— Вполне. Иными словами, документ прикрытия без согласования с якобы выдавшим его учреждением изготовить невозможно?

— По крайней мере, удостоверение майора ГРУ — вряд ли возможно.

Мы поднялись в прокуратуру, Стасу я отдала дело об убийстве Боценко, а сама стала читать про убийство Хохлова.

Синцов оказался прав: на Бесова в деле не было ни-че-го! После протокола осмотра трупа и ничего не значащих допросов жены и сослуживцев потерпевшего в деле имелся рапорт оперуполномоченного отдела по раскрытию убийств Горюнова о том, что, по сообщению источника, не подлежащего расшифровке, к убийству Хохлова причастен гражданин Бесов Сергей Юрьевич, проживающий в Новгороде по такому-то адресу и принадлежащий к организованной преступной группировке братьев Гавелов. На основании этого рапорта Бесов был задержан в Новгороде, доставлен в Питер и посажен, причем в качестве мотивов задержания фигурировал уже известный довод о принадлежности к ОПГ «Гавелы».

Допрошенный после задержания Бесов категорически отрицал знакомство с Хохловым, свое пребывание в Петербурге семнадцатого марта, наличие у него оружия и какую-либо причастность к убийству. Собственно, в этом ничего удивительного не было, никто и не ожидал, что «этот редиска расколется при первом шухере». Удивительно было другое: следователь, задержав Бесова, словно бы заснул. Он и не думал искать какие-то доказательства причастности Бесова к убийству. После задержания к Бесову никто не ходил три дня, потом, имея в активе тот же самый рапорт с оперативной информацией, а в пассиве — полное отрицание Бесовым своей причастности к преступлению, следователь предъявил ему обвинение в убийстве Хохлова и арестовал.

Ага, вот началось хоть какое-то действие! В деле оказалась вшитой наполовину разорванная записка, а за ней — акт изъятия этой записки у адвоката Балованова во время беседы с Бесовым в изоляторе временного содержания.

Судя по тексту, записка — от родных, начинавшаяся обычными приветствиями и сообщениями о том, что Котик заболел гриппом, а Валечка здорова, а вот дальше уже интереснее: «Сереженька, я и папа умоляем тебя, держись! Вспомни, что семнадцатого марта ты был в Москве с Наташей, прописался в гостинице Восточная», ставил машину на платную стоянку, где тебя видел охранник, потом вы с Наташей фотографировались на Красной площади. Сынок, держись этой версии, никуда от нее не отступай, если будут бить — терпи, потом подадим иск в суд, Только не меняй показаний! Целуем, ждем, папа, мама, Валя и Котик"…

Я усмехнулась, вспомнив одного своего клиента, который при встрече с адвокатом в тюрьме проинструктировал его, кто и какие показания должен давать, а адвокат старательно записал все это на бумажку и был с нею задержан. Бумажка явилась хорошим доказательством преступного сговора, а клиент тут же отказался от этого адвоката и, плюясь, кричал: «Раз у тебя памяти нет, то иди лучше в прокуроры! Не хрен в адвокаты лезть, если запомнить не можешь, чего тебе говорят!»

У Бесова тоже после этого инцидента меняется адвокат. Странно, но Балованов при всей своей испорченности далеко не дурак, и уж у него-то память хорошая. Что ж он так прокололся?

Но изюминка не в этом. После предъявления обвинения Бесова допрашивают, и он начинает свои показания (в день изъятия записки) с того, что убийства не совершал, в Петербурге семнадцатого марта не был, весь этот день провел в Новгороде, в своей фирме — это могут подтвердить работники фирмы Тютькин и Пупкин, а в середине допроса он вдруг резко меняет курс и заявляет: «Я вспомнил! Семнадцатого марта я был в фирме до обеда, а в семнадцать часов я выехал на машине в Москву со своей знакомой Наташей Егоровой, прописался в гостинице Восточная», ставил машину на платную стоянку, фотографировался на Красной площади…" В общем, повторяет текст записки. Что же дальше?

