Разыскиваются...

– Да все этот бесноватый Джералд. Форменный психопат! Вчера вечером он услышал по радио сообщение полиции… Ну, о вас «Я, говорит, завтра утречком пораньше допрошу эту парочку. Уж очень, говорит, они подозрительны. И очень, говорит, большая честь, если отряд церкви Святого Симеона захватит беглецов. Вот, говорит, ребятки, дела!»

– Черт бы его побрал!

– Вся наша братва просто ополоумела. Вскочили и хотели было тут же взяться за дело, не мешкая, только Джералд говорит: «Сейчас не надо. До полицейского участка далеко, и час, говорит, уже поздний, да и как их всю ночь под арестом держать? Нет, говорит, мы произведем расследование с наступлением утра». Тут я подумал, что надо потихоньку смыться и дать вам знать, чтобы вы успели сняться еще до того, как все будут на ногах.

– Молодчина! – горячо поблагодарила его Энн. – Скорей, Дики!

С лихорадочной поспешностью ребята принялись свертывать палатку. Конопатый бойскаут тоже помогал и лишь только языком прищелкивал, сожалея, что ее надо скатывать опять мокрую от росы. Вскоре он так же потихоньку убрался восвояси, потому что до побудки оставались считанные минуты.

Небо над кромкою гор едва окрасилось в золотистые тона, когда они уже привязали к велосипедам узлы и двинулись вперед.

– Еле ноги унесли! – с облегчением промолвил Дик, пропуская Энн впереди себя в калитку.

Он явно поторопился с выводом. В этот самый миг за его спиной раздался пронзительный крик. Дик обернулся и увидел полуодетого предводителя бойскаутов – пытаясь прикрыться пологом, он смущенно выглядывал из палатки.

– Эй! Молодые люди! Подождите минуточку, пока я оденусь. Мне надо вам кое-что сказать!

– Нам тоже, – крикнул Дик. – Прощай!

Он захлопнул калитку и вскочил на велосипед.

– Стойте! – завопил вожатый. – Ни с места! Горнист, труби! Да труби же ты наконец что-нибудь! Подъем! Все в погоню! Вперед!

Когда минут через пять, одолев крутой подъем, Дик оглянулся, он увидел рваную цепь велосипедистов в хаки, во весь опор мчавшихся за ними вслед.

– Нажимай, Энн, – едва переводя дух, прохрипел он. – Это настоящая охота на людей!

Глава шестая

В доме предков

Беглецы имели пять минут форы, но машины были тяжело нагружены, а среди бойскаутов имелись парни лет по шестнадцати, и впереди с головокружительной скоростью, так, что только коленки мелькали, мчался сам предводитель.

Трудно было рассчитывать уйти от такой погони. Дик жалел уже, что не остался на месте и не встретился лицом к лицу с врагом; можно было наврать с три короба. А теперь, обратившись в бегство, они выдали себя с головой.

– Нельзя ли куда-нибудь спрятаться? – еле выговорила Энн. – Я больше не могу так гнать!

– Сворачивай вправо. Там посмотрим.

Они резко свернули в узкую просеку, которая, полого спускаясь среди густого леса, вела вглубь между холмами. Быть может, здесь им как-нибудь удастся избавиться от преследователей.

Просека внезапно уперлась в двор полуразрушенной фермы, где не было ни единого живого существа, если не считать нескольких кур, выпорхнувших из-под самых колес их велосипедов. Дом был пуст, окна повыбиты, крышу наполовину покрывал золотистый лишайник, другая половина провалилась. За деревьями виднелись ветхие надворные постройки.

В дальнем конце двора дорогу преграждали покосившиеся ворота. А сразу за ними круто вверх шла разбитая колея, совершенно непригодная для езды.

Дик взглянул на свою сестру и понял, что им ни за что не подняться по этой дороге.

– Прячься вон в тот сарай. Он весь оброс плющом, может быть, не заметят. А я сейчас!..

