– Вы, конечно, можете писать любые статьи. Но только потом не удивляйтесь, когда мы вас не включим в списки аккредитации на освещение следующего президентского мероприятия, – откровенно предупредил Громов.
Правило номер два, по сути, вообще запрещало кремлевским журналистам во время поездок с президентом исполнять их прямые профессиональные обязанности:
– Никто не имеет права задавать президенту вопросы, которые предварительно не согласованы со мной лично. И никто не имеет права в поездках подходить к членам делегации, сопровождающим президента, и задавать им вопросы.
– Извините, а если какой-нибудь член делегации сам ко мне подойдет и захочет поговорить? Что мне тогда делать – бежать от него со всех ног с криком А мне пресс-служба не велела с вами общаться!? -постаралась довести ситуацию до абсурда Дикун.
Все захохотали. Только вот Громову было не до смеха:
– Если член делегации к вам сам подойдет, тогда вы обязаны немедленно найти сотрудника пресс-службы и согласовать с ним этот контакт, – на полном серьезе заявил новый президентский пресс-секретарь.
Самым удивительным было даже не то, что официальный представитель Кремля посмел произнести все это вслух при большом скоплении журналистов, а то, что никто, кроме двух-трех человек, даже не попытался возмутиться по поводу эти новых репрессивных установок.
А некоторые коллеги даже начали их активно приветствовать.
– Вы не понимаете: Путин таким образом создает новую элиту журналистики! – восторженно заливал нам с Ленкой Дикун Саша Будберг из Московского комсомольца.
– Ты, Саш, кажется, чего-то перепутал: так создают не элиту, а прикормленную прессу. Причем очень низкого уровня. Потому что на таких унизительных условиях в кремлевском пуле согласятся работать только бездарности, у которых нет никаких шансов при свободной конкуренции, – разочаровали его мы.
* * *
Вскоре прикормленным кремлевский пул стал в прямом смысле этого слова. В первой же поездке за границу, в Лондоне, пресс-служба организовала ужин с Путиным для наиболее сервильной части кремлевского пула. Причем, у рядовых сотрудников пресс-службы, когда впервые произошло разделение пула на козлищ и овец, случилось легкое помешательство: они никак не могли понять, почему в списке аккредитованных на ужин нет ведущих политических журналистов, которые до этого всегда ходили на все кремлевские брифинги.
Как сейчас помню абсолютно обалдевшее лицо Кости Мишина (тогдашнего зама начальника отдела аккредитации пресс-службы), когда в аэропорту Хитроу он вынужден был рассаживать всех журналистов не в один автобус, а в два: в правый – тех, кто едет ужинать с Путиным, а в левый – тех, кто едет в гостиницу.
– Девочки! Куда же вы! Вам же надо сюда, в правый автобус! – замахал мне и еще нескольким коллегам Костя, уверенный, что меня, само собой, не могли не пригласить.
Однако когда мы к нему подошли и Костя, на всякий случай, все-таки заглянул в список, на лице у него отразилась смертельная паника– Ой… Ой-ой-ой… Здесь что-то, наверное, перепутали… Не может быть… Что же делать?! Это точно ошибка! Но я ведь не могу сам вас сюда вписать! Ой, девочки, простите, знаете, вы лучше сейчас тогда поезжайте в гостиницу и ждите, а я все уточню и вам обязательно позвоню!
Я сразу правильно оценила ситуацию:
– Ура! Дикун, у нас – свободный вечер! Пойдем скорее в Чайна-таун, я накормлю тебя своими любимыми лобстерами в соусе чилли!
Но Дикун чуть не плакала. И пока я с наслаждением разделывала крабов (лобстеры в тот вечер в моем любимом ресторанчике, увы, уже закончились), бедная Ленка все причитала:
– Я не понимаю, где же мы возьмем информацию об этой встрече с Путиным? Трегубова, ты представляешь, а если эта пытка будет продолжаться в каждой поездке? Официально они нас вроде бы будут аккредитовывать, но пускать никуда не будут! Как же мы работать-то будем?!
Но как только подали китайский десерт, у Дикун моментально просохли слезы, и она тоже возблагодарила судьбу за то, что Путин избавил нас в этот вечер от своего общества.
На следующий день, по дороге на Даунинг-стрит, Дикун стала пытаться выудить из коллег подробности вчерашних посиделок.
