* * *

— Девушка, имейте же совесть! Вы мне совсем на голову сели! Да еще и сумку свою поставили!

— Извините, пожалуйста. — Я отодвинула свою сумку от пожилой дамы, к которой меня притиснула пассажирская толпа, хлынувшая в трамвай на остановке.

Но дама не успокоилась:

— Вы что, пьяная, что ли?! На ногах не держитесь…

— Извините, — еще раз сказала я, стараясь сохранять спокойствие, — если бы не давка, я бы близко к вам не подошла.

— Что у вас там, кирпичи? — продолжала негодовать дама, поправляя прическу и отпихивая мою сумку еще дальше.

— Книги, — кротко сказала я.

Еще пять остановок впереди, а стоять уже совсем невыносимо: давка, жара, несмотря на сентябрь; сзади кто-то уперся мне в спину рюкзаком, колготки под угрозой, потому что к ним прижимается “челночная” клетчатая сумка, и невольно подгибаются ноги на десятисантиметровых каблуках. А мадам сидит себе у окошечка и еще недовольна тем, что я покушаюсь на ее личное пространство. Еще “пьяной” обзывается.

— Какие книги?! У вас там что-то железное… — Она шлепнула по сумке рукой и потрясла ушибленными пальцами.

Мне стало смешно. Я наклонилась к ее уху и прошептала:

— Только вы меня не выдавайте…

Она изогнула шею, чтобы смерить меня высокомерным взглядом, а я приоткрыла сумку и показала ей лежавший сверху пистолет.

После этого взгляд утратил высокомерие, дама стремительно выкрутилась со своего места и растворилась в толпе пассажиров. А я, презрев приличия и даже не оглядевшись в поисках более достойного кандидата на освободившееся место, плюхнулась к окошку и пообещала себе не поддаваться больше на провокации друга и коллеги Горчакова. Свои вещдоки пусть сам с экспертизы забирает и в трамвае возит. Но тут же устыдилась: он все-таки тоже мне помогает, вот месяц назад череп для меня забирал из областного бюро судмедэкспертизы и на метро отвез в Военно-медицинскую академию.

Интересная была экспертиза: на черепе две линии переломов пересекались, вернее, одна из линий прерывалась, упершись в другую, что давало нам возможность совершенно точно определить, какой из этих переломов образовался первым, а значит, и в какой последовательности наносились удары, эти переломы причинившие. А это было принципиально, так мы разбили версию злодея, который утверждал, что нанес только один удар по голове потерпевшему и ушел, а уж кто его добил — это наша задача установить. Поскольку злодей сдуру показал, куда именно ударил он, я легко парировала, выложив на стол заключение экспертизы: там, с рисунками и фотографиями, весьма наглядно разъяснялось, что первый удар был нанесен как раз в другое место, а вот линия перелома, шедшая от указанной злодеем точки приложения травмирующего орудия, образовалась от второго удара, поскольку упиралась в первую линию и дальше не шла. Вывод ясен даже детям — наука умеет много гитик, а следователь это обстоятельство должен использовать по максимуму.

Задумавшись, я чуть не проехала свою остановку. С трудом продравшись к выходу, прижимая к себе сумку с драгоценным вещдоком, я вывалилась из трамвая на раскаленный асфальт прямо в объятия друга и коллеги Горчакова.

— Как ты вовремя, подруга, — поприветствовал он меня, — сходи-ка в РУВД, там тебе работенка подвалила.

— Леша, ты обалдел? — возмутилась я. — Да я на ногах не стою, с другого конца города на общественном транспорте и, между прочим, с твоими вещдоками! На, забирай. — И я полезла в сумку, но Горчаков, испуганно оглядевшись, схватил меня за руку и засунул пистолет обратно.

— Да ну тебя, еще пристрелишь, — проговорил он, продолжая удерживать мою руку.

— Отпусти. И не мечтай, что я пойду за тебя работать.

— Ну чего ты взъелась-то? Сейчас спасибо скажешь. Потерпевший с черепно-мозговой травмой, из парадной.

Я перевела дух. Да, действительно, работенка моя. За последние две недели это четвертый потерпевший с черепно-мозговой травмой из парадной. Из предыдущих трех один еще жив, но в критическом состоянии, двое умерли. Ничего не похищено. У всех расстегнуты брюки.

Показаний никто из них дать не смог, но определенную картину составить удалось. Все — молодые мужчины примерно одного возраста, около тридцати; все светловолосые, прилично одетые, не похожие на людей, которые собирались помочиться в парадной, хотя бы потому, что двое шли домой, а один только что вышел из квартиры.

И следов сексуального насилия — никаких. Да и брюки только расстегнуты, но не сняты и даже не спущены. Не знаешь, что и думать. Маньяки и те обычно преследуют какую-то цель, кроме удара колотушкой по голове. Если бы это был маньяк, зацикленный на проломах черепов, то ему, скорее всего, было бы все равно, кого лупить по голове в парадных. А может, даже было бы все равно, где лупить. Этот же злодей ходит по подъездам, выбирает светловолосых молодцев и обязательно расстегивает им брюки…

— Лешка, а в серию укладывается? Молодой, светловолосый? Брюки расстегнуты?

Горчаков помолчал, подумал, потом заявил:

— Понимаешь, тут сложно сказать… Его из парадной доставили в больницу; кто его знает, что там было, подробностей тебе сообщить не могу.

— Та-ак. — Я расстроилась. Скорее всего, это просто разбойное нападение и в серию не впишется. — А место осматривали?

— Что ты, Машенька? У нас тут не клуб самоубийц.

Горчаков намекал на мое гневное заявление на последнем осмотре, загаженном донельзя милицейским следователем. Я пообещала удавить своими руками каждого, кто сунется на следующее место происшествия раньше меня; а тем, кто будет курить и окурки свои разбрасывать вокруг трупа, я посулила эти окурки собственноручно засунуть… понятно, куда. Присутствовавший при этом начальник уголовного розыска многозначительно посмотрел на испуганный оперсостав и трагическим шепотом произнес: “Иногда с ней лучше не спорить”.

— Ждут тебя, место обнаружения тела охраняют, в больнице пост стоит. Постовой некурящий.

— Удивительно. Неужели такое возможно? А как же люди ходят, это же парадная?

— По слухам, начальник РУВД сказал, что лучше всю ночь просидеть под лестницей, охраняя следовую обстановку, чем потом иметь дело со Швецовой. Ну ладно, ладно, — он ловко увернулся от моего тычка, — это же не я сказал, а начальник РУВД. Там парадная сквозная. Место, где тело лежало, огородили, и жильцы ходят в обход, со двора. Давай мне мой “пестик” и беги быстрее в убойный отдел. Да не здесь, дурища, не надо его на остановке вынимать, давай хоть в парадную зайдем.

В парадной, в лучших традициях шпионских фильмов, состоялась передача бразильского пистолета марки “Таурус”. Лешка засунул его в полиэтиленовый пакетик, предусмотрительно взятый с собой. Наверняка выскочил за мороженым для нашего секретаря Зоеньки, своей пассии ненаглядной, о чем я не преминула ему заметить. Он в ответ посетовал, что характер у меня портится на глазах, и поделился своими наблюдениями по поводу патологической злобности женщин, не имеющих постоянных половых партнеров. Я же заверила его в том, что больше он может не рассчитывать на меня, в смысле подмены его в дни дежурств — отмазок перед женой, когда он на выходных удовлетворяет свою похоть с дамой сердца, а также во всех прочих ситуациях, в которых ему отныне придется отдуваться самому. После этого мы с ним обменялись нежнейшими улыбками и разошлись. Все равно Лешка мой лучший друг, да и у него более близкого товарища, чем я, нет. На той неделе он потащил меня обедать, под предлогом, что ему нужно со мной серьезно поговорить, и вдруг, сидя в кафе, спросил: “Маша, “почему я изменяю жене?”

— Хороший вопрос, — сказала я. — Ты себе его задавать не пробовал?

— В том-то и дело, что пробовал, — честно признался этот недотепа. — Но сам я ответа не нахожу. Я бы понял, если бы у меня жена была стерва, но ты Ленку знаешь. Святая женщина. И готовит хорошо. И вообще дома у меня все хорошо. И с Зойкой мне хорошо. Только совесть мучает — я же не могу на ней жениться. Ну в чем дело, Маша, а?

— В чем дело? Видишь ли, Лешенька, есть такие мужчины, они называются…

— Да знаю я, как они называются! Но я же столько лет с женой прожил; если бы я был этим самым… я бы столько не выдержал…

— Значит, клинический случай. Синдром беса в ребро.

— Тебе бы все смеяться. А тут человек погибает!

— Да тихо ты! Что ты орешь на все кафе! — Мне пришлось сильно дернуть его за руку. — Тоже мне, погибающий! Переутомился, что ли?

— Ну поиздевайся надо мной. Хорош друг…

— Леша, я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Чтобы я поработала психоаналитиком? Нашла бы пристойное оправдание твоему зуду сексуальному?

— Маша! — почти простонал Горчаков. — Если бы это был сексуальный зуд, я бы сам разобрался. Но я иногда с Зойкой просто общаюсь, даже не трогаю ее, и мне хорошо. Вот это что значит?

— Значит, это не любовь, а дружба.

— Ой, как смешно! Ты пойми, для меня же не потрахаться главное, а человеческие отношения.

— Но…

— Но у меня и дома человеческие отношения! Вот что мне покоя не дает! Какого хрена я от добра добра ищу?

— О-о! Леша, я бы тебе сказала, но ты обидишься.

— Да? — Лешка задумался. — Ну ладно, говори. Переживу.

— Ты, как всякая особь мужского пола, не в силах противостоять соблазнам. Слабенький ты у нас. Как говорил Анатолий Федорович Кони, у каждого из нас есть свои собаки, надо только держать их на привязи.

Но Горчаков этим не удовлетворился. Конечно, он ожидал, что я грамотно, с привлечением авторитетов вроде Юнга и Фрейда, объясню ему, что в сложившейся ситуации нет его вины, а так предопределено полигамной природой мужчин. Видимо, что-то в этом роде он и сам думал, но если бы он услышал это еще и от меня, то освободился бы от всяких угрызений совести. Хотя тот факт, что это толстокожее животное рефлексирует, уже о многом говорит.

Размышляя о тяжелой судьбе старого друга, я и не заметила, как дошла до РУВД. Вспомнив, что еще не обедала, я купила несколько пирожков и спустя пять минут была с ликованием встречена немногочисленным личным составом отдела по раскрытию умышленных убийств. Пакет с пирожками бережно изъяли из моих ослабевших рук, усадили меня в продранное кресло для VIP-персон и понеслись ставить чайник.

— Ну что, Маша, по душу Коростелева пришла? — Это хором сказали сразу два опера с набитыми ртами, ожесточенно жуя пирожки.

— Но душа-то еще тут? — испугалась я. — Он жив еще?

— Да жив, жив, успокойся. — Начальник отдела подвинул ко мне последний пирожок. — Правда, в реанимации. С чего начнешь, с больницы или с осмотра парадной?

— Прямо и не знаю, — засомневалась я.

С одной стороны, надо торопиться в больницу, особенно если потерпевший в реанимации, то есть одной ногой на том свете. А с другой стороны, чем больше медлишь с осмотром места происшествия, тем больше информации теряешь.

— Рекомендую начать с осмотра. — Костик Мигулько, начальник отдела, старательно отводил глаза от пирожка, и я сжалилась над ним.