Он подъехал к воротам, соскочил с машины и распахнул их. Затем провел машину по жидкой грязи до сухого места и вывел на проезжую дорогу. После чего снова взобрался на велосипед и вернулся к сараю, где пряталась Энн и где вряд ли кто-либо мог их отыскать.

Минуты две спустя нестройный и яростный хор велосипедных звонков возвестил о том, что во двор влетела погоня.

– Сэр! Смотрите, сэр, – ворота настежь!

– Они поднялись вверх по склону!

– Минуточку, ребятки, минуточку. Если так, они в наших руках. Но ворота могут быть распахнуты и для маскировки.

– Обыскать постройки, сэр?

– Отлично, Бленкиншоп! Рассыпались, мальчики! По местам! Сычам под моим командованием обыскать дом. А Летучим мышам[9] – сараи.

Энн толкнула Дика в бок и нервно засмеялась.

– Летучим мышам скорее пристало шнырять по чердаку, – прошептала она.

– Молчи! И не шевелись – может быть, пронесет нелегкая, не разберут впотьмах.

Несколько минут они ждали в напряженном молчании, в то время как Сычи и Летучие мыши под аккомпанемент боевых кличей и воплей шарили в соседних строениях.

– Вон еще один сарай, – произнес чей-то голос совсем рядом.

– Ладно, Билли, я сам туда загляну.

Беглецы плотней прижались к стене и молили Бога, чтобы под лучами пробивающегося сквозь дверные щели света не блеснули металлические части велосипедов. Послышались неторопливые шаги, они приближались, на порог упала тень в бойскаутской шапочке, и на них уставилась дружелюбная физиономия Конопатого.

– Приветствую! – отсалютовал он радостным шепотом. – Не трусьте. Я так и знал, что вы где-то здесь. Пойду попробую удержать своих.

– Послушай, – с. чувством произнес Дик, – там у ворот, в грязи, – велосипедные следы. Наведи на них вашего преподобного Джералда и подскажи, что мы, верней всего, махнули в горы.

– Правильно придумано! – Конопатый исчез. – Никого и ничего, – донеслось до них из-за стены сарая, а немного погодя, уже издалека: – Сэр! Сэр! Сюда!

– Ну, в чем дело?

– Следы, сэр!

– Умница, отличная работа! Бегу, бегу, ребятки. Стойте на месте, а то следы затопчете. Так – два красноречивых следа, один чуть глубже другого. О чем это свидетельствует, Бленкиншоп?

– О том, что один из велосипедистов слез, отворил ворота и провел машину, сэр. А девчонка проехала прямо так.

– Умница! Отличный разведчик, Бленкиншоп! Умница! Один – ноль в пользу Летучих мышей. Сычи – не вешать носа! Уснули вы, что ли, совушки, малость осовели днем, а? Что? Хе-хе-хе!

– Не начать ли погоню, сэр?

– Верно сказано, Бленкиншоп. По машинам – и вперед в гору!

Через одну-две минуты старая ферма снова погрузилась в тишину. Дик и Энн вышли из своего убежища и поехали назад, в сторону главного шоссе. А еще через полчаса они миновали узкую долину Уай, Маалвернские холмы остались позади, и они покатили по направлению к Уорчестеру и Бирмингему.

После стольких тревог и волнений наступил наконец долгожданный отдых. Никто их не расспрашивал. Кругом было столько пешеходов, велосипедистов, туристов, что никто не удостоил их взгляда.

Так они проехали всю Среднюю Англию и очутились в тех местах, где по широкой долине серебряным ковром стелется река Трент и где среди фабричных труб, каналов и железнодорожных путей нелепо торчит ноттингемская Замок-скала.

Стоял дождливый вечер, и людные улицы влажно блестели.

– Где бы переночевать? – сказала Энн. – Искать Фрейм-стрит сейчас уже поздно, а выбираться за город, чтобы разбить палатку, тоже поздно. Да еще у меня фара села.

