ГЛАВА XX,

«Святой Дух прилетел к Христу и сказал:

— Вы знаете, насколько мне отвратительно делать чудеса, нарушая тем самым естественный порядок вещей; но на этот раз придется смириться.

— Ребенок стоит того, — заявил Иисус. — Дадим же Сильвестру лекарские способности.

А между тем Абрахас прибежал к Сатане, чтобы предупредить его о надвигающемся событии.

— Вылечи этот Басофон мальчишку — и старик Мелинос переметнется к Христу. А надо сказать, что он пользуется авторитетом в Афинах.

Сатана впал в ярость, да такую, что у бедного Абрахаса лопнули барабанные перепонки. Поэтому он не услышал всех ругательств, обрушенных на него господином. Успокоившись немного, Сатана отослал демона в самый темный подвал своего дворца и решил действовать самостоятельно. Распространение новой религии становилось угрожающим. Он думал, что древние боги смогут защитить себя от незваного пришельца. Однако Афродита, эта сумасшедшая баба, научила Басофона, как соблазнить греков. Одним взмахом своих перепончатых крыльев Сатана очутился в Афинах, а точнее — в доме, где лежал молодой паралитик.

— А, вот и тот, на которого возлагаются надежды Фессалии. Очень уж я сомневаюсь в способностях Басофона. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что он не способен воскрешать мертвецов.

И Сатана со злорадством повелел смертоносным духам, овладевшим мальчиком, быстро размножаться и нападать на мозг, печень, почки и сердце так, чтобы ребенок уже не смог оправиться. И тотчас же эти губительные отряды принимаются за дело. Тело не может сопротивляться такой атаке. Душа еще цепляется сколько может, но орды все бьют и бьют. Когда Мелинос вошел в комнату, его внук испустил последний вздох.

— Оставьте меня одного, — приказал сын Сабинеллы.

— Что вы теперь сможете сделать? — причитал старик. — Увы, мое дитя Алсидиос, сокровище мое, только что умер у меня на глазах.

— Все в руках Божьих, — заверил Сильвестр. — Если воскрес Христос, воскреснет и этот ребенок.

Все покинули комнату. Тогда Басофон, возведя очи к Небу, вознес молитву:

— О Ты, желавший видеть меня светочем Фессалии! Ты единственный можешь склонять чаши весов жизни и смерти. Если я воскрешу этого мальчика, мы заложим первый камень в храм, который будет посвящен Тебе. Если я потерплю неудачу, то потеряю доверие и не знаю, смогу ли одержать победу над идолами, посвященными в магию, и над волшебниками.

— Возьми ребенка Алсидиоса на руки и иди на площадь, — произнес голос.

Это говорил с ним Святой Дух.

Сильвестр поднял мальчика, вышел из комнаты и, пройдя через дом, оказался на площади. Соседи, узнав о кончине внука Мелиноса, уже собрались. Родители ребенка, торговавшие в нескольких улицах от площади, бросили все дела и с плачем поспешили к своему сыну.

— Ваш ребенок не умер, — сказал Сильвестр.

— Что вы плетете? — вскричал отец. — Лицо его вывернуто наизнанку, глаза устремлены внутрь.

Сильвестр продолжал идти к центру площади. Там он положил трупик на скамью и отошел на три шага, прежде чем поднять к Небу руки.

— Как вам не стыдно! — рыдал отец. — Прекратите эту комедию и дайте нам поплакать в тишине.

В момент ангелы перехватили душу мальчика, которая легко взмыла к преддверию Рая, где встречают невинных, не получивших святого крещения, и осторожно заставили ее повернуть обратно и вернуться на Землю.

Но тут отряд демонов подскочил к ним и преградил дорогу.

— Позвольте нам пройти, — потребовали ангелы.

— Ну уж нет, — ответили демоны. — Этот ребенок мертв. Вы не имеете права помешать его душе отправиться в отведенное ей место.

И они силой отняли душу из рук ангелов, которые, остолбенев, не знали, что делать. Но, быстро придя в себя, они бросились к своим противникам и преградили им путь. Увидев это, Сатана послал еще один легион своих дьяволов на помощь. Однако Небо не осталось в стороне. Мгновенно на месте схватки оказались тридцать три ангельских отряда во главе с самим архангелом Михаилом. Завязалась битва, напоминавшая начало Судного дня.

