Еще лет десять, и в центре Вашингтона, наверное, вовсе не останется гостиниц. «Уиллард» давно закрылся. AFL–CIO купила отель, который располагался по соседству с их штаб-квартирой, да и снесла его. «Аннаполис» бездействует. «Армия Спасения» заграбастала «Гамильтон». С Капитолия ушел «Додж», а теперь и «Конгрессссионал», и «Континентал». Вот уже и про отель «Вашингтон» пошли разговоры, что, мол, надо бы и его снести и соорудить на его месте что-нибудь полезное, к примеру, платную парковку. «Вашингтон» располагается как раз напротив здания Казначейства США. Впрочем, когда я сейчас думаю об этом, мне сдается, что и та земля, что под Казначейством, тоже очень бы подошла для обустройства парковки.
      Однако отель «Вашингтон» старается изо всех сил. Он заново отремонтировал свои комнаты. Запустил новые лифты и обустроил новый французский ресторан, который, право, недурен. При нем и бар имеется. В пять часов пополудни там тихо — или мертво — в зависимости от того, что вы ждете от бара.
      Игнатиус Олтигбе опоздал всего на несколько минут. Я пришел вовремя, как всегда. Во мне идея пунктуальности давно превратилась в пунктик. Из-за этого я постоянно теряю массу времени, дожидаясь других.
      — Ужасно извиняюсь, — сказал Олтигбе, скользнув на стул за выбранным мною низеньким столиком.
      — Я сам только что пришел, — ответил я так, как всегда отвечаю опоздавшим на встречу, даже если они пришли на 29 минут позже назначенного. Если они появляются позже на 30 минут, меня там уже нет.
      — Что мы пьем? — спросил Олтигбе.
      — Виски с водой.
      — Хорошо, — сказал он.
      Когда официант принес наши напитки, Олтигбе поднял черный дипломат, который он принес с собой, и поставил на стул. Я решил до поры до времени не обращать на него внимания.
      Мы чокнулись, сделали по глотку, после чего я спросил:
      — А как вы познакомились с дочерью сенатора?
      — С Каролиной? Встретились на вечеринке. Я тогда был вместе с некоторыми товарищами, мы очень много делали для облегчения страданий народа Биафры — вы ж помните Биафру, да?
      — А я думал, что она теперь снова называется Западная Нигерия.
      — Ну да. Каролина была активисткой движения в поддержку народа Биафры — то ли от своего колледжа, то ли от какого-то другого… В общем, те ребята пригласили ее, и вот так мы познакомились.
      — И вы начали встречаться сразу после этого?
      — Ну, немного больше, чем просто встречаться.
      — Чудно-чудно, — сказал я. — Жить вместе.
      Олтигбе кивнул.
      — Ее очень впечатляло, что я сражался за народ Биафры.
      — А вы сражались?
      — А то! Я, знаете ли, Ибо. Или уж, если на то пошло, наполовину Ибо. У всех Ибо потрясающе умные мозги.
      — Я тоже слышал об этом.
      — Конечно, я не так уж долго сражался. Ровно столько времени, сколько они мне платили. А они, надо признаться, очень даже неплохо платили, пока деньги были!
      — Сколько?
      — Тысячу в неделю. Долларов, разумеется.
      — За что ж они столько выкладывали?
      Олтигбе ухмыльнулся.
      — Зарплата лейтенанта 82-го Воздушно-десантного. Полк, в котором я служил с 1963 по 1965. Слава богу, во Вьетнам не попал.
      — А чем же вы жили потом, когда уже покинули ряды доблестной армии?
      Олтигбе одарил меня широкой, белозубой ухмылкой.
      — Женщины, женщины!.. Я ведь, знаете ли, довольно привлекательный малый.
      — Угу.