Оперативник из убойного отдела срочно выезжает в Москву и в гостинице «Восточная» изымает регистрационные листочки на Бесова и его знаковую Егорову. Но оба листочка заполнены рукой Егоровой. Бесов объясняет это тем, что документы заполняла Наташа, пока он парковал машину. Оперативник допрашивает портье и горничную, предъявляет им фотографию Бесова, они не узнают постояльца, но это тоже объяснимо: прошло больше месяца, постояльцев масса… Бесова по фотографии узнает только охранник на стоянке. Допустим, охранника можно подкупить.

Родственники Бесова присылают следователю цветную фотографию: Бесов с Наташей у Мавзолея, вечером, уже стемнело, горят фонари. На обороте снимка в компьютерном коде просматривается число 18.03 — это дата печати. Фотография «кодаковская»; уличные фотографы обычно сдают снимки в печать в тот же день, на следующий получают. Значит, снимок сделан семнадцатого или восемнадцатого…

А вот листы из журнала регистрации гостей, изъятые в гостинице «Восточная». Заезд в 21 час — двое из Архангельска, с указанием номера комнаты, куда они поселяются. Заезд в 21 час 10 минут — Бесов и Егорова из Петербурга, комната номер такой-то; следом запись о гостях, поселившихся в гостиницу в 21 час 30 минут, и дальше записи идут сплошным потоком. В протоколе выемки этих листов написано, что листы изъяты из прошитой и пронумерованной книги учета. Записи сделаны таким образом, что вписать что-то позднее невозможно.

Да, записка — сильный козырь в руках следствия. Но что мне в ней так не нравится?

А вот что: почему мама с папой так озабочены тем, чтобы сын ни в коем случае не менял показаний? Хорошенькое родительское напутствие: будут бить — терпи, только показания не меняй! Хотя сами призывают поменять их и рассказать, что был в Москве.

И вот еще что режет мне глаз: предположим, что Бесов — убийца, и убийство было заранее продумано так, что он предварительно обеспечил себе алиби: послал в Москву свою любовницу со своим паспортом, та прописалась в гостиницу за двоих, а совершив убийство, он присоединился к ней.

Так что же, он забыл об этом? Почему понадобилась записка с инструкциями, чтобы он сказал об алиби? Если алиби заготовлено не на случай ареста, то для чего же еще?! Раз он приехал в Москву в девять вечера, то в восемь совершить убийство в Петербурге он никак не мог.

А записка создает полное впечатление алиби сфабрикованного, мол, сынок, пока ты там сидишь, мы подсуетились и состряпали тебе алиби, так что запоминай: ты был в Москве, в гостинице и т, д…

Одно бесспорно: в одиночестве Наташа была в Москве или с Бесовым, прописывалась она в гостиницу именно семнадцатого марта. Если Бесова с ней не было, зачем нужно столбить его пребывание в Москве в этот вечер? Чтобы обеспечить ему алиби на время убийства Хохлова? Но тогда зачем это сделано втайне от него, раз он при задержании по подозрению в убийстве не воспользовался этим обстоятельством, чтобы подтвердить свою невиновность?

Еще мне показалось, мягко говоря, странным, что Балованов — штатный «чернореченский» адвокат — вдруг взялся за защиту человека братьев Гавелов. Конечно, «есть многое на свете, друг Горацио…» Но и определенные понятия пока тоже есть.

Я заглянула в ордер адвоката, защищавшего Бесова после бесславного отстранения известного «чернореченского» юриста. Старый знакомый, Пал Палыч Андреев, из «бывших», то есть из немногочисленных уже адвокатов, которые осуществляют защиту теми способами, которые предоставляет им уголовно-процессуальный кодекс. Теперь-то критерий подбора адвоката другой: а ты вопросы решаешь? Нет? Тогда какой же ты адвокат? Кого ты знаешь из следователей и судей? Кому ты можешь взятку сунуть?