— Ладно, ешь мою пайку. А почему с осмотра?

— Этот парадняк охранять вечно не будут. А с потерпевшим все равно не о чем разговаривать.

— Он в коме, что ли?

— Да нет, просто он вообще ничего не помнит. Ни как ударили, ни даже как его зовут.

— А вы ж сказали, Коростелев?

— Так мы личность установили. Хорошо, жена там рядом оказалась, шла из магазина, увидела сборище любопытных, подошла, а там муженек с пробитой башкой.

— Подожди, так он не в своей парадной лежал?

— Нет, не в своей. За три дома.

— Да, повезло, что жена пошла в магазин. А так бы его год устанавливали. Да еще и захоронили бы за госсчет, в братской могилке…

— Костик, а ты на место выезжал? — Я умоляюще посмотрела на Мигулько.

Мы с ним договаривались, что если я не смогу оперативно прибыть на очередной осмотр, то хоть он съездит на место и максимум возможного отметит и зафиксирует.

— Да выезжал. Правда, уже после того, как “скорая” его увезла. Но могу тебя заверить, ничего интересного ты там не найдешь. Даже крови практически нету, только лужица натекла, похоже, там, где голова лежала.

— А как ты думаешь, он из той же серии? Или просто местные отморозки по голове дали с целью ограбления?

— Да кто их разберет? И потом, Маша, что ты на серии зациклилась? Посмотри на сто одиннадцатые[1] за прошлый год: восемнадцать случаев нераскрытых тяжких, и все в парадных, и все по голове, а в девяти случаях вообще ничего не пропало.

— А как же брюки расстегнутые?

— А может, их врачи расстегнули.

— Костя! Я врачей допрашивала, они сами удивлялись, что кто-то брюки расстегнул. А…

— А это совпадение! — бодро вступил в разговор оперуполномоченный Кужеров, отхлебнув чая.

— Маш, — Костик умильно заглянул мне в глаза, — не хотелось бы серии… А? Ну ты же знаешь, налетят, набегут, на контроль поставят, на заслушивания дергать будут два раза в неделю… Оно тебе надо? — Костя говорил, как пел, я даже заслушалась. — А так разбой и разбой. Ну есть сходство, так давай мы будем иметь это в виду — я одному оперу все ОПД[2] скину, вот хоть Сереге Кужерову…

Кужеров при словах шефа поперхнулся пирожком, но героически смолчал. Была, конечно, в словах политически грамотного Мигулько сермяжная правда. Оно мне было не надо; никто мне не помешает расследовать, а операм — раскрывать, даже если мы не заявим громко, что у нас загадочная серия. Тем более что потерпевшие — не депутаты и даже не бизнесмены; один рабочий, один программист, один безработный. И сегодняшний Коростелев, похоже, простой смертный, раз никто из милицейско-прокурорского начальства еще не поинтересовался его состоянием здоровья.

Я заботливо постучала по спине Кужерова, который все еще давился пирожком, и кивнула Косте Мигулько:

— Нет вопросов. Все между нами, только Кужерова желаю получить сразу. Дай машину, метнемся с ним на место, а потом в больницу. Все равно экспертов нет, так что на месте долго не задержимся, только глянем.

Опер Кужеров кинул на начальника затравленный взгляд, но Мигулько, сидя напротив, умудрился не встречаться с ним глазами.

В принципе, кандидатура Кужерова, которого все дружно называли Фужеровым в силу пристрастия к дешевому спиртному, меня устраивала. Он, конечно, не гений сыска и недостатки имеет. А у кого их нет? В перерывах между запоями он вполне трудоспособен и, более того, проявляет усердие. Если работает со следователями мужского пола, то умудряется уговорить выпить даже трезвенников и язвенников. А со мной вынужден вести трезвый и правильный образ жизни, но обычно увлекается исполнением служебных обязанностей и забывает про свою пагубную страсть.

Дождавшись машины, я увела заскучавшего Кужерова, и через десять минут мы с ним уже входили в темную парадную, огороженную специальной ленточкой, которую Мигулько купил на собственные деньги и очень этим гордился.

Под лестницей на ящике дремал постовой. Кужеров подошел к нему и потрепал за плечо. В глазах пробудившегося постового заблестела надежда на скорое избавление от бессмысленной с его точки зрения работы — охраны пустой парадной, где никаких ценностей не имеется. Кужеров что-то сказал постовому, тот вскочил и стал шарить по карманам. “Неужели в магазин пошлет?” — испугалась я, краем глаза наблюдая за их общением, но постовой всего лишь вытащил пачку сигарет и протянул Кужерову. Заметив мой косой взгляд, он хмуро доложил:

— Я здесь не курил!

Я кивнула и стала обходить площадку перед входом с улицы. Вот на полу лужица подсохшей крови, слегка размазанная, она, конечно, натекла из раны головы. Судя по расположению этой лужицы, вошел потерпевший сюда через ту же дверь, что и мы, а вот куда направлялся — наверх по лестнице или к выходу во двор, используя этот путь, как проходную?

— Сережа, — окликнула я Кужерова, — а куда он шел, установили? У него есть знакомые или дела в этой парадной?

— Не-а, — откликнулся Кужеров, — он же не помнит ни фига.

— Иди сюда, — позвала я его. — Изобрази, как ты входишь в парадную. Я хочу понять, куда он шел и откуда его ударили — спереди или сзади.

— На себе показывать нехорошо, — засомневался мнительный Кужеров. — Молодой, иди сюда, — перевел он стрелки на постового. — Вот на нем и показывай. Тренируйся на кошках.

— Войдите, пожалуйста, в парадную с улицы, — вежливо попросила я молоденького постового. — А ты встань сюда. — Кужеров тяжело вздохнул, но подчинился.

— Нет, его в парадной не ждали, — сделала я вывод после третьей попытки постового войти в парадную, где за дверью в углу притаился Кужеров, больше стоять ему было негде.

В этом случае потерпевший задевал бы его дверью, и они неминуемо оказывались бы лицом к лицу. Если бы потерпевшего что-то насторожило, он бы уже не повернулся к незнакомому человеку спиной в этом тесном парадняке. Значит, вошли за ним? Или это был знакомый, которому он доверял? Все равно, тогда тоже не повернулся бы. Заговорил бы, стал общаться… А больше в этой парадной притаиться негде. Так, а если вошли за ним?

Постепенно постовой увлекся, входил и выходил все более и более артистично. Кужеров же долго крепился, удерживая на лице гримасу пресыщенности, но, в конце концов, тоже с головой погрузился в действо. После серии экспериментов, отрепетировав еще и возможный проход потерпевшего со двора на улицу, мы втроем сошлись во мнении, что преступник вошел в парадную следом за потерпевшим с улицы и сразу ударил его по голове.

Кроме того, я убедилась, что на этом месте происшествия надо составлять подробный масштабный план, и не вредно бы то же самое сделать во всех остальных парадных, где были обнаружены мужчины с черепно-мозговыми травмами. Визуальное обследование пола показало, что, кроме соскоба крови, взять отсюда следствию нечего — ни окурка, ни волоска, ни щепок, ни тряпок. Интересно, а что имелось в других случаях? Я, конечно, добросовестно съездила во все парадные, да только два дела я получила спустя несколько дней после происшествия, из милицейского следствия, когда потерпевшие отдали Богу душу и подследственность из милицейской превратилась в прокурорскую, а третий эпизод вообще пришел материалом по телефонограмме из больницы, и ни о каком осмотре не было и речи.

Постовой, вовлеченный в следственные манипуляции, проникся важностью происходящего. По моей просьбе он связался по рации с дежурным, сообщил, что нам нужен судебно-медицинский эксперт для фиксации и изъятия следов крови, получил ответ, что свободный медик будет не раньше, чем через пару часов, и, закончив переговоры, выразил готовность охранять это пресловутое место происшествия сколько потребуется, не считаясь с личным временем.

Убедившись, что охрана места происшествия обеспечена надлежащим образом, я потащила Кужерова в машину, и через три секунды мы уже двигались в сторону нашей старейшей больницы, знаменитой тем, что основной контингент пациентов ее состоял из окрестных бомжей, стекавшихся на лавочки тенистого больничного сада, где под каждым им кустом был готов и стол, и дом. Летом эти бомжи прямиком с лавочек попадали в больничные палаты с алкогольной интоксикацией, аспирацией рвотными массами, ножевыми ранениями от собутыльников, зимой — с теми же диагнозами плюс обморожение.

С учетом этого спецконтингента некоторые особенности больничного бытия, как то: полное отсутствие больничного белья (попавшие сюда по “скорой” так и лежали в своей одежде на голых матрасах без простыней и наволочек) и полное отсутствие столовых приборов, в результате чего пациенты, не запасшиеся ложками и стаканами, вынуждены были глотать слюнки, завистливо глядя на тех, у кого ложки были, так вот, эти особенности воспринимались больными правильно, все сознавали, что стаканы и ложки только дай бомжам — они сразу перекочуют под больничные кустики, равно как и белье на них переводить было слишком шикарно.

Территория больницы была похожа на старинный парк родового замка — вековые липы и дубы; усыпанные поздними цветами кусты шиповника; темно-зеленый жасмин, уже отцветший, а в начале лета разливающий свой нежный аромат далеко окрест… Путь к нужному нам корпусу преграждали распростертые поперек дороги два храпящих тела с признаками грядущей алкогольной интоксикации, распространявшие отнюдь не жасминовый аромат. Снующие по территории медсестры в крахмальных халатах привычно перепрыгивали через тела и неслись дальше по своим медицинским делам.

Лестница больничного корпуса представляла собой гибрид помойки с общественным туалетом. На площадке второго этажа со стены свисали раскуроченные останки таксофона. Из угла тошнотворно пахло что-то, прикрытое газеткой. Дверь на этаж, явно подвергавшаяся многократным взломам и реставрациям, была заперта с тщательностью психиатрического стационара специального типа.

Подергав дверь, я отошла в сторону и кивнула Кужерову. Он до перехода в убойный отдел работал в территориальном отделе, обслуживавшем, в том числе и эту больницу, соответственно, знал, как сюда проникать. Кужеров задачу понял, забарабанил в дверь и заорал дурным голосом:

— Открывайте, милиция!

Эти выкрики он повторил еще три раза без всякой интонации, глядя в сторону, как бы исполняя рутинную повинность, и не успело эхо от его требований затихнуть в гулких лестничных пролетах, как с той стороны двери забренчали ключи. Нам открыла пожилая санитарка. Кужеров молниеносно сунул ей под нос милицейское удостоверение, и она закивала головой:

— Конечно, заходите, заходите. Мы от пьяниц закрываемся, а то стоит одному лечь в отделение, как дружки к нему повадятся, мало того, что в столовой гадят, так у людей вещи воруют. Вы к Витеньке Коростелеву, наверное? С черепно-мозговой? Вот сюда, первая палата налево. Там жена у него сидит, такая девочка милая. Не отходит от его постели, все плачет потихоньку, уж доктор ее выгоняет передохнуть, а она ни в какую. Вот парню с женой повезло…

Сопровождаемые разговорчивой нянечкой, мы с Сергеем зашли в маленькую палату, в которой у окна стояла одна кровать. На ней лежал голый по пояс мужчина, голова его была обрита наголо и залеплена какими-то тампонами, рядом стояли стойка с капельницей, какие-то приборы. Возле кровати на табуреточке сидела молодая женщина в блестящей маечке и обтягивающих брючках, с копной рыжих кудрявых волос. Она обернулась, когда мы вошли. Лицо было заплаканным, но губы и глаза, тем не менее, накрашены. И меня это очень тронуло: у постели больного мужа, можно сказать, в походных условиях, а не забывает, что она женщина.