      — Нет, в самом деле. Знаете, одно время представляться ветераном Биафранской кампании было очень приятно! Люди наперебой приглашали меня пожить у них. Что здесь, что в Англии. Ну, знаете, это примерно так же, как в Испании быть ветераном Гражданской войны. Сам не заметишь, как превратишься в этакого профессионального «почетного гостя». Жаль только, что вечно на этом не продержишься. Люди ведь в какой-то момент просто забывают о причине твоей популярности. Все вроде идет отлично, а потом хозяева вдруг задумываются: «А, собственно, с какой стати мы все приглашаем этого парня?»
      — И это однажды случилось с тобой?
      Он кивнул.
      — Та вечеринка, на которой мы встретились, была уже, можно сказать, на излете моей славы. Поэтому я к ней и переехал — примерно полгода назад. Она могла себе позволить меня, и у нас бывали очень славные денечки!
      — А какие у тебя планы сейчас?
      — Думаю на некоторое время вернуться в Лондон. У меня в Лондоне друзья.
      — Но родился ты в Лос-Анджелесе, не так ли?
      — Мой папа был студентом в UCLA. В 39-ом он был одним из немногих студентов из Нигерии, которых война застала в Штатах. Я родился в 1944. И мать свою никогда не знал.
      — Она умерла?
      — При родах, вы имеете в виду?
      — Да.
      — Нет, мне рассказывали, что она была здоровая девчонка. Я, знаете ли, отчасти ублюдок. Но американский ублюдок.
      — А воспитывались вы в Англии.
      — О, да. Отец отправил меня туда сразу после войны, как только наладился транспорт. В школу я пошел там. Школа так себе, но это была «паблик скул», если вы понимаете, что это значит.
      — Думаю, да.
      — А в 18 я получил гражданство Соединенных Штатов. Мог бы подождать, пока не исполнится 21, но я хотел быстрее приехать в Америку. Пойти в армию — это казалось самым легким путем. Посольство в Лондоне до сих пор иногда вспоминаю с содроганием.
      — А теперь возвращаетесь обратно. В Лондон.
      Олтигбе допил свой стакан до дна.
      — При условии, что у меня что-то будет на кармане.
      — Пять тысяч баксов.
      — Чудно.
      — Ну ладно. Что у вас есть на продажу?
      Олтигбе оглядел бар. В нем тусовалась буквально горстка людей, и никто из них не обращал на нас ни малейшего внимания. Он открыл «дипломат» и достал маленький магнитофончик. Подключил к нему пластмассовый наушник и протянул его мне. Я вставил его себе в левое ухо.
      — Это только пробный вариант, старина, но, уверяю, товар в высшей степени аутентичный и стоит каждого пенни из пяти тысяч. По правде говоря, если б у меня было…
      Он остановился.
      — Просто послушайте.
      Он нажал клавишу. Сначала ничего не было слышно, затем раздался звук телефонного звонка — не сам по себе звук, а то, что вы слышите, когда сами звоните кому-нибудь. Он прозвенел четыре раза. Потом мужской голос на другом конце сказал «Алло!» Голос звучал знакомо. Так и должно было быть. Голос был мой.
      «Мистер Лукас?» — голос Каролины Эймс.
      «Да». Мой голос.
      «Ваш номер дали мне в офисе Френка Сайза».
      «Чем я могу помочь вам?»
      Я послушал еще немного, пока не стало окончательно ясно, что на пленке полностью записан мой разговор с Каролиной Эймс. Я вынул наушник и отдал его Олтигбе. Олтигбе выключил магнитофон.
      — Но тут нет ничего, что бы мне уже не было известно, — сказал я.
      — Так, — сказал он. — Но вся информация, о которой она упоминала в разговоре с вами… У меня есть дубликаты.
      — Не подлинники?
      — Боюсь, нет. Только дубликаты. Копии магнитофонных записей и ксероксы.
      — И вам известно, что это?
      — Само собой разумеется, я знаю, что это, и я также знаю, что они стоят намного, намного больше, чем пять тысяч долларов.
      — Тогда что ж так дешево?
      — Мне не понравилось, как умерла Каролина. По тому, что я слышал… Это было ужасно. Ведь так?