Один мой коллега из отдела по расследованию особо важных дел Саша Каневский, из числа сбежавших от Недвораевой в коллегию адвокатов, как-то в следственном изоляторе зацепился со мной языком на тему о новой популяции юристов, «решающих вопросы».

Начали мы с обсуждения участившихся случаев убийств адвокатов.

Год назад на методсовете по делу об убийстве одного приблатненного адвоката, из тех, кого конвой в следственном изоляторе путает с их клиентами, я выступила против версии о связи убийства с профессиональной деятельностью адвоката, доказывая, что в силу пиетета к профессии адвокатов не убивают. Мне давно как-то рассказывал старенький адвокат, что много лет назад его ограбили на темной улице; грабители забрали бумажник и уже удалялись, когда он побежал за ними со словами: «Документы хоть отдайте!» — «Какие тебе документы?» — спросили злодеи. «Удостоверение адвокатское…» — «Так ты что — адвокат?! Что ж ты раньше не сказал?!» И ему не только вернули адвокатское удостоверение и деньги, но в качестве возмещения морального ущерба остановили такси и велели водителю довезти его до дома «за счет фирмы», а в багажник загрузили ящик шампанского и коробку фруктов. Вот такое было уважение к профессии!

Прошел всего год, и я кардинально пересмотрела свои взгляды на этот вопрос. Если адвокат берет у клиента деньги и подробно ему рассказывает, кому и как он будет давать взятки, или, еще пуще, обсуждает с клиентом, как свидетелей заставить отказаться от показаний, — то это уже не адвокат, а соучастник. На адвоката, может, рука и не поднимется, а на подельника — отчего ж…

Каневский со мной согласился в том, что многое сейчас он уже не возьмется оценивать однозначно. И рассказал, как, уйдя из следственной части (а был он весьма незаурядным следователем, умным и грамотным), пришел в коллегию стажироваться, и его наставником стал господин Балованов.

— Сижу я рядом с наставником в консультации, на приеме, и приходят люди, которые говорят, что надо освободить из-под стражи клиента, обвиняемого в убийстве при отягчающих обстоятельствах. Я взвесил возможности, пришел к выводу, как опытный следователь, что они равны нулю, и так и сказал гражданам, мол, это невозможно; по сто второй статье ни один суд меру пресечения не изменит, и никто за такое поручение не возьмется. А сидящий рядом Балованов тут же говорит: отчего же, я готов взяться. Пять тысяч долларов — и клиент на свободе. Я, признаться, подумал про коллегу: во впаривает! Хочет деньги снять, а потом будет ссылаться на объективные обстоятельства. Одному такому уже голову проломили: денег набрал, а потом стал от клиентов прятаться…

Поэтому я, мыслящий следственными категориями, гну свое: это невозможно. А Балованов свое: пять «тонн» — и клиент на свободе. И что ты думаешь? Суд изменил человеку меру пресечения, он, естественно, тут же скрылся; наших клиентов — его соучастников — давно уже осудили, а тот все бегает. Но не в кандалах. Поговорил я некоторое время спустя с судьей, который его освободил. К тому времени я его уже узнал получше, понял, что он взятки берет, и он, впрочем, в дружеской компании этого особо не скрывал. Хотя, естественно, и не афишировал.

И вот до разговора с ним я все думал: как же это, должно быть, страшно — брать взятки! Как жить с таким грузом на душе, в вечном страхе, что вот-вот все раскроется, придут арестовывать… А как детям в глаза смотреть, что говорить будут…

А человек, как оказалось, живет в ладу с самим собой, в полной гармонии! Я, говорит, помогаю людям. И вполне естественно, что меня за это вознаграждают. Вот, говорит, квартира у меня отделана по евростандарту; милиция нарубила дров, дело сляпала, а я вынес правосудный приговор; и вполне естественно, что люди остались благодарны…

Но Пал Палыч, насколько мне известно, считает ниже своего достоинства бегать как халдей, купюры отсчитывать должностным лицам.