Но свеженазначенная элита журналистики не кололась. Все отводили от нас глаза и делали вид, что вообще не понимают, о чем речь. Было видно, что их уже хорошенько обработал пресс-секретарь Громов по поводу секретности.
Дикун пристала к кореспонденту Комсомольской правды Александру Гамову:
– Гамов, ну я же знаю: ты – аккуратный мальчик и всегда на встречах с ньюсмейкерами ведешь записи у себя в блокнотике!
– Ну да, веду…
– И вчера вечером вел? – поймала его на понт Дикун.
– Ну да, вел… – растерялся Гамов.
– Тогда дай мне их, пожалуйста, посмотреть, – не растерялась Дикун. – Я прочитаю и сразу тебе верну. Обещаю, я никому не скажу, что это ты мне дал. Мы же коллеги, Саш!
Глаза Гамова забегали. Ему было явно стыдно признаваться, что он просто боится пресс-службы, и он стал отчаянно придумывать, как бы выкрутиться из ситуации:
– Лен, я не могу…
– Почему?
– А у меня больше нет этих записей.
– Куда же ты их дел, Саша? Съел? – съязвила Дикун.
– Да. Съел, – обреченно промямлил Гамов.
В ельцинское время Гамов был единственным журналистом за всю историю существования пула, которого тогдашний пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский лишил аккредитации в Кремле за фривольную статью. Теперь же, когда Гамова вернули в Кремль, он был настолько счастлив и перепуган, что стал идеальным экземпляром для нового, управляемого путинского пула.
Другая коллега, к которой Дикун обратилась с той же просьбой, сослалась на плохую память:
– А записи нам пресс-служба запретила вести… – оправдывалась она, тоже отводя глаза и краснея. Впрочем, когда нам наконец удалось отловить языка, в деталях пересказавшего нам содержание встречи (даже сейчас, спустя это время, не стану называть его имя, поскольку он до сих пор остается в пуле), выяснилось, что опасения Дикун были напрасны. Вместо государственных секретов Путин вылил на головы доверенных журналистов ровно тот же набор банальностей о сложных отношениях России и Запада из-за Чечни, которым потчевали нас перед отъездом кремлевские внешнеполитические стратеги.
– Похоже, он их действительно просто прикармливает, – успокоилась Ленка. – Видимо, он просто надеется, что после этого они не напишут о нем ни одного дурного слова, потому что будут бояться, что иначе в следующий раз президент их уже кормить не будет.
Но, устроив эту разводку, президент добился и еще одной цели: в присутствии кремлевских чиновников журналисты, причастившиеся президентского ужина, стали просто шарахаться от изгоев, как от прокаженных.
Этого зрелища я уже не выдержала.
Я достала мобильный, позвонила в Москву (помнится, с Трафальгара) и заявила начальнице отдела политики:
– Все! С меня хватит! Ищите мне в Кремле замену! Я не намерена больше позволять всяким мелким кремлевским ублюдкам трепать мне нервы!
* * *
Но так просто из кремлевского концлагеря было не сбежать. В редакции меня умоляли, чтобы я еще какое-то время оставалась в президентском пуле, потому что никакой адекватной замены быстро придумать было невозможно, а газете все-таки нужны были репортажи о главе государства. Но после каждой моей статьи путинский пресс-секретарь Громов вновь звонил в редакцию Коммерсанта и устраивал скандал – то мне, то главному редактору. И Кремль опять лишал меня аккредитации. И я опять вынуждена была ее выбивать всеми мыслимыми и немыслимыми путями. А потом я снова писала статью, из-за которой Кремль опять стоял на ушах, и меня снова вычеркивали из всех списков. Все это превращалось в пыточный замкнутый круг, выйти из которого я была уже не в состоянии.
* * *
Вскоре Лондон показался мне санаторием. В городе Балтийске, куда меня с подозрительной любезностью аккредитовали освещать однодневный визит Путина, президентская пресс-служба опробовала на мне новый вид психической атаки.
Единственным мероприятием, на которое там пустили прессу, оказался обед с Путиным на военном корабле, в открытом море. Журналистов должны были доставить на корабль на специальном катере.
Но когда я попыталась в него сесть, дорогу мне преградил сотрудник пресс-службы Максим Терноушко:
– Извини Лена, там больше мест нет.