Никакого постового, естественно, и в помине не было, как курящего, так и некурящего. Я и не удивилась; вот если бы пост стоял, тогда бы я удивлялась. На всех ударенных по голове постовых не напасешься. В конце концов, он не подстреленный бизнесмен, вряд ли его придут сюда добивать колотушкой. Да и при круглосуточном дежурстве жены никакого поста не надо. Судя по тому„как она вцепилась в руку мужа, безвольно вытянутую поверх одеяла, никакой маньяк сюда не пройдет. Я отметила, что потерпевший Коростелев лежит на чистом, хрустящем белье, явно не больничного происхождения. Рядом на тумбочке — пакет с соком, стакан, кипятильник, термос.

Глаза потерпевшего были закрыты, губы запеклись. Вокруг глаз виднелись черно-синие круги — верный признак черепно-мозговой травмы, так называемые “очки”. Когда-то я, допрашивая избитую мужем женщину, по неопытности приняла такие “очки” за фингалы и подвергла сомнению ее слова об ударе утюгом по голове, стала домогаться рассказа про подбитые глаза. Спасибо, судебно-медицинский эксперт, тихо заполнявший свои бумажки в уголке, меня деликатно поправил, просветив насчет черепно-мозговых “очков”.

— Здравствуйте, — тихо сказала я жене, вопросительно смотрящей на меня. — Я из прокуратуры, следователь…

Жена приложила палец к губам.

— Тише, он спит, — прошептала она. — А из милиции уже приходили…

Я тоже перешла на шепот:

— Дело по нападению на вашего мужа будет в прокуратуре, я должна его допросить.

В ее глазах мелькнул страх.

— Зачем?! — умоляюще прошептала она. — Не надо его мучить…

— Я сейчас зайду к врачу, поговорю с ним. Вашего мужа я побеспокою, только если врач разрешит. — Я ободряюще коснулась ее плеча, она поежилась, и ее огромные глаза наполнились слезами.

— Как ваше имя-отчество? — наклонилась я к ней.

Мне было ее ужасно жалко, и я, как всегда в таких обстоятельствах, проклинала свою деликатную натуру. Я испытывала неловкость за то, что беспокою человека с тяжелой травмой и его родных, которые тревожатся за его жизнь, так же, как всегда стеснялась уличать своих подследственных во вранье. Мне почему-то всегда казалось, что им безумно стыдно передо мной, если я даю им понять, что знаю, что они врут. Правда, у меня хватало осторожности никому не признаваться в этих переживаниях. Представляю, что сказал бы мне друг и коллега Горчаков. Проходу бы не дал…

— Оля… Ольга Васильевна. — Она с трудом сдерживала слезы.

— Сережа, побудь тут, пока я врача найду, — шепотом сказала я Кужерову и отправилась на поиски ординаторской, краем глаза отметив, что Кужеров подсел к Ольге Васильевне и, похоже, начал устанавливать оперативный контакт. С проходящими по делам женщинами у него это всегда прекрасно получалось.

На розыск лечащего врача моего потерпевшего я потратила больше времени, чем на то, чтобы добраться до больницы. Доктор нашелся в пустынной столовой, где он жадно поглощал какую-то баланду омерзительного вида и запаха. Лет доктору на вид было около сорока, впечатления преуспевающего человека он не производил. Я нахально прервала его трапезу, предъявив свое удостоверение, и присела рядом, не дожидаясь приглашения.

— Хотите? — Доктор качнул ложкой в баланде. — Вас тоже могут покормить.

Я максимально вежливо отказалась. Доктор быстро дохлебал свой суп и с видимым сожалением отказался от второго, с тарелкой которого маячила в окне раздачи повариха. Ложку доктор вытер обрывком рецепта и сунул в нагрудный карман.

— Ну что, вы по поводу Коростелева? — осведомился он, не трогаясь с места; наверное, надеялся, что после моего ухода все-таки наестся до отвала.

Я кивнула.

— Он в сознании?

Доктор задумчиво потеребил торчащий из кармана черенок ложки:

— Хотите допросить? В принципе, не возражаю, только когда сам проснется. Будить не надо.

— А что можете сказать про перспективы?

— А что можно сказать… Хреновые перспективы. Серьезная черепно-мозговая, ушиб головного мозга. Отшибло мозги, короче.

Я поморщилась, но справилась с собой. В конце концов, доктору, специализирующемуся на лечении бомжей, уже трудно представить, что есть и нормальные люди.

— А он общаться-то может?

— Может. — Доктор пожал плечами. — Только не помнит ни хе… Простите, ничего не помнит. Амнезия.

— Что, вообще ничего?

— Даже имя свое не помнит, — подтвердил доктор. — Так что напрасно время потратите. Такое бывает при травме головы.

— А со временем? Память восстановится?

— А со временем, — ответил доктор, передразнивая мою интонацию, — надо будет гроб заказывать. Или дом хроников. Башка — она дело тонкое.

— Напишите мне здесь, пожалуйста, что с потерпевшим можно проводить следственные действия. — Я протянула доктору запрос на прокуратурском бланке.

Он перевернул его, взял у меня шариковую ручку и расписался под врачебным разрешением на допрос.

— Спасибо. Доктор, а это вы его принимали?

— Ну.

— А вы не помните, в каком состоянии была его одежда?

Доктор нахмурился, вспоминая.

— Да вроде в нормальном. Чистая, даже кровью не запачкана.

— А застегнута, расстегнута?

— Ну, этого я не помню. А потом, до меня его “скорая” смотрела, они могли расстегнуть. А что, там сексуальное насилие? — Доктор впервые за все время разговора оживился.

Я пожала плечами.

— А в истории болезни не записано, в каком состоянии была одежда?

— Ну пойдемте, глянем.

Доктор вспорхнул, как бабочка, и понесся впереди меня, даже не оглянувшись на окно раздачи, откуда донесся явственный женский вздох. Я едва поспевала за ним.

В ординаторской доктор живо выхватил из пачки меддокументов историю болезни Коростелева и просмотрел записи приемного покоя, после чего протянул историю мне.

— Нет, про состояние одежды ничего нет, — констатировал он с сожалением, пока я своими глазами убеждалась в этом. — Но если одежда повреждений не имела, а была просто расстегнута, могли и не отметить этого.

— Ладно, — я вернула ему историю болезни, — пойду караулить момент пробуждения.

— Если все-таки хотите его допросить, — крикнул доктор мне вслед, — советую сегодня без протокола не уходить. Завтра может быть поздно…

В палате шепотом балагурил Кужеров. Жена потерпевшего вежливо слушала его, но выражение ее лица было по-прежнему грустным, и она по-прежнему не выпускала руки мужа из своей. Муж ее лежал в той же позе, но капельница уже была убрана. Поскольку он так и не проснулся, я решила не тратить времени даром и допросить пока жену потерпевшего. Притулившись на табуретке рядом с ней, я пристроила протокол допроса на дежурную папку и заполнила графы данных о личности. Коростелева Ольга Васильевна, двадцати пяти лет, уроженка Приозерска, медсестра, в настоящее время не работает, адрес…

Но по существу заданных вопросов Ольга Васильевна ничего полезного для следствия не сообщила. На каждый вопрос она только распахивала свои голубые, как у Мальвины, глаза и отрицательно качала головой. С Виктором они поженились полгода назад, детей нет; жили душа в душу. Друзей близких у Виктора нет, врагов тем более. Он в прошлом году уволился с работы, поскольку завод, где он числился токарем, уже давно не функционирует. Жили на случайные заработки Виктора и на ее заработки — она еще и профессиональная массажистка, ходит по частным вызовам, в принципе им хватало. Вредных привычек у Виктора нет, пить он практически не пьет. Живут они здесь недалеко, от больницы направо и за угол. Куда муж шел сегодня, она ума не приложит. Может, какой заказ получил — он в последнее время ремонтировал стиральные машины, платили неплохо. Где находил заказчиков? Она не знает, в это она не вмешивалась. Она уверена, что на Виктора напали в парадной местные наркоманы-малолетки, их полно по дворам шляется. Эта свора как налетит с каким-нибудь обрезком трубы, не отобьешься. Все это она говорила тихим мелодичным голосом, то и дело взглядывая на своего Виктора. Под конец она еле слышно попросила:

— Может быть, не надо всех этих хлопот? Виктору от этого лучше не станет. Когда в первый раз из милиции пришли, они все спрашивали, может, Витя сам упал? Вот и напишите, что сам упал, мы жаловаться не будем. А? — Она вскинула на меня свои небесно-голубые глаза.

Я вздохнула. Сколько сил тратят наши участковые и опера, склоняя неуступчивых жертв разбойных нападений к версии о причинении тяжкого вреда их здоровью в результате падения с высоты собственного роста на ровном месте! А тут, можно сказать, само в руки плывет. Странно, что Мигулько этим не воспользовался. Хотя он парень честный, на такие уловки не идет. Ну а что касается сокрытия преступлений, то мы не одиноки в своем стремлении отлакировать действительность. В Чили, стране, которую долго рекламировали, как государство военной дисциплины и высокого правопорядка, лишь тридцать процентов потерпевших от уличной преступности обращаются с заявлениями в полицию. В Индии на один зарегистрированный случай изнасилования приходится шестьдесят восемь незарегистрированных случаев. В Бразилии из ста пострадавших от разбойного нападения в полицию обращаются только тридцать девять. Про братьев-поляков и говорить нечего. По итогам международного исследования Польша заняла последнее место по количеству заявлений в полицию о совершенных правонарушениях, польская криминальная статистика в целом занижена на семьдесят процентов. Странно только, что у нас в этом конкурсе не призовое место; просто за державу обидно.

Во всех странах, не исключая и нашу, причины отказов прибегнуть к помощи полиции одинаковы: недоверие к полиции, невозможность доказать что-то с точки зрения потерпевших, страх, что преступники отомстят, обращение за помощью к кому-нибудь другому, решение проблемы собственными силами. А что здесь? Неверие в наши силы? Отсутствие доказательств?

— А вы не хотите, чтобы мы нашли преступников? Тех, кто напал на вашего мужа? — спросила я Коростелеву.

— Хочу. Но вы же не найдете. — Она отвернулась.

Рука ее мужа, лежавшая поверх одеяла, слабо шевельнулась. Мы обе посмотрели на больного; он вздохнул, и веки его дрогнули.

— Сережа, приведи доктора, быстренько. Пусть поприсутствует, Коростелев ведь расписаться не может. — Я слегка подпихнула Кужерова к двери, и он резво поскакал в ординаторскую.

— Вы не возражаете, я попробую поговорить с вашим мужем? — спросила я Ольгу. Она вяло пожала плечами:

— А если я скажу, что возражаю?

— Ольга Васильевна, поймите меня правильно: если я увижу, что беседа для него мучительна, сразу прерву ее. Но если он что-нибудь нам расскажет, это очень поможет найти преступников. Вы ведь не говорили с ним о том, как это произошло?

Она опустила глаза. У меня сердце сжималось от жалости к ней, и в то же время я не понимала, чем она меня раздражает. Хорошенькая, ухоженная, вульгарная всего лишь самую чуточку — так, чтобы нравиться еще сильнее; преданная, любящая жена, не отходящая от постели раненого мужа. Что здесь не так, почему сострадание к ней перемешивается у меня с легкой неприязнью? Я даже поймала себя на том, что сострадание-то я испытываю не к ней, а к ситуации, в которой оказалась молодая супружеская пара.

