— Вовсе нет. Я ничего не имела в виду. Просто думала о всяких пустяках, вот и сказала. Никогда не говори, что у твоего отца нет денег.

Я пообещала.

— Во-первых, это не так, а во-вторых, папа ужасно разозлится.

— У него полно денег, — сказала я, — и знаешь, мама, я как раз...

И я снова расплакалась. Из-за того, что небо было такое голубое, и чистое, и мирное...

— Я больше не могу, — сказала я, — мне так страшно, что я... Ты не сможешь взять у него немного денег, чтобы мы с Бобби...

Я не стала продолжать. Конечно, это было ужасно глупо. Я и начинать бы не стала, если бы не была напугана до смерти.

— Не понимаю, почему он такой злой. Почему он ничего не может сделать с этой мерзкой старухой Девор? Это она во всем виновата.

— Тише, тише, девочка, — пробормотала мама, — не нужно так переживать.

— Почему он с ней ничего не сделает? Почему?

— Он не видит в этом необходимости. Если это правда, так зачем же папе...

Она нахмурилась и умолкла. Я попыталась заговорить с ней, говорила, что это нечестно, что я больше не вынесу. Но она ничего не отвечала.

Наконец, когда у меня нервы были уже на пределе, когда я готова была снова разреветься, она вздохнула и покачала головой.

— Боюсь, что ничего не выйдет, девочка. Мне показалось, я придумала, где раздобыть для тебя денег, но боюсь, что ничего не выйдет.

— Может быть, у меня выйдет? Или у Бобби?

— Не суйся в это, — отрезала она. — Тебе нечего в это вмешиваться, даже если бы у тебя и получилось. Я собиралась попытаться только потому, что я жена твоему отцу.

— Но я могу попробовать. Пожалуйста, мам. Ты просто скажи мне — у кого, а там я...

— Я уже сказала тебе — не лезь. Все равно ничего не получишь, кроме неприятностей. Этот человек расскажет отцу, и ты представляешь, что тогда будет.

Я растерялась.

— Наверное, ты права. Если уж ты не сумеешь, то я — тем более. Это какой-нибудь старый папин должник?

Мама ответила, что в каком-то смысле это долг, но в каком-то и нет. А раз у нас нет другого выхода, придется заставить этого типа раскошелиться.

— И еще, — добавила она, — как мне известно, у этого человека нет денег, чтобы вернуть долг. Папа так не думает, я догадалась по некоторым его словам. Но ты ведь знаешь папу. Если кто-то будет говорить «белое», он обязательно скажет «черное» — просто так, из духа противоречия.

— Не представляю себе, чтобы папа простил кому-то долг.

— Я тебе объяснила, что этот человек не должен в буквальном смысле. То есть он, конечно, должен, но только...

— Скажи мне, кто это, мама. Пожалуйста. Я что-нибудь придумаю. Хуже, чем сейчас, мне уже не будет. Если ты не хочешь обращаться к этому человеку, так придумай что-нибудь другое, чтобы помочь мне.

Она кусала губы.

— Я не могу, девочка. Ты знаешь, что я бы все сделала, но не могу.

— Чего ты не можешь? Не можешь помочь или не можешь позволить, чтобы я сама себе помогла?

— Вот что. — Она поднялась и начала собирать посуду на поднос. — Я скажу тебе, как ты можешь помочь себе. — Она выглядела строгой и печальной. — Держись подальше от Бобби Эштона, хоть он и готов на тебе жениться.

И тут я снова заплакала и закрыла лицо руками. Потому что какая же мне польза, если он станет встречаться с кем-нибудь другим, если он влюбится еще в кого-нибудь? Что в этом хорошего для меня?

Даже если я и перестану с ним видеться, что это изменит, когда папа обо всем узнает?

— Ты знаешь, что я права, — всхлипывала я. — Он все равно убьет нас, мама! Он убьет меня, а я ничего не могу сделать. Ты не хочешь помочь и мне ничего не разрешаешь. Ты можешь только говорить об этом и спрашивать, не хочу ли я поесть.