Сценка получилась в духе безвкусных гротескных фелинниевских фильмов: я стою на пристани, одна, полупустой катер отплывает, а из иллюминаторов высовываются коллеги-журналисты, провожая меня самодовольными улыбками.
Самостоятельно уехать из военного городка, где мы находились, я просто физически не могла и вынуждена была пять часов просидеть в автобусе, ожидая, пока закончится большая жратва другого режиссера.
По возвращении первым ко мне подошел Саша Будберг из Московского комсомольца и, в буквальном смысле выковыривая из зубов остатки еды (то спичкой, то пальцем), довольно поинтересовался:
– Ну как провела время, независимая журналистка?
А работник пресс-службы Терноушко, не пустивший меня по команде начальства на катер, чуть покраснев, с деланной заботой в голосе спросил:
– Леночка, тебе удалось хотя бы покушать?
* * *
Была у путинской пресс-службы и еще одна невинная забава: сначала она отказывалась аккредитовать Коммерсанть на президентское мероприятие, уверяя, что аккредитация еще не началась, а когда мы перезванивали на следующий день, то нам отвечали, что списки уже закрыты.
Одно радовало: в отдельных сотрудниках пресс-службы все-таки иногда просыпалась совесть, и они умудрялись показывать Кремлю фигу в кармане.
Ира Хлестова, тогдашняя начальница отдела аккредитации, когда я заехала к ней на Старую площадь, вывела меня из своего кабинета в пустое фойе при входе в подъезд и жарким шепотом принялась умолять:
– Леночка, ты прости меня, ради Бога! Мне и самой противно тебе врать все время по телефону! Но ты же знаешь: у нас здесь все прослушивается! Поэтому по телефону я тебе вынуждена говорить то, что мне велит начальство. Знаешь, как нам самим здесь всем остоеб…ило это гестапо! При первой же возможности отсюда уволюсь!
Сразу поясню: я процитировала этот разговор только потому, что в настоящий момент Хлестова уже давно уволилась из Кремля и перешла на работу в коммерческую структуру. Точно так же, как и еще несколько сотрудников пресс-службы, которые не вытерпели новых порядков.
Остальные, видимо, исполняли репрессивные приказания начальства не по должности, а по складу души.
Как– то раз в редакцию Коммерсанта позвонил какой-то низовой сотрудник кремлевского отдела аккредитации (по фамилии, кажется, то ли Мошкин, то ли Мошонкин, -точно не помню) и по старой дружбе предложил прокатиться в следующую поездку с президентом моему коллеге Андрею Колесникову.
– Трегубову ведь все равно не пустят… – пояснил Мошкин.
К чести Андрея, с ним этот фокус не прошел: он тут же отправился к нашему главному редактору и рассказал ему о разводке. А тот, в свою очередь, вынужден был накатать очередную официальную телегу в Кремль с требованием аккредитовать меня.
* * *
Но самым гнусным пунктом программы были звонки из Кремля мне на мобильный с добрыми советами:
– Лен, я тебя по-хорошему предупреждаю: если ты не изменишь тон своих публикаций, то мы ведь все равно рано или поздно найдем в Коммерсанте людей, которые будут с нами сотрудничать и писать так, как нам надо. Ты думаешь, у вас там мало журналистов, которые почтут за счастье, если им позволят ездить с президентом? – с какой-то пугающей откровенностью заявила мне Наталья Тимакова. – Так что советую тебе подумать. Потому что иначе мы тебя скоро вообще отрежем от всех каналов информации. С тобой, заметь, отдельные люди в Кремле еще разговаривают. А посмотри на Пинскера из Итогов: мы его и всю Гусиную стаю вообще уже на порог не пускаем. Поэтому Пинскер уже в полном отрыве: в его статьях – ноль реальной информации о происходящем в Кремле!
(Интересно, вспоминала ли нынешняя начальница пресс-службы Тимакова этот разговор, когда полтора года спустя не постеснялась вместе с журналистами прийти на похороны трагически погибшего Димы Пинскера.)
* * *
Всеми этими милыми приемчиками кремлевская пресс-хата добилась своего: физически, а главное – морально, существовать там становилось уже просто невыносимо. Но ровно в этот момент я твердо решила для себя: если в неравном бою Коммерсанта с кремлевской пресс-службой кто-то и сдастся, то пусть это буду не я. Просто потому, что плюнуть и уйти означало бы признать победу путинских цензоров. И позволить им, по сути, ввести в стране запрет на профессию для неподконтрольных Кремлю журналистов.
