ГЛАВА I,

Профессор! Профессор! Наконец-то! Мы нашли его!

С такими словами в страшном возбуждении папский нунций магистр Караколли ворвался в тишь клуба. Совсем непривычно было видеть кого-то в таком состоянии в месте, предназначенном для размышлений, дегустации «Ферне Бранка» и чтения «Римского обозрения». Но еще более поразительным было то, что автором подобного непростительного вторжения оказался не кто иной, как член римской курии.

Хорошо еще, что в этот послеобеденный час понтификальный клуб был почти пуст. И лишь профессор Адриен Сальва, сидящий в одном из знаменитых кожаных кресел библиотеки, стал свидетелем вопиющего нарушения порядка. Были там, правда, двое слуг во фраках и белых перчатках, но они сделали вид, будто ничего не произошло.

Сиреневое лицо нунция не отличалось по цвету от его сутаны и являлось неоспоримым доказательством того, что за прохладными стенами клуба было настоящее пекло. Тщетно старался прелат утереть пот огромным, как у ярмарочного торговца, платком — крупные капли продолжали сочиться через поры кожи, свидетельствуя о том, что виновата в этом не только усиленная работа потовых желез, вызванная жарой. Папский нунций бежал сюда! А заставить бежать папского нунция мог лишь пожар в Ватикане или находка чрезвычайной важности, способная потрясти основы папства.

— В чем дело? — невозмутимо осведомился Сальва, глубоко затянувшись любимой мексиканской сигарой.

— Уф-ф, уф-ф! — никак не мог отдышаться прелат.

— Случилось что-нибудь? — домогался ответа профессор, которого заметно начинало тревожить состояние Караколли.

— «Tractatus… Vita»… Я хочу сказать… «Житие Басофона»… Того самого, Сильвестра… Профессор! Оно найдено!

Сбивчиво пояснив причину своего возбуждения, магистр Караколли вдруг впал в ликование — явный признак нарушения его душевного равновесия. Мы еще не сказали, что этот мужчина был пузатым коротышкой? А впрочем, вы и сами догадались по его обильному потовыделению. Давно известно, что у долговязых жидкости меньше, чем у толстых, и что их потовые железы расходуют ее более экономно. Но как бы то ни было, епископская полнота — отличительный признак ловкости в дипломатии; худые, как подмечено, уже исчезли из папского окружения.

— Оно, конечно же, находилось в папке с «Небесной лестницей» Жана Гоби?

— Совершенно верно. Как вы и предсказывали! А мы годами искали манускрипт в «Патрологии» Миня и среди апокрифов! Просто смешно! Ошибка наша жалости достойна!

С этими словами сожаления нунций рухнул в одно из знаменитых кресел, стоящих напротив не менее знаменитого профессора.

— Передохните и успокойтесь, — сказал последний, покусывая кончик своей сигары (он заказывал их в Оаксаке упаковками по сто штук). — «Жизнеописание» и должно было находиться почти на виду, в таком месте, куда никому невдомек и заглянуть. Принцип «Украденного письма» Эдгара По.

— Кто украл письмо? — забеспокоился прелат, чьи литературные познания не выходили за пределы XIII века. К тому же после неимоверных усилий, затраченных на то, чтобы принести весть, мозг его временно работал вхолостую.

К счастью, в этот момент слуга во фраке и в белых перчатках почтительно наклонился к Караколли и осведомился, какой напиток ему принести. Это помешало профессору начать лекцию об англосаксонской литературе. Между прочим, вопрос слуги был совершенно лишним, потому что нунций, как и все члены понтификального клуба, всегда заказывал ликер «Ферне Бранка».

Скажем в скобках, что некоторые склонны критиковать горьковатый вкус этого напитка, находя его отвратительным. И тем не менее, когда прошел слух о том, что святой отец ежевечерне вкушал рюмку бодрящего пойла после вечерней молитвы перед сном, весь папский двор быстро приобщился к нему. Неизвестно, было ли это епитимьей или же принимался он в качестве лечебного средства. Во всяком случае, никто не мог быть членом клуба, не соблюдая установившийся ритуал. Преподобный ликер можно было разбавлять ментоловой или содовой водой. Зимой его пили неразбавленным, с дольками лимона. Кое-кто втихомолку смешивал его с колой или ромом. А были и такие фанатики, что пили его с пивом. Сальва же, нёбо которого давно огрубело от сигар, выпивал его залпом, как это делают русские с ВОДКОЙ, и затем крякал от удовольствия.

Нунций Караколли притронулся к рюмке губами осторожно, словно крыса к сыру, потом начал пить крохотными глотками, издавая при этом легкое попискивание. Нет сомнения, что «Ферне» обладает свойством останавливать потение, так как сразу же лицо священнослужителя приобрело зеленоватый оттенок, хотя и этот цвет не был естественным. Отставив свою рюмку, прелат, похоже, восстановил мыслительные способности, о чем свидетельствовал лукавый блеск, ожививший его глаза.

— Так вот, милейший профессор, теперь надо бы его перевести. Я с первого взгляда определил, что написан он на скверной латыни, весьма вульгарной. Если хотите — это сплошная каша из латинских слов.

— Какой век? — поинтересовался Сальва.

— Ну-у-у… одиннадцатый, не ранее того, как мне кажется. Но конечно же, писано до Воражина. Но каллиграфия эпохи Каролингов.

— Писал доминиканец?

Караколли не испытывал особой приязни к братьям доминиканцам, но не мог не признать, что именно из их обителей в Средние века вышли наилучшие жизнеописания святых. К тому же разве не стал доминиканский монах Жак де Воражин, автор «Золотой легенды», архиепископом Генуи в 1290 году? А это уже уравнивало его с папским нунцием и внушало уважение.

— Его святейшество поставили в известность? — спросил Сальва, нисколько не сомневаясь, что папские длинные уши достигли и зала XXIII, который называли залом Льва XIII библиотеки Ватикана, где был обнаружен манускрипт.

— Когда я спешил к вам, дорогой профессор, каноник Тортелли уже отправился к личному секретарю кардинала Бонино, который велел незамедлительно…

— Чудесно, — прервал его Сальва, вставая из кресла. — Манускрипт остался в папке «Небесная лестница», не так ли?

— Как вы и просили, профессор…

— Пойдемте.

И пока нунций пытался выбраться из глубин своего кресла, Адриен Сальва, нервно попыхивая сигарой, вышел, не дожидаясь его.

Не знаю, удалось ли вам побывать в святая святых библиотеки Ватикана — в известнейшем зале Льва XIII, где хранятся запрещенные манускрипты. Однако название «запрещенные манускрипты» не совсем точно. В действительности речь идет о рукописях, никогда не открывавшихся и поэтому не внесенных в каталог. Почему же их ни разу не открывали? А потому что когда-то их заклеймили еретическими, опечатали, наложили секвестр, присвоили особый порядковый номер. А так как эти номера не значатся в каталоге, то никому не известно и о существовании этих документов.

У вас возникает вопрос: как вышло, что профессору Адриену Сальва удалось выявить один опечатанный манускрипт в папке под безликим номером B 83276?

Чтобы вам все стало понятно, вернемся на день раньше в клуб «Agnus Dei» [1]. Профессор сидит в том же самом кресле, в котором мы увидели его на следующий день. Тут же находится и магистр Караколли в компании с третьим ученым, с которым вы еще не имели возможности познакомиться. Это профессор Стэндап, представитель лондонской Британской библиотеки, известный специалист по средневековым рукописям, откомандированный в Ватикан более двенадцати лет назад. Он беспрестанно разражается бранью по поводу римских светских развлечений, и особенно его раздражает «Ферне Бранка», который он считает пригодным лишь для чистки медных изделий.

Слуги во фраках и белых перчатках церемонно обслуживают профессора Стэндапа, но как только они отворачиваются, непримиримый британец выливает содержимое рюмки в стоящий рядом горшок с дельфиниумом и наливает в нее виски двадцатилетней выдержки из предусмотрительно наполненного набалдашника своей трости. И что удивительно: дельфиниум, похоже, элегантно переносит эту пытку. А может, ему доставляет удовольствие угождать подданному ее величества?

Стэндап — образец изысканности. Одевается он как джентльмен из Сити: черный сюртук, брюки в полоску, белоснежная сорочка со стоячим воротничком, черная бабочка в белый горошек, красная розочка в бутоньерке, длинный и прямой цилиндр. Даже мысли у него какие-то причесанные. Приводит его в возбуждение, кажется, только одна страсть: перевод. Он переводит почти со всех языков. Ну прямо-таки ходячий механический переводчик: без колебаний выдает самые редкие идиомы, самые сложные обороты речи любого наречия. Так что научный мир относится к нему с большим, несколько опасливым уважением.

Стэндап никогда не разваливается в мягком кресле, а всегда сидит на стуле прямо. Вот и сейчас он вместе с папским нунцием слушает разъяснения своего французского коллеги, профессора Сальва.

— Господа, когда вы были столь добры, что обратились ко мне с просьбой помочь в поисках «Жизнеописания Сильвестра», я понял, что тут необходим более оригинальный метод. Я не сомневался, зная ваши достоинства, что за многие годы вы испробовали все разумные пути. Стоило ли повторять их? Очевидно, нет. И что же мне оставалось? Конечно, пути неразумные.

Такое вступление, казалось, шокировало Стэндапа. По его мнению, Сальва играл в Шерлока Холмса, тогда как был всего лишь Гастингсом без Эркюля Пуаро. Что до папского нунция, то он, прикрыв один глаз, принялся внимательно рассматривать картину «Снятие с креста», приписываемую кисти Рафаэля. Она была гордостью клуба и висела в барочной раме как раз под львиной гривой Сальва. Впервые он обратил внимание на то, что Мария Магдалина уже держала в руках сосуд с ароматами, который через три дня принесет ко гробу. Деталь эта весьма заинтриговала его, и он пропустил мимо ушей логические выводы профессора. Мы же считаем себя обязанными привести их здесь.

— Дорогие коллеги, вне всякого сомнения, вы пытались проникнуть в тайну номеров, которые, подобно сфинксам, веками охраняли инкогнито опечатанных папок. Но я быстро сообразил, что номера эти абсолютно ничего не значили и были поставлены наобум в ходе последней инвентаризации, прошедшей еще при папе Льве XIII. Я сказал «наобум», потому что папки, само собой разумеется, не открывались, поскольку не числились в каталоге. И первоначальные номера попросту заменили новыми. А что касается первых, которые относились к разным эпохам и были бы нам полезны, то их просто стерли, чтобы в памяти не осталось и следа. — Сальва сделал большой глоток, по привычке крякнул и продолжил: — Тогда у меня возникла идея поискать в картотеке «Жизни предков», которая, как вам известно, никогда не пересматривалась. Находится она в зале XII, относящемся к эпохе Иоанна XXIII. Я обнаружил там, в частности, «Историю царствований в Египте» Руфина, «Книгу о хороших манерах» Пасхаза Думинского, «Книгу о благочестивых людях Запада» астурийца Валерио дель Бьерсо… Все это слишком древние манускрипты, не подходящие к нашему случаю. Меня больше заинтересовали доминиканские авторы; я исходил из гипотезы, что наш «Сильвестр» должен был принадлежать к той же группе, что и «Бремя Святости» Бартелеми Трентского.

— Неужели вы думаете, что мы не рылись в этой картотеке? — язвительно заметил Стэндап. — И мы прекрасно знаем, что там нет ни одной карточки с упоминанием имени Сильвестра!

— Разумеется, — благодушно парировал Сальва, раскуривая одну из своих ужасных сигар. — Но я и не предполагал его там встретить. Зато я подумал: а не скрывается ли манускрипт под другим названием? И стал методично пересматривать все карточки до одной. Целых три недели кропотливой и нудной работы! И наконец я наткнулся на карточку с двумя ссылками. Речь в ней шла о «Небесной лестнице» Жана Гоби, номер папки которой B 83276; под этими цифрами стояли и другие, по всей видимости, оставшиеся от старого каталога, составленного еще до Льва XIII.

— Из этого вы заключили что второй номер относится к нашему «Житию»? — воскликнул Стэндап, подпрыгнув на своем стуле. — Но на каком основании?

— Вторая нумерация обозначена сокращенными словами и цифрами: «Leg. Bas. 666», — замогильным голосом проговорил Сальва.

— Как так?

Магистр Караколли мгновенно оторвался от благостного созерцания сосуда Марии Магдалины на полотне Рафаэля и, пораженный ужасом, очутился в неумолимой реальности библиотеки понтификального клуба. 666 — число дьявола! Им в XI веке клеймили особо святотатственные труды! С незапамятных времен мерзкие писания с таким клеймом сжигались. А сейчас профессор Сальва заявил, что в папке с «Небесной лестницей» спрятан один из таких богохульных манускриптов! Стало быть, «Жизнеописание Сильвестра», которое так долго искал прелат римской курии, было творением дьявола! Необычное возбуждение завладело священнослужителем. К радости открытия текста примешивалась горечь запрета.

— Вы и вправду так думаете? — проблеял он.

— Чушь! — отрезал Стэндап.

— Вы сказали «Leg. Bas.»? — продолжил Караколли, чье возбуждение подпитывалось чувством удовлетворения от поражения англичанина. — «Leg.» — легенда, «Bas.» — Басофон, так звали Сильвестра до его крещения! Именно об этом говорит Венсан де Бове в «Зеркале истории».

Сальва процитировал:

— «Потерянное жизнеописание Сильвестра, нареченного при рождении языческим именем Басофон…» А Родриго де Серето пишет: «Этого Сильвестра не надо путать с Басофоном…» Как видите, я все проверил. Сколько же последователей спрашивали себя, что это за персонаж с таким странным именем! И вот три шестерки все нам сказали даже прежде, чем мы открыли манускрипт.

— Это оскорбительно! — возмутился Стэндап.

— Это фантастично, потрясающе, невероятно! — взорвался нунций, не в силах более сдерживать себя. — Я сейчас же иду туда!

Вот так, раскрыв папку B 83276 в зале Льва XIII, Караколли и нашел лежащий рядом со списком «Небесной лестницы» Жана Гоби манускрипт «Жизнеописание Сильвестра», который он тщетно искал тридцать два года.

Его преосвященство кардинал Алессандро Бонино, префект Священной обрядовой конгрегации, принял делегацию в тот же вечер. Был он дороден, высок ростом, властен и безапелляционен. Наследница инквизиции, Священная конгрегация строго следила за точным соблюдением церковных обрядов, выявляла тех, кто отходил от незыблемых доктрин. Ко всему прочему, кардинал был главным редактором «Римского обозрения», и в его длинных, холеных руках находилась вся этика церкви.

— Ваше преосвященство, — начал нунций Караколли, — наши поиски «Жития Сильвестра» увенчались успехом благодаря дедукции присутствующего здесь профессора Сальва.

Сальва слегка наклонил голову. Он успел поработать всюду — от Манхэттена до Лондона, от Китая до Амазонии — и впервые за свою долгую карьеру сотрудничал с Ватиканом. Он согласился заняться «делом Сильвестра» больше из любопытства к папскому государству, нежели ради самого утерянного документа. Те из читателей, кто не имел возможности встречать профессора Сальва, утешатся тем, что в нашем повествовании они увидят работу его мысли, насладятся его дедуктивным методом, образчик которого мы уже здесь продемонстрировали.

Добавим, что внешне Сальва представлял собой нечто среднее между Уинстоном Черчиллем и Орсоном Уэллсом, а интеллектуально был похож на Огюста Дюпена и Льюиса Кэрролла с его математической парадоксальностью и юмором. Отметим, что некоторые большие мыслители не вписываются в общепринятые представления о высоком интеллекте. Эйнштейн, к примеру, если верить тестам, был идиотом. А сколько блестящих умов, специалистов во многих сферах, увенчанных университетскими почетными званиями, в обыденной жизни сходят за тупиц, способных самое большее работать в магазине самообслуживания или на свиноферме! И в то же время известны лодыри, постоянные обитатели школьных «камчаток», которые впоследствии стали изобретателями, учеными, первооткрывателями, яркими и глубокими художниками или артистами.

Сальва был подобен шахматному коню. Да и все в нем было расположено в шахматном порядке. К любой задаче он подходил окольным путем, освобождал ее от внешней оболочки и внимательно разглядывал, даже если это было тяжело и неприятно. И всегда из недр головоломки выходила истина — старая баба-яга. Поэтому магам вроде него необходимы пессимизм и чувство юмора. Иначе им не вскрыть двойное дно и не показать всем, что кролик, казавшийся настоящим, всего-навсего плюшевая игрушка на пружинках.

Однако вернемся в отделанный навощенными панелями кабинет кардинала Бонино и послушаем, что говорит его преосвященство.

— De omni re scibili… et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Untelligenti pauca.

Для тех, кто не знает крылатых латинских выражений, попробуем пояснить повороты мысли ученого председателя Обрядовой конгрегации. Использовав для начала крайне претенциозное высказывание («я могу ответить на все, что знаю») и добавив «и даже на многое другое», кардинал дал понять своим собеседникам, что эрудиция — всего лишь тщеславие и кичиться этим глупо. Что касается второго выражения («счастлив тот, кто смог охватить суть вещей»), то им прелат хотел показать, что, несмотря на первое предложение, стремление к знанию очень похвально. И наконец, он тонко заключил, что «для умного не требуется много слов». Нам неизвестно, понял ли Сальва эту преамбулу. Зато знаем наверняка, что для профессора Стэндапа слова эти прозвучали словно родной язык, так как он тотчас ответил:

— Labor omnia vincit improbus[2].

Это, похоже, понравилось кардиналу, который в молодости весьма высоко ценил «Георгики» Вергилия. Вы согласны, что в восхищении красотами природы заложено предвкушение райского блаженства? Но, оторвавшись от видения Золотого века, мозг президента Священной конгрегации уже вновь заработал. Вытянув к британцу длинную белую шею, кардинал на прекрасном английском членораздельно произнес:

— Следовательно, требуется все перевести.

А это означало, что беседа закончена и господа могут удалиться.

Вот так и получилось, что Стэндапу предстояло расхлебывать эту «латинскую кашу». Он был весьма этим недоволен — не потому, что ему претила вульгарная латынь, а из-за сомнительной репутации «Жития»: он боялся запачкаться. И тем не менее это был его долг, который профессор Стэндап ставил превыше своих личных убеждений. Разве архиепископ Кентерберийский, англиканец, не просил принести ему перевод этого манускрипта, если только последний будет найден? Кто знает, не заденет ли это устои Римской церкви? Одним словом, Стэндап чувствовал себя обязанным приложить все силы для выполнения этой задачи.

На следующий день, собравшись в зале Пия V, наши герои приготовились слушать перевод вредного документа «с листа».

Вообразим их сидящими за длинным столом эпохи Ренессанса, провощенного многими поколениями библиотечных хранителей. Магистр Караколли положил перед собой стопку бумаги, собираясь записывать услышанное, а Сальва вольготно развалился в кресле, будто намереваясь соснуть после сытного обеда. Он даже закрыл глаза, но лишь для того, чтобы сконцентрировать свое внимание и напрячь память. Папское ухо, каноник Тортелли, ухитрился включить старенький магнитофон на проводах, дабы не упустить ни слова. Стэндап, как всегда, чопорно сидел на своем стуле.

Естественно, слова не вытекали ровной струйкой из уст профессора Стэндапа. Хотя ученый муж и поднаторел в переводах, голос его был неуверенным, он заикался, топтался на месте, возвращался, подыскивая подходящее слово, чтобы получше передать смысл. Однако простим ему эту вольность и сгладим все неровности. Итак…

ГЛАВА II,

«Басофон родился около сотого года в восточной Фессалии. Отец его был язычником, губернатором провинции, а мать, ее звали Сабинеллой, недавно приняла христианство и хотела, чтобы сын ее тоже был крещеным. Но муж, Марсион, противился этому. И вот однажды ночью она пошла к местному епископу, святому Перперу, дабы спросить у того совета. По дороге ее задержали люди Марсиона, получившие приказ своего господина следить за молодой женщиной. Ее вернули домой, так что ей не удалось встретиться с епископом. Тем временем в тот поздний час святой Перпер молился на террасе своего дома, и ему явился ангел, объявивший:

— Перпер, свет Фессалии пленен мраком.

Епископ не понял смысла этих слов и принялся молиться еще усерднее. Когда стало светать, он заметил на террасе птенца, выпавшего из гнезда, к которому подкрадывалась страшная крыса, готовясь сожрать его. Прогнав крысу, святой Перпер подобрал птенчика. Ночное видение вкупе с утренним происшествием озадачило его.

Сабинелла же предстала перед своим мужем, который обрушился на нее с упреками, обвиняя в том, что она состоит в секте фанатиков и смутьянов, — в ту эпоху вера во Христа многими рассматривалась как ересь. Молодая женщина пыталась объяснить, в чем заключалась ее вера, но когда речь зашла о казни назарянина, Марсион оробел и приказал супруге замолчать: все это казалось ему неприличным. В итоге он велел запереть Сабинеллу в башне, разлучив ее таким образом с ребенком, которого отдали на попечение служанкам.

Следующей ночью, когда святой Перпер совершал молитву на террасе, кто-то его вдруг толкнул, он опрокинулся на пол и увидел двух дерущихся мужчин. Один из них был ослепительно белым, подобно утреннему свету, другой — красен, словно жарко пылающие угли. Епископ отвел глаза, дабы защитить их от слепящего сияния, исходившего от схватившихся врукопашную мужчин. Потом вдруг наступила тишина, он взглянул, но терраса была пуста. Тогда святой Перпер рухнул на колени и в молитве вопросил:

— Господи, что за знамения Ты изволишь мне посылать? Я не понимаю их!

Из мрака раздался скрежещущий голос:

— Перпер! Эта душа моя! Оставь ее мне!

И он узнал голос нечистого. Сразу же послышался другой, нежный, голос:

— Перпер! Недалеко отсюда родилось Божье дитя. Он станет светочем не только Фессалии, но и всего Запада.

Сабинелла очень переживала разлуку с сыном и все дни проводила в молитвах. Она просила Бога вразумить ее мужа, чтобы тот разрешил окрестить Басофона. Но время шло, а гнев Марсиона лишь усиливался. Когда-то любящий и ласковый муж, он с каждым днем становился все бранчливее и упрямее, так как Дьявол и в самом деле вселился в него, заставив ревновать к Христу, которого Сабинелла любила сильнее своего супруга.

Однажды вечером Марсион пришел к заточенной в башне жене и сказал:

— Христиане — враги императора. Уже все судачат, что ты состоишь в их секте. Продолжая упорствовать в своем заблуждении, ты осложняешь мое положение.

Сабинелла ответила:

— Я почитаю лишь одно: милость Спасителя нашего.

Марсиону кровь ударила в голову. Он никогда раньше не обращался грубо со своей женой, но тут отхлестал ее по щекам и ушел, оставив плакать в темной башне.

Следующим днем к императору, находившемуся в ту пору в Риме, заявился Сатана и сказал:

— Кесарь, вот родился в Фессалии ребенок, который призван ослабить твою власть. Зовут его Басофон. Он сын Марсиона, губернатора той провинции. Тебе нужно сделать все, чтобы мальчик этот был убит. Иначе большие беды упадут на тебя.

Император поблагодарил Дьявола и тотчас же повелел направить в Фессалию всадника с наказом погубить ребенка. В пути, когда посланец императора ненадолго остановился, чтобы напоить лошадь, к нему приблизился какой-то мужчина и сказал:

— Император выбрал тебя для нехорошего дела. Есть ли у тебя сын?

Удивленный всадник ответил, что есть. Незнакомец продолжил:

— Что ты сделал со своим сыном?

— Какое тебе дело до моего сына? — спросил тот. Но мужчина ничего не ответил и удалился.

В дороге всадник размышлял над вопросом незнакомца. Он уже начал беспокоиться за судьбу своего ребенка. Потом он вспомнил о мальчике, которого ему приказали убить. И ему вдруг показалось: исполни он волю императора, с его собственным сыном случится несчастье. Он не знал, как ему поступить.

Этот день в Фессалониках был базарным. Из соседних деревень прибыло много народу. По этому случаю в Македонию пришел и святой Перпер, чтобы донести до людей Слово Божье. Когда посыльный императора проезжал мимо окружившей епископа группы, лошадь его сама остановилась. Напрасно всадник пытался шпорами и поводьями заставить ее двигаться дальше: ему пришлось спешиться.

И тут святой Перпер, озаренный Святым Духом, воскликнул:

— Ты, с мечом едущий из Рима, что ты сделал со своим сыном?

Потрясенный всадник приблизился к епископу и упал перед ним на колени.

— Отец, — печально сказал он, — император приказал мне убить дитя…

— Никого ты не убьешь, — молвил святой Перпер, вынув меч из ножен всадника, который тут же попросил окрестить его.

Епископ нарек его Павлом, так как обращение произошло, как и с Саулом из Тарса, тоже сошедшим с лошади. Впоследствии в память об этом событии его будут звать Павел Без Меча.

Святой Перпер и Павел отправились в Фессалию, дабы спасти маленького Басофона от гнева императора. И вот как это произошло: в первую же безлунную ночь Павел проник в дом губернатора Марсиона; его сопровождал ангел, который усыплял всех, кто встречался им на пути: стражу, слуг, кормилиц, нянек. Потом Павел взял люльку под мышку, вышел тем же путем, а ангел исчез.

Во весь опор он помчался к лесу. Там ребенка доверили одной старой женщине, которая пасла коз. Водой из реки святой Перпер и Павел окрестили Басофона, назвав его Сильвестром[3], так как он получил вторую жизнь в лесу. Коза Айга стала кормилицей малыша.

Утром, когда хватились Басофона, губернатор поставил всех на ноги и приказал обыскать весь дом сверху донизу. Закрыли городские ворота, и солдаты обшарили все дома и закоулки города. Марсион поднялся к жене и заявил ей:

— По твоей вине пропал наш сыночек. Не сомневаюсь, ты подговорила своих единоверцев похитить его, чтобы они совершили над ним чудовищный обряд.

Тщетно клялась бедная Сабинелла, уверяя, что она здесь ни при чем и так же, как и муж, обеспокоена пропажей ребенка. Но по наущению Дьявола муж решил выбить из нее признание и отдал ее в руки палача.

Так по приказу мужа началось мученичество Сабинеллы: с нее сорвали одежды и избили кнутом из бычьих жил, затем растерли ее раны жесткой власяницей и, окровавленную, бросили в грязную камеру. Она же молилась за своего ребенка, чтобы с ним не случилась беда; молилась она и за Марсиона, и за его палача, прося Бога открыть им глаза, ослепленные Дьяволом.

И явился Сабинелле ангел, коснулся ее, и разом затянулись все раны. Он сказал ей:

— Ничего не бойся. Твой сын в безопасности, в лесу, и уже окрещен.

Услышав это, молодая женщина упала на колени и возблагодарила Бога за Его доброту, добавив при этом:

— Теперь, Господи, я могу умереть. Сын мой будет светочем Фессалии.

Ангел улетел.

На следующий день, увидев, что Сабинелла здорова и не лишилась разума, Марсион сказал ей:

— Боги, которых ты отвергла ради того распятого раба, доказали тебе свое великодушие, излечив тебя этой ночью. Отрекись от Христа и поведай, где спрятан наш ребенок!

Она ответила:

— Меня вылечил Христос, он же открыл мне убежище нашего сына. Отныне ты его не достанешь; он приобрел покой, и его осенила благодать крещения.

При этих словах Марсион обезумел; он бросился на жену и ударил ее по лицу, после чего опять отдал ее палачу. Тот разодрал ее тело плеткой с железными крючьями, растравил раны огнем и накапал на лицо расплавленный свинец. А так как она продолжала возносить хвалу Иисусу Христу, он разорвал ее грудь калеными щипцами и выставил ее на всеобщее обозрение на главной площади. Но Бог окутал ее тело таким ярким облаком, что ослепли те, кто смотрел на нее.

Тогда Марсион схватил топор, за волосы подтащил жену к плахе и в безумной ярости отрубил ей голову. Отскочившая голова подпрыгнула на земле три раза в честь Святой Троицы. И в местах касания забили три источника, почитаемые и по сей день, поскольку вода их излечивает эпилепсию, которую называют также падучей болезнью.

Но в момент, когда топор опустился на шею Сабинеллы, молния расколола небо надвое и поразила губернатора, который поплатился за свое упрямство и необузданную ярость. Увидев это, объятый ужасом палач бросился в реку, и воды поглотили его.

Святой Перпер с помощью Павла подобрал драгоценные останки мученицы и отнес их в погреб своего дома, туда, где он хоронил всех местных жителей, погибших за веру во Христа. Место это впоследствии будут называть Катакомбами Перперина — в честь епископа.

Затем все молились во славу новой святой, душа которой упокоилась на небесах».

Профессор Стэндап остановился.

— Замечательно! — воскликнул папский нунций. — Вы переводите с гибкостью… как бы это сказать?..

— Но пока что я не нашел в тексте ничего необычного, — брюзгливо произнес Сальва. — Нам приподняли завесу над детством святого — коль он таковым окажется. Те же самые чудеса, то же сопротивление господству Рима… И все же, соблюдая осторожность, я скажу, что в традиционной теме этой первой главы есть нечто вызывающее подозрение.

— Подозрение? — переспросил каноник Тортелли, тщетно силясь остановить свой магнитофон.

— Да, она схожа с тематикой многих других христианских легенд, — согласился с Сальва Караколли, — и в них есть общее: ангелы, демоны… Прошу отметить, что я верю в их существование. Это догмат веры. Но мне кажется, что они не должны являться людям с такой легкостью.

— Несомненно, — отважился высказаться каноник, — все происходило в те благословенные времена, из которых, словно весенний цветок, произрастает наша святая религия. Чувства первых христиан были более обострены к видению невидимого.

Сальва предпочел не вдаваться в эти рассуждения. Он сменил тему разговора, спросив мнение присутствующих: можно ли считать губернатора Марсиона реальным лицом или вымышленным!

— Вымышленным?! — возмущенно выкрикнул каноник, перестав возиться с кнопками своего норовистого аппарата. — Да как вы смеете так говорить? Легенда — это вам не роман, который хочешь — читай, хочешь — не читай. Слово «легенда» означает «то, что должно быть прочитано». Она поучительна. Не чудо ли эта Сабинелла, отмеченная любовью нашего Спасителя? А как жестоки те язычники, так закосневшие в своих заблуждениях! Как же осмеливаетесь вы говорить о вымысле?

— Будем благоразумными, — заметил Сальва. — Под этим красивым налетом святости наверняка скрывается нечто темное. Не забывайте о клейме 666, поставленном на «Жизнеописании Сильвестра».

— Разумеется! Разумеется! — поспешил согласиться каноник. — Однако нельзя не признать, что первая глава особо выделяет силу характера первых мучеников. Если и придется сжечь продолжение, один этот отрывок можно сохранить в качестве яркого свидетельства умонастроений той эпохи.

— Какой эпохи? — невинно поинтересовался Сальва. — II или XI век?

Магистр Караколли посчитал нужным прийти на помощь канонику:

— XI век был эпохой, сохранившей свежесть первоначальных христианских повествований. То, что они наивны, не означает, что они неправдоподобны. Удивление — мать истины.

Адриен Сальва достал из внутреннего кармана пиджака портсигар, сразу обеспокоив этим присутствующих, подумавших: до какой же степени порока можно дойти, чтобы травить себя подобной омерзительной смесью с запахом горелого кофе, ладана и нефти?

— Сомневаюсь в существовании Марсиона как исторического лица. Правда, имя это часто встречается в других легендах, связанных с мучениками. И всегда он — злобный муж жены-христианки. Упрямый до помешательства, он впадает в садизм и в конечном итоге оказывается наказанным своим же последним орудием пытки. Так что этот Марсион — типичный ожесточенный, неисправимый язычник, который невольно толкает свою жертву к еще большей святости. Жак Воражин в своей «Золотой легенде» постоянно использует этот прием с подстрекательством Сатаны, так как у него есть только две противоборствующих силы: Иисус и Дьявол. Все остальные — лишь второстепенные лица, статисты.

— Не исключено, — согласился Караколли, пересаживаясь в другое кресло подальше от курильщика. — Но торжествует всегда святость.

— К вящей славе нашей матери церкви, — подтвердил каноник.

Сальва выбрал сигару и прикурил ее от зажигалки с выгравированной печатью Министерства иностранных дел, которую подарил ему командующий Бетхем после дела Блумингтона. Тотчас же по залу Пия V распространился ядовитый дымок. Стэндап был в отчаянии, казалось, он разделял муки Сабинеллы. Тактично кашлянув, он попытался привлечь внимание курильщика к создаваемым им неудобствам, но Сальва, задумавшись, похоже, этого не заметил.

— Неплохо бы послушать вторую главу, если, конечно, наш ученый друг не устал.

— Двенадцать лет я сижу в Риме ради этих мгновений, — откликнулся Стэндап уязвленно. — Я готов переводить, но при одном условии…

Не докончив фразы, он бросил ненавидящий взгляд на сигару, потом умоляюще взглянул на Караколли. После тягостного молчания, в котором слышалась копившаяся угроза, он закончил:

— При условии, что я смогу дышать!

— Надо же, — удивился Сальва, — этот великолепный мексиканский табак активизирует мои мозговые клетки, помогает мне думать. Но так и быть, я не хочу, чтобы наш дражайший коллега заработал приступ астмы… Во время чтения я курить не буду. А уж потом, пока светит солнышко, мы отправимся размышлять в сад, и там я никому не помешаю.

— Превосходно! — обрадовался нунций.

— А я попрошу разрешения у его преосвященства, — добавил Тортелли.

Профессор Стэндап не произнес ни слова, но, когда Сальва раздавил дымящийся кончик своей сигары в пепельнице с гербом понтифика, победный огонек появился в его левом глазу, тогда как правый все еще гневно был устремлен на «бабочку» курильщика. Наверное, никогда не закончится Столетняя война между Францией и Англией.

А Адриен подумал: «Чем больше веришь в истину, тем догматичнее становится мысль».

ГЛАВА III,

«Увидев, что его обвели вокруг пальца, Сатана вновь встретил в Риме императора и сказал ему:

— Всадник, которого ты послал к губернатору, ослушался твоего приказа. Он сам стал христианином и, вместо того чтобы убить ребенка, спрятал его в лесу. Кесарь, тебе следует наказать всех людей, предающих тебя, иначе с тобой случится беда.

Император же назначил вместо Марсиона нового губернатора. Его звали Руфус, был он жесток и предан своему повелителю. Бывший гладиатор, он по трупам взобрался на верх иерархической лестницы; кровь для него ничего не значила. Народ прозвал его Руфус Смерть, так как, сея смерть, он сам был похож на живой труп. А между тем Басофон, получивший при крещении имя Сильвестр, заботливо воспитывался в лесу старой женщиной, которой его доверил святой Перпер. Вскармливала его коза Айга. Вокруг хижины, где он подрастал, росли чудесные цветы. Лесные птицы прилетали убаюкивать его сладкоголосым пением. Лани благоговейно смотрели на него большими влажными глазами. Однажды ночью Павлу приснился странный сон; он встал и разбудил святого Перпера.

— Привиделось мне, — сказал он, — что с моря на нас движется Беда. Она сидела на зеленоватой лошади на носу корабля, который плыл не по воде, а по костям скелетов. И кости эти скрипели и стонали: «Мор грядет на вас и ваших детей».

Епископ поднялся и с молитвой обратился к Богу, прося вразумить его, дабы разгадать сон Павла. И тут появился ангел, державший окровавленную одежду. Слезы катились по его щекам. Он молчал.

— Господи! — взмолился святой Перпер, протягивая к нему руки. — Какое бедствие Ты уготовил нам, чтобы испытать нашу веру? Какие трудности приготовил Ты нам? Фессалия превратилась почти в пустыню. Мало осталось таких, кто услышал бы Благую Весть, которую мы несем. Те, кто еще живет в любви к Тебе, напуганы и прячутся по домам, потому что после кары, постигшей губернатора, язычники считают их колдунами и намерены всех истребить. Какую пытку Ты хочешь добавить к нашим несчастьям?

Тогда архангел Михаил, окутавшись сиянием, ответил:

— Перпер, радость рождается из крови мучеников. В самопожертвовании обретешь ты Того, кого ищешь. Разве не видит Он плевел?

— Господи, — смиренно сказал епископ, — да будет все по Твоей воле.

Он трясся всем телом, когда с ним говорил архангел.

И беда пришла в Фессалию, пришла в лице нового губернатора Руфуса. Прибыв, он немедленно созвал военачальников и обратился к ним с речью:

— Позор вам! Один дезертир обесчестил всю армию. Посланный императором, он, не выполнив миссии, перешел на сторону тех, кого должен был убивать! Мне доложили, что он стал христианином, взяв себе имя Павел, и что именно он похитил сына губернатора Марсиона, чтобы вручить его себе подобным! Такое предательство — знак разложения вашей армии! Найдите этого Павла и приведите ко мне в цепях; он должен сказать, где спрятал ребенка. Арестуйте всех, кто считает себя христианином, ибо они идут против закона. И если завтра мой приказ не будет выполнен и предатель не будет лежать здесь, у моих ног, двоих из вас предадут смерти и бросят собакам еще до восхода луны. Ступайте!

Святого Перпера арестовали. А Павел еще до того ушел в лес предупредить старуху об опасности, угрожающей Сильвестру. Вернувшись в город, он сразу понял, что случилось несчастье, и спешно собрал нескольких женщин и стариков, веровавших в Христа. Все вместе они принялись молиться, вручив свою судьбу в Божьи руки. Но один из соседей донес на них начальнику стражи. Дом был окружен. Всех арестовали.

Все последующие дни этих людей пытали железом и огнем, и все они умерли в страшных мучениях. Святого же Перпера и Павла держали в тюрьме, так как император приказал выбить из них признание — где они спрятали Басофона. Их тоже подвергали ужасным пыткам, но они не признавались и лишь возносили хвалу Господу.

Иисус призвал к себе архангела Гавриила и сказал ему:

— Есть в Фессалии два человека, которые страдают За меня. Пойди, облегчи их муки, потому что силы их иссякают, хотя и остаются они тверды в вере и надежде. Потом поищи в лесу Сильвестра; я предназначил ему несравнимую судьбу. Когда ты его найдешь, я скажу, что надо делать.

Склонился Гавриил перед Иисусом и спустился на Землю.

— О великий архангел! — воскликнул Перпер, увидев Божьего посланца. — Посмотри, в каком состоянии находится наша страна… Ваш епископ не будет больше говорить с людьми: все христиане вырезаны.

— Остался ребенок в лесу, — ответил Гавриил. — Он отмечен Богом.

— Что может сделать дитя, которое даже не знает о том, что его окрестили? Кто преподаст ему основы нашей святой религии?

— Дух Святой снизойдет на него.

— Тогда пусть исполнится Божья воля и свет разорвет тьму, — сказал Перпер.

Гавриил покинул его.

К Павлу пришел Руфус и сказал:

— Император выбрал тебя, чтобы ты убил этого ребенка. А ты что сделал?

Павел ответил:

— Я поведаю тебе об Иисусе Воскресшем.

— Раз так, — продолжил Руфус, — сын, которого ты оставил в Риме, будет доставлен сюда вместе с матерью, и его станут пытать на твоих глазах!

— Мой сын и жена моя невинны; но пусть их привезут сюда, я расскажу им о Христе, и мы вместе умрем в любви к Нему.

Поразился губернатор такой смелости, но сердце его не смягчилось.

А тем временем Гавриил явился к старухе. Он увидел ребенка, спокойно лежавшего на ложе из листьев. Коза поила его своим молоком. Сцена эта умилила его, напомнила тот Эдем, из которого еще не был изгнан Адам, и он молвил:

— Женщина, ты являешься хранительницей света. Так знай, что сегодня Господь наш будет творить чудеса.

— О, — ответила та, — довольно того, что я еще дышу.

Тогда Иисус повелел Гавриилу созвать птиц. И вскоре на поляну слетелись тысячи и тысячи ангелов в образе птиц. И защебетали они хором, наставляя Басофона. Так сам Бог научил сына благочестивой Сабинеллы и нечестивого Марсиона читать, писать и думать.

Но пока на чудесной поляне совершались Божественные деяния, вокруг нее, укрывшись за деревьями и гримасничая в бессильной злобе, бесились дьяволы. Сатана приказал им быть там и наблюдать. Один из них, самый злобный, был назначен посланцем. И каждый вечер он спускался в ад и докладывал обо всем своему господину. Звали этого дьявола Барбюле. И был он самым лживым из всех дьяволов.

И вот он, не удержавшись от искушения соврать, доложил Сатане совсем не то, что видел и слышал, а тому и невдомек было, что дьяволы вообще не воспринимают ни глазом, ни ухом Божественные деяния. Так, птицы, на самом деле бывшие ангелами, видятся демонам синицами, соловьями или зябликами. Не слыша поучений, даваемых ребенку, дьяволы слышали лишь щебет и чириканье. Однако Барбюле, желая удивить Сатану, придумал, что рассказать.

— Кто идет? — спросил страж адских ворот, старый рогатый дьявол с перепончатыми, судорожно дергающимися крыльями.

— Барбюле, посланец с вестью о Басофоне, — ответил Барбюле.

Страж скривился, плюнул на пол и пропустил посланца. В сопровождении двух других стражников тот прошел Коридором Стенаний, поднялся по Лестнице Преступлений и через Коридор Искушения проник в главный зал потайных покоев его холодного величества Сатаны. Там, среди горящих углей и отблесков красного пламени, Барбюле упал ниц перед сделанным из козлиных рогов троном своего господина, который, пыша огнем из поганой пасти, вскричал:

— Эй, ты! Паршивая нечисть! Говори скорее, пока я тебя не раздавил!

И Барбюле, напуганный и польщенный одновременно, заговорил:

— О Величайший, о Высочайший! Сын Марсиона набирается сил и знаний от молодых женщин, которые учат его всему, чему женщины могут научить мужчин.

— Что за чепуху ты городишь? — возмутился Сатана. — И кто же они, эти женщины?

— Девственницы, о Превосходнейший… Услышав это, князь тьмы обратился в змея с заостренным, быстро шевелящимся языком и зашипел:

— Девственницы, Барбюле… Ах, как мне хочется их искусить! Ну что ж, посмотрим!

Приняв свой обычный вид, он быстро вышел из зала, оставив молодого дьявола в недоумении. Он прошел в свое тайное убежище, куда имели доступ только особо приближенные демоны, пригласил туда Вельзевула и сказал ему:

— Узнал я, что ангелы наставляют Басофона, этого фессалийского мальчика, которому судьбою предназначено вредить нам, если мы не примем меры предосторожности. Дорогой брат, для этого ангелы привели молодых женщин. Направим же к этим девам несколько опытных демонов, дабы они им вскружили головы, разбудили сердца и все остальное…

— Превосходно! — воскликнул Вельзевул, потирая руки. — У меня есть три соблазнителя, которые справятся с этим делом. Я превращу их в красивых юношей и пошлю к тем барышням. Ты согласен, о Сатана?

— А эти трое окаянных и в самом деле так похотливы?

— Ручаюсь за них, — ответил Вельзевул. Князь тьмы отпустил его.

А в это время солдаты нового губернатора Руфуса, по прозванию Смерть, вывели из темницы епископа Перпера и Павла. В цепях, окровавленных, их привели к судье, назначенному Римом, который заявил:

— Ты, Перпер Фессалийский, и ты, назвавший себя Павлом, вы исповедуете религию, несовместимую с законом; вы признались, что принадлежите к секте христиан и были зачинщиками похищения сына Марсиона, но отказываетесь сказать нам, где вы его спрятали. Так вот, место это нам теперь известно от одного лесоруба, видевшего на лесной опушке старуху с ребенком. Трепещите же! Ибо ваш злодейский поступок не только раскрыт, но близится час наказания за ваше преступление.

Отчаявшихся, их отвели обратно в тюрьму. В лес спешно направили девять солдат под командованием офицера. Руфус и в самом деле полагал, что этого хватит, чтобы схватить старуху с ребенком. Пока солдаты добирались до места, туда прибыли три демона в облике прекрасных юношей. Они узрели Басофона и птиц, козу и старуху, но не увидели ни одной девушки, красоту которых им так расписали. Один из них спросил:

— А где же прелестные барышни, обучающие малыша? Старуха, которая была немного туга на ухо, ответила:

— Пташки ненадолго улетели, но скоро вернутся. Три дьявола сели и стали ждать.

Так что когда солдаты Руфуса вышли на опушку, то подумали, что эти три молодых человека были христианами, сторожащими ребенка. Они собрались было схватить их, но дьяволы, вскочив на ноги, извергли из своих ртов струи пламени, тотчас испепелившие всех солдат. После чего, не дождавшись девушек, они, переругиваясь, возвратились в ад.

Святая Дева Мария, будучи самой милосердной и сострадательной среди всех женщин, нашла Иисуса и сказала ему:

— Сынок, не достаточно ли настрадались эти люди? Разумно ли лишать их надежды?

— Матушка, — ответил Мессия, — утренняя звезда заметнее всего на темном небосклоне. И чем темнее на небе, тем она ярче.

— Все это одни слова! — воскликнула Святая Дева. — Перпер и Павел совсем пришли в отчаяние. Послушай, сын мой, что предлагает тебе твоя мать…

И Мария посоветовала Иисусу извлечь Басофона из мира земного и поместить его в Рай, где он продолжит свое обучение, а потом вернуть его к людям.

— В вас говорит любящая мать, — ответил Мессия. — И все же нам не нужен еще один ангел — нам нужен человек. Здесь, на Небесах, все было бы слишком легко.

Мария настаивала. Тогда они решили, что их должен рассудить Святой Дух Параклет.

Святой Дух в это время беседовал с пророками. Все были там — от Моисея до Исайи, от Иезекииля до Даниила — и отчаянно спорили по вопросам учения. Когда Мария и Иисус вошли в главный зал капитула, все встали. Им объяснили, в чем дело, и все поняли, что Басофону следует получить Божественное образование. Но вместе с тем он не должен отрываться от земных тягот.

Святой Дух Параклет попросил высказаться мудрого Соломона, и тот сказал:

— Сильвестр, он же Басофон, дитя Фессалии, проживет полгода на Земле, а вторую половину на Небе. Там он узнает, что такое мрак и невежество, здесь же он уразумеет, что такое свет и знания. Так что он будет человеком среди людей, но его втайне будет поддерживать и освещать его путь сила Божественной благодати. Он — единственный, кто при жизни будет вознесен на Небо.

Пророки единогласно посчитали, что Соломон, как и всегда, был прав. Иисус же пригласил архангела Гавриила и сообщил ему о решении. Главный посланец улетел в западную часть Рая и повелел подготовить жилье для Басофона. Затем он стал подбирать наставников для обучения мальчика.

И тут он увидел приближающуюся к нему душу, сияющую таким чудесным светом, что он восхитился. Это была душа Сабинеллы.

— Всемилостивый архангел! — воскликнула она. — Я страшно взволнованна! Я узнала, что мой сын прибудет живым на Небо, дабы усваивать Божественные истины. Не поручишь ли ты мне приглядывать за ним, пока он будет здесь?

— Так и быть, вверю его тебе, но обещай не печалиться, когда каждые шесть месяцев он будет уходить.

Она пообещала и, радостная, поспешила к выбранному месту, где ангелы-строители уже заканчивали возводить жилище для ее сына.

Это был настоящий перламутровый дворец, какого никогда не имели даже римские императоры. Его портик был сделан из живой музыки. Искусства и науки покрывали стены учебных залов, а залы для игр и отдыха предназначались для игр Небесных и отдыха Божественного. В бассейнах били фонтаны. Журчание воды слышалось гимном, долетавшим до Престола. Все это производило сильное впечатление.

Архангел Гавриил собрал главных светил небесной науки и обратился к ним:

— О вы, несравненные братья, мне предстоит выбрать среди вас тех, кто займется еще незрелым умом Басофона, дабы окреп он и расцвел, подобно розе, знаниями.

Все одобрительно зааплодировали, потом слово взял Ной:

— Дитя это есть ковчег посреди потопа порочности и жестокости, оно понесет послание Христа на земли Фессалии. Кому, как не мне, надлежит обучить его искусству кораблевождения, обращения с мачтами, ветрилом и парусами, а также познакомить его со всеми скотами и тварями, спасшимися от потопления в незапамятные времена, познанными мною во время долгого плавания…

Тут встал Авраам и, в свою очередь, громко заявил:

— А мне, получившему из Божьих рук хлеб и вино, надлежит преподать ему основы священничества, ибо он будет основывать церкви и монастыри, как это делал я, но им будет несть числа, их появится больше, чем звезд на небе.

Тогда выступил Иаков и сказал:

— Я тоже буду наставником Басофона, ибо я боролся с ангелом с вечера до утра, а этому избранному предстоит беспрестанно бороться с силами зла. Я преподам ему науку быть незримым.

Иосиф добавил:

— В искусстве управления людьми нет мне равных, ведь я был советником фараона. Поэтому кому, как не мне, учить этого ребенка знанию человеческой натуры, дабы приобрел он трезвость ума, стал сведущ в политике и способен был превзойти всех великих стратегов всех времен.

Поклонился Гавриил патриархам и молвил:

— Нет лучших учителей для этого ребенка, чем вы. Они же, тоже поклонившись, разошлись готовиться к встрече с мальчиком.

Но пока происходили эти чудесные небесные события, губернатор Руфус был в неописуемом гневе. Кто посмел уничтожить солдат, посланных захватить Басофона? Он тотчас собрал три больших отряда — один из них конный — и встал во главе этого войска. Они вошли в лес и со всех сторон окружили опушку. По сигналу все бросились в атаку. Однако, к большой ярости Руфуса, на опушке никого не было: исчез ребенок, а с ним — коза и старуха, которая присматривала за ним.

Обезумев, Руфус приказал солдатам вырубить подчистую весь лес, дабы не укрылось там ничто живое. Выдернуты были мельчайшие кустики, засыпаны землей лисьи норы. Выгнали из логовищ кабанов, оленей и хорьков, но не нашли и следов Басофона. Малыш будто улетел.

А он и в самом деле улетел! Ангелы подхватили его люльку, кормилицу и няньку, перенесли их на Небо и принесли в предназначенное для них жилище. Старуха брюзжала: «Зачем все это? На опушке было так хорошо». Она была недовольна тем, что в Раю не сможет собирать таких изумительных грибов, какие росли в тени дубов… Святой Петр утешал ее:

— Не беспокойтесь, бабушка. Я принесу вам их сколько угодно!

А внизу, под этим благословенным местом, в расщелинах преисподней, копошились демоны. Запыхавшийся Барбюле прибежал туда и постучался в ворота царства Сатаны. Он видел, что произошло, и примчался доложить обо всем своему господину.

— Ну, мерзкий червяк! — вскричал тот, вращая зелеными глазами. — Обрюхатили ли наши молодцы тех ангелов, притворившихся женщинами?

При этой мысли он повеселел.

— Увы, — с ходу придумал Барбюле, — три наших соблазнителя задержались на Земле с девицами легкого поведения… Так что, прибыв на опушку, они никого не застали. Басофон исчез.

Сатана издал такой ужасный вопль, что замерли сердца у дьяволов. Но тут же спохватился и сладким голосом спросил:

— И куда же улетел этот очаровательный херувимчик?

— На Небо, о Всемилостивейший Блистательный… Князь тьмы вновь возопил, потом осведомился:

— Он умер?

Барбюле, потупившись, стал объяснять, как на опушку опустились ангелы и унесли ребенка живым.

Тут Сатана не сдержался. Разъяренный, он подскочил к Барбюле и обрушил на него град ударов; потом он вызвал Вельзевула и, отругав его, приказал наказать трех дьяволят, не справившихся с поручением, и кинуть их в костер на тысячу лет. После этого он спустился ниже посоветоваться со своим главным астрологом Гадагоном.

Это была жаба, гнившая на дне зловонного колодца. Она умела читать по экскрементам.

— Где Басофон? — спросил ее Сатана.

Та задумалась, надолго закрыв свои сине-зеленые глаза. Открыв их, проквакала:

— В западной части Рая, о Наимерзейший…

— И что он там делает?

— Его посвящают в секреты знаний.

Сатана заскрежетал зубами. От бессильной ярости он стал так отвратительно пахнуть, что ко всему привычная жаба чуть не задохнулась. Затем он удалился в свой дворец, и несколько дней тело его сотрясалось, а он никак не мог унять этой дрожи.

Итак, Басофон поселился на Небе, к великому огорчению Сатаны, который вскипел ненавистью и, чтобы как-то отыграться, направил к Руфусу посланца, дабы тот внушил ему предать смерти святого Перпера и Павла. Римлянин не преминул это сделать с утонченной жестокостью. Но оба христианина с легким сердцем воспевали хвалу Господу во время самых страшных мучений. Души их после смерти вознеслись на Небо и встретились с душами всех верующих Фессалии, убитых ранее.

Было всеобщее ликование, к которому присоединились и избранные. Потом Иисус назначил Павла Главным Хранителем своего Святого Имени, а Перпера — Главным Епископом Высшей Тайны. Во время последующих славословий и восхвалений было сожжено столько благовоний, что божественная память не упомнит такого ароматного тумана в Небесном

«Грядет нечто необычное…» — подумал Иов».

ГЛАВА IV,

— Восхитительно! — восторженно воскликнул нунций Караколли. — Не правда ли, средневековая вера намного непосредственнее и чище, чем современная? Ангелы, демоны, Иисус и Матерь Его, патриархи — все это настолько близко, что нам кажется, будто мы видим и слышим их.

— Монсеньор, — невозмутимо произнес Адриен Сальва, — разве не решили мы поразмышлять в саду?

— Да, но разрешение… — беспокойно заметил каноник, наконец-то справившись с кнопками своего магнитофона и отключив его от сети.

— Думаю, нам дозволено, — убедительно проговорил нунций. — Ведь не будем же мы топтать клумбы, не так ли?

Все встали. У Стэндапа был усталый вид, однако никто не осмелился сказать ему об этом, чувствовалось, что подобное замечание не понравилось бы профессору. Открыли застекленную дверь, выходящую в сад, и с ученым видом стали прогуливаться по дорожкам, как это наверняка делали философы в Афинах а позднее во Флоренции времен Лоренцо Великолепного. Сальва не замедлил закурить сигару, кончик которой он раздавил в пепельнице часом раньше.

— Грешно портить запах цветов, — уронил каноник.

— Зато вредно для мошкары, — произнес Стэндап.

— Господа и уважаемые коллеги, — начал нунций, — сдается мне, что редко когда услышишь подобный перевод, с легкостью сделанный с листа нашим выдающимся профессором, и я недоумеваю, почему гнев Церкви обрушился на такую невинную историю. Я с самого начала ожидал худшего. И вот мы очарованы, восхищены! Не скрывайте, дорогой каноник, я видел, как благоговейно вы внимали и благостно улыбались.

— Я сожалею об этом, поверьте, так как, не в обиду вам будет сказано, там попахивает ересью. Как могло произойти, что живой человек вознесся на Небо? Такой участи удостоилась лишь наша Святая Мать, да и то в состоянии сна. Более того, она была непорочной и, следовательно, не могла умереть. С Басофоном такого не должно было случиться, хотя и стал он Сильвестром.

— Гм-м, — пробурчал Сальва, — не будем заблуждаться. Чудеса могут совершаться по своим законам, и я не вижу причин, мешающих ходить по воде, взлетать в Рай на спинах ангелов — если только у них есть спины — или советоваться с жабой-астрологом. Главное, чтобы во всем этом найти свою внутреннюю логику. А верить в это или не верить — это другой вопрос.

— Миллионы мужчин и женщин поклялись бы, что были свидетелями того, что вы считаете вздором! — бросил каноник, лицо которого вдруг побагровело.

— Господа, — продолжил Сальва, — я согласился на сотрудничество с вами не для того, чтобы спорить о верованиях, какими бы уважаемыми они ни были, но для того, чтобы найти манускрипт, проанализировать его и высказать его святейшеству свое мнение о его содержании с научной точки зрения. Так что не втягивайте меня в метафизические распри. Видите ли, легенда не есть объект теологии. По моему мнению, Воражин просто коллекционировал эти истории, внося в них долю милой шутки. Мог ли он сам верить в такие побасенки? Пожалуй, нет. Но он знал, что простому люду они нужны…

— Короче, — прервал его Стэндап, — пока что у вас нет никаких претензий к этому манускрипту.

— Пока что! — многозначительно произнес каноник, предупреждающе подняв указательный палец. — Повторяю, вознесение Басофона на Небо настораживает меня.

Все замолчали, шагая по аллее. Вечер был изумительным, в нем чувствовалось нечто восторженное. Такое бывает только в Риме. С холмистого сада видны были крыши базилики, увенчанные статуями, и аркады эспланады. Толпились туристы и верующие, освещенные заходящим солнцем… Они походили на тех людей, что несколько веков назад приходили к святому Петру. И именно о нем сейчас думал Сальва — не о той гигантской скульптуре, величественно стоявшей в нефе[4], с ногами, стертыми от поцелуев и прикосновений, но о живом Симоне Петре.

Сальва все было ясно. Петр был не только настоящим рыбаком, но и замечательным организатором. Нетрудно предположить, что он вместе со своим братом Андреем владел тремя десятками лодок, километрами сетей и имел конторы по сбыту продукции в Тибериаде, Магдале, Капернауме и Бетсаиде. У него, без сомнения, была монополия на Генисаретское озеро и даже на часть Иордании. Имелся у него и советник по финансовым вопросам, Матфей, из-за чего прозвали его «сборщиком податей из Капернаума». Что касается Иакова и Иоанна, сыновей Зеведея, то, судя по Евангелию от Луки, они были товарищами, компаньонами Петра и, следовательно занимались ловлей и продажей рыбы.

Одним словом, Сальва не отвергал мысли о том, что все эти люди были в то же время и иудеями, недовольными римской колонизацией. Но никак не зелотами[5], которые вступали в стычки с легионерами и кончали жизнь на виселицах. Они скорее всего придерживались своей веры, были законопослушны, однако увлечены идеей о коренных изменениях, необходимых для выхода из интеллектуального и морального кризиса, существовавшего в ту эпоху.

Таким образом, когда Петр с товарищами получили послание Мессии, они, возможно, занялись распространением Благой Вести вокруг Средиземного моря, используя еврейские торговые объединения и синагоги, расположенные в этом бассейне. Короче говоря, вместо Тибериады, Магдалы, Капернаума и Бетсаиды теперь нужно было осваивать Антиохию, Эдессу, Эфес и Александрию, а вместо рыбы ловить «души человеков».

Так думал Адриен Сальва. Он также полагал, что Павел из Тарса был в некотором роде конкурентом Петра, инакомыслящим распространителем громогласных идей, которые возбуждали весь народ. В данном случае речь шла о стратегии: принять то, что Петр хотел донести лишь до новообращенных, или навязать мессианское мировоззрение Риму, намеревавшемуся овладеть Иерусалимом с помощью оружия. И вполне естественно, что Петр и его соратники вынуждены были в конце концов поддержать идеи Павла, позволяющие сплотить всех евреев, а значит, дающие возможность развиваться их языку.

— Ну и как, профессор, каково ваше мнение? — спросил магистр Караколли.

Сальва, оторвавшись от размышлений, глубоко затянулся сигарой, что помогло ему упорядочить мысли.

— Так вот, мне кажется, что автор «Жизнеописания» пока дал общее описание взглядов своего времени. Настоящая история еще впереди. Мы присутствуем при завязке, не правда ли? Жареным запахнет позже. Кстати, дорогие коллеги, а не пора ли нам поужинать?

— Конечно, конечно, — согласился нунций. — И тем не менее позволю себе заметить, что мы почему-то мало говорили об этих двух главах… Патриархи, дающие образование Сильвестру, — тема довольно новая, согласны? Не знаю случая, чтобы подобное происходило с другими святыми.

— Правильно, — поддержал его каноник, — и это укрепляет меня в мысли, что в манускрипте присутствует ересь. «Timeo Danaos et dona ferentes».

— А что это значит? — поинтересовался Адриен Сальва, просовывая палец между целлулоидным воротничком и натертой шеей.

Тортелли заважничал: сейчас он утрет нос этим ученым иностранцам, нагло гуляющим без разрешения в саду его святейшества.

— Вергилий в «Энеиде» вложил эти слова в уста главного жреца Лаокоона, отговаривавшего троянцев ввезти в город деревянного коня, коварно оставленного греками на берегу реки. Иначе говоря: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Кто знает, какое зло скрывается внутри? Однако, раз уж наступило время ужина, позвольте мне спрятать манускрипт в надежное место.

Нунций с необычайной для него живостью отреагировал:

— Нет, нет, не стоит! Я сам займусь «Жизнеописанием».

— А почему именно вы, монсеньор? — резким тоном спросил каноник.

— Потому что я отвечаю за него. Вдруг он потеряется…

Тортелли прикусил губу. Лицо его побледнело от оскорбления. Неужели его подозревали в том, что он уничтожит манускрипт!

— Благодарю за доверие, — буркнул он и быстрым шагом пошел в направлении Центрального бюро Священной конгрегации.

Войдя в застекленную дверь, магистр Караколли, Сальва и Стэндап вернулись в зал Пия V, взяли оставленную на столе рукопись и с некоторой торжественностью понесли ее к главному библиотекарю, отцу Грюнвальду, который на их глазах положил ее в сейф. После чего все разошлись на ужин.

Сальва всегда смотрел на Рим влюбленными глазами. Насколько презирал он историю античных римлян с их мелочностью, мнимой правоверностью и воинственностью, настолько очаровывал его их город. Он любил посидеть на террасе кафе «Тре Скалини» на пьяцца На-вона, полюбоваться на полет голубей вокруг фонтана Нептуна или фонтана Моро. Он заказывал озо босо и бутылку «Орвьетто», потом, подкрепившись, не спеша шел в направлении Пантеона, идя то по виа Пастини, то по виа дель Семинарио, ведущим к Корсо.

В этот вечер он оказался на пьяцца ди Пьетра и засмотрелся на колонны храма Адриена, на месте которого ныне возвышается другой храм — биржа. Он уже собрался пойти в маленькую гостиницу «Чезари», в которой его любезно поселил Ватикан, как рядом с ним появилась легкая фигурка. Это была молодая хорошенькая женщина в джинсах и голубой блузке. На певучем французском она представилась журналисткой газеты «Ла Стампа» и сообщила, что знает о найденном манускрипте «Житие Сильвестра».

— Новости быстро распространяются, — заметил Сальва. — Чем же эта древняя тарабарщина может заинтересовать такую современную женщину?

— Говорят, что рукопись эта способна взорвать Ватикан, — серьезно ответила француженка.

— Да что вы, мадемуазель, это всего лишь слухи! Разочарованная, она слегка присела в реверансе, словно маленькая благовоспитанная девочка, и вприпрыжку удалилась.

«Ах, эти итальянцы!» — подумал Сальва. И все же этот случай обеспокоил его. Откуда «Ла Стампа» узнала о найденном «Жизнеописании» и о том, что документ может быть опасным?

На следующий день, придя в зал Пия V, он понял, что дело разбухало, подобно лягушке из басни. Туда прибыл кардинал Бонино собственной персоной. Его сутана алым пятном выделялась на фоне стеллажей. Каноник Тортелли, сидевший справа от него, пыжился от гордости.

Как только Сальва уселся, Стэндап приступил к переводу манускрипта.