Посуда на подносе загремела, и содержимое одной из чашек выплеснулось на блюдце. И я услышала, как она шаркает к двери.

— Хорошо, девочка, — произнесла она без выражения, — сегодня я туда схожу.

Я отняла от лица руки.

— Мама! Ты знаешь, что я сказала не то, что думаю!

— Но все, что ты сказала, правда.

— Нет! Ты сказала, что сходишь «туда». Куда это?

— Вечером я встречусь с этим человеком. Я почти уверена, что ничего хорошего не выйдет, но все же попробую.

Она вышла из комнаты и спустилась на кухню. Я пересела к зеркалу на туалетном столике. Вид у меня был, конечно, ужасный. Глаза красные, лицо все в пятнах, а нос раздулся, как картофелина. И волосы я не укладывала перед сном, и теперь от жары и волнения они бесформенно обвисли, как неряшливая тряпка.

Я зашла в ванную, сполоснула лицо холодной водой и смазала кремом. Потом долго лежала в тепловатой воде, зачесав волосы наверх.

И все пыталась убедить себя в том, что в моих словах не было ничего обидного насчет того, что мама ничего для меня не делает. Я все повторяла одно и то же и понимала, что во многом права. Но мне по-прежнему было не по себе, я сама себя стыдилась. Она всегда делала все, что могла. И не была виновата в том, что папа не оставлял ей никакой возможности...

Например, прошлой весной, когда я заканчивала школу, она оказалась из-за меня в сложном положении. То есть из-за того, что согласилась мне помочь. Я попросила ее, чтобы она помешала папе прийти на выпускной акт. Я говорила, что просто умру, если он там появится, что одноклассники и так терпеть меня не могут, а если он придет, то будет еще хуже.

— Ты сама знаешь, как это будет! — кричала я сквозь слезы. — Он ни за что не согласится прилично одеться, а потом начнет расхаживать там, и фыркать, и насмехаться над другими родителями, и вообще это ужасно. Он всегда так себя ведет! Если он придет, я просто не пойду, мама! Да я сквозь землю провалюсь со стыда!

Мама растирала себе руки и что-то бормотала, и вид у нее был озадаченный. Она сказала, что я не должна так относиться к отцу, что она, пожалуй, намекнет ему, чтобы он вел себя как следует.

— Прямо не знаю, что еще можно сделать, — заключила она. — Он собирается пойти, и я не представляю...

— Я придумала как. Ты можешь сделать вид, что заболела, а без тебя он не пойдет. Так что теперь не говори, что ты не знаешь как, а там решай сама.

Мама все бормотала и растирала руки, а потом сказала, что, пожалуй, сделает так, как я прошу, хотя это ей не по душе.

— Он страшно расстроится. Виду, конечно, не подаст, но расстроится.

— Еще бы! Естественно, он расстроится, ведь он упустит такой повод потрепать мне нервы. Я просто не вынесу, если он пойдет.

— Но для него это так много значит. Понимаешь, он не получил почти никакого образования, меньше даже, чем я сама. А теперь его родная дочь заканчивает школу, и для него это...

— Если он там будет, я не пойду, мама! Из дома убегу! Я... Я Убью себя!

Я не на шутку разбушевалась и наговорила еще много громких слов. Я разнервничалась так потому, что как раз в то время начала встречаться с Бобби Эштоном, хотя тогда он не нравился мне еще так сильно, как сейчас... впрочем, это не важно. Прошло уже много времени, и мне неприятно вспоминать про этот случай. По крайней мере, если вернуться к моему рассказу, я сумела настоять на том, чтобы папа не приходил на выпускной акт. Я скандалила, рыдала и сыпала угрозами до тех пор, пока мама не пообещала мне свою помощь.

Она согласилась притвориться больной и удержать папу дома.

