Скорбящие по большей части уже разошлись. Я опять стоял на ступенях церкви. Надо было делать очередной блестящий ход — и я очень хотел бы знать, какой. И тут я увидел Игнатиуса. Он остановился рядом, извлек из портсигара очередную сигарету и постучал ею по запястью левой руки.
      Закурив, он выпустил несколько клубов дыма и сказал:
      — Вы — от Френка Сайза, как я понимаю?
      — Именно так.
      — Каролина мне рассказывала.
      — Хм…
      — Да, я был там, когда она вам звонила… за день до…
      — Это интересно.
      Он улыбнулся.
      — Смею надеяться, что вы так действительно думаете. По правде говоря, я рассчитываю, что вы найдете это больше чем просто интересным.
      Я посмотрел на него более внимательно. Призрак улыбки таился в уголках его губ, но не достигал глаз. Наверно, для этого потребовался бы слишком долгий переход.
      — Я так понимаю, что разговор о деньгах?
      — Ну, в общем, да, раз уж вы об этом…
      — Мне нужно переговорить с Сайзом. И что мне ему сказать — в смысле, о какой сумме идет речь?
      — О — скажите «пять тысяч долларов»!
      — Да это ж целая куча денег!
      — Не так уж много. Не много в сравнении с тем, что можно предложить в обмен.
      — Да? И что же?
      — Все то, о чем Каролина вам рассказывала.
      — У вас это есть?
      — Скажем так: я знаю, где это можно получить.
      Я кивнул.
      — И какова ваша минимальная цена?
      Он щелчком сбил пепел с сигареты.
      — Я уже сказал — пять тысяч долларов.
      — А я уже сказал, что мне нужно согласие Сайза. Деньги — его.
      Олтигбе улыбнулся.
      — Хорошо. Может, мы встретимся позднее? Выпьем вместе?
      — Чудно. Где?
      — В каком-нибудь местечке поспокойней. К примеру, в «Пятерочке». Знаете, такой бар в отеле «Вашингтон»?
      — «Пятерочка», — повторил я. — Но я не смогу прийти уже с деньгами.
      — Вы имеете в виду, что Френк Сайз захочет сначала взглянуть на товар?
      — Вроде того.
      Олтигбе улыбнулся опять. Казалось, его зубы становятся все белее и белее.
      — Я прихвачу с собой образец, и если ваш интерес сохранится, мы могли бы завершить транзакцию сегодня вечером.
      — Отлично.
      — Но только, мистер Лукас, приходите один! Не надо ни Френка Сайза, ни — боже упаси — полиции!
      — Прекрасно понимаю. Неровен час, кто-то решит, что вы что-то дурное задумали; улики, к примеру, укрываете…
      — А я ведь — ни сном ни духом… Я передаю их мистеру Сайзу только потому, что убежден: он всего лишь первым увидит то, что в конечном итоге все равно окажется в руках полиции.
      — Окажется-окажется! Но будет им кое-что стоить…
      — Что, в самом деле?
      Он явно заинтересовался. Похоже, тема денег всегда вызывала в нем вспышку интереса.
      — Сайз продаст материал полицейским? Вы действительно это имеете в виду?
      — Именно это.
      — И за сколько?
      — Десять центов. Ровно во столько им встанет купить газету и прочесть колонку.
      Френк Сайз выглядел раздраженным. Ему явно не нравилось обсуждать вопрос платы за информацию, которую, по его расчетам, можно было бы просто украсть.
      — Ну, в конце концов, я всегда могу просто хорошенько врезать ему по башке и взять то, что нам нужно, — сказал я.
      Сайз на мгновенье просиял, но тут же снова помрачнел.
      — Не годится, — сказал он. — Вы не тот типаж.
      — Вы правы. Не тот.
      — Неужели нельзя как-то исхитриться, сбить цену? Надуть его, наконец?
      — Пока мы будем его надувать, все дело лопнет.
      — Эх… Что нам известно об этом парне?
      — Немного. Он наполовину нигериец, но родился здесь, так что у него американское гражданство. Думаю, что воспитывался в Англии. По крайней мере, произношение у него оттуда. Ах да! Еще он — верховный вождь.
      — Кто?! Это что еще за бред?
      — Не бред, а что-то вроде почетного наследственного титула.
      — И это что-нибудь означает?
      — Ну, наверно, это дает ему ранг чуть повыше полковника из Кентукки. Но ненамного.
      — И дочка Эймса была его пассией, да?
      — Так мне сказали.
      Сайз пошлепал нижней губой.
      — Вот черт! Пять штук — это ж не баран начхал!
      — Именно так я ему и сказал.
      — И если б еще оно того стоило!
      — Я не буду платить, если что не так.
      — По-Вашему, вы сумеете понять, стоит оно того или нет?
      — Более чем, — сказал я. — За это вы мне, собственно, и платите.
      Сайз еще немного пожевал губами. Затем вздохнул и крикнул: «Мейбл!»