Между тем Сильвестр молил Бога помочь ему воскресить внука Мелиноса, а толпа, увеличивавшаяся с каждой минутой, начала выкрикивать ругательства и богохульные слова. Попугай Гермоген хохотал и веселился так, что весь взъерошился. Теофил же, добрый римлянин, преклонил колена и ревностно молился с верой новообращенного.

Тогда на Небе появился Иисус. При виде его армия Сатаны застыла в изумлении, потом со стоном бросилась бежать, бросив оружие.

— Душенька, — произнес Христос, нежно беря душу на руки, — ты будешь товарищем Сильвестра в битве, которую он будет вести за овладение Фессалией и всей Грецией во имя любви к моему Отцу, Богу Всевышнему.

И невинная душа начала плакать.

— Не сегодня ли я окунусь в глубокий мир блаженства?

— Душенька, будь благоразумна. Я обещаю тебе это счастье, но прежде тебе следует вернуться в твое обиталище, в тело ребенка Алсидиоса. Будешь паинькой?

— Ради тебя — воплощения доброты — я послушаюсь.

Камни, брошенные в Сильвестра, превратили площадь в место ненависти и бунта. Но едва душа вернулась и вошла в грудь мальчика, каждый стал свидетелем необыкновенного чуда: внук Мелиноса открыл глаза и сел на скамье, где прежде лежал мертвым. Поразительная тишина нависла над площадью. Мальчик Алсидиос встал, удивленно огляделся вокруг и, будучи до этого парализованным, пошел. Будучи до этого немым, он воскликнул:

— Слава Христу, живому Богу!

И вся враждебно настроенная толпа вдруг онемела от благодарности и страха. Мелинос, мудрый старик, подошел к Сильвестру и сказал ему:

— Только тот, кто держит в своих руках жизнь и смерть, мог вывести нашего ребенка из мрака Ахерона. Кто он?

— Слуга Того, кто намного выше меня. Когда-то я возжелал обрести силу назира. Но насколько любовь Бога выше всех желаний! Возблагодарим Того, кто послал меня!

Родители Алсидиоса прижимали мальчика к себе и смеялись от счастья, спрашивая себя, не сон ли все это. Толпа же, выйдя из оцепенения, переговаривалась:

— Вот могущественный маг. Принесем ему наших больных и умерших. Он вылечит их и воскресит.

Таким образом, всю неделю жители Афин приводили и приносили всех больных к Сильвестру, которого приютила семья Алсидиоса. И Сильвестр благословлял их. До нас дошло, что он вылечил двести тридцать человек и двадцать пять вернул к жизни. Первый воскресший помогал чудотворцу в его святой миссии, помогал ему и старик Мелинос. Римлянин Теофил без устали крестил и наставлял всех желающих, как научил его Сильвестр. Попугай же Гермоген упорствовал в своем неверии и насмехался над этим зрелищем, повторяя всем и всякому, что все это магия демонов Асфоделя и Ри-падудона.

Сатана был так разгневан, что, пренебрегая осторожностью, решил предстать перед райскими вратами, громко выкрикивая различные оскорбления. Святой Петр, заметив это, послал отряды вооруженных ангелов к непрошеному гостю.

— Не приближайся! — крикнул капитан ангелов.

— Я желаю говорить со Святым Духом! Дайте мне пройти.

— А по какому праву?

— Между Небом и Адом был заключен договор. Тот, кто считает себя Сыном Божьим, нарушил наши законы. Он не только сам воскрес, но время от времени по настроению оживляет несколько трупов для личных потребностей. И я знаю, почему он так поступает: ради своей собственной славы! Чтобы его считали Богом! Чтобы падали ниц перед его изображением! Не это ли есть гордыня?

— Послушай, — сказал капитан. — Мне непонятны твои слова. Ступай откуда пришел. Твой запах мне противен.

Но Сатана кричал так сильно, что его услышал Святой Дух. Он прилетел к вратам, которые караулил святой Петр, и во всю мочь прокричал голосом, напоминающим сильнейший ветер:

— О ты, ничтожество изгнанного Люцифера, перестань богохульствовать! Ни один договор не стоит Божественной любви. Твои слова наполнены завистью, злобой и ненавистью. Твой умишко превратился в тухлятину. Чего добьешься ты, воняя у обители блаженных?

