Зелёный Феникс

      - Дорогой, я все видела, - заявила она, - и очень горжусь тобой.
      Кукушонок приготовился выслушать оскорбление, которое непременно следовало у нее за похвалой.
      - Эти бесстыжие фавны! Лучше бы они сидели в своих грязных домишках и не пачкали весь лес. До сих пор в воздухе пахнет рыбой.
      (А вдруг, обратив гнев на фавнов, она оставит его в покое?)
      - Может, я и похож на амазонку, - сказал Кукушонок, - но говорить это Драчуну все равно не позволю.
      - Дело не в том, похож ты на амазонку или нет, хотя, конечно, похож такой же долговязый, а в том, что ты уродлив. И все же Драчуну не стоило напоминать тебе об этом.
      - Да. Иногда я смотрюсь в ручей и вижу, что я действительно невесть что. По половинке от каждого из родителей. Волосы ни зеленые, как у матери, ни темные, как у фавна.
      - Желтые, - содрогнулась от отвращения Помона, - и еще серебром отливают. Ни у кого нет такого цвета. Ты обязательно должен носить этот дурацкий амулет? Никогда не видела такой птицы.
      - Это зимородок. Морская птица. - Амулет дала ему мать.
      - Морская? Как я не догадалась! Ведь твой отец приплыл по морю. Наверное, пират.
      - У меня же острые уши.
      - Да, но кончики все-таки круглые. И слух не такой острый, как у нас. И потом, ты слишком большой и неуклюжий. Хоть ты и носишь тунику, но все равно кажешься голым, потому что видны ноги, а ты почти весь состоишь из ног. Ты на целых две ладони выше меня, а я как раз такого роста, какого и должна быть дриада в моем возрасте. Так говорит мама.
      - Я знаю язык пчел. Лучше, чем ты.
      - Зато ты не слышишь, что говорят цветы, топчешь маргаритку и не замечаешь, что она плачет.
      Помона была права. Часто, не замечая этого, он наступал на маргаритки, будто они были такими же бесчувственными, как нарциссы, пока одна из дриад не напомнила ему о разнице, существующей между ними, положив охапку сломанных цветов у входа в дерево его матери.
      - Скоро ты станешь таким большим, что не будешь помещаться в материнском доме. Тогда тебе придется уйти из племени.
      - Но без моего дерева...
      - Ведь твой отец был пиратом, верно? Значит, и ты сможешь жить на корабле. А вдруг у тебя и под ногами, и над головой окажется древесина одного и того же дерева, хоть и не твоего.
      Вероятно, она права. Наверное, он сможет жить без своего дерева. Но в тот раз, когда он убежал на берег моря, чтобы поискать пиратский корабль, он чуть не умер.
      - Во всяком случае, - добавила она, - это будет для нас не большая потеря.
      - Чтоб Сильван взял тебя! - огрызнулся Кукушонок и пошагал в лес. Он не понимал смысла этого ругательства, но знал, что оно грубое, так как научился ему у фавнов, и знал также, что слово "взял" означает не только "схватил". Помона оставалась невозмутимой. Она устроила себе из мха уютное гнездышко и, не обращая никакого внимания на то, что ломает маргаритки, улеглась в него погреться на солнце, крикнув вслед Кукушонку своим ласковым, но довольно резким голосом:
      - Жонкилии [Жонкилии (желтые нарциссы Жонкиля) - род многолетних красивоцветущих растений семейства амариллисовых. Все виды ядовиты.] желтые. Пыльца - желтая. Но чтобы волосы! Это уже ни на что не похоже. Как бесхвостый тритон. Наверное, твоим отцом был Сильван, а не тот пират, о котором рассказывает твоя мать.
      Его мать никому не говорила о пирате, кроме Кукушонка. О нем рассказала всем Волумна. Именно она сообщила племени, что Меллония, не сумев родить ребенка после посещения Священного Дерева, отдалась одному из троянских изгнанников, тех самых, которые позже, объединившись с королем Латином, разгромили вольсков и рутулов [Рутулы - латинское племя] и построили на севере город Лавиний. Во главе их стоит человек по имени Эней.