«Небесное образование предполагалось дать Басофону в течение первых шести месяцев его пребывания в Раю; эти шесть ангельских месяцев соответствовали шестнадцати земным годам.

Однако выдающиеся учителя не были довольны своим учеником. Правда, усваивал он все легко, так как отличался превосходной памятью. Но его воображение работало гораздо лучше. Он постоянно шутил и подшучивал тогда, когда следовало сохранять серьезность и быть осмотрительным. Ведь он был на Небе!

Святые воспитатели не осмеливались говорить меж собой о проделках Басофона. Ной тем не менее мог бы рассказать, как мальчик высмеивал его ковчег, спрашивая, сколько потомства дали пары и как вся эта свора уместилась в ковчеге и не перевернула его. Аврааму же не хотелось, чтобы все узнали, как Басофон показывал ему рожки, намекая на отношения его жены Сары с царем Авимелехом. Иосиф мог бы поведать, как его ученик, изучая искусство управления, заявил, что лучше бы его наставник стал любовником жены Потифара, чем покорно сносил издевательства прекрасной египтянки. Ну а что касается Иакова, он, конечно же, не стал рассказывать, как мальчишка предположил, что будущий Израиль видел на знаменитой лестнице не ангелов, а бабуинов.

Сабинелла обратила внимание на своеобразный юмор сына. Она поделилась своими опасениями со старухой, опекавшей ребенка в лесу. Та же, обладая здравым умом, разъяснила, что Басофон все-таки обыкновенный смертный. И все небесные науки, которыми его пичкали, по ее мнению, лишь вскружили ему голову.

— Хорошо бы ему до возвращения на Землю научиться работать руками, это умерит его разгулявшееся воображение, — повторяла она.

Прислушавшись к совету, Сабинелла пошла к святому Иосифу. Отец-кормилец Христа как раз учил плотницкому делу тех, кто в земной жизни не овладел этим ремеслом. Женщина стояла молча, не решаясь прервать занятия, но Иосиф заметил ее.

— Ну, душенька, чем могу служить?

— Благословенный Отец, — сказала Сабинелла, — я мать Басофона, нареченного при крещении Сильвестром. Архангел Гавриил подобрал превосходных патриархов, дабы укрепить моего сына в небесных знаниях, но — прошу прощения за дерзкую мысль — архангелы и патриархи не знают, чем стала Земля. Избыток отвлеченных знаний может повредить смертному — ведь вам известно, что Басофон попал на Небо живым.

Иосиф-плотник долго думал, поглаживая свою белую бороду. Он всегда был очень осторожен и никогда не принимал необдуманных решений. Наконец он сказал Сабинелле:

— Душенька, не хотелось бы обижать столь уважаемых персон, как Гавриил и патриархи, но я согласен с вами. Когда этот мальчик вернется на Землю, ему придется что-то делать руками. Как сможет он зарабатывать на жизнь, произнося только проповеди? Не попросить ли мне мою светлейшую супругу походатайствовать перед учителями вашего сына, чтобы помимо их уроков и я мог ему кое-что преподать?

Сказано — сделано. И оказалось, что к работе с циркулем и угольником у молодого человека склонность была больше, чем к небесным наукам. Он очень быстро усвоил искусство крепления шипов в пазах, ловко орудовал рубанком. И чем больших успехов он добивался в плотницком деле, тем невнимательнее становился на уроках величественных патриархов. Он не мог усидеть на месте, извивался, как червяк, почесывая свои ноги. Первым вышел из себя Иаков.

— Что же это такое! — воскликнул он. — Да это прямо какой-то нечестивец! Вместо того чтобы следовать путями истинными, он пренебрегает нашими возвышенными знаниями, считая их пустяками!

Басофон, которому по земным меркам уже исполнилось пятнадцать лет, ответил:

— Мне неинтересны ваши рассуждения о двухстах четырнадцати формах невидимого! Мне надо, чтобы вы научили меня драться с ангелом, как вы сами когда-то дрались.

Иаков громко возмутился, сочтя подобное заявление близким к богохульству. Не выдержав, он пошел к архангелу Гавриилу.

— Что с вами, почтеннейший? — спросил архангел. — Вы такой взъерошенный…

— Это все из-за Басофона, который недостоин зваться именем Сильвестр. Вообразите, он насмехается над моими поучениями, словно над чепухой, высмеивает мои видения и нахально заявляет, что я должен научить его биться с ангелами!

Гавриила позабавило возмущение Иакова, но он не подал виду.

— Ну что ж, — сказал он, — это означает, что мальчик нуждается в физических упражнениях. Мы совсем забыли о физкультуре. А ведь он смертный, юноша к тому же. Ему надо больше двигаться. Будучи непорочным Духом, я точно не знаю, что для этого следует делать, но подумаю еще над этим вопросом. Идите с миром, почтеннейший.

Иаков пожал плечами и, ворча, удалился. Архангел пришел к Иосифу-плотнику и поделился с ним огорчениями патриарха. Тот принялся размышлять, как всегда поглаживая свою белую бороду. Потом сказал:

— Мальчик этот — превосходный ученик. Мне не на что жаловаться. Он доказал, что более склонен к ручному труду, нежели к работе мысли. Ной попытался напичкать его голову цифрами и формулами, древнегреческими и древнееврейскими словами, и Басофон не знает, что с ними делать. Разве из них можно построить корабль? Нет, конечно! Нужно уметь читать чертежи…

— Разумеется, — прервал его Гавриил, не желая недоразумений и ссор, — но подскажите, какого учителя назначить, чтобы развить его физически?

Иосиф-плотник опять долго гладил свою бороду, затем сказал:

— Вам бы царя Давида поспрошать. Не он ли в молодости одолел гиганта Голиафа?

— Ну и придумали! — воскликнул архангел. — Царь Давид! И речи быть не может. Такой величественный, такой именитый… Иосиф, вы совсем потеряли голову.

— Ладно, ладно, — смутился плотник. — Тогда что вы думаете о Самсоне?

Гавриил, похоже, одобрил.

— По крайней мере он не дерзнул биться с ангелами… И, взмахнув крыльями, он полетел к победителю филистимлян.

Самсон проживал в храме, как две капли воды похожем на тот, что он разрушил, погубив заодно и сторонников Дагона. Зрение к нему вернулось, хотя и осталось сильное косоглазие. Огромный, мускулистый, он постоянно поддерживал себя в форме, легко, будто играючи, поднимая колонны и ворота с косяками. Его рыжая шевелюра совсем свалялась и венчала голову, словно золотая тиара. Далила, красавица филистимлянка и предательница, давно уже помирилась с Самсоном и прислуживала ему.

— Приветствую тебя, о Самсон, сын Маноаха из колена Данова, — сказал архангел, зная, сколь щепетилен силач в вопросах родословной. — Я пришел предложить тебе поучаствовать в новой битве.

Самсон перестал сгибать толстый железный прут, небрежно отбросил его и спросил:

— Опять против жителей Газы?

— О, они мертвы и давным-давно похоронены, — смеясь, произнес Гавриил. — Надо бы подготовить одного молодого смертного, которого на Небе просвещают наши учителя, к жестокой и упорной борьбе с идолопоклонниками.

— Почему бы и нет? — ответил Самсон. — Я уже заскучал. Только Далиле удается иногда меня развлечь. Патриархи же не очень веселы да, кстати, и относятся ко мне с презрением. А тут представляется случай показать им, что сила моя еще на что-то годится. Где ваш смертный?

— В западной части Рая. Сами туда доберетесь или вас перенести? — услужливо спросил архангел.

— Слишком уж я тяжел, — уязвленным тоном ответил Самсон.

Гавриил не стал настаивать, ибо знал, на что способен этот гигант».

ГЛАВА V,

«Собрались патриархи и решили отдать Басофона Самсону. Поняв, что их преподавание стало бесполезным, они втайне спрашивали себя, почему Мессия выбрал именно этого ершистого и невежливого мальчишку для борьбы с язычниками, тогда как есть немало других, гораздо лучше. Впрочем, оставался лишь один ангельский месяц до того, как юноша вернется на Землю. Басофон ликовал, увидев Самсона. Этот атлет показался ему намного здоровее ученых патриархов, которые за пять небесных месяцев довели его до изнеможения. Он уже начал кашлять. Самсон нашел, что у мальчика бледный вид и дряблые мускулы, и это требуется срочно поправлять. Он стал посвящать его в секреты античных военных игр племени Дан, которым сам научился в молодости.

Басофон отлично усвоил упражнения с палкой и мячом. Борьба и искусство падения вскоре перестали быть для него секретом. Его мускулатура крепла с каждым днем. Сабинелла с радостью наблюдала, как гармонично и без больших усилий развивается ее сын. Самсон, конечно же, был строгим учителем, но юноше даже нравилась эта строгость. По вечерам, набегавшись, напрыгавшись, испробовав все приемы борьбы, он возвращался к плотнику Иосифу и с такой же горячностью совершенствовался в искусстве работы с деревом. Заботило его лишь одно — как сравняться с обоими учителями. Но приближался момент, когда он должен будет покинуть Рай: шесть первых небесных месяцев почти истекли. Басофон пошел к Самсону, отдыхавшему в своем храме, и сказал ему:

— Все, чему ты меня обучил, принесет мне больше пользы, нежели уроки старцев. Жаль только, что я ни разу не смог одолеть тебя в борьбе. Чего мне не хватает? Мускулов?

— Нет, — ответил Самсон, — тебе бы стать назиром.

— Назиром? — удивленно воскликнул Басофон. — Что это такое?

— Это Божий дар, знамение, данное тебе и делающее тебя непобедимым борцом за правду.

— Дай мне этот дар! — потребовал юноша.

— Не могу. Только сам Бог может пожаловать его.

И Басофон, опечаленный, вернулся в свой перламутровый дворец, который вдруг показался ему уродливым. Неприятно резало слух журчание фонтанов. Сабинелла, увидев, в каком состоянии сын, спросила, в чем причина его огорчения. Он все ей рассказал.

— Пойди к доброму плотнику Иосифу. Может быть, он знает способ стать назиром…

Басофон покачал головой. Только патриархи могли посвятить его в эту тайну, но он так плохо с ними обращался, что вряд ли они его примут.

Всю последующую ночь юноша провел без сна. Ворочаясь на своем ложе, он размышлял, как бы сделать так, чтобы приблизиться к Богу и получить от него чудесный дар. Но хотя все и упоминали постоянно этого всемогущего владыку, никто так и не удостоился чести лицезреть его. Он витал в сферах намного выше Рая. Лишь Святой Дух и Мессия имели к Нему доступ. Проворочавшись до утра, Басофон решил попросить аудиенции у этих влиятельных лиц, чтобы они походатайствовали за него перед Всевышним.

В тот день Святой Дух совершал облет райских садов. Поговаривали, якобы демоны разного ранга проникли туда, чтобы шпионить в Святой обители. Мессия отправился встречать души жертв землетрясения в Антиохии, среди которых насчитывалось две сотни детей. Так что когда Басофон пришел к преддверию, привратник ответил, что Их Совершенства отсутствуют, но его с удовольствием примет святой Петр, если молодому человеку угодно будет немного подождать. И его попросили присесть на скамью, на которой уже сидела сотня просителей.

Ждать?! Это было не в характере Басофона. Он вернулся к привратнику и заявил, что, будучи единственным смертным в Раю, имеет право на некоторые поблажки.

— Эх, юноша, — сказал привратник, — как вы нетерпеливы! Вас вообще следует пропустить последним. Сидящие здесь — святые. А вы кто?

— Я Басофон, ученик Самсона, и, если вы тотчас же не доложите обо мне святому Петру, я не на шутку рассержусь.

Такого привратнику еще не доводилось слышать. Правда, он отвык от смертных, поскольку жил на Небе уже четыреста лет.

— Утихомирьтесь, друг мой, — сказал он, дабы успокоить разгорячившегося юношу. Почему вы так спешите встретиться со старшиной святых апостолов? Доверьтесь мне. Может быть, я смогу чем-либо помочь вам.

— Я хочу стать назиром, прежде чем вернусь к людям. Привратник чуть не задохнулся от изумления.

— Вы?

И он расхохотался, чем привел Басофона в неописуемую ярость. Схватив стол привратника, он с силой бросил его в стену, разбив на мелкие кусочки. Затем, вцепившись в несчастного старика, приподнял его и выкрикнул ему в лицо:

— Да! Почему бы и нет! Разве Фессалии не нужен спаситель?

Шум привлек внимание святых, ожидавших в приемной. Они бросились выручать привратника. Но Басофон в гневе раскидал их, так что не меньше десяти заступников остались лежать на полу, а затем вышел, хлопнув дверью.

Какой скандал! Никогда в Раю не происходило ничего подобного. Прошел слух, что Басофон — демон. Бедняжка Сабинелла была потрясена.

— Что ты наделал? Ты подвел Матерь Божью, которая просила за тебя, посодействовала, чтобы ты получил такое образование в Раю, какого не удостаивалось ни одно человеческое существо. А ты, усвоив лишь уроки Самсона, накинулся на привратника и безо всякой причины оскорбил святых. Что подумают о твоем поведении? Мне стыдно за твой поступок, я действительно считала, что ты будешь светочем Фессалии.

И она зарыдала, а Басофон, не зная, что ответить, ушел.

Слух о случившемся дошел до ушей Иисуса, когда он возвращался после встречи с жертвами землетрясения в Антиохии. Погибшие дети оставили на Земле неутешных в горе родителей, Мессия был опечален. Поэтому он не придал значения гневу Басофона, посчитав его недостойным внимания. Зато Параклет, вернувшись из райских садов, подумал, что этот молодой человек может быть одним из шпионов Сатаны, которых он искал, и отдал приказ бригаде ангелов из небесного воинства немедленно доставить к нему смутьяна.

Найти его не составило труда. Басофон бродил вблизи перламутрового дворца, кипя от гнева, к которому примешивалась горечь. Укоры матери ему казались несправедливыми. Разве не избрали его спасителем Фессалии? А раз так, почему не дают ему назир, с помощью которого он лучше справится со своей миссией? Его что, вознесли на Небо, чтобы он выслушивал нудные назидания патриархов? Разумеется, сам он не был праведником, но его довели до того, что он стал похож на бурлящий котел. Когда ангелы в шлемах и доспехах приблизились к нему, он приготовился защищаться. Однако узнав, что Святой Дух приглашает его к себе, успокоился и даже обрадовался. Разве не желал он сам встречи с Ним? Дух Святой прилетел в свой дворец, где обычно принимал незначительные души. Он не гнушался выслушивать жалобы и просьбы даже самых ничтожных душ, населявших Небо, и, дабы не напугать их, принимал различные обличья, далекие от его всесилия. Отметим, что образ голубя, приписываемый ему смертными, совсем не соответствовал его сану. Святой Дух предпочитал образ императора на троне. Но ему не удавалось смягчить исходящее от него свечение, так что приходилось помещать перед собой ширму, дабы защитить глаза просителей.

Приведенный в зал для аудиенций воинствующими ангелами, Басофон первым делом увидел эту ширму. А так как его попросили преклонить колени, он резонно задал себе вопрос: чего ради делать это перед каким-то предметом мебели?

— И мне приседать перед паршивой перегородкой! — вскричал он.

— За ней находится Господь Святой Дух, — смущенно пояснил начальник отряда.

— Так пусть он явится! — отважно воскликнул юноша.

Ясновидящий Святой Дух сразу узнал будущего светоча Фессалии и успокоился: тот явно не был шпионом Сатаны. Зато наглость мальчишки его немало позабавила. И решил он преподать ему урок. Надувшись немного, Святой Дух испустил из груди ветер, опрокинувший ширму, и тотчас явился во всем своем сиянии. Ангелы вскрикнули от почтительного ужаса, прикрыли лица и пали ниц. Басофон же, ослепленный, потеряв равновесие, попытался удержаться на ногах, ухватившись за крыло одного ангела, но упал на спину в нелепой позе, не в силах подняться.

— Принявший святое крещение и нареченный Сильвестром, — произнес Божественный голос, — ты разве не знаешь, кто я? Говори, я слушаю.

Басофон, прижатый к полу, барахтался, как опрокинутый майский жук. Он ничего не видел. Веки его были обожжены. И вот в таком жалком положении он крикнул:

— Милосердно ли использовать так свою силу? Святой Дух засмеялся:

— Вообще-то ты прав. Давай, вставай, но повернись ко мне спиной. Иначе с тобой произойдет нечто худшее.

Юноша с трудом встал на ноги, остерегаясь смотреть в сторону голоса.

— Ну, в чем дело? — спросил Дух. — Мне сказали, что ты совсем не ценишь уроков ученых патриархов, а предпочитаешь силу Самсона и рубанок почтеннейшего Иосифа. Между прочим, я согласен, что физические упражнения пригодятся тебе на Земле больше, чем богословские рассуждения, несмотря на всю их полезность. Дело в том, что внизу не все идет гладко. Некий Бар Кохба объявил себя мессией Израиля вместо Иисуса, и иудеи верят ему. Они бунтуют против Рима. Сильвестр, тебе предстоит распутать этот клубок, который с каждым днем запутывается все больше.

— Как вам угодно, — ответил Басофон, — но не лучше ли сначала вернуть мне зрение и залечить веки?

— О, конечно, — спохватился Святой Дух и тотчас вылечил юношу. Потом он добавил: — Ты хотел встречи со мной, не так ли? По какой причине?

— Вам это известно, вы знаете все… — проговорил Басофон, настроение которого не улучшилось.

— И все же говори…

— Тщетно я развиваю мускулы, мне никак не удается одолеть Самсона. Мне нужно стать назиром. И кажется, только Бог Отец может наделить меня таким даром. Я хотел бы попросить вас походатайствовать перед Ним…

— Дорогой мой, никто не может быть назиром, не совершив больших дел. А что ты сделал? Будь разумен. Твое нетерпение проистекает от твоей молодости. Она нам еще принесет пользу, но подумай сам: иногда чрезмерная благодать становится невыносимым бременем…

Басофон заупрямился и повысил голос:

— Хочу быть назиром!

Не дождавшись ответа и видя, что ангелы уходят, бренча своими доспехами, он обернулся: Святой Дух исчез. И тут кровь бросилась Басофону в голову, безумная ярость обуяла его. Ангелы были поражены: они не привыкли к такому детскому упрямству смертных».

Когда профессор Стэндап умолк, кардинал Бонино, президент Священной обрядовой конгрегации, глубоко вздохнул. Вероятно, ожидалось, что он выскажется первым, поэтому все смотрели на него. Но он тоже молчал. Его преосвященство лишь высокомерно оглядел сидящих вокруг стола. Магистр Караколли решился нарушить молчание, становившееся тягостным:

— Разумеется, это всего лишь легенда. Гм-м… я хочу сказать, что театральное Средневековье, например, отличается фарсами. В этом же тексте так замечательно, с такой легкостью переведенном нашим милейшим другом…

— Текст этот отвратителен! — сухо прервал его каноник Тортелли и повернулся к кардиналу, ища его одобрения.

— Я признаю, — продолжил нунций, — что в показе образов Христа, Всевышнего и Святого Духа есть нечто легкомысленное. Но такова была народная традиция.

— «Народная молва…» — процитировал Вергилия кардинал.

— Да, но Христос и Святой Дух здесь отделены от Бога Отца, — едко заметил каноник. — Троица составляет одно целое. Она неразделима!

— И все же, — возразил нунций, — они действуют раздельно. Христос перевоплотился. Ни Отец, ни Дух не сделали этого. Святой Дух снизошел на апостолов в виде языков пламени. Ни Отец, ни Христос этого не сделали. Что касается Бога Отца, то именно он сотворил мир.

— Не сказано ли, что в этом участвовали Слово и Дух Святой?

— «Дух дышит где хочет…» — проговорил на латинском кардинал.

Каноник озадаченно посмотрел на него: ведь в «Вульгате» говорится: «Дух делает что хочет…» Но сейчас было не до философских споров, так что он предпочел пропустить слова кардинала мимо ушей и начать наступление с другого фланга:

— Монсеньеры и вы, господа, да позволено мне будет заклеймить другие неправдоподобия, которых достаточно, чтобы осудить «Житие». Я записал их. Во-первых, допуская, что живой человек может вознестись на Небо, как представляют язычники, кажется совершенно невероятным, что он, удостоившись такой неслыханной милости, ничего не вынес из чудесных уроков. К тому же этот Басофон, не преуспев в теологических науках, насмехается над именитыми учителями, предпочитая физические упражнения Самсона. Абсурд! Вообразите себе святых, по утрам занимающихся гимнастикой! Нелепо! Непристойно!

— Данте, ведомый Беатриче, живым взошел на Небо, — лукаво заметил Адриен Сальва.

Каноник пожал плечами, не сочтя нужным ответить на столь коварный выпад, выходящий за пределы приличия, и продолжил:

— А этот дар назира! Что еще за выдумка? В Ветхом Завете назир связан с обетом, данным Богу. Назират обязывал человека к воздержанию и, дабы все знали об этом, требовал никогда не стричь волосы… Самсон, к примеру… Самуил, опять же… нигде в Писании не говорится, что назират влияет на боевые подвиги.

— Поэтическая вольность… — не очень уверенно возразил нунций Караколли, которого начинала раздражать сварливость каноника. — Мы имеем дело с легендой, а не с теологическим трактатом.

— Вольность! — возмутился Тортелли. — Вольность! Вот так в наше время и впадают в атеизм. Повсюду царит разнузданное воображение. И вы считаете это поэзией?

Кардинал положил руку в красной перчатке на плечо каноника, чтобы успокоить его, и произнес по-латыни:

— «Придите в себя…»

Затем, прикрыв глаза, он, казалось, полностью отключился от происходящего. Однако легкий блеск глаз За приспущенными веками предупреждал, что внутренне кардинал был настороже.

Взял слово профессор Сальва.

— Дорогие коллеги, не стану пока углубляться в содержание легенды. Напомню только, что нам известно о существовании текста, единственного в своем роде, который никогда-никогда не подвергался переписке. И это в XI веке! Столетием позже Венсан де Бове вскользь упоминает о нем в «Зеркале истории». Напоминаю: «Утерянная история Сильвестра, языческое имя которого было Басофон». И ничего более, кроме известной фразы Родриго де Серето в его сборнике легенд: «Этого Сильвестра не надо путать с Басофоном…» В действительности Родриго имеет в виду папу Сильвестра, сражавшегося с арийцами и умершего в Риме в 335 году. И тем не менее можно спросить себя, по какой такой странной причине он приводит имя Басофона, тогда как, согласно «Житию», последний родился на двести лет раньше. Одним словом, вернемся к XI веку, времени написания нашего «Жизнеописания». А точно ли то был XI век? — Безо всякого сомнения, — ответил профессор Стэндап. — Особенности написания характерны для этой эпохи. Что касается языка, то это латинский, перемешанный с кельтскими словами. Он архаичен и в то же время софистичен, что позволяет думать о длительном устном распространении легенды, прежде чем нашелся писец, записавший ее с сохранением некоторых народных оборотов речи. А мы знаем, что все страсти и жизнеописания греческого и латинского происхождения никогда не появлялись позже X века. Отдельные следы, правда, можно обнаружить в VIII веке, не раньше. Первые греческие и латинские манускрипты жизнеописаний датируются 930—935 годами, так же как и амплификация Симона Метафраста, глосса Никетаса Пафлагонянина, поэма о Флодоарде и многочисленные коптские, древнесирийские и англосаксонские версии, которые все вертятся вокруг легенды о Сильвестре-Басофоне, но никогда не упоминают его имени и не затрагивают сути сюжета.

— Рассуждая по аналогии, — уточнил нунций, — во всех этих манускриптах время от времени появляется тень Басофона, но никак не его личность.

— Дело в том, — предположил Сальва, — что Басофон олицетворяет собой варвара. Его имя мелькает в манускриптах, потому что он, как говорится, стоит у порога и в любой момент может обрушиться на цивилизацию. Похоже, в этой легенде мы сталкиваемся с двумя противоположностями: христианизация варвара, хотя и преждевременная, и в то же время использование варвара для распространения Благой Вести.

— Короче говоря, — заключил Стэндап, — Басофон есть сын язычника Марсиона и христианки Сабинеллы. И в нем постоянно борются две силы.

— «Подобное лечат подобным…» — произнес по-латыни кардинал, открыв левый глаз, почему-то напомнивший стеклянный шарик.

— А не послушать ли нам продолжение перевода? — предложил Сальва. — Мне кажется, сюжет становится захватывающим.

— Захватывающим!.. — чуть не ругнулся каноник. — В какую же ловушку мы попали!

И тем не менее он включил свой магнитофон, издавший подозрительное скрипение, словно старенький аппарат, записавший в прошлом немало благочестивых слов, тоже опасался худшего. Адриен подумал: «Не существует абсолютных знаний. А через этот пробел мы придем к истине».

ГЛАВА VI,

«Приближался день схождения на Землю. Сабинелла, бедная мать, истово молилась, убежденная, что Басофон унаследовал нечестивость своего отца. Не для того Ли приняла она мученичество на Земле, чтобы претерпевать еще более изощренные и не менее болезненные муки в Раю? А юноша, видя беспокойство матери, не только не понял истинной его причины, но посчитал, что она поступает неблагоразумно. С чего ей огорчаться? Разве ее сын не был единственным смертным, удостоившимся при жизни Рая? Разве это не выделило его из всех остальных? Кто, как не он, вернется в Фессалию сражаться с идолопоклонниками?

Басофон пыжился от гордости, будто уже стал героем. Сатана же воспользовался этим, чтобы потешиться над молодым человеком. Вот что он решил.

Один из его шпионов проник на Небо, дабы следить за успехами Басофона в учебе. Звали шпиона Абрахас, и выбран он был за способность к чародейству, а также знание гностических наук и прочей еретической абракадабры. Он принял обличье добродушного старичка, вызывающего к себе доверие. Так ему легче было приблизиться к юноше и завязать с ним невинную на первый взгляд беседу.

— Поздравляю вас, — старчески дрожащим голосом произнес Абрахас. — Ваши мускулы округлились и окрепли, а голова ваша, я уверен, пополнилась тысячью полезных знаний. Какой смертный сможет сравняться с вами в силе и уме?

— Не знаю, — простодушно ответил Басофон, — потому что Землю я покинул еще ребенком. Правда, я никого не боялся бы, окажи мне Бог Отец одну милость…

— Какую? — якобы равнодушно спросил Абрахас.

— Мне бы назиром стать.

— Назиром? — чуть не поперхнулся от изумления старичок. — Но, дорогой друг, Бог Отец должен вам его дать! Это же мелочь, обычная милость. Избраннику вроде вас она просто необходима.

И тут же он предложил план.

— Знайте, что сила назира заключена в волосах. Именно благодаря ей Самсон смог победить филистимлян. В доказательство скажу: когда Далила отрезала у него волосы, то лишила его силы. И с того момента его мускулы уже ни на что не годились. Подумайте над этим, и тогда поймете, что надо делать.

С этими словами старичок пошел своей дорогой.

И вот задумался Басофон. Ему теперь стало понятно, какая мощь таится в рыжих свалявшихся волосах Самсона, венчающих его голову, словно золотая тиара. Нужно завладеть этой короной и возложить ее на свою голову. Тогда-то он и получит вожделенный дар. Он станет назиром. И, не раздумывая больше, Басофон решил застать Самсона во сне и похитить у него чудодейственную шевелюру.

Судья Гедеон устроил пир в честь своих собратьев. Были приглашены судьи Варак, Аод, Иеффай, Самегар и, естественно, Самсон, когда-то получивший этот титул за свои подвиги. На пиру провозглашались тосты за всех героев былых времен, а так как было их слишком много, то Самсон вернулся к себе изрядно отяжелевший от возлияний и, выпив еще несколько кубков, чтобы промочить горло, одетым растянулся на своем ложе и мгновенно уснул. Прокравшись в темноте, Басофон, вооруженный ножницами, приблизился к спящему и ловко отрезал волосы своего учителя.

И в этот момент в опочивальню вошла Далила. Заметив мелькнувшую тень, она подумала, что это вор, и закричала, разбудив Самсона. Но едва тот поднялся с ложа, как прекрасная филистимлянка, увидев, что он безволосый, издала еще более громкий вопль. Басофон же со своим трофеем был уже далеко.

Прибежав в перламутровый дворец, еще не отдышавшись, он водрузил на свою голову золотой шиньон, Рассчитывая, что в тот же момент дар войдет в него, растечется по членам и он что-нибудь да почувствует. Однако ничего не произошло, и тем не менее юноша убедил себя, что великая сила вошла незаметно и он стал назиром. Возбудившись от этой мысли, Басофон ворвался к спавшей Сабинелле, крича:

— Мама, матушка! Не беспокойся за своего сына! Я — назир! Я получил от Бога эту чудесную силу!

Добрая женщина удивилась, но еще больше обрадовалась такой хорошей новости и, встав, подошла поцеловать своего сына. Тут только она заметила рыжую шапку волос, шатко сидевшую на голове Басофона.

— Что это, сын мой? — с любопытством спросила она.

— Это достояние назира. В нем секрет моей великой силы.

— Это больше похоже на шиньон Самсона, — недоверчиво заметила мать.

— Каждый назир получает эти волосы вместе с даром, — нагло солгал Басофон.

— Ну что ж, используй же этот дар для обращения язычников и бичевания идолопоклонников, — пожелала отважная женщина, не подозревая об обмане. — Возблагодарим Бога Отца, выбравшего тебя среди простых смертных, дабы пролить на Фессалию свет христианства.

На другой день разразился скандал. Утром Самсон, из которого вышли винные пары, обнаружил пропажу своих волос. Он сильно разгневался и обвинил Далилу в том, что она опять принялась за старое. Та тщетно клялась в своей невиновности, уверяя, что видела вора, — гигант и слышать ничего не хотел. Он вызвал ангельскую стражу и велел забрать филистимлянку, после чего отправился к царю Соломону искать справедливости.

Весть об этом дошла до ушей Сабинеллы, сразу понявшей, как обманул ее сын. Это так потрясло бедную женщину, что она, потеряв сознание, свалилась без чувств. Придя в себя, мать как безумная ворвалась в комнату Басофона, который еще спал.

— В тебя вселился дьявол! Ведь ты обрезал волосы Самсона, чтобы покрасоваться в них. Несчастное дитя, разве ты не понимаешь, какое преступление совершил? Вставай сейчас же, иди в суд к царю Соломону и признайся в своем проступке.

— О каком проступке вы говорите? — безмятежно удивился Басофон. — Я лишь взял то, что мне положено.

Сабинелла в отчаянии воздела руки. Слезы стыда текли по ее лицу. Этот мальчик и в самом деле неразумен. Дьявол овладел его душой. Надо пойти и все рассказать. Столь же решительная на Небе, как и когда-то на Земле, она побежала к Соломону.

— Увы мне, — причитала она, — не сына я обвиняю, а дьявола, который в нем.

Все с трудом, но поняли, что хотела сказать бедная женщина сквозь рыдания. Царь послал отряд ангелов, чтобы они доставили к нему Басофона, но тот, увидев их, закричал:

— Жалкие создания, что вы стоите против великой силы назира?

Удивленные, ангелы остановились в недоумении. Затем начальник отряда выдвинулся вперед:

— Мы всего лишь исполнители и должны повиноваться приказам. По приказу его величества царя Соломона следуйте за нами.

Басофон, убедившись, что рыжий шиньон, прикрепленный подбородным ремешком, крепко сидит на голове, заносчиво бросил:

— Берите меня, коль не боитесь! Разве вам неизвестно, что я светоч Фессалии?

Ангелы не знали, что такое Фессалия, и не дрогнули. Им надо было выполнять приказ, так что они дружно набросились на юношу, который, будучи уверен в своей непомерной силе, начал драться так, как его научили. В мгновение ока несколько ангелов оказались лежащими на полу. Остальные, не ожидая такого отпора, вытащили мечи и угрожающе двинулись на Басофона. а он смеялся, глядя на них. Однако ему пришлось отбиваться, и одно из лезвий ранило его в кисть, потекла кровь, много крови.

Тут он не на шутку испугался, до него дошло, что он не назир и что шиньон так же бесполезен, как обычная шляпа. Разочарованный, униженный, он позволил себя увести.

Царь Соломон разбирал в суде небесные дела, когда ангелы в доспехах привели к нему Басофона. Юноша был подавлен. Утратив иллюзии, он едва сдерживал слезы. Он вызывающе вел себя с Самсоном и чего добился? Как теперь решит царь? Поднялся секретарь суда и объявил, что прибыл обвиняемый. Тотчас, словно движимый пружиной, вскочил Самсон. Басофон в первый момент не узнал его — голова Самсона была обмотана тюрбаном, скрывающим обезображенный череп.

— Вот он, негодяй! — загрохотал он. — Подумать только, осмелиться покуситься на меня спящего! Мало того — на мое самое священное украшение! Взгляните, что он наделал!

И театральным жестом Самсон сдернул с себя тюрбан, явив взорам безобразно остриженную голову. Шепот изумления пробежал по рядам. Зато Басофона при виде этого зрелища охватил приступ безудержного смеха. Напрасно он зажимал себе рот — смех вырвался наружу, шокировав собравшихся.

— Смотрите! Он вовсе не раскаивается, это мерзкое насекомое, он смеется над своим учителем! А ведь я учил его боевым искусствам рода Дана, относился к нему как к сыну. И вот благодарность! Я требую справедливости, о мудрый царь! Справедливости!

Тут вскочила Далила, прекрасная филистимлянка, и закричала:

— Этот презренный вор пытался все свалить на меня! Не скрою, когда-то я совершила нечто подобное, но меня справедливо наказали, и Самсон тогда простил меня. Не выдай мать преступника своего сына, меня бы опять обвинили. Преступник виновен и в клевете. Пусть его сурово накажут! — Пронзительный вопль Далилы разом положил конец смеху Басофона. Соломон, ударив скипетром по подлокотнику трона, сказал:

— Мне уже все доложили. Преступление это серьезное. Нельзя распоряжаться чужим имуществом без разрешения, особенно когда речь идет о части тела, и вдобавок часть эта является священной. Я имею в виду волосы Самсона. С другой стороны, мне стало известно, что виновник совершил кражу не с целью украсить себя, а намереваясь, как он полагал, присвоить себе силу назира. Налицо три различных преступления: кража волос, покушение на назир и, наконец, проявление гордыни в деле, относящемся к компетенции самого Бога Отца, поскольку только Всевышний может кому захочет дать тот дар, которым хотел завладеть этот юнец.

— Какой ужас! — в один голос воскликнули присутствующие.

— Исходя из вышесказанного, — продолжил царь Соломон, — и во имя справедливости виновный подвергается тройному наказанию. За хищение волос он будет изгнан на Землю, на Небо же попадет только после своей смерти; за покушение на назир ему предназначено умереть лишь тогда, когда он станет святым из святых; за гордыню — самое отвратительное — ему будет запрещен доступ к святости, пока он сам, без чьей-либо помощи, не отыщет путь на Небо.

Басофон не понял смысла приговора. И это его обеспокоило, потому что все три пункта противоречили друг Другу. Однако дабы показать, что вердикт ни в коем случае его не тронул, он пожал плечами и проговорил в сторону:

— Тем лучше! Ну и скучища на вашем Небе. В аду, наверное, повеселее. Но пока что с меня хватит и Земли. Спасибочко огромное!

Под возгласы неодобрения ангелы увели его. Он же не испытывал никаких угрызений совести.

Святой Дух, узнав о поведении Басофона, пришел к Иисусу и спросил:

— Вы все еще уверены, что наш выбор был удачен?

— Милейший, мир настолько разнообразен! Я пожил в нем и могу утверждать, что, наблюдая из Рая, мы имеем очень смутное представление о том, что там происходит. Уж и не знаю, как может быть услышано наше послание о любви и мире. Товарищи мои, апостолы, перебрались на Небо. Скончался и самый молодой, Иоанн. Размножается ересь. И одновременно крепнут язычники. Император убежден, что наши сторонники стали неверующими, так как отказываются почитать идолов. Надо растормошить мир, и Сильвестр в этом преуспеет.

— Вы рассчитываете на силу и хитрость?

— Средиземное море, этот соленый пруд, станет ареной яростных битв: духовных, политических, религиозных. Там будет все. И чтобы размотать запутавшийся клубок, одного разума будет недостаточно. У людей мозг странно устроен. Они клюют на все и считают истиной самую отъявленную ложь, лишь бы она выглядела привлекательно. Им нужен бич, и бичом этим будет Сильвестр. Он посеет разброд в умах, вынудит людей копаться в себе, дабы обрести уверенность. Не сказал ли я, что меч принесу, а не мир? Сперва нужна разрушительная война, чтобы впоследствии наступил прочный мир.

И вполне естественно, что Параклет согласился с Христом. Потом он отправился к Деве Марии и сказал ей:

— Ваш подопечный, молодой Басофон, называемый Сильвестром, скоро возвратится на Землю. Вам известно, что по мудрому совету царя Соломона он должен был пробыть там только шесть небесных месяцев. Но он повел себя столь непочтительно по отношению к учителям, что мы не считаем более его присутствие здесь необходимым. Мой долг — предупредить вас.

Божья Матерь хорошо поняла, что отношение к молодому человеку изменилось, и произнесла:

— Этот мальчик — настоящая ртуть. Взрывной темперамент вовлечет его в очень опасные приключения, и следовало бы прикрепить к нему кого-то, кто смог бы усмирять этого непоседу.

— Ваш совет превосходен, — заметил Параклет. — Единственным наставником, имеющим хоть какое-то влияние на этого смутьяна, мог бы быть ваш земной супруг Иосиф. Я попрошу его подобрать подходящего товарища Басофону.

— О! — воскликнул плотник. — Раз уж вы столь добры, что спрашиваете моего совета, то знайте: Сильвестру скорее нужен хороший посох. Я вырезал его из кедра. Он окажет ему большую помощь в битвах, в которые он ввяжется из-за своего драчливого характера. Не смогли бы вы благословить этот посох, чтобы он мог то сдерживать ярость Басофона, то направлять юношу на добрые дела?

Сказано — сделано.

На следующий день Басофона освободили и привели к матери попрощаться. Бедная женщина не знала, что и подумать: она не могла скрыть своего удовлетворения и одновременно предчувствовала неладное. Пришел и святой Иосиф со своим подарком. Басофон обрадовался посоху, он тотчас начал вертеть им во все стороны, показывая, что хорошо усвоил уроки своего учителя Самсона. Затем прибыл эскорт ангелов, которые без лишних церемоний спустили Басофона на Землю. Он даже не успел оглянуться и не увидел, как с глухим стуком закрылись за ним тяжелые врата Рая.

А в то время в Фессалии все еще свирепствовал жестокий губернатор Руфус. Христиане прятались от него. В городах и деревнях кишмя кишели шпионы правителя. И среди них было много сменивших обличье демонов. Руфус и Сатана страшились распространения новой религии. Мученическая смерть святого Перпера и Павла Без Меча, казалось, внесла разброд в общину, но Доверять этому не следовало. В других местах почитатели Христа, похоже, лучше преуспели в наставлении народа. Рим и тот не был защищен от упорных распространителей веры.

Итак, Сатана собрал своих советников. Он боялся, как бы его повелитель, изгнанный архангел Люцифер, не обвинил его в мягкости. Он поздравил Абрахаса с успешным выполнением задания и заодно спросил, чего нужно опасаться и чего следует ожидать от тройного приговора, вынесенного Соломоном Басофону.

— Ваше превосходительство, — ответил демон, — мне удалось поссорить этого дурачка с небожителями, и я горжусь тем, как ловко я это сделал…

— Хватит кичиться, — перебил его Сатана. — Боюсь, как бы за этим делом не таилась какая-нибудь уловка. Абрахас, не спускай глаз с юнца. За возвращением в Фессалию наверняка последует какой-либо божественный фортель.

Абрахас пообещал тенью ходить за Басофоном и удалился. Тогда Сатана решил посоветоваться с жабой Гадагоном, своим главным астрологом. Отвратительная тварь рылась своими когтистыми лапами в сосуде с вонючей грязью.

— Что с вами? — спросил Сатана.

— Ква-а-а! Какой ужас, какой ужас…

— В чем дело?

Жаба подняла на дьявола свои выпуклые глаза.

— Если так будет продолжаться, богам конец…

— Богам? — вскричал Сатана.

— И богиням, и нимфам… Верующие в этого назареянина взяли от иудеев самое худшее: пренебрежение к своей плоти, презрение к удовольствиям, страсть к страждущим…

— Довольно! — оборвал Сатана. — Знаю я этих людей. И что ты посоветуешь?

Гадагон подумала, потом сказала:

— Вам надо бы встретиться с богами.

— Еще чего! Тебе ведь известно, что Зевс недоступен, да и весь Олимп презирает нас. Для них, считающих себя отцами Греции, мы всего лишь варвары, что-то вроде персов или скифов.

— И тем не менее есть один бог, которому особенно есть чего остерегаться. Это Гермес. Поговаривают, что Христос лелеет мечту занять его место. Не перетянуть ли на свою сторону этого зазывалу, обожающего спекуляцию и торговлю, внушив ему боязнь потерять монополию на морские перевозки и портовые пошлины?

— Превосходная мысль! — прорычал Сатана. — Он сейчас в Александрии, где его последователи готовят антологию его трудов. Прекрасный случай подобраться к нему.

И, не откладывая, Сатана решил сам заняться Гермесом. Слишком уж важное это дело, чтобы поручить его подчиненным. Гермес слыл диалектиком первой величины, а в этой области Сатане не было равных».

ГЛАВА VII,

С большими помехами закончил профессор Стэндап эту часть перевода. Каноник Тортелли был несносен, постоянно перебивал его возмущенными восклицаниями. Сцена, когда Басофон отрезал волосы Самсона казалась ему нестерпимой; суд под председательством Соломона показался ему еретическим; но это еще ничего… Когда Святой Дух и Иисус обсуждали предназначение молодого человека быть светочем Фессалии, несчастный каноник издавал такие жалобно-мрачные стоны, что кардинал вынужден был попросить его покинуть зал и успокоиться на свежем воздухе.

Так что перевод конца седьмой главы прошел в более спокойной обстановке. И все же магистр Караколли не удержался от замечания, отметив, что появление двух язычников в христианской легенде, и в частности Гермеса, его немало озадачило.

— Можно подумать, что летописец уравнивает Бога и Зевса, как если бы Рай и Олимп были двумя государствами с двумя императорами.

— В средневековых хрониках есть тому немало примеров, — уточнил Стэндап. — В «Тайне старого Адама» Нептун появляется, чтобы предупредить Еву о двуличности змея. В «Тайне Новорожденного» в момент рождения Иисуса мы видим, как трясутся Зевс и боги, вскоре покидающие свои троны под насмешки ангелов.

— «Небеса неотделимы от славы Господней…» — прошелестел на латыни его преосвященство.

— А вы что думаете обо всем этом, профессор? — повернулся к Сальва нунций.

— Думаю, что этот текст является развитием темы обращенного в христианство варвара. Басофон плохо понимает духовный язык. Быть назиром для него означает иметь сильные руки. Но мне кажутся более поучительными неоднократные намеки на профессию плотника Иосифа. Молодого человека привлекает практическая сторона уроков учителя. Там, где потерпели неудачу ученые патриархи, одержал победу наставник-плотник. В итоге Басофону ближе всего стало дерево. И врученный ему деревянный посох представляется символом завершенности обучения. Посмотрим, как воспользуется он этим ценным подарком.

Но в этот момент широко и резко, словно от порыва ветра, распахнулась дверь зала Пия V. Все вздрогнули. Вошел гвардеец с алебардой и тотчас вышел, пропустив некое духовное лицо, которое мы еще не имели чести встречать, — преподобного отца Жозефа Мореше, французского иезуита, профессора теологии Парижского католического факультета, известного своими работами о первоначальном христианстве, в частности иудомессианстве. Маленький, сухонький, порывистый, с живыми глазками, он просеменил по залу, коротко поклонился кардиналу, дружелюбно пожал руку магистру Караколли, кивком приветствовал Стэндапа и, к величайшему удивлению всех троих, обнял профессора Сальва, который в ответ дружески похлопал его по спине.

— Как я рад вновь увидеть тебя, Адриен! Как всегда, разгадываешь загадки? Узнав, что ты в Ватикане, я немедленно отправился сюда. Это правда, что пишет «Ла Стампа»?

— А что она пишет? — заинтересовался нунций, которого встревожила мысль о том, что светская газета может быть более информирована, чем «Римское обозрение».

— Что вы обнаружили сомнительный манускрипт, неправильно трактующий возникновение христианства! И ничего более! Забавно, не так ли?

У отца Мореше ум сочетался с юмором, придававшим уму блеск. Сальва и Мореше сидели когда-то на одной скамье на лекциях в Сорбонне. После получения ученой степени лиценциата философии первый подался на медицинский факультет, второй поступил в иезуитскую семинарию, дабы углубить свои знания. С тех пор пути их не раз перекрещивались. Так, когда Сальва руководил психиатрической клиникой в Вильжюифе, оба они долго вместе обсуждали последние работы по психологии, названной глубинной, и ругали Карла Густава Юнга за введение понятия зеркального отображения в причудливое собрание человеческих знаний.

Позднее, когда Сальва увлекся изучением тайных китайских обществ, Мореше помогал ему в переводе самых трудных текстов, так как на досуге выучил китайский язык. Одним словом, они были давними друзьями, и их взаимопонимание не омрачалось никакими разногласиями. Мореше, конечно же, знал о неверии Сальва, знал и то, что тот пристрастился к религиям и метафизике из чисто научного интереса к тому, что он называл «духом народа». «Айв самом деле, что же такое Бог?» — часто спрашивал себя последователь Лойолы.

Караколли, читавший труды отца Мореше и восхищавшийся им, был рад возможности встретиться с ним лично. Прежде они иногда виделись на различных коллоквиумах, и магистр ценил искусство, с которым иезуит умело манипулировал противоречивыми теологическими вопросами в спорах с оппонентами. А впрочем, не было ли такое умение отличительной чертой любого члена Ордена?

— Если его преосвященство не против, — предложил нунций, — профессор Мореше мог бы принять участие в нашей работе…

— «Не вижу препятствий…» — отозвался на латыни кардинал, и на его чувственных губах мелькнула тонкая улыбка.

Здесь читатели вправе удивиться. Почтенный служитель церкви был немногословен и изъяснялся короткими ходячими латинскими фразами, которые можно найти на страницах словарей. Что это: пустое тщеславие или снобизм, присущий его сану? Во всяком случае, делал он это, похоже, не из чувства юмора и не из-за усталости, происходившей от сознания тщетности людской суеты. Возможно, латынь была для него прибежищем, за которым он скрывал свою жажду вечного покоя. Либо какое-нибудь другое намерение, более сложное, стояло за привычкой произносить простенькие цитаты.

Отец Мореше сел напротив кардинала, справа от Сальва. И так как никто больше не изъявлял желания высказаться по поводу «Жития», профессора Стэндапа попросили продолжить перевод. Что тот и сделал, внешне напоминая мумию, которую каким-то необъяснимым ритуалом заставили принять сидячее положение на стуле.

«Ангелы-воины заключили Басофона в ивовую клетку, дабы удобнее было перенести его на Землю. Молодой человек был крайне раздражен подобным обращением и судорожно прижимал к груди посох, словно желая усмирить бушующую в нем ярость. Ангелы без труда пересекли три небесных свода. Но, долетев до хрустального слоя, окружавшего подлунное царство, остановились, чтобы осмотреться.

Черные тучи, предвестники грозы, накрывали всю империю от Рима до Иерусалима. Не видя ориентиров, ангелы решили приземлиться наобум, воспользовавшись кратким просветом. Они опустили клетку в каменистой пустыне, а так как хлынул ливень, быстренько открыли ивовую дверку и не долго думая, взмахнув крыльями, улетели обратно.

— Эй вы, ну что за невежи! — крикнул вслед Басофон. — Даже не попрощались! Ощипать бы вас, как цыплят, да в котел!

Он вылез из клетки, подпрыгнул несколько раз, разминая затекшие ноги. Проливной дождь показался ему столь приятным, что он, расставив руки, подставил ему всего себя. В Раю не бывает дождей, поэтому юноше этот земной феномен доставил удовольствие. «Ах, как чудесна вода, омывающая мое тело! Какое счастье иметь тело, с наслаждением принимающее эту свежесть!» Он радостно засмеялся, почувствовав себя обыкновенным человеком.

«Пропади он пропадом, этот Рай!» — подумал Басофон. Затем, пнув ногой ивовую клетку, с посохом на плече, нисколько не заботясь о промокшей одежде, пошел наугад под дождем, хлынувшим с новой силой.

Обходя скалу, он услышал доносившееся из-за нее непонятное бормотание. Оно походило на хриплое мурлыканье старого кота, Басофон осторожно приблизился к источнику звука и во впадине в скале заметил очень старого мужчину с длинной белой бородой, вся одежда которого состояла из ветхой набедренной повязки. Старик молился, сложив руки и стоя коленями на камнях. Однако слов было не разобрать — бледные губы проглатывали их раньше, чем они успевали выскочить наружу. Басофон укрылся под нависшим выступом, сел и стал ждать окончания религиозного обряда. Но время шло, а молитва все не кончалась. Юноша, потеряв терпение, громко кашлянул, постучал по камням посохом. Безуспешно. Тогда он вскричал:

— Разве так принимают смертного, живым обитавшего на Небе?

Никакого ответа. Старик продолжал монотонно бубнить в свою бороду. И тут Басофон вскипел:

— Заплесневелый скелет, если ты не ответишь, эта палка прогуляется по твоим бокам!

И, показывая, что не шутит, он, подняв посох, с угрожающим видом подошел к старику. А так как тот не шевельнулся, с силой опустил на него свое оружие. Но, к его изумлению, посох вырвался из рук и, описав круг в воздухе, вернулся, сильно ударив по спине его самого.

— Вот что бывает со злыми, — спокойно произнес старец, наконец-то взглянув на него.

Несмотря на гнев, Басофон опешил. Он не понимал, как это посох смог вырваться из рук. Подумалось: нет ли здесь какого-нибудь колдовства?

— Меня предупредил о твоем приходе мой ворон Артаксерс. Он даже сообщил мне, что ты спустился с облаков в корзине, но он большой врун, и я не верю ему.

— И все же это так, — подтвердил Басофон. — Я прибыл прямо с Неба. Я даже разговаривал со Святым Духом, как вот с тобой говорю.

Старик расхохотался, утратив свою безмятежность.

— А ты враль почище Артаксерса! Но раз уж ты хвастаешь, что видел Его, скажи: Он мужского пола или женского? Бог или богиня? Философы расходятся во мнениях…

— Это Бог, — ответил Басофон. — Он третье лицо в Троице.

— Ха! Ты совсем изолгался! — воскликнул старик. — Ты утверждаешь, что это Бог, а сам говоришь о лице! Бог безлик!

Басофон пожал плечами. Чего ради влезать в еще одну бесполезную дискуссию вроде тех, с которыми приставали к нему патриархи? А анахорет продолжил:

— Кстати, если бы ты прибыл с Неба, то был бы ангелом, а я вижу перед собой сумасбродного пройдоху. Встретил ли ты дракона на втором небе? Он ледяной или огненный?

— Заткнись, хрен беззубый! — выругался Басофон. — А ты, чертова ворона, перестань каркать, как твой хозяин!

Птица увернулась от палки и взлетела на верхушку скалы. Старик опять расхохотался: этот бестолковый мальчишка весьма забавлял его. И правда, став отшельником, он лишился всех развлечений. А хохот старика привел Басофона в такую ярость, что он уже не мог сдерживаться. Он крепче сжал посох и ринулся на отшельника, но, как и в первый раз, посох вырвался из его рук. Опять пролетев по воздуху, он описал круг и, вернувшись, сильно ударил юношу по лицу, разбив ему нос, из которого сразу же потекла кровь.

Басофон-то и не знал, что Дух Святой благословил посох святого Иосифа, так что использовать его можно было лишь для добрых дел и во имя справедливости. Однако побитый, ошеломленный юноша приписал случившееся с ним некой таинственной силе старика. Он сразу сбавил тон.

— Прости меня, я и не подозревал, что ты колдун. Как тебе удалось обратить посох против меня?

— О, — молвил старый анахорет, — и не рассчитывай узнать что-либо от меня. Очень уж ты груб.

Басофон встревожился:

— Неужели ты не видишь, сколько крови я потерял? Ты даже не поможешь мне?

— Не будь я Эленкосом, никогда я так не смеялся! Тебе бы в цирке выступать! Но так и быть, раз уж ты такой глупенький, я окажу тебе помощь. Но ты сперва должен извиниться за неразумные слова, слетевшие с твоих безусых губ.

— Сделаю все, что хочешь, — простонал Басофон, — только останови эту кровь!

И он попросил прощения за свои непристойные слова. После этого Эленкос обмыл его рану водой, вытекавшей из расщелины скалы, приложил к распухшему носу травку и наложил на него повязку из ленты, оторванной от своих лохмотьев. Никогда еще молодого человека так не унижали.

— Послушай, — сказал старик, — я не знаю, откуда ты взялся, да это мне безразлично. Может быть, ты прислан ко мне тем, кого называют Мессией? Говорят, он жил в иудейском городе Иерусалиме и вознесся на Небо в облаке славы. Ты слышал о таком?

Получивший взбучку, Басофон улегся в тени скалы и твердо решил не хвастать своим пребыванием на Небе. Он осторожно ответил:

— Много чего говорят…

— Верно, — подтвердил Эленкос, — но некоторые истории нравятся мне… Ведь мы приближаемся к концу света, правда?

Юноша впервые слышал об этом. Патриархи, его наставники, никогда не упоминали о грядущих событиях.

И он спросил:

— Конец света?

— Ну да. Было время, когда свет возник. Придет день, когда он исчезнет. Тучи саранчи накроют землю. Звезды оторвутся от небесного свода, упадут в море, и море закипит. Ни один человек не избежит бедствий.

Вот почему я удалился от мира. Здесь, в этом гроте, я готовлюсь к ним.

Басофон подумал, что старик хоть и лишился ума, но обладал какой-то волшебной силой, действенность которой он уже испытал на себе. Может быть, она лучше силы Самсона?

— Слушай, старик, там, откуда я пришел, никто не рассказывал мне о твоей саранче. Доведись случиться концу света, мне бы об этом сказали. Не знаю, как все это у тебя получается, но ты мне здорово всыпал, несмотря на то что я умею драться. Открой мне свой секрет.

— Какой секрет? — удивился Эленкос. — Ты по неловкости сам себя ударил. Уж лучше ты слушай меня, коль не веришь в конец света. Тебя, наверное, плохо учили. Встречался ли ты с последователями назареянина, которого называют Мессией?

— На что они мне, — презрительно ответил Басофон. — Я тебе уже сказал, что прибыл с Неба, где живут и этот назареянин, и Святой Дух, и Дева Мария, и все ветхозаветные святые.

— Ну-ну, — усмехнулся старик. — Хватит заговаривать мне зубы. Меня не собьешь. Вот наступит конец света завтра или послезавтра, что ты будешь делать, раз ты не подготовлен? Я в свое время был последователем Диониса, много пил, ел и веселился с девицами. Ах, как же я был богат, как красив. Я считал себя умнее всех! Весь мир принадлежал мне, и я возносил богам хвалу за их великодушие…

Отшельник замолчал, задумался, будто вглядываясь в свое прошлое.

— …Но однажды утром, когда я возлежал на ложе с супругой одного члена магистрата, ворвались три посланных им гладиатора. Нас вытащили из постели, женщину удушили, а меня избили так, что я ослеп. Представь себе мое состояние. Два года прожил я в полнейшей темноте. Однако темнота во мне самом была еще непроницаемее.

Прошел слух, что в Гермополис пришел какой-то пророк. Говорили, что он излечивал больных. Мой младший брат взялся сопровождать меня до этого далекого города. Когда наконец мы прибыли туда, там собралось много народу, потому что стояла ярмарочная неделя и люди съехались со всех окрестностей и издалека. Толпа окружала пророка, который, взобравшись на остатки стены близ храма Луны, говорил с народом. Тогда-то я впервые услышал о конце свете, саранче, кипящем море и других не менее страшных бедах.

Взволновались люди, услышав такое. Но все пришли в еще больший ужас, когда пророк поведал им о мертвецах, которые восстанут из могил. Кто-то спросил, воскреснут ли давно умершие фараоны. Он ответил, что только те, кто верит в некоего Мессию, называемого также назареянином, спасутся от бедствий конца света, но тем не менее все предстанут во плоти перед Небесным судом.

Как только пророк кончил говорить, брат подвел меня к нему.

— Веришь ли ты моим словам? — спросил тот меня. Я же ответил, что почитаю Диониса, который никогда не говорил ничего подобного.

— Отрекись от своих богов и уверуй в того, кто миропомазан Царем Небесным и будет достославным спасителем человечества. Он сам победил смерть.

Тогда мой брат спросил:

— Чем докажешь, что все это правда?

Пророк дотронулся до моих глаз пальцами, произнес молитву на незнакомом языке, и в тот же миг я стал видеть так ясно, словно никогда и не был слепым.

Потому-то я и уверовал в конец света и тебе советую поверить. А иначе что станет с тобой в день Страшного суда?

Басофон выслушал историю Эленкоса, дабы умилостивить его. Когда тот умолк, он сказал:

— Я готов уверовать во что угодно, но надели меня волшебной силой, которая обратила посох против меня.

Старик, поняв, что ему не удастся вразумить молодого человека, посоветовал ему для обретения такой силы размышлять.

— Размышлять? — удивился Басофон. — Что это еще такое?

— А это значит, надо часами неподвижно сидеть и мысленно унестись к свету Божественных знаний. Пророк заверил меня, что благодаря размышлениям я избегу наказания за прошлую беспутную жизнь.

— Ну что ж, если надо, я присяду в уголке и буду размышлять, как ты велел. Но точно ли это даст мне ту власть, которую ты имеешь над палками?

Старик подавил смех, так как вконец убедился в наивности юноши. Пальцем он указал камень, на который должен сесть сын Сабинеллы».

ГЛАВА VIII,

«Басофон не знал, что ангелы опустили его недалеко от Александрии. Именно в этом шумном городе Сатана и решил встретить Великого Гермеса. Дьявол принял обличив астролога, напялив на себя одежду этих ученых: черная тога с красной окантовкой и золотое колье. Едва он появился в предместье, вокруг него собралась толпа зевак, среди которых особенно много было женщин и детей, и не отставала от него.

Гермес председательствовал на своей коллегии. Вот уже лет тридцать его сторонники жили в тревоге, ибо их преследовали самые нелицеприятные слухи. Разве не шептались, что секта так называемого Христа обвиняла все древние и почитаемые религии во лжи? Разве не отказывались эти фанатики приносить жертвы величественным изображениям под тем предлогом, что статуя не есть бог?

— Добрейший Гермес, — обратился к божеству Гермоген, — нам надо бы позаботиться о защите нашего учения, изложить его письменно и сохранить для будущих поколений.

— Трижды Великий Гермес, — добавил Термофил, — опасность уже стоит у наших дверей. Оскудение мысли, проистекающее от вредоносной деятельности варваров, может быть прекращено лишь вашим живительным словом. Пусть оно будет записано, переписано и распространено повсюду, пусть оно переживет века!

— О Гермес, бог торговли, — произнес Гермодул, — пусть написанное станет сборником твоих главных заповедей! Уверовавшие во Христа, если им удастся навязать свое верование, когда-нибудь будут нуждаться в твоих мудрых советах.

Так рассуждали ученые хранители античной традиции. Гермес со вниманием выслушал их и сказал:

— Узнал я, что один ученик Христа, по имени Павел, вместе со своим товарищем Варнавой пытались выдать себя за Зевса и Гермеса. Это произошло в Листре лет тридцать тому назад. Местные евреи схватили самозванцев и хотели забросать камнями, но тем удалось бежать. Произошедшее доказывает, что эти люди ничем не брезгуют ради осуществления своих планов. И тут из глубины послышался голос: — Не вы ли виноваты в этом? Ваш долг — наладить связь между Небом и Землею, но вы нашли удовольствие в непонятных умствованиях, а потому сожгли мосты между богами и людьми.

Слова эти были встречены неодобрительным шумком. Но все увидели астролога, бесстрашно идущего к возвышению, на котором восседал божественный Гермес.

— Пусть он говорит! — повелел Трижды Великий. Сатана продолжил:

— Да простит мне Превосходнейший мою вольность. Ваша религия поросла мхом. Нет ни одной новой мысли! На смену сверхтерпимости пришла анархия. Бесчисленные когорты богов и богинь ставят людей в тупик. Все Божественные тайны свалены в лавочки, и их продают с молотка. Вы способствовали появлению инакомыслия. Да еще какого! Религия распятого раба!..

— В сущности, — заметил Гермес, — этот Христос всего лишь подделка под Озириса. И я не вижу в этом ничего необычного. Все умирает. Все возрождается. Но то, что его последователи присваивают себе право быть единственными носителями истины, свидетельствует об отсутствии скромности. Предки наши радовались, когда возникало новое течение в религии, ибо Божественным тайнам несть числа. И каждое новое веяние дополняет старое, не уничтожая его.

— Вот именно! — подхватил Сатана. — Надо сохранить свое. Иначе что станет с красотой, наслаждением, гармонией? Вам придется поклоняться трупу, приколоченному к кресту. У этих людей — пристрастие к самопожертвованию, к страданиям. Они с презрением относятся к своему телу.

Сторонники Гермеса криками выразили свое возмущение. Слово взял Гермодул:

— Я слышал, что иудейская секта обожателей Христа восстает против римского владычества. Нам следует оповестить императора, чтобы он устроил гонение на этих смутьянов. Что будет, если взбунтуются рабы? Кто будет разгружать суда?

А Сатана добавил:

— В Фессалии уже действует превосходный губернатор. Зовут его Руфус, и он показал свои способности в борьбе с безбожниками. Надлежит распространить его пример по всему Средиземноморью и особенно в Риме. О Великий Гермес, не мешкая предупредите Божественного Траяна об опасности, грозящей империи.

— Траян сейчас воюет с парфянами, ему некогда заниматься такими делами, — ответил Гермес. — Но он только что назначил Гая Плиния губернатором Вифи-нии. Этот честный человек не будет потворствовать фанатикам. Направим к нему посланца. А Плиний сумеет убедить Траяна, который ему доверяет.

— Отправлюсь я, — решил Гермоген. — Но, Трижды Великий, мне кажется, надо не уничтожать секту, а подорвать ее дух.

— Каким образом? — спросил Гермес.

— Иудейская идея смутна, наполнена пустопорожней болтовней. Божественный Платон сможет навести порядок в этом хаосе. Введем в провинциях греческие обычаи и избавим плебс от влияния безбожников, а империя избежит угрозы.

— Неплохо придумано, — одобрил Гермес.

— Вы и вправду так думаете? — разволновался Сатана. — Ваш Платон — один из идеалистов, способный скорее оплодотворить идею, чем подорвать ее. Это все равно что дать крылья кроту! Нет и нет! Убедите императора раздавить зверя в зародыше, пока он не вырос и не расплодился.

Божественный Гермес не любил пролитой крови, и он не дал согласия. А Гермоген между тем уже ушел готовиться к длительному путешествию через Средиземное море до Понта Эвксинского, где правил Гай Плиний. Решение это крайне не нравилось Сатане, но помешать он не смог. Очень раздраженный, он покинул Александрию, надеясь побыстрее найти способ остановить распространение христианства.