Как Путин испортил мне Пасху
Я не суеверна, но когда весной 2000 года мне сказали, что Пасху мне придется справлять вместе с Путиным (ему приспичило съездить в Санкт-Петербург, и оттуда нужно было написать репортаж), я громко выматерилась. Дело в том, что мне сразу же в красках вспомнился старый семейный апокриф.
Как– то раз, на Святое Воскресенье, моя мама чуть не плача умоляла папу:
– Ну не езди ты, Витя, сегодня в гараж чинить машину – грех ведь в великий праздник работать, Бог накажет!
Но папа, разумеется, не послушался и поехал. А когда вечером он вернулся, хохот в квартире стоял минут десять. Потому что утром от нас уезжал папа как папа – красивый и здоровый, а вернулось – чудовище с обезображенным лихорадкой лицом и обметанными губами. Возможно, дело было и не в Божьей каре – просто наш папа, поверив весеннему солнышку, несколько часов пролежал под своей машиной в ледяной, как могила, ремонтной яме. Но из апокрифа слова не выкинешь.
Я– то в отличие от своей мамы как раз наоборот убеждена, что работать никогда не грех, а за работу в праздники Господь еще и молоко с булочками за вредность дает. Но все равно, перспектива получить вместо пасхальных куличей постные чиновничьи физиономии вызвала у меня легкий приступ тошноты.
В общем, в Питер я отправилась в самом дурном расположении духа. Предчувствия, как водится, не обманули.
– Как ты думаешь, Лена, а можно в церковь на Пасху без платка на голове идти? – елейным голоском спросил меня по приезде президентский пресс-секретарь Громов. – Вам – можно, Алексей Алексеевич, – съязвила я.
Я уже чувствовала, куда клонит пресс-служба: они еще и в Исаакиевский собор решили прессу только по пулам пускать! Ну уж вот это – дудки!
* * *
У меня в отличие от Громова платочек с собой был, и я решила как добрая прихожанка, пробраться в собор заблаговременно, в обход всяких охранников. Мой маневр прекрасно удался. Я приехала часам к одиннадцати вечера. К этому времени Исаакий хотя и был уже оцеплен, но всех прихожан еще пускали – президентская охрана прекрасно понимала, что иначе выйдет скандал.
Внутри собора, оглядевшись, я к своему изумлению обнаружила, что явиться на пасхальную службу без разрешения кремлевских чиновников не решился больше ни один из коллег-журналистов.
Впрочем, вскоре сквозь толпу молящихся стала пробиваться свита официоза – представители прокремлевских информационных агентств. Сопровождавшие их сотрудники пресс-службы, обнаружив безбилетника в моем лице, прожигали меня ненавидящими взглядами. Но, к счастью, нас разделяла толпа, и устраивать скандал в храме они не решились.
Я же к этому времени успела занять самое удобное место – почти напротив самых Царских ворот, в первом ряду – и попыталась абстрагироваться от всей этой оскорбительной ситуации и насколько возможно насладиться приближением любимого праздника. Но как раз этого-то мне и не удалось.
Минут за десять до полуночи явился Путин и прошествовал к алтарю. Мы с ним оказались прямо напротив друг друга – так, что я прекрасно могла наблюдать за президентской мимикой. Рядом с ним, на левом клиросе, то есть отдельно от всех молящихся, поспешила выстроиться и вся президентская рать – губернатор Санкт-Петербурга Владимир Яковлев, тогдашний министр иностранных дел Игорь Иванов и прочие. Получилось, что они стоят абсолютно симметрично с церковным хором, находившимся на правом клиросе. Таким образом, у Царских ворот, напротив церковных ангелов (как на православном сленге называют певчих), живописно выстроились еще и ангелы Путина. Последние вели себя каждый в меру своего православия или, скорее, должностного положения: министр иностранных дел (подозревавший в тот момент, что находится на грани отставки) истово осенял себя крестным знамением вслед за Путиным, а губернатор Яковлев, не сомневавшийся в своей победе на выборах и уверенный (как теперь выяснилось – ошибочно) в своей неприкосновенности на весь следующий губернаторский срок, позволил себе расслабиться и спокойно стоял с независимой, отрешенной физиономией.