      Кукушонок не стал понапрасну тратить время на оплакивание своей несчастной судьбы. Почти каждый день его либо бодали, либо обижали, и он приучил себя к тому, что, несмотря на оскорбления, нужно заниматься своим делом - тренироваться в обращении с пращой, сажать косточки граната в саду около материнского дерева. А сейчас он должен набрать ягод бузины. Мать клала ее в пироги. Он знал, что она растет у небольшой речки Нумиции...
      ... Сначала он решил, что мужчина, лежа на животе, пьет из реки. Кукушонок никогда раньше не видел настоящего воина, но мать часто рассказывала о героях в сверкающих доспехах, а Помона говорила, что они "убийцы и насильники, способные перехитрить даже фавнов".
      Любопытство стало жалить Кукушонка, как рой пчел.
      Но затем он понял, что мужчина мертв. Эта мысль вызвала у него вспышку беспричинного гнева и одновременно беспричинного горя. Найти воина и убедиться, что он мертв! Кукушонок умел справляться с гневом - сердце начинало биться сильнее, и он ощущал прилив сил. От горя же, наоборот, холод и оцепенение растекались по всему телу. И еще видения... В палатке сидит женщина и плачет, рядом с ней ее сын. Кукушонок напомнил себе, что это всего лишь плод его фантазии. И все же ему было жаль их, невыносимо жаль, ведь воин никогда не вернется в их дом.
      Он ухватил утопленника за ноги, вытащил на берег и перевернул на спину. Шлем с мокрыми, но по-прежнему величественно возвышающимися перьями скрывал лицо. Виднелись только закрытые глаза. Будто лицо заключено в темницу. Шлем был сделан из бронзы, а щеки защищали прикрепленные к нему кусочки кожи. Когда Кукушонок попытался снять с головы шлем, один из них упал на землю, и стала видна гладкая кожа щеки. Когда же открылось все лицо, у Кукушонка перехватило дыхание.
      Мужчина был очень бледен. Наверное, он умер от потери крови - в боку виднелась рана (след кинжала, решил Кукушонок, для копья она слишком маленькая и чистая, но глубокая, очень глубокая). Если бы не полная неподвижность, мужчина казался бы просто спящим. Волосы его были седыми, будто голову его покрывал снег, как во время Белого Сна. Но по лицу невозможно было понять, молод он или стар, - оно не имело возраста. Дриадам он не показался бы красивым, разве что его матери. Они считали, что не существует красивых мужчин, и не делали изображений своего Бога. Но Кукушонок понял, каким бы он хотел стать (будто уродливый мальчик с желтыми волосами мог превратиться в великого воина!). Он долго смотрел на это лицо и думал, что же делать с воином. Если оставить его у реки, дриады привяжут к телу камни и сбросят в воду, или фавны украдут доспехи, или растерзает лев. Надо выкопать могилу. Но у него нет лопаты. Лопаты есть у кентавров. Они хоть и посматривали на него свысока, но относились неплохо. Кентавры живут на другом конце леса, а времени нет. Придется рыть руками.
      Земля у реки была довольно мягкой. В сезон дождей в Апеннинах река выходила из берегов, и плодородная почва покрывалась ковром из травы и клевера. Кукушонок встал на колени и начал яростно рыть землю, подцепляя палкой попадающиеся время от времени камни. Когда работа была закончена, он был почти без сил. Ободранные руки кровоточили. Кукушонок растянулся на земле и лежал так, пока вдруг не понял, что отдыхает не потому, что устал, а потому, что не хочет отдавать тело воина червям, а душу его - Гадесу. Может, лучше погребальный костер. Ахилл... Гектор... Мать рассказывала ему об этих героях и о том, как быстрый огонь уберег их тела от медленного пожирания землей. Нет, огонь может привлечь врагов. Он снял свой амулет халцедонового зимородка - и надел на шею воина. Пусть это будет даром Харону. Кукушонок знал, что халцедон не столь ценен, как янтарь или сердолик, но он любил свой амулет, и, может быть, мрачный перевозчик Харон оценит его не в деньгах, а по тому, как он был дорог дарящему.