Прошла ночь после встречи Басофона с отшельником Эленкосом. Рана на его носу затянулась благодаря примочке из трав. Однако, к большому стыду, юноше никак не удавалось сидеть на месте и размышлять. Ему позарез нужно было двигаться. Руки и ноги его не могли оставаться в покое, да еще как на грех ему приспичило чесаться то тут, то там. В конце концов, не обретя сосредоточенности, Басофон обрушился с ругательствами на анахорета:

— Что за ерунду ты выдумал? Это больше подходит умирающим! Чего ради изображать из себя статую, наживая спазмы, судороги, колики? Ты обманул меня. Не так обучаются волшебству!

На рассвете старик, поняв, что его уловка не удалась, решил избавиться от незваного гостя.

— Послушай, — сказал он, — я открою тебе один секрет. Иди в Александрию, до которой рукой подать. Походи по набережным и найди там рослого мужчину, смуглого, одетого для дальнего путешествия. Подойди к нему и без боязни попроси преподать тебе искусство волшебства. Но прежде чем заговорить с ним, обязательно произнеси слово «гадалкавар», которое убедит его в том, что ты подготовлен к изучению этой высшей науки.

На самом же деле Эленкос подшутил над молодым человеком. Он не знал ни одного чародея. Ну а что до того слова, то он только что придумал его.

— Спасибо и на этом, — недовольно поблагодарил Басофон. — Но точно это слово, а не другое?

— Оно самое, — заверил его старик.

Ворон на верхушке скалы заливался смехом, испуская пронзительные карканья.

Взяв свою палку, наш простачок небрежно попрощался и пошел в сторону города. Эленкос облегченно и без сожаления смотрел ему вслед.

Басофон шагал все утро и часть второй половины дня. До порта он добрался очень усталым, но полным надежд.

На Небе ему отказали в назире. Зато на Земле с помощью волшебства он обретет могущество, сравнимое, а может, превосходящее то, которого его лишили. Нисколько в этом не сомневаясь, он пошел по набережным, ища чародея, о котором говорил отшельник.

Гермоген же поджидал судно, которое перевезло бы его на другой берег Средиземного моря. При нем были две дорожные котомки с запасом белья и несколькими философскими трактатами — он собирался их читать во время плавания. Пока Гермоген договаривался с экипажем греческого корабля, отплывавшего в Эфес, некий воришка тайком завладел одной из его котомок и скрылся бы с ней, если бы Басофон вовремя этого не заметил и не бросился к нему. На этот раз посох сотворил чудо. Он сам так ударил вора по голове, что тот свалился замертво.

— Не будь тебя, я лишился бы своих драгоценных трактатов, — сказал Гермоген. — Кто ты?

— Басофон, сын губернатора Фессалии Марсиона, плотник по профессии.

Гермоген сразу сообразил, что с таким силачом путешествовать ему будет сподручнее и пообещал платить ему, коль тот согласится составить компанию. Басофон счел, что это удачное для него предложение тоже было предсказано отшельником Эленкосом. Сунув посох под мышку, он решительным жестом вскинул на плечо обе котомки.

Итак, тем же вечером они взошли на борт корабля, шедшего до Эфеса с остановкой на Родосе. Басофон был в восторге. Ведь это было его первое плавание. Да и господин, у которого он теперь служил, ему нравился. И экипаж, похоже, относился к Гермогену с почтением. Тогда как остальные пассажиры устроились на ночь где придется, ему отвели отдельную каюту рядом с каютой судовладельца и капитана.

— Скажи, что ты делал в Египте? — поинтересовался последователь Гермеса у Басофона.

— Я очутился там случайно, — бесхитростно ответил юноша. — Ангелы должны были опустить меня в Фессалии, но, видно, у них со зрением неважно. К тому же они упрямы.

— Ангелы? Какие-нибудь посланцы? Римляне?

— Вы не поняли, господин. Я говорю о небесных ангелах.

— Стало быть — посланцы Неба? — произнес Гермоген. — Они были посланы божественным Зевсом или достославной Афродитой?

— Люди, о которых вы говорите, мне незнакомы, — возразил Басофон. — Но чтобы вам стало понятно, знайте, что в младенчестве меня вознесли в Рай, дабы патриархи обучали меня разным премудростям.

— Что за рай? Что за патриархи? — недоумевал Гермоген, поскольку эти древнееврейские слова были ему неизвестны.

— Вижу, что вы не очень-то в этом разбираетесь. И не в обиду вам будь сказано, я удивляюсь, что вы никогда не слышали об этих нудных стариках: Аврааме, Давиде, Соломоне.

— Ну как же, слыхал я об этом Аврааме! Значит, ты еврей?

— Совсем нет, — ответил Басофон. — Я родился в Фессалии, мои родители были греки. Как бы мой отец Марсион стал губернатором, будь он еврей?

— Верно, — согласился Гермоген. — Но как твоих родителей угораздило дать тебе в наставники тех старых евреев, о которых ты говорил?

— Ах, чувствую, вы абсолютно ничего не понимаете. Когда я говорю о небе, то имею в виду Небо, где обитают Дева, Дух Святой и наш Господь Бог.

На этот раз Гермоген подумал, что либо у юноши голова не в порядке, либо он принадлежит к одной из Невежественных сект, которые, увы, размножились за последние сорок лет. Что это за девка, какой-то дух и их господин?

— Слышь-ка, твои мускулы крепче твоей головы. Не стоит прислушиваться к глупостям, повторенным людьми. Впрочем, уже поздно, иди спать. Завтра твои мысли, может быть, просветлеют.

Басофону не хотелось настаивать. Да и какое ему до всего этого дело! Этот богатый господин поможет ему добраться до другого берега Средиземного моря — не это ли главное? И он пошел искать, где бы прикорнуть. Место он себе нашел между бочкой и тюками с шерстью. Только Басофон задремал, как сон его нарушили доносившиеся из-за тюков тихие голоса.

— Этот Гермоген — всесильный маг…

— Опасный колдун…

— Он может воскрешать мертвых…

— Надо бы держаться от него подальше…

Голоса удалились. Сломленный усталостью, Басофон забылся сном.

ГЛАВА IX,

Тем же вечером Сальна и отец Мореше, обрадовавшись встрече, решили отпраздновать такое событие в «Антико кафе греко». С 1760 года кафе удостоилось видеть за своими столиками Казакову и Гете, Стендаля и Берлиоза, Андерсена и Листа, Теккерея и Готорна, Коро и Гудона, не говоря уж о светлейших особах Европы, принцах эмиратов, а также множестве экстравагантных и пестрых американских разведенок.

Друзья заказали себе сабайон, что позволило им в течение нескольких минут порассуждать о падуйском происхождении «дзамбальоне», этого сладкого крема, названного Стендалем в предисловии к «Пармской обители» «дзамбайоном». Затем они вернулись к «Жизнеописанию».

— Довольно любопытный отрывок, — заметил иезуит.

— Апокриф, — уточнил Сальва.

— Какой эпохи, по-твоему?

— Конец XVI или начало XVII.

— Откуда?

— Венеция. В бумаге присутствует характерный водяной знак: якорь в кружочке и виньетка над ним. Итальянские бумагоделы использовали его с XV века — никак не раньше. В 1588 году его можно было встретить в Мантуе, в 1591 — в Вероне, в 1609 — в Венеции, в 1620 — в Падуе. Кроме того, в тексте вульгарная латынь перемешана с типично венецианскими словами: «disnare» — есть, «sentare» — садиться, «scampare» — убегать, «folio» — сын, плюс орфография слов, включающих «lg», чтобы палатализиро-вать «l»: «talgiaire», «milgiore», «ralchogere». Если верить нашему коллеге Асколи, такая орфография вошла в обиход лишь в XVI веке.

— Превосходно, — с видом знатока поддержал его Мореше. — Но к чему эта подделка под раннюю эпоху?

— Помнишь о псевдоевангелии Варнавы?

— Что находится в национальной библиотеке в Вене? Оно принадлежало принцу Евгению. Как мне кажется, описание его содержится в «Менаджиане» Бернера де ла Моннуа, относящейся к 1715 году.

— Джон Толанд, деист «Назаренуса», кичится тем, что открыл его примерно в то же время. Так вот, оно тоже «сделано в Венеции» и, точно как и «Житие», претендует на принадлежность к текстам эпохи раннего христианства. Не исключено, что, как и в случае с евангелием Варнавы, мы имеем дело с довольно хитроумным мусульманским апокрифом, таковым не кажущимся. Есть в нем следы палестинского и египетского иудохристианства I века, но они ложные.

— В таком случае, как могло случиться, что профессор Стэндап не заметил этого? Переводит он без тени сомнения и без критических замечаний.

— Да он все знает, только не говорит. Он догадывается, что и мы уже поняли обман. И тем не менее, не зная, как к этому отнестись, предпочитает помалкивать. Перехватил я его взгляд, когда позавчера устанавливал канонику время написания. Хоть он меня и не любит, но дураком по крайней мере не считает.

— Итак, по-твоему «Жизнеописание» является мусульманским апокрифом, переведенным в XVI веке в Венеции…

— Искусно сделанная фальшивка. Такие изготовляли еще в прошлом веке, и ничто не говорит о том, что их не фабрикуют и в наши дни. Их выдает водяной знак.

— Но остается фактом ее присутствие на запретных средневековых полках библиотеки еще до переоборудования зала Льва XIII. Как могла она оказаться в «Небесной лестнице» Жана Гоби?

Сальва выпустил густую струю дыма, словно паровоз, въезжающий в вокзал.

— Наверняка существовал документ со старым клеймом «Leg. Bas. 666». И подмена произошла после оборудования зала Льва XIII. Хищение, уничтожение манускриптов — обычная вещь. Но вот подмена — редчайший случай. Следовательно, первая «Leg. Bas. 666» уже была легендой о Басофоне, осужденной церковью. Признаться, мне не совсем понятно, что все это значит.

— А не могла бы произойти подмена в настоящий момент, после обнаружения подлинника? Предположим, нунций Караколли, предупрежденный тобой о существовании «Жития», встревоженный его богохульным содержанием, принес тебе подделку, спрятав оригинал в надежном месте…

— И об этом я подумал, — сказал Сальва. — Но в таком случае Караколли имел бы в своем распоряжении фальшивку, уже давно приготовленную, что мне кажется невозможным. Да и откуда бы он ее взял? Решительно здесь какая-то тайна, и тем более загадочная, чем меньше мы понимаем — пока по крайней мере — выгоду от такой подмены. Что касается Караколли, мне трудно представить его в роли фальсификатора.

На этом закончился обмен мнениями, и они покинули «Антико кафе греко». Мореше остановился в Доме иезуитов и поэтому должен был вернуться туда до полуночи. Сальва же еще побродил немного по улицам, думая то о былой римской славе, которую он нисколько не уважал, то о той молоденькой журналистке из «Ла Стампа», которая сказала, что знает о найденном манускрипте. Кто разнес новость? И к чему это глупое замечание об угрозе папству?

Неужели Караколли сболтнул кому-то, кто оповестил весь Рим, приплюсовав мнимую угрозу, чтобы новость выглядела помрачнее?

Едва Сальва вошел в холл своего отеля, как к нему поспешил консьерж, всем своим видом выказывая чрезвычайную угодливость.

— Egregio professore, telefono, per lei. Il Vaticano, per lei. Oh, egregio professore, il Papa, per lei[6].

Сальва, ворча, направился к телефонной кабине и набрал номер, сообщенный ему консьержем. Трубку снял личный секретарь магистра Караколли.

— Ах, профессор… Какое счастье, что вы позвонили! Соединяю вас с монсеньером.

— Профессор… — услышал он необычайно пронзительный голос нунция. — Случилось нечто невероятное… С вами никого нет рядом?

— Ни человека, — утвердительно ответил Сальва, бросив взгляд в сторону возвратившегося на свое место консьержа. — В чем дело?

— Исчез профессор Стэндап!.. После сегодняшнего послеобеденного чтения он должен был встретиться с кардиналом Бонино… Он не пришел. Мы позвонили в отель, где он должен был встретиться с одним британским коллегой. Но и там он не показывался. В восемь часов мы пришли в клуб «Agnus Dei», в котором я условился с ним провести вечер… Никого. Я ждал до половины десятого, периодически звоня в его отель… Профессор, я встревожен. Такой пунктуальный человек…

— И в самом деле странно, — согласился Сальва.

— Должен ли я поставить в известность полицию?.. Не знаю, что и делать. Может быть, он появится, и мне не хотелось бы, чтобы…

Можно было посмеяться над беспокойством нунция, не сделайся пунктуальность английского ученого притчей во языцех.

— Завтра в десять утра мы должны продолжить перевод. Подождем и, если он не объявится, сообщим в полицию, — предложил Сальва.

— Возможно, вы и правы, — согласился Караколли, — но, надеюсь, бедняга не нуждается в нашей помощи. Представьте, может, он заблудился в городе, может быть, ранен… В его-то возрасте… Столько бродяг развелось в наше время…

На следующий день в назначенный час оставалось лишь констатировать: Стэндап не возвращался в свой отель. Не появился он и на утренней встрече в зале Пия V. Лицо нунция посерело. Каноник Тортелли с магнитофоном под мышкой, казалось, был доволен пропажей переводчика.

— Ничего хорошего не выйдет из этого безумного чтения, — заметил он. — Его преосвященство предупредили?

— Нет еще, — вздохнул Караколли. — Ах, какое досадное… как бы это сказать?.. Faccenda! Che brutta… [7]

Преподобный отец Мореше уселся в кресло, которое накануне занимал кардинал Бонино. Его живые глазки перебегали с Сальва на нунция, с нунция на настенные часы, с полным безразличием не прекращавшие продлевать время опоздания англичанина, подтверждая тем самым факт его отсутствия.

— Ну что ж, — бросил наконец Сальва, — не лучше ли будет и впрямь предупредить его преосвященство, как предлагает каноник?

— Придется, — обреченно вздохнул нунций. Тяжело поднявшись, он поплелся к телефону у входной двери.

Никто не слышал разговора двух прелатов. Вернувшись, Караколли устало опустился на стул перед манускриптом, церемонно положенным на стол библиотекарем.

— Что он сказал? — озабоченно спросил каноник.

— Он сказал: «Requiescat in pace!» [8]

— Неужели Стэндап умер?! — воскликнул Сальва.

— На латинском он также сказал: «Продолжайте переводить».

— Продолжать переводить? — протестующе вскричал каноник. — Опять!

Между тремя священнослужителями последовала шумная перепалка. После двух часов бесплодной дискуссии все единогласно решили, что кардинал прав. В ожидании гипотетического возвращения исчезнувшего Удалось все-таки уговорить Караколли взяться за дело. Прежде чем согласиться, он использовал весь свой мимический репертуар, переходя от манерной скромности к целомудренному возмущению, после чего, раз десять утерев лоб клетчатым носовым платком, приступил к выполнению возложенной на него задачи. При этом у него были вид и голос школьника, старательно разбирающего плохо понятный почерк.

Все это время мысли Адриана Сальва блуждали в другом месте. Что ему теперь делать в этой глуши? Ведь раньше им руководило не только любопытство. А теперь оказалось, что манускрипт подделан и британский подданный, вовсе не расположенный к бегству, исчез. Да и что знаем мы о существах и вещах, когда они пропадают из нашего поля зрения? Чужая загадка лишь отражает нашу собственную странность.

«Штормы на Средиземном море случаются часто, и опасность их в том, что налетают они неожиданно. Спокойную гладь вдруг взлохмачивает сильный ветер, превращающий мертвый штиль в грозную стихию. Так и в эту ночь на судно, направлявшееся к Родосу, внезапно обрушились такие высокие и мощные волны, что оно опрокинулось.

Басофон поспешил к каюте своего господина. Отовсюду уже хлестала вода. Застигнутый ею во сне, ошалевший Гермоген наверняка захлебнулся бы, не вмешайся молодой человек. Вынужденный спрыгнуть вместе с ним в водоворот и поддерживать его голову над водой, Басофон, казалось, чувствовал себя в разбушевавшейся водной стихии так же уверенно, как на твердой земле, а — о чудо! — посох так хорошо держался на воде, что они вцепились в него, тогда как судно, кружась в последней агонии, погружалось в пучину.

Долгие часы их носило по волнам, пока не выбросило на песчаную полосу, над которой возвышался крутой скалистый откос, поросший скудной растительностью.

— Я обязан тебе жизнью, — произнес Гермоген, как только обрел способность говорить. — Без тебя я погиб бы в этом кораблекрушении. А без этой палки мы недолго продержались бы среди чудовищных волн.

— Этот посох — подарок доброго Иосифа, — ответил Басофон. — Но к сожалению, посох не всегда бывает любезен.

— Тот Иосиф, должно быть, великий чародей.

— Нет, он всего лишь плотник, но не говорят ли, что у каждого плотника свои хитрости? Уж если кто из вас волшебник, так это вы, о мэтр. Об этом я слышал на корабле.

Вымокший до нитки, жалкий, дрожащий от холода, Гермоген совсем не походил на ученика и последователя Великого Гермеса, а скорее — на нищего, брошенного в сырую яму. И все же слова юноши польстили ему. Он приосанился и сказал:

— Дружище, я готов научить тебя кое-чему из того, что умею. И это справедливо, ибо ты спас меня от неминуемой смерти. Но скажи вначале: что ты знаешь о магии?

— Только одно слово, доверенное мне недавно. Я должен был сказать его, когда вас встретил. Но вы так быстро приняли меня на службу, что я забыл его произнести.

— Что за слово?

— Гадалкавар, — выпалил Басофон. Гермоген рассмеялся:

— Какой плут научил тебя этому вздору? Ты хоть знаешь, что означает «гадалкавар» на александрийском диалекте? «Я осел!» Над тобой кто-то захотел подшутить, это точно.

Гнев овладел юношей.

— Вот вернусь и переломаю ему кости!

— Послушай, ведь это всего лишь шутка. К тому же мы очень далеко от Александрии и твоего шутника. Пойдем-ка и попробуем отыскать какое-нибудь человеческое существо.

Басофон всю дорогу не переставал ворчать. Из-за этого он совсем забыл об обещании Гермогена передать ему какую-либо волшебную силу. Ученик Гермеса, напротив, очень заинтересовался посохом Иосифа и пообещал себе обменять его на какой-нибудь фокус, когда спадет гнев молодого человека. Итак, пока они шли, он, дабы развлечь своего спутника, принялся рассказывать ему свою историю.

— До того как стать человеком, которого ты видишь, я познал многочисленные жизни, настолько длительные и разнообразные, что мне трудно все их упомнить. Что предпочитаешь? Чтобы я рассказал, как был лягушкой или лесной совой, одногорбым верблюдом или орлом? Был я также стрекозой и быком, клещом и слоном. Выбирай, я ничего от тебя не утаю.

— Э! — удивился Басофон. — Вот новость! Неужели, прежде чем стать человеком, мы все это переживаем? Мои патриархи не говорили ничего подобного.

— Только тайное учение божественного Гермеса, Трижды Великого, позволяет взойти к истокам времени и узнать, кем мы были. Ну, что ты выбираешь?

Стояла жара. Дорога была пыльной и безлюдной. На горизонте — ни одного дома. Молодой человек подумал, что рассказ о жизни верблюда поможет ему выдержать испытание.

— О! — обрадовался Гермоген. — Ты удачно выбрал, так как, когда я был верблюдом, происходили исключительные события, о которых я с удовольствием тебе расскажу. Значит, так. Было это во времена фараона Аменхотепа V. Я служил у одного торговца, имевшего дела с дворцом. Этот человек поставлял туда финики, которые собирал на юге, грузил на мою спину и привозил ко двору владыки. Изумительные это были финики, и он имел право продавать их только придворным и жрецам. Так что мне грех было жаловаться на свою судьбу.

Случилось так, что мой торговец — его звали Кенефер, и было ему больше шестидесяти лет — влюбился в одну молодую служанку дворца, очаровательную Неферирет. Девушку привлекало лишь богатство моего хозяина, но сам он считал, что она вышла за него благодаря его внешности и уму. Однако он был слишком самодовольным, а богатство свое заработал продажей фиников. У них родился ребенок, потом второй и третий. А мы с Кенефером продолжали ездить на юг за этими плодами, поднимаясь вдоль Нила до Фив.

Однажды, когда мы только что выехали из столицы, хозяин заметил, что оставил дома кошель. Развернувшись, мы возвратились в город. У дома он велел мне опуститься на колени, что я и сделал. Но едва он переступил порог, как кровь ударила ему в голову: молодая супруга праздновала его отъезд в объятиях любовника. Выхватив из-за пояса кривую саблю, хозяин мигом отрубил молодому человеку голову и разрубил пополам изменницу.

Увы! Юноша тот оказался самым младшим сыном Аменхотепа! Несчастного торговца порубили на кусочки, сложили в большой глиняный кувшин, который привязали к моей спине. После чего меня прогнали в пустыню.

Что поделаешь в такой ситуации? Я бежал сколько мог, надеясь встретить какой-нибудь караван, но так никого и не повстречал. Выдохшийся после восьмидневного бега, я остановился однажды вечером и стал готовиться к смерти. Страшный груз все еще держался, укрепленный между моей шеей и горбом.

Тут-то и произошло нечто необычное. Хотите — верьте, хотите — нет. Из кувшина донесся голос:

— Верблюд, друг мой, это я, твой добрый хозяин Кенефер. Хоть я и расчленен, ко мне вернулась речь. Наш бог Озирис пожалел меня, поскольку сам некогда понес такое же несправедливое наказание. Ни он, ни я не были виноваты. Сын фараона и та негодяйка заслуживали смерти. А Аменхотеп совершил преступление, приказав меня казнить.

— Вне всякого сомнения, — обомлев от страха, промямлил я. — Но что я могу для вас сделать, раз в пустыне никого, кроме нас, нет, а вы, порубленный на куски, не можете выйти из кувшина, притороченного к моей спине?

И тут я услышал возню за моей головой. Расчлененный хозяин бесновался в своей тюрьме, да так, что оборвались веревки, стягивавшие ее. Кувшин свалился с моей спины и разбился. Я увидел вывалившиеся из него останки: тут — голова, там — отсеченные члены, туловище, разрубленное на несколько частей разного размера… Тяжело было смотреть на них — ведь Кенефер был представительный мужчина, несмотря на возраст.

— Плюнь на меня! — приказала голова.

— Никогда я не осмелюсь осквернить моего хозяина, даже в таком состоянии! — вскричал я.

— Я тебе приказываю! — завопила голова таким повелительным тоном, что я, собрав всю слюну, которая у меня еще оставалась, плюнул, как мне велели. И тотчас разбросанные части тела собрались воедино. Кенефер встал как ни в чем не бывало, живой, во плоти, словно очнулся от кошмара. Пока я недоумевал по поводу чудодейственной силы моей слюны, он посмеивался надо мной.

— Это всемилостивейший Озирис совершил чудо, использовав твою поганую слюну. Только бог вроде него мог воскресить мертвого. А ты как был дромадером, так дромадером и остался, к тому же глупым!

Потом он вознес благодарственную молитву своему богу, взобрался на меня, и мы добрались до Фив, где он, к всеобщему изумлению, принялся за старое.

Гермоген умолк.

— Забавно, — откликнулся Басофон. — Но на месте верблюда я бы отомстил неблагодарному старику.

— Потому что ты не верблюд, — заметил ученик Трижды Великого.

Они продолжали шагать. Гнев молодого человека спал. Поразмышляв, от решил, что его спутник все выдумал. И он решил его немного подразнить.

— На Небе, откуда я прибыл, — сказал он, — особы, обладающие некой силой, в мгновение ока перемещаются из одного места в другое. Мне кажется, вы так не умеете. Уже три часа мы тащимся под солнцем.

— Действительно, такого дара у меня нет, — согласился Гермоген. — Но у меня есть кое-что другое. Когда остановимся на отдых, я тебе покажу. Кстати, мы можем сторговаться: один из моих даров — на твой посох, к примеру…

— Ни за что! — возмутился Басофон. — Я плотник, и этот посох — знак моей профессии. Я с ним не расстанусь ни за какие волшебства на свете.

Гермоген принял это к сведению. И в самом деле, если Гермес — бог торговли, он также и бог воров. Поэтому наш чародей решил подождать благоприятного случая, чтобы завладеть посохом, и продолжал идти молча.

Наконец они дошли до какой-то деревеньки с вырубленными в скале жилищами, показавшимися им подходящими для восстановления сил. Заодно там представится возможность обдумать дальнейшие действия. Но им и невдомек было, что их уже поджидал слуга Сатаны — известный нам Абрахас, которому поручено было следить за Басофоном. Больше из коварства, чем по злобе он вызвал сильное волнение на море, потопившее корабль. Он полагал, что тем самым помешает сыну Сабинеллы попасть в Фессалию, но не знал, что, поступив так, он задержал встречу Гермогена с губернатором Гаем Плинием. Все они, демоны, таковы: превратности, вызываемые ими, часто оборачиваются против них.

Путники остановились на сельском постоялом дворе. Там избежавшие кораблекрушения встретили Абрахаса, принявшего личину торговца. От него они узнали, что по воле волн корабль утонул у острова Кипр недалеко от Пафоса. Гермоген сразу решил на следующий же день отправиться в этот порт и найти подходящее судно. Однако Абрахас отговорил его, сказав, что попутный корабль якобы придется ждать больше месяца — это было ложью. Но не так-то легко обдурить ученика и последователя Гермеса. Гермоген предложил демону и Басофону угощение, в ходе которого те выпили столько вина, что с трудом добрались до своих постелей.

Когда Басофон уснул мертвым сном, Гермоген подкрался к нему и обнаружил, что посох тот крепко прижал к себе. Он попытался вытащить его из рук спящего, но быстро убедился в тщетности своих усилий. Тогда он прибегнул к заклинанию. Проделав над телом юноши пассы, он произнес:

— Дай мне посох.

И руки спящего сами протянули ему посох. Но только он собрался взять его, как посох вырвался и ударил Гермогена по спине так сильно, что он упал, крича от боли. Басофон проснулся.

— Эй, что с вами, мой господин?

А посох сам вернулся в руки юноши, так что он, ничего не поняв, весьма удивился присутствию Гермогена.

— Вы пришли, чтобы доверить мне один из ваших секретов? Я почему-то одурел от прекрасного пафосского вина, но теперь, протрезвев, готов слушать вас.

Чудодей встал, потирая спину, пораженный тем, что произошло.

— Ох, ох… — жалобно стонал он, силясь не потерять самообладания. — Действительно, ты спас мне жизнь и должен получить награду.

Басофон поднялся. Голова еще немного кружилась. Но чего бы он не сделал, чтобы узнать, как победить какого-нибудь Самсона?

— Так слушай, — продолжил Гермоген, — все было бы очень просто, согласись ты обменять свой посох на мою магию.

— Нет, нет, — воспротивился Басофон. — Вы мне должны один секрет, а посох останется у меня.

— Зачем он тебе? В твои годы не стоит обременять руки. Он хорош для старика, а я, как видишь, не первой молодости.

— О, вы еще хорошо сохранились! — лукаво заметил молодой человек, поняв, что ученик Гермеса наговорит что угодно ради того, чтобы выманить у него посох. И добавил: — Скажите-ка лучше, в чем состоит ваш секрет?

Гермоген напыжился:

— У меня их так много, что невозможно все перечислить. Это уж тебе выбирать среди способностей седьмой величины.

— Почему седьмой?

— Потому что они относятся к самым простейшим. Не воображаешь ли ты, что я могу доверить тебе волшебство первой величины?

— Объяснитесь. Мои патриархи ничего об этом не говорили.

— Так вот, — с ученым видом начал Гермоген, — волшебства первой величины имеют отношение к воскрешению умерших, оживлению статуй, созданию гомункулов и к изменению движения небесных тел. Зато маги седьмой величины помогают наращивать волосы, укрощать животных, изготавливать приворотное зелье, излечивать ящур и запоры.

— И вы хотите всучить мне эту ерунду за то, что я спас вам жизнь?

— Потише, прошу тебя. Не горячись. Величинам магии соответствуют степени посвящения. А ты пока начинающий. Патриархи ничему тебя не научили. Дай мне посох, и я помогу тебе быстро преодолеть все степени. Таким образом ты сможешь выбрать силу, которую заслуживаешь.

— У меня нет доказательств, что вы обладаете этими силами, — отмахнулся Басофон.

— Сейчас увидишь! — вскричал Гермоген, раздраженный неуступчивостью юноши.

Они вышли во двор.

— Видишь тот куст?

Он взмахнул рукой. И неожиданно куст вспыхнул.

— Видишь курицу на насесте?

Взмах — и та, бездыханная, свалилась на землю.

— Неплохо, — сказал Басофон, — но это всего лишь простенькие фокусы. Святой Дух на Небе превращается в голуби. А вы можете?

— Что за вопрос! — воскликнул Гермоген. — Как я тебе уже говорил, до того как стать человеком, я побывал почти всеми животными. Зачем мне возвращаться в те состояния? Чтобы показать тебе голубя или ворону?

— Короче говоря, — заключил Басофон, — вам нечего мне предложить.

На этот раз Гермоген не сдержался:

— Ничтожество, как ты смеешь говорить таким тоном с наилучшим учеником Трижды Великого! Не выводи меня из себя, давай твою палку, и я открою тебе секрет шестой степени!

— Какой?

— Ты скоро узнаешь! Сначала — посох.

— Сначала — секрет.

Гермоген понял, что путем обмена он не получит вожделенную вещь. Он пожал плечами и удалился, оставив Басофона во дворе. «Проучить бы этого философа», — подумал юноша, однако решил отложить месть до прибытия к месту назначения. Ведь все деньги для продолжения путешествия находились у александрийца».

ГЛАВА X,

«На рассвете следующего дня Гермоген и Басофон пустились в дорогу, направляясь к порту Пафоса. Абрахас еще спал, прикованный к ложу винными парами. Когда он проснулся, был уже полдень. Он сразу побежал к нишам, в которых спали путешественники, и, поняв, что те уже ушли, взлетел в воздух, дабы опередить их и первым появиться на пристани. Известно, что у демонов есть очень сильные перепончатые крылья, позволяющие им преодолевать огромные расстояния за ничтожно малое время.

Так что когда доведенные до изнеможения Гермоген с Басофоном дотащились до порта Пафоса, Абрахас уже устроил там переполох, чтобы задержать корабль, собиравшийся отплыть на Родос и в Эфес. Вот как он это сделал. Убедившись, что моряки этого судна развлекались в кабачке, он подсыпал в их вино какого-то зелья, отчего у многих начались рвота и различные недомогания. После этого он распустил слух о чуме, якобы свирепствующей на корабле. Часом позже был запрещен доступ на это судно.

— Ничего не поделаешь, придется отправиться в Саламин, — сказал Гермоген. — Куплю двух ослов; как-нибудь доберемся.

— Вот это да! — вскричал Басофон. — Нам что, все Дороги Кипра мерить?

— Предпочитаешь остаться здесь и погибнуть от чумы?

В тот же вечер они покинули Пафос, присоединившись к каравану, который, следуя побережьем, тянулся к западной оконечности острова. Народу шло много. Жители, напуганные призраком чумы, уходили из города. Было настоящее столпотворение.

В этом людском потоке особенно выделялся гигантского роста лысый мужчина с округлой бородкой, сидящий на высоком осле, который семенил рядом с осликом Басофона. Гигант заговорил с юношей.

— Слава непобедимому Солнцу!

Гермоген же держался несколько сзади, взяв в слушатели римского солдата, сидевшего на апатичной, почти издыхающей кляче.

— Разумеется, — ответил сын Сабинеллы. — Каждое утро солнце восходит на востоке.

— Вы наш сторонник? — поинтересовался гигант.

— Я последователь Иисуса из Назарета.

— А он почитает нашего бога Митру?

— Не думаю. Он сам есть Бог.

— Бог чего?

— О, вижу, вам непонятно. Существует только один Бог, хотя и в трех лицах.

— Нет, что вы! — воскликнул гигант. — Когда Аура отделился от Маздры, он дал жизнь Митре, но их не стало трое. Митра заменил собою двух остальных.

«Что за чушь он несет!» — подумал юноша. Ему ничего не было известно о борьбе религий в ту эпоху, когда единственная святая истина еще не пробила завесу мрака. А так как адепт Митры принялся горячо объяснять ему все преимущества своего божества, он вынужден был призвать на помощь Гермогена.

— Вот человек, который с удовольствием побеседует с вами, — схитрил Басофон.

Гигант опять стал поминать непобедимое Солнце, добавив, что кровь первоначального быка, как известно, раскалила дневное светило и если вдруг перестанут приносить ему кровавые жертвы, оно остынет и обречет Землю на гибель.

— Доказательство тому, — добавил он, — то, что солнце временами греет не очень жарко, но благодаря крови жертв оживает и продолжает свой победоносный путь.

— Вы говорите о солнцестояниях. Но позвольте заметить вам, что быки здесь абсолютно ни при чем.

— А кто же, по-вашему? — обиженно поинтересовался гигант.

— Душа мира. Именно она властвует над Вселенной. Я имею в виду принцип гармонии.

— О чем вы говорите? Борются две противоположные силы, и битва эта движет миром.

Дискуссия привлекла внимание римского воина. Понукая свою истощенную клячу, он приблизился к спорщикам.

— Эй вы! — громовым голосом вскричал он. — Не хватит ли вам болтать без умолку? Кто вернулся из могилы? Кто может рассказать, что происходит в потустороннем мире? Никто. Так что все религии — выдумка жрецов и философов, которые нашли способ держать народ в страхе, чтобы помыкать им.

Неожиданно объединившись, Гермоген и гигант дали отпор солдату.

— А откровения? А Божественные проявления? А сновидения?

Солдат так расхохотался, что лошадь его отпрянула и, споткнувшись, чуть не рухнула на обочину.

«Вот оно, состояние умов, — подумал Басофон, — тут надо наводить порядок. Разве не повезло мне, что я живым вознесся на Небо и своими глазами видел вещи, в которые остальные должны только верить, ибо не столкнутся с ними? Я живой свидетель, и с теми, кто мне не Поверит, поговорит мой посох!»

И он влез в спор, перебив спорящих, которые сразу замолчали.

— Мне, Басофону, сыну губернатора Марсиона, выпала честь побивать в Небесном Царстве и убедиться, что все ваши религии и философии яйца выеденного не стоят. Я видел Духа Святого и Матерь Божью. Мог бы встретиться с Мессией, но тот был занят. Что касается Бога Отца, то к нему могут приблизиться только архангелы, да и то повернувшись спиной, дабы не ослепнуть, и обмахивая себя крыльями, чтобы не сгореть от сильного жара, испускаемого Божественным огнем.

Гермоген опомнился первым.

— Что за басни ты нам рассказываешь? Ты в своем уме? Вмешался римлянин и страшно закричал:

— Это иудей! Хуже того: он фанатик из секты так называемого Кристуса! Встречал я таких в Афинах. Они кичатся тем, что якобы им одним известен путь к спасению. Они замышляют заговор против императора. Мне сказали, что они даже разбивают статуи богов и осмеивают наши древнейшие традиции.

Гигант состроил гримасу, выражающую крайнее отвращение, и бросил:

— Никто не может сравниться с непобедимым Солнцем. У иудеев с их вероисповеданием нет будущего перед лицом Великого Митры.

— Фи… — фыркнул Басофон, — я, побывавший на Небе, могу вас всех заверить, что Митрой там и не пахло. Если уж и есть непобедимое солнце, так это один только Мессия, восставший из мертвых, а не Орфей, Озирис, Гермес или Митра, которые суть измышления доходяг поэтов и философов.

Поднялась суматоха. Караван враз распался. Ослы и лошади понеслись в разные стороны, и седоки тщетно пытались их сдержать. Гермоген шепнул сыну Сабинеллы:

— Бежим, пока тебя не разорвали. Видишь, как не любят почитателей этого Христа. Смени религию, так будет лучше для тебя!

— Что я видел, то видел. Пусть только попробуют драться со мной, если осмелятся!

Суматоха улеглась. Солдат и гигант спешились и подошли к Басофону, все еще сидящему на осле. Они были разъярены.

— Будучи римским гражданином, да к тому же солдатом славной армии божественного императора Траяна, я не могу позволить какому-то хаму публично оскорблять религии, признанные Сенатом. Этот человек — богохульник, и он должен быть наказан!

Прокричав это, он вынул меч из ножен, висевших на боку, а Басофон в это время слезал с осла.

— Ах ты, наглец! — зарычал гигант. — Посмотрим, спасет ли тебя распятый раб от римского могущества, защищающего наши права.

— Послушай, — зашептал Гермоген, — извинись перед этими благородными господами, и я уверен, что их великодушие…

— Ни за что! — заупрямился Басофон. — Эти люди еще не знают меня. Пусть начинают, коль хотят отведать моего посоха!

Римлянин ощерился и одним прыжком подскочил к Басофону, намереваясь поразить того мечом. Но юноша отпрянул в сторону, да так ловко, что солдат, потеряв равновесие, растянулся на дороге. От этого он, разъярившись еще пуще, вскочил на ноги и издал такой ужасный рык, что зрители уже не сомневались в беспощадности мщения. Однако тут вступил в дело посох Иосифа; никто и не понял, как у сына Сабинеллы получалось им так умело орудовать. По правде говоря, Басофон и сам не знал этого. Дело в том, что не он наносил удары, а сам посох, который чуть не вырывался из рук.

Сломленный градом непрерывных ударов, римлянин уже не мог сопротивляться и вскоре уткнулся в дорожную пыль, не в силах подняться. Изумленные, ошеломленные зрители сперва оцепенели и онемели, потом потихонечку отвернулись, осторожно разбрелись и, оседлав своих животных, молча продолжили путь. Они побаивались гнева римлян, военный лагерь которых располагался в окрестностях Саламина.

— Эге, — произнес Гермоген, — хорошая работа, но только плохо может окончиться для тебя. Когда этот солдафон очухается, он побежит в гарнизон и всполошит сослуживцев. Поехали побыстрее. Может, успеем в порт до объявления тревоги.

До Басофона наконец-то дошло, что победой он обязан посоху, а не своим талантам. Но он еще не знал, что Святой Дух благословил посох на свершение добрых дел и что дурные намерения обратятся против самого Басофона. Так что он про себя поблагодарил плотника Иосифа за такой полезный подарок. Подумал он и о том, что с посохом ему отныне некого бояться, и так возгордился этим, что хвастливо заявил:

— Пусть весь гарнизон нападает на меня, я разделаюсь с ним, как с одним этим солдатом.

— Не надо преувеличивать свои возможности, — предостерег его Гермоген.

Вспрыгнув на осла, он поехал вслед за караваном, Басофон последовал за ним. Он все еще раздувался от гордости, потому что солдат так и лежал на дороге. Лошадь его исчезла: гигант, последователь Митры, воспользовавшись стычкой, завладел ею и не спеша доехал до города.

Демон Абрахас присутствовал при этой драке и поспешил в римский лагерь, чтобы оповестить всех, что последователь назареянина жестоко избил их товарища. Центурион тотчас послал группу солдат навстречу каравану, чтобы схватить смутьяна.

А тем временем Гермоген и Басофон ехали в направлении порта Саламин. Другие путешественники избегали их, так что они очутились впереди колонны. Ученик Гермеса еще больше возжелал завладеть посохом после того, что видел. И он решил вновь попытаться сломить непреклонность своего спутника.

— Дружочек, откуда у тебя этот посох? — спросил он.

— Его подарил мне на Небе святой Иосиф. Сколько раз вам повторять? Сдается мне, что вы принимаете меня за лжеца.

— Ну что ты! — запротестовал Гермоген. — И тем не менее тот, кто сделал один подарок, может сделать их несколько. Продай мне этот посох, а когда ты вернешься на свое Небо, Иосиф легко заменит его другим. И выйдет, что оба мы будем довольны.

— Я не продам свой посох даже за все золото мира. Кстати, вы не плотник, насколько я знаю.

— А ты плотник? Что ты построил? Где дом, сделанный твоими руками?

— Я плотник, — твердо сказал Басофон. — Шипы и пазы для меня не секрет.

— А это что за тарабарщина? — раздраженно спросил Гермоген. — Мои учителя — потомки архитекторов, которые возводили пирамиды. Твой Иосиф умеет это?

Пока они разговаривали, на повороте дороги показался небольшой отряд римских воинов. Заметив двух путников на ослах, они остановились.

— Эй, парень, не ты ли последователь бунтовщика Христа? Не ты ли осмелился напасть на одного из наших?

— Нет-нет, — быстро ответил Гермоген. — Я последователь божественного Гермеса.

— А тебя не спрашивают! — прорычал начальник отряда.

Басофон слез со своего осла, подошел к ним и громко заявил:

— Я — ученик и последователь Мессии, Иисуса из Назарета, и я вздул одного римлянина, обнаглевшего до того, что обвинил меня в богохульстве, тогда как я говорил сущую правду.

— Что же это за правда? — спросил начальник, гневно вздернув голову так, что чуть не свалился шлем.

— А то, что существует только один Бог, а Христос — Его воплощение на Земле.

— Один только бог? — удивился начальник. — А кто же остальные?

— Куклы!

Римляне посчитав, что говорить больше не о чем, выхватили мечи. Значит, это и есть тот одержимый, о котором они слышали? Но Басофон решительно сказал:

— Отведите меня к вашим самым главным начальникам. Я хочу говорить с ними.

— Ах ты, мелочь! — загремел капитан отряда. — Какая наглость! Да наши военачальники и не услышат твой писк.

— Тем хуже. Я не открою им секрет.

— Что за секрет?

— Только они могут понять его. А вы очень раскаетесь, если помешаете мне увидеться с ними.

Самоуверенный тон привел в растерянность офицера.

— Будь по-твоему, — сказал он и приказал солдатам посадить Басофона на круп своей лошади. Гермогена же никто не тронул. Басофон крикнул ему:

— До скорой встречи в порту!

Но ученик Гермеса думал о том, что никогда больше не увидит ни его, ни посоха, и горестно сожалел об этом. Что он значит против солдат? Его магия была ничто по сравнению с волшебным посохом. И он ругал себя за беспомощность, за то, что из-под носа уплывает такое сокровище.

Басофон, напротив, был очень доволен. Ему надоело трястись на осле, на крупе лошади поездка казалась гораздо приятнее. Прижимая к груди дар Иосифа, он не страшился никаких властей, считая, что с ним он преодолеет любые препятствия. Таким образом, прибыв в лагерь на окраине Саламина отдохнувшим и бодрым, он предстал перед центурионом Брутом.

Этот Брут когда-то служил в римской колонии в Иудее и хорошо знал еврейские обычаи. Ему уже приходилось видеть восстания зелотов, и он вынужден был подавлять их, однако, уважая добродетели предков этих бунтовщиков, он отличался большой терпимостью.

— Ну, — начал он, когда к нему доставили Басофона, — мне донесли, что ты большой драчун. Этому тебя научили? Каким же секретом желаешь ты меня облагодетельствовать?

— Для начала знайте, — решительно заявил юноша, — что я родился в Фессалии и по отцу являюсь римским гражданином.

— Кто был твой отец?

— Губернатор Марсион.

— Не он ли погиб из-за своей жены, принявшей христианство?

— Мой отец ненавидел приверженцев Мессии. Он заставил пытать мою мать до смерти. Небо покарало его за это ударом молнии. Все это чистая правда.

Центурион задумался. Слышал он об этом неприятном деле. Выходило, что секта мессионистов разделяла семьи, порождая подобные трагедии. Было от чего вздрогнуть.

— Неужели этот Мессия, о котором ты говоришь, настолько убедителен, что его приверженцы повсюду сеют раздор? Неужели жизнь настолько длинна, что пройти по ней надо в непонимании и враждебности? Рим приносит благосостояние и порядок в свои колонии. Почему твой Мессия захотел свергнуть императоров и выставить себя царем вроде Ирода? Почему он заставляет бунтовать еврейский народ? А ты, молодой римский гражданин, почему ты следуешь его примеру, тогда как сам знаешь, чем расплатилась твоя семья?

— Выслушайте меня: еще ребенком я был вознесен на Небо. То, что я там видел, не подлежит обсуждению.

А секрет я вам открою: существует только один Бог — Бог Авраама и Иакова. Его Божественный Сын родился на Земле. Он-то и есть тот Мессия, о котором я говорю. Зовут его Иисус из Назарета.

— Знаю я эту историю. Но иудеи не признают этого Иисуса. Многие думают, что их бог не может быть человеком и что в любом случае у него нет сына.

— Иудеи тупы и упрямы! — воскликнул Басофон.

— Твой Иисус тоже иудей.

— Но он хочет, чтобы все народы поверили в Благую Весть, которую он принес. Если иудеи отказываются последовать за ним, тем хуже для них. Я знаком с патриархами. Они хотели передать мне свои знания. Но разве я философ? Уроки Самсона показались мне более полезными…

— Хватит об этом, — прервал его Брут. — Всем философам известна частица истины. Император поручил губернаторам следить за верующими твоей секты, дабы они не организовывали мятежей, которые мы вынуждены подавлять. Ты ударил одного из наших солдат. Допускаю, что он не сумел защититься. Но я должен быть уверен, что ты не взбунтовался против Рима.

— Он оскорбил меня.

— В доказательство своего чистосердечия тебе необходимо поклясться в верности императору и возжечь благовония перед его изображением. После этого ты сможешь продолжить свой путь.

— Где изображение? — спросил Басофон.

— В полевом храме, который мы соорудили посреди лагеря. А ты что, торопишься?

— Я бы сперва съел что-нибудь, — признался юноша. Центуриона это позабавило, и он велел отвести Басофона к повару, который выставил вкусную еду. И пока юноша насыщался, Брут продолжал расспрашивать его.

— Я много размышлял об адептах Кристуса. Как случилось, что, не будучи иудеями, они проявляют интерес к традициям этого древнего кочевого племени, погрязшего в предрассудках?

— По правде говоря, я и сам не знаю, — ответил Басофон. — Мессия учит, что только последовавшие за ним спасутся, когда настанет конец света. Следует очистить себя водой, дабы не погибнуть в огне. Такое очищение мы называем крещением, потому что оно заключается в погружении с головой в живительную воду.

— Иудеи так не поступают. У них существует обряд обрезания крайней плоти. Обрезан ли ты?

— Конечно же, нет! Повторяю: я не иудей, а последователь Мессии.

Центурион налил себе вина. Ему трудно было понять, что же это за христианская религия.

— Ведь этот Мессия, призванный спасти Израиль, умер в страшных мучениях? Его распяли, не так ли?

— Да, а потом положили в гроб, но он воскрес из мертвых.

— Ты считаешь, такое возможно?

— Ничего я об этом не знаю, знаю лишь, что он живет на Небе — как вы и я на Земле. Однако прошу прощения, мне надо идти. Я обещал своему товарищу встретить его в порту.

— А ты не забыл, что тебе следует сперва окурить благовониями изображение императора?

— А это обязательно?

— Обязательно. Потом ты сможешь уйти. Я не нахожу ничего вредного в твоих разглагольствованиях и досужих вымыслах.

— Вымыслах, говорите? Да это самая святая истина.

— Не вижу тут истины.

Беседуя так, они вошли в небольшой храм, возведенный в центре лагеря. В глубине его находился жертвенник, освещенный факелами. На нем стояло нарисованное изображение императора.

— Так это и есть образ кесаря? Это точно он?

— А ты сомневаешься? Он увенчан золотыми лаврами.

— Вижу, что это император, но Траян ли? Не похоже.

— Да будет тебе известно, что изображение это символическое, а не определенного человека.

Басофон покачал головой:

— Зачем мне окуривать символ?

— Так положено. Представь, что это Траян.

— Слишком это сложно для меня.

Центурион Брут понял, что юноша ни за что не исполнит положенный обряд. Он повысил голос:

— Не отнесся ли я к тебе по-братски? Не пытался ли я заставить тебя понять?

— Но это идол.

— Отнюдь! Это — изображение. Разве я прошу тебя почитать его? Достаточно засвидетельствовать свое уважение.

— Как нарисованная картинка может видеть знак уважения?

Брут кликнул стражу, и она тотчас появилась. Это были четыре здоровенных солдата. Двое держали мечи, двое — копья.

— Очень жаль, но я вынужден тебя арестовать за неподчинение.

При этих словах Басофон попятился к жертвеннику. Солдаты надвигались на него, потрясая оружием. Он еще попятился и взмахнул посохом, опрокинув один из факелов, который упал, смахнув с жертвенника изображение.

— Кощунство! — закричали солдаты.

— Не будем преувеличивать, — спокойно возразил сын Сабинеллы. — Это всего лишь деревянная доска с намалеванной картинкой.

Услышав это, солдаты бросились на него. И, как можно догадаться, их жестко встретил посох. Отлупленные солдаты упали на пол, а напуганный центурион Брут держался в сторонке, наблюдая за побоищем.

— Ну и ловок же ты, такого боя мне не доводилось видеть. Быстрота, с которой ты орудуешь своей палкой, поразительна. А ведь моя личная охрана состоит из отборных, самых умелых солдат. И вот она нелепо валяется на земле. Где ты научился таким штучкам?

— Это не штучки, — сказал Басофон. — Просто я хорошо усвоил уроки Самсона, вот и все.

— Нет, нет. Твоя ловкость сродни чародейству. Я видел, как летала палка. Это убедило меня больше, чем утверждение, что ты являешься учеником Христа или не важно какого пророка. Подними изображение и иди за мной. Я представлю тебя главнокомандующему.

— Если изображение божественно, оно само поднимется. А к чему мне ваш главный?

Центурион Брут вышел из храма, оставив четырех охранников лежащими на полу. Басофон последовал за ним. Решительно этот парнишка нравился центуриону. Ко всему прочему, он подумал, что главнокомандующий будет признателен ему, если он приведет такого замечательного бойца, хоть и молоденького.

И в самом деле, командующий так давно служил в Афинах, что, когда ему представили Басофона, воскликнул:

— Губернатор Марсион? Я очень хорошо знал его и с большой печалью узнал о постигшем его несчастье. Его жену сперва совратили сектанты, а затем они же украли его ребенка. И этим ребенком был ты?

— Прошу прощения, но то не была секта. Люди исповедаовали самую чистую религию. Что касается меня, то я был вознесен на Небо ангелами, не сделавшими мне ничего худого…

Быстро вмешался центурион:

— Генерал, сын губернатора к тому же отличный воин. Он обучился обращению с палкой у большого мастера своего дела. Наши лучшие солдаты попробовали было драться с ним, но ни один не выстоял.

— Вот это здорово. Обожаю драки. Центурион, включите этого юношу в завтрашние соревнования. Судьей буду я. Идите.

Когда они вышли из палатки генерала, Басофон воскликнул:

— Но у меня нет никакого желания участвовать в этом спектакле! Я должен найти моего товарища Гермогена и продолжить путешествие.

— Давай договоримся: я закрываю глаза на твое кощунство, а ты соглашаешься участвовать в соревновании. В противном случае моя совесть вынудит меня донести на тебя. Не ты ли скинул на пол изображение императора?

В этот момент приковыляли четыре охранника, побитые Басофоном. По их распухшим лицам видно было, что им здорово досталось. Они принялись жаловаться Бруту.

— Он победил нас с помощью колдовства. Палка его летала в воздухе, и он совсем не держал ее в руках. Мы подадим жалобу генералу.

— Эх вы, — укорил их центурион, — и вам не стыдно? Вы на все готовы, чтобы оправдаться. Так знайте, что генерал решил выставить этого парня на завтрашних соревнованиях против наших сильнейших чемпионов. Что вы на это скажете?

Солдаты удалились, но их ненависть разгорелась еще пуще. Они задумали устроить ловушку Басофону. Раз уж магия заключалась в посохе, они потребовали, чтобы бой проходил на мечах или с сетью и трезубцем — и больше никакого оружия.

Что до Басофона, то в глубине души он сознавал, что ему нечем гордиться перед римским воинством, но все же решил остаться в лагере до конца соревнований, которые рассчитывал выиграть без особых усилий. Центурион поселил его в собственной палатке, что ему казалось вполне естественным, тогда как солдаты не помнили, чтобы Брут кого-нибудь так привечал. Может быть, Божья благодать тайно проникла в его душу? Поздно ночью Брут попросил своего гостя рассказать о жизни на Небе. Басофон ничего не утаил из того, что видел и слышал. Когда он улегся спать, центурион сидел в задумчивости, спрашивая себя, какая доля истины скрывалась в рассказе юноши».

ГЛАВА XI,

— И вы скрывали от нас такой талант! — воскликнул Сальва, когда нунций Караколли закончил переводить три главы «Жизнеописания», с которыми только что ознакомился читатель.

— Поздравляю вас, — присоединился к нему иезуит Мореше. — Вы превосходно справились с трудностями текста.

— Тем не менее, — проскрипел каноник Тортелли, — текст этот омерзителен. И почему его не сожгли?

— Меня огорчает то, что нас не прервали вестью о возвращении профессора Стэндапа, — сокрушенно проговорил расхваленный переводчик. — Где же он может быть? Как вы думаете, кардинал предупредил полицию?

— Скоро узнаем, — проворчал Сальва, — но поскольку мы закончили эти три главы, было бы интересно узнать ваше мнение об их содержании.

— Так вот, — начал нунций, — позволю себе утверждать, что текст не настолько древний, как я сперва полагал, и именно поэтому так легко его переводить. В нем, например, есть венецианские идиомы, от которых прямо-таки несет XVI веком.

— Замечательно! — зааплодировал Сальва. — Я пришел к такому же выводу. Перед нами подделка, которую кто-то вложил в «Небесную лестницу» то ли во время переоборудования зала Льва XIII, то ли гораздо раньше. Я хочу сказать… Вы меня понимаете, не так ли?

Магистр Караколли побледнел, потом покраснел, и в конце концов цвет его лица слился с цветом фиолетовой сутаны.

— Вы кого-то подозреваете в подмене «Leg. Bas. 666» этим манускриптом, и именно в момент, когда догадались, где он может быть?

— Лично я не ходил за этой папкой, — поправил Сальва. — Ходили вы, монсеньер. Но успокойтесь: я вас ни в чем не обвиняю. Более того, я уверен, что кто-то раскрыл секрет этой папки раньше меня и, умолчав об открытии, получил время для совершения подмены.

— О Боже! — простонал нунций, разворачивая свой носовой платок.

— Но, — возразил каноник Тортелли, — мне не совсем понятно… Зачем?

Профессор Сальва достал из кармашка своего полосатого жилета одну из уже известных сигар, однако паники среди присутствующих не возникло. Все мысли были заняты другим.

— Порассуждаем немного. Итак, лет пятнадцать назад была создана комиссия для розыска «Жизнеописания Сильвестра». Существовало опасение, что текст этот вредный, но от этого интерес к нему был еще большим. Но что подразумевалось под определением «вредный» в эпоху, когда подобные труды клеймились тремя шестерками, прежде чем сжечь их? Речь шла о документе, признанном еретическим, и настолько опасном, что его можно было считать порождением Дьявола. Ко всему прочему, документ должен был содержать нечто более страшное, чем трактаты о магии, колдовстве и наведении порчи, которые, как вам известно, дошли до нашего времени. Спрашивается: в чем тут корень? Что ужасного скрывалось в этих манускриптах? В этом заключалась цель поисков, и мы рассчитывали на «Жизнеописание», способное пролить свет на эту тайну, поскольку, судя по всему, речь шла о единственном оставшемся свидетельстве подобной литературы.

— Да, — подтвердил Караколли, чье лицо приобрело свой естественный цвет, — это «Житие Сильвестра» представлялось зияющей дырой в наших знаниях Средневековья. И так случилось, что этот манускрипт оказался бесполезен, поскольку он фальсифицирован! «Un maledetto falso!» [9]

— Продолжим рассуждать, — предложил Сальва, пожевывая кончик неприкуренной сигары. — По какой такой причине заменили «Житие» на апокрифический текст XVI века венецианского происхождения? Если бы его просто похитили, нам ничего не удалось бы найти в папке с «Небесной лестницей», кроме самой «Лестницы». Так нет же, кто-то хотел, чтобы мы обнаружили историю Басофона. Не будь этого желания, чего ради вкладывать ее туда? Ну и конечно, нас попытались заставить поверить, что это оригинал «Жизнеописания», который непонятным образом исчез.

— Как профессор Стэндап, — заметил Мореше.

— Как профессор Стэндап, — повторил за ним Сальва. Нунций внезапно вскочил. И опять лицо его было бледным.

— Вы считаете, что есть связь между подменой «Жития» и исчезновением нашего друга?

— Утверждать еще рановато, — ответил Сальва, — но согласитесь, что все это довольно странно… Напоминает мне дело Де Гриё.

Никто не решился спросить, что это за дело Де Гриё. Длительное молчание нависло над все еще раскрытым перед Караколли манускриптом. Потом послышался голос каноника Тортелли: он сообщил, что сейчас пойдет к кардиналу Бонино, чтобы информировать его о положении дел и о недоумении «господ экспертов» и заодно узнать, нет ли каких-либо новостей о профессоре Стэндапе. Его не стали удерживать; похоже, все были довольны уходом этого самонадеянного зануды.

— Какая гнусность! — вскричал нунций, как только каноник вышел. — И все эти слухи в городе!.. Ужасная утка, запущенная «Ла Стампа» и подхваченная всеми газетами!

— Во всем этом чувствуется какая-то согласованность. Но зачем? И кто это организовал? Адриен, тебе следует встряхнуть свои серые клеточки.

Намек на знаменитого бельгийского детектива совсем не понравился Сальва. Этот лысый коротышка с напомаженными усами был невыносимо самодовольным. Они встречались после преступления в Страдфорд-он-Эйвоне. Без помощи профессора бедненький Пуаро ни за что бы не догадался, что комедианта убил его же индийский слуга, а не очаровательная мисс Клуд-Бастер, которую упорно подозревал бельгиец — по причине женоненавистничества, наверное.

— Стало быть, нам надо найти связь между подменой подлинника «Жития» этим апокрифом, исчезновением — временным, надеюсь — Стэндапа и слухом, кем-то пущенным через «Ла Стампа». Итак, во-первых, допросить главного библиотекаря; во-вторых, наведаться в отель Стэндапа и, хоть мне это и отвратительно, порыться в его вещах; в-третьих, выведать в «Ла Стампа» имя человека, сообщившего о находке «Жития».

Нунций, все больше и больше падавший духом, умоляюще поднял глаза на Сальва:

— Вы один, профессор, способны все это проделать. Я же могу только молиться за вас.

— Разумеется! Я попрошу вас лишь познакомить меня с этим библиотекарем — я видел его мельком, когда после каждого сеанса мы передавали ему манускрипт, чтобы он положил его в сейф.

— Отец Грюнвальд — доминиканец, немец по происхождению. Довольно известен. Он мог бы помогать нам, не будь так занят своими непосредственными обязанностями. Но, умоляю, попытайтесь сначала разыскать профессора Стэндапа.

Вот так и получилось, что Адриен Сальва еще раз был втянут в разгадывание весьма любопытной загадки. Он попросил Мореше пойти вместе с ним в отель, где жил англичанин. Отель, естественно, назывался «Виктория», находился на виале Джулио Чезаре недалеко от площади Святого Петра, дойти туда можно было по виа ди Порта Анджелика. Содержательница, итальянка, сильно жестикулируя и прикладывая руки к груди, показывала, насколько она обеспокоена исчезновением «господина, такого комильфо», и т.д. Однако сутана иезуита произвела на нее большее впечатление, нежели вальяжная дородность профессора. И лишь благодаря профессору Мореше они смогли зайти в двенадцатый номер, где, к их изумлению, все было перевернуто вверх дном, что никак не вязалось с педантичностью англичанина. Кто-то тщательно обшарил мебель, оставив открытыми дверцы шкафов и выдвинутыми ящики. Кровать была опрокинута, матрас распорот. На бюро громоздилась беспорядочная куча бумаг; многие документы валялись на полу. Книги и папки были наспех просмотрены и сброшены с полок. Платяной шкаф остался открытым настежь. Одежда устилала пол. Все это напоминало зрелище на улице Морг — не хватало лишь камина и трупа. Кто-то довольствовался обычным обыском, не позаботившись осмотреть личные вещи британского подданного. Хозяйка отеля не раз делала вид, что падает в обморок, видимо, полагая, что это весьма уместно в данном случае.

Сальва заметил:

— Здесь просто-напросто искали оригинал «Жизнеописания», вот и все.

— Ты думаешь, что Стэндап похитил рукопись? — удивленно спросил Мореше.

— Я думаю, что он мог это сделать и что кто-то поверил в это, а потому постарался отыскать и вернуть ее. Впрочем, могло случиться, что этот кто-то сперва выкрал англичанина, дабы выбить из него признание о предполагаемом тайнике, а так как тот молчал, то все здесь пришлось перелопатить. Но даже если допустить такую гипотезу, Стэндап не из тех, кто станет хранить дома подобный документ. Он положил бы его в банковский сейф. Я, разумеется, использую условное наклонение, так как нет оснований утверждать, что он намеревался украсть подлинник. Но зато вполне допустимо, что он где-то нашел апокриф и вложил его в папку с «Небесной лестницей» вместо оригинала. Да, это допустимо, но так ли это? Ни черта не понимаю. И все-таки такое предположение отбрасывать нельзя. А пока что пойдем в «Ла Стампа».

Принял их главный редактор, суетливый и многословный. Покривлявшись и поломавшись, излив потоки пустых слов, от которых несло неискренностью, он признался, что понятия не имеет, откуда поступила информация об обнаружении «Жизнеописания». Он вызвал к себе ответственного за рубрику — сицилийца с мрачным узким лицом, который сухо сказал, что не имеет морального права раскрыть источники информации. Но так как Сальва пригрозил взвалить на него вину за убийство профессора Стэндапа — довольно рискованное заявление, — он, поколебавшись для виду, бесцветным голосом произнес:

— Это графиня Кокошка, супруга польского посла при Ватикане.

Всю последующую ночь Сальва, наспех поужинав пиццей, вертелся в постели, силясь навести порядок в этой пьесе с запутанной интригой. Но скоро мысли его поплыли и в полудреме потонули в самом глубоком омуте его памяти. Ведь если он и ответил на приглашение его преосвященства, то им руководила не профессиональная любознательность ученого, сразу хватающегося за скальпель, чтобы расчленить насекомых. Рим вызывал в нем болезненное чувство, был солью на незаживающей ране. Отказываясь появляться в нем до этого, он боялся встретить призрак любимой им девушки, слишком любимой, соблазнительной и своенравной Изианы — было ему тогда двадцать лет, а ей шестнадцать, — которая однажды ночью в приступе безумия бросилась в мутные воды Тибра.

И не для того ли, чтобы заглушить память о ней, Сальва объездил весь мир, пытаясь разгадать загадки, бывшие для него как бы многообразными отголосками тайны того трагического конца? Разве не шепнула она ему на ухо перед тем, как броситься в воду: «Non creder mai a quel che credi» — «Никогда не верь тому, во что уверовал»? Необычный, парадоксальный наказ отпечатался в глубине его души и стал для него требовательным, придирчивым, но очень ценным гидом.

Утром Сальва встал с тяжелой головой, словно перепил накануне, и собственное тело казалось ему плотнее и тяжелее обычного. Он потащил его через город, окутанный легким и теплым туманом. Вспотев, но чувствуя при этом озноб, он пришел в зал Пия VI, где нунций Караколли сетовал на трудности текста и жалкое качество перевода, тогда как отец Мореше осыпал его комплиментами за блестящее исполнение этой трудовой повинности. Когда их дуэт закончился, начался рабочий день — к большому удовлетворению Сальва, разум которого объявил, что прогнаны тусклые ночные воспоминания.