– Придется поискать ночлега где-нибудь здесь. Они осмотрелись по сторонам. Огромная площадь была великолепна: за фонтанами возвышалось куполообразное здание муниципалитета; гостиницы тоже были великолепны. Ребята стояли, спасаясь от дождя, под сводами расписного купола – тут был и Робин Гуд, и Вильгельм Завоеватель, и король Карл I[10].

Они смотрели то на величественное здание отеля «Черный мальчик», то на старинную гостиницу «Летающий конь», а кругом бесшумно скользили машины, проплывали блестящие чемоданы и портфели, и им постепенно начало казаться, что, пожалуй, двое ребят в шортах не могут не привлечь к себе внимание.

– Надо пойти спросить у кого-нибудь, – предложила Энн.

– Только не у полицейского! – ухмыльнулся Дик.

– Сам спросишь или мне сходить?

– Иди ты.

Оставив брата с велосипедами, Энн легким шагом отправилась на поиски кого-нибудь, кто покажется дружелюбным и располагающим к себе. Мимо нее шли и шли люди, а она все никак не могла решиться, пока наконец не заметила девочку, стоящую в дверях кондитерской,. Девочка была немного постарше Энн, и у нее было такое милое лицо, что Энн решилась.

Когда она подошла к дверям, девочка вошла в магазин и нырнула под прилавок. «После этого, – подумала Энн, – я просто обязана хоть что-нибудь купить».

Дайте, пожалуйста, две порции орехов со сбитыми сливками. И еще, извините, не знаете ли вы, где нам с братом можно остановиться на ночь? Мы совершаем прогулку на велосипедах. Нам что-нибудь подешевле.

Девочка замерла с открытым кульком в руке.

– Вам просто комнату? – неуверенно спросила она. – Или с полным пансионом? – У нее был приятный голосок и характерный выговор, чуточку в нос, который иногда появлялся у дядюшки Монти, когда тот волновался и забывал подражать изысканной манере дикторов Би-Би-Си[11].

– О, вполне достаточно комнаты.

– Я думаю, мама с радостью приютит вас. Раньше у нас часто бывали постояльцы, все больше из актеров, которые приезжали каждую неделю, а теперь, со всеми этими кино, уже не то.

– Большое спасибо. Вы живете в этом доме?

– Нет, но совсем рядом. Вы знаете Голдсмит-стрит? А вообще все равно, сейчас четверть девятого. Если вы подождете до девяти, я вас сама отведу, как только закрою лавку.

Едва последний гулкий удар Маленького Джона, городских часов, отзвучал и слился с уличным шумом, как Сэлли Смит вышла из кондитерской, сменив белый халат на нарядное пальто в яркую клетку и приладив на светлой головке модную шляпу.

Рот у нее по размеру и по цвету был такой, что дядюшка Монти наверняка назвал бы его «почтовым ящиком»[12], но зато улыбка ее была самая неподдельная.

– Простите, что заставила себя ждать. В субботу мы кончаем позже, чем обычно. А в другие дни – в восемь.

– Во сколько же вы начинаете? – спросил Дик, не зная, как поддержать разговор.

– В половине девятого. Открываем в девять, но до этого надо все прибрать, и подмести, и пыль смахнуть.

Мне всегда так хотелось устроиться в кондитерскую! – сказала Энн. – А теперь уж и сама не знаю. Ужасно длинный рабочий день. Уж очень мало остается времени на теннис, плавание и на все остальное, правда?

– Да и денег маловато, – выразительно сказала Сэлли, – если у вас нет дружка с хорошим жалованьем. Я хочу быть независимой, но на несчастный фунт стерлингов в неделю далеко не уедешь по нынешним-то ценам – и маме надо помочь, и пару чулок купить…

Деловые кварталы остались позади; они оказались на тихой улице, которая, плавно изгибаясь, шла под гору. Дома здесь стояли наклонно к тротуару, как бы расталкивая друг друга локтями, чтобы взглянуть своими окнами на улицу и посмотреть, кто по ней идет.

– Вот мы и пришли, – сказала Сэлли.