И я взялась за телефонную трубку. Определенно, когда-нибудь мои коллеги скинутся со своей скудной зарплаты и поставят памятник из чистого золота в виде огромного телефонного аппарата. И на нем будет написано: «Божеству по имени Телефон — благодарные следователи»…

Насколько я помнила, как раз в это время у Пал Палыча по графику прием в консультации, и память меня не подвела. Он как раз и снял трубку. После краткого обмена любезностями я спросила о Бесове, и Андреев воодушевился, узнав, что дело у меня.

— Что-то там не то, Мария Сергеевна, мое сердце просто чует, что там какая-то подстава. Мне ведь всех материалов дела не дали посмотреть, могу только догадываться, что у обвинения не все гладко. Не могу понять одного: кто так подставил моего клиента.

— Пал Палыч, а про записку что-нибудь вам известно?

— Известно только то, что записку передал ему адвокат Балованов, и что ее действительно писали родители. Я уж их терзал-терзал: кто вас надоумил такое написать? Они говорят — оперативник, который сына забрал, потом приехал и сказал, что выполнил указание следователя, Сережу задержал, но верит ему, что он не убивал, и предложил им поговорить с Наташей; это девушка Сережина, мол, она что-то знает, что может сыну помочь; они, конечно, их связь не одобряли, Сережа ведь женат, но вроде бы с Наташей он уже полгода не встречался… В общем, родители поговорили с Наташей, и та им рассказала про Москву и фотографию отдала, где они с Сережей на Красной площади. А оперативник и подсказал, мол, напишите записку, я Сереже передам, и спросил, какого адвоката они наняли. А родители сразу и растерялись: адвокатов не знают; оперативник им и посоветовал определенного юриста. А уже после того, как записку изъяли, Балованова от дела отстранили, родители ко мне обратились. Мария Сергеевна, голубушка, одна надежда, что вы разберетесь в этом клубке

Противоречий.

— Пал Палыч, а что из себя Наташа представляет? Вы ее видели?

— Видел только на фотографии, лично не встречался. Мария Сергеевна, послушайте, я спрашивал Сергея, был ли он в Москве? Он отвечает — был, а сам при этом смотрит в сторону, на меня ни разу не взглянул. Спрашивал я его и про отношения с Наташей и еле-еле вытянул, что он ее знает со школы, была первая любовь, потом поссорились, — вы еще юны, Мария Сергеевна, и наверняка это помните лучше, чем я, старый перечник. И он женился на Вале. Ну, а сердце взяло свое: через несколько лет опять они с Наташей стали встречаться, ездили в Прибалтику, в Сочи… Родители просто в ногах у него валялись, чтобы он с Наташей расстался, очень они боялись, что жена Сергея уйдет и ребенка заберет. Да как расстанешься: город маленький — не хочешь, да столкнешься! Но когда Сергей почувствовал, что жена действительно может уйти от него, он с Наташей порвал. Говорят, она так переживала — чуть ли не травиться думала у него на глазах, но он как кремень держался.

— Пап Палыч, вам известно, как давно это было?

— Расстались они полгода назад. Родители думали, что все между ними кончено. А они, оказывается, тайно продолжали встречаться, вот и в Москву вместе ездили.

— Пал Палыч, я его освобожу. Давайте сегодня встретимся в изоляторе, заодно я с Бесовым познакомлюсь. Часов в пять; займете мне кабинетик?

— Господи, конечно; я прямо сейчас туда поеду! Ему можно сказать?

— Пока не надо.

Распрощавшись со своим телефонным собеседником, я некоторое время переваривала полученные сведения. Оч-чень интересно! Насколько я понимаю, брошенная Наташа — хороший материал для подставы.