«Пока Басофон, он же Сильвестр, отдыхал в палатке центуриона Брута, непривычная суматоха нарушила покой Олимпа. Встревожен был даже Зевс, дремавший на своем облачном ложе. С недавних пор он чувствовал, что на Земле происходит нечто ненормальное, но его посланцы не могли внятно объяснить, в чем дело. И этой ночью, услышав шум на подступах к дворцу, Зевс кликнул своего личного советника, дежурившего у двери опочивальни, и приказал ему пойти и все разузнать.

Ждать громовержцу пришлось недолго. Посыльный вернулся запыхавшийся и в таком возбуждении, будто за ним гнался Цербер.

— О Величайший, это Аполлон… Война, Величайший, война…

Зевс тяжело встал со своего ложа.

— Что — Алоллон? О какой войне ты говоришь?

— Новый бог, Величайший! Аполлон только что узнал, что некто принял его облик и считает себя Солнцем Вселенной…

— Ну, такое уже бывало. Они все хотят походить на Солнце. А это всего-навсего звезда. А что до войны…

— Аполлон утверждает, что Небо иудеев намеревается конкурировать с нами, с Олимпом.

— Эти людишки, они все торгаши и любят умничать.

— Аполлон уверяет, что один из них объявил себя богом безо всякого на то разрешения, и именно он украл его облик. Ко всему прочему, его почитатели не признают никакого другого бога, кроме его отца, которого они называют Он и иногда Иегова.

— А где же мое место в таком случае? — спросил царь богов.

— Эти люди восстали против вас, Великолепнейший.

— Н-да, это неприятно. Сходи-ка за Аполлоном, пожалуйста.

В этот момент вошла проснувшаяся Юнона[10], с распущенными волосами и в ночном одеянии.

— Правда то, что говорят?

— Да нет же, нет, — заверил ее Зевс — больше для того, чтобы успокоить самого себя. — Время от времени какой-нибудь безумец объявляет себя богом. А другие безумцы устраивают ему овацию. А потом все заканчивается в одиночке для буйнопомешанных.

— А мне страшно. Мне кажется, что на этот раз нам грозит большая опасность. Разве вам не известно, что все эти восточные религии понемногу обгрызают нашу империю? Вот и Греция, колыбель наша, уже клянется только быками со взрезанным горлом. А теперь — Артемида мне сказала — объявился некто, распятый римлянами, но не умерший на позорном кресте, а, напротив, приобретший себе славу. Он убедил своих сторонников, что воскрес, и они разнесли весть о его победе над смертью по всему Средиземноморью.

— Мы — боги и, следовательно, бессмертны, — заметил Зевс. — Что с нами может случиться?

Тут вошел Аполлон, такой прекрасный и молодой, что Юнона невольно залюбовалась им.

— Величайший, у меня украли мой облик.

— Кто же?

— Тот иудей, считающий себя сыном Иеговы. Его даже прочат управлять Солнечной колесницей вместо меня. Это недопустимо!

— Конечно, конечно! А этот Иегова стремится занять мое место, не так ли? Все это мне кажется достойной сожаления галиматьей. Эти иудеи поистине поражают.

— Однако лживая вера распространилась не только среди евреев. Даже сама Греция… стыдно сказать…

Зевс нервным движением погладил свою величественную бороду. Потом спросил: — А что делает Гермес? Разве не поручил я ему обновить свою систему?

— Он сочиняет.

— Дорогой Аполлон, я знаю, что ты никогда особенно не ценил его, но люди питают к нему слабость. Одним словом, для нас настал момент объединиться. И прошу тебя, никаких ссор.

— Мне донесли, что Небо послало на Землю выдающуюся личность, чья задача — пополнить учение Распятого.

— Выдающийся?

— Это суровый и безжалостный молодой человек, единственное достоинство которого, как кажется, заключается в непревзойденном умении драться палкой. И я его остерегаюсь. Не разумно ли было бы приблизить его к себе и поточнее узнать, что он собой представляет и какова его цель?

— Поступай как знаешь, — зевая, проговорил владыка.

Не самое ли время передохнуть? Вся эта суета раздражала Зевса. Сон для него был убежищем, в котором он мог обо всем позабыть. И он укрылся в нем.

А тем временем на острове Кипр, в окрестностях Саламина, готовились к военным игрищам. В центре лагеря соорудили помост для командующего и его штаба. Войско было построено в каре, определены границы арены. Римляне страстно любили эти развлечения, которые устраивали по поводу любого события или просто по настроению.

Басофон хорошо выспался и оказался в лучшем положении для участия в состязании; он не сомневался, что легко выиграет с помощью своего посоха. Четверо же стражей попросили командующего принять их и объяснили, что юноша одолел их с помощью какой-то магии. Однако жалоба эта лишь еще больше возбудила его любопытство, и он порешил, что после битвы на палках каждый участник должен показать свое искусство владения мечом. От сети и трезубца он отказался: это оружие больше подходит гладиаторам.

И вот час пробил. Загудели трубы. Командующий и офицеры заняли места на помосте. Затем по сигналу начались первые поединки. Басофону предстояло выступить позднее, в конце первой половины состязаний. Своего противника он еще не знал. Но ему не терпелось показать себя, и, подняв посох, он без приглашения ринулся к первой паре.

Не знал он еще, что подарок Иосифа мог только отвечать на оскорбления или вступаться за правое дело, но оборачивал все против своего владельца, коль скоро тот решал использовать его без достаточного основания. А так как на этот раз дело не было ни правым, ни справедливым, посох так и остался посохом: простым куском дерева. К счастью, Самсон научил своего ученика нескольким приемам отражения ударов и нападения. С трудом избежав ранений, Басофон, не закончив схватки, устало вернулся в палатку.

— Это и есть ваш непобедимый боец? — спросил Брута командующий.

— Он бережет себя для своей битвы, — ответил центурион, в глубине души опасаясь худшего. Ему хорошо был известен противник Басофона: эфиоп, огромного роста и беспощадный. Поговаривали, что он питался человечиной. Сойдя с помоста, Брут пошел в свою палатку, где нашел Басофона вытянувшимся на ложе; тот обливался потом, тяжело дышал, а лицо его было красным, как кирпич.

— Что с тобой? Ты заболел? Почему ты ввязался в этот бой и позволил побить себя?

Крайне раздраженный, Басофон отвернулся к стенке и не ответил. Центурион продолжил:

— Я прослыву лжецом в глазах начальства. Приди в себя, прошу тебя! Не я ли спас тебя от обвинения в богохульстве?

— Все это правда, — простонал юноша, — но я ничего не могу… Посох не слушается меня…

— Почему он тебя больше не слушается?

— Не знаю. Может, я огорчил плотника Иосифа?

— Послушай, — сказал центурион, — мне кажется, я понимаю, что произошло. Посох не повинуется тебе, если ты не защищаешь дело этого Иосифа. Он один из почитателей Кристуса?

— Он его родной отец.

— Тогда перестань молоть чепуху, а лучше сосредоточься на этой мысли. Посох не будет тебе защитой, если ты не будешь биться во имя твоего бога.

Басофона это мало убедило. Он все приписывал своей доблести. А тут с ним случился приступ слабости — вот и все. Центурион отошел от него весьма обеспокоенный. Выходя из палатки, он столкнулся с солдатом, который сказал:

— Мы знаем, что вы покрываете волшебника, и обо всем расскажем генералу, если вы не поможете нам его наказать.

— Что я должен сделать? — спросил Брут.

— Помешать ему драться палкой. Именно в ней и таится волшебная сила.

— Но вы же сами видели, что с мечами он не справится. Палка оказалась бесполезной.

— Это уловка! — воскликнул побитый страж. — Вы сговорились с волшебником, потому что тайно принадлежите к той же секте, что и он. Разве вы не были сторонником того иудея с ослиной головой, который взбунтовался против императора?

В этот момент приплелись три остальных стража.

Первый сказал:

— Брут околдован богохульником. Можем мы еще ему повиноваться? Мы выдадим его властям.

А между тем поединки продолжались. Центурион прошел на свое место рядом с командующим и офицерами. Он лихорадочно ждал начала схватки между Басофоном и эфиопом. Когда момент настал, на арене появился колосс. Черный, лоснящийся, гримасничающий, он держал толстенную палицу, которая в его огромных ручищах казалась соломинкой. Его приветствовали восторженными криками, ибо всем была известна его неукротимая отвага, сочетающаяся со страшной силищей.

Басофон по сравнению с ним казался карликом, а посох — детской тросточкой. К тому же бой, в который он недавно легкомысленно влез, оставил на нем отпечаток: он покачивался, как пьяный. Удивленные зрители сначала встретили его молчанием, затем по рядам пробежал шумок, а потом последовал всеобщий взрыв смеха.

— Вы решили повеселить нас этим мальчишкой? — строго спросил командующий.

Центурион не нашел что ответить. А эфиоп уже вертел над головой свою дубину, собираясь нанести удар, но Басофон, отпрыгнув в сторону, уклонился от удара. Однако негр не терял времени и, пока Басофон восстанавливал равновесие, опять ударил, попав ему по плечу. Публика завопила от восторга, ожидая развязки. А четверо стражей ликовали и кричали сильнее всех. Тут встал Брут и, движимый какой-то силой, перекрыл своим голосом весь этот содом.

— Басофон! Вспомни о Кристусе!

Плотная тишина окутала всех. Командующий, мертвенно бледный, повернулся к центуриону.

— Что вы сказали? Вы, случаем, не последователь этого иудея? Стража, арестовать центуриона!

Басофон вышел из оцепенения. Посох завибрировал в его руках, напрягся, словно леопард перед прыжком. И когда четверо стражников подошли к помосту, наш плотник устремился к ним, влекомый чудесным посохом. Несколько быстрых вращений — и солдаты оказались распластанными на земле, к великому изумлению зрителей.

Эфиоп, свидетель скорой расправы, застыл в оцепенении в центре арены. Опомнившись, он побежал к Басофону, державшему на расстоянии первый ряд солдат, которые были в ужасе от увиденного. Не пробежал черный колосс и трех шагов, как сын Сабинеллы ринулся ему навстречу и нанес ему град ударов по голове, груди, животу — так, что у мастодонта подломились колени и он упал лицом в пыль.

— Арестуйте его! — повторил командующий изменившимся голосом.

Четыре ряда солдат медленно двинулись к центру, где Басофон, поставив ногу на побежденного, с вызовом посматривал на них. И тут случилось нечто невероятное. Ряд за рядом люди валились друг на друга, словно колосья под серпом. Осознав тщетность своих усилий, оставшиеся в живых убежали, оставив на помосте командующего вместе с его штабом.

Басофон подошел к ним и сказал:

— Вам нечего бояться, мы с посохом не причиним вам зла. Только признайте могущество живого Бога.

— Конечно, разумеется… — дрожащим голосом проблеял командующий. — Уходи. Ты слишком сильный маг.

Центурион Брут отбросил шлем и меч. Потом он встал на колени и заявил:

— Пусть твой Бог отныне станет и моим.

— Проваливайте вместе с ним. Позор вам! Я лишаю вас звания! — прокричал командующий.

Басофон поднял с колен Брута, и они расцеловались. Затем они покинули лагерь, оставив за собой прискорбное зрелище уничтоженной когорты.

— Вот эта да! — воскликнул Аполлон, сверху наблюдавший за Басофоном. — Ну и сила у этого юноши! А его манера драться довольно необычна. А этот центурион, почему он перешел на сторону Христа?

Аполлон кликнул свою колесницу, которая тотчас примчалась. Мог ли он допустить, чтобы распятый разбойник, иудей, объявивший себя владыкой, продолжал красоваться в его образе? Ведь он всего лишь самозванец, как и все верующие в Иегову. И Аполлон приказал высадить себя на главной пристани порта Саламин».

ГЛАВА XII,

«Басофон и центурион Брут нашли Гермогена в одной портовой таверне, пьяненького, в компании критских моряков. На другой день должно было сняться с якоря судно, направлявшееся в Селевкию на Киликийском побережье. Ученик Гермеса, барахтаясь в винных парах, силился доказать, что самая суть есть не что иное, как душа мира. Слушатели же утверждали, что Психея упала на землю и стала проституткой. В общем, спор двух глухих.

Басофону стоило больших усилий прервать ученые речи Гермогена.

Когда они устроились на ночь на постоялом дворе, смирнское вино окончательно сморило египтянина. Едва он погрузился в глубокий сон, Басофон предложил Бруту вступить в сообщество почитателей Иисуса.

— Я должен стать светочем Фессалии. Не знаю точно, что это значит, но мне нужны союзники-единоверцы.

— Ну что ж, — сказал Брут, — сейчас я без должности. Моя карьера пошла прахом. Кем я стану, если не приму твою веру? Но я все же римлянин и солдат в душе. Мне нелегко будет отказаться от некоторых моих принципов.

— Это ничего, — приободрил его Басофон. — Послушай: ближние твои верят в бога, превращающегося то в быка, то в лебедя. А почему бы Богу не превратиться в обычного человека? Мария, мать Иисуса, похожа на вашу Леду.

— Ну и учен же ты! — удивился Брут.

— Дух моего Бога вошел в меня, — объяснил сын Сабинеллы.

И это было правдой: в этот момент Дух Святой наблюдал за юношей, как просил его Мессия. Однако, честно говоря, Параклет серьезно сомневался в способностях этого сорванца, больше расположенного к дракам, нежели к убеждению. Стоило ли ему подсказывать все слова и ответы?

Утром Гермоген, проспавшись и протрезвев, с удовлетворением удостоверился, что Басофон удачно вырвался из когтей римского орла. Брут же подумал, что мог бы быть полезен, и принял предложение вместе проделать часть пути. Центурион поменял свою военную форму на тунику с капюшоном, сделавшим его неузнаваемым. И к полудню все трое поднялись на борт корабля, отплывавшего в Селевкию.

Судно было нагружено продовольствием всех видов для киликинян. На палубе толпились пассажиры, говорившие на самых различных языках. Находился среди них один, говоривший на очень правильном греческом. Был он строен, с приветливым лицом, обрамленным золотистыми волосами. При первой возможности незнакомец протискался к Басофону и шепнул ему на ухо:

— Экселенц… Важный секрет, экселенц… Следуйте за мной…

Разве устоишь, когда к тебе обращаются «экселенц» и обещают посвятить в какую-то тайну? Басофон проследовал на корму, оставив своих спутников возле лоточника, предлагавшего фрукты и пирожки из манной крупы.

— А я вас знаю, — начал незнакомец. — Я был среди тех римских солдат, которых вы очень мило уложили. Такого мне еще не доводилось видеть. В тот же вечер я обо всем рассказал своему господину, и он попросил доставить вас к нему. Особа эта очень могущественная — настолько, что никто не может сравниться с ним.

— Даже римский император? Или это он и есть?

— Это не он.

— А где же обещанный секрет?

— Потерпите. Представьте себе, что мой господин царствует там, где не существует смерти, нищеты и голода, где все пронизано светом, где обитают самые красивые женщины, где золото блестит, как нигде. Одним словом — обитель счастья и спокойствия. Мой господин приглашает вас туда.

Басофон на короткое время задумался: предложение какое-то уж очень странное. Но лицо мужчины было честным.

— Послушать вас, так место, где живет ваш господин, — сущий Рай. Побывал я уже там. Сплошная скука!

— Нет, нет, что вы… — живо возразил незнакомец. — Я не знаю, что вы называете Раем. Может, это какие-нибудь восточные бани. Место, о котором идет речь, не имеет ничего общего с миром. Я с удовольствием проведу вас туда. Поверьте, вы не разочаруетесь.

— Послушайте, я выбран для осуществления особой миссии, и не такой я человек, чтобы бросить все ради не знаю уж какой химеры. Передайте своему господину Мое почтение и скажите, что я очень занят.

Повернувшись спиной к незнакомцу, Басофон вернулся к своим спутникам. Но грек не отказался от своих попыток. Он присоединился к трем компаньонам и обратился к Гермогену:

— Вы, случайно, не ученик Гермеса?

— Совершенно верно. Я даже горжусь тем, что являюсь его первым учеником.

— В таком случае, раз вы хорошо знакомы с этим молодым человеком, не объясните ли ему, что приглашение к владыке Неба есть честь, от которой не отказываются?

— О ком вы говорите? — заинтересовался Гермоген.

— О нашем отце Зевсе, естественно, — важно произнес Аполлон.

На какое-то время наши путешественники опешили, выпучив глаза и забыв закрыть жевавшие рты. Первым опомнился Басофон:

— Вашего Зевса не существует. Может быть, мраморная статуя приглашает меня на ужин? А чем она питается? Дождем, который падает ей на лицо?

— Перестань богохульствовать! — вскричал бог. — И коль ты не веришь мне, побьемся об заклад. Тогда ты оценишь свою глупость.

Неожиданно Басофон вспылил:

— Бьюсь об заклад. Да, держу пари! Я уверен, что выиграю, и ставлю мой посох, если ты настаиваешь! А ты, лжец, что ставишь?

— Ставлю самого себя, и настаиваю на этом. Пусть эти два свидетеля будут поручителями нашего пари!

Басофона удивила уверенность незнакомца, и он посчитал его сумасшедшим.

— Как ты мне докажешь, что твой Зевс существует?

— Отведу тебя к нему. Вмешался Гермоген:

— Друг, ты уже проиграл. Зевс существует, это неоспоримо. В какое осиное гнездо ты бросился сломя голову? Лучше сразу откажись, иначе — прощай посох!

— Уж и не знаю, что подумать, — сказал Брут, — но я чую здесь ловушку. Смотри не попадись в нее.

Осторожность попутчиков раззадорила Басофона. Зевса нет и быть не может, поскольку есть един Бог, о котором учит Кристус и о котором ему говорили на Небе. Своими глазами он, конечно, не видел Его, но зато встречался со Святым Духом, входящим в Троицу единого Бога. Мессия, воплощенный Бог, избрал его, дабы стал он светочем Фессалии. И он понимал, что Отец во всем Его высочайшем величии недоступен человеческим глазам. Так позволительно ли ему бояться этого грека с его бахвальством?

— Хватит вам! — крикнул он устало. — Разве не видно, что у этого человека голова не в порядке? Осмелиться утверждать, что Зевс существует и зовет меня к: себе! Ну не бред ли это?

— Когда отправляемся? — спросил Аполлон.

— Куда ты хочешь меня затащить?

— На Олимп, разумеется.

И он протянул руку сыну Сабинеллы. Тот, пожав плечами, принял вызов. И тотчас они пропали из виду. А Брут и Гермоген остались на палубе, спрашивая себя: кто же этот незнакомец? Могущественный волшебник?

Итак, Басофон и его гид прибыли в обитель богов. Она была залита божественным светом и вся покрыта садами с цветами вечности и плодами бессмертия. Белые храмы образовывали совершеннейшую гармонию. Виднелись кентавры и фавны, резвившиеся с нимфами.

— Где мы? — крайне изумленный, спросил Басофон.

— Я уже говорил тебе. Мы на Олимпе, в царстве богов.

— Да что ты? — не поверил Басофон. — Я сплю и вижу сон на корабле, который везет нас в Селевкию.

— Дурачок! Ты бился об заклад, не так ли?

Сын Сабинеллы пожал плечами. Возможно ли такое, чтобы избитые легенды оказались реальностью? И тем не менее туг были кентавры и фавны. А нимфы… Никогда он не видел таких красивых женщин. Он содрогнулся. Неужели несколько небес мирно уживались на Небе? И все-таки он был не из тех, кто легко признает свое поражение.

— Ты волшебник. Все здесь одна видимость.

— Ладно, — не стал спорить Аполлон, — пойдем во дворец Зевса. Или ты все еще будешь упрямиться?

Они двинулись к храму, сиявшему, как солнце. Ба-софон почти ослеп. Но, крепко прижимая к себе посох, смело вошел. Встретили его нежные звуки арфы. Тут к нему вернулось зрение и до него дошло, что гид привел его в очень просторный вестибюль, в глубине которого возвышалась высокая бронзовая — а может быть, золотая — двустворчатая дверь.

— Нет! — закричал он. — Все это ложь! Вы не существуете! Вы не можете существовать!

Аполлон улыбался, а тяжелые створки двери медленно раскрывались, и вскоре они очутились у подножия трона в форме орла, на котором величественно восседал гигантский старец. Лицо его, поросшее густой седой бородой, было окружено светящимся нимбом.

— Так что же? — послышался величественный голос. — Кажется, кто-то не верит в мое существование?

Ошеломленному Басофону потребовалось время, чтобы прийти в себя. Он выпрямился, подняв над головой свой посох.

— Во имя Христа и Святого Духа исчезните, порождения кошмаров!

Зевса позабавило такое заклинание, смахивающее на поношение.

— Слушай, ты, названный Сильвестром в твоей непонятной религии, перестань браниться. Что мы тебе сделали?

— Вы так заморочили голову моему отцу, что он заставил пытать мою мать, прежде чем предать ее смерти. Этого недостаточно?

— Религия Иеговы принадлежит иудеям. И что необычного в том, что, будучи греком, твой отец был наш? А вот почему твоя мать предала нас и вступила в секту Израиля, возглавляемую безумцем, называющим себя Мессией или еще Христом? Ну а какова твоя роль во всем этом жалком заговоре?

Басофон вытянулся во весь свой рост и выкрикнул:

— Зачем я буду отвечать вам, раз вы не существуете? Или я объелся пирожками на корабле?

— Ты держал пари, — сказал Аполлон, — и ты проиграл. Дай мне твой посох.

— Мой посох? Я ни за что не расстанусь с подарком плотника Иосифа.

— Ты поставил на него!

Юноша почувствовал себя в ловушке. Не иначе как на него навели порчу. Он попятился и, размахивая посохом, попытался ударить Аполлона. Но правда была не на его стороне, поэтому посох вдруг показался ему таким тяжелым, что он едва не выронил его. Тогда он завопил:

— Святой Дух, ко мне, прошу тебя!

Но как Олимп мог сообщаться с Раем? Ведь это совершенно различные сферы… Призыв Басофона затерялся в пространстве между ними.

— Не стоит тревожить духов, — отеческим тоном проговорил Зевс. — Пусть они себе отдыхают в преисподней под убаюкивающее журчание Ахерона.

— И отдай мне этот посох, — добавил Аполлон.

Полный решимости не расставаться со своим драгоценным посохом, сын Сабинеллы развернулся и попытался убежать, но его остановили два стражника. Посох отказался помогать ему, и его отобрали.

Юноша пришел в отчаяние. Что происходит? Что за Комедию с ним играют? И почему покинул его дар Иосифа? Он начал понимать, что не должен был биться об , да еще на посох, но ведь он был уверен, что не существует ни Зевса, ни Олимпа. Пришлось признать очевидное: все это было не во сне. Он и в самом деле лишился посоха. А Зевс сказал:

— Молодой человек, за свою самоуверенность ты наказан потерей этой деревянной палки, которой, как кажется, ты очень дорожишь. Мое высочество считает, что можно отослать тебя на Землю. Знай только, что мы не спустим с тебя глаз. Не вздумай разбивать наши изображения и всех уверять в существовании твоего Иеговы или твоего Христа. Они живут лишь в искаженном воображении иудеев, а о стремлении к умерщвлению плоти нам известно. Найди себе красивую девушку или мальчика, если пожелаешь, и пусть любовь к жизни освободит твои мозги от сотканной разными домыслами паутины.

Басофон собрался было ответить, но его подхватил вихрь. В мгновение ока юноша оказался на палубе корабля, плывущего к Селевкии.

— Что ты наделал? — спросил его Брут. — Зачем выбросил посох в море?

— Несчастный, — добавил Гермоген, — я бы его у тебя купил…

Басофон в растерянности уже занес ногу на поручни, собираясь прыгнуть за своим посохом — неужели он так ополоумел, что бросил его за борт? — но товарищи удержали его. И тут он рухнул на доски палубы, обхватил голову руками и заплакал — впервые в жизни».

Продолжение следовало. Но здесь чтец поставил точку. А вообще-то папский нунций магистр Караколли неоднократно прерывал чтение многочисленными восклицаниями с последующими отклонениями от темы, такими как: «Это уже не средневековый текст, а барочный», «Ну вот, Олимп появился!» или еще: «Как это понимать?»

Отец Мореше и Адриен Сальва были не менее изумлены неожиданным поворотом повествования. Этот экскурс в языческий мир поверг в смятение не только героя истории, но и самих ученых мужей. Безусловно одно: если документ являлся апокрифом XVI века, то появление античных богов можно было как-то объяснить; и тем не менее возникал законный вопрос: что именно хотел выразить автор текста — каково бы ни было его происхождение?

— По моему мнению, — произнес Мореше, — мы имеем дело с неприкрытой насмешкой. Не проглядывает ли здесь желание посмеяться над Раем, ставя его в один ряд с Олимпом? Ведь каждому известно, что Олимпа не существует…

— Резонно, — согласился Сальва. — Под прикрытием забавной истории подрываются сами основы воображаемого христианства.

— Христианского мира! — поправил нунций. — Признаюсь, это чтение все больше и больше портит мне настроение. Понимаю теперь, почему церковный суд поставил на манускрипте три шестерки.

— Не забывайте, — напомнил профессор, — что заклеймен был не этот текст. Этот — недавняя фальшивка.

Магистр Караколли утер лоб, потом сказал:

— Я попрошу у кардинала разрешения прекратить этот перевод. Какая от него польза?

— Здесь я с вами не согласен, — возразил Сальва. — Есть в развитии событий некоторые нюансы, за которыми может скрываться тайна. Мое пожелание — продолжить… Но, если позволите, у меня сейчас назначена встреча с главным библиотекарем, а после я нанесу визит той графине, польке…

— Мадам Кокошке, — уточнил нунций. — Довольно эксцентричная дама. Боюсь, визит окажется безрезультатным.

Сальва попросил отца Мореше сопровождать его, и тот охотно согласился. Иезуит был без ума от разных загадок. Первым делом они направились в кабинет отца Грюнвальда, доминиканца, который царствовал в мягкой тиши самой знаменитой католической библиотеки мира. Поскольку о встрече договорились заранее, он ждал их. Отец Грюнвальд был необъятен в своей белой рясе. Его лицо с синюшным оттенком, увенчанное рыжими волосами, поражало энергичным выражением. При приближении визитеров он встал и, указав им их места, опустился в кресло с высокой спинкой, над которым висело большое распятие в испанском стиле.

— Чем могу служить, господа?

— Отец мой, — начал Сальва, — хотелось бы сперва узнать, предупреждены ли вы о загадке, предложенной досье В 83276, в котором находился не только перевод «Небесной лестницы» Жана Гоби, но и любопытный манускрипт, принятый нами вначале за «Жизнеописание Сильвестра», долгое время безуспешно разыскиваемое исследователями.

Доминиканец с сокрушенным видом прикрыл глаза, потом открыл их, во взгляде заискрилась хитринка.

— Я не был бы достоин этого почтенного учреждения, если бы не знал обо всем, что в нем делается. И должен сказать, дорогой профессор, что о вашем дедуктивном методе, позволившем найти этот документ, мне правдиво было доложено моим верным другом нунцием Караколли. Я еще не имел возможности поздравить вас…

— И все-таки это оказался апокриф.

— То же самое мне сказал и нунций. К какой эпохе вы его относите?

— Похоже на XVI век, тогда как оригинал, отмеченный позорными тремя шестерками, должен был принадлежать к первым векам нашей эры. И все же — это одна из целей нашего визита — я хочу, чтобы документ прошел экспертизу. Не написан ли он на бумаге XVI века венецианской выделки и не подделан ли почерк под старину — возможно, совсем недавно?

— Это меня чрезвычайно удивило бы, — сказал немец тоном, в котором слышалось недоумение от подобной нелепой гипотезы. — Но коль вы желаете, я передам документ в нашу лабораторию. Она хорошо оборудована, как вам известно. С этим проблем не будет, но мне хотелось бы понять, каким образом, по-вашему, кто-то мог подменить оригинал, если только он вообще существовал, подделанным манускриптом. И для чего это сделано?

— Может быть, для того, чтобы изъять некоторые разоблачения или откровения из подлинника, — предположил отец Мореше.

— Достаточно было просто похитить его, — заметил отец Грюнвальд. — К чему эта замена, да еще с довольно непристойным текстом, если я правильно понял каноника Тортелли?

— Полагаю, — сказал Сальва, — что мы столкнулись с какой-то интригой, далекой от простой подмены манускрипта. Исчез профессор Стэндап. По Риму ходят самые невероятные слухи. Определенно следует ожидать некоего события, смысл и значительность которого нам неизвестны. Во всем этом прослеживаются скрытые от нас предзнаменования. И хотя суть их нам пока не ясна, они предупреждают нас о том, что затевается нечто действительно чрезвычайно серьезное.

— Э! — воскликнул доминиканец. — Не преувеличиваете ли вы? Возможно, это проделка какого-нибудь коллекционера. Он обнаружил «Жизнеописание» и спрятал в своих архивах. Но, считая, что поступает честно, заменил находку манускриптом, который вы переводите.

— Спасибо за прием, — сухо поблагодарил Сальва, Резко встав и продемонстрировав тем самым свое отношение к последней гипотезе.

Когда они покинули библиотеку, профессор дал волю своему раздражению. Злобно прикурив сигару, он пробурчал:

— Никакой логики! А святой отец путешествует по Африке…

Мореше нерешительно осведомился, какое отношение имеет евангелическое турне папы к «Жизнеописанию Сильвестра». Но они уже сели в такси на пьяццд делла Сита Леонина, доставившее их к дому № 9 по виа Помпео Магно, где находилось посольство Польши при Ватикане.

Графиня Кокошка заставила их ждать довольно долго, так что успела догореть до конца сигара. Среди позолоты и ангелочков под мрамор наши приятели чувствовали себя деревенщинами, забредшими в роскошный отель. Сальва кипел от нетерпения. Что до Мореше, то, хотя перемена обстановки его и забавляла, он уже начинал спрашивать себя, не окончится ли тайна «Жизнеописания» какой-нибудь драмой — если только она уже не произошла. И тем не менее он склонялся к мысли, что профессор Стэндап просто забыл предупредить свое окружение о внезапном отъезде, как это бывает, когда, к примеру, получаешь неожиданное сообщение о смерти близкого человека.

Наконец появился лощеный слуга в перчатках и коридорами с устоявшимся запахом плесени и винтовыми лестницами проводил их в личные апартаменты посла и его супруги, которая приняла их в барочном салоне, заставленном мебелью, неимоверным количеством ваз и разукрашенных статуэток. Сама она походила на мумию или певицу, разукрашенную для исполнения «Сумерек богов» в провинциальном концертном зале. Свою чрезмерную полноту графиня скрывала под наслоением пестрых тканей и варварских украшений, делавших ее еще дороднее. Ее увядшее лицо покрывал слой фиолетово-розовых румян, на фоне которых так ярко светились зеленые глаза, что, кроме них, ничего уже не было заметно.

— Очень рада познакомиться с вами, профессор. Его превосходительство мой муж и я следили за делом Добрински, и, как бы это сказать, с большой признательностью. Садитесь, пожалуйста.

— Мадам, — начал Сальва, — мой друг отец Мореше и я взяли на себя смелость напроситься на это свидание, чтобы поговорить с вами о редчайшем манускрипте «Жизнеописание Сильвестра», который со времени обнаружения не перестает озадачивать нас.

Мумия выпрямилась и резким тоном произнесла:

— Чем мог бы быть интересен этот манускрипт его превосходительству моему мужу и мне?

— Честно говоря, мадам, я еще не знаю. Но вышло так, что ваше посещение «Ла Стампа»…

Она встала с живостью, которую трудно было от нее ожидать, и уставила унизанный перстнями палец на Сальва:

— Эти мерзкие газетенки!.. Все они лицемерные! А некоторые просто лживы. Профессор, мне нечего вам сказать.

Она села, театрально разыграв возмущение.

— Мадам, — продолжил Сальва, — мы крайне обеспокоены исчезновением одного человека, профессора Стэндапа, и мельчайший след был бы нам полезен. Ведь профессор Стэндап работал над переводом «Жизнеописания», того самого, об обнаружении которого вы сообщили одному журналисту из «Ла Стампа». Откуда появилась у вас эта информация, не подлежавшая разглашению?

Она заворковала:

— Профессор, если бы я не знала вашу… как бы выразиться… я бы ужасно рассердилась. А «Ла Стампа», Бог мой, это газета… ну, вы представляете… некоторая Информация ей просто необходима, это исключительный случай… Его превосходительство мой муж и я, мы знаем, что надлежит делать.

— Мадам, простите мою настойчивость, но кто поставил вас в известность о находке этого документа?

Она заерзала, драгоценности на ее могучей груди зазвякали.

— Не давите на меня! Здесь, в посольстве, есть уши. Как мы узнаем обо всем? Из воздуха. Узнаем, и все тут.

— Почему вы посчитали своим долгом пойти в «Ла Стампа» и сообщить об открытии, которое на первый взгляд вас совсем не интересует?

— О профессор, его превосходительство мой муж и я, мы проявляем чрезвычайный интерес ко всем открытиям. А в «Ла Стампа» я, полагаю, зашла совершенно случайно. Разве упомнишь? А слова… их столько говорится, вы согласны?

Мореше, до этого момента не участвовавший в беседе, включился в разговор:

— Мадам, сдается мне, что мы уже встречались в Варшаве у нашего общего друга кинорежиссера Воджеха Хаза.

— О, несомненно! Это наш большой друг и режиссер, фильм которого его превосходительство мой муж и я представляли на фестивале… Вы знать…

— На фестивале в Гданьске.

— Верно. Вы знать Польшу лучше меня!

— Я люблю Польшу, мадам.

— Вы, французы, есть большие друзья Польши. Когда его превосходительство мой муж и я жили в Кракове и принимали у себя кардинала, ставшего его святейшеством, мы имели очень много французских друзей, а кардинал — сегодня его святейшество — любил говорить на их языке и не раз повторял, что Франция есть старшая дочь Церкви, а потом уж — Польша.

— Мадам, — напористо продолжил Сальва, — а если мы убедим вас, что его святейшеству грозит опасность, согласитесь ли вы сказать, кто сообщил вам о существовании «Жизнеописания» и почему вы сочли необходимым поставить об этом в известность газету «Ла Стампа»?

— Его святейшество в опасности? — удивленно воскликнула Кокошка. На этот раз она больше не играла. — Кто осмелится тронуть хоть волосок на голове его святейшества? Он такой грандиозный, в нем столько достоинств и доброты…

— Графиня, — настаивал Мореше, — вам необходимо ответить на наш вопрос.

— Ради его святейшества и между нами, естественно, я кое-что скажу, но мне сперва нужно переговорить с моим мужем, его превосходительством. Сейчас он в Варшаве, вернется завтра или послезавтра, не знаю.

— Значит, это настолько серьезно? — спросил Сальва. Она встала, протянула руку, дав понять, что аудиенция окончена. Потом добавила:

— Краков — изумительный город, не так ли?

Тот же слуга в белых перчатках проводил их до выхода.

— Ну, что скажешь? — спросил иезуит. — Можно подумать, в ней загвоздка загадки.

— Или она хочет заставить нас поверить в это, чтобы придать себе значимости. Кто знает, с женщиной вроде этой… — Сальва передернул плечом.

Они возвратились в Ватикан и прошли в кабинет магистра Караколли, поостерегшись рассказывать ему о дневных похождениях. Итальянская полиция была предупреждена об исчезновении Стэндапа и уже начала свое Расследование. Что касается кардинала Бонино, то он в отличие от нунция пожелал продолжения перевода. «Tenere lupum auribus», — изрек он. И правда, «Жизнеописание» было странным волком, которого следовало крепко держать за уши.

ГЛАВА XIII,

«Корабль бросил якорь в порту Селевкии ближе к вечеру. Бывшего центуриона Брута и Гермогена очень тревожило состояние Басофона. Несчастный все спрашивал себя, действительно ли он пережил приключение на Олимпе или же оказался жертвой колдовства, побудившего его выбросить посох за борт. Но как бы то ни было, подарок Иосифа он потерял и был этим весьма удручен.

День этот был базарным. Жители деревень, прибывшие со всего юга Киликии, продавали скот и продукты. Атмосфера праздничная. Фигляры соревновались в ловкости, ораторы, взобравшись на бочки, выступали перед толпой. Один из них, заметив новоприбывших, пристал к Гермогену:

— Эй ты, египтянин, ответь мне: что появилось раньше — курица или яйцо?

Так как наши друзья сделали вид, что не слышат, он спрыгнул с возвышения и уцепился за тунику Брута:

— Следует мне отвечать. Ты, римлянин — ведь ты римлянин, не так ли? — что появилось раньше — яйцо или курица?

— Петух, — шутливо ответил Брут. Тот прыснул, после чего спросил:

— Не ученик ли ты Эскулапа?

— Я был им.

— А теперь?

Басофон вышел из оцепенения. Святой Дух вновь вошел в него, и он сказал:

— Ты, задающий вопросы без ответа, ты не из скептиков? А коли так, чего ради тебе заботиться о других, раз ты сам о себе больше не заботишься?

— Ого! — восхитился оратор. — Хорошо сказано! К какой школе ты принадлежишь?

— Мой учитель не принадлежит ни к какой школе. Он — путь, истина и жизнь.

— Не воскрешенный ли он, случайно? — спросил приставала.

— Воскрес из мертвых, — подтвердил Басофон.

— Значит, ты последователь Озириса. Я развлекаюсь тем, что угадываю богов всех проходящих здесь чужеземцев. И богов оказывается так много, что удивляешься, насколько может быть плодовит человеческий ум на всякие измышления.

— Замолчи! — взорвался юноша. — Ты богохульствуешь. Мой Бог — Бог единый, и он послал Своего Сына на Землю, дабы принести нам искупление.

— Ага, понятно, — откликнулся оратор. — Ты говоришь о Симоне, которого называют магом и волшебником. Тебе повезло: он как раз прогуливается где-то здесь.

— Разве ты никогда не слышал о воскресшем Иисусе? — удивился Брут.

— А как же, конечно! Он тоже в большой моде. Жители Антиохии даже воздвигли в его честь храм, но, между нами, секта эта отвратительна. В ней пожирают человеческие тела. Кто-то меня даже уверял, что сектанты пьют кровь казненных, стекающую по желобу.

Басофон закрыл глаза. Что же это за мир, в который он попал? В Раю все было упорядочено: каждая вещь имела свое место.

А в это время дьявол Абрахас, посланный Сатаной следить за Басофоном, тоже прибыл в Селевкию. Там он встретил волшебника Симона, который много лет тому назад продал свою душу за вечную молодость. Когда-то этот Симон поспорил с апостолом Петром и проиграл. Так что он питал сильную ненависть к последователям Христа.

— Милейший Симон, — обратился к нему Абрахас, — с Кипра на корабле к нам приплыл один из посланцев того Мессии, который отравляет твою жизнь. Я задумал план, чтобы отвлечь его от своей миссии. Можешь ты мне помочь?

Симон этот жил с бывшей проституткой, некой Еленой. Волшебник вытащил ее из александрийского борделя. Услышав предложение Абрахаса, она поспешила ответить:

— Все мы преданы делу нашего божественного господина Сатаны. Скажи, что должны мы сделать, чтобы разрушить планы Распятого, и мы все выполним.

— Очень хорошо, — усмехнулся Абрахас. — Дело вот в чем. Посланцем назареянина является один паренек, которого зовут Басофон, а при крещении он был назван Сильвестром. До последнего времени у него был волшебный посох, помогавший ему одолевать самых сильных и ловких. Но вдруг вчера он ни с того ни с сего выбросил его в море. Странный поступок его остается для меня загадкой, но это не важно. Теперь он беззащитен.

— Надо расправиться с ним? — спросил Симон.

— Вовсе нет, достаточно соблазнить его и совратить. Сатана будет весьма доволен видеть мальчишку в наших рядах, если мы умыкнем его из-под носа Бога Отца и его омерзительного сыночка. Итак, во-первых, вам надо познакомиться с этим негодником; во-вторых, улестить его; в-третьих, узнать, почему он выбросил посох. Может, он взбунтовался против Бога? А потом видно будет. Но остерегайтесь его товарищей: один из них — ученик Гермеса и смыслит кое-что в чародействе; другой — разжалованный римский офицер, который еще не весьма тверд в своих убеждениях.

— Прекрасно, — одобрила Елена. — Я займусь этим девственником, пока Симон будет развлекать остальных. Дорогой Абрахас, ты можешь рассчитывать на нашу преданность.

Сказано — сделано. Пока трое путешественников отдыхали в стороне от базара, Симон подошел к ним и завязал беседу под предлогом выяснения состояния моря в районе Кипра, куда он якобы собирался отправиться. Затем он ловко сменил тему, сказав, что только что закончил читать самую замечательную работу, из когда-либо прочитанных им — «Поучения» великого Гермеса.

Гермоген, естественно, пришел в восторг, и все они оказались за одним столом в таверне, где Симон познакомил их с Еленой. И пока чародей заговаривал зубы египтянину и римлянину, его подружка увлекла Басофона на другой край стола и принялась соблазнять его, отпуская один за другим комплименты.

— Чистота линий вашего лба и носа такая же, как у статуи Фидия. Матушка ваша, наверное, так же красива, как и вы?

— Ее больше нет, — уныло произнес юноша.

— О, она уже скончалась?

— Сам не знаю. В Раю она была живой, как вы и я. — В Раю?

Усталым голосом Басофон рассказал, что был допущен на Небо христиан, но сейчас спрашивает себя, не было ли то сном.

— Почему сном? — подзуживала его Елена.

— Ничего уже не понимаю, — безнадежно вздохнул сын Сабинеллы.

— Вижу, вы удручены. Что же случилось?

— Ничего-ничего.

Надувшись, он отвернулся. И чего она пристала, эта красивая женщина, аппетитная, слишком соблазнительная и непонятно чем чарующая? Однако с утратой посоха притупились его чувства и мысли. Может быть, вовремя подоспела инжирная водка? Он осторожно попробовал ее, потом опрокинул в себя первый кубок, затем второй, налитый проворной женской ручкой, ну а вскоре и третий. И стало ему все видеться в новом свете. Да и коленка Елены прижималась к его ноге.

— Скажите, отчего вы так несчастны?

— Несчастен, я? Разве я несчастен? Обижен — да. Я обиделся на Бога, который посмеялся надо мной, погрузив в обманчивый мир.

— Не знаю, о каком боге вы говорите… — притворилась простушкой женщина.

— Об Отце, Сыне и даже Духе! Все трое объединились, чтобы вредить мне, поскольку составляют они одно целое.

— Что они вам сделали?

— Они поместили меня в Рай, а сами отказали мне в назире. Разве это справедливо? Ведь я должен был стать светочем Фессалии.

— Ах, и в самом деле поступили с вами несправедливо. А что такое назир?

Басофон опрокинул еще один кубок инжирной водки и, прищелкнув языком, сказал:

— Назир наделяет силой, такой, как у Самсона, который поднял ворота Газы.

— Понятно, — поддержала его пройдоха. — Но то, что не дает один бог, может дать другой. Вы вполне заслуживаете желаемую вами силу.

— Вы так считаете? Что же это за другой бог, когда существует только один?

— Послушайте. Вас погрузили в обманчивый мир… Так вы сказали, не правда ли?

— Правда. Я общался даже с Авраамом и Иаковом, а потом вдруг — Зевс и Аполлон. Возможно ли такое?

— Иллюзия, в самом деле. Мир — это ловушка, созданная демоном. Тот, кого вы называете Богом, он и есть этот демон, хозяин обманчивых снов. Кстати, вы встречали Его?

В этот момент Симон предложил Бруту и Гермогену показать сокровище Корастена, которое расхваливал уже в течение некоторого времени. Послушать его, так это было восьмым чудом света, грудой драгоценных камней, золотых украшений и посуды, равных которым не существовало на Земле.

— Это далеко? — осведомился Брут, несколько обеспокоенный состоянием Басофона.

— На вершине холма, — ответил чародей. — Во дворце, архитектура которого затмевает все когда-либо сооруженное в Египте.

— Это меня удивляет, — не поверил Гермоген. — Но все же пойдем. Любопытно узнать, кому принадлежит такое сокровище.

— Узнаете, — заверил его Симон.

Они вышли из таверны, оставив Басофона в опытных ручках чаровницы Елены. Она тотчас перешла в наступление, и он, захмелев, позволил увести себя в комнату, снятую у содержателя заведения. Потом Елена сказала:

— Дружочек, согласны ли вы верить моим словам? Если да, то знайте, что во мне есть благодатная сила и я готова охотно поделиться ею с вами.

— Что за сила? — спросил молодой человек, мозг которого был одурманен.

— Чтобы узнать, вам надо снять свои одежды. А я сниму свои. Так будет удобнее передать ее вам.

— Что, я должен быть голым? — удивился Басофон.

— Так надо.

Итак, разделись они и улеглись на ложе. И в этот самый момент, пронизав облака своим всемогущим взором, Святой Дух узрел эту сцену и был ею очень раздосадован, но нисколько не удивлен: он считал Басофона волокитой, напрасно ценимым Христом. Он попытался проникнуть в молодого человека, но, оказавшись во власти винных паров и роскошного тела Елены, юноша был нечувствителен к благословенному потоку волн, призванному наставить его на путь истинный.

Таким образом Басофон, крещенный Сильвестром, поддался искушению, потому что некому было ему сказать, что искушение плотью нечестиво. Не знал он и того, что пылкая Елена заставила его сделать первый шаг к Сатане. Поэтому, придя в себя, он ничего не понял.

— Ну и как, — спросила его распутница, — не было ли это другим раем? И кто был богом, как не ты?

Физические упражнения отрезвили юношу. Неимоверная гордость охватила его. А как же! Разве он не властвовал над этой женщиной, не укротил этот вулкан, эту гидру с детскими вскрикиваниями. Он всадил свой кол в мать-Землю, уверовав, что в тот миг оплодотворял Деметру. Не доказал ли он свое мужество, достойное всех почестей?

— Какую силу ты еще хочешь? — спросила Елена. Расхрабрившись, он ответил, что хотел бы иметь все.

Она засмеялась и, воспользовавшись его восторженностью, добавила:

— Коль желаешь ты многого, почему расстался с посохом? Разве не творил он чудеса?

Он признался, что проиграл его, но отказался сказать кому. Тогда Елена промолвила:

— Бедняжка, ты попал в порочные руки. И было бы глупо продолжать восхищаться теми, кто желает тебе зла. Симон и я можем освободить тебя от пагубных объятий лжебога, так жестоко играющего тобой.

— Но придут ли ко мне все силы? — твердил наивный юноша.

— Естественно. Почему бы нашему Господину не проявить щедрость? Он сделает тебя назиром, я тебе обещаю.

Басофон не верил своим ушам. Возможно ли такое? Не могла же эта добрая женщина обмануть его. И он решил поверить ей, полагая, что терять ему больше нечего.

— Ну что ж, — вздохнул он, — пойдем к твоему господину. Мне не терпится получить из его рук силу назира.

— Подождем Симона. Он ушел с твоими товарищами показывать им сокровище Корастена. Как только вернется, отправимся.

Абрахас, невидимый, был свидетелем всей сцены и потирал руки от удовлетворения. Он заметил, что в то же самое время волшебник завел Гермогена и Брута в пещеру под коварным предлогом провести их этим путем до места, где Корастен спрятал свои сокровища. Едва они вошли в нее, как Абрахас закрыл за ними массивную кедровую дверь. Оставив их в пещере, демон ушел.

— Не могли бы вы применить что-либо из вашей алхимии, чтобы мы вышли отсюда? — спросил римлянин ученика Гермеса, зная, что его бог был одновременно покровителем воров и мошенников.

— Увы, мне неизвестны формулы для открытия дверей, — смущенно признался египтянин.

А Симон возвратился в таверну. Он нашел там подружку, выполнявшую свою миссию, и Басофона, вполне подготовленного к еще худшим приключениям.

— Вот молодой человек, обманутый Небом, — объяснила лукавая женщина. — Вместо власти и силы ему всучили простую палку. Я пообещала, что наш бог, более справедливый, возместит ему все убытки.

— Конечно, — подтвердил Симон. — Этот мир поставлен с ног на голову по вине того чудовища, осмелившегося надеть личину бога. Не заставил ли он поверить, что низ оказался верхом, что настоящее небо находилось на земле и что людская ненависть обернулась чистой любовью?

— Послушайте, — сказал Басофон. — Я не разбираюсь в этой философии. Все, что мне нужно, — это назир. Если ваш бог наделит меня этим даром, я поверю в него.

— Превосходно, — ответил чародей. — Я буду готовить твою встречу с нашим господином. А Елена между тем займется тобой как подобает.

Сказав это, он вышел и присоединился к Абрахасу, который прятался за домом. Демон преобразился в торговца.

— Ну, — спросил он, — как там наш цыпленочек?

— Уже сварился, — хихикнул Симон. — Что дальше?

— Это уж мои заботы. Все устроено так, что молокосос увидит только огонь, ибо спустится он в ад, полагая, что попал в настоящий рай для праведников. Разве мы не лучшие фокусники Вселенной? Приведите этого Сильвестра в грот Алеазара. А я позабочусь об остальном.

Чародей вернулся в таверну, где Басофон вовсю развлекался с Еленой. И в самом деле мужества тому было не занимать. Когда они закончили, Симон сказал им:

— Думаете, я ревную? Да я почитаю за честь видеть, как мою подружку осеменяет такой резвый жеребец. Молодой человек, вы вполне достойны дара, в котором вам отказано богом. Следуйте за мной.

Басофон был доволен тем, что чародей нисколько не сердился на него за шалости с его подружкой и вдобавок приведет его к тому, чью щедрость восхваляла Елена. Он быстро оделся и, не задавая лишних вопросов, вышел вместе с Симоном из таверны.

Святой Дух поспешил к Христу и сказал ему:

— Несчастье! Ваш Сильвестр всего лишь ничтожный Басофон. Он собирается вступить в сделку с Сатаной!

— Я знаю.

— И вы позволите ему?

— Надо, чтобы наш малыш совсем опустился, достиг дна, прежде чем вознестись ввысь. Дражайший Параклет, я был на Земле и знаю человеческую натуру. Разве я не полубог-получеловек?

— Прошу прощения, но вам известно, что я никогда не понимал этих странных поступков, заключающихся в убиении себя ради того, чтобы возродиться. Но все-таки я убеждаюсь, что это получается… иногда.

— Человек парадоксален. А этого понять вы не сможете. Здесь, на Небе, белое есть белое, черное есть черное. Но внизу все наоборот. Люди могут постичь абсолют только во сне или в мечтах.

— Что должен сделать я, чтобы помочь этому Басофону?

— Оставьте его. Он сам призовет вас из глубины самой глубокой бездны. Пока что он бунтует, стремится к власти. Чем вы ему поможете?

Святой Дух удалился и по совету Христа решил не мешать сумасбродствам юноши.

Чародей Симон привел Басофона к гроту Алеазара. Переодевшийся торговцем Абрахас уже поджидал их.

— Вот выдающийся герой, о котором я вам говорил, — представил Басофона Симон.

— Превосходно. Слух о нем дошел до меня. Не тот ли он, которого силы зла подло обманули, внушив ему, что он попал на Небо?

— Он самый.

— Ну что ж, Симон, мы исправим эту ошибку. Идите же. Свет — в глубине колодца.

С этой загадочной фразой Абрахас увлек Басофона в глубь пещеры. Они продвигались в темноте, и дьявол держал его за руку. Симон же остался у входа.

— Еще далеко? — забеспокоился сын Сабинеллы.

Открылась дверь, и Басофона ослепил сильный красноватый свет, который, вырываясь из какой-то бездны, заполнял собой просторный зал, куда они попали.

— Кто идет? — раздался громкий, повелительный голос.

— Герой Басофон, — ответил Абрахас.

— Пусть он подойдет!

Ослепленный, как от двадцати солнц, юноша не мог открыть глаз. Он покорно следовал за ведущим его демоном.

— Ты видел когда-нибудь подобный свет? — вопросил голос. — На Небе-самозванце свет был такой же яркий?

— Нет, — пробормотал Басофон. — Он был мягче. Послышался утробный смех, похожий на бесконечный скрежет ржавых цепей. Потом голос произнес:

— Это и есть доказательство нашего могущества.

И тут заиграли трубы, затем невидимый хор запел прекраснейший гимн, схвативший Басофона за душу и вызвавший у него слезы. Ноги не держали его. Он упал на колени, рыдания сдавили его горло. Долго стоял он так. Когда хор умолк, голос продолжил:

— Ты находишься в преддверии настоящего Неба. Бог уже давно ждал тебя. Он пришлет за тобой одного из лучших своих ангелов, но, чтобы ты мог свободно разговаривать с Ним, мы притушим свет завесой. Поднимись с колен и открой глаза.

Басофон повиновался. Сейчас он находился в лачуге на берегу моря. Абрахас исчез, а вместе с ним и яркий свет. Перед Басофоном стоял некто очень высокий, в греческой тоге. Человек этот был смугл, как египтянин. Его черные глаза пристально смотрели на юношу, который чувствовал, как стынет кровь в его жилах.

— Как это у вас получилось? — заплетающимся языком спросил сын Сабинеллы.

— Наше могущество таково, что мы могли забросить тебя на вершину самой высокой горы или погрузить в бездонную пучину, — ответил незнакомец. — И нам известно твое желание разделить с нами это могущество, бесстыдно не предоставленное тебе лживым богом. Именно этого ты желаешь?

— Я не понимаю, — понурился Басофон. — Я познал истину, а теперь стало все наоборот, нет больше того, во что я верил.

— Самая большая ложь рядится в истину, самые коварные иллюзии — те, которые видятся реальностью. Но хватит! Поговорим как друзья.

И он пригласил Басофона сесть. В лачуге были натянуты рыболовные сети. Стол, сделанный из кругляка, удерживался тросом. Снаружи слышался мирный шорох волн.

— Природа, — начал высокий, — есть совокупность частиц, удерживаемых волшебной силой. Таким образом, те, кто получил способность разъединять эти частицы и выстраивать их по-другому, могут по своей прихоти изменить мир. Разумеется, существует градация способностей. Ее можно преодолеть, лишь посвятив этому тело и душу. Тебе понятно?

Сидевший Басофон, резко встал.

— Я хочу обладать всеми способностями, мне необходим назир.

— Конечно! — воскликнул египтянин. — У тебя будет все. Но для этого — я повторяю — необходимо, чтобы магия, о которой я говорил, проникла во все поры твоей кожи и клеточки твоего мозга. Надо, чтобы она стала твоей сущностью.

— Как вам угодно, — нетерпеливо проговорил Басофон. — Что для этого мне нужно сделать?

— О, все это проще простого. Достаточно твоего согласия стать нашим, и после этого ты добровольно откажешься от заблуждений, омрачавших твой рассудок.

— Если по правде, — признался сын Сабинеллы, — я не знаю, ни кому верить, ни что думать. Меня прочили светочем Фессалии, а я точно слепой несмышленыш.

— Мы наделим тебя умом.

— Это тоже волшебная сила?

— Ум в нашем мире — это страшная сила. Он даст тебе возможность разгадывать хитрости твоих врагов и таким образом играть ими в своих целях. Красоту мы тоже тебе дадим.

— А что, я так уж невзрачен?

— Тебе нужна такая красота, которая сводила бы с ума женщин, чтобы они падали к твоим ногам. А знаешь ли ты, что именно они втайне правят мужчинами? Через них ты обретешь земную силу. И наконец, мы сделаем тебя богатым.

— А мне нужно богатство?

— Никто не может властвовать, не обладая этим главным рычагом. Ум, красота, богатство — вот что сделает тебя светочем не только Фессалии, но и всего мира.

— Э! — вскричал Басофон. — Таких речей я в Раю не слышал!

— Те люди скупы. Разве ты не понял, что они постоянно принижают человеческое существо, обещая ему вечную жизнь, которую не в состоянии дать?

— Простите! — встрепенулся юноша, — я своими глазами видел избранных на Небе.

— Иллюзия! Все, кого тебе показали, были всего лишь комедиантами, обманывавшими тебя. А все вокруг было сделано из папье-маше. Ну а что касается трех божеств, управляющих этим спектаклем, то они простые зазывалы. Я их хорошо узнал. Тот, кто чванится именем Отца, есть не кто иной, как старик Иегова иудеев, развалина из пустыни, где водятся только скорпионы. Что до его сына, считающего себя помазанником, то это был взбунтовавшийся раб, справедливо наказанный римлянами, безумец, присвоивший себе славу, богохульник. Я уж не говорю о Духе, который на самом деле — простой ветер.

— А Иосиф, плотник? Не он ли подарил мне посох?

— Да, этот… Допустим… Но разве этого достаточно? Хочешь ты власти, да или нет?

— Хочу!

— Тогда иди за мной.

И вмиг исчезла лачуга, пропало море. Басофон отправился за высоким по тропинке, которая вскоре начала углубляться в землю. По мере спуска тело демона мало-помалу изменилось. Первоначально белое, оно начало желтеть, потом краснеть. Наконец, когда они вошли в зал, где их ждал Сатана, оно стало алым..

Князь мира восседал на раскаленном троне. Чтобы не напугать свою жертву, он подобрал себе красивое лицо и облачился в ярко-красную одежду. Его отвратительная гримаса превратилась в улыбку. Вокруг себя он расположил свой двор, обрядив придворных в роскошные одежды и украсив многоцветными камнями: Гибозус Нелепый, Тетрапед Всезнающий, Каломн Оксидрон, Фажетон Стромак, Клиссодиус Балтернум, Анамнок Вер-босим, Шатум Канинольф, Батрасьен Фарнез, Оксипутен Баскуль, Папалиссиме Экстепду, Ронольфаз Двусмысленный, Потокорез Алхидон, Гада, Бурсуфль Цезарус, Миникардон Волвустум, Центродназ Омпаруф, Кокен Путу, Анахонда Пальмипед, Бахитерн Вольтаик, а еще Сексобурниколь Фафа, Ангелиоманирекин Педо и Ракайон Батиско.

Все эти распрекраснейшие князья едва удерживались от смеха за восковыми масками, которыми они прикрыли свои ужасные рыла. Да и называли они себя: князь Взбучки, Левантийский Лисенок, Шелковое Величие, Осыпанный Листвою, Великолепие Зеницы, Светлейший Хранитель Светлячков, Главный Архивариус Слова, Чудесный Какофонист, Приносящий Чуму, Главные Ворота Пустыни, Его Святейшество Ласточек, Церковное Пение Будущего Лебедя, Величественный Календарь Тайн, Солдатский Припев, Покоритель Ла-Манша, Пророчество Клепсидры, Всеослепляющий… и еще тысяча других неестественных имен, приходящих им в голову после разнузданных попоек.

При виде этого театра Басофон удивился. Его поразило слишком показное богатство, неожиданно бросившееся в глаза. Всматриваясь получше, он, несмотря на нетерпение, подталкивавшее его побыстрее получить назир, почуял подвох. Что это за раздвоенное копытце выглядывает из-под одежды? А там — не кончики ли рыжей шерсти проглядывают во рту того типа, слишком веселого, чтобы быть искренним? Не пробивается ли едкий дымок из трона этого манерного императора, закутавшегося в кожаную тунику? Сатана говорил. Не веяло ли от его медоточивого голоса едва уловимой тошнотворной гнилью, мало-помалу проникающей в просыпающееся сознание сына Сабинеллы?

— Мы, верховный бог Вселенной, наипревосходнейший властелин видимого и невидимого, мы приветствуем тебя. Не стало ли нам известно, что старые демоны воздуха пытались обмануть тебя, напичкав затертой древнееврейской ложью, от которой бегут даже скорпионы? (Смех в зале.) Не стало ли нам сверх того известно, что у тебя, героя, избранного для высших свершений, в духовной похоти были отняты магические силы, принадлежащие тебе по праву? И вот мы, проявляя чрезвычайную доброту, исправляли допущенную по отношению к тебе позорную ошибку, даруя тебе красоту, богатство и ум. Тебе следует лишь отдать нам свою душу, что вполне нормально, поскольку именно в твоей душе тлеет огонь, который будет раздут нашим всемогущим и благотворным дыханием. Аминь!

Абрахас, все еще одетый торговцем, приблизился к Басофону, неподвижно, в большой растерянности стоящему посреди тронного зала.

— В ответ на бесконечную доброту нашего высочайшего бога вручи мне свою душу, дабы я возложил ее на его алтарь. Там он оживит ее своим дыханием и наделит ее властью богатства, красоты и ума.

— Не так быстро! — вскричал Басофон. — Плевать мне на ваши богатства, красоту и ум. Мне нужна настоящая сила — сила назира. Я хочу обладать способностью становиться кем пожелаю, способностью разрушать и строить по своему усмотрению, способностью вызывать низшие и высшие силы, повинующиеся мне.

— Э нет, — сказал Сатана. — Эти способности относятся к шестьсот семьдесят третьему разряду, и лишь немногие искусные мастера могут обладать ими.

— А меня интересует именно это. Все остальное — хлам.

Послышался ропот возмущения в рядах ряженых, которые, поворачивая свои восковые маски вправо и влево, спрашивали соседей о причинах такой наглости. Сам же Сатана колебался не долго. Ему позарез нужна была душа этого Сильвестра, чтобы она не досталась Богу. Он знал, что Басофон был отмечен Божественной печатью, и это было противно его дьявольским планам. Следовало срочно развратить его, пусть придется даровать ему даже способность, которую можно будет потом у него отнять.

— Прекрасно, — слащавым голосом произнес Сатана. — Ты отдаешь мне душу, а я вдыхаю в нее силу разрушения.

— Нет, — повысив голос, ответил Басофон. — Сперва дайте силу, а потом я отдам душу.

— Какой ты несговорчивый, — проскрипел Сатана. — Как могу я вдуть этот дар, если душа твоя все еще связана со смехотворной верой?

— Пф-ф! — презрительно фыркнул юноша. — Сразу видно, что у вас нет этой силы. На Небе Святому Духу достаточно было захотеть, и воля его тотчас исполнялась.

И он сделал вид, что уходит. Но князя тьмы уже задело за живое замечание молодого человека.

— Ты и вправду думаешь, что я не могу дать тебе разрушительную силу одним своим желанием?

— Не можете! — выкрикнул Басофон.

Сатана встал и протянул к нему руки. Из них вырвался огненный шар, который, пролетев через зал, ударился в юношу. Тот на мгновение будто вспыхнул и почувствовал, что в него вошла гигантская сила.

— Ну и как, удалось мне это? — спросил демон. И тут Басофон воскликнул:

— Если я и в самом деле обладаю даром разрушения, данным мне демоном, пусть этот ад немедленно разрушится!

Сатана затрясся от смеха.

— Ты считал, будто я настолько глуп, что меня можно одурачить? Я дал тебе физическую силу, и никакой больше.

Остальные демоны присоединились к смеху их господина и так хохотали, что оторвались восковые маски, обнажив их настоящие лица — если можно назвать лицами чудовищные рожи.

Ужасная ярость охватила Басофона. Он вырвал одну из колонн, поддерживавших крышу Дворца тьмы. Крыша накренилась, посеяв панику среди окаянных. Абрахас захотел вступить в драку. Но Басофон поднял его, как соломинку, и швырнул в сторону трона, попав в Сатану, который свалился к подножию. И тут уже не было границ неукротимой ярости юноши. Переколотив все колонны, он полностью разрушил здание, и демоны исчезли в пыли, поднятой рухнувшей крышей.