      — Да, — сказал я. — Это было ужасно.
      — Она доверила этот материал мне ради собственной безопасности. Отдала его мне сразу после того, как позвонила вам. Она сама записала свой разговор с вами. Мы действительно были очень близки, правда.
      — Что ты сделал со всем этим?
      — С пленками и прочим?
      — Да.
      — Сложил вот в этот кейс и запер на дне моей машины.
      — Когда ты в последний раз видел Каролину?
      — Будет, командир, я ведь уже все рассказал полиции. У меня было приглашение на ланч в тот день, когда вы условились встретиться. Так что я оставил ее примерно в полдень. Тогда же я и видел ее в последний раз.
      — Все ж одну вещь я не понимаю, — сказал я. — Ты очень хочешь продать эти материалы мне — или Сайзу — за пять тысяч, хотя сам же говоришь, что они стоят больше. Тут я что-то не схватываю.
      — Вы хотите сказать, что я не похож на дурачка, который упустит возможность срубить бабки?
      — Вот именно, — сказал я. — Ты — точно совсем не дурачок.
      Олтигбе вздохнул.
      — Наденьте наушник обратно.
      Я сделал, как он сказал. Он снова запустил магнитофон, бобина начала крутиться. Некоторое время опять было тихо, потом мужской голос сказал «Алло». Это было похоже на голос Олтигбе.
      «Мистер Олтигбе?» Это был голос мужчины в телефонной трубке. Но он был какой-то скрежещущий, механический. Тот, кто говорил, использовал преобразователь голоса, и хорошего качества.
      «У телефона», — ответил Олтигбе.
      «Слушай внимательно. Это не шутка. Если ты не желаешь, чтобы с тобой случилось то же, что и с Каролиной Эймс, принеси все материалы, которые она тебе передала, в телефонную будку на углу улиц Висконсин и Кью в двенадцать часов сегодня вечером. Угол Висконсин и Кью-стрит сегодня в полночь! Оставь это там и уезжай. Ничего не сообщай полиции. Это не шутка. Не ставь на кон свою жизнь — проиграешь».
      Послышался щелчок, и затем зуммер. Я вынул наушник и вернул его Олтигбе. Он убрал его вместе с магнитофоном обратно в кейс.
      — Вы что, записываете все свои телефонные переговоры? — спросил я.
      — Делаю это с тех пор, как умерла Каролина.
      — Почему?
      — У меня очень подозрительная натура, мистер Лукас. Я решил продать эту информацию, но не вполне был уверен, кто станет моим покупателем. Другие тоже могли бы проявить интерес, но переговоры грозили бы затянуться. А я не думаю, что у меня так уж много времени.
      — Как мне удостовериться, что последняя запись — не подделка?
      — Никак.
      — Когда вы собираетесь в Лондон?
      — Завтра утром. У меня билет на восемь из Нью-Йорка. Поеду туда сегодня в ночь.
      — На некоторое время повисло молчание, затем я сказал:
      — ОК. Где бы вы хотели получить свои деньги?
      — Может, у вас дома?
      — Идет. В какое время?
      Он улыбнулся.
      — Почему бы нам не назначить встречу на полночь?
      — Отчего ж нет? — сказал я.

      Игнатиус Олтигбе опять опаздывал. Уже на 15 минут. Я расхаживал взад и вперед по своей гостиной, время от времени выглядывая в окошко, выходящее на Четвертую улицу. За компанию со мной был кот Глупыш. Сара ушла спать.
      Сайз устроил мне почти часовой допрос с пристрастием, прежде чем выдать наконец пять тысяч наличными. Они были упакованы в коробку из-под обуви и аккуратно перевязаны веревкой, причем так, чтобы сверху получилась петля в виде ручки, очень удобной. Я понял, что тут не обошлось без Мейбл Зингер. Сайзу бы и в голову не пришло беспокоиться о таких мелочах.