Когда в тот вечер он вернулся домой, мама лежала наверху в постели. Я разогревала на кухне ужин и слышала, как он вошел и прошел через столовую. И сразу же почувствовала, как он буравит меня взглядом, стоя на пороге кухни. Он ничего не говорил, а просто стоял и таращился на меня. От страха я уронила на пол ложку, а когда стала ее поднимать, то отвернулась от плиты и тут увидела его. И в первый момент не узнала. В самом деле не узнала. Он переоделся еще на работе, и теперь был так разодет, — никогда бы не подумала, что он может так выглядеть. Раньше я ни разу не видела его таким... и потом тоже не видела.

На нем был синий костюм с иголочки, очень стильный и выбранный со вкусом, новый серый хомбург[4], новые черные туфли, новая белая рубашка и галстук в тон костюму. Я никак не ожидала, что он может выглядеть таким красивым и даже утонченным. От удивления я даже перестала бояться.

— Ты... папа... Откуда... — промямлила я.

Он улыбнулся, скрывая смущение.

— Заглянул на распродажу, — бросил он грубовато, — и прихватил вот это.

Он протянул мне маленький сверток. Я кое-как развернула его и увидела бархатную коробочку. А в ней лежали часы. Платиновые часы с бриллиантиками.

Я вытаращила глаза, да так и застыла, хорошо хоть «спасибо» сказала. А сказать еще что-нибудь я не решилась. Я была в таком состоянии, что могла бы запустить в него этими часами.

Понимаете, про часы я намекала не один месяц. Я долго приставала к нему — насколько только с ним это вообще возможно. А в ответ слышала только фырканье и насмешки. То он спрашивал, для чего мне вдруг понадобились часы, то объявлял, что кроме хорошего будильника мне вообще ничего не нужно, или ворчал, что все эти дурацкие часы — просто хлам.

Так, значит, он так говорил, а сам все это время собирался их купить.

И представлял себе, как разоденется во все новое и никто его не узнает.

— Тут еще кое-что. Стащил на кладбище.

Он выложил на стол коробку со стеклянной крышкой. В коробке была орхидея.

Кажется, я опять сказала «спасибо». В тот момент я плохо соображала. Так мне стало стыдно и страшно, что я не помню, что говорила. И сказала ли вообще хоть что-нибудь.

— Где мать? — спросил он. — Неужто вместе с очистками выбросила и себя на помойку?

— Наверху, — ответила я. — Она лежит.

— Что это она разлеглась? — Он было расхохотался, но тут же оборвал свой смех. — Что с ней? Да говори же! Она не заболела?

Я кивнула и сказала, что да, она заболела. Целый день я готовилась произнести эти слова, так и этак вертя их в голове, и вот теперь они выскочили из меня прежде, чем я опомнилась.

К тому же выбора у меня и не было. Ведь мама не могла знать, что теперь ей не нужно притворяться больной. А попытайся я изменить историю, которую мы с ней придумали, ей не избежать объяснений с папой. Нам обеим их не избежать.

Так что, естественно, я запиналась и была бледной, а он решил, что это я из-за мамы. Он выругался и тоже слегка побледнел.

— Что с ней такое? Когда ей стало плохо? Почему ты не позвонила мне на работу? Что сказал доктор?

— Ничего, — промямлила я. — Не думаю, что у нее что-то серьезное.

— Не думаешь? Ты хочешь сказать, что не вызвала доктора? Твоя мать больна, а ты... О Господи!

Он побежал в коридор к телефону и позвонил доктору Эш-тону, чтобы тот приехал как можно скорее. Потом устремился наверх, будто с усилием переставляя ноги...

Приехал доктор. Папа спустился ко мне на кухню и стал нервно расхаживать туда-сюда. Он ворчал, ругался и задавал мне бесконечные вопросы.

— Проклятие! Ты могла бы мне позвонить. Или сразу вызвать доктора. Не понимаю, какого черта ты...

— Папа, — отвечала я, — мне не кажется... то есть я уверена, что у нее нет ничего серьезного.

Он снова выругался:

— Да как ты можешь быть уверена, черт возьми? С чего это вдруг она заболела? Двадцать лет была здорова, и вдруг...