Они остановились перед домом с выступающими окнами в одном-двух футах от потускневшей металлической ограды. Над дверями висело объявление: «Сдаются комнаты». Сэлли взбежала на крыльцо, распахнула дверь и крикнула:

– Ма-а-а! Из комнат шел какой-то очень вкусный пряный запах, который в этот холодный и сырой августовский вечер казался особенно приятным.

Появилась мама. Это была крупная женщина; в маленькой, тесной прихожей она казалась еще крупней. На голове у нее, как у древних язычниц, возвышалась тяжелая копна порыжевших от хны волос, а на груди раскачивался из стороны в сторону увесистый медальон.

– Пожалуйте, пожалуйте! – пригласила она. – Фред поставит ваши велосипеды. Да, в такую ночку под открытым небом не заночуешь! Того и гляди, схватишь простуду. У миссис Смит в теплой кроватке куда уютней будет! И мамаше вашей, знай она, что вы у добрых людей, сразу полегчало бы на душе.

– Ма, ужин готов? – деловито осведомилась Сэлли.

– Да. И чаек уже готов. А вы, может быть, поужинаете? Вам куда – в комнату подать или со всем честным семейством не побрезгуете, как говорится, за столом – целый дом?

– Все равно, миссис Смит, как вам удобней,

– Вы любите жареный рубец с луком? – спросила Сэлли. – Мы его всегда едим по субботам.

– Кажется, мне его еще никогда не доводилось есть, – сказала Энн.

Миссис Смит пригласила всех в заднюю комнату.

– Рубца с луком не кушала! Ну и ну! Знай, что, не отведав его, из Ноттингема и уезжать грешно. Нигде во всей Англии его не готовят так вкусно, как у нас. Так, по крайней мере, говаривала моя актерская братия.

Стены комнатушки были сплошь облеплены фотографиями, на которых красовались размашистые автографы, сделанные выцветшими от времени чернилами: «Единственной и неповторимой миссис Смит – от Поющих Сестер», «С любовью – Флория Флайт», «С чувством признательности – нижеподписавшийся Ле Циммерман (собственноручно)" – эти и десятки других подобных надписей красноречиво свидетельствовали о любви, которую питала к миссис Смит добрая половина театральных звезд предшествующего поколения.

Все уселись за стол. Миссис Смит – у чайного подноса, по обеим сторонам от нее, на почетном месте, – Дик и Энн, а напротив – Сэлли и ее брат Фред, худой молчаливый юноша с незажженной сигаретой за оттопыренным розовым ухом.

Дик и Энн сильно проголодались. Крепкий чай сильно обжигал рот, и горький лук тоже.

– Вы не подумайте, – говорила хозяйка, – что у нас всегда было так убого. О нет! Помню, сиживала я в большой гостиной во главе стола и разливала на двенадцать персон. К нам захаживали все знаменитости – Великий Маг и Чародей, Человек-Змея, Флория Флайт, Веселые Девы, Ле Циммерман, – да всех и не перечтешь. Полюбуйтесь на эти карточки – все с надписями. А потом выдумали говорящие фильмы, и тогда все кончилось. Вот горе-то! По крайней мере, для меня. Ведь я всю жизнь театральных актеров обхаживала. А каково им-то самим, а? Что вы на это скажете?

Сказать они ничего не могли, да если б и могли, то она все равно бы не дала. Бурно переводя дух, так что медальон ходуном ходил у нее на груди, она продолжала без умолку тараторить:

– Просто ума не приложу, что бы мы делали, если бы у Фреда не было хорошей работы. И Сэлли гнет спину с утра до ночи за какие-то несчастные семнадцать шиллингов в неделю…

– Ма! – запротестовала Сэлли и закусила губу.

Никто, кроме Энн, не заметил, что она соврала раньше – ей стыдно было признаться, что она зарабатывает так мало[13].

– Ты тут ни при чем. Всякий знает, что стоит тебе заикнуться, как тебя тотчас же вышвырнут на улицу и наймут другую, помоложе, прямо со школьной скамьи, да еще за меньшую плату. Просто срам! Сэлли так хорошо училась, сейчас она была бы совсем ученая, а пришлось вот на жизнь зарабатывать!