      Когда он передавал мне деньги, я испугался, что он сейчас заплачет. Он сдержался. Хотя у него в голосе и зазвенели слезы, когда он сказал: «Только ради всего святого, не потеряйте их где-нибудь».
      — Еще никогда в жизни я не терял пять тысяч долларов, — успокоил я его и отправился домой.
      Как оказалось, на мясной рулет я уже опоздал, и пришлось удовлетвориться гамбургерами, которые Сара презирала. Затем мы слегка поругались непонятно из-за чего, и в районе пол-одиннадцатого она ушла наверх. Мы часто ссоримся вот так, без повода.
      В 0.18 я еще раз выглянул в окно. На другой стороне улицы большинство соседей уже погасили огонь и отправились спать. Только уличный фонарь напротив моего дома расточал свой холодный ярко-желтый свет над немногими припаркованными машинами. Цветы под названием «Утренняя краса», заботливо взращиваемые Сарой, решили, что пора вставать, и раскрыли лепестки навстречу свету. Сара очень переживает за свои цветочки. Считает, что они могут стать невротиками.
      В 0.21 на Четвертой улице показался автомобиль. Он двигался вниз по направлению к моему дому (движение по Четвертой одностороннее). Двигался медленно, как будто выискивал местечко для парковки. Я подумал, что он смахивает на Датцун 240-Z — японский ответ «Порше».
      Припарковаться можно было, проехав чуть дальше по улице за мой дом, на другой стороне, как раз под уличным фонарем. Немного поерзав туда-сюда, Датцун устроился-таки на место стоянки. Открылась левая дверца, кто-то вышел. Из-за темноты я не мог разглядеть, кто именно, но предположительно это был Игнатиус. Датцун — машинка в его вкусе.
      Серый Фольксваген проехал мимо моего дома, притормозил, а потом остановился почти параллельно припаркованному Датцуну. Олтигбе вошел в основной круг света. Он был одет в спортивную куртку, рубашку с расстегнутым верхом и широкие штаны. В правой руке он нес дипломат. Шел он не слишком уверенно, словно вглядываясь в номера домов. Я включил лампочку над крыльцом. Игнатиус решительно направился к нему.
      Он был уже на полпути, посреди улицы, почти в центре светового круга, когда вдруг остановился и обернулся — как будто кто-то позвал его по имени. Он сделал пару шагов по направлению к стоящему Фольксвагену. Потом бросился в обратную сторону — но было уже поздно. Первая пуля, чмокнув, вошла в него — видимо, в правое плечо, и он выронил свой дипломат. Следующая, должно быть, вспахала живот, поскольку он переломился надвое, зажав живот руками. Был и третий выстрел — он настиг его уже в падении. Попало то ли в голову, то ли в шею, не могу сказать точно — но его будто вколотило в асфальт. Он упал и лежал не двигаясь.
      Согнутая фигура выскочила из Фольксвагена, схватила дипломат и снова запрыгнула в машину. Мотор дико взвыл и задребезжал, но автомобиль не двигался с места. Наконец кто-то, сидевший за рулем, догадался отпустить сцепление. Вой поутих, мотор заработал в ночи с поскуливанием, характерным для Фольксвагена — много шума и не так много проку. Все-таки удалялся он достаточно быстро, не оставив мне возможности выбежать и запомнить номер. Я, впрочем, в любом случае не собирался этого делать.
      «Кого ж мне напоминает та согнутая фигура?» — мучительно пытался я сообразить. Какая она была — высокой или низкой? Или даже средней? Возможен любой вариант. Кто бы то ни был, он был весь в черном — черные штаны, черный свитер, какая-то черная шапочка или что-то вроде того. И было что-то такое поверх лица, не могу сказать что, кроме того, что оно было черное. Или темно-синее.
      Там мог быть и мужчина, и женщина, и довольно крупный гном. Я не мог сказать. Кто бы то ни был, он — классный стрелок. Или очень везучий.