Все может кончиться тем, что он умрет, а она овдовеет. И эту ситуацию не поправит даже то, что мы найдем преступников.

Осторожно приоткрылась дверь палаты; но это был не доктор и не Кужеров. В палату заглянула немолодая женщина, тоже рыжеволосая, симпатичная. Она спросила приглушенным голосом, мягко, по-украински, выговаривая слова:

— Ну как, Олюшка?

Ольга обернулась и грустно ответила:

— Все так же, мама, — и тут же добавила, кивнув на меня: — Это следователь из прокуратуры.

Женщина бочком вошла в палату и остановилась у дверей. Типичная южная внешность, полная фигура, какое-то невыразительное платьишко с короткими рукавами и очень выразительные черные глаза.

— Ох, горюшко! — тихо вздохнула она, как бы про себя, не сводя глаз с безжизненной фигуры зятя.

Открывшаяся дверь чуть не стукнула ее, и она подалась в сторону. Это явились доктор, что-то жующий на ходу, и сопровождающий его Кужеров. Доктор деловито подошел к больному, взял его за руку и сосчитал пульс, потом что-то поправил в подключенном приборе. Потом поднял ему веко и посмотрел в зрачок.

— Ну что? — бодро спросил он больного, прожевав то, что было у него во рту, и уставясь ему в глаз. — Вот следователь тут поговорить хочет… А? Можешь?

Я, затаив дыхание, смотрела на Коростелева. И чувствовала себя слоном в посудной лавке: человек только отходит от тяжелейшей операции, глаза открыть как следует не может, а я приперлась, чтобы освежить ему впечатления, как его долбанули по голове (кстати, странно, как этот занюханный доктор успешно сделал сложную нейрохирургическую операцию). Но Коростелев открыл глаза пошире и слабым голосом проговорил:

— Могу…

Я подалась к нему, а за моей спиной доктор распорядился:

— Народцу тут многовато. Посидите, граждане, в коридоре, а? Давайте, давайте.

Краем уха я услышала возражения Ольги:

— Я хочу остаться…

Я обернулась и увидела, как Кужеров за локоток ведет к выходу упирающуюся Ольгу. Неожиданно она оттолкнула его с такой силой, что Сергей с трудом удержался на ногах, и подбежала к постели мужа.

— Ольга, — я положила руку ей на плечо, — здесь действительно много народу; это и больному тяжело. Я обещаю, что долго не задержусь, просто выясню самые важные вопросы, хорошо? А вы пока можете поговорить со своей мамой. Ладно? И доктор здесь, вы можете быть спокойны за Виктора…

Она резко оттолкнула мою руку, глаза ее зло заблестели:

— Я имею право быть рядом с мужем!

Видит Бог, мне не хотелось с ней ссориться. Разве можно ссориться с потерпевшими? И понять ее можно было — зачем нужны эти дурацкие допросы, когда муж в таком тяжелом состоянии? Только что прооперирован… Я уже склонна была разрешить ей остаться — ну, в конце концов, что такого, если жена побудет рядом с мужем во время этого разговора? За руку подержит, ему будет легче… Но тут вмешалась мать Ольги:

— Олюшка, — сказала она твердо, — пойдем, подождем в коридоре, я хоть словечком с тобой перекинусь. Пойдем, ласточка моя. — И она увела Ольгу из палаты, а я опять наклонилась к потерпевшему.

Он приоткрыл глаза и тихо, но внятно спросил:

— Кто это?

— Это ваша жена, Ольга, — сказала я, успокаивающе поглаживая его по руке. — Виктор Геннадьевич, вы помните, как вы оказались в той парадной?

— Виктор Геннадьевич? — переспросил он. — В той парадной? В какой?

— Там, где вы получили травму. Вы в больнице, вам недавно сделали операцию…

— Я понимаю, — слабым голосом сказал он. — Почему вы называете меня Виктор?

— А как вас называть?

Он помолчал и закрыл глаза. Потом, не поднимая век, проговорил:

— Не помню. Я не помню, как меня зовут.

— Вас зовут Виктор Геннадьевич Коростелев, — терпеливо подсказала я, но он чуть качнул головой из стороны в сторону, и доктор испуганно дернулся.

— Нет, — чуть погодя сказал потерпевший, — меня не так зовут.

— А как? — Я наклонилась к нему.

— Не помню. Но не Виктор.

— Хорошо. А вы помните, где живете?

— Нет, — помолчав, отозвался потерпевший. Доктор наклонился ко мне и на ухо сказал:

— Амнезия. Я же говорил, пустая трата времени.

Я повернулась к доктору и приложила палец к губам, а потом снова наклонилась к потерпевшему, решив не называть его больше по имени, чтобы не нервировать:

— Вы можете сказать, что вы делали утром, выйдя из дома, и куда пошли?

Потерпевший, не открывая глаз, прошептал:

— Н-нет, не помню.

— Вы что-нибудь помните? Можете рассказать? — Я была в отчаянии; только сейчас я увидела, как ему плохо, и мне почему-то показалось, что лучше ему не станет.

— Помню, — проговорил он. И даже голос у него слегка окреп.

— Что?! — спросили мы с доктором в один голос и почти легли на подушку рядом с потерпевшим, наклонившись к нему.

— Помню, — прошептал он, — что… Что никогда не был женат…

Из больницы мы с Кужеровым поехали на станцию “Скорой помощи”, допрашивать бригаду, доставившую потерпевшего в больницу. То, что сказал потерпевший, я даже не стала записывать в протокол; конечно, допрашивать человека через пару часов после операции было глупо и негуманно. Доктор сообразил это быстрее меня и прервал допрос. Бросив на меня ожесточенный взгляд, Ольга заняла свое место рядом с постелью мужа. Ее мать скромно присела в уголочке палаты, а мы с Кужеровым и доктором покинули помещение. В коридоре врач укоризненно покачал головой. Его укоризна явно была обращена не только ко мне, но и к себе самому. Бригаду мы застали на станции, в перерывах между выездами. Врач и фельдшер подняли нас на смех.

— Какие брюки? — издевался над нами молодой сутулый фельдшер. — Может, вам еще сказать про рисунок на трусах? Да у нас после этого Коростелева шестнадцать вызовов. Вы что думаете, мы всем пуговицы пересчитываем?

— Но когда вы вошли в парадную и увидели потерпевшего, вам ничего в глаза не бросилось? — не сдавалась я.

— Бросилось, — иронично ответил врач, — рана на голове. Мы на нее в основном внимание обращали, как это ни странно…

Несолоно хлебавши, мы отправились в обратный путь.

В парадной, откуда был доставлен в больницу несчастный Коростелев, нас ждал приятный сюрприз в виде судебно-медицинского эксперта Стеценко. Он сидел на массивном экспертном чемодане и что-то оживленно рассказывал постовому. Постовой заливался радостным смехом. Мое ухо еще с улицы уловило рифмованные строки в исполнении доктора Стеценко:

…От жизни ничего не ожидающий,

я клизмой раздражаю нерв блуждающий…

[3]

— Привет, — обернулся Стеценко на звук наших шагов. И широко улыбнулся.

— Привет, — ответила я без выражения.

Когда-то я не могла спокойно находиться в одном здании ГУВД со своим бывшим сожителем, не то что на одном месте происшествия, потом перегорела, уже не ёкало так сердце при звуке его голоса. Но моя дурацкая натура продолжала играть со мной глупые шутки: ну, балдею я от мужиков при мужском деле. Самый невзрачный и ничего не значащий может вскружить мне голову, стоит мне увидеть, как он первоклассно делает свою работу. Вот и теперь, как только Стеценко посерьезнел и, достав все необходимое из экспертной сумки, деловито занялся смывами и соскобами с пола, я в который раз убедилась, что никто больше в этом мире мне не нужен так, как он.

— Оп-па! Подержи-ка. — Сидевший на корточках Стеценко протягивал мне конвертик с соскобом кровавого следа.

Я подхватила конвертик, и он принялся за следующий соскоб.

— Как дела? — спросила я, чтобы не стоять столбом над работающим мужчиной.

— Я же говорил, ты слышала? От жизни ничего не ожидающий…

— Чьи стихи?

— Мои. Я теперь стихи пишу.

— Лирику?

— Лирическую неопсихоаналитику…

— С патологоанатомическим уклоном?

— Именно. Однострочную, в крайнем случае из двух строк. Мои стихи оказывают психотерапевтическое воздействие.

— Интересно на кого? Твои пациенты в нем уже не нуждаются.

— Зря ты так. Доброе слово и жмурику приятно. А стихи всем нравятся, потому что короткие. Слушатель не успевает устать. Кстати, как себя чувствует источник этих соскобов? Уже отмучился?

— Типун тебе на язык! Прооперировали.

— Все равно долго не протянет. Ты его допросила?

— О да!

— Получила ценные сведения?

— Угу. Ничего не помнит. Не только, как его по башке ударили, но и как его зовут. Жену родную не узнает.

— А факт женитьбы помнит? — Стеценко даже отвлекся от ковыряния в полу и с живым интересом уставился на меня.

— Нет, — вздохнула я. — Факт женитьбы из его памяти изгладился. И это при том, что жена рыдает у постели. Очень по-мужски…

— Ретроградная амнезия, — резюмировал Стеценко, наполняя второй конвертик. — В результате травмы головы утрата воспоминаний не ограничивается только периодом явно патологического состояния, но захватывает и предыдущие отрезки времени. Причем, смею заметить, ретроградная амнезия может быть защитным свойством психики — пациент забывает неприятные для него события, к коим, по всей видимости, относится и факт его женитьбы. Может быть, это для него даже более неприятно, чем удар по голове, повлекший тяжелую травму.

— Какой ты разговорчивый, — без удовольствия отметила я. — Под конец рабочего дня меня это утомляет.

— Правда, Сань, — поддержал меня Кужеров, маявшийся без дела. — Лучше стихи почитай.

— Хорошо, — без ложной скромности согласился Стеценко. — Из однострочного:

…И трупное пятно на репутации…

Кстати, ребята! А может, жена его и оприходовала? А он это понял? С чем и связана ретроградная амнезия.

— А что! Вполне! — горячо согласился оперуполномоченный Кужеров. — Я бы с женой этой поработал…

— Вот и поработай, — откликнулась я без энтузиазма.

Расследование представлялось мне совершенно бесперспективным. В моем сейфе пылилось еще с десяток подобных дел прошлых лет. По ним были проведены все необходимые оперативно-розыскные и следственные мероприятия, которые не прибавили абсолютно ничего к тому, что было написано в постановлении о возбуждении уголовного дела: “неустановленный преступник нанес удар по голове неустановленным предметом”. И даже расстегнутые на жертвах брюки увиделись мне не странным проявлением загадочного преступного умысла, а попыткой элементарно похитить чужие штаны, неудавшейся из-за того, что наверху от сквозняка хлопнула форточка и напугала разбойников.

— Мария, держи контроль. — Стеценко, во время декламации не прекращавший своей судебно-медицинской деятельности, протягивал мне контрольный смыв с участка пола, на вид не опачканного кровью.

— Спасибо. — Я засунула пакетик в дежурную папку.

— Подожди, не убирай, я надпишу, — бросил мне Стеценко, выпрямляясь.

Я безропотно отдала ему пакетик.