— Папа...

— Лучше ей выздороветь, честное слово. Если она... Устрою ее в больницу, и без моего разрешения она оттуда не выйдет. Найду настоящих врачей, чтобы за ней смотрели. Что? Проклятие, если хочешь что-то сказать — говори, не мямли!

Я попыталась сказать ему правду, но у меня ничего не получилось. Он не стал меня слушать, когда я дошла до того, что мама на самом деле здорова. Потом он опять выругался и сказал, что, может быть, я и права: видимо, у мамы и в самом деле нет никакой болезни.

— Наверное, просто переутомление. Она слишком много работает. Так ты считаешь, что ничего серьезного?

— Папа, я все пытаюсь сказать, что...

— Конечно, конечно. — Он кивнул. — Вас любой пустяк способен вывести из строя. Ты только не волнуйся, все будет отлично. Волноваться не о чем. Док живо поставит маму на ноги, и мы все вместе пойдем на праздник. И прекрати свое проклятое нытье, воешь, как собака на покойника.

Я расплакалась:

— Папа, ох, папа... я так ужасно себя чувствую...

— Так чувствуй себя по-другому. В том, как ты себя ведешь, нет ни капли здравого смысла. Мама будет молодцом и...

По лестнице спускался доктор Эштон. Так и не договорив, папа бросился ему навстречу. Я услышала, как он спрашивает:

— Как она, док? Что с ней?

— Для женщины ее возраста, — отвечал доктор Эштон, — ваша жена в превосходном физическом состоянии. Она здорова, как та самая лошадь из поговорки.

Папа что-то пробормотал, и я представила, как в этот момент его глаза подернулись дымкой, — так бывало всегда, когда он злился.

— О чем это вы толкуете? Что вы за врач? Моя жена...

— Ваша жена здорова, — отрезал доктор, и, Господи, сколько же злости было в его голосе! Наверное, он обо всем догадался и теперь был рад до смерти возможности поиздеваться над папой. — Знаете, Павлов, вам идет эта экипировка. Наверное, собирались на школьный праздник?

— Конечно. Естественно. Вы хотите сказать...

— Я хочу сказать, что это был сюрприз для вашей семьи. — Он открыл входную дверь и ступил за порог. — Очевидно, они этого не ожидали.

— Проклятие, слушайте, вы... — начал папа, а потом сказал: «Ага», но как-то без выражения.

— Почему бы вам и не пойти на праздник? Конечно, если вы еще не передумали.

Доктор негромко рассмеялся, сел в свою машину и уехал, но его смех еще как будто звучал у меня в ушах.

Я все стояла на кухне, на том же самом месте, и ждала. Не шевелилась, если не считать того, что вся тряслась от страха, даже почти не дышала.

И папа тоже не шевелился, стоя в коридоре. Просто стоял и ждал.

Я была уверена, что сейчас произойдет что-то ужасное. Мне казалось, что у него в голове, как грозовая туча, скапливаются злые, беспощадные слова, которые потом ливнем обрушатся на нас с мамой. Я не сомневалась, что так и случится, потому что это была его обычная манера, — сначала он неизменно заставлял нас ждать. И мы ждали, ждали, ждали и доходили до того, что чуть не падали в обморок от страха. И тогда он выплескивал на нас свой гнев.

Я молилась, чтобы все было уже позади, чтобы оно началось и закончилось поскорее. Не только из-за того, что больше не могла вынести ожидания, но и потому, что это могло что-то изменить. В его настроении, например.

Знаете, может, это покажется смешным, хотя, конечно, тут нет ничего смешного, но раньше меня никогда не интересовало его настроение. Я даже не задумывалась над тем, есть ли оно у него вообще. Потому что, если бы вы его видели, вам это тоже не пришло бы в голову. Он всегда вел себя так, будто хотел сказать, что плевать он хотел, как к нему относятся другие люди и что они о нем думают.