      Кукушонку очень хотелось взять себе шлем. Но друзья воина могут отправиться на его поиски. Нужно оставить шлем на берегу, чтобы они нашли его могилу и увидели, что он погребен по всем правилам. А может, они принесут шлем в палатку, где жена и сын горюют о нем. (Эти страшные фантазии кажутся такими реальными!) Конечно, шлем могут украсть и фавны; одного прогнать не трудно - просто метнуть в него камень, но с целой компанией ему не справиться. Он побудет здесь до наступления темноты, вдруг все-таки придут друзья воина.
      Кукушонок стал перекатывать тяжелое от доспехов тело к могиле. На какое-то мгновение глаза воина открылись, и он будто посмотрел на мальчика. Голубые глаза. Как перо зимородка. Но они открылись всего лишь от сотрясения тела, и как только оно легло на спину в узкую могилу, веки сами сомкнулись, будто в тяжелом сне. Кукушонок стал собирать фиалки. Его мать любила эти цветы - она положила их в могилу, когда хоронила любимого трутня Кукушонка, убитого прошлой осенью рабочими пчелами; и сейчас Кукушонок осыпал ими тело, а сверху забросал свежей землей. Он не знал, какие молитвы надо читать над умершими, и произнес только: "Мать Земля, прими его". Затем он незаметно скрылся в роще и там по скользкому стволу забрался на вяз. Устроившись в его кроне, он стал ждать.
      Солнце огромным бронзовым диском стояло высоко в небесах, когда Кукушонок заступил на свой пост. Солнце пряталось в верхушках деревьев, когда он услышал, а затем увидел мужчину, идущего по берегу реки. Большого мужчину. Без доспехов. В одной лишь набедренной повязке и сандалиях. Сбоку у него висел кинжал. А лицо - он не знал, с чем сравнить голубизну его глаз, сияющее золото его волос, которые, казалось, были незнакомы с гребнем. Кукушонок сразу подумал о фениксе. Однажды ему довелось увидеть эту птицу на другом берегу Тибра. Она поднялась с земли, как пламя, оставив после себя лишь золотое перо и боль в сердце Мальчика - ведь его собственные золотые волосы были такими уродливыми, все говорили ему об этом, но он, в отличие от птицы, не мог оторваться от земли и леса.
      Кто был этот мужчина - друг или враг? Он шел будто во сне, как дриада, только что покинувшая Священное Дерево, но не скользил по земле, а ступал гордо, по-военному чеканя шаг. Он чуть не споткнулся о шлем. Поднял его, стер грязь и надел на голову, а затем, быстро сняв, упал на колени на мягкую землю могилы. Может, он собирается выкопать тело? Что, если он враг, ищущий, чем поживиться? Забрав шлем, он захотел получить и доспехи? Кукушонок вложил в пращу камень.
      Он никогда не слышал, как плачут мужчины. Он слышал плач дриады, когда ее подругу убил лев. Тонкие, высокие причитания. Он слышал, как всхлипывает его мать, думая, что он уже заснул в своей кровати из львиной шкуры в их маленьком, похожем на улей домике высоко в ветвях. Но рыдания мужчины этого мужчины - вырывались из груди, как бурлящая вода, прорвавшая земляные плотины, построенные бобрами. Так мог плакать только тот, кто не плакал, наверное, с самого детства. Конечно, воины не должны себе этого позволять! И все же его мать говорила: "Настоящий мужчина не стыдится проявлять чувства. Ахилл оплакивал своего друга Патрокла. Твой отец и его первый сын - твой брат - не стесняясь, обнимали друг друга в присутствии воинов. Настоящая мужественность не боится, что ее примут за женственность".