— Шикарную версию ты подкинул, — обдумав сказанное про амнезию, включился в разговор Кужеров. — Все в нее укладывается: баба ему изменяла. Он ее засек; она наняла кого-нибудь его прикончить, а теперь совесть замучила, на грудь ему бросается. А?

— Я тебе еще более шикарную версию подкину, — отозвался Стеценко. — У вас же, кажется, еще трое по голове стукнутых? Так вот, всех их жены заказали.

Кужеров задумался над новой версией, а я пихнула его в бок и заметила, что у меня есть версия намного завлекательней: троих предыдущих потерпевших просто перепутали с Коростелевым, на которого был заказ от жены. И только сегодня, наконец, хлопнули того, кого надо.

Несмотря на то, что у эксперта Стеценко глаза весело блестели, а я уже откровенно давилась от смеха, Кужеров совершенно серьезно сказал, что он пошел писать план оперативно-розыскных мероприятий, пока не забыл то, что мы ему тут накидали.

Постовой, на которого никто не обращал внимания, из угла смотрел на нас крайне неодобрительно, похоже, искренне не понимая, как можно глумиться над людьми, пострадавшими от разбойных нападений, и, что еще хуже, над их близкими. Я испытала мимолетное желание объяснить ему, что не над потерпевшими мы смеемся, а просто балагурим на свои профессиональные темы, но отказалась от этой мысли — сам дойдет до этого. Правда, при этом прониклась к нему симпатией в связи с его тонкой душевной организацией.

— Серега, ты хорошо подумал? — спросила я озабоченного Кужерова. — Ты хоть представил, как тебе придется отрабатывать эти версии? Одними разведопросами не обойдешься. Тебе придется точки включать на всех жен, все их связи устанавливать и проверять, да что я тебе объясняю!

— Да?! — ужаснулся недальновидный Кужеров. — Точно, тогда лучше пусть их малолетки из корыстных побуждений…

— То-то же. — Я похлопала его по плечу.

Пора было писать протокол, который в итоге уместился на двух страницах.

Придя домой, я с тоской подумала, что вкалывала без обеда весь день с утра до ночи. Но эффект от моей деятельности — нулевой. Расследование не сдвинулось с мертвой точки. Мне даже нечего предъявить прокурору, кроме двух соскобов и смыва, но про них даже постовому понятно, что это — кровь потерпевшего, и ничего полезного для следствия это не означает. Стало быть, эффект тот же — ноль целых ноль десятых.

В этом, кстати, заключается особенность следственной работы — настоящий бич для совестливых следователей. Можно весь день пробегать, как савраска без узды, с запросами в зубах и к вечеру выяснить, что в искомых учреждениях нет нужных документов; или просидеть с экспертами часов пять, обсуждая какое-нибудь нетрадиционное исследование, и под конец прийти к выводу, что назначать его не стоит. Или битый час разговаривать с долгожданным свидетелем, обнаружив в результате, что допрашивать его не о чем. Так вот, субъекты с прокуратурскими удостоверениями, на работе отбывающие номер, удовлетворенно сложат в сейф бессодержательные протоколы и отметят в своих ежедневниках, что сегодня выполнили столько-то следственных мероприятий. А совестливый следователь на вопрос прокурора, а что он сегодня сделал, стыдливо пожмет плечами. Вроде весь день работал, а не сделал ничего. Эх…

Утром, придя на работу, я выгребла из сейфа все свои четыре “глухаря” и, не дожидаясь приглашения, отправилась к прокурору.

Прокурор приветливо мне улыбнулся, сложил утреннюю газету и спросил:

— Ну что, вчера весь день псу под хвост?

— Примерно, — грустно согласилась я. — Владимир Иванович, гляньте материалы опытным глазом, а? Серия это или нет?

— А почему сразу серия? — проворчал шеф, двигая к себе дела. — Чем по голове били установлено?

Вот что меня всегда поражает в нашем начальнике — это его умение ухватить суть дела, открыв первую страницу. Некоторые зональные прокуроры все дело прочитают от корки до корки и ничего не поймут, а шеф просмотрит по диагонали, и тут же даст ценные советы или завопит, почему не сделано самое важное, и оно действительно оказывается самым важным и приведет прямо к раскрытию.

— Ну что молчите, Мария Сергеевна? Когда вам эксперты скажут, что орудие одно, тогда и приходите с серией.

— А можно, я сейчас позвоню? — Я потянулась к телефонной трубке, и шеф поставил передо мной аппарат.

Набрав номер телефона заведующего моргом, я заглянула в одно из дел, чтобы уточнить фамилию потерпевшего — Арзубов, а мне всё время хотелось назвать его Арбузовым. Завморгом ответил практически сразу.

— Юрий Юрьевич, привет, прокуратура беспокоит.

— Маша, сто лет проживешь. Как раз собирался тебе звонить. У меня тут Стеценко и Маренич, перемываем тебе косточки…

— По поводу?

— По поводу твоих ударенных.

— Ты хочешь сказать, что все наши трупы из парадных ударены одной колотушкой?

— Про все не знаю. — Юрий Юрьевич зашелестел бумагами. — Мы же только двоих вскрыли, остальные-то бедолаги живы, а?

Я подтвердила.

— Еще посмотрим, что физикотехники нам скажут, — продолжал Юра, — но мы тут сами посмотрели и кожные лоскуты, и препараты черепа. Очень характерные повреждения. Пока не можем сказать, что за орудие… Что, Саша?

Послышался приглушенный голос Стеценко.

— А-а. Вот Саша говорит, что похоже на какой-то профессиональный инструмент, геологический там, геодезический, какие еще бывают? В общем, сложной конфигурации, там и ребра, и грани, и какой-то шип. Вот за этот шип мы и зацепимся.

— Алло, Мария Сергеевна? — В трубке зазвучал голос Стеценко. — Маш, физикотехники на металлизацию проверили, все отпечатки цветные, металла в ранах полно. И спектрография одинаковая. Ты бы подъехала, а? Посмотрим вместе. Может, по орудию определимся…

— Саша, у меня другое предложение, — вдруг сказала я. — Отпустит тебя Юрий Юрьевич? Давай вместе съездим в больницу, где мой последний потерпевший, поговори с доктором, который его оперировал. Я хочу знать, какое там орудие.

Мы со Стеценко, заручившимся согласием заведующего моргом, договорились встретиться через час в метро, и я положила трубку.

— Ну что, я уже не нужен? — добродушно спросил шеф, толкая ко мне по столу кучку “глухарей”. — Вернетесь или…

— Как получится, Владимир Иванович, — пожала я плечами. — В принципе это недолго.

— А вы не торопитесь. Прогуляйтесь, погода хорошая. А то жизнь пройдет, а вам, кроме уголовных дел, вспомнить не о чем.

И шеф почти неуловимо подмигнул мне, чем привел в полное смятение. Но полностью расслабиться не дал, окликнув, когда я была уже в дверях:

— Через две недели по двум вашим взяткам заслушивание в городской.

— О-о! — Я остановилась, не оборачиваясь. — Владимир Иванович, мне не разорваться… Я же вчера по “глухарю” работала…

— Через две недели, — внушительно повторил шеф. — Счастливо прогуляться.

Зоя, сидевшая в канцелярии за компьютером, конечно, поинтересовалась, чего это я вывалилась от шефа, как пыльным мешком стукнутая. Я объяснила, что сначала дорогой шеф открытым текстом предложил мне в рабочее время погулять со Стеценко, а стоило мне размечтаться, предательски привязался с делами по взяткам. Зоя мне посочувствовала, но вид у нее был отсутствующий. Понятно, Горчаков сегодня с утра поехал в городскую прокуратуру согласовывать формулу обвинения, а в разлуке с объектом своей страсти Зоя сама не своя. Шеф уже смирился с тем, что Зоя выезжает на трупы вместе с Горчаковым в качестве верного оруженосца, таскает его дежурную папку, подшивает его дела, составляет описи и печет своему ненаглядному торты в форме сердца. Остатки засохших “сердец” доедает вся прокуратура, поскольку у Горчакова уже из ушей лезет. Тут я снимаю шляпу перед Зоей: укормить Горчакова так, чтобы он доесть не мог и с кем-то поделился, — уметь надо. Это не каждому дано.

Войдя к себе в кабинет, я аккуратно сложила дела о нападениях в парадных, засунула их обратно в сейф и достала два дела по взяткам. Раз у меня минут сорок в запасе, посмотрю, что еще можно за две недели запихать в дела, чтобы не очень больно секли на заслушивании. Я стала листать дела, но взятки не лезли в голову, мысли мои были заняты поочередно Коростелевым с черепно-мозговой травмой и предстоящей прогулкой с бывшим любовником. Странно, но первое время после нашего расставания я места себе не находила, круглосуточно смакуя те обиды, которые Сашка вольно или невольно причинил мне, и жаждала выяснения отношений. А теперь, несмотря на то, что обиды никуда не делись, мне почему-то совершенно не хочется ничего выяснять и, более того, совершенно не тянет ни к какой определенности; чем меньше точек мы с Сашкой поставим в наших отношениях, тем лучше.

Я так разволновалась, обдумывая значение доктора Стеценко в моей жизни, что через пятнадцать минут отказалась от попыток вчитаться в материалы дела, сложила папки в сейф и стала поправлять макияж и укладывать челку, добиваясь идеальной прически. Мне вдруг стало казаться, что сегодня что-то изменится между мной и Сашкой, что-то сдвинется, мы забудем про недосказанные претензии и снова будем счастливы вместе…

И когда челка была уложена неотразимейшим образом, а глаза мои засияли загадочным светом, гарантирующим доктору Стеценко несколько бессонных ночей, выяснилось, что судьба против нашего воссоединения. Зазвонил телефон.

Я сняла трубку и сразу поняла, что со Стеценко мне сегодня не увидеться. Из трубки мне в ухо заорал начальник убойного отдела Костя Мигулько:

— Маша, срочно! Машина за тобой пошла! У нас тут такое, как в кино! Такого я еще не видел! Мы киллера задержали! Давай быстрей, ждем!

Я даже не успела ничего ответить, потому что с грохотом распахнулась дверь моего кабинета и на пороге показался рувэдэшный водитель, потный и взъерошенный.

— Мария Сергеевна, по коням!

Судя по ажиотажу, с каким меня приглашали на выезд, там действительно творилось что-то из ряда вон выходящее. Водитель чуть не за руку вытащил меня из кабинета, по дороге я успела ухватить с сейфа дежурную папку, и мы понеслись с сиреной по городу.

На месте — у проходной хлебозавода, куда сотрудники РУВД ходят обедать, поскольку рабочая столовая тут по-советски обильная и дешевая, — мы были через три минуты. Еще из машины я увидела, что труп хорошо одетого мужчины лежит на проезжей части, вокруг него толпятся возбужденные опера, показывая пальцами то на стоящий поодаль джип с распахнутыми дверцами, то на проходную хлебозавода. Не увидев, однако, на месте происшествия высоких милицейских чинов, а в окрестностях — хороших глав-ковских иномарок, я порадовалась тому, что убитый, похоже, не банкир и не депутат; уже легче. Как только я вылезла из машины, ко мне подлетели сразу трое оперов во главе с Мигулько и наперебой стали посвящать меня в суть дела.