Выбравшись из развалин, Басофон оказался у входа в пещеру Алеазара, к которой привел его чародей Симон. До него дошло, что все, что он только что пережил, было сплошным обманом. Лишь его физическая сила отлично заменила ему посох плотника Иосифа.

— То-то же! — обрадовался он. — Не зря потерял я время!

И он решительным шагом направился к таверне, где оставил красавицу Елену. А та, твердо уверенная в том, что не встретится больше с юношей, была страшно поражена; ей показалось, будто она увидела его призрак. Перепуганная, она убежала в другую комнату, где после обеда спал Симон. Сразу проснувшись, он сел на своем ложе, и в этот момент ворвался Басофон.

— О, — удивился Симон, — ты уже вернулся?

— Ты хотел надуть меня, скотина!

— Надуть тебя? Пойти против богов! Что ты хочешь этим сказать?

Не в силах совладать со своим гневом, Басофон схватил его и, словно соломенное чучело, сильно швырнул в стену, при этом порядком оглушив.

Потом, повернувшись к Елене, юноша сказал:

— Ты осмелилась посмеяться над светочем Фессалии. Ты послала меня в когти Сатаны. Признайся, что он твой господин!

Парализованная страхом, та молча съежилась. Тогда Басофон схватил ее за руку и заставил смотреть прямо себе в глаза.

— Магия твоего тела опаснее, чем Симон. Я должен был бы изуродовать тебя. Но, поступая, как Иисус с Марией Магдалиной, покровительницей плотников, я хочу отпустить твои грехи при условии, что ты отречешься от ада, подчинившего тебя.

— Как могу я? — проговорила Елена, отводя глаза.

— Брось Симона и последуй за мною.

Коварная предположила, что Басофон таким образом хотел еще раз овладеть ею. Здесь-то она чувствовала себя как рыба в воде и пустила в ход свои таланты.

— Но разве только тебя хотела бы я? — жеманно произнесла она.

Молодой человек догадался, что Елена неправильно поняла его. Он с силой встряхнул ее и с побледневшим лицом жестко сказал:

— Ах ты, тварь, как же я сожалею, что воспользовался твоим телом! Наивен я был, ничего не знал о волнующих чарах, которые вскружили мне голову. Теперь-то я знаю, кто ты. Ты будешь моей служанкой, и никем более.

— Служанкой! Я — служанкой! — крикнула Елена, мгновенно придя в себя. — Лучше умереть!

А в этот момент очнулся маг Симон, лежавший на каменных плитах пола. Заметив это, Басофон подскочил к нему и, прежде чем тот смог воспользоваться своим волшебством, громко спросил:

— А ты, старый бурдюк с вонючими червями, куда ты дел моих товарищей?

И так как Басофон начал крутить ему ухо, Симон посчитал правильным сказать правду.

— В пещере, где когда-то хранилось сокровище Корастена.

— Не вздумай обмануть меня и мудрить со своей магией, иначе я переломаю тебе руки.

Грубо поставив на ноги мага и заломив ему руки за спину, он подтолкнул его.

— Веди меня к этой пещере, и побыстрее!

Ничего нельзя было поделать. Симон кипел от бессильной ярости, так как с повязкой на глазах он не способен был творить волшебство. Итак, они оказались перед дверью, за которой томились Гермоген и Брут.

— Вы здесь? — крикнул Басофон.

— Открывайте быстрее, ибо нам не хватает воздуха и крысы бегают по ногам.

Нажав плечом, сын Сабинеллы выдавил дверь, словно пергаментный лист. Все еще держа Симона в согнутом положении, он сказал вновь обретенным товарищам:

— Я позволил этой скотине провести себя. Он злее гиены и лицемернее змеи, но у него смелость слизняка. Брут, завяжи ему глаза, так как именно ими он выделывает свои нехорошие штучки. А вы, мой господин, свяжите ему ноги, чтобы я мог заняться его руками.

Волшебника быстро связали и, как сверток, бросили в угол пещеры Корастена. Елене же Басофон сказал:

— Ты отдалась мне, чтобы обмануть. Но отныне ты станешь моей женой, и обращаться с тобой я буду так же.

— Ни служанкой, ни женой! — вскричала она. — Я принадлежу только Симону.

Никто не успел ей помешать, когда она бросилась к волшебнику и сдернула с его глаз повязку. И тотчас из них вырвались две огненные струи; одна попала в Брута, опрокинув его и моментально превратив в осла, другая воспламенила Гермогена, и тот, сгорев, превратился в попугая. Затем ураганный ветер завихрил Басофона, стремительно понес его далеко-далеко, а вдогонку летел громоподобный голос чародея:

— Елена моя-а-а-а!!!

Когда ветер стих, сын Сабинеллы оказался сидящим на берегу моря. Вдали виден был порт Селевкии. Он потер глаза, думая, что грезит. Но рядом с собой заметил упершиеся в песок четыре покрытые шерстью ноги. Переведя взгляд повыше, увидел серого осла, на спине которого гордо охорашивалась похожая на попугая птица красивого красного цвета.

— Это неправда! — воскликнул юноша, одним прыжком вскочив на ноги.

— Увы, это правда, — проговорил попугай. — И все из-за тебя. Тебе очень нужна была эта Елена?»

ГЛАВА XIV,

Римский комиссар, которому было поручено расследование дела об исчезновении профессора Стэндапа, в свое время был капитаном карабинеров. С той поры он сохранил очень элегантную военную выправку и несколько вычурную речь, что выглядело странновато при его небольшом росте и лице дамского парикмахера. Нунций Караколли пригласил его в клуб «Agnus Dei», где уже находились Адриен Сальва и отец Мореше.

— Ваше преосвященство и вы, преподобный отец, а также вы, многоуважаемый профессор, примите выражения моего глубочайшего почтения. Не в первый раз — и это льстит мне — я предоставляю папскому престолу мои скромные услуги, оцененные по достоинству и принесшие мне звание коммендаторе. Соблюдение тайны, чувство меры и эффективность — таков мой девиз. Мало кому известно, что он являлся также и девизом кондотьера Коллеоне, которому я стремлюсь подражать, хотя он и был падуанцем, а я родился под сенью Везувия. Одним словом, у меня есть опыт.

— Коммендаторе, — начал нунций, — мы знакомы с вашим начальником, министром Бертолуччи, святейшим человеком, с которым нас многое связывает. Мы пожелали, чтобы следствие прошло как подобает. Поэтому выбор нашего друга Бертолуччи пал на вас. Ибо мы до сих пор не знаем, что произошло с профессором Стэндапом, и, быть может, беспокоимся из-за пустяка. А пресса весьма падка до сенсаций, не правда ли?

Комиссар Папини отпил из своей рюмки «Ферне Бранка» с содовой и с подобающей миной воскликнул:

— Вино святого отца! Какой возвышенный человек, не так ли? А правда ли, что он вкушает его слегка подогретым?

— Государственная тайна, — ответил Караколли с едва заметным раздражением. — Но вернемся к профессору Стэндапу… Мы исходим из того, что такой педантичный человек не мог пропасть подобным бесцеремонным образом… Дорогой профессор Сальва, объясните, пожалуйста, комиссару суть дела… Слова застревают у меня в горле… Трудно дышать…

Адриен Сальва начал говорить не без доли иронии с примесью интеллектуального превосходства.

— Фикция! Вот в чем вопрос. Вообразите, коммендаторе, что история, происшедшая, как считали, в начале нашей эры и написанная в III или IV веке, оказалась на самом деле венецианским документом XVI века. Вообразите вдобавок, что переводчик этого удивительного документа исчез после чтения первых глав, в момент, когда мы узнали, что текст является апокрифом, предназначенным заменить оригинал, который должен был быть сожжен инквизицией. Какой вывод вы сделаете?

— Ну, профессор… Я бы сказал, что это весьма запутанная интрига, — неуверенно предположил полицейский, которого так называемое объяснение Сальва сильно озадачило.

— И это действительно фикция, — настойчиво продолжил Сальва. — Но такая, которая не может сбить с толку специалистов вроде нас. Следовательно, ни профессор Стэндап, ни нунций, ни я не могли поддаться на обман. Иначе говоря, автор написал этот текст в расчете на неразбирающегося читателя, не особенно заботясь о подлинности документа.

Нунций встал со своего стула.

— Профессор Сальва, вы правы! Вот только обман был умышленным, поскольку манускрипт написан почерком, стилизованным под старину, но на бумаге, изготовленной в XVI веке.

— Из чего можно было бы заключить, что фальсификатор переписал обычный литературный текст. Придерживаясь этой первой гипотезы, постараемся воспроизвести факты. Некто — назовем его «Икс» — узнает, что в библиотеке Ватикана, в папке под номером B 83276, где хранится «Небесная лестница» Жана Гоби, спрятан вредный манускрипт. Он решает изъять его и подменить другим. Для этого он берет неизвестный текст некоего автора — назовем его «Игрек» — и отдает переписать фальсификатору, которого мы обозначим «Зет». Этот последний — большой дока по части подделок, и у него есть пачка венецианской бумаги. Он разжижает латынь оригинала и вставляет в нее словечки другой эпохи, делая из текста неудобоваримую кашу, которую мы расхлебываем. Затем он все переписывает заново каролингским минускулом. Огромный труд и тонкая работа, вы не находите? Мыслимо ли это?

— Адриен, — сказал Мореше, — в это трудно верится. Ведь нужны были годы, чтобы перевести, и столько же, чтобы переписать манускрипт.

— А вот согласно второй гипотезе, — продолжил Сальва, — не исключено, что «Игрек» и «Зет» — один и тот же человек, живший в XVI веке в Венеции, возможно, он был писателем-фантастом и пользовался вульгарной латынью. Экспертиза отца Грюнвальда нам это подтвердит. Ну а что касается «Икса», произведшего подмену, то в какое время жил он? Тоже в XV—XVI веках? Или же он наш современник? А может, он жил в любом веке между XV и нашим?

— Думаю, — предположил Мореше, — что манускрипт XVI века уже находился в библиотеке Ватикана и что «Икс» лишь переложил его в другую папку.

Но ведь надо было еще знать о существовании этого документа. Полагаю, здесь не обошлось без завсегдатая, специалиста…

— Похоже, — согласился Сальва. — И специалист этот затем сделал все, чтобы запутать следы, так что наши ученые потратили многие годы, прежде чем уцепиться за ниточку клубка.

— И только благодаря вам, — заметил нунций.

— Позвольте, ваше преосвященство, скромному полицейскому вмешаться в ваш слишком ученый разговор, — подал голос комиссар. — Мне непонятно, чем все это может помочь в расследовании исчезновения того англичанина… профессора…

— Стэндап! Ах да, Стэндап… — спохватился Караколли, которого захватили рассуждения Сальва. — Смею полагать, что и профессор Стэндап не был введен в заблуждение фальсификатором. Может быть, он почувствовал себя крайне уязвленным… И в настоящее время пребывает в Лондоне… «Уйти по-английски» — так это, кажется, называется?

— Монсеньор, — заметил Сальва, — вы забываете, что комната профессора была переворошена. Его личные вещи тоже там были, но в каком состоянии!

— А, — удивился комиссар Папини, — об этой важной детали я и не знал. Значит, его комнату обыскивали?

Пришлось припомнить все мелочи. Комиссар почувствовал себя увереннее:

— Ваше преосвященство, я оставляю за вами всю научную сторону, но, прошу вас, позвольте полиции вплотную заняться этим английским профессором, чье поведение мне кажется подозрительным. У нас свои методы. И люди наши — лучшие ищейки в мире. Мимоходом скажу, что репутация Скотленд-Ярда значительно преувеличена. Впрочем, Шерлок Холмс…

— Папини, — прервал его нунций, — только, ради Бога, постарайтесь, чтобы не пронюхала пресса. Пропажа в Ватикане! Невообразимо! Как это по-французски: «Уписаться можно»?

На этом утреннее совещание закончилось. А Адриен Сальва и отец Мореше решили вернуться в библиотеку Ватикана, чтобы узнать о результатах экспертизы от доминиканца. Они нашли его в крайнем возбуждении, мало соответствующем сану, которым обычно гордился тевтонец.

— Господа! Невероятно! Колоссальная ошибка и неминуемый скандал!

Ему дали время успокоиться, после чего он объяснил причину своего состояния.

— За все время работы библиотекарем меня еще никогда так не унижали. Мой моральный дух подорван. Я уже начинаю сомневаться в себе. Вообразите, что кто-то не только обманным путем покусился на оригинал манускрипта, находившегося в папке с «Небесной лестницей», но к вымарал его. Именно так: вымарал! — Слезы выступили на глазах у отца Грюнвальда. Стыд захлестнул его. — То, что досье вернули, — ладно! Но вынести его из библиотеки без моего ведома, нагло распоряжаться им и, опять же без моего ведома, положить на место — это уже переходит все границы! Сегодня же вечером я подам в отставку. Задета моя честь.

Адриен Сальва попросил объяснить поподробнее. Вместо ответа отец Грюнвальд протянул ему пачку страниц с заключением экспертов. Оказалось, что первые главы манускрипта датировались XIII веком, тогда как последние неоспоримо принадлежали к XVI и были переписаны совсем недавно. Сам манускрипт переплели за несколько месяцев до его обнаружения. Анализ показал, что страницы, относящиеся к Средним векам, были обрезаны по краям, чтобы их нельзя было отличить от формата страниц XVI века и нынешней эпохи. Кроме страниц XIII века, все остальные изготовили из венецианской бумаги с водяным знаком в виде якоря в кружочке с виньеткой поверху.

— Итак, кое-что прояснилось, — потер руки Мореше. — Оригинальный текст подвергся двойной переработке: первая в XVI веке, вторая — в наше время.

— Посетим-ка еще раз графиню Кокошку, — поспешно предложил Сальва. — А что до вас, отец мой, не очень-то огорчайтесь. Мне кажется, я начинаю понимать, что все это означает. Вас не в чем упрекнуть.

Доминиканец обмяк в своем кресле, доброжелательные слова Сальва, похоже, нисколько не приободрили его. Этот ученый и строгий муж не мог и представить, с помощью каких ухищрений можно было разладить приборы слежения в библиотеке. Разве не установлены электронные системы на каждой двери, камеры в каждом зале? Приезжали американские специалисты и целых три месяца проверяли и отлаживали всю систему наблюдения, после чего уверили святой престол, что за всю их карьеру они не создавали подобного шедевра.

Мыслимо ли, чтобы какой-нибудь служащий библиотеки, тщательно отобранный и проверенный, как и все, мог унести манускрипт, не потревожив ни одно из устройств? Не помнится, чтобы какая-либо книга или документ покинули стены библиотеки. Даже все консультации, экспертизы или реставрационные работы проводились на месте. Разве не говорили, что лаборатории библиотеки превосходят лаборатории Лувра?

— Ну что, — спросил Мореше Сальва по дороге в посольство Польши, — кажется, эта экспертиза в чем-то убедила тебя?

— Можно допустить, что фальсификатором был один из экспертов библиотеки и вся работа проделана в лаборатории. Ко всему прочему, Кокошка хорошо знакома с ним, и именно от него она узнала о важности документа.

— Достаточно ли знать, что какой-то польский эксперт имеет свободный доступ в лабораторию, чтобы определить виновника?

Вылощенный камергер в белых перчатках проводил обоих друзей в барочный салон, где графиня принимала их в прошлый раз. Дородная супруга посла, сидящая в кресле с разводами, встретила их несколько резковато.

— Ах, это вы, господа! И что вам не сидится? Я сказала: его превосходительство мой муж все еще в Варшаве, и, следовательно, ничего большего я вам сообщить не могу.

— Мадам, друзьям Польши простительна поспешность, с которой они спешат на помощь вашему знаменитому соотечественнику, святому отцу, — не оробел Мореше.

— В какой еще помощи нуждается святой отец? — презрительно передернула плечами Кокошка.

— Мадам, — с нескрываемым раздражением произнес Сальва, — мы докучаем вам по необходимости, а не ради удовольствия, можете поверить. У нас есть достоверные сведения, что против Ватикана и, без сомнения, против самого понтифика замышляется заговор. Вы же, не отдавая себе в том отчета, располагаете информацией, которая позволит нам расстроить этот заговор. Не будете ли столь любезны ответить на наши вопросы?

От подобного оскорбления графиня побледнела. Никто не осмеливался говорить с ней таким тоном. Она поджала губы, потом холодно произнесла:

— Давайте, инспектор, давайте. Вам не впервой втаптывать в грязь честь порядочных людей. Обыщите посольство, меня заодно и почему бы не моего мужа!

— Мадам, — более спокойно продолжил Сальва, — во время предыдущего визита я интересовался фамилией человека, поставившего вас в известность о находке «Жизнеописания Сильвестра». Мне необходимо узнать эту фамилию. Со всем к вам уважением я настаиваю, чтобы вы мне ее сказали, и немедленно.

— А если не скажу?

— Графиня, вас — увы! — можно будет обвинить в сообщничестве, в пособничестве, если угодно.

Она, не выдержав, вспылила:

— Уходите! Я не намерена терпеть оскорбления у себя в посольстве от полицейских, даже не польских!

— Мадам, — невинно заметил Мореше, — папский престол назначил моего друга профессора Сальва провести расследование…

Мадам Кокошка тотчас успокоилась, хотя ее объемная грудь продолжала колыхаться, втягивать и выдувать воздух, как кузнечные мехи. Потом она бросила, словно кость шавке:

— Один поляк.

— А дальше? — продолжал настаивать Сальва.

— Один очень уважаемый и почтенный поляк.

— Его фамилия?

— Мой память… как это вы говорите? Он дырявый, вот. Может быть, мой муж-посол помнит. А я какое имею отношение к этой истории?

— Вы общались с газетой «Ла Стампа».

Она поерзала в кресле, насколько это позволило ее величественное тело. У нее был вид ребенка, уличенного в проступке. Потом вдруг она решилась:

— Юрий Косюшко. — И ее прорвало, будто она освободилась от этой пробки. — Но это для святого отца. Все женщины Польши любят святого отца, такого гениального, такого видного… Я говорю, господа, вы нельзя понять…

— Юрий Косюшко служит в библиотеке Ватикана, не так ли? — попытался уточнить отец Мореше.

— Юрий, бедняжка, в библиотеке? — Она громко рассмеялась, зазвенели ее бесчисленные побрякушки. — Он секретарь его превосходительства моего мужа. Коммунист, знаете ли, полный идиот… Как это смешно ужасно смешно… И он пьет много водка, и к одиннадцати утра он мертвый. Глупо, нет?

— Но почему вы постарались скрыть его фамилию? — заинтригованно спросил Мореше.

— Я знаю почему, — с серьезным видом сказал Сальва. — Косюшко — головорез на службе СССР. Его приставили к послу, чтобы следить за ним.

— Юрий? — с плохо разыгранным удивлением переспросила графиня.

— Он рассчитывал на вас, чтобы запустить ложное известие в Рим и тем самым пошатнуть положение папы, так он по крайней мере считал! Как будто этот поддельный манускрипт может что-нибудь пошатнуть! Но он думал, что документ этот скандальный, возмутительный, а это совсем не так. Однако ему внушили. Внушили в КГБ, я полагаю. Папа — символ свободы, не забывайте. Ах, как было бы здорово скомпрометировать его каким-нибудь скандальчиком!

Графиня встала, словно императрица в четвертом акте трагедии.

— Господа, нам не о чем больше говорить. Я и так была очень добрая. Впрочем, бедняжка Юрий уже не секретарь его превосходительства моего мужа. Он уехал в Варшаву. Прощайте, господа. Да сохранит Господь ваше здоровье.

Очутившись на улице, Сальва дал волю своим чувствам:

— Эта вздорная женщина либо сама скрытность, либо набитая дура. Она сперва уверяет, что ее информатор — «очень уважаемый и почтенный поляк» (это ее слова), потом она подсовывает нам этого Юрия Косюшко, ничтожную личность, который, разумеется, покинул Италию.

— За этим Юрием скрывается другой поляк, эксперт библиотеки Ватикана, не так ли?

— Без всякого сомнения. Но меня больше тревожит исчезновение Стэндапа. Пытался ли он проникнуть в тайну, ничего нам не сказав? Не ликвидировали ли его, потому что он раскопал нечто опасное?

Они вернулись в библиотеку и, как вы уже догадались, спросили отца Грюнвальда, не числился ли в его штате какой-нибудь поляк.

— Поляк? Господи, да десятка три… После взошествия нового папы они валом повалили.

— А кто из них имеет доступ в лаборатории?

Доминиканец перебрал свои карточки. К реставрационным мастерским были прикреплены трое польских исследователей, специалистов по древним рукописям.

— Не будете ли столь любезны пригласить их? — попросил Сальва. — Мне хотелось бы с ними побеседовать.

Грюнвальд сокрушенно взглянул на профессора и бросил:

— Прошу простить, но на карточках я прочел, что эти три эксперта выехали в Польшу два дня тому назад.

Адриену Сальва показалось, что он вновь испытывает знакомое ему ощущение присутствия в ярмарочном лабиринте с зеркальными перегородками. Ему вдруг почудился воздушный призрак Изианы. Ее девичьи губки беззвучно шевелились, еще раз повторяя: «Non creder mai a quel che credi». Речь здесь шла, конечно же, не о вере, а о вечно ускользающих туманных убежденностях. В сознании старого ученого странным образом перемешались удивительная история Басофона, исчезновение Стэндапа и смертельное погружение девушки в воды Тибра.

Фикция, все это была лишь фикция, и тем не менее в ней таился некий смысл. Что за непонятная связь могла существовать между такими разными событиями, отмеченными одной и той же печатью — знаком невероятности, как если бы бумажные поля постепенно налезали на текст, покрывая его своей белизной.

Сальва давно подметил, что всякая жизнь есть черновик будущего труда. И хотя он полагал, что труд этот никогда не будет написан, но наивной надеждой постоянно оживлял черновик. Не так ли родилась идея о Боге? Иногда Адриен завидовал людям вроде Мореше или Караколли, которые доверялись убеждениям. А для него подобный вариант оставался запретным. Поддайся он этому соблазну, он презирал бы себя.

Таким образом, Сальва понимал, что текст «Жизнеописания», каким бы лживым он ни был, сам по себе представлял довольно верное отображение человеческой судьбы с ее непоследовательностью, метаниями, со странным пристрастием вписать несколько слов в белые страницы жизни. Но после ухода Изианы вселенная Сальва ужалась до этой белизны, которая, быть может, навсегда полностью накроет смысл текста, который он начал разгадывать в состоянии возбуждения.

Андриен подумал: «Человек — это не трудноразрешимая задача, решение которой предстоит найти именно ему. Человек — это загадка; и именно так к нему следует относиться. Но всегда ли случается, что загадка эта заключается в исканиях? Парадокс бездны, взирающей на тебя…»

«Сатана пришел в неописуемую ярость. Еще бы: его унизили перед подчиненными, а его дворец разрушили. В мгновение ока он очутился в Риме и, приняв обличье одного из советников императора, префекта Кая, приказал доложить о себе как о гонце, принесшем срочные известия.

Траян разрывался между восстаниями колонизированных царств на границах империи и брожениями среди рабов в предместьях столицы. Он сразу же принял Сатану, в полной уверенности, что префект сообщит ему о повсеместном восстановлении порядка. Однако это было не в интересах демона.

— О кесарь, река трудностей, встречаемых в провинциях и в городе, питается из одного и того же источника. Речь идет о сторонниках Кристуса, иудейского смутьяна, который был распят. Эти ужасные люди абсолютно не верят в богов, почитаемых Римом, и, хуже того, они отказываются оказывать почести твоим славным изображениям. Они подстрекают народ, баламутят рабов, отвлекают богатых вельмож от их обязанностей.

Император, похоже, удивился. В донесениях, получаемых им до этого, христиане описывались как безобидные, немного свихнувшиеся сектанты. Но он очень доверял Каю, поэтому выслушал его со вниманием.

— Верующие во Христа используют синагоги Средиземноморья, чтобы привлечь на свою сторону иудеев. Что же до других людей, неиудеев, то их вербуют на городских площадях, обращаясь к ним с неистовыми проповедями и прибегая к магии. К христианам примыкают многие, соблазнившиеся вечной жизнью и блаженством на Небесах.

— Принеси мне доказательство того, что эти люди замышляют недоброе против меня, тогда я строго накажу их.

— Да хоть тысячу доказательств! Достаточно прислушаться, чтобы услышать, что они болтают о наших самых священных законах. Взгляни в окно… Что ты видишь, о кесарь?

Император подошел к окну и увидел поразившее его зрелище. Человек десять мужчин деревянными колотушками пытались разбить статую Эскулапа, стоявшую напротив дворца. На самом же деле ничего этого не было: просто одна из штучек Сатаны.

— И все это последователи того иудея?

— Увы… — вздохнул Вечный лжец.

Траян кликнул личную охрану и повелел пойти на площадь, арестовать варваров и доставить их к нему. Но, само собой разумеется, солдаты зря старались: они никого не нашли и вернулись, не выполнив приказа.

— Видишь, что это за люди! — воскликнул Лже-кай. — Они столь же трусливы, сколь нечестивы. Кесарь, если ты не примешь меры, эта нечисть расплодится и спровоцирует гражданскую войну. Разве ты не знаешь, что осквернять богов — значит оскорблять закон?

Траян был порядочным человеком. Он захотел побольше узнать о христианах и сказал Сатане:

— Ступай в город. Выбери одного верующего из этих иудеев. Приведи сюда. Я допрошу его.

— Кесарь, все будет исполнено. Я как раз задержал одного из этих смутьянов, и, мне кажется, он готов предать свою секту в обмен на твою милость. Сейчас же иду за ним.

С этими словами демон вышел, потом прошел в пустой зал дворца и, вызвав небезызвестного Абрахаса, сказал ему:

— Ты сейчас обратишься в последователя Кристуса. Прими жалостливый вид и уверяй, что Распятый совсем заморочил тебе голову. Раскаявшись, освободившись от чар этих нечестивцев, ты готов открыть их подлые секреты. Остальное я предоставляю твоему извращенному воображению. Нарисуй самую отвратительную картину, от которой ужаснулся бы император.

— Будьте спокойны, — заверил Абрахас. — Через этих бешеных собак, считающих себя детьми бога, восставшего из могилы, я должен отомстить Басофону.

И тут же он превратился в старика, которого Сатана, по-прежнему в облике префекта Кая, привел к Траяну.

— Ну, — молвил император, — так вот он каков один из римлян, предающихся странной религии. Как зовут тебя?

— Максимус Грациус, о кесарь, но в религии Спасителя меня называли Паулюсом — в честь славного апостола.

— Мне сказали, что ты готов выдать мне секреты этой секты? Почему?

— Потому что я римлянин, а христиане замышляют заговор против Рима и против тебя, о кесарь.

— Объясни понятнее.

— Еще вчера я был среди этих людей. Они собираются в пещерах, дабы скрыть свои злодеяния. Там они пьют и едят без меры, а опьянев, поносят твое изображение похабными словами и жестами. Затем они хватают украденное ими дитя, обмазывают его тестом и перерезают ему горло, говоря при этом, что римское отродье должно умереть за то, что римляне убили Бога в лице Кристуса.

— Они иудеи?

— Чаще всего по рождению; но все больше и больше римлян пополняют их ряды, так как — тебе это известно, о кесарь, — восточные религии сейчас в большой моде. Однако в этой соединились варварство и непокорность.

— Ты своими глазами видел ребенка с горлом, перерезанным этими нечестивцами?

— Кесарь, я знаю, что, свидетельствуя, я обвиняю и себя. И все же префект Кай обещал мне жизнь, если я скажу правду обо всем, что видел.

— Я бы сослал тебя в Галлию… но скажи: сколько ты видел погубленных таким вот образом детей?

— По одному каждый вечер… Да простят меня боги! Тогда Траян тогой прикрыл свое лицо и приказал, чтобы этого Грациуса убрали с глаз долой, а затем сказал Сатане:

— Никогда не приходилось слышать мне такой страшной исповеди. Но ты, Кай, ты-то почему утаивал от меня пропажу детей? Твоя полиция беспомощна?

— Великий кесарь, — ответил Сатана, — мои люди тоже ненадежны. Гангрена проникла в казармы. Надо всем нависла развращающая тень этого Кристуса. Вот почему я прошу тебя вскрыть этот гнойник, пока не поздно. Доброта твоя, кесарь, может обернуться слабостью.

Озадаченный Траян велел Лже-каю удалиться. Сатана же понял, что ложь Абрахаса посеяла в императоре недоверие к префекту. Не мешкая, он отправился к последнему и, безжалостно убив его, еще и надругался над трупом. Для большего правдоподобия он кровью начертал на стенах христианские символы: рыбу, якорь и греческую букву «тау», добавив слова: «Кристус победит».

И началось гонение на христиан в Риме и предместьях, как во времена Нерона. Обманутый император вызвал из Фессалии губернатора Руфуса и назначил его на освободившееся место префекта. Таким образом, виновный в смерти святого Перпера возглавил римскую полицию. Эта кровожадная гиена ненавидела верящих в Иисуса из Назарета. Едва он вступил в должность, как начались аресты и произвол. Пышным цветом расцвели пытки, имеющие целью выбить признания о мнимых лихоимствах, воображаемых заговорах, несуществующих преступлениях. Потом, несмотря на отвращение Траяна, христиан бросали на арену, где их пожирали хищные звери, — христиан лишали погребения.

Эта извращенная мысль родилась в больном мозгу Руфуса. Поскольку последователи назареянина проповедовали воскрешение плоти, самым страшным для них было оказаться сожранными, переваренными, превращенными в кучку дерьма. Но даже это не пугало их; такая казнь возбуждала мучеников, и этого никак не мог понять Руфус. Дело в том, что он не знал истории Ионы, проглоченного китом, притчи Христа о смерти и воскрешении.

Замечено было, что среди рычаний, хруста костей, потрескивания факелов раздираемые люди возносили бесконечную непрерывную молитву, так что смерть каждого мученика порождала новых последователей. И чем больше множилось рвение христиан, тем больше безумных приказов отдавал Руфус, в Риме завертелся ужасный механизм: множилось число христиан, вдохновленных страданиями единоверцев.

В то время как Сильвестр, он же Басофон, добирался до города Антиохии в сопровождении осла и попугая, его величество Люцифер пригласил в свое огненное логово Сатану. Князь тьмы пребывал в такой сильной ярости, что тело его дымилось, как вулкан перед извержением. Слуги его тряслись от страха так, что их скелеты издавали звук, подобный треску кастаньет. Никогда еще здесь не видели такого неистовства, с первоначальных времен, когда хозяин дома был изгнан с Неба.

С сожалением покинул Сатана Рим, так как ему нравилось насыщаться болью христиан и смертоносной яростью римлян. Перед троном Люцифера он склонился, выказывая рабскую преданность и почтительность. Все трещало вокруг него.

— Экселенц, ваш покорный слуга…

— Замолчи! Ты не достоин быть даже тенью моего величия. Кривое зеркало! То, что я вершу разумом, ты силишься осуществить своей паршивой плотью, выставляя себя на смех. Мой дворец — свет, твое логовище — грязь. Ты моя карикатура и отвратителен мне! Вероятно, ты придан мне смеха ради. «Другой» хотел, чтобы ты стал незаживающей раной моей гордыни. Надо же: мне, наипрекраснейшему из ангелов, пришлось разродиться тобой, самым уродливым. Мне, умнейшему, пришлось породить тебя, наиглупейшего. Мне, чистейшему, пришлось извергнуть из себя твою невыносимую вонь, мерзкое дерьмо!

Осыпаемый руганью, Сатана молчал, глубоко уязвленный, зная, что изгнанный архангел всегда ненавидел его, рожденного не на Небе, а в земных нечистотах среди сколопендр, червей и скорпионов.

— Сын Божий, не довольствуясь моим изгнанием из высших сфер, где я царствовал, спустился в мир, куда меня водворили. В образе человека он проник в развращенный мир, дабы перестроить его во славу себе, очистить души живущих презрением к плоти. Он бросил мне вызов, а ты, кому я поручил подрывать веру алчностью и похотью, ты оказался способен лишь разжечь ненависть их врагов, которые пытками только возвеличивают их. Разве ты не понял, что мученичество — зародыш христианства?

Лепеча и заикаясь, Сатана признался, что ему и невдомек было, что действия Руфуса могли вдохновить сектантов. Как правило, люди боятся пыток и смерти. Можно ли было предвидеть, что последователи Кристуса с песнопениями пойдут на бойню?

— А этот Басофон, посмеявшийся над тобой! Тебе не стыдно?

— Дело в том, что он живым обитал на Небе и научился разным штукам у самого Самсона.

— Заткнись! — прогремел изгнанный архангел. — Нам известно, что мальчишка предназначен стать светочем Фессалии. А это значит, что он навяжет заповеди Распятого народу, которым мы некогда управляли по своему усмотрению. Надо помешать ему, и более утонченными способами, нежели те, что ты использовал до сегодняшнего дня. Неужели ты не заметил, что он упивался этой Еленой и был бы рад отнять ее у волшебника Симона? Девок хватает. Разврати его, размягчив желаниями этих самок. Подбирай их красивыми снаружи и гнилыми внутри, пусть он подхватит болезнь, которая будет грызть его и сведет с ума. Но не опоздай! Если потерпишь неудачу, я разжалую тебя, отошлю обратно в смрадные ямы, из которых ты вышел. Проваливай!

Сатана, пятясь, вышел, досадуя на себя за то, что сам не додумался до такой хитрости. Он злился, зная, что никогда не превзойдет умом своего господина. Поэтому, найдя Абрахаса, он выместил на нем свою злость, будто тот был виновен в его глупости.

Итак, пока мы присутствовали при встрече Люцифера с Сатаной, Сильвестр, он же Басофон, прибыл в Антиохию, где наблюдалось сильное волнение. Одни горячо спорили, другие быстрым шагом направлялись к дворцу губернатора, перед которым уже собралась порядочная толпа. Сына Сабинеллы привлекло то, что могло оказаться чрезвычайным событием, и, таща за недоуздок осла, он из любопытства влился в людской поток».

ГЛАВА XV,

«Жителей Антиохии созвали к дворцу бывшего царя, дабы послушать человека, который прибыл из города Эдессы, где был свидетелем чуда. Несколько десятков лет тому назад Абгар, властитель этих мест, прослышал о Христе, излечивавшем больных в Палестине. Он направил Христу приглашение прибыть к нему, ибо страдал от какой-то болезни.

Иисус из Назарета ответил Абгару, что встретиться с ним не может, но пришлет ему знак своей дружбы. Царь не понял, что хотел этим сказать чудотворец, но однажды к нему явился молодой человек по имени Фаддей, принесший странный сверток, который благоговейно вручил царю. Фаддей этот был родом из Эдессы, но сопровождал Христа в последние месяцы его жизни.

— Экселенц, — сказал молодой человек, — это обещанный подарок моего учителя, который он просил передать вам в знак дружбы. Позвольте сообщить вам, что мой учитель был убит римлянами, принявшими его за заговорщика, но, будучи положен мертвым во гроб, через день вышел из него живым. Я отвечаю за свои слова, поскольку видел его не привидением, но человеком во плоти. Тогда-то он и поручил мне отнести вам этот саван, в который его завернули, прежде чем положить в гроб. Иоанн, самый молодой из двенадцати, унес саван к себе, когда увидел, что гроб пуст.

Абгар развернул сверток и, к своему изумлению, увидел не обычный саван, а покров с отпечатавшимся на ткани телом. Пораженный почтительным страхом, он свернул саван и от избытка волнения рухнул на пол. Однако, придя в себя, заметил, что исчезла болезнь, от которой страдало его тело. С этого момента он уверовал во всемогущество назареянина и с помощью молодого Фаддея обратился в его веру.

Покров сложили таким образом, что видны были только отпечатки лица Христа, и выставили его в небольшом святилище, сооруженном по такому случаю. Там-то и увидел его человек, прибывший из Эдессы. Он утверждал, что всегда там толпились люди, спешившие лицезреть это чудо, ибо совершенно очевидно, что это была не нарисованная картина, но черты лица, чудесным образом отпечатавшиеся на ткани. Выздоравливали больные и говорили, будто даже ожил один мертвый ребенок, положенный перед этой замечательной реликвией.

Жителей Антиохии взбудоражила новость. Часть населения уже приобщилась к вере Христа, и весть о том, что образ Спасителя находится недалеко, укрепила веру христиан. Они решили немедленно отправиться в Эдессу. И вскоре из города на север потянулся длинный кортеж. Басофон примкнул к нему.

Ставший попугаем Гермоген всю дорогу болтал без умолку, пристроившись на спине Брута. Превращение в пернатого крайне уязвило его самолюбие, и он никак не мог утихомириться.

— Я, любимый ученик Трижды Великого Гермеса, — и вдруг дурацкий попугай! И все по твоей вине! Погоди у меня, я найду способ отомстить, и ты увидишь, чего стоит маг, прошедший тридцать три степени александрийской алхимии!

— Хватит пищать! — посмеивался Басофон. — Магии в тебе, мне кажется, не больше, чем в майском жуке. Лучше возблагодари Небо за то, что Симон не превратил тебя в это красивое, басовито жужжащее насекомое.

Брут же сносил свое состояние с философским спокойствием. Он читал Апулея и понимал, что это всего лишь черная полоса в его жизни, необходимая для перехода в какое-то высшее состояние.

— Ну что ж, — стоически цедил он сквозь зубы, — став ослом, я обретаю скромность, которую утратил на военной службе. Коль я должен приобщиться к христианской вере, это испытание я выдержу с честью.

Наконец антиохийцы подошли к воротам Эдессы. Но вид такой массы народа сильно встревожил губернатора, и он послал навстречу паломникам вооруженный отряд. Сидя на лошади, командир допрашивал первые ряды.

— В вашем городе чума?

— Не беспокойся, — ответил епископ, мудрый старец, возглавлявший эту толпу верующих. — Мы не убегаем ни от каких бедствий. Мы пришли сюда с миром Господним, чтобы увидеть большое благо.

— Что за благо? — насторожился всадник.

— Святой образ… — неосторожно ответил старец. При этих словах начальник отряда сильно и неожиданно впал в ярость.

— Возвращайтесь откуда пришли! Все вы идолопоклонники! Вам нужны изображения вместо того, чтобы постичь Бога и Его истину разумом.

— Вы заблуждаетесь… — прошамкал епископ, — Покров Господа нашего — не изображение, а сам образ, доказывающий Его присутствие среди нас.

Спокойный тон старика немного приободрил офицера. И тем не менее он заявил, что никто не пройдет в город без разрешения и поэтому он советует паломникам разбить лагерь в ожидании решения царя.

Услышав это, вперед выступил Басофон:

— Вы отказываетесь впустить верных последователей Мессии? Разве не Он вылечил царя Абгара?

— Ничего не знаю, — ответил офицер. — Приказ есть приказ и обсуждению не подлежит. Разбивайте свой лагерь. Когда царь вернется из поездки, он решит вашу судьбу, если у него будет настроение.

— Но долго ли будет отсутствовать ваш царь? — спросил епископ.

— Это вас не касается! — рявкнул военный.

И со своим эскортом он ускакал в город, оставив паломников в растерянности.

— Ну и задачка, — почесал в голове Басофон. — Нас так много, что они испугались нашествия. Попробую-ка я один пройти через другие ворота и выяснить ситуацию. А потом посмотрим.

Решено было, что он прав, и все стали устраиваться на равнине, примыкающей к Эдессе. А Басофон с ослом и попугаем обогнули городские стены и дошли до северных ворот, которые охранялись лишь несколькими солдатами.

— Я плотник. Умею чинить крыши и лестницы. Вашему царю понадобятся мои услуги.

Старший по чину подошел к юноше и сказал:

— Царь наш отсутствует уже очень давно. Никто не знает, когда он вернется. Но губернатор будет доволен, узнав, что вы умеете обращаться с топором и отвесом. Пожар уничтожил его дом. А рук не хватает, чтобы побыстрее его отстроить. Входите и представьтесь во дворце.

Так Басофон проник в Эдессу. Он сразу отправился к губернатору, которого звали Шамашграм. И конечно же, его принял не этот высокопоставленный человек, а всего лишь секретарь. Именно сейчас до него дошло, что дела в Эдессе шли неважно. Здесь подозревали всех и вся. Бегающие глаза. Отрывистые жесты. Каждый трясся от страха при упоминании имени губернатора, который, судя по всему, подчинил себе людей, как тиран. Что касается исчезнувшего царя, тут Басофон предположил, что губернатор сверг его и тот догнивает в каком-нибудь застенке. Однако никому о своих догадках сын Сабинеллы не сказал.

Секретарь сказал ему:

— Если вы действительно плотник, можете присоединиться к рабочим на стройке. Только не верьте слухам.

— Каким слухам?

Секретарь смущенно заерзал в кресле, произнес, краснея:

— Разное болтают люди. Сами не знают, о чем болтают.

Большего Басофон не добился. Таща осла за недоуздок, он стал искать дом губернатора.

Пока он шел, какая-то старуха приблизилась к нему и засеменила рядом.

— Чужеземец, — тихим голосом выговорил она. — Ты должен опасаться за свою жизнь. Ты еще молод. Губернатор Шамашграм — это гидра, пьющая нашу кровь, Боюсь, нашего царя уже нет в живых.

— Добрая женщина, — спросил Басофон, — не знаешь ли, где выставлен образ Спасителя?

— Вот уже два месяца, как губернатор приказал закрыть святилище, в котором он находится. Этот человек испытывает отвращение к последователям назареянина. А сама я иудейка и многого не понимаю. Знаю лишь, что нас преследуют. Будь осторожен и держи язык за зубами.

Она отошла. Сын Сабинеллы отыскал-таки сгоревший дом губернатора. Рабочие занимались своим делом, но его поразило количество солдат, окружавших их. Приступив к работе, Басофон подошел к одному из плотников и тихо спросил, по какой причине их сторожат солдаты.

— Губернатор ко всем относится с подозрением. Часть армии предана ему и следит за нашей работой, боясь, что мы недостаточно быстро отстроим его жилище. Когда дом сгорел, губернатор велел арестовать сотню иудеев, которые были последователями Христа. Он был убежден, что пожар — их рук дело.

— Теперь понятно, — так же тихо произнес Басофон.

Он дождался, пока рабочие прервались, чтобы перекусить, и тайком, оставив привязанного осла, вернулся к северным воротам, через которые вошел в город. Охранявшим их стражникам он сказал, что якобы забыл взять один инструмент. Но тем было не до него: они играли в кости. Затем он быстро дошел до временного лагеря, за утро разбитого антиохийцами.

— В Эдессе правит узурпатор, — объяснил он епископу. — Надо свергнуть его и вернуть почитание образа Спасителя.

— Согласен, — ответил старик, — но мы не солдаты. Из всего оружия у нас только посохи паломников. Как бороться с тираном такими слабыми силами?

— Положитесь на меня. Этой ночью следите за воротами, в которые вам запретили войти. Они откроются. И тогда воспользуйтесь моментом и просочитесь в город.

— А охрана?

— Я устраню ее.

Старик подумал было об убийстве, но Басофон успокоил его:

— Не бойтесь, я их просто немного поколочу. Когда вы окажетесь на площади, сразу же идите к часовне Святого Образа. Вы узнаете ее по остроконечной крыше. Там я буду вас ждать.

— А что потом?

— Увидите.

— Нет, нет, — замотал головой епископ, — это слишком рискованно. Нас порубят, как мясо на пироги.

Басофон подосадовал на почтенного старца за недоверие.

— Ладно, не будем об этом говорить. Я и один справлюсь. Зачем мне связываться с этими лентяями?

И он ушел к северным воротам, захватив с собой посох одного из антиохийцев. Проходя мимо охранников, он показал им посох, чем немало их позабавил: они нашли этот предмет смешным.

— Господа, — наставительным тоном сказал Басофон. — Это плотницкая линейка. Ею пользовался патриарх Ной, когда строил свой ковчег. И судно, построенное с помощью этой линейки, прочнее многих других и гораздо красивее.

— Хватит заговаривать нам зубы! — крикнул начальник охраны. — Ступай работать. Дом губернатора надо отстроить побыстрее!

Вместо того чтобы пойти на стройку, Басофон снова пришел к секретарю, у которого уже недавно побывал, и сказал ему:

— Я только что выяснил причины, позволившие выгореть дотла половине дома губернатора. Если восстанавливать ее по старому образцу, выйдет хуже. Не проводите ли вы меня к начальству, дабы я разъяснил ему, о чем речь.

— Вы хоть думаете, что говорите? — возмутился служащий. — Ведь не будут же важные особы заниматься такой мелочью, как вы.

Кровь ударила Басофону в голову.

— Ах так?! Попробуйте-ка этой палки!

И, крутанув посох, ударил им секретаря по голове, так что тот упал навзничь. А так как никто этого не видел, Басофон оттащил бездыханное тело в чулан, закрыл его и, быстро схватив со стола пропуск, вписал в него свое имя. После чего он поднялся на второй этаж и предъявил разрешение.

— Я иду к губернатору Шамашграму, — с апломбом заявил он.

— Его превосходительство принимает только важных особ. Посмотреть на вас, так вы не из таких.

И опять в ход была пущена палка. Двоих чиновников уложила она на месте. Басофон спрятал их под стол, на котором валялись листы папируса и пергамента. Он выбрал другой пропуск и живо поднялся на верхний этаж. Там находилась уже дюжина солдат, вооруженных мечами. Возглавлял их большой важный командир.

— Здравствуйте, господа, — поздоровался Басофон. — Вот мои документы. Они в порядке. Я должен немедленно увидеться с его превосходительством.

— Эй, потише! — воскликнул командир. — Бумаги ваши, может быть, и в порядке, да вот только удостоит ли вас принять его превосходительство? Какова цель вашего визита?

— Передайте ему, что речь пойдет о его будущем доме. Я опытен в плотницком деле и, по правде говоря, если работы будут так продолжаться, я и гроша ломаного не дам за результат.

— Очень хорошо, — высокомерно обронил военный, подкручивая усы. — Я предупрежу его превосходительство о вашем приходе, но учтите, если вы отвлечете его по пустякам, это будет стоить вам жизни.

— Об этом вам нечего беспокоиться, — насмешливо ответил Басофон.

И он стал ждать возвращения офицера. Солдаты, поигрывая мечами, с подозрением посматривали на него. Наконец отворилась дверь. На пороге появился сам губернатор в парадной одежде, с которой, похоже, никогда не расставался. Словно ледяным ветром пахнуло в зале. Взгляд этого человека был пристально жесток, как глаза рептилии. Солдаты, звякнув мечами, вытянулись по стойке «смирно».

— Ну, — грубо пророкотал губернатор, — говорят, ты разбираешься в строительстве лучше, чем мои люди. Откуда ты пришел?

— Учителем моим был Иосиф, небесный плотник, приемный отец того, кого здесь называют назареянином.

— Эге! Да ты, я вижу, самоуверен! Этот назареянин сильно раздражает меня. Его сторонники — всего лишь личинки, почитающие саван, будто смерть для них важнее жизни. Но довольно! Говори, или я прикажу разрубить тебя на куски.

— Экселенц, ваш дом построен криво. Потому-то он и сгорел.

— Какая глупость! Стража, схватить этого идиота! Как только солдаты ринулись к Басофону, он сделал шаг назад, да так удачно, что они чуть было не опрокинули губернатора. А Басофон расхохотался:

— Моя сила добыта в аду. Вам со мной не сладить!

Солдаты вновь попытались скрутить Басофона, но он с такой ловкостью завертел палкой над головой, что нападавшие мгновенно очутились на полу.

— Неплохо, — бросил губернатор, весьма испугавшись, но не потеряв достоинства. — Тебе бы не плотником быть, а воином. Я сделаю тебя одним из моих телохранителей. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что ваш дом построен криво, — ответил Басофон.

— Это ты уже говорил.

— А это значит, что и мозги ваши сдвинуты набекрень.

Солдаты поднялись и ждали нового приказа схватить самозванца. Но губернатору, хотя и озадаченному столь дерзкими словами, понравилась смелость чужака.

— Пройди в зал для аудиенций, чтобы я мог по достоинству оценить границы твоего бахвальства. А потом уж я подумаю — повесить тебя или обезглавить.

Они прошли в просторное помещение с таким обилием сверкающих золотых украшений, что Басофон невольно зажмурил глаза. Губернатор уселся на некое подобие трона на возвышении.

— Ну?

— Экселенц, вам следует приказать выставить на всеобщее обозрение Святой Образ.

— Это почему же?

— Чтобы в Эдессе снова установился мир. Дом ваш сгорел из-за недостатка почтения к этой драгоценной реликвии.

— Кощунство! Царь думал так же, как и ты. Он ударился в набожность и часами молился перед ничтожным куском ткани. А между тем царство его приходило в упадок. Вот почему мне пришлось взять бразды правления в свои руки. Но почему я тебе все это рассказываю?

— Потому что никто не может скрыть от меня правды.

— Дурак набитый! Я говорю так потому, что ты все равно умрешь. Значит, по-твоему, мне следует почитать эту тряпку? Я прикажу бросить ее в огонь. Вместе с тобой. Стража, схватить этого болтуна!

На этот раз Басофон и не старался защищаться. У него отняли палку, связали за спиной руки. Под руководством губернатора его провели к часовне с остроконечной башенкой, где хранился саван».

ГЛАВА XVI,

Магистр Караколли с трудом закончил перевод. Текст показался ему своеобразным, пересыпанным новыми лингвистическими закавыками. Складывалось впечатление, будто автор издевался над будущим переводчиком. («И не без основания!..» — подумал Сальва.) Дойдя до конца семнадцатой главы, нунций пустился в горькие откровения:

— Что узнаем мы из этой истории кроме того, что у Басофона были сильные руки? Его схождение в ад является классическим. Искушение женщиной — тоже. Ах, мы теряем время! А что же с беднягой Стэндапом?

Сальва возразил магистру:

— Позвольте с вами не согласиться. Во-первых, мне кажется что упоминание о саване Христа представляет интерес особенно сейчас, когда наши ученые сильно озабочены плащаницей из Турина. А вам известно, что было бы крайне важно знать, как мандильон, доставленный из Эдессы в Константинополь в 944 году, мог оказаться во Франции, в семействе Шарни в 1353 году? Если это действительно тот случай, то ткань, упомянутая в «Жизнеописании», оказаться могла тем самым мандильоном, который впоследствии окажется знаменитой туринской реликвией. Мандильон — это эллинизированное арабское слово «мандул», означающее «покров».

— Манускрипт на древнесирийском в настоящее время находится в Санкт-Петербурге, датируется он концом V века и свидетельствует об особых отношениях между Абгаром и Иисусом, о чем и упоминается в нашем манускрипте, — посчитал нужным уточнить Мореше. — Могу констатировать, что в Национальной библиотеке в Париже существует Новый Завет, написанный в 1264 году, где осуждается эта легенда, а манускрипт 1584 года — в Ватиканской библиотеке, включающий в себя один экземпляр ответа Иисуса. Таким образом, речь идет о древней легенде, дошедшей до эпохи венецианской редакции нашего «Жизнеописания»…

— Без всякого сомнения… — выговорил измотанный нунций. — Но все эти рассуждения не помогут нам найти профессора…

— Как бы не так! — воскликнул Сальва. — Видите ли, профессор Стэндап быстрее нас понял, что все это означает. И сделал свои выводы.

— Какие выводы?

— Уехал в Польшу.

— «Ma come, in Pologna?» [11]

В этот раз нунций Караколли спросил себя, не ошибается ли Сальва. В Польшу? Почему именно в Польшу?

— Да потому, что современный фальсификатор — поляк. И его святейшество — тоже поляк. Есть тут какая-то цепочка случайностей, за которую ухватился Стэндап. Мы тоже поедем в Краков, и не откладывая. Не будем терять времени.

— А почему в Краков? — недоумевал магистр Караколли.

— Именно там находится самый крупный польский центр по изучению Средневековья. Наш фальсификатор работал там. И именно оттуда он привез в библиотеку Ватикана псевдоманускрипт, заменил его на подлинник, который лежал в другой папке. Так что все очень просто.

— Возможно ли это? А как же все принятые меры предосторожности, сигнализация, системы наблюдения? — произнес отец Мореше.

Адриен Сальва снисходительно улыбнулся:

— Все эти электронные системы хороши против воровства и годятся на то, чтобы помешать вынести документы. Как бы прагматичны ни были американские инженеры, они не подумали, что у кого-то возникнет идея внести книгу, поскольку все восстановительные работы происходят в лабораториях библиотеки и вынести оттуда что-либо невозможно. Так что кто угодно может внести что угодно. Никого это не заботит.

— Черт возьми! — возмутился Мореше. — Ты прав. Часть подлинника «Жизнеописания» все еще находится в библиотеке, в какой-нибудь папке.

— Вот этого и не поняли те, кто перелопатил комнату Стэндапа в отеле. Они полагали, что профессор спрятал документ у себя. Согласны, монсеньор?

Нунций смутился, лицо его стало пунцовым. Ему пришлось признать:

— Что уж тут скрывать? Когда мы узнали об исчезновении Стэндапа, мы подумали, что он похитил документ. Потому-то и обыскали его комнату. Простите за умолчание; мне было стыдно за то, что я подозревал профессора.

— Ну вот, на душе у вас полегчало. А теперь не откажите в любезности заказать два билета на рейс до Варшавы.

— Два билета?

— Мореше полетит со мной. Помощь его мне ценна. Караколли вышел, сгорая от стыда, а иезуит мягко упрекнул Сальва, попеняв ему, что он вертит им, Мореше, по своему усмотрению.

— Ах, — начал Сальва, впав в лиризм, — что за экстравагантная фикция эта жизнь! Как же не восхищаться всеми этими теологами, метафизиками, этими умозрительными искателями невидимого, создающими стройную систему абстрактного мышления, все дальше отодвигающими границы восприятия непознанного! Насколько мрачной и плоской была бы без них жизнь! Их юмор бесподобен.

— Не хочешь сойти за легковерного? — улыбаясь, заметил иезуит.

— А ты? Какая у тебя вера? Будем честны: мы убеждены только в том, что существует, да и то у нас частенько возникает вопрос: а не сон ли это? В любом случае лет через двадцать мы канем в вечность. Что тогда станет со Вселенной? Для одних она еще останется видимой, но ненадолго. Они же, в свою очередь, тоже исчезнут. То, что мы называем реальностью, есть лишь преходящее отображение, которое мы передаем друг другу телесно или через наши работы. И ничего больше.

— Слишком уж ты умен, но недостаточно чувствителен. Я хочу сказать: недостаточно близок к вещам и людям. Они для тебя — уравнения, требующие решения.

Адриен Сальва от всей души рассмеялся. Только Мореше позволительно было так разговаривать с ним. Еще в лицее они тратили свой досуг на подобные беседы, тогда как другие играли в мяч. Но не лучше ли было и им гонять мячик?

А теперь, усидчивый читатель, мы отправимся из Рима в Польшу. Наши друзья летят туда самолетом, а мы — на быстрых крыльях повествования. Нам надо просто представить себе, что мы уже в Варшаве, тогда как нашим путешественникам предварительно нужно было завернуть в Париж, чтобы получить визу, в которой им, возможно, отказало польское посольство в Риме; после этого они поехали в аэропорт Руасси и через три часа полета приземлились в Варшаве, где длительная таможенная процедура ухудшила и без того скверное настроение Сальва, уже подпорченное бюрократическими проволочками, несварением самолетной пищи и неприятной перспективой поездки в такси до самого Кракова.

Наконец-то, доведенные до изнеможения, они прибыли на место. Их поселили в старинном отеле на берегу Вислы. Это был приходящий в упадок бывший дворец, пахнувший плесенью, но еще сохранивший красивую мебель и обветшавшую стенную обивку XIII века. Сальва отвели номер, в самом центре которого возвышалась кровать с балдахином, напоминающая катафалк. Мореше же был встречен одним из своих собратьев, отцом Кармицем, который работал в Европейском центре по изучению Средневековья, находившемся недалеко от собора. Так что они смогли наспех обговорить цель своего приезда.

— Действительно, двое польских исследователей, работавших в библиотеке Ватикана, вернулись на прошлой неделе, — подтвердил Кармиц. — Люди эти вне подозрений. Один из них — духовное лицо, отец Яровский, другой — мирянин, профессор Лодст. Невозможно представить, что один из этих именитых ученых мог заниматься фальсификацией.

— Я хочу их видеть, — упрямо буркнул Сальва.

Затем он ушел спать, оставив обоих иезуитов строить догадки.

На следующий день в десять часов они встретились в Центре Средневековья, чудесном здании XVIII века, выплывавшем из тумана подобно огромному кораблю. Отец Яровский и профессор Лодст ожидали их в небольшом, пропахшем воском зале, который когда-то, должно быть, служил ризницей. При виде Сальва и Мореше они учтиво встали. Первый был толстый, краснощекий, жизнерадостный, тогда как у второго рост был около двух метров при пугающей худобе. Контраст между обоими персонажами был таким карикатурным, что наши друзья с трудом удержались от смеха.

— Господа, — произнес, усаживаясь, Сальва, — мы прибыли сюда ради одной небольшой мистификации, которую, я не сомневаюсь, вы поможете раскрыть. Речь идет о манускрипте.

— Можете не сомневаться, — заверил отец Яровский. — О каком манускрипте речь?

— «Жизнеописание Сильвестра».

— Какого Сильвестра? — спросил профессор Лодст. — Папа тысячного года? Жербер?

— Басофон, — уронил Мореше. Профессор Лодст расхохотался:

— Эта идиотская легенда? Вы же знаете, что никому не удалось найти этот манускрипт. Его не существует.

— А вы как думаете, отец Яровский? Служитель культа, показалось, смутился:

— В Риме прошел слух, якобы что-то такое обнаружили…

— У каждого слуха есть имя. Кто его пустил?

— Господи, я и не придал значения…

— Не был ли это Юрий Косюшко, секретарь посла?

— В самом деле… — взволнованно залепетал отец. — Но это мелкий чиновник, коммунист, вы понимаете… Я не очень интересовался этими бреднями…

— О чем говорилось в этих бреднях?

— Разный вздор. Будто в найденном манускрипте содержалось нечто, могущее потрясти основы папства!

— А еще?

— Будто он доказывал, что святой Петр никогда не был в Риме… Глупости, одним словом.

Адриен Сальва встал.

— Господа, почему вы скрываете от нас, что недавно видели профессора Стэндапа?

Оба мужчины притворно удивились — а может быть, и не притворились.

— Но мы ничего не скрываем от вас. Да и чем может заинтересовать вас наша встреча с профессором Стэндапом?

— Мы встретились с ним в Ватикане. Потом он уехал из Рима. Он приехал сюда, в Краков. А здесь вы виделись с ним?

— Полагаю, профессор действительно находится в Кракове, — сказал отец Яровский. — Мне даже кажется, что я заметил его на улице позавчера вечером, но поклясться не могу.

— Ни один из вас не разговаривал с ним после возвращения?

Сальва и Мореше заверили, что в последний раз виделись со Стэндапом в библиотеке Ватикана.

— Сказал ли он вам, что мы обнаружили «Жизнеописание» и что он переводил его нам?

— Нет. Но зато он поинтересовался техническими возможностями наших лабораторий в Кракове, и мы порекомендовали ему обратиться к доктору Грошечу, нашему специалисту по палеографии.

— Это уже кое-что, — оживился Сальва. — Благодарю вас за столь ценную информацию. Где можно найти этого доктора Грошеча?

Они увиделись с доктором спустя несколько часов в его собственном доме. Это был скупой на слова мужчина, сутулый, с маленькими очками на бледном, плохо выбритом лице. Похоже, у него имелся только один поношенный костюм, служивший ему уже много лет, если судить по пожелтевшей рубашке с засаленным воротничком.

— Входите, господа, прошу вас, входите. Слабый голос доктора регулярно прерывался сухим кашлем, сотрясавшим его так, что на бледных щеках проступали красные пятна. Сальва и Мореше прошли темным коридором в слабо освещенный кабинет, заставленный книгами, большая часть которых лежала в пачках прямо на полу; другие были десятками сложены на стульях и столах, составлявших единственную меблировку этой странной библиотеки без стеллажей.

— Ах, господин профессор, и вы, отец Мореше, кха-кха, невозможно высказать мое удовлетворение, кха-кха, но, пожалуйста, не сочтите за труд убрать книги с этих стульев и сесть.

— Доктор Грошеч, — начал Сальва, — не виделись ли вы недавно с нашим другом и коллегой профессором Стэндапом?

— С англичанином? Разумеется. Он желал, кха-кха, связаться с одним из моих друзей, художником… Не знаю уж зачем…

— Не уточните ли вы фамилию этого художника?

— Януш Кашанский. Несравненный специалист в палеографии, кха-кха. Я долгое время работал с ним. В последний раз мы вместе изучали искусство прирейнских миниатюр, кха-кха, манускриптов В 146 и F 307 из нашего университета. Назвав Кашанского художником, кха-кха, я имел в виду его познания в средневековой каллиграфии. Он набил на ней руку.

— Он уже переписывал манускрипты каролингом?

— Да, некоторые. Знаете ли, кха-кха, здесь, с этим политическим режимом, вечно не хватает денег. Кашанский зарабатывает на жизнь своими копиями. Он продает их немецким клиентам. Его можно понять…

— А как по-вашему, рискнул бы он кое-что изменить в «Святом житии», скопированном им каролингом?

На доктора Грошеча напал приступ кашля, вскоре оказавшегося не чем иным, как сумасшедшим смехом.

— Януш — приличный плут, безобидный умелец. Кха-кха, как бы вам сказать?.. Клиенты, немецкие антиквары, обращают внимание на состояние манускрипта и совершенно не способны разобраться в тексте. Все это — богатые буржуи, промышленники, кха-кха, денежные свиньи, как мы говорим.

— Профессор Стэндап виделся с Кашанским по делу?

— Этого я не знаю… Кстати, видите ту папку на буфете? Кха-кха. Это «История Карла Великого» из аббатства Грюнау. Я унес его к себе из боязни, что наши правители могут продать его. Им все дозволено, знаете ли. Так что, кха-кха, в этом безумном мире и не поймешь, где правда, а где ложь.

Януш Кашанский жил на другом берегу Вислы в облупленном здании постройки 50-х годов. Здесь ютились дети, женщины и старики, а мужчины проводили нерабочее время в кабачках. Квартира палеографа находилась на седьмом — последнем — этаже, куда вела ненадежная бетонная лестница, стены пролетов были разукрашены непристойными надписями и рисунками.

Сальва вначале деликатно постучал в дверь, но после нескольких минут ожидания забарабанил по ней кулаком. Открыл им еще молодой мужчина, не совсем трезвый. Его красивое лицо светилось приветливой улыбкой. На нем были шорты и майка с эмблемой университета Арканзаса.

— Входите, люди добрые! Старина Грошеч предупредил меня по телефону о вашем визите. Как видите, я, подобно многим здесь, говорю по-французски.

Они прошли в комнату, бывшую, по всей видимости, мастерской копииста. На столе можно было разглядеть образцы старинных почерков, несколько книг, там же лежал готический манускрипт, находящийся в работе.