      Плотина рухнула, поток унесся, и все стихло. Упав ничком в траву, мужчина тихо лежал рядом со своим безмолвным другом. Кукушонок слез с дерева и пошел к нему. Он даже не подумал, что это надо сделать тихо и незаметно. Под его ногами громко хрустели листья, но мужчина не слышал его шагов. Он заметил его, только когда мальчик встал рядом с ним на колени и дотронулся до его плеча. Мужчина дернулся, будто от прикосновения раскаленного клейма - кошмарного бронзового приспособления, которым метят рабов, - и вскочил на ноги, глядя на все еще стоявшего на коленях мальчика, как рассерженный киклоп. Кукушонок смотрел на него снизу вверх и почему-то не испытывал страха.
      - Я похоронил твоего друга, - сказал он, - ты, наверное, не будешь сердиться. Я не хотел, чтобы его съели львы. Понимаешь, это их любимое лакомство.
      Гнев сменился на лице мужчины удивлением. Голубые глаза широко раскрылись, в них была боль. Наконец он заговорил, и его голос зазвучал, как низкая, чуть резковатая музыка. Это было так не похоже на сдержанную, размеренную речь кентавров или на гортанное бормотанье фавнов.
      - Ты правильно сделал, что похоронил его.
      - Я не прочел молитву. Я не знал, какая молитва подходит воину.
      - Я и сам не очень разбираюсь в молитвах. Да он и не нуждается в них.
      - Он был твоим другом?
      - Он был моим отцом.
      Кукушонок знал, что значит потерять отца.
      - Моя мать разучила со мной стихи, - сказал он неуверенно. - Я не очень понимаю, о чем они, но для него они могут подойти. Прочесть их?
      - Да.
      Пурпурно то, что вдали.
      Гиацинты холмов,
      Мурексы тирские.
      Пурпурно только далекое.
      Вянут фиалки в руке.
      Мужчина не произнес ни слова и стоял совершенно неподвижно. Может, он был недоволен? Звенящая тишина становилась все более напряженной.
      - Мне нечего было ему дать, чем бы он мог расплатиться с Хароном. Только амулет из халцедона. Это была птица.
      Кукушонок по-прежнему стоял на коленях, начиная ощущать в них боль, но теперь он уже боялся подняться - боялся впервые. Он ничего не мог прочесть в этих голубых, внимательно смотрящих на него глазах. Но ему и не нужно было вставать. Руки подхватили его, и он взлетел вверх, будто поднятый внезапно набежавшей волной. Он подумал: "Я прочел над его другом не те стихи и оставил ему не тот дар. Он собирается принести меня в жертву Харону". Но мужчина не убил его, а обнял. Кукушонка никто никогда не обнимал, кроме матери. Может, у мужчин так принято? У фавнов - да, но они не настоящие мужчины. Хорошо, что его не будут убивать. Хорошо, что кто-то захотел обнять его - большого, неуклюжего мальчишку, хотя рядом с этим великаном он казался всего лишь карликом. Кукушонок, несмотря на то, что у него уже почти трещали ребра, крепко обнимая мужчину, прижался к его лицу не бородатому, но заросшему колючей щетиной, и вдохнул запах земли, смешанный с запахом моря.
      А затем услышал свое тайное имя:
      - Зимородок.
      Глава II
      Эней был мертв, Асканий не хотел жить. Неужели действительно нет иных богов, кроме безжалостной, коварно усмехающейся Фортуны? [... кроме безжалостной, коварно усмехающейся Фортуны - Фортуна - в римской мифологии богиня счастливого случая, удачи, равнозначна греческой Тихе. Изображалась на шаре или колесе или с повязкой на глазах, символизирующих изменчивость и слепоту случая.] Каждая битва неизбежно должна быть проиграна, города построены лишь затем, чтобы их сожгли, а герои рождены, чтобы умереть, будто простые крестьяне, и вечно бродить среди теней?
      Годы тянулись за ним, как тянутся водоросли за старым кораблем...
      Падение Трои, смерть матери в огне кровавой бойни. Море, как сладкоголосые сирены [Сирены - в греческой мифологии демонические существа, полуптицы-полуженщины, унаследовавшие от матери-музы дивный голос. Они обитали на скалах, куда заманивали жертвы своим пением.], завлекающее изгнанников порывами ветра и пенящимися волнами; море, носившее их целых пятнадцать лет вдоль суровых берегов, подгоняя штормами. Повелительница пчел, встреченная так поздно и потерянная так быстро, как Бонус Эвентус, которого она любила. Поражение, изгнание, потери. Но всегда рядом Эней...