      Я не бросился сломя голову на улицу. Я переждал немного. При звуке первого выстрела я притаился за рамой у окна, выходящего на улицу, высунув голову ровно настолько, чтобы не терять из виду происходящее. Только убедившись, что Фольксваген не вернется, я встал в полный рост.
      Выстрелы отчетливо бабахнули посреди тихой ночи. Во многих домах вдоль улицы уже горел свет. Я приподнял правую руку и посмотрел на нее: она дрожала.
      — Что там происходит?
      Я обернулся. Сара стояла на лестничной площадке с сонным Мартином Рутерфордом Хиллом на руках.
      — Подстрелили кого-то, — ответил я.
      — Мужчину, которого ты дожидался?
      — Похоже на то. Положи-ка малыша обратно в кровать и позвони 9-1-1.
      — И что им сказать?
      — То, что я тебе только что сказал.
      Сара кивнула и начала подниматься по ступенькам. Вдруг она остановилась и повернулась ко мне:
      — Ты туда не пойдешь?
      — Я думаю, все уже кончено.
      — Не волнуйся; я все сделаю.
      Я еще раз выглянул в окно. В соседних домах появилось еще больше огней. Подойдя к парадной двери, я осторожно приоткрыл ее. Бросилось в глаза какое-то движение вдоль улицы. Соседи делали то же самое — боязливо приотворяли двери.
      Кот Глупыш прошмыгнул у моих ног и метнулся наружу. «Вперед, бери след!» — крикнул я ему. Кот растворился во мраке.
      Я прошел через дверь, затем семь шагов до тротуара, вокруг машины — и на улицу, где лежал Игнатиус Олтигбе. Мертвый. Я знал, что он мертв, ибо только смерть может заставить человека неподвижно лежать в такой неестественной позе. Свет от уличного фонаря бил ему прямо в лицо. Еще один кружок света, даже более яркий, неожиданно упал на него. Его глаза были открыты, взгляд был остекленевший и чуть-чуть хмурый.
      Я обернулся. Новый луч света исходил из фонарика моего чернокожего соседа через улицу.
      — Господь всемогущий! — сказал он. — Парню продырявили задницу? Насмерть?
      — Не только задницу, — ответил я. — Вы позвонили в полицию?
      — Не я — моя старуха.
      — Моя тоже.
      Сосед посветил фонариком вокруг. Кремовая рубашка Олтигбе вся была залита кровью. Его волосы темной бронзы тоже, казалось, насквозь пропитались ею.
      — Вы знали его? — спросил сосед.
      — Думаю, да.
      — Он встал прямо напротив вашего дома.
      — И прямо напротив вашего тоже.
      — Хм. Звук был, как из дробовика.
      — Да?
      — Говорю, стреляли, как из обреза.
      — А вы знаете, как звучит выстрел из обреза?
      Казалось, сосед немного поразмыслил над ответом.
      — Ну да, — сказал он. — Я знаю, как звучит выстрел из обреза.
      Появились еще несколько соседей. Миссис Хэтчер из соседнего дома вышла в фланелевом банном халате зеленого цвета и в шлепанцах, держа в руке кофейную чашку. Перед тем как взглянуть на тело, она сделала огромный глоток. Я почувствовал запах джина. «Господи! — воскликнула она. — Он мертвый?»
      — Он мертв, — ответил сосед с фонариком. — Из обреза достали. Вон, почти пополам разорвало.
      Он посветил фонариком туда-сюда по телу Олтигбе, чтобы дать нам все получше рассмотреть.
      — Ох, мне дурно, я сейчас упаду! — воскликнула миссис Хетчер, но вместо этого осушила свою чашку с джином.
      Меж тем послышались сирены. Первый патрульный автомобиль Столичного Департамента Полиции промахнулся, не в том месте свернув на нашу Четвертую улицу. Вторая машина зашла с другого конца и в итоге, чуть-чуть не доехав, уперлась в здание Первой окружной электроподстанции. Полицейские в форме высыпались из машины и начали пробираться сквозь толпу. Для осмотра тела они воспользовались собственными фонариками.