Оказалось, что Костик с двумя подчиненными сразу после утренней сходки отправились на хлебозавод подкрепиться. Движение здесь вялое, и пешеходов всегда очень мало, после того, как рабочие пройдут на смену, вокруг вообще пустынно. Подойдя к проходной, опера заметили на проезжей части одинокий джип, который подъехал к тротуару и припарковался. Из него, не торопясь, вышел хорошо одетый мужчина; но не успел он закрыть дверцу джипа и щелкнуть “сигналкой”, как из-за неработающего киоска “Роспечати” выскочил молодой человек с пистолетом в руке; он подбежал к хозяину джипа и несколько раз выстрелил в него в упор. Потерпевший упал, а убийца спортивным шагом двинулся мимо высокого забора хлебозавода.

Опера, стоявшие раскрыв рот у самой проходной, справились с потрясением и рванули за ним. Увидев преследователей, парень побежал вдоль забора к пустырю, простиравшемуся за территорией хлебозавода, а по пути швырнул свой пистолет за ограду предприятия. Это существенно прибавило операм боевого задора, поскольку оружия ни у кого из них не было, постоянным ношением руководство наших оперативников не баловало, а чтобы бежать с голым пузом за вооруженным преступником, только что продемонстрировавшим пригодность своего оружия к стрельбе, — это надо очень любить свою Родину.

Ребята показали высокий легкоатлетический класс, особенно если учесть, что они еще не пообедали, и догнали убивца, скрутив его на пустыре. Надев на него наручники, они дотащили его до проходной, откуда позвонили в РУВД и вызвали подкрепление. Когда приехала патрульная машина, туда запихали злодея и выставили пост у валявшегося на территории хлебозавода орудия убийства. Оставалось только зафиксировать имевшиеся доказательства, для чего, собственно, и была вызвана я.

Я от души похвалила славных представителей убойного отдела, отметила их оперативную реакцию и мужество, а заодно поздравила и себя: получить дело об убийстве, совершенном в присутствии свидетелей, — это уже удача; а если эти свидетели — сотрудники отдела по раскрытию умышленных убийств, о такой везухе можно только мечтать.

Поохав и воздав должное героям дня, я подошла к трупу и присела перед ним на корточки. Беглый взгляд на распростертое тело насчитал четыре входных пулевых отверстия на груди. Странно, но в голову убийца не стрелял. Я выпрямилась. Сейчас пойду гляну на задержанного — и к вещественному доказательству. Сброшенный пистолет надо бы изъять в первую очередь, а то, неровен час, что-нибудь с ним приключится. Постовой моргнет и спохватится, когда пистолета и след простынет, или какой-нибудь любопытный, не исключая и руководящих милицейских работников, начнет лапать вещдок, приговаривая: “Хорошая штучка”, да мало ли…

— Личность убитого установили? — задала я традиционный вопрос, подойдя к Мигулько.

Мигулько упивался происшедшим, живописал подробности погони перед вновь прибывшими и с трудом отвлекся на меня. Впрочем, я его не осуждала.

— А? Вот этого? — Мигулько кивнул в сторону джипа. — В машине барсетка была, там документы на имя Белоцерковского. Фотка к роже подходит.

— А кто он такой?

— А хрен его знает.

— Где документы?

— Там же, в машине. — Костик пожал плечами. — Вон, Фужеров присматривает.

— Слушай, Фужера не трожь, — взмолилась я, — кто со мной по серии пахать будет?.. Ой, Костя, — спохватилась я сразу, упомянув про серию, — меня же Сашка Стеценко ждет у метро…

— У-у, — многозначительно протянул Костя в нос, не разжимая губ, — понятно. — И скабрезно ухмыльнулся, даже забыв про собственный героический поступок.

Конечно, наша со Стеценко личная жизнь вот уже больше года покоя не давала оперативному составу милиции, прокуратуры и экспертного корпуса. Все хотели нам счастья.

— Что тебе понятно? — обиделась я. — Мы в больницу собирались к потерпевшему Коростелеву. Еще раз повторяю, Костик, хоть ты и герой дня, Фужера не трогай, он будет работать по серии. Между прочим, эксперты сказали, что орудие одно.

— Да брось ты, Маша, — Костик в упоении махнул рукой. — Ты ведь знаешь, каждое следующее убийство автоматически приостанавливает работу по предыдущему. Дались тебе эти черепно-мозговые! Лучше вот этим занимайся. Прямо кино!

— А с задержанным вы еще не говорили? — понизив голос, спросила я Костю. — Сейчас удобный момент, поговорили бы с ним, пока тепленький…

— А что с ним говорить? — простодушно удивился Костя. — Он же у нас на глазах мужика грохнул. Чего тебе еще?

Я вздохнула. Хороший парень Костик Мигулько, но не Синцов. И даже не Кораблев, на худой конец. Синцову бы в голову не пришло, что в этом происшествии все ясно. Он бы уже работал с клиентом…

— Костик, а зачем он его грохнул? Вы же сказали, выстрелил и побежал? Ни денег не взял, ни машину угнать не попытался, так?

Костик посерьезнел.

— Да, понятно, заказчик тебе нужен.

— А тебе не нужен?

— Ну ладно, ты права. Но я тебя огорчу. Этого фрукта за три минуты не расколешь. Пойдем, покажу.

Костик подвел меня к патрульной машине, у задней дверцы которой прохаживались два пэпээсовца[4] с автоматами наперевес. Один из них, уловив движение Кости, опередил его и открыл дверцу, и я сразу натолкнулась на жесткий взгляд из темноты автомобильного нутра. Задержанный сидел прямо, но довольно непринужденно. И на лице его не читалось ни страха, ни возбуждения, что было бы естественным в этой ситуации. Он смотрел невозмутимо, даже лениво. И хотя черты лица его были правильными, одет он был аккуратно и чисто, несмотря на задержание, — наверняка они с операми покатались по пустырю в момент захвата, — внешность его мне не понравилась. Вернее, не понравились выражение лица и взгляд. Он смотрел на меня холодными, жесткими глазами профессионала. И от его взгляда у меня по спине побежали мурашки.

Я не выдержала этого взгляда и, взяв Костю под руку, отошла в сторону. За моей спиной с лязгом закрылась дверца импровизированной тюрьмы.

— Да, фрукт, — подтвердила я Костины наблюдения. — Костик, будь другом, слетай к станции метро, меня там Стеценко ждет. Объясни, что мы в другой раз съездим в больницу.

— Хорошо, — согласился Костик. — Но ведь он сюда притащится, сто процентов. А?

Я пожала плечами.

— Пусть притащится. Давай, Костик, двигай к метро, а я пошла изымать пистолет. Пока его никто не свистнул в частную коллекцию.

Костик послушно двинул к метро; отчасти его покладистость объяснялась перспективой рассказать про сегодняшнее беспрецедентное происшествие свежему слушателю. А я прихватила на проходной двух тетенек в синих халатах, пахнувших хлебными корочками, и отправилась фиксировать вещественное доказательство. Костик меня заверил, что криминалист уже все отснял.

Постовой скучал возле каре из пустых ящиков, которые огораживали место приземления брошенного через забор пистолета. Тут же бродил успевший принять на грудь свидетель — грузчик, которому пистолет чуть не на голову свалился. Тетеньки, припасенные мною в качестве понятых, мягко его пожурили. Я пристроилась на одном из перевернутых ящиков и быстро настрочила протокол. А пока понятые внимательно читали его, тихо переговариваясь, я успела в том же хорошем темпе допросить свидетеля. На территории хлебозавода одуряюще пахло свежим хлебом, и этот запах казался абсолютно несовместимым ни с каким злодейством. Понимаю оперов, которые ездят сюда обедать на трамвае, несмотря на то, что рядом с РУВД есть несколько бистро и пирожковых. Войдя через проходную в царство сдобы, мягких буханок и бубликов, забываешь про страсти-мордасти современной жизни, про производственные проблемы и даже про свой преклонный возраст; вдыхаешь этот непередаваемый хлебный аромат и начинаешь любить ближних…

Подошел криминалист, успевший в ожидании изъятия вещдока перекусить в местной столовой. Оттуда он предусмотрительно прихватил коробку, ловко запаковал в нее пистолет, причем брался за него в резиновых перчатках, что, впрочем, меня совершенно не убедило в перспективе найти на нем отпечатки пальцев. За все годы моей работы такого еще не было, пальцы на оружии почему-то никогда не находились.

Сделав на коробке необходимые надписи, криминалист заверил меня в том, что по прибытии медика они вместе сделают смывы и отпечатки с ладоней, запястий, из ноздрей и ушей задержанного, для обнаружения и фиксации следов продуктов выстрела, если человек незадолго до этого применял огнестрельное оружие. Положительно, запах свежего хлеба пробуждал в людях лучшие чувства. Этот криминалист никогда не имел репутации старательного работника и обычно не дело пытал, а от дела лытал. Тем приятнее было услышать такое из его уст, без всяких понуканий с моей стороны.

С сожалением покинув территорию хлебозавода, я с коробкой под мышкой подошла к группе оперов, взиравших на расстрелянное тело. Они порадовали меня тем, что медик уже в пути, и в принципе я могу начинать описывать пейзаж.

Мы с ними обсудили, какие дела могли привести господина Белоцерковского на место расстрела и какими делами он вообще зарабатывал себе на жизнь. Пока ясности не было. За разговорами незаметно пролетело время до прибытия дежурного медика, его “карета” подкатила одновременно с Костиком Мигулько, а на хвосте Костика Мигулько, естественно, сидел хорошо знакомый всем присутствующим доктор Стеценко. С прибывшим в качестве врача-специалиста в области судебной медицины доктором Пановым они просто обнялись и расцеловались; при этом, утопая в могучих объятиях толстого, но милого Панова, Стеценко из-за его спины корчил мне рожи, изображал эротическую томность и вообще вел себя совершенно неуместно. “Тут все-таки место происшествия, — строго подумала я, — и труп лежит в крови”.

Стеценко отцепился от Панова и пошел ко мне. Я хотела высказать ему все про неподобающие манеры, но близость хлебозавода оказала свое облагораживающее воздействие. Язвить расхотелось совершенно.

— Саша, извини, пожалуйста, — проговорила я, вдыхая неотвязный аромат свежевыпеченного хлеба. — Меня выдернули на происшествие…

— Да мне Костик все рассказал, — кивнул Стеценко. — Помочь?

— А как ты мне поможешь? Да у тебя и своих дел хватает…

Стеценко наклонился к моему уху:

— Маша, твои дела важнее.

— В смысле — следовательские дела важнее экспертных? — прикинулась я дурочкой; уж очень хотелось услышать продолжение.

— В смысле — дела любимой женщины.

Услышала, теперь моя душенька довольна. Все-таки мой бывший сожитель — редкостная обаяшка, тем приятнее от него слышать такие признания. Но сейчас тратить время на любезности неприлично, и так я разрываюсь: в данной ситуации осмотр трупа и допрос задержанного одинаково неотложные вещи. Ну и что же мне предпочесть? Меня уже потряхивала знакомая нервная дрожь, сопровождающая необычные дела, интересные профессиональные ситуации. Конечно, на такого профи, как наш сегодняшний киллер, ребят из убойного отдела маловато. Синцова бы сюда, он бы его развалил от носа до позвоночника за полчаса. Но, к сожалению, реалии таковы, что Синцову тут делать нечего. Он теперь раскрывает сексуальные убийства, которые, не в пример нашим вшивым заказникам, гораздо драматичнее. А то, что я этого клиента сама не развалю, ясно с первого взгляда. Не то, чтобы я была не уверена в своих силах, просто трезво оцениваю обстановку. Есть вещи, которые не для меня. Что называется, оперу — оперово, следователю — следователево.