Сатана закричал в ответ:

— Вы, считающие себя разумными, что сделали вы для мира? Оставив мне самое скверное — болезни и смерть, вы ставите себя в один ряд с невинненькими. Мне — грязная работа; вам — авторитет и чистенький суд. Но ваш суд — единственный. Он не учитывает моих страданий. А это страдание — безмерно, и происходит оно от вечного разделения, но оно же — зародыш человеческого гения!

— Пошел прочь! — брезгливо произнес Святой Дух, отворачиваясь.

Он считал, что никто, даже он сам, не может разговаривать с ангелом зла, не нанеся себе оскорбление. И конечно же, Сатана хорошо понял, что слова его задели Духа, и это доставило ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Очень довольный, он удалился. Некий план созрел в его голове, и он целый день обдумывал его, после чего попросил аудиенции у своего хозяина Люцифера.

Люцифер как раз проводил совещание. Собрались все ловкие и опытные умы тьмы. В роскошных красных одеждах эти именитости расположились полукругом на скамьях, образующих капитул, в центре которого восседал архангел. Играл оркестр, причем музыка исполнялась наоборот: начиналась она с финального аккорда и оканчивалась первой нотой увертюры.

— Подойди, — приказал Люцифер.

Сатана одиннадцать раз поклонился и простерся ниц на каменных плитах.

— Итак, ты потребовал аудиенции, чтобы изложить перед моим величеством хитрость с целью исказить веру во Христа. Помнится, последняя попытка странным образом провалилась. Басофон подхватил вирус безумия, но извлек из него пользу. Этот парень хорошо защищен, и, мне кажется, мы боремся с ним впустую.

— Глубокоуважаемый господин и вы, мои августейшие учителя! На этот раз мой ничтожный план направлен не против Басофона. Как вам известно, Венера преуспела во внедрении всего греческого в эту религию. Афины пали, настала очередь Рима. Не подобает ли пойти по этому пути и подорвать ее изнутри?

— Глупость твоя безмерна, — побагровел Люцифер, — но случается, искорка ума выскакивает иногда из твоего бессвязного пустословия. Что думают умы?

Все зашевелились, потом встал один в красной одежде.

— Восхитительнейший, может оказаться, что идея Сатаны не лишена интереса, если только мы сумеем привить новым последователям Христа гордыню для создания церкви. А для этого необходимо прекращение гонений и вступление императора в секту, дабы признана она была официально и имела политический вес.

— Превосходно, — одобрил архангел. — Исказим смысл послания любви и мира. Там, где должна быть простота, создадим помпу. Великодушие и безмятежность заменим нетерпимостью и тщеславием. Обнаженного Христа обрядим в парчу и золото. Посадим его на императорский трон, заменим его учеников консулами, предоставим носилки епископам. Направим умы на теологические рассуждения, которые чем непонятнее, тем привлекательнее!

Встал другой.

— Почтеннейший господин. Необходимо, чтобы последователи Христа были крайне нетерпимы к нравам. Пусть они лишают свою паству свобод, предоставленных античными богами. И поскольку люди не могут не блудить, естественное желание превратится в грех. Совесть начнет мучить их, и нам останется только пошире открыть ворота, чтобы принять развращенные души, зараженные смертоносными чувствами.

— Чудесно! — воскликнул Люцифер, придя в хорошее настроение. — Сатана, ты можешь встать. Я лично займусь этим замечательным планом. Ты будешь разжигать плоть, я же внесу в души смятение, а в умы замешательство.

В то же время Сильвестр собрал всех новокрещеных и сказал им:

— Теофил и мудрый Мелинос, отныне называемый Юстином, останутся среди вас, пока я буду в Фессалии. Именно там мое место. Есть ли среди вас плотники и каменщики?

Поднялось человек десять.

— Именем посоха Иосифа, — сказал Сильвестр, я объявляю вас соратниками Святого Долга. Вы построите храм в честь Христа под знамением Троицы, которая окрестила вас. Именно в нем вы преломите хлеба и выпьете вино в память Того, кто отдал свою жизнь во имя искупления человечества.

— А по какому плану будем строить храм? — спросил один из работников.

— Не беспокойтесь. Вы его получите.