      Самый старший полицейский взял на себя командование. Он был высокий, худой и выглядел весьма толковым — на все свои 25 лет.
      — Отлично, парни, только чуть-чуть раздвинемся. Есть тут кто-нибудь, кто видел, как все произошло?
      — Я все слышал, — сказал мой сосед, — но почти что ничего не видел.
      Высокий молодой коп вздохнул.
      — Хорошо. Как вас зовут?
      — Генри. Чарльз Генри. Я тут живу напротив.
      Он показал на свой дом.
      — Хорошо, мистер Генри — и что же вы слышали?
      — Я слышал несколько выстрелов. Как будто из дробовика. Или из обреза.
      Высокий молодой коп оторвал глаза от блокнота и с интересом посмотрел на мистера Генри.
      — А откуда вы знаете, как звучит выстрел из обреза?
      Генри посмотрел на него так, словно вдруг захотел проглотить свой язык.
      — По т-телевизору, — проговорил он, запинаясь. — Я слыхал его… по т-телевизору.
      Молодой полицейский вернулся к блокноту. Он уже не выглядел заинтересованным.
      — А, ну да, — сказал он. — И сколько ж выстрелов из обреза вы услышали?
      — Два, — сказал Генри и затравленно посмотрел вокруг. — Как раз два.
      — Их было три, — сказал кто-то еще. — Я слышал три.
      — И я, — сказал еще один сосед.
      Я решил, что настал и мой черед.
      — Было три выстрела, — сказал я.
      — Почему вы так уверены? — спросил меня юноша.
      — Потому что все происходило на моих глазах.

      Я не стал рассказывать лейтенанту Синкфилду насчет 5 тысяч и пакета важной информации, которую Игнатиус якобы припас на продажу. Вместо этого я немного соврал, сказав ему, что мы с мистером Олтигбе в день трагедии по моей инициативе вместе выпили и поговорили о Каролине Эймс и ее отце. Олтигбе будто бы сообщил, что у него есть кое-какие сведения, которые меня то ли заинтересуют, то ли нет, и что он может забросить их мне домой по пути в Нью-Йорк.
      Мы снова сидели в кабинете Синкфилда. Он делил его с партнером, Джеком Проктором.
      Кабинет представлял собой то, что и следовало ожидать. Не более. Несколько побитых столов, продавленные стулья, желчно-зеленые стены и поцарапанный потолок. Имелась также доска объявлений, где висели несколько старых извещений о розыске и предложения награды — для тех, кому придет охота полюбопытствовать.
      И еще в кабинете воняло. Воняло застарелым потом, табачным дымом и застарелым страхом.
      — Ты мог бы и позвонить мне, — говорил Синкфилд, и в его тоне сквозила изрядная доля упрека. — Мог бы позвонить, мы бы поговорили; глядишь, я бы подумал — а не заскочить ли и мне к старине Лукасу, повидать вместе с ним этого Олтигбе? Может быть, тогда все и обернулось бы по-другому.
      — Ты б ему просто позвонил, — сказал Проктор. — С чего он решил валить из города? Мы с ним еще не закончили. Ни черта еще не прояснили!
      — Ты уверен, что он собирался в Лондон? — спросил Синкфилд.
      — Он так мне сказал.
      — Да похоже… Мы тут кое-что проверили. Он забронировал себе билет на «ЭйрИндия», все правильно. Но не оплатил его.
      Я пожал плечами.
      — Надо полагать, он бы купил билет на месте. В аэропорту Кеннеди.
      — На какие шиши? На 32 доллара, которые нашли у него в кармане?
      — Кредитка, — сказал я. — Кто ж платит наличными?
      — У него не было никаких кредитных карт.
      — Ну, машину бы свою продал. Такие «Датцуны» идут по сорок пять сотен. Он бы легко выручил за свою пару тысяч минимум.
      — Если б она была его, — сказал Проктор.
      — А чья ж она? — изумился я.