      Было и хорошее - надежда, как феникс, восстающая из пепла. Щедрость короля Латина, мудрого старца, ныне умершего, почерпнувшего мудрость в лесах, называвшего Энея своим приемным сыном.
      - Если ты поможешь мне победить моих врагов, то получишь воинов, половину земель и мою дочь в жены.
      Войны с Турном и его необученными, но упорными рутулами, с Камиллой, царицей вольсков, и ее быстроногими амазонками (а также с хитрыми дриадами, приносившими им копья, сделанные в Вечном Лесу). Эней, с помощью богов, торжествующий победу. Строительство Лавиния - "второй Трои". Да, город небольшой, но он будет расти. И всегда, в бою или на пиру, с ним рядом отец, не имеющий возраста мечтатель, победитель, поэт и воин.
      До вчерашнего дня...
      - У ворот ждет фавн.
      - Он пришел с просьбой?
      В мегароне [Мегарон (от греч. megaron; букв. - большой зал) - тип древнейшего греческого жилища, прямоугольный зал, иногда разделенный продольно одним-двумя рядами столбов, с очагом и портиком у входа.] стоял алебастровый трон, на котором сидел Эней. Стоявшие в большом очаге бревна напоминали деревянную палатку, но воздух уже был напоен весенним запахом бергамота, и от невидимого присутствия Персефоны, вернувшейся из Подземного мира, разливалось тепло. Ласточки строили гнезда под остроконечной крышей, а дятлы долбили круглые деревянные колонны.
      - С просьбой о помощи, мой царь. - Эней любил фавнов. Он не обращал внимания на их грязь и хитрости.
      - Пусть войдет в зал.
      Повеса опустился перед ним на колени. Он был очень стар - двенадцать лет для него равнялись шестидесяти.
      - Чем я тебе могу помочь?
      - Царь Эней, с севера пришли рутулы. Они украли наши сети и уже подходят к частоколам.
      - Их много?
      - Нет. Но они хорошо вооружены и после зимнего отдыха полны сил.
      - И мы тоже. Мы прогоним их.
      Меч показался Асканию невесомым. Арес, бог войны, взволновал его кровь. Хватит строительства, довольно ждать! Зима с ее скудными снегами, не очень суровая, но достаточно холодная, для того чтобы держать рутулов в Ардее, спящих дриад в их деревьях, а троянцев в Лавинии, закончилась.
      Они застали мародеров за устройством стоянки. Их палатки походили на сидящих на земле птиц, вот-вот готовых взлететь. Ограда из колючего кустарника защищала от львов. Это была даже не битва, а стычка с обычными мальчишками-рутулами (неужели они сражались с Ахиллом? Наверное, даже не знали, как его зовут!). Троянцы разгромили их в одно мгновение, за которое можно лишь опустить парус или повесить на стену щит.
      - Отец! - позвал Асканий, поднимая забрало шлема и ища Энея. - Отец, мы быстро разделались с ними. И без единой потери.
      Юный Мелеагр, брат Эвриала, подошел к нему и встал РЯДОМ, бледный и молчаливый.
      - Что, Мелеагр?
      - Твой отец...
      - Ранен?
      - Убит.
      - Как?
      - Ножом в бок. Я не видел, кто ударил его.
      На молодом лице глаза старика. Он видел смерть, угнетающую своей бессмысленностью. Эвриал и Нис погибли во время войны с Турном [... погибли во время войны с Турном - Турн - двоюродный брат Лавинии, дочери Латина, сын нимфы Викилии, вождь италийского племени рутулов.]. Мелеагр, тогда ему было шесть, помнил их головы, насаженные на колья.
      - А его тело?
      - Унесла река.
      Темнело. У них не было факелов. Где-то совсем рядом начинался Вечный Лес. Глупо и бесполезно искать тело в этих зарослях, населенных дриадами, после наступления темноты.
      - Надо отнести раненых в город. Утром я найду его.