Дику стало не по себе, и он попытался переменить разговор, спросив, где находится Фрейм-стрит, и объяснив, что там в детстве жил его отец.

– Как! – Сэлли так и разинула рот. – Неужели ваша семья могла жить на Фрейм-стрит?

– Ты ничего не понимаешь, – вмешалась мать. – Когда я была девочкой, Фрейм-стрит считалась одной из лучших улиц Ноттингема. Непременно прогуляйтесь туда пораньше утречком.

Так и было решено. И после ночи, проведенной на огромной кровати с гигантскими пуховиками, едва городские колокольни возвестили начало утренней службы, брат и сестра вышли из дому вместе с Сэлли.

– Это в самом центре, – объяснила Сэлли. – Только сейчас там никто не живет, кроме тех, кому больше негде голову преклонить.

– А когда-то это была шикарная улица, – сказала Энн. – Помнишь, папа рассказывал о званых вечерах, которые они здесь давали. Вереница карет растягивалась во всю длину улицы, а однажды они раскинули над входной дверью балдахин и расстелили поперек улицы красный ковер.

Сэлли как-то напряженно рассмеялась, совсем не так весело, как обычно:

– А сейчас… там… совсем другое. Вот она, смотрите.

– Это? Неужели!

Энн вдруг заговорила громким шепотом. Сквозь туман в глазах она довольно четко увидела на обветшалой стене дома табличку с названием улицы: «Фрейм-стрит».

Два ряда красивых высоких домов с тремя рядами больших окон, мезонины, полуразвалившиеся балюстрады… Разверстые пасти дверей, греческие колонны, разбитые ступени, на которых кричат и копошатся грязные ребятишки… На булыжной мостовой – всякие отбросы… Ветер носит пыль и клочки газетной бумаги с пятнами селедочного жира и уксуса.

– Номер семь, – пробормотал Дик. – Интересно, кто там живет сейчас?

– Давайте спросим, – предложила Сэлли.

Дом под номером седьмым производил столь же гнетущее впечатление, как и все остальные. Многие окна были выбиты и заколочены фанерой или картоном. Краска осыпалась. Похоже было, что уже много-много лет дом не ремонтировали.

Они обратились к женщине, сидевшей на ступеньках с грудным ребенком на руках. Женщина сказала, что она с мужем и двумя детьми занимает комнату наверху, за которую платит восемь шиллингов. Кроме ее семьи, там много других людей; всего в девяти комнатах семь семейств. Она сосчитала по пальцам: тринадцать человек, включая миссис Холт, которая умерла накануне. Квартплата, которую все они вносили, могла составить небольшое состояние.

– И все это за какой-то грязный сарай, – закончила женщина. – Крыша течет, трубы никуда не годятся, а что до побелки, так ее уже много лет и в голову никому не приходило подновить. Безобразие, вот и все! Но жить-то ведь где-то надо, а ничего лучшего не нашли.

– Кому принадлежит этот дом? – спросил Дик.

– Вот уж не могу сказать. Мы платим агенту раз в неделю, а если задерживаем плату еще на неделю, он грозится вышвырнуть нас на улицу – говорит, что сам хозяин так приказал… Эй, Джордж! Ты не знаешь, чей это дом?

Из темной дыры прихожей показался человек; он вынул изо рта трубку и ловко сплюнул на панель.

– Хотел бы я, чтоб сам хозяин сюда сунулся, – мрачно заметил он. – Я б ему тут кое-что показал. Совести нет у него – деньги драть за этакую развалюху! Сразу видно, что ему в спину не поддувает – сидит себе на Юге, в тепле да холе. В Бате, говорят, живет. И прозывается Монтегю Бардейл.

У Дика перехватило дыхание. Сэлли объяснила:

– У них отец жил в этом доме, вот им и интересно.

– Вон оно что! – сказал человек с трубкой. – А как его звать?