Наверное, мама права. Она выходила за папу хорошенькой девушкой, а он и тогда был такой же приземистый коротышка, примитивный, как глинобитный забор. А из-за того, что она не умела проявлять свои чувства, и вечно ходила с испуганным лицом, и смущалась при всяком упоминании о любви, папа мог считать, что она вышла за него только для того, чтобы уйти из приюта.

В общем, я не знаю, какие между ними были отношения. И не особенно интересуюсь, какие они теперь. Точно так же, как и он мной совершенно не интересуется.

Как может отец убить родную дочь? Пусть даже ему скажут о ней что-нибудь неприятное?

Бобби говорит, что я ничего не понимаю. Папа ведет себя так именно потому, что я ему небезразлична. Но какой же в этом смысл? Только Бобби может выдумать такую глупость, но ему можно, потому что он самый красивый и самый милый.

Но вернемся к тому вечеру.

Тогда так ничего и не случилось. Один раз он зашел было на кухню, но сделал шаг-другой и остановился. Потом вернулся в коридор и снова остановился. Наконец, направился к входной двери, отворил ее, перешагнул через порог одной ногой и застыл — уже не дома, но еще не на улице.

— Вернусь-ка я в контору! — крикнул папа. — Ужинать не буду. На праздник я тоже не пойду, так что вам с матерью повезло.

— Папа! — позвала я. — Подожди!

Но дверь захлопнулась, и он меня не услышал. А когда я выбежала на улицу, он был уже в конце квартала.

Больше он никогда не надевал этот костюм. А когда я как-то встретила в хомбурге дурачка Гэнндера, то поняла, что папа отдал ему все эти вещи, а тот их пропил.

Так вот, в тот раз мама действительно постаралась мне помочь, поэтому было бы нечестно говорить, что она этого никогда не делала. Кроме того, я понимала, что с моей стороны было нехорошо снова требовать от нее помощи. У нее могли быть неприятности с папой, потому что он заставил бы ее во всем признаться. Это от меня он ничего не сумел бы добиться, но она уже старая, в последний день рождения ей исполнилось сорок шесть, и ей не под силу с ним справиться.

И потом, из ее попытки могло ничего не выйти. Конечно, она могла пойти туда, к этому человеку. Но она так боялась, была настолько уверена, что ничего не получится, что и в самом деле могло не получиться. И не только не помогла бы мне, но и сама оказалась бы в неприятном положении.

Между тем я уложила волосы и вернулась в свою комнату. Надела платье, спустилась в кухню и извинилась перед мамой за свои слова.

Она ничего не ответила, только лицо у нее было сердитое и грустное. Тогда я обняла ее, поцеловала и стала к ней ласкаться. Она смутилась, покраснела, но видно было, что мне удалось ее смягчить.

— Да ладно уж, — сказала она. — Я знаю, что ты была не в себе, и не сержусь на тебя. Я сделаю все, как мы договорились.

Я стала возражать:

— Не надо, мам. Я не хочу, честно. К тому же ты сама уверена, что это ничего не даст, зачем рисковать понапрасну?

— Я и правда так думаю. Этот человек не даст мне денег. Лучше... — Она замолчала, давая мне возможность вмешаться. — Понимаешь, все же лучше не рассчитывать на это.

Я засмеялась:

— На что же мне рассчитывать? Что я могу сделать? Ограбить банк?

Конечно, в тот момент я еще не имела в виду ничего определенного, эта мысль пришла мне в голову позже, когда я вернулась в свою комнату. Даже смешно, как это я раньше не додумалась, я имею в виду — учитывая мои обстоятельства. Так-то, конечно, в этом нет ничего странного. Просто до того момента у меня еще оставались какие-то надежды.

— Давай больше не будем об этом, мама, — сказала я. — Не ходи никуда, по крайней мере, не сегодня. Если в ближайшие дни ничего не изменится, тогда видно будет.

— Но лучше всего именно сегодня! Иначе это вообще бесполезно.

— Почему? Если уж можно было столько лет откладывать, то почему нельзя отложить еще на несколько дней?

— Потому что нельзя. Потому что телефон у этого человека...