— Ну хочешь, я сам съезжу в больницу, поговорю с доктором? — Сашка почувствовал, что меня уже закручивает профессиональный озноб.

— Без меня доктор с тобой разговаривать не будет. Может, завтра выберемся? Ты как?

Сашка кивнул. Во время разговора я не могла отделаться от какого-то неприятного ощущения, что-то царапало мне нервы, и не выдержав, я обернулась. В окошечке патрульной машины, стоявшей за моей спиной, мелькнула тень. “Ерунда, — подумала я, — это просто мнительность”. Но поежилась. Спину мне жег взгляд из окошечка, я готова была в этом поклясться.

Прибыв на базу, в РУВД, ребята из убойного, все до единого, сначала сходили и внимательно обозрели клиента, посаженного в продавленное кресло в наиболее приличном кабинете (джентльменский жест, с учетом того, что работать в кабинете придется женщине), после чего беззастенчиво предложили мне самой разговаривать с задержанным. Все корифеи сыска сошлись на том, что колоть его бесполезно. Да особо и не нужно, поскольку доказательств даже больше, чем достаточно. Конечно, хотелось бы узнать про мотивы убийства, а также про заказчика, что, в общем, взаимосвязано, но это вопрос стратегический, вопрос будущего, долгой кропотливой работы с применением спецтехники и спецприемов.

— Ты его в камеру оформи, — строили они планы, — а там будем его слушать и анализировать.

— А вы думаете, он в камере будет говорить? — сомневалась я.

Опера пожимали плечами. А что еще они могли предложить?

Так что пришлось мне заниматься клиентом. Труп осматривать я высвистала Горчакова, вернувшегося из городской. Клиент без удовольствия, но достаточно спокойно перенес процедуру получения смывов и отпечатков; юридическое оформление этой процедуры оставили на потом, поскольку мы с задержанным отъезжали к месту допроса, а медик оставался с Горчаковым на осмотре трупа.

После короткого совещания, в ходе которого были определены тактика и стратегия расследования, а именно: я занимаюсь клиентом, а подчиненные Кости Мигулько пробивают личность потерпевшего, Костик отвел меня в кабинет, где мне предстояло работать.

Задержанного охраняли два опера, руки у него так и оставались застегнутыми сзади, а еще одной парой на ручников он был пристегнут к батарее, но даже несмотря на это, я с трудом удержалась от просьбы дать мне охрану для допроса. Со мной такого давно не бывало.

Пожалуй, за всю мою богатую следственную жизнь мне повстречались только два человека, с которыми я боялась оставаться наедине в следственном кабинете.

Но оба они были тупейшими отморозками, а у этого был вид неглупого человека. И все же от него исходила такая волна опасности, что меня не могла обмануть его расслабленная поза. Эта расслабленность была показной, на самом деле он был собран и напряжен, и его собранность лишний раз доказывала, что он использует любую, даже эфемерную возможность уйти.

— Здравствуйте, — сказала я, остановившись у двери и примериваясь, куда лучше сесть, чтобы занять, во-первых, безопасную позицию, а во-вторых, чтобы удобно было с ним общаться; если, конечно, он захочет общаться.

Охранявшие его опера даже не стали вставать, уловив мою нерешительность; судя по всему, они были не прочь поохранять клиента во время допроса. Им он, похоже, тоже не внушал доверия.

Сам клиент даже не переменил позу, только чуть шевельнулся, и опера тут же напряглись. Он приподнял тяжелые веки и посмотрел на меня снизу вверх. Потом медленно перевел взгляд на Костика и мрачно спросил:

— А что у вас, кроме бабы, других следаков нет?

Костик не нашелся, что ответить.

— С бабой разговаривать не буду, — так же мрачно продолжил задержанный, и я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему что-нибудь вроде “а куда ты денешься”, но вовремя поняла, что он провоцирует меня именно на это, на конфликт, выводит меня из себя, и подумала, что он еще более непрост, чем кажется. Если я на это клюну, никакой полезной информации из допроса я не извлеку, допрос сведется к взаимным колкостям.

— Баба пусть идет, под мужика ляжет, — добавил убийца и внимательно посмотрел на меня, просчитывая эффект от провокации.

Я стиснула зубы. Отшутиться? Обидеться? В конце концов, пусть Горчаков его допрашивает; но ничего достойного я не придумала и промолчала.

— Да она меня боится, — протянул задержанный. — Она щас описается. — И снова, прищурившись, уперся в меня глазами.

— Отстегните его, — сказала я Косте. Костя хмыкнул.

— Маша, побыть на допросе? — спросил он тихо.

Я покачала головой:

— Не надо. Побудьте в коридоре.

— Ты уверена?

— Уверена. Ничего со мной не случится, — ответила я, краем глаза наблюдая за задержанным.

Мне показалось, или в его взгляде действительно промелькнула усмешка?

Опера не торопились отстегивать задержанного, ожидая команды начальника. Костик вопросительно посмотрел на меня, и я вынуждена была подтвердить свое решение.

— Давайте, ребята, время не ждет.

Но и после этого опера еще посомневались, и только когда Мигулько кивнул им, начали отстегивать киллера от батареи. Когда наручники были сняты, киллер положил на стол затекшие руки. Перед тем как выйти из кабинета, Мигулько посмотрел на меня и еле заметно покачал головой. А я глазами показала ему на дверь. Он пожал плечами и вышел. За ним потянулись опера, поминутно оглядываясь и проверяя, не захватил ли меня клиент в качестве заложника, пока они протискиваются между столом и сейфом. Но клиент меня не захватил, и, оглянувшись в последний раз, опера закрыли за собой дверь.

А мы с задержанным остались наедине, и, сидя напротив меня, он наблюдал, как я достаю из дежурной папки протоколы и ручку. Выражение его лица было очень неприятным, но как только закрылась дверь кабинета и за ней стихли обычные для любого милицейского коридора звуки, он изменился. И даже приветливо улыбнулся мне. Но при этом не стал казаться мне менее опасным, скорее наоборот.

— Вот теперь здравствуйте, — начал он первым. — Вы следователь?

Я машинально отметила, что, обращаясь ко мне, он употребил слово “следователь”, а не “следак”, как в присутствии оперов, и подивилась, как он преобразился. Еще минуту назад он мрачно смотрел из-под тяжелых век, и взгляд его причинял почти физическое неудобство, а сейчас он становился легким и обаятельным.

— Да, я следователь прокуратуры, Мария Сергеевна Швецова. Сейчас придет дежурный адвокат…

— Зачем? — Он широко улыбнулся и махнул рукой. — Адвокат мне не нужен.

— Вы хотите давать показания без адвоката? — удивилась я, а он улыбнулся еще шире.

— А с чего вы взяли, что я хочу давать показания? Я этого не сказал. Я хочу воспользоваться пятьдесят первой статьей[5].

— Все равно, пусть дежурный адвокат подойдет и распишется в протоколе. Я хочу зафиксировать, что вы отказались от реально предоставленного вам защитника. — Ушлые задержанные, знакомые с юридическими тонкостями, любят потом заявлять, что следствие их пытало, допрашивая без адвоката, вводило в заблуждение относительно их права на защиту, и это дезавуирует их показания, данные в ходе таких допросов.

— Зачем нам с вами адвокат? — спросил задержанный. — Лучше мы вдвоем побеседуем, — и расправил на столе руки со следами от наручников.

— Но если вы не собираетесь давать показания, нам не о чем беседовать. — Я тоже постаралась улыбнуться, но такой безмятежной улыбки, как у подследственного, у меня не вышло.

— Да найдем о чем поговорить. — И задержанный подмигнул мне. Его оскал мне страшно не понравился.

В дверь постучали. Мои нервы были так напряжены, что я вздрогнула, и клиент это заметил. В дверь просунул голову дежурный адвокат, я обратилась к задержанному с вопросом, не передумал ли он насчет участия адвоката и дачи показаний, но задержанный твердо отказался от услуг защитника. Защитник же с видимым облегчением швырнул мне на стол ордер, выписанный ему на участие в деле, как дежурному адвокату, быстро черканул свою фамилию в незаполненном еще бланке протокола и отбыл. Мы опять остались с задержанным одни.

Я положила перед собой бланк протокола, который начинался с данных о личности допрашиваемого.

— Как вас зовут? — спросила я.

Опера, естественно, обыскали его, никаких документов при нем не было, и вообще ничего не было. Ни денег, ни сигарет, ни телефонной карты. “Какие выводы?” — поинтересовалась я у Мигулько. “Либо машина его ждала за поворотом, либо лежбище рядом”.

— Петров Игорь Юрьевич, — с готовностью ответил задержанный.

— Где вы живете?

— Я не местный, приехал из другого города, хотел хату снять, не успел.

— Не местный? А вещи ваши где?

— А вещи в камере хранения на вокзале.

— И документы тоже?

— А документы у меня украли в поезде.

— А вещи на каком вокзале? Можем съездить забрать, а?

— А я забыл ячейку. А что! Вас бы так заломали, вы бы тоже все позабыли. — Задержанный на глазах преображался, лепил из себя простого деревенского парня, и довольно удачно, я бы поверила, если бы десять минут назад не наблюдала в этом кресле жесткого бойца с хорошей реакцией, плюс к тому и недюжинного психолога — вон как он со мной разделался, в шесть секунд заставил меня освободить его от наручников и выпроводить всех присутствующих.

Темп беседы между тем нарастал крещендо. Но мы еще не ссорились, просто двигались на ощупь, он в свою сторону, я в свою.

— А вокзал помните?

— Не-а.

Я даже не могла упрекнуть его в том, что он откровенно издевался, столько искренности было во взгляде и в интонации.

— Ну а приехали-то откуда?

— Да я же сказал, у меня от страха все отшибло, ничего не помню.

— А имя свое помните?

— А имя свое помню.

— А что еще про себя помните?

— А что я еще должен помнить? — простодушно удивился он.

— Зачем приехали сюда, где работали, кто ваши родственники?

— Знаете, гражданка следователь… — Он замялся, делая вид, что вспоминает, как меня зовут, хотя я понимала, что он прекрасно запомнил не только мое имя-отчество, но и фамилию. — Знаете, Мария Сергеевна, шел я себе, никого не трогал, как вдруг слышу — стреляют. Я и побежал, а за мной — трое бугаев. Ну, я и подумал, что это те, кто стрелял, хотят свидетеля убрать, я же как раз там мимо проходил, мог все видеть. А что бы вы на моем месте сделали?

— Хорошо, — терпеливо сказала я, подперев рукой подбородок. — Вы знаете, зачем у вас смывы взяли с ладоней? И с запястий?

— Смывы? А что это?

— Это вам ладони обтерли и в конвертик положили марлечку.

— Буду знать. — Он с интересом смотрел на меня.

— На этой марлечке найдут крошечные частички пороховой копоти, а может, еще и микроскопическую стружку с гильзы, и это будет означать, что вы совсем недавно стреляли. На пистолете, который вы выбросили за ограду хлебозавода, есть ваши отпечатки (это я сказала без особых угрызений — если эксперты их не найдут, это еще не значит, что их там не было).

— Та-ак. — Он, сидя напротив меня, тоже положил подбородок на сложенные руки. — И что же?

— А то, что на фоне показаний тех, кто вас задерживал, ваши сказки про “шел мимо, упал, очнулся, гипс” никого не убедят.

— Как вы сказали? — Он на секунду посерьезнел, но тут же сразу заулыбался.