И вечером Сильвестр собрал строителей, дабы предоставить им план храма, задуманного им в виде креста. При этом добавил:

— Кладите камень лишь там, где не место дереву, так как дерево может взрасти, тогда как камень дополняет строительство. Бойтесь камня. Это материал Каина и символ гордыни. Из-за него погибли целые цивилизации.

— Очень хорошо, — согласились строители.

Но едва Сильвестр ушел, как один из них возмутился:

— Что за нелепая идея, недостойная наших предков! Строить из дерева, тогда как камень прочнее и не боится пожара! Святой человек разбирается в медицине, но в строительстве — это уж смех один!

Присутствовавший при этом Теофил вступился за Сильвестра:

— Сильвестр знает, что говорит. Не у него ли посох плотника Иосифа, отца Господа нашего?

Никто не посмел перечить. Однако стремление строить из камня, а не из дерева проникло во все умы. Каждый думал, что Христос заслуживает храма такого же красивого и богатого, как храмы Зевса, Афины или Афродиты, возведенные из мрамора. Все это, конечно же, было добрым намерением. Но именно на это и рассчитывал Люцифер для достижения своих целей. Ибо красивому строению полагаются дорогая отделка, статуи и краски. Склонность к роскоши продолжала играть свою роль».

Адриен Сальва и Мореше около часа шагали молча по Риму, переливающемуся желто-оранжевыми красками прекрасного летнего вечера. Их мысли были созвучны медленным шагам. Навстречу попадались говорливые молодые люди. Машины медленно обгоняли их. Хорошо было бы посидеть на террасе дорогого кафе на зависть любопытным прохожим. Но ни Сальва, ни Мореше не могли позволить себе развлекаться подобным ребячеством.

Когда они вышли на пьяцца Навона, у них, возможно, и появилось желание остановиться, чтобы полюбоваться игрой водяных струй и света фонтана Нептуна или Моро, но, поглощенные размышлениями, перемешанными с мечтами, приятели продолжили дорогу. Идя рядом, они были разделены одиночеством.

Мореше припоминал содержание последних страниц «Жизнеописания», переведенных Караколли. Не было ли то и в самом деле в эпоху, когда церковь создавалась под эгидой императоров уже с отклонениями, что позволило Ренану[18] задним числом констатировать: туда, где ожидалась вера во Христа, приходила церковь? Да и могло ли бы быть иначе? Святой Франциск тщетно пытался проповедовать бедность и воздержание. Римская пышность победила его, возведя в честь этого бедняка базилику о трех этажах.

В свое время иезуит перевел с эфиопского легенду о плотниках, о которых упоминается в «Жизнеописании Гамалдона», переделанном польским фальсификатором. Был там кочевник Авель, находивший приют под сенью листвы деревьев, строивший шалаши, прежде чем пуститься в бесконечное путешествие. Был там и Каин, хлебопашец, трудившийся на земле. Он построил себе жилище из камня и был более цивилизованным, чем его брат, которого он впоследствии убил. С одной стороны, дерево — символ роста; с другой — камень — символ строительства. И средневековые плотники не без умысла предсташтяли Христа, спасенного от каменного гроба, в саду.

Вспомнил Мореше в этот момент и о любопытнейшем противостоянии, как казалось, слишком рано проявившемся между церковью Петра и церковью Иоанна, будто первый и в самом деле был связан с камнем, а второй — с деревом, которое по удивительной аналогии превратилось в Дерево Иисуса. При кресте Иисуса стояли Его мать и Его любимый ученик. Матери Иисус сказал: «Жено! Се, сын Твой» [19], а ученику: «Се, Матерь Твоя» [20].

Мореше с удовольствием побеседовал бы обо всем этом с Сальва, но догадывался, что тот думает о чем-то своем. Ему не хотелось прерывать течение его мыслей. И правда, в то время как иезуит предавался умозрительным построениям духовного порядка, Сальва припоминал события, которые сорок лет тому назад предшествовали поразительной смерти его дорогой Изианы, младшей дочери князя Ринальди да Понте.

Она не была его любовницей, отнюдь. Они, без сомнения, оба желали перейти за границу взаимной привязанности и в сумраке кафе или сквера броситься в объятия друг другу, но от этого шага их удерживало уважение к их дружбе. Адриен приехал в Рим на каникулы, собираясь побродить по музеям и катакомбам. Его встреча в поезде с молодой девушкой все изменила.