* * *
Местный митрополит Владимир, похоже, слегка осоловевший от близости высокого гостя, для приличия сообщил собравшимся, что Христос Воскресе, и вдруг решительно отвернулся от иконы Спасителя к Путину:
– У меня для вас, дорогой Владимир Владимирович, подарочек есть – яичко! Но яичко не простое! Ну и не золотое, конечно, но скорлупа у него золотая! Но главное, что это яйцо с короной! У нас, конечно, царей теперь нет, но вы – всенародно избранный президент, поэтому здесь, в престольном царском соборе, примите от нас этот символический подарок на долгое и счастливое царствование!
Церковный люд оторопел: вообще-то после Крестного хода все внимание должно быть обращено к воскресшему Христу. Но у митрополита явно был свой герой. Он вывел всенародно избранного к разверстым Царским вратам и вручил подарок. Путин от растерянности промямлил: Спасибо, – и поцеловал яйцо.
Но владыке Владимиру и этого безобразия показалось мало:
– Хочу вас заверить, Владимир Владимирович: мы все в этом храме как один за вас…
– …Молились! – наивно предположила какая-то богобоязненная старушка.
– …Голосовали! – неожиданно по-светски заключил митрополит.
А потом митрополит, уже совсем как государственный чиновник, принялся рассуждать на модную тему – что хорошо бы столицу перенести из Москвы в Санкт-Петербург.
Все это произвело на меня самое тягостное впечатление: и Путин, одаренный золотым яйцом, и его чиновники, наделенные яйцами попроще, и весь этот верноподданнический митинг, устроенный в храме митрополитом, – словом, напрочь изгаженный праздник.
Как и всегда при общении с Путиным, у меня началось натуральное раздвоение личности: худшая моя, секулярная, половина – журналист – ликовал, что добыл эксклюзивный материал для скандального репортажа (потому что никто из верноподданных кремлевских корреспондентов, разумеется, не решился написать о произошедшем, а Центральное телевидение, как мне потом рассказали в Москве, по загадочным техническим причинам вело трансляцию из Исаакия довольно сбивчиво). Оставшаяся же моя половина на чем свет проклинала первую: к черту весь этот профессиональный долг, ну почему я не плюнула на все и просто не пошла в обычный храм?!
* * *
Я с трудом выбралась из Исаакиевского собора сквозь толпу, жаждавшую лицезреть своего президента, и мрачно побрела разговляться в ближайший ресторан.
Приходько с приборчиком
Из достоверных источников, близких к президенту, уже давно известно у каждого кремлевского чиновника аккуратно вживлен в тело один маленький приборчик. Совсем не тот, о котором вы подумали. Я имею в виду индикатор, который моментально улавливает малейшие изменения климата в кремлевском застенке.
И когда те же самые чиновники, которые в ельцинские времена изо всех сил рядились ко мне в друзья, при Путине, едва уловив этим своим приборчиком запах травли, присоединялись к общей стае и набрасывались на меня, – надо признаться, впечатление они производили довольно тяжелое.
Глупо, конечно, было из-за них расстраиваться: одно дело – люди, и совсем другое дело – чиновники. Да еще и с приборчиками. Но я-то ведь – не чиновник. Поэтому и переживала.
Ровно так случилось и с Сергеем Приходько – заместителем главы администрации по международным вопросам. Формально – главным внешнеполитическим стратегом Кремля.
Приходько, прежде из кожи вон вылезавший, чтобы добиться от меня хотя бы приятельских отношений, едва прослышав о коллективной травле, которую мне устроила пресс-служба президента, повел себя в строгом соответствии с показаниями своего приборчика.
Во время первого президентского турне Путина по Средней Азии, в городе Ташкенте, в резиденции Ислама Каримова с красноречивым названием Дурмень, я, как обычно, подошла к Приходько за комментарием.
Однако ответ, который я услышала, был довольно нестандартен для высокопоставленного государственного чиновника:
– Знаете, Лена, как с женщиной я бы с вами с удовольствием пообщался. А среди журналистов у меня есть гораздо более интересные собеседники, чем корреспонденты газеты Березовского.
В этот момент я заметила, что рядом с Приходько стоял как раз один из таких более интересных собеседников – корреспондент официозного агентства Интерфакс.