В первый раз в жизни Дик устыдился своей фамилии.

– Джонс, – проговорил он с запинкой и покраснел. Человек покачал головой, наклонился и еще раз сплюнул.

– Что-то не припомню. Но ведь это давно было, так что и удивляться нечего.

Глава седьмая

Отверженный

– Один фунт три шиллинга пять с половиной пенсов, – мрачно промолвил Дик.

– А ты во всех карманах смотрел? Ой, Дики, у нас должно быть больше!

– Ни на один грош!

Дети переглянулись: они были встревожены. Деньги так и таяли. Раньше они просто не отдавали себе отчета в том, сколько тратят на еду. Ужасно много уходило на мороженое и лимонад – в будущем придется обходиться без них.

Они свернули в сторону с шоссе, грязного, пыльного, по-воскресному грохочущего, и отыскали тенистую рощицу, где можно было спокойно съесть огромные бутерброды, которые миссис Смит положила им с собой на дорогу.

– Тебе не кажется, что эта рощица – начало знаменитых Шервудских лесов? – спросила Энн.

– Откуда я знаю.

– Дики, а может быть, вернуться в Ноттингем, найти работу и на этом остановиться? Мне, наверное, удастся нейти что-нибудь вроде такого места, как у Сэлли. А?

– И не думай даже! Это все равно что продаться в рабство… С утра до позднего вечера за фунт с небольшим в неделю. Неслыханно дешевая плата! А развлечься когда? После работы уже поздно идти в кино, а от усталости и в теннис играть не захочешь. Нет, придумаем что-нибудь получше! – Дик бросил хмурый взгляд на птицу, которая прыгала по бревнышку.

– Я думал, что существуют законы. Они есть, конечно, но похоже, что их постоянно нарушают. Помнишь, что Сэлли рассказывала о стуле, который стоит у нее за прилавком? По закону стулу и полагается там стоять, и она вроде бы может присесть отдохнуть в отсутствие покупателей, а босс говорит: «Попробуй присядь, сразу же выгоню с работы!»

– Мне будет не хуже, чем другим.

– Никто бы на твоем месте так не поступил. А потом, после того как я поглядел на Фрейм-стрит, мне вообще стыдно снова показываться в Ноттингеме.

Энн подскочила от удивления:

– При чем тут Фрейм-стрит? Что ты выдумываешь?

Кровь бросилась Дику в лицо.

– Неужели ты не поняла? Дом по-прежнему принадлежит Монти. Каждую неделю он выкачивает фунты и фунты из тех, кто в нем живет, и ломаного гроша не тратит, чтобы его ремонтировать. Это же настоящая трущоба. А Монти наплевать, что протекает крыша, что жильцы болеют, что у них не хватает на хлеб, что он забирает у них последние гроши. При одной мысли об этом меня начинает тошнить.

– Но тебе-то почему стыдно?

– А потому, что на эти самые деньги жили и мы с тобой в дядюшкиной усадьбе. Подумать только – мы тоже сосали кровь из этих людей. Гордиться особенно нечем!

Энн задумалась.

– Похоже, что ты прав, – тихо проговорила она. – И я рада, что мы с ним покончили!

– Но мы все еще продолжаем жить на деньги, которых не заработали, – напомнил Дик. – Паршивая штука, если задуматься как следует.

– Что?

– Ну как же, Монти и Миллисент всегда твердили, что люди должны зарабатывать себе на жизнь, что порядочные люди прежде всего «независимы в средствах». Я тоже так думал. А сейчас уже и сам не знаю – все перевернулось вверх тормашками с тех пор, как мы убежали. Все выглядит как-то иначе.

– Верно. И это потому, что мы повстречали таких людей, как Ивен, Сэлли, ее мама.

– Правильно! Когда начинаешь их понимать, они кажутся настолько лучше, чем все эти добропорядочные леди и джентльмены! Это настоящие, живые люди.

Энн поднялась и смахнула крошки с колен.

– Действительно, все перевернулось вверх дном и стало совсем-совсем другим. Я подумала… А впрочем, все равно. Поехали дальше!