Почему же старый профессор этим теплым летним вечером охотно вернулся в прошлое, которое так долго старался забыть? Наверное, потому, что понял необходимость наконец-то посмотреть загадке в лицо. Да и корректное молчание шедшего рядом Мореше побуждало к этому.

«Никогда не верь тому, во что уверовал» — таковы были последние слова Изианы перед тем, как она бросилась в реку. Хотела ли она сказать, что все было иллюзией, включая ее кончину? Или же она, напротив, предлагала выйти за рамки верования, чтобы прийти к убеждению? Не была ли эта тяжелая фраза в устах молоденькой девушки реминисценцией последнего момента, подобно заключительной театральной реплике?

Адриен Сальва никогда не верил в трансцендентность, в откровения — во все эти понятия, объединяющие религии. Он больше верил в творческий гений человека, в его способности выдумывать самые экстравагантные теории, чтобы обосновать ими Великую Пустоту. По его мнению, люди создали Бога, чтобы заполнить нишу в полости вселенской загадки и как можно плотнее забить пустоту молчания в ответ на главные вопросы. Но не были ли обманом сами эти вопросы? И тем не менее Адриен не решался высказать идею, что с исчезновением последнего человека Вселенная лишится мысли. Ибо что значит мир, на который никто не смотрит? И все же еще до появления жизни звезды уже светили. Кто же тогда ощущал материю?

— Мореше, что такое вера?

Вопрос сам сорвался с его губ. Иезуит не казался удивленным.

— Верность.

— Чему?

— Памяти. Той, которая, не относясь к воспоминаниям, глубоко укрепилась в человеческих существах.

— То, что ты называешь памятью, я воспринимаю как провал, пустоту, — бросил Сальва.

— Пустота притягивает, заполняется, — заметил Мореше.

Они продолжали идти молча. Потом, когда они входили на Сан-Спирито, где возвышался Дом иезуитов, Мореше продолжил:

— Победить смерть в себе и в мире — единственная цель. Верование создает идолов, а каждый идол смертен, поскольку является отображением нашего «я». Постичь надо именно икону, ибо в ней заложены смысл и жизнь. Можешь ты это понять, старый резонер?

Сальва плохо понимал, что его друг называл иконой, и, нисколько не сомневаясь в интеллектуальной порядочности Мореше, он спросил себя, а не есть ли это обычный словесный пируэт. Однако упоминание об идоле задело его за живое. Разве человек не был создателем идолов, в которые он вкладывал свое собственное «я»? Не было ли звуковое выражение первейшим в этих идолах? Слова «Бог», «человек», «Вселенная» разве не были идолами? А глагол «верить», в частности? Идол истины… Но и сомнения! Оставалось только недоумевать.

— Видишь ли, я всю жизнь решал идиотские проблемы, которые люди считают экстраординарными, потому что я добавлял в них стиль, юмор, еще не знаю что. Это заставляло окружающих думать, что я ясновидящий, тогда как сами они были слепы, хотя и сам я был слеп и глух, как и другие. Но стиль! Бог мой, стиль! На мировых подмостках только искусство неожиданного появления может заставить поверить в сущность там, где лежат лишь разбросанные детали головоломки. Старый король Гамлет на крепостной стене — вот что составляет глубокое убеждение! И сиреневые чулки Гертруды. Появления! Все остальное — всего лишь отжившие анекдоты, потерявшие соль.

И неожиданно Сальва поймал себя на мысли, что повествование о Басофоне — не что иное, как иллюстрация этой борьбы против видимости, уловок верований. Что бы ни думали редакторы, они покорились тому факту, что их молодой герой вел беспрестанную битву против идолов всех мастей, и, рискуя сойти за богохульников, они ввели его в большинство верований первого века, дабы подвести к победе над ними.

Расставшись с Мореше, он тяжелой походкой направился в свой отель. За последние часы детали расследования отошли на задний план, как будто сам факт осознания того, что судьба папы теперь находилась в руках специалистов, освобождала его от этой ответственности. Мыслями его вновь завладела Изиана с навечно закрытыми глазами Офелии. Он вдруг поймал себя на том, что сравнивает ее с Басофоном; это сперва удивило его, потом разожгло воображение. Когда он подходил к «Альберто Чезари», шаг его стал таким уверенным, что он преодолел лестницу с несвойственной ему живостью и, запыхавшись, вошел в свою комнату.