      Всю ночь Асканий слышал плач женщин, то превращающийся в резкие вскрикивания, то затихающий и переходящий в тихие стоны. Голос Лавинии выделялся среди хора голосов ее служанок. Кто-то, кажется Мелеагр, принес ему настой из маковых головок.
      - Он поможет тебе уснуть.
      - Сон - короткая смерть. А в моей жизни их и так достаточно.
      Рассвело. Серые каменные стены, отделанный деревом мегарон, мазанки все окрасилось утренней зарей и стало мраморно-розовым. Асканий дернул за ремень, на который запиралась дверь в комнату Лавинии, находящуюся в помещении для женщин. Она лежала на складной кровати, по кирпичному полу были разбросаны клочки шерсти вперемешку с ее отрезанными и вырванными волосами. Женщины, сгорбившись, сидели вокруг кровати, как сидят собаки рядом со своим больным хозяином. Асканий разглядывал комнату, стараясь отодвинуть тот момент, когда придется посмотреть на Лавинию и произнести слова сочувствия, а не презрения. Стул с тремя ножками, сундук из ароматного кедрового дерева. Висящая на вешалке грязная накидка. Ткацкий станок с натянутой на нем основой, рассчитанной на женский рост, а рядом веретено, ручная прялка и чесаная шерсть. Ивовая корзина на колесиках, полная разноцветной пряжи. Асканию никогда не нравилась эта комната. Он любил свою - с подставкой для копий у двери, со щитом из волчьей кожи на стене. После того как построили город, он заходил сюда лишь дважды и каждый раз думал: "Лавиния сидит, сгорбившись у своего ткацкого станка, как мастеровой у печи для обжига. А станок Меллонии, наверное, приводится в движение ее пением, и из шерсти она ткет золотое полотно".
      Лавиния смотрела на него покрасневшими от слез глазами Трудно было поверить, что двенадцать лет назад она была застенчивой, хорошенькой девушкой, отчаянно хотевшей выйти замуж за предводителя троянских изгнанников, который сражался с Ахиллом и пировал с Геленом [... пировал с Геленом - Гелен (Елен) - сын Приама и Гекубы, наделенный пророческим даром. Перешел на сторону ахейцев и после смерти Неоптолема, при дворе которого поселился, стал мужем Андромахи]. Эней не смел отказать ей. Это означало бы разорвать союз с Латином, потерять друзей в Италии и не построить Лавинии. Он жалел ее, пытался полюбить, был неизменно вежлив и никогда не говорил с ней о Меллонии, только с сыном.
      - Я иду искать тело, - сказал Асканий.
      Она молчала и смотрела на него, будто осуждая за то, что он не обрезал волосы и не плакал. Действительно, горе его было спрятано глубоко внутри, как вода в промерзшем ручье. Он превратился в одну из безмолвных теней, которым не дано переправиться через Стикс и которым суждено вечно блуждать по преисподней [... превратился в одну из безмолвных теней, которым не дано переправиться через Стикс и которым суждено вечно блуждать по преисподней Харон перевозил через Стикс только те души умерших, чьи тела обрели покой в могиле.].
      Возможно, когда он найдет тело отца, то опустится рядом с ним на погребальный костер и горе его обретет дар речи, в то время как языки пламени будут окутывать его объятиями забвения и душа его поспешит следом за душой его отца.
      - А если ты не найдешь его?
      - Найду.
      Как быстро латинянки грубеют и утрачивают стройность! Какими скучными они становятся с их кухонными разговорами о ценах на шерсть и хлеб, с пересудами о служанке, забеременевшей не от мужа. Даже в их скорби есть что-то животное. Он вспомнил Андромаху [... вспомнил Андромаху - Андромаха - супруга Гектора], окаменевшую от горя после смерти Гектора, вспомнил Меллонию, когда она уходила от отца. ("Я не такая, как эти изнеженные лилии... Больше не такая...") Лучше сейчас не думать о ней, о Повелительнице пчел, или о ее сыне, его брате. Повеса рассказывал ему о мальчике. ("На кого он похож?" - "На Энея". )
      - Ты никогда не любил меня, Асканий. И твой отец любил меня меньше, чем тебя. Ты думаешь, я не знаю? Ты считаешь меня глупой, ты, высокомерный троянец с холодными голубыми глазами. Но я вынашиваю его ребенка. И ты не посмеешь причинить мне зло.