– Что ж, пожалуй, поехали.

Оказалось, что найти Шервудский лес еще труднее, чем Денский. На память им пришли легенды о Робине Гуде, в которых утверждалось, что лесная чащоба начинается чуть ли не от самых городских ворот. А потом папа рассказывал, что еще в те времена, когда был жив дедушка, заросли вереска и куманики, среди которых точками выделялись ветряные мельницы, были видны прямо из города.

Теперь, когда позади остались целые километры выстроившихся рядами домов и длинные нити трамвайных путей, все еще шли и шли бесконечные унылые поля, а среди них лишь небольшими островками попадались деревья.

С дороги, как с американских горок, открывался все один и тот же вид. С вершины каждого нового холма они видели на севере все более плотную стену леса. Каждые несколько миль встречались величественные сооружения с башнями, колоннадами и родовыми гербами.

– Интересно, кто там живет? – обернувшись, спросила Энн, когда они миновали первое из этих зданий.

– Это еще что! Всего лишь привратницкая, – ответил Дик. – А самый дом куда больше, он стоит в глубине парка.

И действительно, заглянув в следующий раз сквозь решетку высокой чугунной ограды, они увидели длинную прямую аллею, которая тянулась все дальше и дальше. А в самом ее конце возвышался дом владельца усадьбы, и даже на таком расстоянии было видно, как он огромен – целая гора бледно-желтого камня, поблескивающая множеством окон и поросшая лесом дымовых труб.

– Вот бы где жить! – вздохнула Энн.

Но Дик только что-то невразумительно пробурчал в ответ.

У следующих ворот им повстречались велосипедисты. Над воротами висело огромное объявление:

АВТОМОБИЛЯМ И МОТОЦИКЛАМ ПРОЕЗД ВОСПРЕЩЕН.

ПРОЕЗД НА ВЕЛОСИПЕДАХ – ТОЛЬКО ПО ОСОБЫМ ДОРОЖКАМ.

Усадьба герцога Окстонского.

– Заедем, что ли? – предложила Энн.

– Давай заедем.

И они свернули в ворота, о чем после им не пришлось жалеть, потому что иначе они вообще никогда не увидели бы знаменитого леса, в котором когда-то скрывался Робин Гуд.

Владения герцога Окстонского простирались на целые мили, и до замка его они так и не добрались. Он скрывался где-то в самом центре территории. Вокруг стояли деревья – сосны и ели, вязы, липы, но самое лучшее, что было в парке, – это поросшие зеленым мхом торфяные прогалины, а на них – древние дубы, окруженные кустами вереска и куманики. В дальнейшем Дик и Энн узнали, что почти весь Шервудский лес входит во владения различных герцогов и что даже само название «Шервудский лес» мало-помалу исчезает из употребления и люди все чаще и чаще называют его «герцогским».

– Дивно! – воскликнула Энн. – Но что-то тут не так. Этот лес похож на собаку, которую посадили на цепь.

– Да, – согласился Дик. – Заборы, ворота, объявления… Так и кажется, что, впуская сюда, тебе оказывают величайшую милость. Черт бы побрал этого герцога!

И обоим вдруг ужасно захотелось выбраться поскорей за ворота. Но это оказалось не так-то просто. Они все ехали и ехали, пока наконец не добрались до следующих ворот. А по пути без конца попадались объявления, воспрещающие ставить палатки, жечь костры, устраивать пикники. В лесу было небольшое озеро. По безмятежной глубокой глади его скользили белые лебеди, а белое объявление на берегу гласило, что здесь запрещено купаться, кататься на лодках и удить рыбу.

– Сам Робин Гуд перевернулся бы в гробу! – проворчал Дик.

Вскоре, сами того не заметив, они снова очутились на шоссе. Здесь, разумеется, было не столь красиво, как в лесу. Через полмили они оказались зажатыми между двумя рядами домов из красного кирпича. На заднем плане вздымались к небу шахтные копры, а воздух оглашали резкие гудки маневровых паровозов, толкающих вагоны с углем.