ГЛАВА XXI,

На следующий день прилетел из Лондона Сирил Бетхем, большой специалист по Восточной Европе. Сальва встретил его в аэропорту. Их связывала старая дружба, завязавшаяся в эпоху дела Стьювезанта. С тех пор им часто доводилось работать вместе, и всегда они доверяли друг другу — редчайший случай в кругах, где опасаются даже собственной тени.

Не из-за частого ли общения с миром международного шпионажа профессор привык рассматривать события и людей то ироничным, то недоумевающим взглядом? Сколько раз благодаря работе мысли он избегал тайных ловушек, постоянно возникающих на этом пути? К тому же плодотворная дружба с британцем была для Сальва важной точкой опоры в его рискованных исследованиях.

Появившийся в холле Сирил Бетхем, одетый в черный блейзер с серебряными пуговицами и серые брюки, производил впечатление человека, только что окончившего Кембридж; кстати, на левом лацкане его пиджака гордо красовался знак принадлежности к этому учебному заведению. Спортивного вида, несмотря на свои шестьдесят лет, он сохранил несколько развинченную походку молодого человека. Лишь легкое прихрамывание позволяло предположить у него наличие небольшого ревматизма.

В такси Сальва в нескольких словах поделился с ним своими опасениями: последняя часть «Жизнеописания», похоже, подверглась ловкой шифровке.

— Американцы уже занимаются этим? — поинтересовался Бетхем.

— Да еще как! Майор Трудмен и лейтенант Элиас Блюменталь… Я застал их в своем гостиничном номере.

— Это их стиль. Но раз уж они тут, здесь пахнет жареным, как они говорят. Вы поступили разумно, нацелив их на покушение на папу. Мы же займемся текстом.

Они приехали прямо в Ватикан. Весь багаж Бетхема состоял из небольшого чемоданчика. Поселиться он решил в гостинице курии. Нунций Караколли принял их в своем кабинете со слащавостью, плохо скрывавшей неодобрение. Эта авантюра казалась ему слишком преувеличенной. Сейчас он сильно сомневался, что Иоанн Павел II станет объектом покушения. И еще более невероятным ему казалось, что за текстом «Жизнеописания» таились совсем другие слова, наполненные абсолютно другим смыслом, нежели в первом чтении.

Но зато после последнего сеанса прелата откровенно шокировал памфлетический оборот повествования. Неужели позволительно было предположить, что церковь отступилась от начальной простоты под влиянием нечистых сил и поэтому предпочла любви власть? Идея эта ужасала. Караколли никак не мог согласиться с ней. Если уж Ватикан и точно познал роскошь и полезность, то в целом духовенство жило бедно и, случалось, подвергалось опасности.

— Монсеньор, — начал Бетхем, — почту для себя за честь присутствовать на сеансах перевода. Более того, хотелось бы попросить у вас позволения навести кое-какие справки о манускрипте и подвергнуть его предусмотренным для таких случаев тестам.

— Если так надо… — выдохнул нунций. — Мы будем следовать вашим директивам, но я почему-то уверен, что мы зря потеряем время.

— Монсеньор, армия тьмы борется против демократии, гарантируемых ею свобод, а также против религиозного духа, не забывайте этого. Нам надлежит расстроить их замыслы, дабы внести разброд в ее стратегию.

Караколли воздел руки к небу, потом молитвенно сложил их.

— Увы, — воскликнул он, — силы зла бродят по миру! Они приспосабливаются к каждой эпохе — это нам прекрасно известно. И только молитвой мы можем положить конец их зловещим усилиям.

— Без всякого сомнения, — сказал Сальва, — но не сказано ли: «Помоги себе, и Небо тебе поможет»? Мой превосходный друг Бетхем — отменный специалист. Он уже одержал несколько выдающихся побед против наших самых боеспособных противников. Вы можете без опаски доверить ему изучение манускрипта.

— Хорошо, хорошо, — усталым тоном произнес нунций. — Профессор Сальва, я вам верю, но скажите вашему другу, что Ватикан и в особенности верховный понтифик ни в коем случае не должны пострадать от этого дела. Скажите также, что наше исключительное положение и суверенитет никому не позволяют вмешивать сюда зарубежные власти без нашего согласия.