— Итак, — без предисловия сказал Сальва, — вот человек, написавший третью часть «Жизнеописания Сильвестра», которое хранится в Ватикане в папке под номером В 83276 в компании с «Небесной лестницей» Жана Гоби…

Затем он прикурил свою сигару, от которой сразу же потянулся едкий дымок. Мы никогда не узнаем, что больше поразило Кошанского: непререкаемое утверждение профессора или ужасный запах.

— Прошу простить, — живо отреагировал он, — но за три дня меня уже два раза спрашивали об этом манускрипте. И мне понятно, о каком «Жизнеописании» вы говорите, однако, как я уже утверждал, он не может быть в Ватикане.

— Это почему же? — спросил Мореше.

— Послушайте, я хотел бы поговорить об этом манускрипте, но не откажите в любезности погасить эту штуку.

Сальва не заставил себя упрашивать и раздавил сигару на дне пепельницы. Потом он сел, а за ним и остальные.

— «Жизнеописание Сильвестра» находилось в муниципальной библиотеке Кракова. Оно было неполным. Одна часть относилась к XIII веку, другая была венецианской копией XVI века. Отсутствовала третья часть. Я тщетно искал ее, но не нашел. Да и существовала ли она вообще? Тогда у меня родилась мысль дополнить манускрипт, взяв за образец «Жизнеописание Гамалдона», датируемое IX веком и в чем-то схожее с приключениями Басофона.

— Правильно, Гамалдон! — вскричал Мореше. — Мне следовало догадаться! Ну и дурачина же я!

— Короче говоря, — заключил Сальва, — вы написали недостающую часть на венецианской бумаге, идентичной XVI веку.

— Именно эта бумага и подала мне мысль дополнить «Жизнеописание». Чистые ее листы находились в папке следом за второй частью. Видите, у меня еще осталось немного.

Он показал несколько листков, внимательно осмотренных Сальва. Потом он добавил:

— Закончив эту работу за один год, я решил ее продать. Видите ли, расхищение здесь — что-то вроде национального спорта. Западногерманские коллекционеры хорошо платят. Короче, я уже было сторговался с одним клиентом, когда один близкий к папскому престолу человек предложил мне побольше — он собрался подарить манускрипт высокопоставленному иностранцу, фамилию которого мне не сказали. Я согласился. Вот так манускрипт и уплыл из Польши.

— Как зовут того человека? — спросил Сальва.

— Это личный секретарь папы, бывший при нем, еще когда тот был кардиналом в Кракове: магистр Ольбришский. Он остался здесь после избрания его святейшества.

— Значит, манускрипт был подарен высокопоставленному иностранцу?

— Этого я не знаю, и, признаюсь, меня удивляет интерес, который проявляет тот англичанин и вы сами к этому документу.

— О, он нас интересует, поскольку был обнаружен в папке, где не должен был быть и, ко всему прочему, на месте манускрипта более важного, помеченного числом «666»; а это есть наивысшее осуждение.

— Правда? — удивился Кашанский. — Никто никогда не находил ни одного экземпляра, потому что они были сожжены.

— Но речь все же идет о «Жизнеописании Сильвестра» — он же Басофон, — подчеркнул Мореше. — Не находите ли вы тревожащим такое совпадение?

— Послушайте, — сильно засуетившись, сказал поляк. — Я ничего не знаю об этом деле. Я копиист и, может быть, фальсификатор — это правда, но клянусь: я узнал о той подмене лишь от английского профессора, который приходил ко мне три дня назад с таким же разговором, что и вы.

Адриен Сальва тяжело поднялся, прошел к столу, на котором лежал раскрытый манускрипт с готическим шрифтом, долго рассматривал его, потом спросил:

— Разве вы не знали, что группа ученых тридцать лет искала оригинал «Жизнеописания»? Имя Басофона ничего вам не сказало? Будучи специалистом по той эпохе, разве не вспомнили вы фразу Венсана де Бове из его «Зеркала истории»: «Потерянная история Сильвестра, языческое имя которого было Басофон»? А еще фразу Родриго де Серето из его сборника легенд: «Этот Сильвестр, которого не надо путать с Басофоном»? Полноте, господин Кашанский, ничто не заставит меня поверить в то, что, открыв краковский манускрипт, вы не подумали, что у вас в руках документ, разыскать который отчаялись столько ученых. Признавайтесь, прошу вас.

Поляк оцепенел на продолжительное время. Кровь отлила от его лица. Потом он заговорил:

— Господа, когда мне попался этот манускрипт, я и в самом деле подумал, что подобная находка случается раз в жизни. «Басофон»! Но, расшифровывая текст, я очень быстро понял, что речь здесь шла совсем о другой версии, а не о заклейменной числом «666», обрекавшим на сожжение. И тем не менее там говорилось о Басофоне…

— И следовательно, — продолжил Сальва, — у вас возникла идея дописать манускрипт, вдохновившись «Жизнеописанием Гамалдона», чтобы продать его под видом нечестивого «Жизнеописания», на чем, по всей логике, вы бы прилично заработали, не так ли? Подумать только! Единственный уцелевший от огня экземпляр с числом «666»! Но об этом прослышал будущий папа. Он послал к вам своего человека, прелата Ольбришского, который, уверенный, что речь идет о подлиннике, потребовал продать его. Так было дело?

— Он мне ничего не заплатил.

— Не здесь, так в Швейцарии… Да ладно, это меня не касается. Вы сказали нам, что магистру Ольбришскому поручил купить манускрипт один высокопоставленный иностранец. Вы солгали, правда?

— Может быть, он предназначался для библиотеки Ватикана… Раз уж вы сказали мне, что он там имеется!

Отец Мореше и Сальва так больше ничего от него и не добились. С чувством некоторого отвращения они покинули квартиру. К абсолютному безверию этого Ка-шанского добавлялся и цинизм. Во всяком случае, кое-что прояснилось в изготовлении манускрипта. Оставалось посетить архиепископство и встретиться с бывшим секретарем его святейшества. По дороге иезуит выражал недовольство:

— Ходим от одного свидетеля к другому, расследование, похоже, продвигается, но куда все это нас заведет? А роль профессора Стэндапа во всем этом?

— Он раньше нас понял, что истоки этого дела находятся здесь. Не забывайте, что он ищет первоначальный манускрипт с клеймом. Он уверен, что его подменили поляки, положив на его место фальшивку Кашанского.

— Вне всякого сомнения! — воскликнул Мореше. — Он находится именно в Кракове!

— Отнюдь, — спокойно заметил Сальна, прикуривая сигару. Известно, что ни один документ не мог быть вынесен из библиотеки Ватикана. Почему бы ему находиться здесь, раз все, напротив, уплывает из Кракова? Полякам нужны доллары, а не «Жизнеописание»! Кстати, мне плохо представляется, что в такое католическое государство могли ввезти манускрипт, считающийся дьявольским.

Да, Сальва дурачился. Расследование, которое начинало давить на отца Мореше, доставляло удовольствие нашему сыщику. Он азартно шел по цепочке, связывающей различные события, которые в один прекрасный день принесут решение загадки. Но какой загадки? На память приходила ужасная фраза Изианы: «Никогда не верь тому, во что уверовал». А в голове уже выстраивалась теория, далекая от мыслей его компаньона.

Архиепископство Кракова представляло собой монумент в стиле барокко, и неизвестно было, таилось ли в нем зло, порожденное самой черной магией Средних веков, или же самые высшие умозрительные построения Божественных знаний.

После того как были пройдены паперть, крытый вход и первый двор, наших визитеров поглотили холодные коридоры мрачного здания, ведущие во второй двор, посреди которого возвышалась величественная статуя Ченстоховской Божьей Матери.

Из окошечка, освещенного запыленной неоновой лампой, послышался гнусавый голос и высунулась рука, постучавшая по объявлению, польский текст которого озадачил друзей. Но рука стучала так настойчиво, что Сальва приблизился. На скверном английском голос попытался объяснить:

— Писать! Нет входить! Тут на бумага писать!

Оказалось, что нужно было заполнить какой-то формуляр. Мореше попробовал дать понять, что они хотели бы встретиться с магистром Ольбришским. Услышав это имя, монах вышел из-за окошечка и, подняв руки к небу, движением этим напомнив лишенную суставов куклу, разразился серией односложных восклицаний, показывая тем самым, насколько неприличным было требование посетителей.

В этот момент появился священник в сутане и, привлеченный шумом, направился к ним. Он говорил по-французски и с явным удовольствием демонстрировал свои лингвистические познания. Он объяснил, что епископ — лицо настолько значительное, что никто не может увидеться с ним, не получив за два месяца разрешения на аудиенцию.

— Ну что ж, — произнес Сальва, — придется прибегнуть к помощи полиции и так или иначе добиться свидания.

— Вы бы хоть подумали! — возмутился аббат. — Кстати, монсеньор в отъезде. А что касается полиции…

— Не знаю, кто вы, — разгневался Сальва, — но будьте любезны поставить в известность кого следует, что мы действуем от имени папы и нас ничто не остановит.

И, достав из внутреннего кармана пиджака бумагу с гербом Ватикана, он сунул ее под нос пораженному священнослужителю.

Тут откуда ни возьмись, появились другие духовные лица. Каждый старался поближе протиснуться к Сальва и Мореше, словно к очень важным персонам. В действительности же, признав в них иностранцев, они просто-напросто сгорали от любопытства, щебеча при этом, как стайка воробьев.

— Послушайте, — сказал Сальва, — если вы понимаете французский или английский, я требую провести нас к магистру Ольбришскому или к его секретарю.

Выдвинулся очень пожилой капуцин.

— Его преосвященство в Ченстохове. Паломничество, знаете ли… Но не исключено, что я могу дать нужные вам сведения. Прошу вас, следуйте за мною.

Они прошли за ним в небольшую сумрачную комнату, пахнувшую нафталином, плесенью и кошачьей мочой. Капуцин был круглолиц, с плавными жестами каноника.

— Вас не затруднит говорить погромче? Я немного туговат на ухо, поэтому братья прозвали меня Петрус — ведь камень тоже ничего не слышит, не правда ли?

Сальва, похоже, не обратил внимания на сдержанную веселость священнослужителя.

— Отец мой, — начал он, — речь идет о деле, требующем соблюдения тайны.

— Вы собираетесь говорить со мной о манускрипте, который наш Кашанский уступил его святейшеству, когда тот был еще нашим архиепископом? Кашанский только что звонил мне, и я вас ожидал. Знаете ли, здесь, в Кракове, новости быстро расходятся.

Он беззвучно засмеялся, отчего красные щеки его раздулись, а хитрые глазки утонули в щелочках. Этот плут явно забавлялся, что вконец испортило настроение Сальва.

— Раз уж вы, как кажется, хорошо знакомы с Кашанским, вам не трудно будет объяснить нам, каким образом этот документ попал в Рим?

— О, разумеется… В багаже кардинала, когда после кончины Иоанна Павла I он уехал в Рим на конклав[12]. Магистр Ольбришский полагал, что манускрипт заслуживал того, чтобы занять свое место в библиотеке Ватикана. Это что-то вроде подарка польской церкви Вечному городу.

— А вы разве не знали, что последняя часть манускрипта является фальшивкой? Я хочу сказать: не просто копией, но именно фальшивкой!

Старик встревожился:

— О какой фальшивке вы говорите?

Сальва с помощью Мореше растолковал роль Кашанского в обработке манускрипта, чем сильно удивил капуцина: тот не был специалистом по Средневековью, поэтому имена Басофона и Гамалдона не пробудили в нем ни малейшего интереса.

— Правду говорят, что мир — это сплошная ложь, — степенно проговорил он. — Истина только в Боге. Однако как не впадать в заблуждение на пути к ней? Слепота наша обманывает нас, иллюзии притягивают к земле; как можем мы достичь Царства Небесного? Все мы обречены на невежество и неведение…

— Отец мой, — перебил его Сальва, — я пришел сюда не философствовать. Я только хочу убедиться, уверен ли был епископ Ольбришский в подлинности манускрипта. Действительно ли это так?

— Почему бы ему не быть уверенным? Кашанский — человек науки. Возможно, он и восстановил некоторые части, если вас это интересует…

Архиепископство они покинули без сожаления. Все люди, которых они встретили здесь, казалось, не имели плоти, походили на бесплотных фантомов. Можно было подумать, что праздные комедианты ждут поднятия навечно опущенного занавеса. Зал пустовал. Кресла были побиты молью. Тонкой пылью покрылся красный бархат праздника, который никогда больше не наступит.

— О чем ты думаешь? — спросил Мореше, когда они мчались к аэропорту.

— Об одной игре, в которую мы играли в детстве. Называлась она мистигри. Вся хитрость заключалась в том, чтобы избавиться от лишней карты. Так вот, здесь происходит такое же сбрасывание. Все улыбаются, но есть один, держащий мистигри в руке. И он хочет сбросить эту карту, передать ее мне. Что это за карта?

— Мы уезжаем из Польши, так и не найдя Стэндапа, — мрачно заметил Мореше.

— Напротив, мы нашли его! — с жаром сказал Сальва. — Мы знаем, что он приехал в Краков и встречался с теми же людьми, что и мы. Ибо, надеюсь, ты уже понял: здесь разыгрывается хорошо поставленный спектакль. Нас любезно спроваживали туда, куда им хотелось. Сейчас нам все кажется ясным. И все-таки скажу тебе: все это чернильная завеса, выпущенная каракатицей, чтобы скрыть от нас весьма серьезную правду.

— По-твоему, все эти люди лгали нам?

— Думается мне, что они бессознательно участвуют во лжи основополагающей. Они действуют будто во сне. Подобные сомнамбулам, они не замечают бодрствующего мира. Ужасно общество, до такой степени анестезирующее сознание!

— Да что ты сейчас критикуешь? Партию или церковь?

— И то и другое, конечно же.

Мореше пожал плечами, но лишь из принципа.

ГЛАВА XVII,

А теперь, дорогой читатель, вернемся в Ватикан, где нас ждут нунций Караколли и Басофон: один — погруженный в горькие раздумья, другой — на пути к святилищу с островерхой крышей, где был выставлен покров.

После отъезда Сальва и Мореше нунция одолевало множество вопросов о «Жизнеописании Сильвестра», и, несмотря на похвальные усилия, он ни на один из них не смог ответить. Так что он воспрял духом, когда вновь увидел в клубе «Agnus Dei» обоих путешественников.

— Вы нашли профессора Стэндапа? — первым делом спросил он.

Вопрос требовал немедленного ответа, и Сальва не счел нужным испытывать терпение нунция.

— Он приехал в Краков, занимаясь теми же поисками, что и мы. Ну а потом он, надеюсь, в добром здравии, вероятно, возвратился в Англию.

— Не предупредив нас? — сильно удивился нунций. — Подумать только! Такой воспитанный! Cosi per bene! [13]

— Он, должно быть, посчитал, что Ватикан впутал его в далекое от католичества дело, — уронил Сальва.

— Вот это да! Что вы хотите этим сказать?

— Подведем итоги. Манускрипт XI века, описывающий жизнь Сильвестра — он же Басофон, — находился в Кракове. Это было не «Жизнеописание», осужденное церковью, а совсем другая версия. Однако к этой версии был добавлен венецианский текст XVI века, автор которого был вдохновлен исламом, — нечто вроде памфлета, направленного против католических догм. Весь текст был написан каролингом. Иначе говоря, некий современный ученый по фамилии Кашанский воспользовался этим урезанным документом, чтобы приставить к нему собственноручную копию с каролингскими буквами, использовав для этого остатки чистой венецианской бумаги XVI века, находившейся в папке. Не долго думая он взял за образец «Жизнеописание Гамалдона», изменив имя на Басофон и, как я предполагаю, адаптировав немного повествование по своему вкусу. Вы следите за моей мыслью?

— Невероятно… — пробормотал Караколли, пораженный услышанным.

— А будущий Иоанн Павел II, тогдашний архиепископ Кракова, — продолжил Мореше, — узнал о манускрипте, который Кашанский собирался продать одному коллекционеру. Воспользовавшись преимущественным правом покупки, он приобрел «Жизнеописание», полагая, что речь идет о подлиннике, и привез его в Ватикан после смерти предшественника. Так манускрипт оказался в библиотеке Ватикана.

— Но кто же тогда засунул его в папку с «Небесной лестницей» Жана Гоби? — поинтересовался прелат.

— Этого мы еще не знаем, — ответил Сальва. — Может быть, тот самый человек, который знал — или считал, что знал, — что в этом самом месте находился «Басофон 666». Однако позвольте мне предупредить вас об одной сенсации, которая заставит вас подпрыгнуть — вас, монсеньор, а также вас, друг мой. Во время визита к Кашанскому я усмотрел на столе рядом с готическим манускриптом, находившимся в работе, кусочек бристоля, на котором был записан номер карточки, сразу бросившейся мне в глаза. И знаете какой? В 83276!

— Номер досье «Небесной лестницы»! — воскликнул нунций.

— Следовательно, не существовало иных причин для того, чтобы этот поляк заинтересовался досье из библиотеки Ватикана, если только он знал, что сфальсифицированный им манускрипт был туда уже вложен.

— Резонно, — проговорил Мореше, — но мне-то почему ты ничего не сказал?

— Потому что мне хотелось уехать из Польши без лишних неприятностей. Я боялся, как бы мое открытие не было замечено, почти случайно; и это все больше наводит меня на мысль о большом размахе организации заговора. Я уверен: досье В 83276 было почтовым ящиком некой тайной организации, контролируемой коммунистами.

— Вот те на! — изумился Караколли. — Но как это могло происходить? Читатели заполняют формуляры, чтобы забрать нужный документ. По ним мы легко можем определить частоту выноса досье. А впрочем…

Нунций остановился, задумался.

— Совершенно верно, монсеньор, — сказал Сальва. — Вам уже стало понятно, что не читатели имели доступ к этим досье, а персонал библиотеки. Только те, кто мог свободно передвигаться по залам, способны были поддерживать между собою связь при помощи В 83276. А это предполагает вкладывание туда инструкций (но в это я не верю), или же «Жизнеописание» уже содержало в себе эти инструкции и содержит в настоящее время. Не впервые используется какое-либо произведение в качестве декодера для расшифровки посланий.

— Начинаю понимать тебя, — пробормотал Мореше. — Этот текст служит ссылкой для расшифровки на первый взгляд непонятных текстов.

— Во время последней войны сторонники Де Голля выбрали небольшой иллюстрированный словарь «Larousse» в качестве декодера, начиная со страницы 155. Первые буквы первого встретившегося слова заменялись в нормальной алфавитной последовательности. Слово было «capacitaire». «С», таким образом, становилось «А», «А» становилось «В», «Р» становилось «С». Следующее «А», уже использованное, опускалось, так же как и «С». Далее «I» становилось «Д», «Т» становилось «Е», и так продолжалось на всей странице до получения полного алфавита. Страницы ежедневно менялись, менялся и код. Те, кто не знал используемую книгу и ежедневную страницу, не могли расшифровать тексты. Более того, на алфавит влияли капризы словаря — и в этом состояла трудность! Но это было удобно, поскольку каждый имел при себе вышеуказанное издание, безобидное в глазах немцев и полицаев.

— Стало быть, вы думаете, что «Жизнеописание Сильвестра» могло использоваться таким же образом агентами Москвы?

— Вероятнее всего, начиная с текста, переписанного Кашанским, который обязательно сохранил для себя второй экземпляр или отдал его заказчикам. Таким образом все, что Ватикан хотел бы сохранить в тайне, пересылается в Польшу или в другую страну посредством этого кода.

— Но, — продолжил Караколли, все больше и больше приходя в ужас, — это значит, что шпион находится в непосредственном контакте с его святейшеством, поскольку состоит членом курии!

— Довольно и секретаря, приближенного к его святейшеству, — поправил Сальва. — Он открыто передавал свое послание работнику библиотеки, который зашифровал его по соответствующей странице «Жизнеописания». Конечно, после обнаружения нами манускрипта эта маленькая игра прекратилась. И сейчас изобретается новая.

— Надо немедленно предупредить кардинала Бонино, — засуетился прелат. — Слишком уж велика ответственность.

— На вашем месте я бы ничего не делал, — посоветовал Сальва. — Если наши выводы ошибочны, до главного действующего лица мы не доберемся. Считаю, что поляки, тайком покинувшие Ватикан, имели к досье доступ и уже переписали его. В Кракове они разыгрывали невинность, но меня не так легко одурачить. Зато секретарь, близкий к папе, не мог незаметно уехать.

— Увы! — горестно воскликнул Караколли. Лицо его стало мертвенно-бледным. Он тяжело опустился в кресло. Его нижняя губа предательски дрожала. Наконец нунций глубоко вздохнул и выпалил: — Отца Строба нашли мертвым вчера утром в своей кровати. Он был личным секретарем кардинала Катальди и, как вам известно, духовником его святейшества.

— Следствие начато? — поинтересовался Сальва.

— Говорят, он отравился. Не верится, чтобы такой верующий…

— Все это подтверждает мою интуицию, — сказал Сальва. — Нам остается только продолжить чтение этого злосчастного «Жизнеописания Сильвестра» в поисках указующих признаков и надеяться, что профессор Стэндап покинул Польшу целым и невредимым. Впрочем, скоро нам станет это известно. Я послал в Лондон телеграмму, чтобы узнать, действительно ли он вернулся.

— Я больше не могу переводить, — пролепетал нунций. — Все это слишком ужасно.

— И все же следует. Вы один можете это сделать.

Будто с гирями на ногах, нунций поплелся в библиотеку, где в сейфе лежал манускрипт, запираемый каждый вечер отцом Грюнвальдом на ключ, который он хранил при себе. Адриен подумал: «Совесть — это обезумевший компас. Она может владеть собой лишь в той мере, в какой не касается частичек правды, которая на поверку оказывается обманом».

«Святой Дух примчался к Христу, найдя его углубленным в раздумья, и сказал:

— Нам надо действовать без промедления. Свидетельство вашего воскресения вот-вот сожгут в Эдессе.

— Вы говорите о том саване, который я оставил в гробу? След моего материального тела отпечатался на нем в момент, когда я возносился к славе. Хорошо, что эта реликвия переживает века в память о происшедшем. Но скажите, что сейчас происходит?

— Ваш Сильвестр решил, не знаю уж почему, восстать против губернатора города Эдесса. Город лихорадит. Царь исчез. Басофон обвиняет властелина во всех грехах, в том числе в убийстве царя. Губернатор в ярости и — о человеческая логика! — хочет сжечь ваш саван.

Иисус от всего сердца рассмеялся, чем озадачил Параклета.

— Вы никогда не поймете людей. Вы — Дух; они же имеют внутренности, кости, кожу, мозг и немного ума. Как понять вам то непрозрачное, что привязывает их к Земле? И однако непрозрачность эта делает их мне ближе. Что познал, бы я, воплотись я в женщину, или, как они, не страдал бы телом вопреки разуму, не ощущал бы странных содроганий сердца в любви и, как они, не испытывал бы страха смерти? Вам никогда не постичь эту головокружительную тайну.

— Во всяком случае, если мы не вмешаемся, Басофон превратится в пепел вместе с вашим саваном. Губернатор, мне кажется, полон решимости…

— Ну что ж, сотворим чудо!

— Эти чудеса идут против правил. Я этого не люблю… Иисус фамильярно взял Духа под руку. Они вышли в сад, наклонились над священными облаками. Их острый взор прошел через круги планет и достиг подлунного мира. Сперва они увидели Средиземное море, чистейшее в этот летний послеполуденный час. Затем появились берега Палестины, города Антиохия и Эдесса. Сфокусировав взгляд, они узрели небольшую площадь со святилищем, где хранился саван.

На сложенном посмертном покрывале проглядывалось только лицо. На нем выделялись темные пятна глаз, изможденные черты, остроконечная бородка и длинные волосы. Покрывало с лицом было вставлено в деревянную раму, забранную решеткой, так что можно было любоваться Святым Ликом, не прикасаясь к нему руками. Одни солдаты вынесли реликвию из помещения, положили ее на землю и ждали, когда сложат костер. Другие тем временем таскали и сваливали в кучу дрова, тогда как третьи держали толпу на расстоянии. Слух о предстоящем быстро распространился по Эдессе. Народ роптал, узнав, что уничтожат драгоценный Образ, о котором говорили, что он не нарисован человеческой рукой. Однако присутствие губернатора Шамашграма и его палачей мешало зрителям открыто выражать свое недовольство.

Басофон же, со связанными за спиной руками, казалось, терпеливо ждал, с виду безразличный к своей участи. Но на самом деле он подстерегал момент, когда соберется побольше народу и он сможет осуществить свой план.

Губернатор, встав на табурет, обратился к собравшимся:

— Граждане Эдессы, наш город болен. А почему он заболел? Потому что нас постигла кара Божья. А почему мы наказаны Богом? Потому что мы стали идолопоклонниками. Мы почитали изображение, тогда как Бог не имеет лица. Мы богохульники. И пока предмет богохульства не будет уничтожен, город не выздоровеет.

Тогда громко заговорил Басофон:

— Жители Эдессы, не слушайте его! Это изображение — Образ Спасителя! Если уж город и болен, то в этом вина узурпатора Шамашграма, засадившего в тюрьму законного царя.

Больше он говорить не мог. Солдаты ринулись к нему, повалили на землю, оглушили сильными ударами. Увидев это, осмелевшая толпа прорвала ряды солдат и с криками бросилась к костру. Вооружившись поленьями, люди стали бить солдат, пробиваясь к губернатору, который под защитой телохранителей отступил к святилищу и заперся в нем, не забыв захватить с собой раму с саваном.

Басофон быстро очнулся и, увидев, что солдаты пустили в ход мечи, рывком освободился от пут, схватил валявшийся рядом меч и ринулся в бой. Святой Дух и Иисус, наблюдавшие за сценой, поразились его силе. На это стоило посмотреть! Он был подобен хлебопашцу, срезающему спелые колосья. Головы и руки взлетали в воздух. Со всех сторон брызгала кровь. Души солдат поднимались к небу, окутанные густым черным дымом.

— Эй, надо бы прекратить это безобразие! — не выдержал Христос.

И он проник взглядом в святилище, где прятался губернатор. Злой человек уже разбил раму, и куски ее в беспорядке валялись на плитках пола. И тут из священной ткани вырвалось пламя, ударив узурпатора по глазам. Он мгновенно ослеп. Его телохранители, охваченные великим ужасом, выскочили из святилища, но тут их встретил с мечом Басофон, уложивший воинов, прежде чем они успели вытащить свои мечи из ножен.

Когда не осталось ни одного живого солдата, жители Эдессы упали на колени, вознося молитву Богу. Но, увидев показавшегося на пороге святилища тирана в церемониальной одежде, с лицом, обоженным пламенем, с лопнувшими глазами, растерянного, они поняли, что Святой Образ сотворил чудо, и пали ниц, охваченные сильнейшим волнением.

Таким образом город Эдесса был освобожден. Царя Абгара III вывели из тюрьмы, куда его засадил губернатор Шамашграм. Царь поблагодарил Басофона и хотел было предложить ему освободившийся пост губернатора, но юноша сказал:

— У меня есть только одно желание: пусть отныне жители Антиохии свободно смогут совершать паломничество сюда, дабы почитать Бога через Святой Образ Его Сына.

Ответ удовлетворил царя, и он разрешил паломникам, расположившимся лагерем перед городскими стенами, организовать процессию, потом с хвалебными гимнами пройти через город и войти в святилище с остроконечной крышей, чтобы полюбоваться вновь выставленным покровом.

Басофон, осел и попугай приняли участие в празднике, закончившемся пиром, данным царем в честь обоих городов. Но сын Сабинеллы был не очень доволен. Он считал, что христианам Антиохии не хватало смелости. Поэтому, когда пришло время произносить тосты, он встал и сказал:

— Что с вами стало бы, если бы не я? Тиран все еще властвовал бы. Ни один из вас не посмел взбунтоваться. А вы, жители Антиохии, вы все еще сидели бы перед стенами и ждали, когда Святой Образ обратится в дым. Так-то вы собираетесь распространять свою веру? В Риме казнят, уничтожают последователей Мессии. Вечно ли вы будете ходить с опущенной головой?

— Наш Бог — бог любви, а не войны, — сказал антиохский епископ.

— А Иисус сказал: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться…» [14]

— О, — ответил старик, — знакомо мне, что ходят по свету Писания, передающие слова и дела Господа нашего, но я не верю им. Все Писание — лживо. В нем запечатлены непонятные слова и фразы. Я же собственными ушами слышал сына одного из Двенадцати и верю только его словам.

В этот момент к столу, за которым разговаривали Басофон и епископ, подошла очень красивая девушка из Антиохии. Мать ее, родом из Эфиопии, передала дочери дикую красоту: длинные черные волосы, горящие глаза, чувственные губы. Тело ее колыхалось в танце, когда она шла. Басофона очаровала обращенная к нему улыбка. Эта девушка была проституткой из предместья. Она приняла веру назареянина, но тем не менее внутри красавицы гнездились различные болезни, потому-то Абрахас и выбрал ее, чтобы соблазнить Басофона и заразить его.

— О, — кокетливо произнесла девушка, — каков герой! Какие мускулы, какая отвага! Могу я присесть рядом с вами на минуточку?

— Девушка, — недовольно сказал епископ, — проходи своей дорогой! Разве ты не видишь, что мешаешь нам?

— Да нет же, — возразил Басофон. — Садись. Настало время веселья. Ты умеешь петь? Танцевать, быть может?

— Я станцую. — И она окликнула двух музыкантов.

— Подумайте хорошенько! — предупредил его епископ.

— Христос любил песни и застолья, — мягко ответил Басофон. И, хлопая в ладоши, он задал ритм музыкантам, а потом девушка стала импровизировать в танце, к огромному удовольствию мужчин, усевшихся вокруг. Тут попугай вспрыгнул на плечо молодого человека и проскрипел на ухо:

— Это говорю тебе я, Гермоген: ты делаешь большую ошибку. Ты сто крат не прав!

— Помолчал бы! — отмахнулся Басофон, слегка ударив его по клюву, что весьма огорчило попугая.

— Я лучший ученик Гермеса, превращенный в диковинную птицу. Я и так смешон! А тут еще меня одернул этот юнец! Какой позор!

— Послушай, — сказал римлянин Брут, превращенный в осла, — тебе известно, что должна пройти ночь, прежде чем наступит день. Смирись со своим положением. Ты выйдешь из него великим.

Но Гермогена совсем не устраивала такая философия. Он с тоской спрашивал себя, обретет ли он вновь когда-нибудь человеческие черты. Не должен ли он был отправиться в Вифинию к губернатору Каю Плинию, чтобы склонить его на борьбу с фанатизмом последователей Христа? А сейчас он находился среди этих гнусных почитателей мертвого бога — и это он, ставший его домашней птицей, его попугаем!

А между тем девушка, завладевшая вниманием Басофона, продолжала его соблазнять, что было совсем не сложно. Дьявол Абрахас точно угадал: у этого Ахилла была своя пята. Так и вышло: после танцев пара удалилась в опочивальню, примыкавшую к пиршественному залу.

— Господи, Христос! — воскликнул Параклет. — Ваш Сильвестр сейчас попадет в сети, расставленные ему адом!

— Как это? — вопросил Иисус.

— Эта эфиопка — чудовище! Взгляните, что у нее внутри: гнойные черви копошатся в ней, их больше, чем в навозной куче. Ваш светоч Фессалии сейчас заразится!

— Пускай этот дурачок заполучит небольшую болезнь. Разве вы не знаете, что спирохета возбуждает ум?

— Но ведь это болезнь!

— Что вы об этом знаете? Болезнь — это наследие Змея. И тем не менее человеку удалось обратить ее себе на пользу. Я доверяю ему.

Решительно Святой Дух все меньше и меньше понимал свое второе «Я», которое сотню лет тому назад спустилось на Землю, дабы спасти человечество, которое тем не менее до сей поры осталось все таким же заблудшим и развращенным».

— Ах, — вздохнул нунций, — к счастью, вы предупредили меня, что речь в этой части идет об исламском памфлете!

— Отметьте, — заметил отец Мореше, что идея заражения Сильвестра венерической болезнью идет от дьявола и что Христос подумывает обратить зло в добро, расстроив тем самым план Злого Духа.

— Это еще ничего! — подчеркнул Сальва. — Абрахас — слово гностическое. Есть невольное смешение понятий философии магов и Зла. Ислам считает христианство смесью теории гностиков и язычества, не так ли?

Тут швейцарский гвардеец объявил о приходе комиссара Папини, который, войдя, щелкнул каблуками, по-военному приветствовал присутствующих и остался стоять в дверях. Лицо бывшего офицера карабинеров было свинцового цвета, что свидетельствовало о нелегких днях накануне.

— Монсеньор, отец мой, господин профессор, примите выражения моего почтения и простите меня за бесцеремонное вмешательство в вашу научную работу, но на мне лежит тяжкая обязанность сообщить вам очень печальную новость.

— Говорите, — потребовал нунций, которого весьма раздражало манерное словоизлияние комиссара.

Тот, подобно актеру в последнем акте драматической комедии, продвинулся на шесть шагов и нарочитым шепотом, слышным всем, произнес:

— Найден профессор Стэндап.

— Так что же! — воскликнул прелат. — Продолжайте, прошу вас.

— Тело его нашли в Варшаве. Ужасное дело! Посольство Великобритании…

— Именно этого я и боялся, — сказал Сальва, направляясь к застекленной двери, выходящей в сад.

Нунций тяжело дышал и, возможно, молился, пока Папини объяснял на вымученном административном жаргоне, что новость пришла от итальянской полиции по каналам Скотленд-Ярда, который был поставлен в известность посольством Великобритании в Польше. Труп профессора нашли на пустыре, примыкающем к остаткам бывшего гетто. Несчастный был задушен металлическим проводом. Все деньги были при нем. Так что здесь не было убийства с целью ограбления.

— Ни в коем случае! — воскликнул, повернувшись, Сальва. — Видишь, Мореше, как правильно мы поступили, быстро уехав из Польши. И как я точно определил, что все, кого мы там встречали, были всего лишь статистами. Нет ничего омерзительнее, чем заговор теней. Никто лично ни за что не отвечает; ответственность у них общая — от головы, составляющей план стратегии, до убийцы, затягивающего шнур на шее жертвы. Бедный Стэндап, он так умно разгадал, что что-то хромало в этом досье, так ловко собирал доказательства! Но ему и в голову не пришло, что в конце расследования его ожидала смерть, и по очень простой причине: сам не сознавая того, он разоблачил планы убийц, связанные с исчезновением святого отца.

— Как? Что вы говорите? — изумился Караколли. — Все это было заговором для покушения на жизнь папы?

— Именно так. Потому что, видите ли, чтобы убить Иоанна Павла II, следует знать его уязвимые места. А для этого нужно заранее быть в курсе его перемещений, чтобы тщательно разработать план покушения. Отсюда и использование секретаря, близкого к папе, который передавал бы информацию коммунистическим агентам с помощью досье B 83276. И вполне естественно, как только мы обнаружили этот документ, агенты вернулись в Польшу, тем более что секретарь некстати скончался. А что до Стэндапа, то он мешал. И его ликвидировали. Нас ожидало бы то же самое, не покинь Мореше и я Варшаву вовремя.

— Потрясающе! — вскричал комиссар, на время забыв о присущей ему угодливости.

— Стало быть, святой отец сейчас в безопасности, — заключил Мореше.

Профессор поморщился. Польский папа не вписывался в коммунистическую мораль. Поэтому Москве нужно было срочно убрать его, пока не поздно, чтобы не тормозить процесс освобождения, втайне вырабатывавшийся за железным занавесом. Но был ли папа единственной мишенью?

— Я хочу встретиться с кардиналом Катальди, — высказал пожелание Адриен Сальва. — Отец Строб, найденный отравившимся, был его секретарем, не так ли? Если не ошибаюсь, этот прелат близок к Иоанну Павлу II?

— Давнишний друг, — пояснил Караколли. — Катальди был нунцием в Варшаве.

— Подумать только, утверждают, что Польши не существует! Да я встречаю ее на каждом шагу! — убедительно произнес Сальва.

В тот же вечер кардинал принял наших ученых в своем кабинете, рядом с административным помещением отдела внешних сношений церкви. Был он высок, крепок, крестьянской закваски, но с пронзительными глазами шефа разведки. Нунций представил ему Мореше и Сальва.

— Отец Мореше, — сказал его преосвященство, — я очень ценю ваши работы по раннехристианской иконографии. Ну а про вас, профессор, говорят, что вы большой знаток Китая. Мой первый пост был на Тайване. Небольшой, но очень и очень захватывающий.

— Ваше преосвященство, — начал Сальва, — вы, конечно, догадываетесь о цели нашего визита?

— Кончина моего секретаря, полагаю…

— Действительно. Не показалась ли она вам подозрительной?

— Бог мой, как можно судить о таком прискорбном случае? Отец Строб, возможно, добровольно ушел из жизни, и, окажись это так, будет скандал.

— А если это не так?

— Господи, уж не хотите ли вы убедить меня, что его убили?

— Ваше преосвященство, — продолжил Сальва, выразительно взглянув на своего собеседника, — хотелось бы, чтобы вы знали, что отец Строб ввязался в достойную сожаления политическую игру.

Кардинал Катальди встретил новость без удивления, но с некоторым волнением. С самого начала беседы он левой рукой поигрывал нагрудным крестом, а правой что-то машинально чертил на листке, лежавшем на его бюро. Неожиданно он прекратил все действия, задумался, потом сказал:

— После пребывания в Польше он сильно изменился. — Кардинал испытующе посмотрел на Сальва.

— У вас возникли некоторые сомнения?

— Не совсем. Назовем это смутной интуицией. Видите ли, профессор, уже около месяца отца Строба особо интересовали поездки понтифика, а это не входит в его обязанности, как, впрочем, и в мои. Однако моя дружба со святым отцом всегда позволяла мне быть в курсе его планов. Он даже часто спрашивал моего совета по поводу своих поездок. Отец Строб знал о наших доверительных беседах и пытался кое-что у меня выяснить, так что его любопытство дало мне сперва повод думать, что он поставлял сведения в газеты, падкие до жареных фактов. Но после его смерти я, признаюсь, призадумался. А не работал ли он на какую-нибудь иностранную службу?

— Ваше преосвященство, вы весьма проницательны, — сказал Сальва. — И тем не менее могло случиться, что у вас вырвалась информация, которую противники либерализации с Востока попытались использовать.

— И навредить его святейшеству, не так ли? — вдруг охрипшим голосом спросил кардинал. — Да, мое предчувствие меня не обмануло. Этого отца Строба мне порекомендовали лица, которым я не должен был доверять. Я, конечно, понимаю, почему Москва через польских коммунистов хотела бы скомпрометировать деятельность папы, но вот как духовные лица могли сотрудничать с такой ужасной организацией?..

— А между прочим, некоторые из них уверены, что польская церковь может все потерять от ослабления коммунизма. Есть над чем поразмышлять? Костелы не будут полными, если исчезнет оппозиция к коммунистическому режиму — вот что думает это духовенство. Здесь мы имеем именно то, что обозреватели называют объективным альянсом церкви и коммунизма. Странная парочка, не находите?

Кардинал Катальди покачал головой, глубоко вздохнул.

— В польской церкви всегда хватало сторонников интеграции. Это крайне опасное направление, движущими силами которого являются неразумность и пристрастие. Конечно, эти люди гордятся тем, что один из них занял трон святого Петра, но в то же время они обвиняют его в примиренчестве, в западной мягкотелости. Любопытно, что многие, и я в том числе, знают о научной принципиальности понтифика. Но что я могу сделать? Чем могу быть вам полезен?

— Каковы публичные перемещения папы? — спросил Сальва.

— Перемещается он почти каждый день, посещает базилики, к примеру, в Риме. Что касается дальних поездок, о которых судачит пресса, то восемь дней он намерен провести в Латинской Америке, три дня — в Женеве… Должен он побывать и в Польше, но дата еще не определена. Впрочем, в канцелярии вам расскажут все детали.

— Среди зтих перемещений нет ли одного, которое вам кажется экстраординарным?

Кардинал немного подумал, потом, улыбаясь, сказал:

— Я могу вам доверять, не правда ли? То, что я сообщу, особо секретно. Иоанн Павел II должен в частном порядке встретиться с главным раввином Рима у князя Ринальди да Понте в следующую среду в 15 часов. Я буду сопровождать его с большой радостью, ибо всегда думал, что церковь слишком долго плохо обращалась с теми, кого можно считать нашими предками. Иисус был иудей. Божья Матерь была иудейкой. Все апостолы были иудеями. Святой Павел был иудеем. А следовательно, и мы тоже иудеи. В некотором роде мы иудеи приемные.

— Отец Строб знал об этой встрече?

— Именно он печатал на машинке письмо князю с уточнением времени окончательной встречи.

С этой тревожащей новостью посетители и распрощались, чтобы пойти в зал Пия V, где их ждал Басофон.

Адриен подумал: «Можно ли устранить тень светом?» Потом он принялся размышлять о князе Ринальди да Понте. Какое отношение к нему могла иметь Изиана?

ГЛАВА XVIII,

«Проснувшись, молодой человек обнаружил отсутствие красавицы эфиопки. Попугай, взобравшись на шкаф, выговаривал ему:

— Лентяй! Вставай! Женщины — существа сумерек. Ты и так уже потерял много времени с той посмертной тряпкой. Не хватало еще, чтобы ты растратил еще больше с этой девкой. Я нанял тебя, чтобы ты сопровождал меня до Понта Эвксинского. Давай-ка собирайся! Нам нужно сперва найти волшебника Симона, дабы он вернул мне человеческий облик.

Басофон никак не мог уразуметь, кто с ним говорит. Не помнил он в точности и того, что происходило накануне во время любовных игр, в голове у него мутилось. Он с трудом поднялся и едва удержал равновесие. Слишком уж он много выпил на празднестве в честь своей победы. Но когда он умылся, мозги его прояснились и он вновь обрел смелость.

— А ты прав, — сказал он попугаю. — Этим утром мы уйдем из Эдессы. Царь вернул себе трон. Губернатор потерял зрение и рассудок. Святой Образ вновь выставлен на обозрение в святилище с остроконечной крышей. И все-таки я недоволен. Ты видел, как вели себя верующие из Антиохии? Их трусость постыдна для того, кого они якобы возлюбили и кому служат. С такими трусами Благая Весть не разойдется по свету.

— Ба! — воскликнул попугай. — Тебе бы лучше побеспокоиться о себе. Твоя история с воскрешением интересна только любителям таинственного. В Египте я знавал дюжину сект, распространявших легенду об Озирисе. Другие рядятся в Аполлона, который якобы в лохмотьях пришел из Персии. Да вообще-то все мы умрем рано или поздно.

— Мы воскреснем в последний день.

— А он будет? Коль он наступит, кто увидит его?

Басофон рассердился. И кто его дергал за язык, заставляя вести диалог с этой противной птицей. Он вышел во двор, где его ждал осел.

— А ты что мне скажешь? — спросил он его.

— Я восхищен вашими подвигами и готов уверовать в Христа, — ответил римлянин.

— Дорогой Брут, я не могу окрестить осла! Да и по правде говоря, я не знаю, как вернуть тебе человеческий облик. Обратиться к волшебнику Симону — об этом не может быть и речи.

— Послушай, — сказал осел, — я думаю, что крещение сделает меня человеком. Ну а если нет, то я останусь в этой шкуре сколько надо, пока душа моя не станет настолько чистой, чтобы обрести святость.

— Э, — воскликнул сын Сабинеллы, — вот вера, которая мне нравится! Ничего, что ты животное; такие, как ты, гораздо лучше людей.

Он подвел римлянина к небольшому фонтану посреди двора. Зачерпнув воду ладонью, он полил ею голову осла, произнеся молитву Святой Троице. И тут произошло чудо. Животное мгновенно превратилось в человека — молодого, не такого, как бывший Брут. И конечно же, некоторые невежды могут не поверить в случившееся. Но тем не менее это было первое чудо, совершенное святым Сильвестром, описанное в «Житии самых известных святых». Это стало догматом веры, подтверждающим истину, которую никто не может опровергнуть.

Брут бросился в ноги Басофону со словами:

— Я преклоняюсь перед тем, кто будет светочем Фессалии.

Сильвестр поднял его, облобызал, после чего велел готовиться к отъезду. Но попугай, видевший из окна процедуру крещения, быстренько подлетел к ним.

— Эй вы, а я? Меня забыли? Я видел, что ты сделал с ослом. Разве вода из этого фонтана волшебная?

— Без веры в нашего Спасителя она — просто вода, — ответил Брут.

— Какой вздор! — не поверил Гермоген.

И он прыгнул в фонтан, начал плескаться в нем, но, естественно, так и остался птицей. Тогда он подлетел к Басофону и сказал:

— Если у тебя доброе сердце, сделай со мной то, что сделал с ним.

Сильвестр засмеялся:

— Тебе разве не понятно, что Брут удостоился такой милости не от меня, а от самого Бога? Чистота сердца помогла ему преобразиться. Отныне он будет зваться Теофил.

От ярости у попугая перья стали дыбом.

— Я — наилучший ученик Трижды Великого Гермеса, а ты осмеливаешься утверждать, что у меня сердце не чистое.

— Поверь Воскресшему, и я окрещу тебя.

— И речи быть не может, — возмущенно проговорил Гермоген.

— Ну что ж, оставайся птицей, и не будем больше об этом говорить.

Наши путники покинули Эдессу, чтобы вернуться в Антиохию. Басофону хотелось достичь ближайшего порта и морем приплыть в Афины. Раз уж его предназначение — быть светочем Фессалии, то надо добираться туда. Недостаток смелости у жителей Антиохии открыл ему глаза на порученное ему дело.

Итак, Сильвестр, новообращенный Теофил и попугай присоединились к каравану, который, перейдя Евфрат, разделился надвое: одна часть направилась к Тарсу, другая продолжила путь к Антиохии. На середине моста у сына Сабинеллы закружилась голова. Он не упал благодаря Теофилу, поддержавшему его, но на мгновение потерял чувство пространства.

— Вот что случается с любителями девочек! — злорадствовал попугай.

— Все в порядке! — ликовал переодетый путешественником Абрахас, державшийся поблизости.

И в самом деле, в теле Басофона происходила странная борьба. Войска генерала спирохеты тайно проникли в него, пока он занимался любовью с эфиопкой. Однако отряды, охранявшие мочеиспускательный канал, подняли тревогу. На помощь поспешили другие войска, дабы остановить орды варваров, рвущихся вовнутрь. Им было несть числа, и они накатывали разрушительными волнами. Так что защитники вскоре отступили к печени, оставив многих лежать на поле брани.

— Не знаю, что происходит со мной, но живот мой раздулся, как барабан, а все тело покрыто потом.

И все же они продолжали идти и, очень усталые, три дня спустя прибыли в Антиохию. Теофилу пришлось последнюю часть пути тащить товарища на себе, и он сожалел, что не остался ослом. Что касается Гермогена, то он так ругался, что лишился голоса. Басофона уложили в палатке и нашли ему врача, представившегося учеником Эскулапа.

— Молодой человек, — многозначительным тоном обратился доктор к Басофону, наклоняясь над больным, — положения звезд для вас неблагоприятны. Телец и Дева закатываются, тогда как Скорпион упрямо поднимается с востока на запад, что может плохо отразиться на дыхательных путях. К ним относятся рот, нос, трахея, легкие и все слизистые части, по-научному называемые мяготью Александра. Вам сейчас следует вдыхать дым горящей серы. Этот минерал — единственный, могущий изменить влияние текстуры яда скорпиона, действующего внутри.

Басофон открыл один глаз и, приподнявшись на локте, уставился на болтуна.

— Ученик Эскулапа, чтоб ты подавился своим языком! Мои легкие чувствуют себя хорошо. Смотреть надо ниже, но я не доверяю твоей магии. Теофил, проводи его. Я сам себя вылечу без помощи этого шарлатана.

Задетый за живое, доктор напрасно пытался уговорить Басофона, потом начал кричать, что здесь убивают науку, но в конце концов вынужден был уйти.

И действительно, Басофону показалось, что бахвальство врача подействовало на него как нельзя лучше.

— Что ты чувствуешь? — поинтересовался Теофил.

— Жар и холод. Меня будто ошпаривают и остужают. Я не мог простудиться?

На следующую ночь к Басофону возвратились силы, и он потребовал отправиться в порт, до которого нужно было идти все утро. Они прибыли туда как раз вовремя: греческое судно снималось с якоря, направляясь сперва к Мире, потом к Эфесу. Римлянину удалось убедить капитана принять на борт двух лишних матросов, которым не нужно будет даже платить. Капитан сдался. Таким образом Теофил, Басофон и Гермоген снова оказались на корабле, устроившись между тюками шерсти с Пальмиры и бочками вина из Намибии.

Как только корабль покинул порт, Аполлон пришел к Юпитеру и сказал:

— Этот Басофон здоров как бык. Он спустился в Ад Сатаны и унес оттуда физическую силу, какой нет ни у одного человека. Сейчас он направляется к Афинам. Что будет с нами, если он начнет отнимать наших сторонников?

Божественный деспот долго гладил свою белую бороду, потом засмеялся:

— Пошлем к нему Венеру. Слышал я, что этот фанфарон неравнодушен к женщинам.

Аполлон отправился в покои Афродиты. Вечная красавица купалась в своем бассейне в окружении двадцати болтливых девственниц, прислуживавших ей.

— Несравненная подруга, — начал Аполлон, — наш владыка послал меня к вам, чтобы переговорить об одном деле, с которым справиться можете только вы одна.

— Я знаю Зевса, — сказала Венера. — Ему нет равных в вовлечении людей, а особенно женщин, в разные немыслимые авантюры.

— Речь идет о битве с тем иудеем, которого греки зовут Христос и от которого безбожие растекается по всей Земле. Что вы думаете о том, чтобы соблазнить одного из его почитателей и отвратить его от распространения своей веры?

Венера вышла из воды и, пока две девушки одевали ее, сказала следующее:

— Произнося мое имя, вы, боги, всегда имеете в виду любовь физическую. Я, разумеется, никогда не отказывалась от этих невинных удовольствий; но когда же вы усвоите, что любовь не ограничивается животными инстинктами? Мир страдает от отсутствия любви духовной. Император забавляется со своими фаворитами. Его советники интригуют, ненавидят друг друга и смеются над народом. Народ же отдан в руки философов-эгоистов, думающих только о себе. А Христос пришел, чтобы принести настоящую любовь. Ради этого он умер. Кто из вас, олимпийских богов, ради любви дал бы себя распять, как раба?

Аполлона поразили ее слова. Он всегда смотрел на Венеру как на любящую роскошь сластолюбку, готовую жить с хромым Вулканом и обманывать его с забиякой Марсом, задиристый характер которого ему совсем не нравился.

— Однажды, — продолжила богиня, — люди признают во мне сам принцип Вселенной. Это я своей любовью заставляю двигаться Землю, Солнце и звезды. Подумайте: не ум регулирует мир, а взаимная расположенность элементов, находящихся в равновесии относительно друг друга. А ты, Аполлон, разве не помнишь, что без тепла твое Солнце было бы мертвой звездой?

Служанки посмеивались, видя изумленное лицо красивого молодого человека. Они частенько задавали себе вопрос: почему эти двое не сходятся? Какая прекрасная пара получилась бы! Аполлон произнес:

— Пусть этот назареянин будет святым, героем или безумцем — это меня мало касается. Он иудей и, как и все иудеи, обожает находить удовольствие в покинутости. Это люди запрета. Какая нужда отдавать себя в руки палачу, чтобы он сек тебя кнутом, увенчивал голову шипами и прибивал к деревянной перекладине, как сову, — и все ради того, чтобы доказать людям свою любовь? Просто надо сделать их счастливыми, а для того чтобы они были счастливы, нужно научить их бежать от сомнений, угрызений совести, страданий.

— Хорошо, — сказала Венера. — Я сделаю все, что захочет Зевс.

— Надо, чтобы вы помешали некоему Басофону нести слово Христа в Фессалию. Он плывет к Афинам с одним римлянином и попугаем. Подойдите к нему. Он обожает дам.

Богиня пожала плечами:

— Мне просто любопытно. Остального я вам не обещаю.

Потом она удалилась от ароматного бассейна в сопровождении своих очаровательных служанок.

После нескольких дней плаванья вдоль побережий и короткой остановки в Мире судно, увозившее Басофона, Теофила и Гермогена, прибыло в порт Эфеса. Сын Сабинеллы был измотан. Горячка больше не проходила. Он не знал, откуда у него такая болезнь, хотя попугай не переставал твердить о коварстве женщин. Было решено прервать путешествие и ждать, когда Басофон поправится.

Случилось так, что на борту того же судна находился один христианин из Антиохии, свидетель подвигов Сильвестра в Эдессе. Едва ступив на пристань, он стал рассказывать о происшедших событиях всем, кто желал его слушать, создавая таким образом солидную репутацию молодому человеку. Поэтому местный епископ, некий Варнава, поселил путников у себя. Жилище его примыкало к дому, где многими годами раньше жила мать Христа вместе с апостолом Иоанном.

Как известно, в Эфесе долгое время существовал культ Артемиды. Было много ее изображений. Эта исключительная особа, которую римляне звали Дианой, испытывала глубочайшую ревность, когда на ее территории одно время проживала Дева Мария. И тогда она поспешила к Зевсу, который попытался внушить ей терпимость.

— Семиты не знают уж, что и выдумать, — сказал ей громовержец. — Они начинают подражать мне. Эта Мария — Леда, но насколько я знаю, там я еще не бывал.

Артемида, считая, что дело серьезно, возвратилась в Эфес в таком гневе, что Луна целый месяц не осмеливалась показаться на небе. К счастью для нее, в городе было много торговцев амулетами и статуэтками богини, и когда христиане попытались запретить торговлю, они открыто взбунтовались против непримиримых гонителей.

В день высадки Басофона и его друзей в городе царило страшное возбуждение, но сын Сабинеллы так ослаб, что, казалось, не замечал суматохи. Его уложили на походную кровать, а так как никто не знал, от какой болезни он страдает, его стали отпаивать различными отварами, надеясь, что один из них поможет.

А на улице сторонники Артемиды выкрикивали враждебные слова в адрес епископа. Блюстители порядка плотным кольцом окружили дом старика, чтобы никто не мог приблизиться к нему. Однако в сторону дома летели камни, и несколько булыжников попали в дверь.

Как раз в этот момент Венера спустилась с Олимпа и в образе молодой женщины оказалась на улице, где волновался народ. Увидев ее, Артемида бросилась навстречу.

— Эй, — гневно выкрикнула она, — мало мне забот с иудеями? И ты еще заявилась, чтобы оспаривать остатки моей известности?

— Дорогая Диана, — ответила Венера, — узнаю твой характер. Знай, что худой мир лучше доброй ссоры. Неужели ты думаешь, что я безоговорочно признаю Христа? И все же, если рассуждать здраво, разве не понятно, что этот полубог внушает большее доверие, чем наши боги? Христос постарался нарушить безмятежный покой Зевса. Не эту ли дорогу нам с тобой выбрать? Посмотри на этого бедного Юпитера. Тело его пожелтело. Зубы вываливаются. Бурдюк его волынки обвис, а труба укоротилась.

— Ничего не понимаю в твоем пустословии! — вспылила Артемида. — Христиане хотят все захватить. Как только это им удастся, о нас забудут. Никто больше не будет возносить молитвы у наших жертвенников. Ты этого хочешь?

— Раз мы не можем помешать распространению этой веры среди народов, которые поклонялись нам, попробуем сами к ней присоединиться. Разве ты не Мудрость? Разве я не Красота?

Диана раздраженно отвернулась.

— Как могу я превратиться в аллегорию? Пока не поздно, я лучше превращу этого Христа в оленя, и пусть верящие в него разорвут его, как собаки.

— Делай как хочешь! Ты всегда была закоренелой холостячкой, слушала только себя. А я же немедленно пойду навестить того молодого человека, остановившегося у епископа Варнавы. Кажется, его миссия — нести слово Христа по всей Греции и, в частности, в Фессалию, туда, где возвышается гора Олимп. Не разубеждая его в этой вере, я попробую внести в нее то, что мне нравится. Тебе не кажется это более разумным, нежели бороться с ним и потерпеть поражение?

Артемида подумала, что из мешанины Венеры не выйдет ничего хорошего. Бедняжка всегда отличалась тем, что путала душу с телом. Ее добрые намерения всегда заканчивались на липких простынях.

Итак, Венера пошла к дому епископа. Толпа лавочников при виде ее красоты на время перестала думать о верующих в Мессию. Зачарованные, охваченные смутным желанием, они застыли с открытыми ртами, пока она величественно шла легкой походкой. А когда Венера постучала в дверь, то открывший ей дьякон был так потрясен, что, бормоча невразумительное, позволил богине войти.

— Не здесь ли проживает молодой Басофон? — приветливо спросила Венера.

— Сильвестр! Имя, данное ему при крещении, — Сильвестр… — промямлил дьякон, тело которого охватил жар. — Мне нужно предупредить Варнаву.

Но Венера уже открыла дверь комнаты, где лежал сын Сабинеллы. Приблизившись к ложу, она сразу поняла, какая болезнь причиняет ему страдания. Не назывались ли любовные болезни ее именем? Однако не она наделяла ими мужчин. Какой развратный бог придумал эту пытку с целью наказать их?

Она села у изголовья больного. Вскоре Басофон почувствовал ее присутствие. Он повернул голову, открыл глаза и увидел прекрасное лицо. Он сразу же приподнялся на своем ложе.

— Не бойся, — произнесла богиня. — Я не видение из твоего кошмарного сна. Я живая и готова доказать тебе мою дружбу.

— Кто вы?

— Ты все равно не поверишь. Положим, я принцесса, случайно оказавшаяся в этом городе. Я вылечу тебя, поскольку имею власть над болезнями. Оставлю тебе только одну: она обостряет ум, возбуждая мозг надежнее, чем мак или беладонна. Она пригодится тебе, поможет выполнить порученную тебе задачу. Но пока я не начала тебя лечить, ты должен поклясться, что примешь меня в свою веру.

— А как я сделаю это, не зная вас? Мой Бог очень ревнив.

— Я знаю, но ведь он еще и бог любви.

— Вы, стало быть, христианка?

— Не совсем. Но все же я знаю этого Иисуса, позволившего распять себя, точно раба, ради любви к людям. Зевс так бы не поступил.

Тут в комнату вошел Варнава с дьяконом, который ходил за ним. Увидев восхитительную богиню у изголовья юноши, старик, опешив, остановился на пороге.

— Не пугайтесь, — улыбнулась Венера. — Я пришла полечить вашего протеже.

— Как вы это будете делать? — спросил Варнава.

— Очень просто. И я рада вашему присутствию; вы сможете что-нибудь посоветовать. Вы слышали о некоем Платоне?

— Конечно. Я даже читал один из его трактатов.

— И Плотина вы знаете?

— Нет, его я не знаю.

— Так вот, — сказала Венера, — Плотин дает последователям Христа разъяснения по поводу некоторых тайн.

Варнава, в зрелом возрасте когда-то бывший профессором в академии, оказался в своей стихии, хотя и был обращен в веру назареянина.

— Не думаете ли вы, что мы могли бы объединить слова Мессии с учением Платона?

— Это даже упрочит учение Христа среди греков. Считаете ли вы, что философы вас поймут, если вы придерживаетесь иудейских взглядов?

Венера затронула чувствительную струну старика, вдруг загоревшегося этой идеей. Он прошел в комнату и сказал Басофону:

— Дорогой Сильвестр, если эта женщина вылечит тебя, тем самым она докажет, что мы должны следовать ее совету. Я уже считаю его уместным, но некое чудо яснее докажет нам, что мы не сошли с пути праведного.

— Ладно, я обещаю, — согласился Басофон и тут же почувствовал, к собственному изумлению, как тело его наливается силой. Он не решался пошевелиться, чтобы не нарушить этого очарования. По жилам текла живительная влага, сладкая дрожь пробегала по коже. Глаза Афродиты лучились многообещающим счастьем.

— Итак, — подвел итог Варнава, — я готов вместе с вами изучить этот вопрос, дабы быстрее достичь цели.

— Разрешаю, — сказал Басофон, вставая и разминая неподвижные члены.

— Нет, нет! — воскликнула Венера. — Я хочу, чтобы и вы участвовали в этой работе. Вас надо насытить этой любовью.

Тут вошел Теофил с попугаем на плече. Крещение омолодило его, и из огрубевшего воина он превратился в такого прелестного юношу, что очаровал богиню.

— Этот молодой римлянин может тоже трудиться с нами, — решила она.

— А я? А я? — заверещал попугай, подпрыгивая и от нетерпения высовывая язычок.

На него не обратили внимания. Вот так в жилище епископа Варнавы, примыкавшем к дому Девы Марии, начались работы под руководством красивой и рассудительной богини. Толпа лавочников осадила дом, его обитателям им до них и дела не было. Их медитации длились три месяца, по истечении которых прозорливость Басофона стала творить чудеса. Спирохета, атакуя его мягкую мозговую оболочку, дала ему способность выдвигать самые поразительные идеи. Были подготовлены основополагающие элементы учения, которое греческие отцы взяли на вооружение и бросили христианство на завоевание античного мира.

По вечерам Венера втайне принимала Басофона или Теофила — в зависимости от настроения, чем доводила Артемиду до исступления».

ГЛАВА XIX,

— Это какой-то бред! — возмутился Караколли, отталкивая манускрипт.

— Но какой занятный! — бросил Сальва, пожевывая кончик незажженной сигары.

— Это — свободное переложение «Жизнеописания Гамалдона». Видно, что фальсификатор Кашанский с удовольствием работал над ним, — заметил Мореше.

— Если только каждая фраза не зашифрована, — предположил Сальва. — Когда я выполнял поручение МИДа, довелось мне слышать об одной рукописи романа, который в действительности представлял собой подробное описание советского военного порта. По здравом размышлении я прихожу к выводу о необходимости подключить специалистов по дешифровке.

— Увы! — вздохнул нунций. — Нельзя ли избежать в этом деле упоминания о Ватикане?

Адриен Сальва объяснил, что по роду деятельности секретные службы вовсе на склонны к саморекламе, и, следовательно, здесь нет риска разглашения тайны. И все же магистр Караколли настоял на необходимости проинформировать кардинала Бонини. Они заявились в кабинет его преосвященства в момент, когда разразилась гроза со всеми признаками жесточайшего муссона.

— Fervet opus[16], — изрек прелат, приоткрыв правый глаз.

Казалось, он только что вышел из глубокого сна, и Сальва обратил внимание, насколько он постарел за десять дней со времени последней встречи. Черты его львиного лица вытянулись. Голубые глаза поблекли, став почти белыми. Все в этом шестидесятилетнем гиганте свидетельствовало о безмерной усталости.

— Ваше преосвященство, — начал нунций, — два новых события вынуждают нас принять согласованные решения — не очень приятные, но крайне необходимые. Первое касается кончины профессора Стэндапа, которого, по уточненным данным, убили. Второе заключается в возникшей у нас уверенности, что «Жизнеописание» — манускрипт, предназначенный быть средством связи между агентами, работающими на Советский Союз. Наше решение — доверить документ специалистам для выяснения точного смысла послания, таящегося в тексте.

Кардинал Бонино вздохнул, потом, еле ворочая языком, произнес несколько почти неслышных слов, взятых из Вергилия, в которых угадывалась какая-то скрытая опасность:

— Latet anguis in herba[17].

Слова эти вызвали у отца Мореше неожиданную реакцию.