Прочитав название деревни, они вспомнили, что это то самое местечко, где Робин Гуд когда-то выиграл состязание в стрельбе из лука. Два-три деревенских домика и церковка выглядели очень мило и живо напоминали о старине. Да еще одна пивная, не из тех, что провоняли перегаром и облицованы противным кафелем, как уборные, – пивная была расположена в саду, перед входом стояли скамейки, а по стенам вился плющ.

Они спросили по стакану апельсинового сока, и хозяин, оказавшийся очень славным человеком, не стал поддразнивать их за то, что, по молодости, они не заказали пива.

В пивной они увидели художника. Он сидел на краешке скамейки и на листе фанеры рисовал зеленого дракона. Это был какой-то совсем необыкновенный дракон – со смешным лицом и мудрой улыбкой. Взглянув еще раз на входную дверь, Дик убедился, что пивная называлась «Зеленый дракон» и что железная рама, в которую вставлялась главная вывеска, была пуста – эту вывеску и рисовал художник.

Художник был молодым человеком с буйной черной шевелюрой и лицом цвета полированного красного дерева. Когда время от времени он движением головы откидывал волосы, на висках обнажалась светлая полоска незагорелой кожи. Энн удивилась: если волосы мешают, почему нельзя остричь их покороче? Но потом вспомнила – художники любят длинные волосы.

Судя по внешности, никак нельзя было сказать, чтобы дела его шли хорошо. Голубая куртка была сильно поношена и запачкана краской, а клетчатую, спортивного фасона рубашку он, по всей видимости, стирал сам. И притом очень давно, и явно забыл погладить. Потрепанные брюки сплошь покрывали складки; складки не было только там, где ей полагается быть на брюках. Башмаки со стоптанными каблуками он носил прямо на босу ногу.

Вдруг художник резко перевел взгляд в сторону Дика и Энн так, словно только что заметил их присутствие, и, не произнося ни слова, принялся их рассматривать. Несмотря на потрепанную одежду и бесцеремонный взгляд, сразу было видно, что он относится к числу тех людей, которых принято называть джентльменами.

– Вы рисуете вывеску? – спросил Дик, чтобы хоть как-нибудь нарушить затянувшееся молчание.

Художник улыбнулся открытой, ясной, сияющей улыбкой. А когда он заговорил, голос его, звучный, как орган, оказался не слишком громким и очень четким.

– Вот именно! Хотя на первый взгляд может показаться, что картошку чищу или в ванной сижу – оба эти занятия более соответствуют моему внешнему виду. И как только вы догадались?

У Дика был такой обескураженный вид, что художник смягчился и продолжал более дружелюбно:

– Но должен сказать, что моя вывеска – это не просто вывеска. Можете вы догадаться, что здесь изображено?

– Конечно. Зеленый дракон, – сказала Энн.

– Правильно. А что еще? Так и быть, скажу вам сам. Здесь изображен шикарный ужин: холодная телятина с салатом, завтрак – яичница с ветчиной, и постель, достойная короля.

– Что-то я их не вижу, – проворчал Дик.

– Вполне естественно. Кровать находится в помещении, а еда – в моем желудке, где ей оказан самый радушный прием. Иные поют, чтобы заработать себе на пропитание, а я вот рисую и получаю за это кров и завтрак, да еще и ужин в придачу. – Художник склонил голову набок и еще пристальней уставился на Энн. – Как видите, я ваш брат-бродяга, мисс Энн Бардейл.

Дик и Энн подскочили, будто по ним выпалили из ружья. С минуту они колебались – не бросить ли стаканы с соком и вскочить на велосипеды. Затем Энн и перегнулась через стол и в упор спросила:

– А вы откуда знаете?

– Видел ваш портрет в газетах. И не старался запомнить – там, кажется, сказано, что вы в Лондоне. Но я художник, и мои глаза фиксируют изображение, как фотоаппарат. Вот я вас и узнал.

– А вы нас не выдадите?