      — Каролины Эймс, — ответил Проктор. — Записана на ее имя. Он управлял ею по доверенности. Но ключи от нее передать никому не мог, ни-ко-му.
      — Ты знаешь, как я это себе представляю? — встрял Синкфилд.
      — Как? — спросил я.
      — А вот как. Олтигбе выходит на контакт с тобой. Он говорит, что у него есть кое-какая информация на продажу, но у него не хватает на билет до Лондона. Сколько он там стоит? Двести пятьдесят, триста долларов?
      — Около того, — сказал Проктор.
      — Я не держу у себя в доме такие суммы наличности, — сказал я. — Станешь держать в доме такие деньги — точно ограбят! Но вы можете проверить, походить по соседям…
      — Ага, — сказал Синкфилд. — Не беспокойся, проверили.
      — Что вы проверили?
      — Твой банковский счет. Последний раз ты обналичил чек на 75 долларов три дня назад. Но это ничего не значит. Ты мог получить бабки от Френка Сайза. Что для него две или три сотни баксов? Два раза сходить в ресторан «Сан Суси».
      — Он зависает обычно у Пола Янга, — заметил я. — И не любит платить по счету.
      — Знаешь что, Лукас? — сказал Синкфилд.
      — Что? — спросил я.
      — Ты теперь стал свидетелем двух убийств, но так и не можешь рассказать нам ничего путного ни об одном из них.
      — Я рассказал все, что видел.
      — Я говорю о мотиве.
      — А я не вижу никакого мотива.
      — Ха! Девчонка Эймс звонит тебе и говорит, что у нее есть целая кипа бумаг, обеляющих ее папочку. Она хочет передать ее тебе, но не успевает, потому что ее взрывают. Затем ее любовник заявляет, что у него тоже есть для тебя пара лакомых кусочков, хотя и не говорит каких, и тоже не успевает забросить их к тебе, поскольку кто-то проделывает в нем три дырки из 38-го калибра. Три раза без промаха с 25 шагов, сидя в машине темной ночью! Ай да стрельба!
      — Найдите специалиста по стрельбе из пистолета, который к тому же дока в устройстве взрывающихся кейсов — и вот вам убийца! — сказал я.
      — А ты сам разбираешься в стрельбе из пистолета?
      — Да не так чтоб очень.
      — А я знаю в этом городе раздолбаев, которые бежали за парнем в трех футах с 45-м калибром в руке, опустошили начисто всю обойму и не попали, будь я проклят, ни разу! Не то что там «всего лишь» ранили его в ногу, руку или там пятку, а вообще все промазали! И еще я знаю одну деваху, которая решила, что хахаль ее дурит. Так она взяла 38-й — с барабаном в 1 дюйм — и погнала за ним по улице. Первый раз вообще держала оружие в руках, но ей было наплевать. Она всадила ему в спину пять пуль по меньшей мере с 30 шагов, хотя он бежал, скакал, приседал и вилял, как заяц! А шестым залпом просто снесла ему напрочь верхнюю половину башки. Так что оставь эту затею насчет поиска стрелков из пистолета!
      — А как насчет специалистов-взрывников? — спросил я.
      — Дерьмо, — сказал Проктор.
      — Согласен, — сказал Синкфилд. — Бог мой, все, что тебе надо — отдать четвертак за экземпляр «Домашнего хозяйства», или что там сейчас чудаки издают — а потом залезть на страничку рецептов. И пожалуйста, читай все необходимое про то, как изготовить свою собственную бомбочку в домашних условиях.
      — Словом, вы исключаете спецов, так? — спросил я.
      Синкфилд вздохнул.
      — Да не исключаю я их! Я все рассматриваю в перспективе.
      — Ты уже держишь кого-то в уме?
      — Знаешь что, Лукас?
      — Что?
      — Я не прочь работать во взаимодействии с тобой и Френком. Я это и делаю на самом деле. Черт, я совершенно не против, если обо мне напишут что-то по-настоящему хорошее в газетах восьми сотен наименований! Какой полицейский от этого откажется? Но сказки мне не нужны.