Она остановилась на полуслове и, отвернувшись к плите, принялась что-то на ней помешивать.

— Господи, девочка! Я так с тобой заболталась, что чуть было дом не подожгла!

— Ты хотела сказать что-то насчет телефона?

— Ничего особенного. Не помню. Господи, что за ужасный день! Болтаю сама не знаю что!

Я засмеялась и сказала, что уже успокоилась и не хочу, чтобы она ходила к тому человеку. И добавила, что разозлюсь, если она меня не послушает. Она кивнула, пробормотав, что это меняет дело.

Я поднялась к себе в комнату, сняла платье, надела чистое белье и растянулась на постели. Свежие простыни приятно холодили кожу. Дверь я оставила открытой, и вместе с легким сквознячком в окно заструился аромат цветущей люцерны.

Впервые за день мне удалось расслабиться. Я закрыла глаза. Казалось, что мой перегруженный мозг освободился от всего лишнего, и в голове у меня начали всплывать картины, лица, события...

Мама... папа... Бобби... дансинг... я сама... вот я вхожу в дансинг... отпираю билетную будку... потом иду в папин кабинет и открываю сейф. Беру оттуда коробку с мелочью...

Я села на кровати с широко распахнутыми глазами. И вспомнила, что сегодня понедельник и танцев не будет, так что мне не нужно идти на работу.

Вздохнула и снова улеглась.

И снова вскочила, чувствуя, как глаза раскрываются все шире и шире. В желудке опять начались было спазмы, но потом понемногу отпустило.

Я взяла с туалетного столика свою сумочку. Вынула оттуда связку ключей, посмотрела на них и положила обратно.

Было почти четыре часа. Я распустила волосы и причесалась заново, хотя уже проделывала это недавно. Потом стала одеваться.

Когда я уже приводила в порядок лицо, ко мне зашла мама. Она шла к себе, но, проходя мимо моей комнаты, увидела, что я сижу перед зеркалом, и остановилась. И поинтересовалась, куда это я собралась в такое время.

— У нас с Бобби свидание вечером. Я собираюсь встретиться с ним в городе. Наверное, так лучше, чем приглашать его к нам. Меньше пересудов.

— До вечера еще далеко. Ты ведь даже не поужинала.

— Я не хочу есть, мама. Господи, ведь я совсем недавно столько съела! А самое главное, я хочу уйти пораньше, чтобы не встретиться с папой. Я не могу его видеть после того, как он повел себя утром.

Мама забеспокоилась и сказала, что папа обязательно спросит, почему меня нет за ужином. Что она ему скажет?

Я повернулась к ней, оторвавшись от зеркала. Наверное, по моему лицу было видно, как я разозлилась.

— Господи! Да скажи ему все как есть! Скажи, что я поздно обедала и не буду ужинать, что я пошла в город. Прогуляюсь, выпью чего-нибудь прохладительного, а потом встречусь с Бобби. Что тут плохого? Неужели всякий раз, когда мне нужно в город, я должна оправдываться и спорить, и спорить, и оправдываться, и так до тех пор...

— Ну что ты так переживаешь, девочка? Что с тобой происходит? — И мама с сомнением посмотрела на меня.

Я набрала в грудь побольше воздуху, но ничего не ответила, а просто посмотрела на нее долгим немигающим взглядом. И опять повернулась к зеркалу.

— Послушай меня, девочка, — примирительно забормотала мама. — Я просто беспокоюсь за тебя. Если бы ты могла понять... Я даже не знаю, о чем ты думаешь.

— Мама! — воскликнула я. — Сейчас я ужасно разозлюсь.

— Но не можешь же ты вот так...

— Ну ладно, мама! Пока у меня было настроение спорить, я спорила. Но больше ты ни слова от меня не услышишь. Ни одного слова, мама! Я объяснила тебе, почему хочу уйти пораньше. Сказала, что видеть вечером папу для меня невыносимо. Я просто не в состоянии его видеть. И не нужно учить меня, как себя вести. Я ни в малейшей мере не намерена делать ни малейшего усилия над собой, чтобы поступать так, как ты добиваешься. И больше ни говорить, ни слышать об этом я не желаю!