      — Чего? — прокричала она в ответ.
      — Зайди на минуту.
      Зайдя, Мейбл спросила:
      — Ну что еще?
      — Сходи в банк и забери оттуда пять тысяч долларов.
      — Из ячейки?
      — Черт! Ну да, из ячейки.
      Она взглянула на меня.
      — Какая муха его укусила, Дик?
      — Деньги тратит, не видишь?
      Она кивнула.
      — Угу. От этого его всегда корежит.
      — В каком виде Олтигбе хочет их получить? — продолжил Сайз.
      — Он не сказал. Наверно, двадцатками и десятками. Подержанными.
      Сайз посмотрел на Мейбл.
      — Можем мы получить так много десятками и двадцатками?
      — Ну, наверно, придется подбросить несколько полусотен.
      — Ладно. — Он посмотрел на меня. — Вы встречаетесь в пять?
      Я кивнул.
      — В это время он представит мне образец.
      — Замечательно. Если товар будет что надо, заходите ко мне — заберете деньги.
      — О-кей. Полагаю, будет порядок.
      — Куда собираетесь сейчас?
      — Думаю проведать экс-секретаршу экс-сенатора.
      — Так, говорите, это она устроила цирк на похоронах?
      — Ну, типа того.
      — И что ж вы рассчитываете от нее получить?
      — Не знаю, — сказал я. — Может, немного молока с печеньем.
 
      Выйдя из офиса Френка Сайза, я отыскал винный магазин и запасся пинтой виски «J & B Scotch». Моя мама с детских лет пыталась вбить мне в голову, что в гости нехорошо ходить без хотя бы маленького подарка. «Он не должен быть особо дорогим, говорила она, — но должен быть хорошо обдуманным». Я подозревал, что на взгляд Глории Пиплз пинта Скотча — самый обдуманный подарок на свете.
      По телефонной книге я выяснил, что она живет в Вирджинии и ее апартаменты — как раз в тех высотках, что сразу за Клубом Армии и Флота по Ширли Хайвей. Коридор охраняла пожилая вахтерша, которая на своем седьмом десятке так и не смогла оторваться от «Космополитена», когда я толкнул вперед простую стеклянную дверь и прошел в лифтовый холл. Как сообщал список жильцов, Глория Пиплз занимала квартиру № 914.
      Лифт пошел вверх, пропев какой-то мотивчик, «Любовь и женитьба», вроде бы. На девятом этаже я повернул направо и пошел по покрытому ковром коридору, пока не остановился перед № 914. Нажал пластмассовую кнопку звонка цвета слоновой кости и услышал, как внутри на два тона пропел колокольчик. Обождав полминуты или около того, на протяжении которых ничего не произошло, я надавил на кнопку еще раз. Мне пришлось ждать еще секунд 50, прежде чем я услышал, как Глория Пиплз спрашивает из-за двери:
      — Кто там?
      — Декатур Лукас.
      — Я вас не знаю. Кто вы?
      — Я только что говорил с вами, мисс Пиплз.
      — Я — МИССИС Пиплз, и я ни с кем говорить не собираюсь. Убирайтесь!
      — Я бы хотел поговорить с вами о сенаторе Эймсе.
      — Проваливайте, я сказала. Я не желаю ни с кем разговаривать. Я больна.
      Я вздохнул.
      — Ладно. А я думал, вам будет интересно узнать, что МЫ ГОРИМ! Здание в огне!
      Загремела дверная цепочка, затем поехал засов. Дверь открылась, и Глория высунула голову наружу.
      — Эй, что значит — здание в огне?!
      Я толкнул дверь ногой, повернулся боком и вскоре протиснулся мимо хозяйки.
      — Спасибо за то, что пригласили войти, — сказал я.
      Она захлопнула дверь.
      — Ну и пускай, — сказала она. — Почему ж, черт возьми, нет? Располагайтесь как дома. Выпейте что-нибудь.
      — А что вы пьете? — спросил я, окидывая взглядом апартаменты.
      — Водку.
      — А я люблю виски. Скотч.
      — И я тоже, но у меня ничего уже не осталось.
      Я достал из-за пазухи свою бутыль и вручил ей.
      — Вот. Принес для вас подарок.
      Она взяла и посмотрела на меня более настороженно.
      — Я вас где-то видела. Сегодня утром. Вы были на похоронах.
      — Совершенно верно.
      — Как ваше имя?
      — Декатур Лукас.
      — Ох, да. Вы мне уже говорили. Какое забавное имя. А чем вы занимаетесь?
      — Я историк.
      — Чепуха.
      — Я работаю на Френка Сайза.
      — Ах вот как! На него… — Я заметил, что многие люди реагируют на имя Френка именно так. Однажды я и сам не удержался.
      — Угу, — сказал я. — На него.
      — Воды?
      — Вода — это замечательно.