Я чудовищным усилием воли сдержалась, чтобы не дать Приходько пощечину. Неудобно, – думаю, – резиденция президента все-таки. Хоть и узбекского.
Не сказав ему больше ни слова, я развернулась и ушла. Но когда вошла в свой гостиничный номер, то почувствовала, что статью писать не в состоянии.
Вспомнив кремлевский негласный инструктаж (В Средней Азии в отелях всегда все прослушивается), я, опытный кремлевский диггер, выскочила на улицу, села на лавочку под южной акацией у подножья своего шикарного пятизвездного отеля, позвонила по мобиле маме в Москву и расплакалась, как пятнадцатилетняя девочка:
– Мамочка, ну что же это за вурдалаки?! Ну как они смеют надо мной так издеваться?! Какой-то жалкий кремлевский потаскун смеет оскорблять меня при всех, точно зная, что по морде я ему там дать постесняюсь!
Мама на том конце трубки плакала вместе со мной, умоляя меня плюнуть на все и уйти из Кремля.
Но уже через минуту я взяла себя в руки, поняв, что пощечина все-таки найдет героя. Но – в виде статьи.
Каюсь: это был единственный случай в моей журналистской практике, когда я использовала газету как орудие личной мести. Объясню, что мне в этом помогло. В эту поездку по ближнему зарубежью Путин впервые взял с собой своего помощника Ястржембского, поручив ему координировать борьбу с международным терроризмом и исламским экстремизмом. При живом Приходько это выглядело достаточно подозрительно. Одновременно мне было известно, что в Кремле уже начинают поговаривать, что новому, физически дееспособному президенту Путину в отличие от ограниченно дееспособного Ельцина нужна новая внешняя политика. Мои кремлевские собеседники сетовали также на то, что Сергей Приходько, который всегда являлся лишь проводником устаревших советских внешнеполитических концепций российского МИДа, уже не поспевает за новым президентом.
Не исказив в своей ташкентской статье ни одного из перечисленных фактов, я просто навела на них крупную лупу. В результате интертекстуально вышло так, будто Сергея Приходько вот-вот уволят.
* * *
Внешний курс, который отечественный МИД при посредничестве Приходько предложил Путину в первые месяцы его президентства, действительно приносил президенту один провал за другим. В этом курсе не было ровно никаких осмысленных идей, а лишь один-единственный, доставшийся в наследство еще с коммунистических времен, дешевый приемчик: шантажировать Запад своей дружбой с одиозными режимами. Причем сам Путин тоже явно не имел ничего против того, чтобы поднять это выпавшее из ослабевших рук Ельцина переходящее красное знамя. Позднее новому российскому президенту удалось крайне выгодно продать отказ от этого традиционного шантажа, когда после терактов 11 сентября в США он стал на сторону США. В плату за этот неожиданный расчетливый цивилизованный выбор Путина Запад теперь, кажется, на много лет вперед выписал российскому президенту индульгенцию и на все будущие зачистки в Чечне, и на уничтожение в России независимых от государства СМИ.
Но в 2000-м, после президентских выборов, путинская дипломатия все еще представляла собой нехитрую советскую эпическую статую Фак Западу. Первой же страной, которую Путин демонстративно посетил сразу же после своего избрания президентом, стала Белоруссия. Иначе как демарш в отместку за жесткую международную критику войны в Чечне расценить этого не мог ни один из зарубежных аналитиков. В последующие три месяца Путин еще трижды публично братался с белорусским диктатором Лукашенко и даже пообещал, что вскоре у России и Белоруссии будет единая внешняя и внутренняя политика. При том, что Лукашенко уже тогда ни одна уважающая себя международная организация к себе на порог не пускала, было очевидно, что если Путин и дальше, с подачи Смоленской площади, продолжит двигаться по этой скользкой дорожке, то очень скоро разделит судьбу своего белорусского дружка и заведет Россию в международную изоляцию.
* * *
А уж попытка Путина, по совету МИДа, сразу же после инаугурации обновить традиционные центрально-азиатские связи и вовсе закончилась для российского президента международным позором. В столице Туркменистана Ашхабаде старый партийный пахан Сапармурат Ниязов так опустил гэбэшного салагу Путина, что у того наверняка навсегда отбило охоту возвращаться в этот город. Эффектно разводя пальцами в громадных золотых перстнях, Туркменбаши Ниязов заставлял Путина шестерить, как мальчика:
– Да вы садитесь, присаживайтесь! И тут же:
– Да вы встаньте!