      Даже аромат цветов, стоящих в комнате - роз и водосбора, не мог заглушить идущий от нее запах кислого козьего молока.
      Он нежно коснулся ее плеча. Легко быть снисходительным к слабостям тех, кого уже нет в живых.
      - Лавиния, я никогда не намеревался причинить тебе зло. Приказать, чтобы принесли маковый настой? Он поможет тебе заснуть.
      - Иди, найди его тело и похорони как подобает.
      Погребальный костер походил на густые заросли деревьев, внезапно выросшие в наружном дворе: вязы, буки и кедры были уложены друг на друга, рядом стояли животные - овцы и быки, приготовленные для жертвоприношения (их жир будет использован при пеленании тела перед тем, как его положат на костер), и бронзовая урна для праха (в этой варварской стране почти не было золота).
      Как быстро Лавиний уменьшался у него за спиной, когда он уходил! Неприметный - вот слово, подходящее к этому проклятому городу, стоящему на двух холмах посреди поля, окруженного лесом, но по-прежнему боящегося его. Вторая Троя? Сейчас он казался ему просто деревней, построенной детьми. Детьми, которые помнили Львиные ворота в Микенах и неприступные стены Трои. Они строили на этой чужой земле из жалких материалов - дерева, лозняка и мелких серых камней, вместо огромных валунов. Эти низкие холмы, известные как "Две Черепахи", были окружены стенами высотой всего в два копья. Наружный двор был беспорядочно заполнен лотками под парусиновыми навесами и круглыми лачугами, так что едва нашлось место для погребального костра. Единственным достойным помещением внутри крепости был мегарон с остроконечной крышей, но все равно оставалось ощущение убогости из-за находящихся тут же мастерской, конюшни, огорода и дома, где жили женщины. Вторая Троя? Тень Трои. ("Город, который вы собираетесь построить, не станет тем самым городом...") Сегодня время призраков.
      - Ты не должен идти один, Асканий, - сказал стражник, стоящий у ворот, маленький шустрый человечек, умевший видеть в темноте. Те, кто еще помнил привезенных из Египта в Трою котов самой разной масти, нежившихся на берегу прудов, заросших лотосами, называли его Котом. Победители-эллины убили всех котов вместе с их хозяевами.
      - Я должен, - ответил Асканий.
      Но ему не суждено было остаться одному. Что это за старик тащится к нему через поле? Будто движущаяся тень... старый фавн.
      - Царь Асканий. - Это был Повеса. Он чуть не ударил старика. ("А ведь он прав, - подумал Асканий. - Я теперь царь вместо отца".)
      - Это я во всем виноват, - неуверенно пробормотал Повеса. - Это я позвал его...
      Конечно, фавн пришел, чтобы войти в доверие к новому царю. А может, и из сочувствия, затерявшегося в его расчетливом сердце. Как кусочек янтаря в грязи.
      - Нет, Повеса. Его позвала храбрость. А ты был только гонцом.
      - Мне пойти с тобой на поиски тела?
      - Нет.
      Он пошел вниз по течению Нумиции от того самого места, где была битва, от изрытой ногами земли, мусора, оставшегося от недостроенного и наскоро брошенного лагеря, валяющихся палаток и раскиданных колючих кустов.
      Он не заметил, как деревья будто облачились в саваны, как просто лес сменился Вечным Лесом, где из охотника ты можешь превратиться в добычу.
      Он продолжал тупо смотреть на поверхность воды, и в какой-то момент ему показалось, что он видит мужчину с белыми как снег волосами, играющего с дельфином; но другие снега накрыли его, а дельфин, если даже его пощадили возраст и тритон, уплыл далеко отсюда.