      — Я тебе не рассказывал никаких сказок.
      — Никаких, да?
      — Да.
      Он опять вздохнул.
      — Ты продолжаешь повсюду совать свой нос. Никто тебя не может остановить. Горбатого могила исправит. Я слышал, что ты хорошая ищейка. Но не рассказывай мне ничего о том, что ты нароешь. Или, если все-таки решишься рассказать, обкарнай историю до пристойного вида, чтоб не воняло. Обкарнай ее, как ты это сделал в случае с Олтигбе. И продолжай везде рыскать и вынюхивать — может и наткнешься на что-нибудь. Но не дай бог кто подумает, что ты мне что-то рассказал! Пусть для всех всё знаешь только ты — ну и еще одна персона — вокруг которой ты копаешь. Тогда в одно прекрасное утро ты выйдешь, заведешь мотор — и вдруг бах! — все взлетает к чертям вместе с тобой и автомобилем. А на мне всего-навсего повиснет еще одно убийство.
      Я поднялся.
      — Я все это помню, спасибо. Что-нибудь еще?
      Синкфилд пожал плечами.
      — На кого следующего падет твой выбор?
      — Вот подумываю о самом сенаторе.
      — Удачи. Тебе она понадобится.
      — Почему?
      — Чтоб выйти на сенатора, придется прорваться через Конни Мизелль.
      — А ты как же сумел?
      — Я — полицейский, а не репортер.
      — Ах, да! — сказал я. — У меня все время вылетает это из головы.
 
      Об отеле «Уотергейт» должны были бы слышать все. Сначала жена генерального прокурора страны прославилась там ну очень длительными разговорами по телефону. Затем там располагалась штаб-квартира Демократической партии США. Потом ее, как вы помните, ограбили. И беднягам пришлось переехать в более дешевые кварталы — хотя разница, в сущности, оказалась невелика.
      Это — богатый район. Там живут очень богатые, богатые наполовину и некоторые совсем небогатые. Например, знал я одного жулика из числа тамошних обитателей — так он был вовсе не так уж богат. По сути, ему только-только хватало на обслуживание своего автомобиля. Правда, им был «Мерседес»-купе за $12,000, и он объезжал на нем лучшие салоны, не считаясь со счетами. Все просто наперебой пытались дать ему кредит — а ведь расплачивался он крайне медленно. Как же — человек живет в Уотергейте!
      В полуподвальном этаже. Он таким образом скостил плату до $17,000 в год — и что с того, что окошки оказались примерно 20 см высотой и из них видны только лодыжки и тротуар? Все ж это Уотергейт! А на своих именных бланках (за которые он до сих пор должен изготовителю) этот жук выгравировал: свое имя, Уотергейт, Вашингтон. И никакого почтового индекса. Индекс — это для «простых».
      Бывший сенатор Роберт Эймс и Конни Мизелль жили в апартаментах, расположенных на четвертом этаже четырехэтажного дома в Западном Уотергейте. Пентхаус, наверно. Оттуда открывался вид на Потомак и на Центр Кеннеди по другую сторону реки. Даже в самом неторопливом такси оттуда минут семь с половиной до Белого Дома. Я позже навел справки в центре и узнал, что сенатор выложил за апартаменты 135 тысяч. И это не так уж плохо. К примеру, за те же деньги он мог бы приобрести миленький небольшой домик на шесть комнат — с кусочком Истории при нем — в Джорджтауне, с покоробленными полами и протекающей крышей.
      Проникнуть к сенатору действительно оказалось не так-то просто — Синкфилд был прав. Пришлось прорываться через Конни Мизелль — и она совсем не проявила горячего желания допустить меня к нему. Я привык к такому отношению еще в годы своей работы на правительство. Очень мало кто из тех, к кому я тогда обращался, действительно испытывал желание разговаривать со мной. Но они это делали — чтобы в противном случае не угодить на «беседу» с Комитетом Сената.