А уж когда Путин, начав выступать перед туркменским партхозактивом, попросил всех простить, если выйдет нескладно, Отец Всех Туркмен и вовсе расценил это как откровенную слабину нового русского баши и публично отымел гостя в лучших традициях:
– Вы не обращайте внимания, что он так выступал… Это – не потому, что он – такой… Он просто пока переживает… И мы с ним в дороге долго были… Но в душе он – прекрасный человек…– с презрительной улыбочкой объяснил все про Путина своим подданным султан советского типа.
Путин расстался с Ниязовым просто весь зеленый от злости.
Но злиться ему было не на кого, кроме как на себя самого и своих любимых внешнеполитических стратегов, непонятно зачем собственноручно организовавших российскому президенту это публичное унижение.
* * *
Но меня потрясло в Ашхабаде другое: Подсолнух. То есть огромная, метров двадцать высотой, статуя Сапармурата Ниязова из чистого золота, возвышающаяся на высоченной башне в центре главной площади страны. Как гордо подчеркивают местные чиновники, внутри статуя тоже – не полая, а полная. А Подсолнухом злые языки прозвали этого золотого идола потому, что с помощью специального механизма золотой Туркменбаши круглосуточно поворачивается лицом к Солнцу и тянет свои широко расставленные руки по очереди ко всем жителям страны.
А уж когда я смотрела на роскошные, как в персидских сказках, президентские дворцы с фонтанами по фасадам, сгруппированные на огромной площади посреди абсолютно нищего советского города с хрущобами, мне вообще все время хотелось ущипнуть себя, чтобы поверить, что все это – не дикий, причудливый сон, навеянный сорокаградусной среднеазиатской жарой Впрочем, ущипнули меня другие. Когда я, ожидая приезда Путина и Ниязова на этой самой площади, пошла в туалет (в президентский дворец по малой нужде без президентов, разумеется, не пускали, и пришлось выйти за оцепление и завернуть в первое же попавшееся государственное учреждение), передо мной чуть ли не на колени бросилась какая-то несчастная русская девушка:
– Я вас умоляю, помогите мне уехать из этой страны! Нас здесь убивают как кур, как только кто-то высовывает голову. Работы нет, живем в нищете, а уехать из страны мы не можем. Вы разве не знаете – они нам даже не дают загранпаспортов! Мы здесь как крепостные! И моих родных из Москвы сюда не впускают, визу не дают. Скажите Путину!
Я поняла, что девушка увидела на мне бэджик российской прессы и поэтому подумала, что я чем-то смогу помочь.
Но в этот самый момент возле нас, словно джинн из бутылки, появилась эсэсовского вида восточная женщина в штатском, и моя собеседница в мановение ока отскочила от меня, истерически прошептав:
– Сделайте вид, что я с вами ни о чем не разговаривала. Прошу вас! Иначе они меня убьют!
Это были последние слова, которые я от нее услышала. Девушка спешно удалилась за угол. А следом за ней – та азиатская эсэсовка в штатском. А я с гадким чувством собственной беспомощности вернулась назад, под Подсолнух, на президентскую площадь, в персидско-советскую сказку.
* * *
Вот в таком антураже, в одном из президентских дворцов Сапармурата Ниязова, мы и объяснились с Приходько после выхода моей статьи. Я, разумеется, не желала с ним больше разговаривать.
Но он, при большом скоплении прессы, подбежал ко мне и возбужденно затараторил:
– Лена! Я никогда в жизни не читал большей ерунды, чем в сегодняшней вашей статье! С чего вы взяли, что меня могут уволить?!
– А я никогда в жизни не слышала большей мерзости, чем то, что вы посмели произнести мне вчера, – спокойно возразила я и ушла.
Вопреки всем канонам официозного жанра за мной вслед побежал корреспондент ИТАР-ТАСС и выпалил:
– Какая ты молодец! Они действительно совсем уже распоясались!
Почему– то в эту минуту я почувствовала, что своей статьей заодно отомстила Приходько еще и за ту несчастную бесправную ашхабадскую девушку, с президентом которой кремлевский стратег почему-то счел лестным для Путина покрасоваться перед телекамерами.