И если предположить, что женское сердце горит ненавистью, а тут появляется некто, предлагающий хорошую возможность отомстить… И всего-то надо — прокатиться в Москву на халяву, создать в гостинице впечатление, что она приехала с мужчиной, и показать охраннику фотографию Сергея, чтобы тот потом смог его узнать. Говорят же, что нет страшнее врага, чем брошенная женщина.

Но Горюнов-то! Если это придумал и провернул он, — аплодирую. Неужели он способен на такую тонкую оперативную комбинацию? Не в лоб, а через сомнение, чтобы следователь якобы своим умом до всего дошел и подтверждение неискренности Бесова получил сам! Да, похоже, я Толика недооценивала!

Какой там фанфарон! Сейчас я готова была поверить во все его рассказы об оперативных викториях…

Телефон зазвонил так неожиданно, что я чуть не свалилась со стула. И еще большей неожиданностью зазвучал в трубке голос мужа, сухой и неприязненный:

— Можешь возвращаться домой, я ухожу. Если в течение часа ты сможешь приехать домой, обсудим развод. Скажи, что нужно подписать, я подпишу.

— Хорошо, я приеду, — проговорила я; в горле пересохло, закололо сердце, а уж про душу и говорить нечего.

Подумав, что как раз успею заехать домой, а оттуда — сразу в изолятор, я быстро напечатала постановление об изменении Бесову меры пресечения (отпустить его подчистую мне все же духу не хватило — а вдруг я погорячилась: черт его знает, может, он каким-нибудь боком при делах), засунула в сумку необходимые бумажки, фотографию, запечатлевшую Бесова с любовницей в Москве, и выбежала из прокуратуры,

Игорь ждал меня дома. Свои вещи он собрал в две сумки, сухо, сквозь зубы, поставил меня в известность, что поживет пока у отчима, алименты

Будет передавать мне, через маму, с ребенком будем видеться поровну, — и все слова, которые я могла бы сказать, застряли у меня в горле. Вот и все…

Бросив сумку на стол так, что из нее высыпалось все содержимое, я села на диван, закрыла руками лицо и заплакала, горько-горько. Ведь хотела в душе разрыва с мужем, а когда получила то, что хотела, — стало страшно. И плохо. Да нет, не разрыва я хотела, а избавления, расставания — слово не находилось…

— Откуда у тебя эта фотография?!

— Что? — оторвала я мокрые ладони от заплаканного лица.

— Я спрашиваю, откуда у тебя эта фотография? Это я делал монтаж, но для установщиков. Как она к тебе попала?!

Все-таки муж мой рехнулся на деятельности своего учреждения. Даже в момент последней встречи с женой его смог взволновать подрыв режима секретности. В руках он вертел снимок с Красной площади.

— Так это монтаж?!

— И довольно грубый — видишь, освещенность ; мужской и женской фигур разная, смотрят они в разные стороны, а такое редко бывает на профессиональном снимке: смотрят либо друг на друга, либо оба в объектив, а тут девица в объектив, а он на птичек. Я парня добавил, а девица на фотографии была.

— А компьютерный код на обороте фотографии как же сохранился?

— Ну, Швецова, это элементарно делается в лабораторных условиях.

— Спасибо тебе, Игорь! — с чувством сказала я. — Ты очень хороший специалист!

— Не заговаривай мне зубы, Швецова, — злобно сказал он, и я поняла, что пора уносить ноги.

— Спасибо тебе еще раз, но честно скажу, что не хочу здесь оставаться. Пока мама с Бегемотиком на даче, поживи здесь, а я у Машки. Мне так спокойнее будет, ладно?

— Это твое дело, Швецова, — сухо сказал он. — Я ухожу, а ты живи, где хочешь. Если дома не живется, — пожалуйста, ты уже свободный человек. Шляйся где хочешь, воспитывать тебя некому.

И мне опять захотелось бежать от него как можно дальше.