      Он чуть не споткнулся об отцовский шлем. Фиалки, свежая земля - кто-то побывал здесь раньше, чем он. Погребальный костер в Лавинии был больше не нужен.
      Горе вырвалось наружу, как вырывается из-под льда, согретого лучами весеннего солнца, река. Будто подкошенный, упал он на могилу, царапая руками землю.
      - Зимородок.
      - Откуда ты знаешь мое имя? - спросил мальчик.
      - Ты только что рассказал мне о подарке для Харона. О зимородке. Это хороший подарок. И хорошее имя для тебя.
      - А, - сказал мальчик разочарованно, - мне казалось, я не говорил, что это была за птица. Может... хотя, конечно, ты узнал об этом именно так. Никто, кроме матери, не зовет меня Зимородком. Все зовут Кукушонком.
      - Ты совсем не похож на кукушонка. Скорее на зимородка.
      Мальчик смотрел на него так, будто Асканий смеется над ним. Слишком большие глаза на худеньком личике, серьезные, голубые, как далекое Эгейское море, омывающее берега Трои.
      - Но зимородок быстрый и красивый.
      - Я знаю. С твоими длинными ногами, наверное, можно обогнать оленя. Он дотронулся до волос мальчика: - От кого у тебя такие волосы?
      Нельзя, ни в коем случае нельзя говорить ему: "Я твой пропавший брат, но мы не можем встречаться с тобой. Это опасно. Если Волумна увидит нас вместе, она отомстит твоей матери".
      - Наверное, от отца. Он был великим воином. И немножко пиратом, но грабил только нехороших людей.
      - А твоя мать - дриада. Я вижу по твоим ушам. Она молодая?
      - По-моему, старая. Ей около тридцати. Но очень красивая. Фавны зовут ее Повелительница пчел. Она будто из меда. Я не похож на своих родителей.
      Будто из меда... Его отец любил такие фразы.
      - Не старайся быть вежливым. Я знаю, какой я урод. Мне вообще-то все равно. По крайней мере, никто из обитателей леса не пристает ко мне.
      - А тебе нравится быть одному?
      - Мне нравится быть рядом с теми, кого я люблю. Но это только моя мама. Конечно, этого недостаточно. В нашем дереве не хватает мужчины, чтобы учить меня. Мама научила меня читать. Рассказала об Ахилле, Гекторе, Аяксе - и, конечно, об Энее. Я умею отличать хорошие грибы от ядовитых. Знаю, какие цветы самые чувствительные, хоть так и не научился их слышать. "Но я не могу объяснить тебе, как вставить в лук стрелу, - сказала мне мама, или построить лодку и выковать бронзовый шлем. Это все мужские ремесла".
      Зеленая туника доходила ему до колен, сандалии из кожи антилопы свободно болтались на ногах, за пояс была заткнута праща, а в мешочке, висевшем сбоку, лежали камни. Он в самом деле рос слишком быстро и, казалось, состоял только из ног и рук. Грудь и плечи узковаты, но в лице чувствовалась сила. Если бы он не был таким худым и почаще улыбался, его можно было бы назвать красивым. Подолом своей туники Асканий стал счищать грязь с отцовского шлема, пока тот не засиял, как бронзовое зеркало.
      - Посмотри на свое отражение.
      - Не хочу.
      - Посмотри! Что ты видишь?
      - Ни то ни се, вообще непонятно что.
      - Глупости. Ты наслушался дриад. Ты считаешь меня уродливым? У меня светлые волосы.
      - У тебя они красивые. А в моих волосах еще эти дурацкие серебряные пряди, и к тому же они никогда не лежат на месте.
      - А мои - лежат?
      - Нет. Но, кажется, будто так и должно быть.
      - Почему не позволить твоим волосам вести себя так же?
      - Дриады говорят, что аккуратность - один из главных законов Румины.
      - Существует еще богиня по имени Афродита.
      - Венера? Нам нельзя поклоняться ей.
      - Тебе бы следовало. Я думаю, ей понравились бы твои волосы. - Он чуть не сказал: "Как ей нравились волосы твоего дедушки". - И мне нравятся. А теперь я должен идти, Кукушонок.