Она снова принялась растирать свои руки из-за того, что нервничала. Наверное, оттого они у нее такие красные, что она их вечно трет. Она снова собралась спорить, но я сказала, что заплачу, если она не прекратит. Так что она не стала продолжать.

— Ну так и быть. Но сначала ты выпьешь кофе. Я не выпушу тебя из дома, пока ты что-нибудь не съешь.

— Ох, мама! Ладно, только поторопись, я не смогу есть с накрашенными губами.

Она сбегала в кухню и принесла мне чашку горячего кофе. Я выпила и занялась губами.

Мама стояла, смотрела на меня и нервно потирала руки. Я поймала в зеркале ее взгляд и в ответ так посмотрела, что она тут же отвела глаза. И больше не разглядывала меня, пока я не собралась окончательно.

— Ну ладно, пора бежать, если я не хочу встретиться с папой.

Мама поднялась с кровати:

— Иди, девочка. Береги себя. Не возвращайся поздно.

Она собралась поцеловать меня на прощанье, и мне стало смешно, потому что она совершенно не умела целоваться. Я притворилась, что не понимаю ее намерения, и вывернула шею, чтобы она не смазала мне лицо.

Не могла же я краситься заново — у меня не было на это времени. И потом, если хочешь кого-нибудь поцеловать, так зачем делать это именно тогда, когда человек спешит и уже собрался уходить?

— Девочка, — с волнением произнесла мама, — я не хочу опять тебя расстраивать, но ты должна пообещать мне, что не будешь...

— Мама! Ты в сотый раз повторяешь мне одно и то же! Я больше не хочу об этом слышать, надоело!

— Тебе не нужно ничего делать. Я все сделаю сама. Что-нибудь придумаю, чтобы мы сумели выкрутиться.

— Хватит, мама! Ради Бога, хватит!

Я схватила сумочку и выскочила за дверь.

Она что-то кричала мне вслед, но я не останавливаясь скатилась по лестнице и выбежала на улицу. Когда я уже вышла за ворота, она снова окликнула меня и помахала мне из окна спальни. Я тоже помахала ей и улыбнулась.

Не могу сказать о себе, что я злая, и уж, конечно, я вовсе не хотела ее обижать. Просто в голове у меня было столько всего, что я просто не могла держать себя в руках.

До города я добралась около пяти, ну, может, в четверть шестого. Мне хотелось, чтобы папы не было на работе, когда я там появлюсь, поэтому сорок пять минут мне нужно было чем-нибудь заняться. Или тридцать пять, если учесть, что минут десять мне понадобится, чтобы дойти до дансинга.

Я слонялась по площади перед судом, и остановилась перед ювелирным магазином. Я делала вид, что любуюсь украшениями, но на самом деле разглядывала себя в установленном там большом зеркале. Несмотря на все, что мне пришлось вынести за день, выглядела я неплохо.

На мне был белый кашемировый свитер, который я купила две недели назад, — я еще подумала, что сейчас, пожалуй, не сезон, чтобы ходить в нем; новая синяя фланелевая юбка, прозрачные чулки и практически новые шведские туфли ручной работы.

Я изучала себя в зеркале и думала, что о нем можно сказать все, что угодно, но скупым его не назовешь. Мы с мамой могли купить все, что нам хотелось, и он никогда и слова не сказал бы. Единственное, на чем он настаивал, это чтобы мы расплачивались наличными.

Сколько я себя помню, у мамы в кошельке всегда лежало сто долларов. И когда она или я покупали что-то, она ставила его в известность, и он давал ей столько, чтобы у нее опять была сотня.