— Нет, не одна змея, ваше преосвященство. Клубок змей шевелится в Ватикане. И это угрожает верховному понтифику!

Кардинал, казалось, не слышал. Жестом он дал понять, что беседа окончена. Викарий, стоявший по правую руку, проводил визитеров в вестибюль и сказал им:

— Его преосвященство официально не дал своего согласия, но он поручил мне передать, что все, что будет вами сделано, получит его отеческое благословение.

— Он болен? — поинтересовался Сальва.

— Его преосвященство получил во время исповеди некоторые признания, поставившие его в затруднительное положение. Вам достаточно знать, что он благословляет вашу деятельность на благо церкви и его святейшества.

Дождь, сопровождаемый раскатами грома, от которого дрожали стекла секретариата, хлестал со страшной силой.

— С самого начала нашего расследования этот человек знал больше, чем каждый из нас, — заметил Мореше. — Потому-то он и прикрывается своей латынью. Он не хочет говорить. Мы должны были это понять.

— Только один клерк из Обрядовой конгрегации вздумал исповедоваться кардиналу, — добавил Сальва.

— О, какая чудовищная гипотеза, — простонал нунций. — Заговор замышляется в ближайшем окружении папы. Но с какой целью? Боже, с какой целью?

— Надо смотреть трезво, монсеньор… Москва с помощью кучки польских интегристов и еще кого-нибудь желает приостановить деятельность Иоанна Павла П. Готовится покушение, оно уже запрограммировано. Поэтому мне очень важно знать обо всех предстоящих зарубежных поездках папы, о ближайших выездах в Рим и особенно обо всех перемещениях, дату которых несчастный отец Строб мог сообщить своим корреспондентам до официального объявления. Вспомните: на следующей неделе — тайное совещание верховного понтифика и главного раввина Рима.

— Господи Иисусе! — вздохнул нунций. И перекрестился.

В этот момент удар грома сильнее других прокатился по коридору, в котором остановились наши герои, чтобы обменяться мнениями. Можно было подумать, что стихия решила внести мелодраматическую ноту в ход событий.

— Папе следует отменить эту встречу, — заявил Мореше.

— Уже невозможно, — возразил викарий. — Главный раввин усмотрит в этом позорное отступление. Секретариату и так с трудом удалось организовать это свидание.

— Телохранители предусмотрены? — спросил Сальва.

— В таких скромных выходах папу сопровождают только два-три советника и один швейцарский гвардеец в штатском, — ответил клерк.

— Предполагаю, что и у главного раввина не будет большой охраны. Так что момент для покушения благоприятный. Где находится дворец князя Ринальди да Понте?

Викарий отрицательно покачал головой.

— Сомневаюсь, что именитых гостей он примет в своем римском дворце. Только его преосвященство кардинал Катальди мог бы уточнить, где находится это место для тайных встреч. Видите ли, кроме его святейшества, лишь он в курсе деталей встречи. А я лично, будучи секретарем кардинала Бонино, не знаю ни даты, ни места.

— А вот отец Строб знал, — сказал нунций.

Викария оставили наедине с его думами. Добрый аббат был потрясен услышанным. Покуситься на жизнь его святейшества! Вообразимо ли это?

Когда дождь закончился, профессор Сальва доехал до своего отеля на такси. Ему совсем не хотелось бродить по Риму, как он это делал еще на прошлой неделе. Требовалось как можно быстрее созвониться со своим старым другом, сотрудником «Интеллидженс сервис» Сирилом Бетхемом, который оставался лучшим специалистом по Восточной Европе после трагической гибели Клауса Шварценберга. Специальные службы Италии и Франции были недостаточно гибкими, и им в любом случае не следовало доверять.

Но когда он вошел в свою комнату, то понял, что его надеждам не суждено было сбыться. Его уже опередила американская секретная служба в лице майора Джона Трудмена и лейтенанта Эмаса Блюменталя, с которыми он когда-то встречался при расследовании дела Кариатид и которые в этот час терпеливо дожидались его: один — растянувшись на его кровати, другой — сидя за его рабочим столом.

— Ну и как, — сразу же начал толстяк Трудмен, вставая с кровати, — ваша пробежка в Польшу хорошо прошла?

— Нормально, — ответил Сальва. — Что вам от меня надо?

— Совсем не много, профессор. Что это за история с манускриптом? И что, по-вашему, означает смерть профессора Стэндапа?

Адриен Сальва прикурил свою мексиканскую сигару, сразу наполнив комнату едким дымом, затем сел на край кровати, заскрипевшей под его тяжестью.

— Советские службы намереваются покончить с Иоанном Павлом II. Я уверен, что на него будет совершено покушение в следующую среду в 15 часов около одной из вилл князя Ринальди да Понте. Это все.

Блюменталь рассмеялся. Он знал методы Сальва и ценил их, но плохо представлял его в роли вольного стрелка.

— Почему нас не предупредили?

— Ватикан поручил мне найти один манускрипт и изучить его совместно со специалистами, а не заниматься расследованием предполагаемого убийства. И все же мне показалось, что, случайно узнав о готовящемся убийстве главы христианства, я должен этим заняться.

— Конечно-конечно, — одобрил Трудмен. — А мы, стало быть, обеспечим непосредственную защиту святого отца с согласия итальянских властей. Будьте спокойны, мой дорогой Сальва. Но что касается манускрипта — что он собой представляет?

— Господа, с сожалением напоминаю вам, что этот документ — собственность библиотеки Ватикана и, следовательно, святого престола. Я не имею права ни выносить его, ни даже говорить с вами о нем.

Блюменталь присвистнул.

— Через нашего агента, курирующего посольство Польши в Риме, мы знаем, что вы неоднократно встречались с графиней Кокошкой. А вам известно, что эта мадам сует свой носик во все дела и совести у нее не больше, чем у ее мужа, который, будучи послом, является, к сожалению, лицом неприкосновенным.

— Но заговор действительно существует, только я не уверен, что графиня Кокошка — один из его винтиков.

— Допустим. Но не находите ли вы странным, что профессора Стэндапа убили в Польше, тогда как ему полагалось переводить известный манускрипт вместе с вами?

— Вы опоздали к битве, майор Трудмен. Стэндап мертв. А вот верховный понтифик рискует последовать за ним, если не предотвратить покушения. Я открыл вам день и час. Проверьте место, обратившись к князю Ринальди да Понте. И позвольте мне поспать. Гроза вконец измотала меня.

Оба американских разведчика ушли без лишних вопросов. Они знали, что профессор слов на ветер не бросает. Но как только они вышли, Сальва позвонил домой Сирилу Бетхему, своему британскому другу, и, считая, что линия отеля прослушивается, сказал ему кое-что на условном языке. Бетхем перевел сказанное как срочный вызов в Рим и тотчас засобирался.

После чего Сальва заказал в номер пиццу и бутылку ламбруско. Было девять часов, когда он уснул. Однако его сразу разбудила одна мысль. Он сел на постели, подложив под спину подушку, вытер выступивший на лбу пот. Ему только что вспомнилось, что письмо из Ватикана с просьбой присоединиться к поискам «Жизнеописания» было подписано самим кардиналом Бонино. Значит, уже тогда этот человек знал о заговоре и под предлогом научных изысканий призвал на помощь. Что за тайну узнал он в исповедальне? Теперь Сальва стало понятно, почему прелат умышленно — гротескно на первый взгляд — отделывался латинскими изречениями. Делалось это не из оригинальности, а для того, чтобы дать ясно понять, что язык его опечатан. А что до его кажущейся усталости, то это не переутомление, а тоска. С самого начала он знал о грозящей папе опасности и никого не мог предупредить.

«Через три месяца уставшие торговцы статуэтками и хвалами в честь Артемиды сняли осаду с жилища епископа Варнавы. Воспользовавшись этим, Басофон, Теофил и попугай Гермоген ночью покинули дом, где они трудились совместно с Венерой, называвшей себя Софьей — мудростью, — о которой упоминалось в Ветхом Завете.

Впрочем, богиня не очень-то заботилась о продвижении работ. Она знала, что Басофон со своим умом и Варнава с платоновскими познаниями прекрасно справятся и без нее. Так что она обрадовалась, узнав, что Басофон решил покинуть Эфес и продолжить путь морем. Ведь надо было поскорее распространить такое замечательное учение среди жителей Фессалии, поскольку именно там желал Мессия использовать дар убеждения своего посланца.

Да будет известно, что после первой волны христианизации, апостолами которой были святой Перпер и Павел Без Меча, Фессалией вновь овладели Зевс и египетские мистерии. Причиной этого явились не только жестокие гонения со стороны губернатора Руфуса, но и крайне слабое представление о вере Христовой. Привычка греков философствовать стала почти порочной. Все было проникнуто духом Платона. Вера в героя, умершего, подобно рабу, на кресте, могла войти в людей лишь в метафизической оболочке. Гениальная идея Сильвестра, обработанная Варнавой, заключалась в том, чтобы представить Мессию неким Логосом, таким, каким определил его Филон Александрийский.

На корабле, увозившем их в Афины, Басофон и Теофил вспоминали сладкие мгновения, разделенные с богиней. Была ли она так же нежна с другими мужчинами после ее неудачного приключения с Адонисом? Днем они выстраивали философскую концепцию, способную привести в восхищение Фессалию; по ночам им не давали покоя плотско-мистические способности Венеры. Хотя они знали, что такое не может длиться вечно, в момент расставания будто осиротели.

Нет, Афродита не была такой ограниченной самкой, какой ее представляла людская молва. За ее несравненной красотой скрывалась истинная доброта. За мощным очарованием пряталось редкое интуитивное понимание духовности. Она была ни с кем не сравнимой женщиной: великодушной, щедрой и величественной — и в то же время матерью и супругой, сестрой и защитницей, любовницей и пророчицей. Когда они расставались, она говорила такие возвышенные слова, что слезы выступили на их глазах.

— Эпоха царствования Зевса завершена. Он не признается в этом, но время его ушло. Ночь навсегда накрывает мир, отмеченный нами. Но зато поскольку ваш Бог пожертвовал собой ради любви, народ будет ему благодарен. А раз он воскрес из мертвых, то унаследует культ посвящения в таинство Озириса. А я возрожусь в ином образе. Ибо духовная любовь есть основа веры, какой бы она ни была. Так что, друзья мои, пусть не огорчает вас наша разлука. С нее начинается рассвет обновления. Следите только, чтобы слишком ловкие жрецы не превратили живые истины в мертвые поучения, и опасайтесь непримиримости.

Она в последний раз расцеловала обоих молодых людей и удалилась в соседнюю комнату, чтобы втайне обратиться в богиню и исчезнуть. Когда Басофон, пожелав убедиться, что она ушла, вошел в ту комнату, то был приятно поражен: посреди комнаты стоял, словно штандарт, посох плотника Иосифа, который Венера оставила ему в качестве прощального подарка. Какая же радость — вернуть себе дар того, кто был его настоящим учителем на Небе! Да, действительно — посох был его, на изгибе ручки была вырезана его метка. Он с признательностью прижал посох к груди. Узнает ли он когда-нибудь, как удалось богине вернуть ему драгоценную вещь, о потере которой он сожалел сотни раз?

А было так: пока ее телесная оболочка жила в доме епископа, ее одухотворенная плоть прилетела к Аполлону и попросила его возвратить посох. Бог сказал ей, что подарок Иосифа был брошен в волны и отныне принадлежит божествам моря. Тогда Венера обратилась к ворчливому Нептуну. Тот с пренебрежением относился к прелестям этой женщины, по его мнению, слишком красивой, чтобы быть честной. Он всегда подозревал в ней подвох. Поэтому, увидев ее в своем морском дворце, он не на шутку забеспокоился.

— О, — недовольно пробурчал Нептун, — эту палку отдал мне Аполлон. Он честно выиграл ее у того самоуверенного сектанта, что мечтал превратить Фессалию во второй Иерусалим. А ты, безмозглая, хочешь вернуть это оружие такому смутьяну? Не думал, что я приючу в своем гнезде кукушку.

— Экселенц, — ответила Венера, — не знаю, откуда вас такие сведения. Они не точны, с вашего позволения. Если и правда, что молодой Басофон послан Христом, не вижу, чем он может вам навредить. Афины переполнены восточными сектами. В каждой есть египетские или персидские корни. Изида получает больше благовоний, чем Юнона или я. Если иудеям удастся через их Распятого заменить все эти варварские верования своей верой, нам будет легче найти в ней место и для себя.

— Как это? — удивился Нептун. — Говорят, что эти люди верят только в одного бога. А с нами что станет?

— Какой грек еще верит в нас? Чем отличаемся мы от пустых статуй? Мы эллинизируем слово Христа благодаря божественному Платону. Что останется иудейского в этой религии, когда она оценит Логос? Говорят, что сами римляне попытались исказить учение первых последователей назареянина. А те, верящие в конец света и снисхождение некоего небесного Иерусалима на Землю, начинают крепче вставать на ноги, возводя храмы своему Богу. Вместо того чтобы изгонять и пытать их, мы будем их превозносить. Сделаем из них греков и латинян. От сознания успеха они утратят свои души и падут под бременем своей славы.

— Не так уж глупо, — согласился Нептун. — Узнаю твою натуру. Чтобы удушить свои жертвы, женщины раскрывают им объятия и раздвигают ноги. Это хорошо известно.

— Оставьте свои нелепые шутки! — вскричала Венера. — Вы отдаете мне этот посох, а я гарантирую вам хорошее местечко в сердце христиан.

— Какое же?

— Вы бог животворной воды, той, которая течет, волнуется, взбухает, плещется. И именно в этой живой воде принимают крещение последователи назареянина. Растворитесь в той пригоршне воды, которую они льют на головы посвящаемых, и вы будете жить, пока жива будет их религия, — скрытно, разумеется. О, какой вы им сделаете подарок! Без вас распространение религии станет невозможным.

— Да уж лучше я осушу все моря и океаны! Пометаю литься дождю! Не станет больше воды на Земле!

— И не станет больше людей, не станет богов! Старый Нептун признал себя побежденным.

— Будь что будет! Придется растворяться и без ведома Христа крестить его паству.

— Совет мой заслуживает этого посоха…

Вот так Басофон и получил обратно подарок Иосифа-плотника. А на Небе, где ничто не ускользает от внимания, немало позабавились плутнями Венеры. И то правда: разве старые боги не должны поступить в услужение к новым?

Когда корабль причалил в Пирее, у сына Сабинеллы было такое чувство, будто он вернулся домой. А ведь Фессалию он покинул ребенком и никогда не был в Афинах. С волнением подумал он о матери, которая после многих душевных мук, должно быть, с любовью наблюдала за его благополучным прибытием. А что стало с его отцом, губернатором Марсионом с ожесточенным сердцем? Искупал ли он свои грехи в Аду? Басофон пожалел, что не подумал о нем, когда встретил Сатану. Может быть, с помощью какой-нибудь магии ему удалось выбраться из геенны?

Порт Пирея заполняла возбужденная толпа: в этот день прибывал из Рима проконсул Кай Гракус, посланный императором к губернатору. Любопытные толпились, чтобы хоть краем глаза взглянуть на него. Действительно, его уже обогнали лестные слухи: он обещал неизбежное снижение налогов благодаря льготе на портовые тарифы и десятину на городские ввозные пошлины. Поэтому трудно было добраться до Длинных стен, связывающих море со столицей.

— Ах, — не умолкал скрипучий голос попугая, — а еще утверждают, что Афины — город гармонии. Да это настоящий Капернаум! Решительно нет ничего лучше Александрии!

Когда они выходили из порта, их окликнул какой-то старик, сидевший на обломке стены. Длинная белая борода окаймляла лицо, дышавшее восхитительной безмятежностью. Если бы не висящие на нем лохмотья, его можно было принять за аристократа.

— Иноземцы, не входите в этот проклятый город!

— Почему он проклят? — спросил Теофил. — Афины и Рим — две жемчужины Земли.

Старик расхохотался, встал и подошел к путешественникам.

— Они оба прокляты, заражены политическим сбродом, философской гангреной и чумой религий. Вернись Платон, что подумал бы он об этих губернаторах-кровосмесителях, об этих тщеславных неучах, составляющих порочные законы, об этих жирных жрецах в одеждах с бубенчиками? Боги наших предков изгнаны персидскими магами, египетскими фиглярами и всякого рода ничтожествами, зазнайство которых сродни их неспособности. Когда-то наши храмы были открыты солнцу. Сегодня они смотрят в сточные канавы. Уродство и гримасничание заменили красоту. На первом месте — распутство и преступление.

— Это хорошо, — удовлетворенно сказал Басофон. — Это утверждает нас в нашей миссии. Слышал ли ты о Мессии, которого называют Логос?

— Логос — я знаю. Но кто такой Мессия?

— Пройдем в место поспокойнее, — предложил сын Сабинеллы, — и я объясню тебе, как мы сможем вознести Дух из пещер, где поработили его нечестивцы-безбожники.

Они отдалились от толкучки. Старик шагал бодро, остальные едва поспевали за ним. Наконец они остановились в тенистом дворике между двумя домами патрицианского вида. Там они уселись на краю фонтана, и Сильвестр начал:

— Логос, что значит Слово, лежит в основе всего сущего. Бог сказал: «Да будет свет», — и он появился; «Пусть будет мир», — и мир появился. Это созидательное слово и есть Логос.

— Допустим, — бросил старик.

— Логос покрылся плотью. Он стал человеком и спустился к нам. Этот воплощенный Логос мы и называем Мессией, что значит — помазанный на царство.

— Допустим, — повторил старик.

— Вот почему греки зовут его Христос, ибо имя это дается тому, кто, как Мессия, помазан елеем на царствование. А значит, Христос — другое имя платоновского Логоса.

— Все еще допускаю, — повторил старик, покачивая головой.

— А следовательно, это тот, кто сотворил Землю и Небо, кто лично пришел, чтобы искупить грехи человечества, или, если хотите поставить мир на место.

— Обширные притязания! — воскликнул старик. — А почему бы и нет? Я тоже не раз говорил себе, что этот Логос должен чем-нибудь быть полезен. Но ты, такой ученый, можешь ты мне доказать, что знание не пустое бахвальство? Если твой Логос способен навести порядок, он должен излечивать и болезни.

— Естественно, — уверенно ответил Басофон.

— Тогда пойдем со мной. Мой внук болен, и это мучает меня. Он не может ходить и говорить с тех пор, как упал на спину. Ни один врач не берется вылечить паралич, от которого мальчик страдает. Если тебе это удастся, я стану твоим ярым сторонником.

— Хе, хе, — занасмешничал попугай, перебирая лапками на плече Теофила. — Вот и загнали хвастуна в тупик.

Но Сильвестр уже шел за стариком. Так дошли они до предместья Афин».

ГЛАВА XX,

«Святой Дух прилетел к Христу и сказал:

— Вы знаете, насколько мне отвратительно делать чудеса, нарушая тем самым естественный порядок вещей; но на этот раз придется смириться.

— Ребенок стоит того, — заявил Иисус. — Дадим же Сильвестру лекарские способности.

А между тем Абрахас прибежал к Сатане, чтобы предупредить его о надвигающемся событии.

— Вылечи этот Басофон мальчишку — и старик Мелинос переметнется к Христу. А надо сказать, что он пользуется авторитетом в Афинах.

Сатана впал в ярость, да такую, что у бедного Абрахаса лопнули барабанные перепонки. Поэтому он не услышал всех ругательств, обрушенных на него господином. Успокоившись немного, Сатана отослал демона в самый темный подвал своего дворца и решил действовать самостоятельно. Распространение новой религии становилось угрожающим. Он думал, что древние боги смогут защитить себя от незваного пришельца. Однако Афродита, эта сумасшедшая баба, научила Басофона, как соблазнить греков. Одним взмахом своих перепончатых крыльев Сатана очутился в Афинах, а точнее — в доме, где лежал молодой паралитик.

— А, вот и тот, на которого возлагаются надежды Фессалии. Очень уж я сомневаюсь в способностях Басофона. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что он не способен воскрешать мертвецов.

И Сатана со злорадством повелел смертоносным духам, овладевшим мальчиком, быстро размножаться и нападать на мозг, печень, почки и сердце так, чтобы ребенок уже не смог оправиться. И тотчас же эти губительные отряды принимаются за дело. Тело не может сопротивляться такой атаке. Душа еще цепляется сколько может, но орды все бьют и бьют. Когда Мелинос вошел в комнату, его внук испустил последний вздох.

— Оставьте меня одного, — приказал сын Сабинеллы.

— Что вы теперь сможете сделать? — причитал старик. — Увы, мое дитя Алсидиос, сокровище мое, только что умер у меня на глазах.

— Все в руках Божьих, — заверил Сильвестр. — Если воскрес Христос, воскреснет и этот ребенок.

Все покинули комнату. Тогда Басофон, возведя очи к Небу, вознес молитву:

— О Ты, желавший видеть меня светочем Фессалии! Ты единственный можешь склонять чаши весов жизни и смерти. Если я воскрешу этого мальчика, мы заложим первый камень в храм, который будет посвящен Тебе. Если я потерплю неудачу, то потеряю доверие и не знаю, смогу ли одержать победу над идолами, посвященными в магию, и над волшебниками.

— Возьми ребенка Алсидиоса на руки и иди на площадь, — произнес голос.

Это говорил с ним Святой Дух.

Сильвестр поднял мальчика, вышел из комнаты и, пройдя через дом, оказался на площади. Соседи, узнав о кончине внука Мелиноса, уже собрались. Родители ребенка, торговавшие в нескольких улицах от площади, бросили все дела и с плачем поспешили к своему сыну.

— Ваш ребенок не умер, — сказал Сильвестр.

— Что вы плетете? — вскричал отец. — Лицо его вывернуто наизнанку, глаза устремлены внутрь.

Сильвестр продолжал идти к центру площади. Там он положил трупик на скамью и отошел на три шага, прежде чем поднять к Небу руки.

— Как вам не стыдно! — рыдал отец. — Прекратите эту комедию и дайте нам поплакать в тишине.

В момент ангелы перехватили душу мальчика, которая легко взмыла к преддверию Рая, где встречают невинных, не получивших святого крещения, и осторожно заставили ее повернуть обратно и вернуться на Землю.

Но тут отряд демонов подскочил к ним и преградил дорогу.

— Позвольте нам пройти, — потребовали ангелы.

— Ну уж нет, — ответили демоны. — Этот ребенок мертв. Вы не имеете права помешать его душе отправиться в отведенное ей место.

И они силой отняли душу из рук ангелов, которые, остолбенев, не знали, что делать. Но, быстро придя в себя, они бросились к своим противникам и преградили им путь. Увидев это, Сатана послал еще один легион своих дьяволов на помощь. Однако Небо не осталось в стороне. Мгновенно на месте схватки оказались тридцать три ангельских отряда во главе с самим архангелом Михаилом. Завязалась битва, напоминавшая начало Судного дня.

Между тем Сильвестр молил Бога помочь ему воскресить внука Мелиноса, а толпа, увеличивавшаяся с каждой минутой, начала выкрикивать ругательства и богохульные слова. Попугай Гермоген хохотал и веселился так, что весь взъерошился. Теофил же, добрый римлянин, преклонил колена и ревностно молился с верой новообращенного.

Тогда на Небе появился Иисус. При виде его армия Сатаны застыла в изумлении, потом со стоном бросилась бежать, бросив оружие.

— Душенька, — произнес Христос, нежно беря душу на руки, — ты будешь товарищем Сильвестра в битве, которую он будет вести за овладение Фессалией и всей Грецией во имя любви к моему Отцу, Богу Всевышнему.

И невинная душа начала плакать.

— Не сегодня ли я окунусь в глубокий мир блаженства?

— Душенька, будь благоразумна. Я обещаю тебе это счастье, но прежде тебе следует вернуться в твое обиталище, в тело ребенка Алсидиоса. Будешь паинькой?

— Ради тебя — воплощения доброты — я послушаюсь.

Камни, брошенные в Сильвестра, превратили площадь в место ненависти и бунта. Но едва душа вернулась и вошла в грудь мальчика, каждый стал свидетелем необыкновенного чуда: внук Мелиноса открыл глаза и сел на скамье, где прежде лежал мертвым. Поразительная тишина нависла над площадью. Мальчик Алсидиос встал, удивленно огляделся вокруг и, будучи до этого парализованным, пошел. Будучи до этого немым, он воскликнул:

— Слава Христу, живому Богу!

И вся враждебно настроенная толпа вдруг онемела от благодарности и страха. Мелинос, мудрый старик, подошел к Сильвестру и сказал ему:

— Только тот, кто держит в своих руках жизнь и смерть, мог вывести нашего ребенка из мрака Ахерона. Кто он?

— Слуга Того, кто намного выше меня. Когда-то я возжелал обрести силу назира. Но насколько любовь Бога выше всех желаний! Возблагодарим Того, кто послал меня!

Родители Алсидиоса прижимали мальчика к себе и смеялись от счастья, спрашивая себя, не сон ли все это. Толпа же, выйдя из оцепенения, переговаривалась:

— Вот могущественный маг. Принесем ему наших больных и умерших. Он вылечит их и воскресит.

Таким образом, всю неделю жители Афин приводили и приносили всех больных к Сильвестру, которого приютила семья Алсидиоса. И Сильвестр благословлял их. До нас дошло, что он вылечил двести тридцать человек и двадцать пять вернул к жизни. Первый воскресший помогал чудотворцу в его святой миссии, помогал ему и старик Мелинос. Римлянин Теофил без устали крестил и наставлял всех желающих, как научил его Сильвестр. Попугай же Гермоген упорствовал в своем неверии и насмехался над этим зрелищем, повторяя всем и всякому, что все это магия демонов Асфоделя и Ри-падудона.

Сатана был так разгневан, что, пренебрегая осторожностью, решил предстать перед райскими вратами, громко выкрикивая различные оскорбления. Святой Петр, заметив это, послал отряды вооруженных ангелов к непрошеному гостю.

— Не приближайся! — крикнул капитан ангелов.

— Я желаю говорить со Святым Духом! Дайте мне пройти.

— А по какому праву?

— Между Небом и Адом был заключен договор. Тот, кто считает себя Сыном Божьим, нарушил наши законы. Он не только сам воскрес, но время от времени по настроению оживляет несколько трупов для личных потребностей. И я знаю, почему он так поступает: ради своей собственной славы! Чтобы его считали Богом! Чтобы падали ниц перед его изображением! Не это ли есть гордыня?

— Послушай, — сказал капитан. — Мне непонятны твои слова. Ступай откуда пришел. Твой запах мне противен.

Но Сатана кричал так сильно, что его услышал Святой Дух. Он прилетел к вратам, которые караулил святой Петр, и во всю мочь прокричал голосом, напоминающим сильнейший ветер:

— О ты, ничтожество изгнанного Люцифера, перестань богохульствовать! Ни один договор не стоит Божественной любви. Твои слова наполнены завистью, злобой и ненавистью. Твой умишко превратился в тухлятину. Чего добьешься ты, воняя у обители блаженных?

Сатана закричал в ответ:

— Вы, считающие себя разумными, что сделали вы для мира? Оставив мне самое скверное — болезни и смерть, вы ставите себя в один ряд с невинненькими. Мне — грязная работа; вам — авторитет и чистенький суд. Но ваш суд — единственный. Он не учитывает моих страданий. А это страдание — безмерно, и происходит оно от вечного разделения, но оно же — зародыш человеческого гения!

— Пошел прочь! — брезгливо произнес Святой Дух, отворачиваясь.

Он считал, что никто, даже он сам, не может разговаривать с ангелом зла, не нанеся себе оскорбление. И конечно же, Сатана хорошо понял, что слова его задели Духа, и это доставило ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Очень довольный, он удалился. Некий план созрел в его голове, и он целый день обдумывал его, после чего попросил аудиенции у своего хозяина Люцифера.

Люцифер как раз проводил совещание. Собрались все ловкие и опытные умы тьмы. В роскошных красных одеждах эти именитости расположились полукругом на скамьях, образующих капитул, в центре которого восседал архангел. Играл оркестр, причем музыка исполнялась наоборот: начиналась она с финального аккорда и оканчивалась первой нотой увертюры.

— Подойди, — приказал Люцифер.

Сатана одиннадцать раз поклонился и простерся ниц на каменных плитах.

— Итак, ты потребовал аудиенции, чтобы изложить перед моим величеством хитрость с целью исказить веру во Христа. Помнится, последняя попытка странным образом провалилась. Басофон подхватил вирус безумия, но извлек из него пользу. Этот парень хорошо защищен, и, мне кажется, мы боремся с ним впустую.

— Глубокоуважаемый господин и вы, мои августейшие учителя! На этот раз мой ничтожный план направлен не против Басофона. Как вам известно, Венера преуспела во внедрении всего греческого в эту религию. Афины пали, настала очередь Рима. Не подобает ли пойти по этому пути и подорвать ее изнутри?

— Глупость твоя безмерна, — побагровел Люцифер, — но случается, искорка ума выскакивает иногда из твоего бессвязного пустословия. Что думают умы?

Все зашевелились, потом встал один в красной одежде.

— Восхитительнейший, может оказаться, что идея Сатаны не лишена интереса, если только мы сумеем привить новым последователям Христа гордыню для создания церкви. А для этого необходимо прекращение гонений и вступление императора в секту, дабы признана она была официально и имела политический вес.

— Превосходно, — одобрил архангел. — Исказим смысл послания любви и мира. Там, где должна быть простота, создадим помпу. Великодушие и безмятежность заменим нетерпимостью и тщеславием. Обнаженного Христа обрядим в парчу и золото. Посадим его на императорский трон, заменим его учеников консулами, предоставим носилки епископам. Направим умы на теологические рассуждения, которые чем непонятнее, тем привлекательнее!

Встал другой.

— Почтеннейший господин. Необходимо, чтобы последователи Христа были крайне нетерпимы к нравам. Пусть они лишают свою паству свобод, предоставленных античными богами. И поскольку люди не могут не блудить, естественное желание превратится в грех. Совесть начнет мучить их, и нам останется только пошире открыть ворота, чтобы принять развращенные души, зараженные смертоносными чувствами.

— Чудесно! — воскликнул Люцифер, придя в хорошее настроение. — Сатана, ты можешь встать. Я лично займусь этим замечательным планом. Ты будешь разжигать плоть, я же внесу в души смятение, а в умы замешательство.

В то же время Сильвестр собрал всех новокрещеных и сказал им:

— Теофил и мудрый Мелинос, отныне называемый Юстином, останутся среди вас, пока я буду в Фессалии. Именно там мое место. Есть ли среди вас плотники и каменщики?

Поднялось человек десять.

— Именем посоха Иосифа, — сказал Сильвестр, я объявляю вас соратниками Святого Долга. Вы построите храм в честь Христа под знамением Троицы, которая окрестила вас. Именно в нем вы преломите хлеба и выпьете вино в память Того, кто отдал свою жизнь во имя искупления человечества.

— А по какому плану будем строить храм? — спросил один из работников.

— Не беспокойтесь. Вы его получите.

И вечером Сильвестр собрал строителей, дабы предоставить им план храма, задуманного им в виде креста. При этом добавил:

— Кладите камень лишь там, где не место дереву, так как дерево может взрасти, тогда как камень дополняет строительство. Бойтесь камня. Это материал Каина и символ гордыни. Из-за него погибли целые цивилизации.

— Очень хорошо, — согласились строители.

Но едва Сильвестр ушел, как один из них возмутился:

— Что за нелепая идея, недостойная наших предков! Строить из дерева, тогда как камень прочнее и не боится пожара! Святой человек разбирается в медицине, но в строительстве — это уж смех один!

Присутствовавший при этом Теофил вступился за Сильвестра:

— Сильвестр знает, что говорит. Не у него ли посох плотника Иосифа, отца Господа нашего?

Никто не посмел перечить. Однако стремление строить из камня, а не из дерева проникло во все умы. Каждый думал, что Христос заслуживает храма такого же красивого и богатого, как храмы Зевса, Афины или Афродиты, возведенные из мрамора. Все это, конечно же, было добрым намерением. Но именно на это и рассчитывал Люцифер для достижения своих целей. Ибо красивому строению полагаются дорогая отделка, статуи и краски. Склонность к роскоши продолжала играть свою роль».

Адриен Сальва и Мореше около часа шагали молча по Риму, переливающемуся желто-оранжевыми красками прекрасного летнего вечера. Их мысли были созвучны медленным шагам. Навстречу попадались говорливые молодые люди. Машины медленно обгоняли их. Хорошо было бы посидеть на террасе дорогого кафе на зависть любопытным прохожим. Но ни Сальва, ни Мореше не могли позволить себе развлекаться подобным ребячеством.

Когда они вышли на пьяцца Навона, у них, возможно, и появилось желание остановиться, чтобы полюбоваться игрой водяных струй и света фонтана Нептуна или Моро, но, поглощенные размышлениями, перемешанными с мечтами, приятели продолжили дорогу. Идя рядом, они были разделены одиночеством.

Мореше припоминал содержание последних страниц «Жизнеописания», переведенных Караколли. Не было ли то и в самом деле в эпоху, когда церковь создавалась под эгидой императоров уже с отклонениями, что позволило Ренану[18] задним числом констатировать: туда, где ожидалась вера во Христа, приходила церковь? Да и могло ли бы быть иначе? Святой Франциск тщетно пытался проповедовать бедность и воздержание. Римская пышность победила его, возведя в честь этого бедняка базилику о трех этажах.

В свое время иезуит перевел с эфиопского легенду о плотниках, о которых упоминается в «Жизнеописании Гамалдона», переделанном польским фальсификатором. Был там кочевник Авель, находивший приют под сенью листвы деревьев, строивший шалаши, прежде чем пуститься в бесконечное путешествие. Был там и Каин, хлебопашец, трудившийся на земле. Он построил себе жилище из камня и был более цивилизованным, чем его брат, которого он впоследствии убил. С одной стороны, дерево — символ роста; с другой — камень — символ строительства. И средневековые плотники не без умысла предсташтяли Христа, спасенного от каменного гроба, в саду.

Вспомнил Мореше в этот момент и о любопытнейшем противостоянии, как казалось, слишком рано проявившемся между церковью Петра и церковью Иоанна, будто первый и в самом деле был связан с камнем, а второй — с деревом, которое по удивительной аналогии превратилось в Дерево Иисуса. При кресте Иисуса стояли Его мать и Его любимый ученик. Матери Иисус сказал: «Жено! Се, сын Твой» [19], а ученику: «Се, Матерь Твоя» [20].

Мореше с удовольствием побеседовал бы обо всем этом с Сальва, но догадывался, что тот думает о чем-то своем. Ему не хотелось прерывать течение его мыслей. И правда, в то время как иезуит предавался умозрительным построениям духовного порядка, Сальва припоминал события, которые сорок лет тому назад предшествовали поразительной смерти его дорогой Изианы, младшей дочери князя Ринальди да Понте.

Она не была его любовницей, отнюдь. Они, без сомнения, оба желали перейти за границу взаимной привязанности и в сумраке кафе или сквера броситься в объятия друг другу, но от этого шага их удерживало уважение к их дружбе. Адриен приехал в Рим на каникулы, собираясь побродить по музеям и катакомбам. Его встреча в поезде с молодой девушкой все изменила.

Почему же старый профессор этим теплым летним вечером охотно вернулся в прошлое, которое так долго старался забыть? Наверное, потому, что понял необходимость наконец-то посмотреть загадке в лицо. Да и корректное молчание шедшего рядом Мореше побуждало к этому.

«Никогда не верь тому, во что уверовал» — таковы были последние слова Изианы перед тем, как она бросилась в реку. Хотела ли она сказать, что все было иллюзией, включая ее кончину? Или же она, напротив, предлагала выйти за рамки верования, чтобы прийти к убеждению? Не была ли эта тяжелая фраза в устах молоденькой девушки реминисценцией последнего момента, подобно заключительной театральной реплике?

Адриен Сальва никогда не верил в трансцендентность, в откровения — во все эти понятия, объединяющие религии. Он больше верил в творческий гений человека, в его способности выдумывать самые экстравагантные теории, чтобы обосновать ими Великую Пустоту. По его мнению, люди создали Бога, чтобы заполнить нишу в полости вселенской загадки и как можно плотнее забить пустоту молчания в ответ на главные вопросы. Но не были ли обманом сами эти вопросы? И тем не менее Адриен не решался высказать идею, что с исчезновением последнего человека Вселенная лишится мысли. Ибо что значит мир, на который никто не смотрит? И все же еще до появления жизни звезды уже светили. Кто же тогда ощущал материю?

— Мореше, что такое вера?

Вопрос сам сорвался с его губ. Иезуит не казался удивленным.

— Верность.

— Чему?

— Памяти. Той, которая, не относясь к воспоминаниям, глубоко укрепилась в человеческих существах.

— То, что ты называешь памятью, я воспринимаю как провал, пустоту, — бросил Сальва.

— Пустота притягивает, заполняется, — заметил Мореше.

Они продолжали идти молча. Потом, когда они входили на Сан-Спирито, где возвышался Дом иезуитов, Мореше продолжил:

— Победить смерть в себе и в мире — единственная цель. Верование создает идолов, а каждый идол смертен, поскольку является отображением нашего «я». Постичь надо именно икону, ибо в ней заложены смысл и жизнь. Можешь ты это понять, старый резонер?

Сальва плохо понимал, что его друг называл иконой, и, нисколько не сомневаясь в интеллектуальной порядочности Мореше, он спросил себя, а не есть ли это обычный словесный пируэт. Однако упоминание об идоле задело его за живое. Разве человек не был создателем идолов, в которые он вкладывал свое собственное «я»? Не было ли звуковое выражение первейшим в этих идолах? Слова «Бог», «человек», «Вселенная» разве не были идолами? А глагол «верить», в частности? Идол истины… Но и сомнения! Оставалось только недоумевать.

— Видишь ли, я всю жизнь решал идиотские проблемы, которые люди считают экстраординарными, потому что я добавлял в них стиль, юмор, еще не знаю что. Это заставляло окружающих думать, что я ясновидящий, тогда как сами они были слепы, хотя и сам я был слеп и глух, как и другие. Но стиль! Бог мой, стиль! На мировых подмостках только искусство неожиданного появления может заставить поверить в сущность там, где лежат лишь разбросанные детали головоломки. Старый король Гамлет на крепостной стене — вот что составляет глубокое убеждение! И сиреневые чулки Гертруды. Появления! Все остальное — всего лишь отжившие анекдоты, потерявшие соль.

И неожиданно Сальва поймал себя на мысли, что повествование о Басофоне — не что иное, как иллюстрация этой борьбы против видимости, уловок верований. Что бы ни думали редакторы, они покорились тому факту, что их молодой герой вел беспрестанную битву против идолов всех мастей, и, рискуя сойти за богохульников, они ввели его в большинство верований первого века, дабы подвести к победе над ними.

Расставшись с Мореше, он тяжелой походкой направился в свой отель. За последние часы детали расследования отошли на задний план, как будто сам факт осознания того, что судьба папы теперь находилась в руках специалистов, освобождала его от этой ответственности. Мыслями его вновь завладела Изиана с навечно закрытыми глазами Офелии. Он вдруг поймал себя на том, что сравнивает ее с Басофоном; это сперва удивило его, потом разожгло воображение. Когда он подходил к «Альберто Чезари», шаг его стал таким уверенным, что он преодолел лестницу с несвойственной ему живостью и, запыхавшись, вошел в свою комнату.

ГЛАВА XXI,

На следующий день прилетел из Лондона Сирил Бетхем, большой специалист по Восточной Европе. Сальва встретил его в аэропорту. Их связывала старая дружба, завязавшаяся в эпоху дела Стьювезанта. С тех пор им часто доводилось работать вместе, и всегда они доверяли друг другу — редчайший случай в кругах, где опасаются даже собственной тени.

Не из-за частого ли общения с миром международного шпионажа профессор привык рассматривать события и людей то ироничным, то недоумевающим взглядом? Сколько раз благодаря работе мысли он избегал тайных ловушек, постоянно возникающих на этом пути? К тому же плодотворная дружба с британцем была для Сальва важной точкой опоры в его рискованных исследованиях.

Появившийся в холле Сирил Бетхем, одетый в черный блейзер с серебряными пуговицами и серые брюки, производил впечатление человека, только что окончившего Кембридж; кстати, на левом лацкане его пиджака гордо красовался знак принадлежности к этому учебному заведению. Спортивного вида, несмотря на свои шестьдесят лет, он сохранил несколько развинченную походку молодого человека. Лишь легкое прихрамывание позволяло предположить у него наличие небольшого ревматизма.

В такси Сальва в нескольких словах поделился с ним своими опасениями: последняя часть «Жизнеописания», похоже, подверглась ловкой шифровке.

— Американцы уже занимаются этим? — поинтересовался Бетхем.

— Да еще как! Майор Трудмен и лейтенант Элиас Блюменталь… Я застал их в своем гостиничном номере.

— Это их стиль. Но раз уж они тут, здесь пахнет жареным, как они говорят. Вы поступили разумно, нацелив их на покушение на папу. Мы же займемся текстом.

Они приехали прямо в Ватикан. Весь багаж Бетхема состоял из небольшого чемоданчика. Поселиться он решил в гостинице курии. Нунций Караколли принял их в своем кабинете со слащавостью, плохо скрывавшей неодобрение. Эта авантюра казалась ему слишком преувеличенной. Сейчас он сильно сомневался, что Иоанн Павел II станет объектом покушения. И еще более невероятным ему казалось, что за текстом «Жизнеописания» таились совсем другие слова, наполненные абсолютно другим смыслом, нежели в первом чтении.

Но зато после последнего сеанса прелата откровенно шокировал памфлетический оборот повествования. Неужели позволительно было предположить, что церковь отступилась от начальной простоты под влиянием нечистых сил и поэтому предпочла любви власть? Идея эта ужасала. Караколли никак не мог согласиться с ней. Если уж Ватикан и точно познал роскошь и полезность, то в целом духовенство жило бедно и, случалось, подвергалось опасности.

— Монсеньор, — начал Бетхем, — почту для себя за честь присутствовать на сеансах перевода. Более того, хотелось бы попросить у вас позволения навести кое-какие справки о манускрипте и подвергнуть его предусмотренным для таких случаев тестам.

— Если так надо… — выдохнул нунций. — Мы будем следовать вашим директивам, но я почему-то уверен, что мы зря потеряем время.

— Монсеньор, армия тьмы борется против демократии, гарантируемых ею свобод, а также против религиозного духа, не забывайте этого. Нам надлежит расстроить их замыслы, дабы внести разброд в ее стратегию.

Караколли воздел руки к небу, потом молитвенно сложил их.

— Увы, — воскликнул он, — силы зла бродят по миру! Они приспосабливаются к каждой эпохе — это нам прекрасно известно. И только молитвой мы можем положить конец их зловещим усилиям.

— Без всякого сомнения, — сказал Сальва, — но не сказано ли: «Помоги себе, и Небо тебе поможет»? Мой превосходный друг Бетхем — отменный специалист. Он уже одержал несколько выдающихся побед против наших самых боеспособных противников. Вы можете без опаски доверить ему изучение манускрипта.

— Хорошо, хорошо, — усталым тоном произнес нунций. — Профессор Сальва, я вам верю, но скажите вашему другу, что Ватикан и в особенности верховный понтифик ни в коем случае не должны пострадать от этого дела. Скажите также, что наше исключительное положение и суверенитет никому не позволяют вмешивать сюда зарубежные власти без нашего согласия.

— Мне все понятно, — откликнулся Бетхем, которого очень позабавили эти устно высказанные предосторожности.

Итак, они, как всегда, пошли в зал Пия V, тогда как магистр Караколли ушел за манускриптом, хранившемся в сейфе отца Грюнвальда. Отец Мореше был на месте, когда прибыли Сальва и Бетхем. Состоялось знакомство. Агент «Интеллидженс сервис» и иезуит уже были заочно знакомы благодаря их общему другу, так что им обоим доставили удовольствие эта встреча и возможность получше узнать друг друга. Адриен Сальва завязывал по всему миру дружеские узы с самыми разными людьми, обладающими какой-либо особенностью. По правде говоря, жить для него значило чувствовать взгляд друга.

Когда вернулся нунций, сопровождаемый швейцарцем, с несколько смешной торжественностью несшим документ, Сирил Бетхем объяснил, что собирался делать.

— Если текст, который мы будем изучать, содержит в себе шифровку, как думает Адриен, то очень важно знать, на каком языке ее следует читать. Принимая в виду обстоятельства, он может быть польским, русским или же английским. И хотя я склоняюсь к двум первым, не исключена вероятность использования третьего.

— Верно, — коротко отозвался Сальва.

— Вы пришли к выводу, что шифровка могла быть оставлена копиистом или кем-то, кто попросил фальсификатора ее транскрибировать. Отныне мы должны искать в тексте деталь, которая, не вписываясь в ансамбль, позволит нам проникнуть в систему. Вообще-то, не было примера, чтобы в копии, сделанной от руки, не содержалось какой-либо ошибки или пропуска. В тексте, зашифрованном с помощью компьютера, который не ошибается, подобная погрешность может оказаться решающей.

— Превосходно, — вновь бросил Сальва.

— Таким образом, монсеньер, когда вы будете переводить, у меня большая просьба: обращайте внимание на любую мелочь, которая покажется вам необычной, даже нелепой.

— Знаете ли, — заметил прелат, — в таком тексте все кажется невероятным. Я лично не вижу, что бы особенно могло привлечь мое внимание.

— Я имею в виду деталь в тексте, а не собственно содержание повествования, — уточнил британец.

— Ну что ж, попробую, — вздохнул Караколли.

И он начал переводить, но, судя по всему, занятие это совсем ему не нравилось.

Адриен подумал: «Размышлять лучше всего в уединении».

«Попрощавшись с новокрещеными, которых набралось тысячи три, Сильвестр, Теофил и попугай Гермоген покинули Афины и вышли на дорогу, ведущую в Фессалию. Старик Мелинос, получивший имя Юстин, был назначен старейшиной новой общины.

А добрая Сабинелла наконец-то обрела покой на Небе. Неделями дрожала она за своего сына, боясь, что он погибнет в многочисленных ловушках, подстраиваемых ему Лукавым, но особенно она опасалась за его душу. Она приходила поплакаться к Деве Марии, но мать Спасителя успокоила ее, напомнив, что Иисус избрал ее сына светочем Фессалии, а с избранником не может случиться ничего непоправимого.

И в самом деле, Сильвестр без труда добрался до города Фарсал. Этот богатый город принадлежал римской колонии, выращивавшей в окрестностях виноград и зерновые. Жили там и иудеи, поселившиеся в этих краях более ста лет тому назад; занимались они в основном торговлей через крупный порт Фессалоники в Македонии. Именно к ним и пришел в первую очередь Сильвестр.

Синагога возвышалась в квартале золотых дел мастеров. По ее обветшалому виду можно было судить, сколько приверженцев Торы отказались от отправления своего культа. Представ перед раввином, Сильвестр сказал ему:

— Неужели Писание настолько бессмысленно, что вы довели святой дом до такого состояния?

Раввин был набожным, очень старым человеком. Все тело его тряслось, но глаза сохранили остроту, освещенную верой. Он ответил:

— Мне понятно ваше возмущение. Только знайте, что наши разбогатевшие братья, которые могли бы оказать помощь в обновлении здания, отвернулись от религии. Лишь несколько детей из бедных семей еще посещают это святое место.

— Ладно, — сказал Сильвестр. — К счастью, я разбираюсь в плотницком деле. Отберите мне десяток молодых рукастых людей, и я за шесть месяцев восстановлю вашу синагогу.

— Вы из наших? — удивленно спросил раввин.

— Я такой, какой есть, — ответил Сильвестр. — Разве вам не достаточно знать, что за работу я прошу только еду и жилье для меня и моего товарища?

Раввин остался доволен, хотя это и удивило его. Он отобрал нескольких парней из бедных семей, потом поселил Сильвестра и Теофила в собственном доме, где уже жили три его сына с женами и восемью детьми, подруги жен и куча ребятишек. Весь этот мирок ютился в ужасной тесноте, однако люди пытались поддерживать порядок и чистоту. Есть все садились вместе вокруг длинного стола, на котором постоянно стоял зажженный семирожковый светильник. Ночью заворачивались в одеяла и спали бок о бок в комнате, днем служившей кухней и столовой.

Итак, началась перестройка синагоги Фарсала. Теофил рубил деревья и привозил их на стройку. Распиленные на доски, они служили строительными подмостками. Сильвестр же позаботился о том, чтобы использовать для собственно строительства лишь давно срубленные и отделанные бревна. Дерево это он брал в храме Афродиты, находившемся в двух шагах.

= Вы совсем не думаете! — возмущался раввин. — Язычники возненавидят нас за то, что мы осмелились ломать их святилище.

— Не беспокойтесь. Я хорошо знаком с этой богиней. Она сумеет утихомирить своих почитателей.

И он продолжал выламывать бревна из храма Венеры. Ну и конечно же, его дерзость не прошла незамеченной. Вскоре жители города собрались у разбираемого строения и принялись громко возмущаться.

— Горе нам! — всполошились иудеи. — Этот плотник навлечет на нас гнев властей. Нас прогонят из города. Вот что значит повиноваться приказам старого раввина.

Но и сам раввин был в отчаянии. Тогда Сильвестр обратился с речью к возмущенной толпе:

— Люди Фарсала, храм этот посвящен красоте. Но что такое красота тела без красоты души? Статуя обожаемой вами богини очень красива, никто не может этого отрицать. Но что находится внутри ее? Камень, и больше ничего. Стало быть, перед вами красота, лишенная души. Истинная красота совсем в другом, и именно там ее надо почитать.

— Возможно, — ответил представитель власти, — но наша традиция сильнее, чем твои слова. Храм Афродиты существует здесь уже столько поколений, что никто и не упомнит день, когда он был построен. Она покровительствует нам. По какому праву рушишь ты ее жилище ради того, чтобы восстановить место культа, чуждого нам?

— Это место, которое кажется вам чуждым, станет основой здания более просторного и высокого, чем все здания мира, сложенные вместе. Истинная красота души и ума будет изливаться отсюда, как из источника света. Люди Фарсала, признайтесь, что ваше благоговение перед красотой — всего лишь поклонение бездушному камню. Я призываю вас отвернуться от неживой вещи и повернуться к живому существу — к самой жизни! К Нему, сказавшему: «Я — Путь, Я — Истина и Жизнь».

— Знаем мы Бога иудеев, — возразил представитель власти Фарсала. — Он полон ненависти и злобы.

— Этот завистливый и страшный Бог дал жизнь Сыну. Зовут его Христос, и он Бог любви, — провозгласил Сильвестр.

Тут толпа разразилась бранью, негодовали не только язычники, но и иудеи. Сильвестру пришлось бы плохо, не случись в этот момент одно событие. Молния, упавшая с неба, ударила в храм Венеры и мгновенно разрушила его. При виде этого люди сперва оцепенели, потом, когда увидели, что балки и обрешетки великолепного строения в беспорядке оказались разбросанными по земле, а высокая статуя богини превратилась в кучу камней, их охватил ужас.

Старый раввин приблизился к Сильвестру и спросил:

— В Писании сказано, что однажды Мессия вернется. Народы будут трястись перед Его ликом. Этот день уже настал?

Таким образом синагога была восстановлена за счет развалин храма Венеры. Увидев конечный этап завершения работ и их размах, богатые иудеи пришли к Сильвестру и сказали:

— Мы не знаем, кто вы, но должны признать, что строитель вы классный и плотник отменный. Мы бы, конечно, предпочли, чтобы все это было сделано из камня, как и до того, в таком виде красота синагоги затмевает память о прошлом, о первоначальном сооружении наших предков.

— Вполне естественно, — ответил Сильвестр. — Возрастание — высший порядок строительства. Ваша каменная синагога была безжизненной. Она лишь отражала букву Закона и мало-помалу обезличивалась, мертвела. Новая же синагога наполнена жизнью, которую придало ей живое дерево. Она сумеет растолковать смысл Закона.

— Вероятно, потому мы и не приходили больше сюда на молитву, — сказал один торговец. — Впрочем, уже третье или четвертое поколение иудеев не говорит на древнееврейском. Будучи детьми, мы читали Тору на греческом.

— Принесите мне, пожалуйста, этот текст.

И Сильвестр начал комментировать Ветхий Завет, доказывая, как долго ждал он Благой Вести. Сам старый раввин был удивлен умением, с которым плотнику удавалось распутывать нити неясных слов пророков. Древний текст, приобретя вторую молодость, предсказывал пришествие Мессии, которым должен был быть не кто иной, как Христос.

Вслед за иудеями в новую веру обратились язычники, а вслед за Фарсалом — и вся Фессалия. Храмы древних богов были разрушены, и их заменили деревянные церкви, обряды в которых отличались простотой и скромностью. Все называли себя братьями и сестрами. Возникла безмятежная гармония.

Десятью годами позже, когда Сильвестр отмечал дату воскрешения Христа в присутствии многочисленных фессалийских делегаций, появилась группа людей, прибывших из Афин. Во главе ее стоял некий Герион, называвший себя епископом пелопоннесским.

— Это ты, что ли, Сильвестр, которого некогда звали Басофоном? — несколько недоброжелательно спросил он.

— Он самый, — ответил сын Сабинеллы.

— Ты самолично объявил себя главой христиан Фессалии. Но ты никогда не был помазан. Как смеешь ты претендовать на сан епископа, ты, не имеющий никакой преемственности со святыми апостолами?

От неожиданности Сильвестр на мгновение онемел. И в самом деле — ни один епископ не наделил его властью возлагать руки и отпускать грехи, что шло по прямой линии от Иисуса, потом от Петра, от Иоанна и других апостолов. Но зато он на Небе получил предназначение быть светочем Фессалии, что уже само по себе являлось высшим таинством в епископальном миропомазании. Но как это доказать? Он спросил:

— А ты? От кого получил ты помазание на епископство в Пелопоннесе?

— От Старциуса, получившего его от Варнавы, который, в свою очередь, получил его от Павла, по прозванию Павел из Тарса.

— Не знаю я этих людей, — проворчал Сильвестр. — Я — ученик Иосифа, отца нашего Спасителя, и это он вручил мне этот посох. Так что я пастырь моего стада.

Герион повернулся к своим спутникам. Было их человек тридцать, и у всех на туниках были изображены либо якорь, либо рыба.

— Братья, этот Сильвестр — самозванец. Кто такой Иосиф, о котором он болтает? Его палка — всего лишь плотницкая линейка, и ничего больше.

— Допустим, — произнес Сильвестр, начавший уже горячиться, — но что знаете вы об Иосифе, о его смерти и о его воскрешении?

— Ведомо нам, — ответил Герион, — что Иисус — плод Духа, а никак не человека. Он не умер, ибо, спрашиваю тебя, как Дух, высоко стоящий в небесной иерархии, мог обрести смертную плоть? Распята была его видимость, а не он сам.

Сильвестр почувствовал, как у него закружилась голова. Он оставил в Афинах старика Мелиноса, крещенного именем Юстин… И вот что стало через десять лет с созданной им общиной! Он вскричал:

— Несчастные друзья, в какой же раскол вы впали! Иисус из Назарета, воплощенное Слово, умер и воскрес. Без этого наша вера бессмысленна.

— Павел из Тарса проповедовал то же самое, — сказал Герион. — Но благодаря Старциусу мы пересмотрели это учение. Не доказал ли он, что Бог не может снизойти до материи, которая развращена и проклята? Утверждать, что сын Бога облекся в плоть, обреченную на смерть и гниение, — есть богохульство. Тебе тоже следует пересмотреть свою веру и перестать вводить в заблуждение этот многострадальный край, которым займусь я с товарищами, дабы привести его к истинной вере в ангела Христа, посланного Богом, чтобы озарить мир светом своей славы.

— Ого! — изумился Сильвестр. — Видно, давненько я не пускал в ход мой посох. Спал я, что ли? Пора просыпаться: ты, утверждающий, что получил помазание, веришь ли ты в Отца, Сына и Святого Духа?

— Это устаревшая идея. Есть только один Бог, и нет у него ни брата, ни сына. А что до того Духа, о котором ты говоришь, то он — Душа Вселенной и был выдохнут Богом при сотворении. Не писано ли, что он парил над водами?

— Послушай, — грозно сказал Сильвестр, — я чувствую, как посох напрягся в моих руках. Я его еще удерживаю; не будь этого, он вырвался бы и отколотил тебя.

Сопровождавшие Гериона покатились со смеху. Но среди них находился Алсидиос, внук старика Мелиноса, некогда воскресший. И вот он выступил вперед и сказал:

— Уважаемый учитель, вы спасли меня от смерти. За это я вам очень благодарен. Только знайте, что после вашего ухода из Афин наши ученые много размышляли над этим таинственным случаем. Они собрали церковный собор и постановили, что не всему можно верить. Христос не мог воплотиться во чреве женщины, так же как и птица не может родиться от быка или осла. Все это различные вещи.

— Бедняжка! — воскликнул Сильвестр. — И для того я возвратил тебя к жизни, чтобы ты распространял разные нелепости?

— Нелепость — это ты сам! — закричал Герион, чтобы заглушить голос своего оппонента. — Ты единственный думаешь по-своему, тогда как многие ученые приняли догму, согласно которой любой верующий должен верить, не опасаясь за свое здоровье.

И в этот момент, рассекая собравшуюся толпу, подошла другая группа людей; на их туниках были вышита греческая буква «тау» посреди лаврового венка. Возглавлял эту группу величественный старик, потрясавший пастушьим посохом.

— О чем это вы разговариваете? — громко вопросил он. — Ваш визг слышен на другой стороне площади. Все это похоже на бабьи умствования.

— Кто ты? — спросил Сильвестр.

— Матиас, епископ Македонии. Мои братья и я пришли сюда, чтобы восстановить истину о Христе, назареянине. Послушав вас, я понял, что вы блуждаете во мраке.

— Фи, — презрительно фыркнул задетый за живое Герион. — Тебя не было среди ученых, собравшихся на наш собор.

— Не было и тебя среди мудрецов, собравшихся в Фессалониках, дабы определить природу Мессии. Так что лучше уж помолчи!

— И какова ее природа? — спросил Сильвестр.

— Иисус из Назарета — пророк вроде Иезекииля. И следовательно, он человек. Но тем не менее, когда иудеи послали его на смерть, он был подхвачен огненной колесницей, как Илия. Вернется он в последний день.

— Зачем ему колесница? — выкрикнул Герион. — Ангел приходит и уходит, когда захочет. Так знай, что существует девяносто девять ангельских степеней и Христос стоит наверху этой иерархической лестницы. На Небе его зовут также Метатроном.

Сильвестр ловко вскочил на бочку и начал говорить:

— Братья, выслушайте меня! Епископ пелопоннесский верит в духа, тогда как епископ из Македонии верит в человека. Выходит так, что оба они правы, ибо Иисус из Назарета — и тот, и другой. Он Бог и он человек. Две натуры совмещены в нем. Так что вместо того, чтобы драться, пополните вашу веру обоими фактами.

Но епископы не поняли его. Они, напротив, разъярились еще больше, утверждая, что их соборы досконально изучили этот вопрос. И хотя мнения их разнились, они ополчились на Сильвестра, говоря, что в любом случае тот не получил помазания от апостолов, и, значит, слова его и действия не имеют никакой силы.

Тогда, впервые за многие годы, в дело вмешался посох Иосифа. Стоило посмотреть, как он, вырвавшись из рук сына Сабинеллы, подобно карающей молнии ринулся на еретиков. Мгновенно оба епископа были опрокинуты на землю и сильно избиты. Их же сторонники, напуганные этим чудом, поспешили сбежать, потеряв свои башмаки и забыв свои иллюзии.

Верующие Фессалии, немало смущенные словами епископов, приблизились к Сильвестру и сказали:

— Отец, все виденное нами убеждает нас в справедливости ваших мыслей. Мы верим, что Иисус есть одновременно Бог и человек, как наш император.

— Не заблуждайтесь! — крикнул Сильвестр. — Император — всего лишь «божество». Христос же есть «сам Бог», воплощенное Слово, второе лицо в Троице.

— Все это не очень понятно, — сказали люди, — но возможно, произойдет нечто такое, что дойдет до ума простых смертных… Впрочем, мир так странно устроен, что не исключено, что Троица существует.

На этом и закончился праздник Воскрешения».

ГЛАВА XXII,

«Святой Дух нашел Христа и сказал ему:

— А Сильвестр ваш хорошо выполнил свою миссию. Это весьма странно: я считал его непослушным и недалеким. Не сошла ли на него благодать, заставив осознать, каков его путь?

— Ему здорово помогли женщины, даже те, что насмехались над ним. Видите ли, дорогой Параклет, когда я был на Земле, я подметил их власть. Они, может быть, и не столь изобретательны, как мужчины, но у них есть практическое чувство невидимого, которое делает их более чувствительными к таинственному. Мужчина — наивный игрок. Женщина же знает правила игры и тем подчиняет его. Потому-то она умеет притвориться служанкой, чтобы стать потом госпожой. Мужчина, который считает себя свободным, кончает тем, что становится пленником своих страстей.

Параклет никогда не мог отличить мужчину от женщины, ему ведом был только дух человеческих существ. И история с разделением полов казалась ему комичной. Он подходил к ней с точки зрения увековечивания неспокойного и тщеславного существа, без которого мир спокойно мог бы обойтись.

— Тем не менее, — заметил Иисус, — Сильвестр не получил помазания на священничество. Эти еретики оказались правы. А он, так желавший стать назиром, получил этот дар лишь в Аду. А сила и голова — это уже неплохо. Видите ли, дорогой Параклет, так уж устроены люди… Небо они открывают на дне колодца. Они — астрономы наоборот. Не доказательство ли это того, что им обманным путем внушили мысль о крошечных размерах Бога?

— Без сомнения, — сказал Святой Дух, которого все эти понятия вдохновляли очень мало. — Но что нам делать сейчас? Дела наши не так уж плохи. В невероятном хаосе Греция громит своих идолов. Рим бросает верующих львам. Александрия водружает храмы Мессии. Византия… Ах, эта Византия! До чего же я люблю ее! Какие-то непонятные люди начинают вас рисовать со столетней бородой и поразительными глазами… Я вот что предлагаю: заставим Сильвестра вернуться в небесный Рай. Там мы сможем серьезно поговорить с ним и дать любой сан, чтобы ему было легче упорядочить этот разнузданный энтузиазм.

— Прошу прощения, — молвил Иисус, — но пока император в Риме, то именно там необходимо чтение проповедей Симона Петра. Разве я не создал ассамблею, опираясь на него? Сильвестр оставит Фессалию на своего ученика Теофила, а сам отправится в императорский город. Ну а вас, дорогой Параклет, я попрошу подуть посильнее в том направлении, так как там у нас еще нет завоеваний. Губернатор Руфус все еще вершит свои черные дела.

— Эта гидра? Тот, который когда-то казнил святого Перпера?

— Император Траян был обманут Сатаной. Сотни христиан брошены на арену, как во времена Нерона. Вы правы — надо восстановить порядок и устранить все эти ужасы.

— Тогда начинаю дуть, — сказал Дух.

Итак, проснувшись в одно прекрасное утро, Сильвестр решил отправиться в Рим. Вот уже несколько лет, как Теофил исполнял обязанности священника и уверенно руководил материальными и духовными делами общины. В этом ему помогали верующие в Фессалии и Македонии. Под руководством Сильвестра они постигли учение и показали себя хорошими знатоками в молитвах и преломлении хлебов. Звали их дьяконами, и распространяли они Благую Весть.