— Господин Петров, — его фамилию я произнесла с изрядной долей иронии, поскольку не была убеждена, что так его звали от рождения, — глупо отпираться от очевидного.

— Тут вы правы, — легко согласился он. — А можно мне в туалет?

“Началось”, — подумала я. Почему-то я все время ждала подвоха от своего подследственного.

Я встала и выглянула в коридор. Два опера, сидевшие на скамейке у двери, сразу поднялись и вытянулись в боевой готовности.

— Отведите подозреваемого в туалет, — сказала я и добавила, понизив голос: — Только смотрите в оба.

Оба сотрудника отдела по раскрытию умышленных убийств изобразили мимикой, что предупреждать их об этом излишне в связи с огромным опытом по конвоированию киллеров в нужник для отправления естественных надобностей, а также в связи с нечеловеческой бдительностью, в силу чего никаких непредвиденностей быть не может. Я посторонилась. Один из них зашел в кабинет и ловко нацепил на задержанного наручники, сковав ему руки за спиной, а я пока пошепталась со вторым, краем глаза отмечая, что в присутствии оперов клиент снова стал жестким и угрюмым. Оперативник вытащил его из-за стола к двери и, подталкивая в спину, повел в направлении туалета. В коридоре клубился народ — на скамейках у противоположной стены сидели какие-то гопники в густых бородах, возле открытого окна, как раз напротив туалета, курил молодой парень — наверное, свидетель, вызванный в отдел. Двери в кабинеты были открыты, туда-сюда сновали сотрудники с бумагами в руках, стоял неясный гул.

Мой клиент и конвоирующий его оперативник двигались по коридору, а второй опер поотстал от них и по моей команде тихо сказал в спину киллеру:

— Игорь!..

Как я и ожидала, задержанный никак не отреагировал на оклик. Еще выходя из кабинета, он цепким взглядом охватил коридорное многолюдье. Если бы народу вокруг не было, он бы обернулся, ища, кого это позвали, просто машинально, как и девяносто девять процентов всех нормальных людей. Но в его мозгу отложилось наблюдение, что в коридоре полно мужчин, звать могли кого угодно. Конечно, это к делу не подошьешь, но я лишний раз убедилась в том, что имя Игорь для него неродное, впрочем, как и фамилия Петров.

Перед самыми дверьми туалета задержанный остановился. Я слышала, как он лениво сказал сопровождающему:

— Штаны мне ты расстегнешь?

Конвоир непонимающе дернул плечами, а задержанный для наглядности, не оборачиваясь, пошевелил руками, закованными в наручники. Да, действительно, пописать с руками за спиной ему было бы проблематично. Конвоир обернулся и кивком позвал на помощь напарника. Все трое скрылись в туалете, а я напряженно ожидала их возвращения, стоя у дверей кабинета. Что-то у меня было неспокойно на душе.

Туалет в убойном отделе представлял собой каморку с расколотым унитазом. Как они все втроем туда утолкались — для меня было загадкой, но раз уж там оказалось двое охранников, значит, они решились снять с задержанного наручники. И значит, один каким-то непостижимым образом поместился рядом с задержанным, а второй должен перекрывать собой выход. Как раз в тот момент, когда я представила себе толкотню в отхожем месте, с грохотом распахнулась дверь этого самого отхожего места, и в коридор спиной вылетел один из оперов, а прямо через него пронесся, как ягуар в прыжке, наш задержанный. И несся он к окну. Упавший на спину опер барахтался на полу, как раздавленный жук, кверху лапами; из туалета с опозданием вывалился второй опер, держась за лицо и поэтому плохо ориентируясь в пространстве.

Всю эту картинку я соединила в голове уже потом, а пока мое внимание было приковано к “Петрову”, который в три прыжка преодолел длиннющий коридор и рвался к открытому окну. По коридору, словно прибрежный ветер, пронесся всеобщий “Ах!”, и все расступились, освободив дорогу ягуару. Сейчас мне уже трудно сказать, что мной двигало, когда я рванулась за ним. Но факт остается фактом — я за ним рванулась чисто машинально, не отдавая себе отчета в том, каким образом я смогу его остановить. И когда он, оттолкнувшись от скамейки, стоявшей поперек коридора, буквально взлетел перед прыжком в окно, я успела уцепиться за его куртку. Удержать я его не удержала, но равновесие он потерял, и, вместо того, чтобы точно вписаться в оконный проем и приземлиться на ноги, он слегка кувырнулся и полетел за окно боком. А я, не устояв на ногах, со всего размаху грохнулась головой о батарею под подоконником.

Поскольку все в коридоре замерли, в наступившей тишине сначала раздался звон от моего попадания головой в батарею, а потом глухой удар за окном. И тут все рванулись к окну, около которого началась давка. Я с трудом поднялась на ноги и уклонилась от напирающей толпы. Кто-то охнул, и несколько оперов рвануло к лестнице, послышался топот ног по ступенькам. Когда пространство перед окном слегка расчистилось, я, пошатываясь, подбрела поближе и выглянула во двор. Наш задержанный, рыча, пытался встать на ноги, но это ему не удавалось, он со стоном заваливался на бок. Но даже если бы он смог двигаться, вряд ли бы ему удалось убежать, поскольку окно выходило в закрытый двор. Я увидела, как к нему подбежала целая толпа оперативников, несколько сотрудников дежурной части, два милицейских следователя, и отошла от окна.

В голове у меня звенело, хотелось прилечь. Я, даже не трогая голову, ощущала, как на лбу вздувается огромная шишка, и, не глядя в зеркало, представляла, как она наливается сине-багровыми красками. Сейчас клиента, задержанного второй раз, с триумфом приведут обратно в убойный отдел, поэтому самое время проанализировать ситуацию. И, приступив к анализу, я поначалу впала в панику, подумав, что все произошло из-за меня, из-за моей самонадеянности И амбиций, потому что я поддалась на провокацию подследственного, позволила снять с него наручники и удалила оперов с допроса. У меня заколотилось сердце и задрожали руки, но я вовремя вспомнила, что вообще-то он сбежал не с допроса, а из туалета, куда его вывели цельных два опера, да еще в наручниках, то есть крайняя — не я.

После осознания этого факта мне существенно полегчало. Только ноги не держали. Я присела на скамеечку, от которой оттолкнулся наш ягуар, и прикрыла глаза. Но тут кто-то тронул меня за плечо. Глаза пришлось открыть. Передо мной, заслоняя дневной свет, покачивался вусмерть пьяный Фужер и протягивал мне стакан воды.

Я выхватила у него стакан и жадно выпила воду. Похоже было, что перед тем Кужеров пил из этого стакана бормотуху, но не выплевывать же то, что я уже успела проглотить. Напившись, я отдала стакан Кужерову, но он не уходил. Наклонившись ко мне и чудом удерживая равновесие, он обдал меня могучей волной перегара и приложил пустой стакан к моей шишке на лбу. У меня аж слезы выступили на глазах от жалости к себе и оттого, что единственным внимательным человеком, в этом ажиотаже вспомнившем обо мне, оказался старый пьяница Кужеров.

— Ну ладно, ладно, — невнятно пробормотал Кужеров и погладил меня своей лапищей по голове. — Пойдем. — И он помог мне встать и повел в кабинет Мигулько, который хозяин оставил открытым нараспашку, выскочив во двор.

Там Фужеров по-хозяйски попытался уложить меня на горбатый диван, который Мигулько вроде бы притащил с ближайшей помойки для ночных бдений на работе. Я гордо вырвалась из железной хватки Сереги, но он не расстроился. Усадив меня в начальническое кресло за стол, Кужеров сам улегся на диван и захрапел.

А я стала ждать хозяина кабинета, размышляя над тем, где был Кужеров, когда завертелась вся эта карусель. Наверное, пока я пыталась допросить задержанного, Серега под шумок решил отпраздновать крупную удачу отдела и сбегал в магазин. А поскольку основная часть сотрудников была занята оперативным сопровождением следственных мероприятий, на долю Кужерова слишком много досталось.

Появился шумно дышащий Мигулько. Похоже, что наш клиент сломал ноги, неудачно — из-за моего вмешательства — выпрыгнув в окно. Костик рассказал, что наверх сюда тащить его нет смысла, ребята охраняют его там, надев на него для верности наручники, хотя теперь он уже никуда не убежит. Дежурка уже вызвала “скорую”.

— Ты-то как? — наконец догадался спросить он. Я махнула рукой — что, мол, обо мне.

— Протокол я написать не успела. Что теперь делать?

— Слушай, его сейчас в больницу повезут. Мы конвой дадим, ему там снимок сделают, гипс наложат, так что сегодня без протокола.

Я вздохнула:

— Костик, принеси, пожалуйста, мои причиндалы из кабинета напротив. Я хоть напишу в протоколе, что допрос прерван.

Костика, направившегося за протоколом, чуть не сбил с ног Стеценко, вихрем влетевший в кабинет. На лице его было написано такое неподдельное страдание, что я чуть не бросилась к нему на грудь с утешениями.

— Маша, что он с тобой сделал?! — закричал Стеценко.

На что проснувшийся Кужеров дал исчерпывающий ответ:

— Ты лучше спроси, что она с ним сделала. Ноги мужику переломала, инвалидом останется, — и захрапел снова.

“Вот это контроль над ситуацией”, — завистливо подумала я.

Сашка между тем гневно цыкнул на Кужерова и через секунду, развернув меня прямо с креслом лицом к свету, стал рассматривать повреждение у меня на лбу, после чего ощупал весь мой череп в поисках проломов и, не найдя их, удовлетворился тем, что подул на шишку. Переводя дыхание, он рассказывал, что поприсутствовал немного при осмотре трупа Горчаковым и Пановым и уже собирался уходить, как вдруг постовому на рацию передали, что задержанный злодей совершил покушение на оперативников и следователя и сбежал. Поэтому Сашка все бросил и помчался сюда, в РУВД. Он сказал, что уже не надеялся застать меня в живых.

Тут в кабинет к Мигулько подтянулись начальник РУВД, его заместитель по уголовному розыску и мой родной прокурор, видимо, тоже не чаявшие застать меня в живых. Стеценко от меня оттеснили, шишку на моем лбу поочередно разглядели все начальники и поохали надо мной еще почище, чем до них доктор Стеценко. А потом собрались в кучку и стали охать над собой. Еще бы: побег задержанного, получение им серьезной травмы, насилие в отношении двух оперуполномоченных, травма у следователя прокуратуры, нелицеприятные сводки, объяснения по всем инстанциям и служебные проверки как закономерное следствие всего этого. Потом они опять отвлеклись на меня и заголосили, что меня срочно нужно отправить в больницу, потому что я наверняка получила сотрясение мозга. Особенно старался начальник РУВД, видимо, намекая, что мои мозги подверглись сотрясению задолго до сегодняшнего случая. Я с трудом отбилась.

Уходивший в коридор Мигулько вернулся с известием, что приехала “скорая помощь”, а сам поскакал вниз для раздачи ценных указаний и контроля за процессом. Начальники высыпали в коридор и свесились из окна, я же не испытывала никакого желания смотреть, как оказывают помощь человеку, который из-за меня переломал кости.

Стеценко воспользовался передышкой и снова стал оказывать мне медицинскую и психотерапевтическую помощь. Заглянул Мигулько, доложил, что клиента увезли в ту самую больницу, где лежит наш потерпевший Коростелев. Сегодня его допрашивать уже все равно нельзя: в больнице ему сделают анестезию, и он, скорее всего, будет спать.