Но мы почти ничего себе не покупали, по крайней мере, до этого лета. Я до смерти боялась ходить по магазинам, мне вечно казалось, что продавцы станут смеяться или шушукаться у меня за спиной. А мама была еще хуже. Поэтому мы ничего не покупали до тех пор, пока могли обойтись без какой-то вещи. Когда откладывать покупку было уже больше невозможно, мы хватали первое, что попадалось под руку, и буквально выбегали из магазина.

Папа часто говорил о нас гадости. Некоторые я никогда не забуду. Например, однажды, он сказал, что сдавал бы маму напрокат в качестве пугала, только ему жалко ворон. А про меня он говорил, что я выгляжу как дырявый мешок с отрубями.

Но после того, как я стала встречаться с Бобби, он уже не мог сказать обо мне ничего такого. Потому что рядом с Бобби я уже не могла позволить себе выглядеть плохо одетой, и я буквально заставила себя научиться покупать в магазине. А через некоторое время я и думать забыла о своем страхе. Я имею в виду, что привыкла ходить в магазин, как все люди, и теперь мне это даже нравится.

В последнее время я редко ухожу из города без покупки.

А почему я должна себе отказывать? У папы полно денег. Если он не может ко мне нормально относиться, то пусть позаботится о том, чтобы я нормально выглядела.

Я бросила взгляд на часы и обнаружила, что время приближается к шести. И я скорее зашагала к павильону, размышляя, сколько денег может быть в ящике для мелочи.

Обычно я не прикасалась к этому ящику, это не требовалось в моей работе билетера, поэтому я и не знала, сколько там может быть. Но была уверена, что много. Папа никогда не связывался с банками, он не нуждался в них, потому что вел все свои дела по принципу «деньги на бочку», — он это так называл. А раз дел у него было много, значит, и наличных порядочно.

Конечно, дела в павильоне шли неважно, да и другие могли быть получше. Но что из того? Ведь помимо этого — чего у него только нет! А сколько он заработал, пока все было хорошо? Даже если бы он целый год ничего не зарабатывал, то все равно остался бы богатым! Это знают все в городе. Даже если в том ящичке и не так много, как обычно, все равно там наверняка полно денег.

Когда до павильона оставалась примерно половина квартала, я заметила Ральфа Девора. Он вышел через заднюю дверь и полез на крышу вентиляционной камеры.

Я остановилась как вкопанная. И подумала: «Господи, как же я могла забыть о нем? Ну что он все время здесь крутится!» Мне даже стало нехорошо, так я растерялась. Но потом я высоко подняла голову и решительно двинулась дальше. Я поняла, что, здесь Ральф или нет, не имеет значения. Даже если он и заметил меня, что вряд ли, мне без разницы.

Ральф не увидит ничего странного в том, что я пришла к папе на работу. В конце концов, я дочь его хозяина, и ему не придет в голову останавливать меня и спрашивать, куда я направляюсь. Потом он, конечно, вспомнит, когда папа обнаружит пропажу денег, но на это мне наплевать, потому что тогда нас с Бобби здесь уже не будет, а назад мы возвращаться не собираемся.

Я вошла в павильон. Колени у меня слегка дрожали. Я слышала, как Ральф стучит молотком в вентиляционной камере.

Звук проникал через отдушины в танцзале: тук-тук, тук-тук. Я двинулась дальше, переставляя ноги в такт этим ударам.

Мои шаги замедлились. Этот стук начал меня пугать; мне стало казаться, будто я двигаюсь в какой-то похоронной процессии. А стук все продолжался и продолжался, даже после того, как прекратился. Внезапно я поняла, что слышу уже не удары молотка, а стук собственного сердца.

Я перевела дух и сказала себе, что веду себя глупо, потому что мне ничего не угрожает.

Через час мы с Бобби будем уже далеко отсюда. Папа не узнает, что это я взяла деньги, — а как бы мне хотелось, чтобы он узнал! Ведь сам он не сможет нас поймать, а обращаться в полицию ни за что не станет. Он слишком гордый и не признается в том, что его обокрала родная дочь.

Я остановилась перед дверью его кабинета. Открыла сумочку и вынула ключи. Некоторое время вертела их в руках, пока не нашла нужный.