— Я вам больше не нужен, — заявил им Сильвестр.

Теофил попытался отговорить сына Сабинеллы. Он почему-то был уверен: если они расстанутся, то уже никогда не увидятся. Но Сильвестр был несгибаем. Он чувствовал в себе зов. Тут вмешался попугай Гермоген:

— Ты не забыл, кто я? Я — ученик Великого Гермеса, а ты добрый десяток лет держишь меня за птицу. Я ненавижу семечки и зерно, но вынужден питаться ими, иначе меня ждет неминуемая смерть. А ты хочешь удрать в Рим, тогда как на пристани в Александрии я нанял тебя, дабы ты сопровождал меня к губернатору Понта Эвксинского! Ты обманул меня. Ты, считающий себя справедливым и милосердным, поступил со мной как злой обманщик. Теофил был ослом — ты превратил его в прекрасного юношу. А я как был попугаем, так попугаем и остался, да еще и перья теряю.

— Я возьму тебя с собой в Рим, — решил Сильвестр. — Может быть, однажды ты признаешь свои заблуждения и станешь верить в Спасителя.

— Я буду всегда чтить лишь одного: Трижды Великого Гермеса!

Теофил с болью в сердце смотрел, как уходит тот, кто привел его к вере в Распятого. Не знал он того, что Сильвестр до ухода из Греции решил посетить могилу своего отца, губернатора Марсиона, полагая, что это место освежит ему память о детстве.

Могила находилась у подножия Пиндских гор, когда-то посвященных Аполлону и музам. Среди оливковых деревьев, в стрекоте кузнечиков, стояла небольшая надгробная стела, поставленная за счет империи в знак благодарности за заслуги, оказанные ей покойным. Вокруг могилы уже разрослись кусты ежевики, плети их обвивали стелу. Проскользнула змея. Сильвестр прочитал молитву, обращенную к своему отцу:

— О ты, не поверивший во Христа и пытавший свою жену, ты, чье сердце очерствело, прислушайся к голосу твоего сына. Во имя Бога живущего я прощаю тебя.

Надгробная плита задрожала, стела опрокинулась. Открылась замурованная дверца, и показалось изможденное лицо Марсиона, который словно бы проснулся от долгого сна.

— Кто осмелился вытащить меня из небытия?

— Ты, плоть моего отца, ты не знаешь, что стало с твоей душой, которая вела тебя по жизни. Знай, что ее похитили демоны и с тех пор она вопит от боли в Аду.

— Увы, — жалобно простонало тело. — От меня остались лишь кости. Что могу я сделать, дабы спасти мою душу?

— Мы вместе спустимся в это проклятое место. И если душа твоя виновата в неискупимом преступлении, то сделала она это лишь по наущению Сатаны. Следует покарать виновника и освободить несчастную душу. Она уже расплатилась за свое глупое упрямство и наивное тщеславие.

— Послушай, плоть от плоти моей, оставь меня в покое. Что делать мне в Аду, коль судьбою мне предназначено доживать в глухом небытии?

— Заблуждаешься! Ты воскреснешь в Судный день. Как Христос вышел из могилы, так и ты вознесешься к вечному утру.

— Не верю я в эту ерунду, — заупрямилось тело Марсиона.

— Ты так и не изменишь своего мнения? Не хочешь, чтобы простила тебя добрая Сабинелла? Ведь ты любил ее.

— Помню… Где дорога?

— Недалеко отсюда есть соляной карьер. Там находится один из входов в царство Сатаны. Дай мне руку. Я вытащу тебя из могилы.

Надгробная плита вновь задрожала, и тело губернатора Марсиона целиком показалось в яме. Оно было в страшно жалком состоянии, но оставалось немного кожи на костях, и в нем еще можно было признать нечто человеческое. Молния, убившая его, словно забальзамировала тело.

Во время разговора Сильвестра с отцом попугай Гермоген боязливо отлетел в сторонку. Он начинал понимать, что способности его товарища намного превосходят те, что он сам получил от Великого Гермеса. И особенно его страшила необходимость спуститься в Ад вместе с этим мертвецом, который двигался и говорил, как живое существо. Так что он решил вообще улететь, чтобы никогда больше не видеть Сильвестра, и навечно остаться попугаем. Взлетев на верхушку оливкового дерева, он смотрел, как уходят мертвый с живым. Глубокая печаль смешивалась в нем с отвращением.

Итак, сын Сабинеллы и тело Марсиона пришли к соляным копям Фанас. Карьер этот был заброшен уже более века. Ходили легенды, что местом этим завладели демоны. Ни одно животное не осмеливалось приблизиться к зловещему провалу. Ни одна птица не пролетала над ним. Сильвестр и его спутник углубились в узкую расщелину, спускавшуюся к беловатой пропасти со зловонным запахом.

— Иди помедленнее, — стонало тело. — Мои члены разрываются от боли. Почти нет дыхания. А в моей голове пауки соткали такую плотную паутину, что мозг мой запутался в ней.

Наконец они очутились перед низкой дверью, в которую никто никогда не стучал. Нам хорошо известно, что ни одно человеческое существо до Сильвестра не рисковало живым подойти к геенне. Но Сильвестру было не привыкать. От ударов его кулака зазвенела бронзовая дверь.

— Эй, там, — послышался испуганный голос, — не Христос ли опять спустился к мертвым?

— Открывайте! — крикнул Сильвестр. — Во имя живого Бога, распоряжающегося судьбой ангелов и людей!

Дверь приоткрылась. И тотчас Сильвестр сильно нажал на нее плечом. Он вошел. Демон в панике скрылся в темном коридоре.

— Следуй за мной.

— Сын, — простонало тело Марсиона, — это место не для нас. Отведи-ка меня лучше в могилу.

Коридор упирался в небольшое помещение, где можно было увидеть души, сидящие на скамьях. Похоже, они ждали своей очереди, ждали с тоской и смирением.

— Присядем, — предложил покойный губернатор.

— Тогда мы навечно здесь застрянем. Пошли. Они свернули в другой коридор, который привел их в помещение, в точности похожее на предыдущее. И тут на скамьях сидели души. Их пустые глаза пытались проникнуть в непроницаемое небытие.

— Увы, — произнес Марсион. — Мы обречены бродить среди зеркал. В конце следующего коридора будет такой же зал, а потом — еще и еще, и так до бесконечности.

— Это называется ловушкой отчаяния. Те, кто навечно попал сюда, — это души посредственные. Ничто в этих коридорах и в этих залах не позволяет душе обрести хоть каплю надежды.

Вскоре Басофон и его отец попали в другую обстановку. Они оказались в зале, где мужчины и женщины не переставая кричали, оскорбляли друг друга, грозя кулаками. Потом вдруг они замолкали, с мрачным видом прохаживались, ничего и никого не замечая. Затем, неожиданно выйдя из этого безразличия, вновь принимались вопить, в бессильной ненависти понося друг друга.

— А это что еще такое? — удивился Марсион.

— Это души, которые при жизни не умели любить. Их раздирают зависть, ревность и презрение.

В следующем, хорошо освещенном зале глазам явилось невыносимое зрелище: вытянув руки, бродили слепые, сталкиваясь друг с другом. Некоторые бились головой о стены. Другие падали на колени и кого-то умоляли.

— Что они ищут? — спросил Марсион.

— Знаний. Всю свою жизнь они отвергали знания. Они отреклись от веры, считая, что Вселенная и они сами лишены смысла.

Едва Сильвестр произнес последнее слово, как все мгновенно исчезло. Они очутились в зале для аудиенций с Люцифером. Кто бы мог описать это место? Оно было одновременно темным и сверкающим, обжигающим и леденящим; оно казалось идеально геометрическим и в то же время представляло собой беспорядочное сборище строительного мусора.

— Ты смог разгадать три загадки, — произнес властный голос.

Голос принадлежал изгнанному архангелу. Сам он скрывался за ширмой, дабы его неестественный блеск не поглотил новоприбывших. Голос продолжил:

— Рад познакомиться с тобой. Сатана, этот прохвост, не смог одолеть тебя. Спирохета, которую мы запустили в тебя, лишь укрепила твой ум, избравший путь Платона. Но, говорю тебе, чистый наивный простачок, ты скоро разочаруешься. Твои единоверцы позабудут о любви ради власти. Христа они сделают своим оружием. Миллионы трупов будут громоздиться во славу Божию. А ты с Неба избранных с ужасом будешь смотреть на дело рук твоих.

Люцифер разразился громовым смехом, эхом метавшимся под сводами. Ему вторили советники в алых одеждах.

— Экселенц, — сказал Сильвестр, — вы были замечательным архангелом, сотворенным еще до Адама… Так примите же знаки моего глубочайшего почтения.

— Э! — воскликнул Люцифер, весьма удивленный тоном сына Сабинеллы. — А я ожидал ругательств и проклятий…

— Я приберег их для Сатаны. Но ты знай, что сам Христос понимает твою боль. Ты был зеркалом, разделившим Одно от Другого, от вечного Другого, заставив Его отражать, ты помог Ему перейти от сущего к существующему.

— Хорошо! — вскричал архангел. — Но ты ошибаешься. Не стеклом я был, а оловянной амальгамой. Именно моя непрозрачность сделала зеркало отражающим, как ты изволил выразиться. Без меня он так и остался бы навечно прозрачным.

— Откуда взялись частицы этой амальгамы? — спросил Сильвестр.

Люцифер велел быстро убрать ширму, скрывавшую его от чужих глаз. И тотчас из-за ширмы вылетел сноп света, невыносимо яркого. Он ударил Сильвестра в лицо, но тот не пошатнулся. Тело же Марсиона сразу же растворилось.

— Ты осмелился меня провоцировать? — грозно спросил Люцифер.

— Только понять. Какое начало в тебе заставило тебя воспротивиться Богу?

— Я не противился. Я восхищался им.

— А потом… Признайся!

— Я походил на него.

Сильвестр упал на колени, сраженный горделивым светом, брызнувшим от Люцифера. Он чувствовал дрожь, поднимающуюся изнутри концентрическими кругами по всей поверхности тела. Ни одно существо в мире, во Вселенной не стояло к Богу ближе архангела. И в то же время его изгнали из вечного блаженства. Но зато не был ли он тем, кто возбуждал всю систему, был ее движущей силой?

— Послушай, — выдавил из себя Сильвестр, — ты вжился в умы людей… Да ладно, хватит речей! Отец мой, обманутый Сатаной, только что растворился в твоем свете. Отдай мне его душу.

— Его душу? — удивился Архангел. — Эту ничтожную вещь? Забавно… А почему ты думаешь, что я ее отдам?

— Я уважаю тебя.

Люцифер ненадолго замолчал. Он знал, что такой случай предоставится ему ой как не скоро. Какой человек, избранный Богом, пришел бы к нему с подобной просьбой? Ему вдруг стало страшно.

— Это Он прислал тебя?

— Я пришел по собственной воле. Разве я не сказал тебе? Я хочу понять. Чего ради бороться с верующими, стараться унизить их в глазах Бога?

— Успокойся. Мы больше не будем бороться с вами. Впрочем, мне известно, что сам Святой Дух будет дуть в сторону Рима, дабы император перестал вас преследовать. Вы будете процветать! И христианство установится повсюду. Тебе понятно? Из ваших страданий вырастет новая цивилизация. Вот тогда-то вы возгордитесь!

Сильвестру не совсем были понятны предсказания Люцифера. Мысль архангела была настолько витиеватой, походила на такой запутанный лабиринт, что у него сильно закружилась голова. Он успел только крикнуть:

— Отдай мне душу моего отца. Сатана сбил ее с пути. Было бы несправедливо оставить ее навсегда в Аду.

— Это верно, — сказал Люцифер. — Но кто был справедлив ко мне? Почему Бог не допустил меня к своей славе?

— Потому что Он хотел видеть тебя свободным и независимым.

Архангел ненавидяще крикнул. И крик этот прокатился под сводами, сорвав с места тысячи летучих мышей, закружившихся, заметавшихся, испускавших пронзительный писк.

— Послушай, — продолжил Люцифер, когда суматоха улеглась, — демоны, окружающие Сатану, все были осуждены. И знаешь почему? Потому что они пошли против порядка, который Бог хотел установить среди своих созданий. Разгадай их настоящие имена, и ты узнаешь, как вели они себя на Небе. Ты заметишь, что их лесть, угодливость, подхалимство — под стать их хозяину.

— Отдай мне душу моего отца.

— Ты уже просил об этом. Не думаешь ли ты, что я не возьму ничего взамен? Плохо же ты меня знаешь!

— Чего ты желаешь?

Изгнанный архангел уставился на Сильвестра своими красными глазами, потом ответил:

— Чтобы ты пошел в Рим.

— Таково и мое намерение.

— И чтобы ты встретил преемника Петра. Зовут его Эвариста. Апостол он хороший, но склонен все драматизировать. Заставь его переговорить с императором. И ты увидишь, что все уладится.

— Почему ты мне это советуешь?

— Я уже сказал: мир породит окончательное установление царства Христова. Вот увидишь, его еще будут рисовать на досках, как императора!

— Я пойду в Рим. Увижусь с Эваристой, заставлю его поговорить с императором. Я ничем не рискую.

Люцифер презрительно посмотрел на Сильвестра. Этот недоумок, верно, не понимал, что он, верховный демон, спокойно мог бы занять подобающее место там, где все мысли были только о власти. Извратить учение Иисуса — это лучший реванш, который дьявол мог взять над Тем, кто отстранил его от Своей славы.

— Бери душу отца и проваливай.

Сильвестру вручили душу его отца — такую маленькую и хиленькую, будто она собралась помирать».

Магистр Караколли с отвращением оттолкнул от себя манускрипт. Он с огромным трудом переводил текст: не потому что почерк был менее разборчив, чем на предыдущих страницах, а оттого что содержание глубоко ранило душу поборника веры, истинного верующего.

— Это какая-то смесь из философии магов и досужих вымыслов, посрамляющая церковь.

— Я узнал в нем целые отрывки из «Жизнеописания Гамалдона», — сказал отец Мореше. — Некоторые комментаторы увидели в этом аллюзии на спуск в Ад героев Гомера.

Во время чтения Адриен Сальва даже позабыл о своей потухшей сигаре и сейчас с пылом размахивал ею, словно художник кистью.

— Господа, мы приближаемся к цели!

— Вы заметили какую-то необычную деталь, которая поможет разгадать нам этот шифр? — спросил Бетхем.

— В этой истории все не только необычно, но абсурдно! — не мог успокоиться Караколли.

— Не потому ли, что Сильвестр, пораженный этой болезнью, вызываемой спирохетой… — неуверенно предположил Мореше, — потерял рассудок, как это всегда бывает в подобных случаях, и вообразил себе ту встречу с Люцифером?

Адриен Сальва резко встал. Его импозантная фигура напоминала статую Командора, выплывшую из кладбищенского тумана.

— Господа, — проговорил он решительным и безапелляционным тоном, — я знаю, где находится то, что мы ищем, и более того, я знаю, о чем точно идет речь.

Долгая и тягостная тишина воцарилась в библиотеке. Лицо нунция выражало недоверие, лицо Мореше — интерес, тогда как внимание Бетхема привлекло передвижение мухи по манускрипту. Сальва сунул остаток сигары в папскую пепельницу и, вдохнув полной грудью, словно оперный певец перед решающей арией последнего акта, начал:

— Все мы слышали, как Люцифер упомянул, что дьяволы, окружающие Сатану, осуждены. «Осуждены все», я полагаю. А почему? Цитирую по памяти: «Потому что они пошли против порядка, который Бог хотел установить среди своих созданий». И что он добавил? «Разгадай их настоящие имена, и ты узнаешь, как вели они себя на Небе». Эти цитаты отсылают нас к другому отрывку «Жизнеописания»: первому спуску Басофона в Ад. Именно в нем — вы, конечно, помните — приводится ряд дьявольских имен, таких невероятных, что мы тогда посмеялись, как над дурацкой шуткой.

— Проклятие! — воскликнул Мореше. — Я начинаю понимать, что ты имеешь в виду… Смешные имена вроде Папалиссим, Ронолфраз… Да я хорошо помню!

Нунций раскрыл манускрипт и лихорадочно перелистывал страницы, ища отрывок, который он тоже помнил. Найдя, он начал зачитывать его:

— «Гибозус Нелепый, Тетрапед Всезнающий, Каломн Оксидрон, Фажетон Стромак, Клиссодиус Балтернум…»

— Этого довольно, — прервал его Сальва. — А несколькими строчками ниже что написано, прочитайте, пожалуйста.

— «Да и называли они себя: „Князь Взбучки, Левантийский Лисенок, Шелковое Величие, Осыпанный Листвою…“

— А ведь точно, это шифрованный список. То, что нам и надо. Монсеньор, не доверите ли вы мне эту страницу? В ней заключается весь секрет. Браво, Адриен! Ты попал в точку!

— Но, — недоуменно возразил нунций, — какой для нас интерес в этом листе?

ГЛАВА XXIII,

Теперь-то Адриен Сальва понял, что отныне назад пути нет. Приходилось преодолевать гадливость. Да, необходимо было, чтобы логика его рассуждений дошла до границ боли и — как бы неприятно ему ни было, — подобно скальпелю, вскрыла гнойник, слишком долго зревший в его памяти.

Он знал, почему Изиана покончила с собой и почему сорок лет он отказывался понимать трагические предсмертные слова: «Non creder mai a quel che credi». Сейчас, когда колесо повернулось, он оказался перед таинственным наростом — не из-за совпадений, но потому что с самого начала расследования знал, что события неминуемо приведут его к этой точке, ставшей зияющей, через которую не перемахнуть, если только не заполнить ее чем-то.

Через три дня папа Иоанн Павел II должен в частном порядке встретиться с главным раввином Рима у князя Ринальди да Понте. А почему именно у этого аристократа? Просто потому, что восьмидесятилетний старик владел ключом к весьма щекотливой, долго скрываемой части ватиканской стратегии, относящейся к последней мировой войне. Нужно было, чтобы папа и раввин помирились после признания, сделать которое мог только все тот же Ринальди да Понте, отец Изианы. Изиану да Понте Сальва когда-то встретил в поезде, полюбил ее, относился к ней как к сестре, хотя горел желанием стать спутником ее жизни; но она утопилась в Тибре. О, какое навязчивое воспоминание! Она просто скользнула в воду, так как — и это правда — абсолютно не было никаких брызг. Она спокойно погрузилась в реку, будто ложась спать. Она бесшумно проскользнула туда. А он стоял на берегу — оторопевший, оцепеневший, все воспринимавший, как лунатик; им вдруг овладело чувство покоя и красоты, его заворожил этот странный конец, оставивший после себя неисчислимые отблески луны на зеркальной воде. И только позже, намного позже, он осознал случившееся и понял, что Изиана ушла. А когда ему показали ее в морге, лежащей в металлическом ящике, он чуть было не расхохотался, сочтя это шуткой; потом, вернувшись в отель и погасив свет, почувствовал себя раненным навсегда.

Сегодня, после стольких лет, объездив мир, расспросив столько загадочных сфинксов, борясь с разнообразными призраками невежества и иллюзий, он возвращался в места неоспоримой истины, которая заставила Изиану войти в вечную реку тайны, оставив его на берегу.

Когда Сальва позвонил секретарю князя, ему назначили встречу в тот же день. Аристократ находился на своей вилле Ариччиа на берегу озера Альбано, недалеко от Кастель-Кандольфо, летней резиденции святого отца. За профессором прислали «роллс-ройс», на котором он проехал через весь Рим, после чего, за воротами Сен-Иоанн, выехал на виа Аппиа-нуова в направлении Веллетри к, миновав Фраттоки, очутился на Старой Алпиевой дороге.

Вилла Ариччиа больше походила на дворец, чем на загородный дом. В подражание палладиевскому стилю белое здание раскинуло два цокольных крыла вокруг роскошного фронтона с широкими окнами. Слегка приподнятое над парком с прудами и лужайками, окруженными античными статуями, оно заметно дисгармонировало с общим ансамблем, что придавало ему особую элегантность.

Сальва потребовалось немало усилий, чтобы вообразить, как жила здесь Изиана. В прошлом они всегда встречались в людных местах Рима, и он понимал, почему, нося знатную фамилию, она совсем не кичилась этим, — ее давило это бремя, и тяжкая ноша погубила ее. Но сначала Изиана попыталась оторваться от светских развлечений в компании с юным Адриеном. Да и как он мог противиться, раз не мог предложить ей ничего другого, кроме своей любви?

Слуга проводил его в библиотеку, где князь его уже ожидал. Этот восьмидесятилетний старик был истинным аристократом, на лице его лежала печать самого высокого происхождения. Знаком пригласив профессора сесть, он устроился напротив. И тотчас же завязался любопытный диалог.

— Профессор, я очень тронут вашим желанием встретиться со мною — ведь именно я посоветовал кардиналу Бонино вызвать вас в Ватикан под предлогом разгадки тайны «Жизнеописаний». А на деле мне хотелось, чтобы вы были рядом и предотвратили надвигающуюся катастрофу.

— Экселенц, известна ли вам природа этой катастрофы?

— Кардинал и я сам полагали, что Москва готовила покушение на верховного понтифика.

Князь говорил по-французски, с легким английским акцентом, напоминавшим о том, что первая половина его жизни прошла в Великобритании — он учился в Оксфорде.

— Экселенц, — продолжил Сальва, — я благодарен вам за оказанное доверие. Мы знаем место и время покушения. Я не сомневаюсь, что вы уже предупреждены американскими и английскими службами.

— Эти американские господа не очень-то приятны.

— Но деловиты. Полагаю, встреча папы с главным раввином Рима состоится именно здесь?

— Я подумываю сменить место. Моя вилла Тиволи вполне подходит. Однако господа американцы забраковали ее, считая, что здесь наблюдение будет гораздо эффективнее. А ну его, это дело! Оно укорачивает мне жизнь.

— Экселенц, нет никакого сомнения, что это покушение есть лишь часть какого-то более сложного плана. По правде говоря, решение о нем было принято после провала затеи с дискредитацией святого престола.

— Дискредитация? Каким образом?

— Экселенц, надеюсь, вы позволите мне приступить к изложению сути. Вам известно, по какой причине встреча папы с раввином должна состояться обязательно здесь: необходимо ваше присутствие.

— Господи, да я всего лишь преданный слуга нашей святой матери церкви.

— Ну разумеется! И вы всегда им оставались. И тогда, когда были тайным посланником Пия XII при нацистском режиме, и когда в конце войны стали обладателем некоторых досье, которые, будь они сегодня опубликованы, наделали бы немало шума.

Князь встал. Он медленно подошел к книжным полкам, рассеянно провел рукой по корешкам нескольких томов. Затем он вернулся и, пристально глядя на Сальва своими живыми глазками, сказал:

— Вы можете не сомневаться в моей совести.

— Упаси Бог! Политика Ватикана в годы нацизма основывалась на страхе перед коммунизмом. Главным врагом был Сталин. Но, несмотря на это, Пий XII оказался косвенно связанным с лицами, которых в глубине души ненавидел сильнее, чем большевиков. И тем не менее лица эти, будучи экстремистами, не были заслоном против атеизма — и не только атеизма.

— Как это?

— Экселенц, именно вы организовали в апреле 1941 года встречу Гитлера с усташами[21], дабы последние добились независимости Хорватии. Разве вам не известно было о репрессиях, совершаемых этими людьми?

— Они защищали католическую церковь от происков сербов.

— Православных сербов… Отсюда и убийство югославского Александра несколькими годами раньше, и все последовавшее за этим!

— Вы упрощаете события!

— Часто это необходимо, чтобы распутать клубок. Думаю, Пию XII нацизм был так же ненавистен, как и коммунизм. Но разве он выступил против геноцида евреев?

— Информация у нас была самая противоречивая. Надо понимать, какая атмосфера царила в Ватикане в ту эпоху. Пий XII ценил Муссолини. Он считал, что дуче ради блага Италии пошел на союз с Германией после того, как та нарушила германо-советский пакт. Позже, в конце войны, уже сами американцы обратились с просьбой к нашим службам приютить людей, боровшихся с коммунизмом и осужденных в Европе за связь с национал-социализмом.

— Ну, теперь все понятно.

— О, я знаю, о чем вы подумали, профессор, и отдаю должное вашей проницательности. Поговорим откровенно. — Князь уселся в свое кресло и продолжил: — Мы действительно взяли под свою защиту лиц различных национальностей, которые в тот период боролись с большевизмом, тогда как эти лица, справедливо или нет, подлежали передаче суду. Но какому суду? Главные преступники уже были осуждены в Нюрнберге, не так ли?

— Не все. Многих тайно переправили в Аргентину. Но тайна эта шита белыми нитками: у коммунистов имеется досье с доказательствами того, что святой престол укрывал военных преступников и помогал им бежать в Америку под вымышленными именами. Назревал скандал. В частности, некоторые намеки попали в «Ла Стампа». Давление нарастало. Можно подумать, что вам неизвестно, где хранятся эти документы, особенно список ваших подзащитных, который в любой момент может быть опубликован, что дискредитирует церковь и ее главу.

В лучике света, просочившемся через закрытые ставни, плясали тысячи пылинок.

— Нам известно было только то, что документ попал в библиотеку Ватикана и спрятан в какой-то папке, — объяснил князь. — Знаю еще, что кардинал Бонино узнал на исповеди о существовании заговора от отца Строба, который после этого покончил с собой. По приказу коммунистических польских служб несчастный похитил манускрипт «Жизнеописания», подаренный Ватикану Иоанном Павлом II, не знавшим о его истинном содержании. Потом Строб спрятал его в месте, известном только агентам, которые в подходящий момент изъяли бы его, чтобы устроить скандал.

— Но истинная проделка отца Строба, — уточнил Сальва, — заключалась в том, что он воспользовался внешним сходством между заклейменным манускриптом и «Жизнеописанием Сильвестра», найденным в Польше, чем еще больше запутал следы. Право, работа большого профессионала!

— Только вы один могли нам помочь. Я издали следил за делом Клэриджа и восхищался вашими дедуктивными способностями. Короче, я поверил в вас. Что же касается встречи его святейшества с главным раввином, и тут вы угадали, почему необходимо мое присутствие.

— Это условие выдвинуто главным раввином, не так ли? Он желает, чтобы действия Ватикана во время войны были выявлены и признаны. Иоанн Павел II ничего не имеет против этого. Уж слишком много слухов ходило об антисемитизме польского духовенства.

— Главный раввин особенно хочет знать об ответственности кардинала Монтини в этих делах, — заметил князь. — Будущему Павлу VI было поручено Пием XII заняться этим, но этого не оценил кардинал Ронкалли, когда занял высший пост под именем Иоанна XXIII. Одна часть курии оставалась верна позиции Пия XII в отношении тех, кто сражался во благо нашей матери церкви, будь то на стороне фашизма или нацизма. Другая часть была настроена оппозиционно и сформировала весьма активную группу. Именно они после смерти Павла VI способствовали избранию Иоанна Павла I. Ну а дальнейшее известно.

— Стало быть, экселенц, — тихо произнес Сальва, — именно вам вместе с кардиналом Монтини было поручено Пием XII помочь некоторым экстремистам, сотрудничавшим с нацистами, избежать справедливого суда и скрыться в Америке.

— Никто тогда не думал об этом! — воскликнул князь. — Мы, и я лично, считали, что люди, которых вы называете экстремистами, были обычными католиками, верными своей церкви. Они действовали по долгу совести, борясь с теми, кто отвергал Бога, пытал и казнил священнослужителей, отвернул множество душ от нашей матери церкви. Могли ли мы оставить на произвол судьбы тех, кому грозило наказание за то, что они действовали в согласии со своей совестью во славу Божию?

Сальва поднялся. Теперь все было ясно. Вот только устроят ли главного раввина подобные оправдания? Но в любом случае должны быть устранены взаимные разногласия, поскольку Иоанн Павел II был тут совершенно ни при чем. Да к тому же не существовало и официального разрыва отношений между католической и иудейской общинами, скрепленных Ватиканом благодаря Иоанну XXIII. Оставалось узнать фамилии, зашифрованные в той части «Жизнеописания», которую фальсифицировал Кошанский, вдохновленный «Жизнеописанием Гамадцона».

— Профессор, — продолжал князь, — боюсь, вы можете неправильно понять причины такого поведения церкви по отношению к осуждаемым вами людям. И все-таки прошу верить мне: никогда мы не выручали ни одного настоящего преступника. Прошедшие через наши руки были чисты сердцем. Но на войне как на войне. Им приходилось иногда действовать против своей воли на благо родины и веры. Понятно?

— Во Франции, к примеру, префект Горсе в 1943 году депортировал тридцать евреев, в том числе пятерых детей. Никто не вернулся. Вы же прятали его с 1945 по 1948 год, затем переправили во франкистскую Испанию, а оттуда в Аргентину под именем Руис Фернандес. Не был ли он, по-вашему, настоящим преступником?

Князь отвел глаза, потом тоже встал.

— Мы узнали о его предательстве лишь много позже. И сразу же предупредили еврейскую ассоциацию по розыску военных преступников, а также господина Клар-фельда. Вы должны мне верить — все было так сложно. А этот Гарсе, разве он не спас аббата Монтанье, которого собирались расстрелять фашисты? А не спас ли он от уничтожения деревню Форе, которую решили сжечь эсэсовцы?

— Гарсе умер. Большинство главных действующих лиц исчезло. Все теперь принадлежит истории. Что мы сделаем со сведениями, скрывающимися в «Жизнеописании»?

— Его святейшество решит. Документ ведь принадлежит ему, не так ли?

Беседа окончилась. Теперь князь Ринальдо да Понте, должно быть, пожалел о том, что выбрал Сальва для розыска манускрипта. Он уже не сомневался, что расследование профессора выходило далеко за пределы его миссии. Его сухой тон и последняя реплика выдавали дурное расположение духа. И в этот момент Адриеном овладело неодолимое желание сказать князю, что он был знаком с его дочерью Изианой и после этой беседы ему лучше стали понятны мотивы ее самоубийства. Но он сдержался. Слуга проводил его к «роллс-ройсу», стоявшему у роскошного крыльца. Князь же даже не пожелал попрощаться с ним.

Страницы «Жизнеописания» с рассказом о первом схождении Басофона в Ад были добавлены польским фальсификатором к страницам, написанным в Венеции в XVI веке. Это выяснилось в лаборатории ватиканской библиотеки. Таким образом, все прояснилось. Что касается списка с дьявольскими именами, то в нем действительно содержалась серия отчеств, принадлежавших лицам разных национальностей, в частности немецкой и французской, которые в период Второй мировой войны работали на нацистских предприятиях. Были среди них очень подозрительные типы, ответственные за концентрационные лагеря, а также химики и физики, участвовавшие в научных исследованиях Третьего рейха. Последних особенно усердно разыскивали американцы, заинтересованные в результатах их работ и в их проектах. Все эти люди прошли через Рим и Мадрид, прежде чем тайно осели в Аргентине или Соединенных Штатах. Надежную переправу им обеспечивала сеть монастырей. Организация была возложена Ватиканом на князя Ринальди да Понте под контролем кардинала Монтини.

— Монсеньор, — спросил нунция Караколли Сальва, — не считаете ли вы, что вся эта акция носила политический характер?

— Бог мой, конечно же, нет! — с горячностью ответил прелат. — Просто коммунисты намеревались опубликовать этот список, чтобы доказать, что святой престол вступил в сделку с нацизмом. Потому-то они и распустили подобные слухи. А графиня Кокошка имела отношение к заговору?

— Она покинула Рим вчера. Ее мужа назначили послом в Венгрии, — объяснил Бетхем. — Эта женщина была марионеткой в руках коммунистов.

— Я никогда не считал ее способной на большее, — заметил Сатьва.

— А бедняга Стэндап? — спросил Караколли. — Он-то какое отношение имел к этому делу?

— Поняв, что «Жизнеописание», которое он переводил, оказалось безобидным манускриптом без трех шестерок, он подумал, что поляки нашли настоящий документ и завладели им. Поэтому он и отправился в Краков. И надо же ему было! Коммунисты посчитали его агентом «Интеллидженс сервис», раскрывшим их заговор. Потребовалось убрать его.

— Это было ужасное недоразумение, — заметил Мореше. — Но, дорогой Адриен, загадка все еще существует: что стало с подлинным «Жизнеописанием Сильвестра», заклейменным в Средние века числом дьявола?

— Здесь вновь появляется персонаж, о котором вы все позабыли, — сказал Сальва. — Я имею в виду каноника Тортелли. Вспомните о его испуганных выкриках, когда мы начали переводить «Жизнеописание». Он был просто смешон. Но меня с самого начала поразило, что его возмущение было явно преувеличенным. Я подозревал: он кое-что от нас скрывает и намерен нам что-то подсунуть. Ведь он первый прослышал о находке. Разве его не было в зале Льва XIII, когда по моей просьбе вы открыли папку В 83276?

— И правда, — подтвердил нунций. — Он даже побежал с докладом к кардиналу Бонино.

— А на самом деле, приметив место, где находилась папка, Тортелли отправился туда, когда вы пошли искать меня в «Agnus Dei». Он был убежден, что речь шла о подлиннике. Но в папке с «Небесной лестницей» Жана Гоби имелось два текста: «Жизнеописания», которое мы знаем, и какой-то другой.

— «Лестница», — предположил Мореше.

— Э нет! — усмехнулся Сальва. — Я проверил. В папке В 83276 с того дня не было ни одного манускрипта. «Жизнеописание Сильвестра» исчезло. И произошло это потому, что его унес Тортелли.

— Чего ради? — удивился Караколли.

— Потому что это была не рукопись Жана Гоби, а как раз то, что мы считали «Басофоном 666». Вам понятно? Когда советские агенты решили поместить «Жизнеописание Сильвестра» в одну из папок библиотеки, там уже находился один манускрипт. Случайность ли это? Судя по всему, нет! Они знали, что документ, называемый нами «666», находится там, более того: они сами вложили его туда.

— Подлинник «Басофона»? Спрятан этими людьми? Вы шутите? — возмутился нунций.

— Нас заставили поверить в то, что речь идет о подлиннике, — продолжил Сальва. — Метка «Bas. 666» на карточке, которую я нашел, была поставлена ими не для того, чтобы нас обмануть. Это был код, позволявший советским агентам отыскать местоположение папки, а следовательно, и списка. Я первый попался на эту удочку. Но по крайней мере это позволило нам получить «Жизнеописание». А что до каноника Тортелли, тоже обманутом, то он унес с собой документ с предполагаемыми тремя шестерками, который наверняка был житием самого обычного святого, но тоже шифрованным.

— Так, значит, — заключил несколько ошеломленный нунций, — никакого подлинного «Басофона» не существует. Манускрипт сожгли в XI веке на костре вместе с другими!

— Сожалею, что разочаровываю вас… — вздохнул Сальва. — Нас подвело желание во что бы то ни стало найти этот уникальный экземпляр. Единственное «Жизнеописание Сильвестра» находится в краковской библиотеке. Оно помогло фальсификатору передать список советским агентам. И еще: только первые главы в нем относятся к XI веку!

В этот вечер клуб «Agnus Dei» пустовал. Собрались в нем только наши друзья. Они удобно расположились в знаменитых креслах, где в течение трех столетий подремывало столько преподобных особ. Комиссар Папини на своем витиеватом языке сообщил им, что агенты американской разведки арестовали трех поляков и одного болгарина, действительного готовивших покушение на папу и римского раввина. Мощная бомба была заложена ими в вазоне парка виллы Ариччиа, как раз под окном зала, в котором князь Ринальди да Понте собирался принимать гостей. Таким образом, заговор полностью провалился. Список, расшифрованный Бетхемом, был передан Иоанну Павлу II. Так что Адриен Сальва мог спокойно смаковать «Ферне Бранка» и посасывать свою вонючую сигару.

— Смущает меня одна деталь, — произнес Мореше. — Почему советским агентам нужно было прятать этот список в папке библиотеки? Не лучше ли было положить его, к примеру, в банковский сейф?

— Вижу, ты совсем не разбираешься в особенностях менталитета восточных коммунистов. Объясните ему, дорогой Сирил.

Бетхем отложил свою трубку и, пренебрежительно отодвинув налитую ему ритуальную рюмку, охотно пустился в объяснения.

— Система, разработанная КГБ, задумана таким образом, что никто не может располагать полной информацией о готовящейся операции, вплоть до последней секунды перед ее началом. Поэтому в деле, которое нас интересует, у каждого из установленных нами агентов был только один элемент головоломки. Польский фальсификатор, не вникая в смысл, переписал страницу с дьявольскими именами. Предоставлена она ему была его начальниками. Кардинал, которому поручили купить «Жизнеописание», абсолютно не знал содержания манускрипта, как, естественно, и будущий папа, увезший его в своем багаже перед выборами. Отец Строб получил приказ доверить документ одному из польских экспертов, работавших в лаборатории библиотеки Ватикана. Но и он, если и знал о возможном покушении на его святейшество, не был в курсе того, что манускрипт зашифрован. Так что в любой момент известный нам список мог быть изъят из папки или остаться там. Не было опасения, что кто-то может выдать секрет, истинную ценность которого знали только руководители из КГБ…

— Они только не знали, что в дело вмешается профессор Сальва, — заметил нунций.

— И особенно того, что князь Ринальдо будет предупрежден кардиналом Бонино, получившим сведения от отца Строба во время исповеди, — дополнил Адриен.

В этот момент слуги в ливреях и белых перчатках бросились к двери, в которой показалась красная сутана его преосвященства кардинала Бонино, который явно вернул себе былую самоуверенность. Его благородное, массивное лицо напоминало собравшимся, что перед ними один из самых влиятельных князей церкви. Все встали в почтительном приветствии.

— Прошу садиться, господа, — сказал кардинал по-французски. — Я зашел просто так, чтобы немного побыть в вашей компании. Заодно хотелось бы выразить вам мою благодарность. Но хотелось бы также, чтобы вы оказали мне милость. Сказать какую? Так вот, я хотел бы присутствовать при окончании перевода этого манускрипта, решительно являющегося довольно любопытным сокровищем!

— Как угодно вашему преосвященству, — ответил нунций. — Я с большой охотой продолжу переводить, тем более что манускрипт этот довольно причудливый, отступающий от нормы, в котором чувствуется особая нечестивость.

— Это ничего, — сказал кардинал. — Видите ли, есть тексты, привлекающие своим цинизмом. По крайней мере они вскрывают точки зрения, знать которые нам не мешало бы… Но мы заперты здесь, как в крепости. Неплохо бы время от времени выходить подышать свежим воздухом.

— Отравленный воздух, ваше преосвященство! — воскликнул нунций, покосившись на Сальва.

— Ничего, наденем маски, — нашелся Бонино. Его предложение вызвало смешок присутствующих.

А кардинал, подмигнув, изрек:

— Larvatus prodeo[22], не правда ли?

ГЛАВА XXIV,

«Выйдя из геенны, Сильвестр поспешил высвободить душу своего отца. Но она не умела летать. В бессильном порыве помахав своими слабенькими крылышками, душа Марскона упала на землю.

— Сын мой, не надо было приходить за мной. Видишь, я не способен покинуть землю, где родился.

— Ты можешь это, — убежденно произнес Сильвестр. — Думай о мягкой теплоте Рая, где жена твоя Сабинелла с радостью ждет тебя.

— Я не перенесу ее взгляда. Я был так непримирим с нею. Сможет ли она простить такое преступление?

— Небо простило тебя. Ты был обманут Сатаной. Лети же! Войди в свою обитель.

Душа попыталась взлететь, но усилия ее были такими жалкими, что, казалось, ей и в самом деле не удастся это сделать. Тут послышался скрипучий голос с дерева — то заговорил попугай Гермоген:

— Басофон, не знаю, что ты замышляешь, но раз уж речь зашла о тепле и покое, я смог бы перенести туда эту душу, столь слабенькую, что она не в состоянии махать крыльями. Так я докажу тебе, неверующему поклоннику назареянина, что последователи Великого Гермеса могут быть настоящими посредниками между Небом и Землей.

— А почему бы и нет! — обрадовался Сильвестр. — Душенька моего отца, взбирайся на спину этой птицы. И ничего не бойся: мы скоро встретимся в обители вечного света.

Сказано — сделано. Попугай немного присел, чтобы душа смогла залезть к нему на спину. Когда она удобно устроилась, он взлетел. А Сабинелла тем временем следила, как ее сын спускался в преисподнюю, и очень боялась, что больше не увидит его. Каково же было ее счастье, когда она узнала, что Сильвестр освободил душу Марсиона! Заметив, что Гермоген несет ее на своей спине к Небу, она поспешила к Марии, Святой Матери.

— Вот приближается к Вратам Вечного Блаженства тот, кто был моим палачом! Это он сделал меня мученицей и дал мне вечное счастье. Надо бы с радостью встретить его.

— Пошлем ангелов ему навстречу. Попугай не знает дороги. Как бы он не унес твоего Марсиона на Олимп!

— Боже упаси! — обеспокоенно вскричала Сабинелла.

— Не дрожи, — с улыбкой ободрила ее Мария.

И она повелела отряду ангелов лететь к границе Третьего Неба и ждать там душу губернатора…»

На этом месте магистра Караколли прервали. Дверь зала тихо отворилась, и все увидели смиренно входящего каноника Тортелли с красным от смущения лицом.

— О ваше преосвященство, монсеньор, господа, прошу простить меня… Я не знал… Я не думал…

— Входите, Тортелли, — сказал кардинал Бонино. — Мы рады видеть вас.

Опустив глаза, каноник медленно прошел по комнате. Затем порывисто упал на колени перед кардиналом и с горячностью поцеловал его перстень.

— Говорите, Тортелли. Смелее. И встаньте, прошу вас. Каноник не поднимался. Голос его слышался будто из-под стола.

— Я полагаю, что в папке… той, которую обнаружил профессор Сальва и которую открыл магистр Караколли… О, я думал, что поступаю правильно, видите ли… Я считал, что там лежит гнусный документ. Потому я взял его и унес. Но это оказалась всего-навсего легенда «Чудо святого Коломбана»…

— А что бы вы сделали с манускриптом, если бы он оказался «Басофоном 666»? — спросил Сальва.

Тортелли одним прыжком поднялся и горящими глазами уставился на профессора.

— Я бы уничтожил его! Будьте уверены, я бы его уничтожил! Негоже, чтобы такая гадость донесла до нас дьявольские волны.

— Мы отдадим «Чудо святого Коломбана» Бетхему, — сказал Сальва. — Он наверняка найдет там другой интересный источник информации.

— Который нужно будет сразу же передать святому отцу, — быстро вставил нунций.

— Монсеньор, — повернулся к нему кардинал, — продолжайте, пожалуйста. История эта очаровательна. Маленькая душа верхом на попугае… Уморительно! А вы, Тортелли, присоединяйтесь. Здесь нет ничего, что покоробило бы вашу совесть. Nil admirari[23], не правда ли?

После этой цитаты из Горация, произнесенной вместо благословения, каноник присел к краешку стола. Деликатно кашлянув и прочистив горло, нунций Караколли продолжил…

«А набожный Сильвестр пустился в путь к Фессалоникам, куда добрался через три недели. Там он сел на корабль, который, пройдя Мессинским проливом, доставил его в Рим. Во время этого плавания он обратил в веру Христову всех пассажиров и экипаж, за исключением капитана, упрямого галла, божившегося только Тевтоном.

— Слышал я басни, которые вы рассказывали этим грекам и римлянам, — сказал кельт. — Вы и впрямь думаете, что нормальные люди клюнут на них? Вот вы утверждаете, что Бог един в трех лицах. А я считаю, что из всего населения мира, даже Вселенной, не составить одного Бога! Вы заявляете с наивной уверенностью, что ваш царь иудейский искупил народы, позволив приколотить себя к деревяшке, словно сову. Да я вам скажу, что люди в наших деревнях приколачивают к дверям любую пойманную ночную зверюшку и это еще никого не искупило. Ну а что до вашего Неба, то это вообще бред какой-то. Мы, галлы, знаем о нем лучше вас. Оно сделано из просвечивающих камней, собранных в свод, светящийся днем и затемненный ночью, в зависимости от Солнца, которое либо освещает его, либо засыпает, убаюканное Луною.

— Капитан, — ответил Сильвестр, — да вы прямо поэт. Вы забираетесь на деревья, чтобы рвать омелу. Но это растение произрастает из помета певчих дроздов. По его прозрачному листу вы читаете будущее. Но разве предсказание может родиться из птичьей гузки?

— Чужестранец, — сказал моряк, — вам, конечно, неизвестно, что произрастание есть высшая степень созидания. Мы, кельты, глубоко уважаем дерево. Не его ли сок отмеряет время? А вы, иудеи, вы пригвоздили вашего Бога к сухой перекладине.

— Ложь! — вскричал Сильвестр. — Крест — живое дерево, возрождающееся! Христос — это Феникс, навсегда восставший из пепла!

Капитан налил себе вина и продолжил:

— Я принадлежу к расе, которая ни во что не верит, боясь обмана. Я признаю, что ваша мешанина привлекательна, но разум отвергает ее. Греки обожают пустословов. Римляне копят идеи, чтобы превратить их в законы. Мы же, кельты, противопоставляем видимое невидимому, чтобы оставаться свободными. Свобода эта наша! А не свобода других…

— Хорошо, — согласился Сильвестр, — я уважаю ваше мнение. Но однажды оно изменится.

— Это меня сильно удивило бы, — произнес кельт, одним глотком осушая свой кубок. — В нас так развито чувство свободы, что мы постоянно боремся за нее друг с другом. Неужели мы согласимся с легендами, пришедшими с Востока? Они хороши для римских воинов, верящих в кровавого быка, в спасительный колос и в бога, разрубленного на куски. Чему может научить нас подобная чушь, когда мы достоверно знаем, что Луна брюхата Солнцем и рожает его одиннадцать раз в год?

Наконец судно причалило в римском порту. Едва ступив на пристань, Сильвестр оказался в гуще толпы, быстро шагавшей в одном направлении; люди поднимали кулаки и изрыгали ругательства. Это было похоже на бурный поток. Скоро стало известно, что все они направлялись на арену, где ждали казни иудеи, осмелившиеся покуситься на императора. Весть эта взбудоражила народ. Но особенно люди радовались, что увидят зрелище, в котором ужас соседствует с шутовством. Разве не смешно смотреть, как старики трясутся перед львиными пастями? Отчего бы не повеселиться, глядя, как обнаженных девушек бьют кнутами, прежде чем посадить их на кол или сжечь? Трубы известили весь Рим, и все сразу забросили свои повседневные дела. Только детей не допустили на этот праздник. Но зато возбужденные женщины немедленно устремились туда. Сильвестр наслышан был об этих римских развлечениях. А вот у греков не хватало бранных слов, когда они осуждали их. Вот почему он решил выбраться из толпы, когда вдруг одно происшествие заставило его отказаться от своего решения. По дороге он заметил группу из сотни мужчин и женщин, остановившихся перед какой-то лавочкой и начавших громить ее. Корзины с овощами оказались перевернутыми, кувшины и горшки — брошенными на землю и разбитыми. Несчастного же лавочника схватили двое здоровяков и с силой ударили его о стену, так что сейчас он лежал оглушенный.

Пораженный Сильвестр услышал последний крик этого человека: «Кристус!» Тут только он сообразил, что приговоренные к казни были верующими христианами, которых римляне не отличали от иудеев. Вместе с толпой он влился в просторный амфитеатр.

Трубы возвестили о прибытии властей. Императора не было в городе; под приветственные возгласы на почетные места сели его представители в официальных одеждах. Потом глашатай с рупором стал зачитывать список осужденных и приговор. Расслышать что-либо было трудно, так как шумела нетерпеливая толпа. Сильвестр понял лишь, что виновные заслужили самое жестокое наказание за покушение не только на жизнь императора, но и на жизни присягнувших жрецов.

Когда на арену ввели осужденных в окружении вооруженных солдат, возбуждение толпы достигло апогея. Однако среди обреченных были только старики, женщины и дети, некоторым из них не исполнилось и десяти лет. Сильвестр понял, что мужчин пока приберегали для смертельных гладиаторских битв. Сейчас на арене находилась сотня человек, и все они, казалось, вышли после долгого заточения. Они сгрудились вокруг почтенного седобородого старца и встали на колени. Старец, сложив руки и обратив глаза к небу, не переставая молился.

И тут ярость охватила набожного Сильвестра. Несмотря на тысячи римлян, окружавших его, он встал и, потрясая посохом, вскричал:

— Ради Иисуса Христа, Сына Божьего, пусть восторжествует справедливость во имя добра!

Дуновение Святого Духа долетело до Рима. Поднялся чудовищный ветер, обрушивший смерчи воды на амфитеатр. Молния ударила в ложу представителей власти; запылали ткани. Зрители в панике побежали кто куда, топча упавших. И вскоре ступени были устланы трупами. Лишь в центре арены осужденные продолжали бесстрашно взывать к Богу.

А все дело было в том, что дьяволы Люцифера и Сатаны смешались с римлянами. По приказу своих хозяев они ждали дыхания Святого Духа, чтобы начать действовать, сея ужас среди зрителей. В этот день в Аду приняли более тысячи душ, жаждавших крови праведников.

Осторожно спустившись по ступенькам, обойдя лежащие тела, Сильвестр вступил на песок арены и подошел к группе верующих.

— Вы свободны, — сказал он им.

— Как мы можем быть свободными, если наши мужья и сыновья все еще томятся в застенках? — спросила одна из женщин.

— Пойдемте их освобождать, — призвал Сильвестр. Они направились к камерам, расположенным вокруг амфитеатра, и легко нашли ключи, которые надзиратели побросали во время бегства.

— Это чудо! — воскликнул седобородый старец. — С нами Бог. А ты, поднявший посох, чтобы оно произошло, кто ты?

— Я прибыл в Рим, чтобы увидеться с епископом Эваристой.

— Нашего отца арестовали вчера. Мы не знаем, где он.

— Я найду его, — заверил Сильвестр. — Мир Христа должен установиться в этом преступном городе, и, очищенный, он станет центром веры.

— Разве центр не в Иерусалиме? — удивился старец. — Именно там я получил крещение водой и духом. Мой старший брат встретил последователей Иисуса. Сам я еврей по рождению и верующий во Христа по духовному рождению.

— Иерусалим находится в нечестивых руках Рима, — объяснил Сильвестр. — Так что теперь Рим должен быть в святых руках Иерусалима.

Осужденные, больше ни о чем не беспокоясь, все вместе покинули амфитеатр. Когда они шли по городу, римляне при виде их падали на колени, говоря:

— Их любовь победила нашу ненависть. Слава их Богу!»

Кардинал Бонино попросил нунция прерваться, потом обратился к присутствующим:

— Сдается мне, что этот текст, чисто агиографический, прекрасно совпадает с приключениями Басофона, если только не связан с ними. Я выдвигаю гипотезу, что «Жизнеописание Гамалдона» могло бы быть одной из версий «Жизнеописания Сильвестра». А вы как думаете?

— Не исключено, что заключительная часть манускрипта является подлинной, — допустил отец Мореше. — Полагая, что всех мистифицирует, польский фальсификатор собрал воедино все недостающие отрывки. Можно сказать, все жизни мучеников схожи. Любопытно, однако, что здесь просматривается упорное желание редактора ловко обесценить значение церкви, представив ее извращающей первоначальное Слово Христа.

— Всегда существовала церковь бедных и церковь богатых, — заметил кардинал. — Вспомните, что сказал Господь по этому поводу: «…удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие». Когда я получил кардинальское облачение, то, в частности, подумал и об этом. Ведь никто не видел, как верблюд пролезает через игольное ушко, не правда ли? И значит, Иисус говорил о гордецах, отказывающихся признавать нищету, что есть непростительный грех против Духа. Таким образом, все, кто веками боролся с пышностью духовенства и против суетности, имели полное право думать, что поступают в соответствии с Евангелием.

Мысли Адриена витали в другом месте. Расследование он закончил. Верховному понтифику и главному раввину опасность больше не угрожала. «Жизнеописание» найдено. Никакой скандал уже не потрясет Ватикан. Оставалась Изиана, которую он не смог сохранить живой и которая после смерти не переставала преследовать его. «Никогда не верь тому, во что уверовал». В Индии один старый мудрец говорил ему нечто подобное: «Если ты встретишь Бога, убей его, потому что Бога нельзя встретить. Тот, кого ты встретил, — всего лишь самозванец». Став убежденным агностиком, отрицающим идолопоклонничество, Адриен тем не менее был озадачен, столкнувшись со Вселенской тайной. В своем блокноте он записал: «Вселенная — язык, на котором можно разговаривать, а не текст, который нужно расшифровывать». И однако что только он не испробовал, пытаясь войти в контакт с самой материей этого языка!

Он оставался для него непонятным, как какая-нибудь древняя клинопись.

Но магистр Караколли уже стал переводить.

Сильвестр увиделся с епископом Рима, потом с императором. Он устроил их встречу. Да, примирение с церковью состоится — чуть позднее… А пока что гонения прекратились. Ураган над городом взволновал горожан, увидевших в нем защиту, ниспосланную богами этим христианам, многие из которых, впрочем, были римлянами.

«Ладно, это всего лишь легенда, но она вскрыла истин больше, чем самые толстые исторические книги. Для внедрения религии Христа потребовались века. Она формировалась через ересь, соборы, догматические писания и тот вид безумия, который преобладает над разумом, ставя неизгладимую печать в сердце убеждения. Не эта ли история прошла через историю и изменила ее?» — все эти мысли толпились в голове Адриена, когда вдруг одно слово привлекло его внимание. Он внимательно прислушался к тому, что говорил нунций,

«Сабинелла, святая женщина, поняв, что ее дорогой сыночек стал не только светочем Фессалии, но папой христианства…»

Адриен поднялся.

— Хватит! — сказал он.

Нунций замолчал. Все лица повернулись к профессору. Тот спокойно закурил свою сигару и пояснил:

— Вымысел — вот в чем чудо! И оставьте его нетронутым, во всей его непорочности! Приключения Басофона привлекают лишь своей фантазией. Если вы постараетесь извлечь из них какой-либо урок, вы пропали! Прямо здесь ничего не говорится, но все сказано между строк; здесь проявляется живейшее и неудовлетворенное — а значит, осуществимое — желание к путешествию. Какое изумительное путешествие проделано умом, не так ли? И кто только все это написал?

— Дорогой профессор, — сказал кардинал Бонино, — есть голоса, идущие из такого далека, что никто не может вспомнить, чьи они. Они много раз просеяны. Именно это делает их такими обкатанными и наполненными жизненностью, которую мы в них ценим. Но что стоит за этим фасадом, какое нагромождение! Оно — выражение нас самих: парадокс. Я часто об этом думал. Очень уж мы обмельчали, а воображаем о себе невесть что.

— А Бог? Бог? — с тревогой вопросил каноник Тортелли.

— Мы созданы по Его подобию, не так ли? — тонко улыбнувшись, ответил прелат.

Затем он встал и подошел к Адриену Сальва:

— Вы скоро нас покинете. Ваша помощь оказалась неоценимой. Когда князь Ринальди и я выбрали вас, мы знали, что вы единственный, кто способен распутать этот клубок, одна ниточка которого тянулась в Польшу, другая — в Венецию, а еще — в Антиохию, Александрию, Эфес… А все вместе они находились в нескольких папках библиотеки Ватикана… Большая вам от нас благодарность.

Кардинал удалился величественным шагом, сопровождаемый каноником, который следовал за ним, семеня и подпрыгивая, словно воробей.

Магистр Караколли взял в руки манускрипт и произнес:

— Я спрячу его там, где его никто не найдет. Будем считать произошедшее сном.

Уйдя, Мореше и Сальва отправились в «Антико кафе греко», где заказали сабайон. На смену грозам предшествующих дней пришла очень теплая весенняя погода. Римлянки в легких юбочках порхали по площади под лукавыми взглядами мужчин, сидевших за столиками террас. Басофон тоже любил эти волнующе-пугающие создания — женщин. Что до Мореше, то любовь к женщинам ему заменило изучение раннего христианства, но кто может знать скрытые пружины человека, который к тому же является членом Ордена Христа? Что же касается Адриена, то все женщины, с которыми он был близок, и те немногие, которых он любил, не смогли заставить его забыть рану, нанесенную вечно юной Изианой не только его сердцу, но и сознанию.

С тяжестью на душе он вернулся в свой номер и лег в постель, но сразу заснуть ему не удалось. В голову полезли старые дела, которыми он занимался всю жизнь. Это был калейдоскоп, где прачка-китаец из Нью-Йорка и чревовещатель Ампуз смешались с убийцей «трех лун» и фокусником Глекуншем. Сестры Бертье шагали рядом с сумасшедшим пианистом с Карибских островов, а террорист Карлос небрежной походкой шел за молодым Анри, у которого имен было не меньше, чем звезд на небе. А лица остальных профессор уже успел позабыть.

И вдруг из этой движущейся вереницы возник Басофон. Таким, каким Сальва представлял его, когда слушал перевод: коренастый, крепко сбитый, с гордым, слегка насмешливым лицом, с взлохмаченными волосами. В руке он держал посох Иосифа и приближался развинченной походкой. Подойдя к Адриену, он остановился.

— Ну и как? — спросил он.

— Что — ну и как? — переспросил Сальва, немного раздраженный вызывающим тоном юноши.

— Почему ты не захотел услышать конец моей истории?

— Потому что он мне известен. Под именем Александра ты сменишь Эваристу на кафедре собора Святого Петра.

— И ты веришь в эту легенду?

— Я ничему не верю. Это конец твоим приключениям, вот и все.

Басофон пожал плечами. Он так пристально, пронизывающе смотрел на профессора, что тот не выдержал и отвернулся.

— Дьявольщина! — вскричал светоч Фессалии. — Тебя следовало бы угостить этим посохом, если бы ты осмелился поверить подобному вздору! Неужели ты воображаешь, что я уселся бы на трон, когда мне предстоит привести к Богу столько народа? Я отказался от предложенной мне чести. Впрочем, все это проделки Люцифера или Сатаны, уж и не знаю. Они хотели сделать из меня чучело! На самом деле я вернулся в Фессалию. Представь себе, там начали делать святилища из камня. Нужно было покончить с таким предательством!

Сальва не смог удержаться от смеха.

— Ты чего хихикаешь?

— Потому что, как ты смог убедиться, сейчас все церкви каменные. Соборы…

— Знаю. Со второго века человечество сильно изменилось. Но хватит болтать. Я пришел за тобой.

— За мной?

— Разумеется. Твое время пришло. Тебе не интересно узнать, как все обстоит по другую сторону?

— Другой стороны не существует.

— В каком-то смысле это так. Здесь или там, какая разница? Гарантирую, удивишься ты здорово. Дай мне руку.

— Но ведь ты сон.

— Дай мне твою руку!

Сальва стало это забавлять. Надо же случиться такому сну! Он протянул с кровати руку. Басофон схватил ее и, несмотря на немалые габариты профессора, легко выдернул его из постели. Когда Сальва очутился на ногах, сын Сабинеллы сказал:

— Надо бы тебе одеться.

Адриен повиновался. Решительно сон этот походил на реальность, на самую разнузданную фантазию. Он оделся, причесался перед зеркалом, но совсем забыл обуться. Басофон напомнил ему об этом. Наконец Адриен был готов.

— Куда ты меня поведешь?

— Увидишь. Ты боишься?

— Можно ли бояться иллюзий? Я сплю, не так ли?

— Открой дверь.

Адриен открыл дверь комнаты. Но она выходила не в коридор, а на широкий, залитый солнцем луг. Это чудесное место Сальва вскоре узнал: перед ним был парк замка Сассенаж, где он в детстве проводил каникулы. Тогда частенько устраивались небольшие пикники на зеленой травке. Впрочем, и сейчас ему показалось, что он увидел свою мать, сидящую в тени под деревом. На ней было белое платье с кружевами, которое она обычно носила. Когда он подошел, мать повернулась к нему. И тут только он понял, что это была не мать, а Изиана. Она улыбалась ему.

— Оставляю тебя здесь, — сказал Басофон. — Дорога ей хорошо знакома.

Действительно, девушка грациозно встала и, смеясь, взяла Адриена за руку.

— Что ты хотела сказать перед тем, как броситься в реку…

— «Non creder mai a quel che credi»?

— Именно.

— Все намного чудеснее, чем тебе кажется. Я прыгаю в воду, а ты винишь себя. Разве ты меня узнал в морге? Как видишь, я здесь, в саду твоего детства. Я ждала тебя.

— А теперь я могу поверить глазам своим?

— Видеть — не значит верить. Да, видеть надо, но надо и чувствовать. Пойдем… Следуй за мной и смотри.

Они приблизились к замку. Спрятавшись за деревом, за ними наблюдал отец Мореше. Потом он повернулся к нунцию и кардиналу, уже час стоявшим рядом, и спокойно сказал:

— Не знаю, удастся ли ему когда-нибудь разгадать самую последнюю тайну.

— О, я верю в него, — убежденно отозвался Караколли. — Это всего лишь эффект предчувствия…

«Эффект предчувствия»… Сальва разом проснулся. Нашарил рукой выключатель ночника в изголовье. Включил. Привидевшийся ему сон был настолько реальным, что он с черным юмором спросил себя, жив ли он еще. Спать расхотелось. Он встал, оделся, причесался перед зеркалом. Лицо показалось ему поблекшим. Опять забыл обуться! Тяжело сев на край кровати, Сальва сунул ноги в туфли. Потом поискал в карманах пиджака сигару. Не нашел. Запас их был заботливо сложен в чемодане, который он всегда закрывал на ключ. Куда же он его дел, этот ключик? Никак не мог вспомнить, и эта деталь, кстати, показалась ему смехотворной. Он сейчас пойдет в город. Наверняка придет к берегу Тибра, к месту, где все для него началось. Открыл дверь, выходящую в коридор…

Перед ним расстилался широкий, залитый солнцем луг.

1

«Агнцы Божьи» (лат.) — католическая молитва, начинающаяся этими словами.

2

Терпение и труд все перетрут (лат.).

3

Рожденный в лесу (лат.).

4

Продолговатая часть романских и готических соборов и церквей стиля Возрождения, имеющая форму католического креста, простирающаяся от главного входа до хоров и покрытая сводами.

5

Еврейская политическая партия в эпоху борьбы с римлянами, стоявшая за непримиримую борьбу с Римом.

6

Многоуважаемый профессор, звонили вам. Из Ватикана. О, Многоуважаемый профессор, звонили от папы (ит.).

7

Происшествие! Какое неприятное… (ит.)

8

Да почиет в мире! (лат.)

9

Проклятая фальшивка! (ит.)

10

Автор допускает неточность — Юнона не греческая, а римская богиня, жена верховного бога Сатурна. Греки отождествляли ее с Герой. — Здесь и далее примеч. ред.

11

Как, в Польшу? (ит.)

12

Совет кардиналов, собирающийся для избрания папы римского после смерти его предшественника.

13

Такой порядочный! (ит.)

14

Лк. 12:51-52.

15

Далее автор называет богиню Венеру также и Афродитой.

16

Кипит работа (лат.).

17

Змея скрывается в траве (лат.).

18

Жозеф Эрней Ренан — французский писатель, историк религии.

19

Ин. 19:26.

20

Ин. 19:27.

21

Фашистская организация хорватских националистов.

22

Будем выступать в масках (лат.).

23

Ничему не следует удивляться (лат.).