      Она кивнула, пересекла гостиную и исчезла на кухне, после чего показалась в столовой, сделанной в виде слегка приподнятой встроенной беседки. Я предположил, что столовая-беседка на возвышении дает возможность владельцам дома рекламировать гостиную как слегка притопленную.
      Как бы то ни было, о чистоте в доме она заботилась. А вот мебель в квартире производила впечатление предназначенной для комнат помасштабней. Твидовая кушетка была чуть великовата, а диаметр низенького черного стеклянного столика для кофе был слишком широк. В комнате стояла еще парочка легких кресел. Явно много. Из-за них стол-секретер вишневого дерева едва в нее помещался. На его стеклянные полки были кое-как втиснуты книги.
      Я прошёлся вдоль них и прочел некоторые заглавия: «Психология и Вы», «Что имел в виду Фрейд», «Я — ОК, Ты — ОК», «Паранормальная психология», «Игры, в которые играют люди» и «Радуйтесь, вы — невротик!». Остальные книги были по большей части романы, за исключением экземпляра «Настольной книги исполнительного секретаря» и нескольких поэтических антологий. Я решил, что передо мной — типовой набор книг женщины, которая часто остается одна и совсем не в восторге от этого.
      На стенах висели убранные в рамочку фотоснимки — в основном парижские сценки, за исключением большой черно-белой фотокопии «Дон Кихот и Санчо Панса» Пикассо. Я подумал, что если б ей избавиться от пары кресел, купить другой кофейный столик да и передвинуть оставшуюся мебель по кругу — у нее получилась бы очень даже симпатичная гостиная. Я люблю мысленно переставлять мебель. Это позволяет коротать время в ожидании других людей, особенно когда именно меня им видеть совершенно не хочется. За последнюю дюжину лет таких ожиданий набралось порядочно, и мне пришлось мысленно перелопатить просто гору столов, шкафов, кресел и прочих предметов домашнего обихода.
      Глория вернулась с двумя стаканами, один из которых вручила мне.
      — Право, вы могли бы сесть куда-нибудь, — сказала она.
      Я выбрал кушетку. Она подхватила одно из кресел и плюхнулась в него, подвернув при этом под себя правую ногу. Многие женщины усаживаются таким образом, и я никогда не мог понять, зачем. На ней уже не было коричневого платья. Вместо него красовался зеленый домашний халат, застегнутый по самое горлышко. Она, должно быть, умылась, так как следы помады исчезли. Глаза, прежде скрытые за темными очками, оказались карими, огромными и слегка печальными — словом, такими, какими кажутся большинство карих глаз. В глазных белках виднелись легкие кровяные прожилки. Кончик ее носа блестел. Губы, лишенные помады, выглядели как-то по-детски и всегда готовыми «надуться».
      — Ну так о чем же вы хотели поговорить со мной? — спросила Глория.
      — Как я сказал — о сенаторе Эймсе.
      — Я не хочу о нем говорить.
      — Ладно, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь еще.
      Это ее удивило.
      — Я думала, что вы хотите говорить о нем.
      — Нет, если вы не хотите. Давайте немного поговорим о вас.
      Это было лучше. Это была ее любимая тема. Да она почти у каждого любимая.
      — Вы работали на него, не так ли? — спросил я. — Вы же были у него личным секретарем?
      — Да, раньше я была у него личным секретарем.
      — И как долго?
      — Я не знаю. Но довольно долго.
      — Чуть больше пяти лет, не так ли?
      — Да, полагаю, что-то вроде того. Пять лет.
      — То есть с тех самых пор, как он переехал в Вашингтон?
      — Совершенно верно. Он нанял меня в Индианаполисе. Это было как раз после того, как мой муж ушел… — Она прервалась на секунду. — Умер, — сказала она твердо. — Это случилось сразу после того, как умер мой муж.
      Хотел бы я знать, какая из психологических книг научила ее представлять дело именно таким образом.
      — Когда вы перестали быть его личным секретарем? После того как он подал в отставку?
      — Это было раньше.
      — Когда?
      Она посмотрела куда-то мимо меня и улыбнулась. Улыбка была удивительно кроткая и мягкая, и она совсем не соответствовала тому напряжению, с каким давалось ей общение. Я решил, что это улыбка Глории, выпекающей сахарные печенья.
      — А вы ж еще не видели моего нахлебника, звезду мою пушистую? — спросила она, и я проследил за ее взглядом. Здоровенный абиссинский кот темно-синего оттенка появился в дверном проеме. Присев на задние лапы и энергично облизав себе морду языком, он начал обследовать комнату, желая обнаружить кого-нибудь, кого следовало бы выставить вон.
      — Угадай, как его зовут? — спросила она.
      — Хитклифф.
      — Глупый! С чего б я его так обозвала?
      — Ты просила меня угадать.
      — Нет, я зову его Счастливчик.
      — Надо же — какое милое имя.
      — Но он не очень-то… Счастливчик, я имею в виду. Он мне достался оскопленный.
      — Возможно, он стал только счастливее.
      — И у него вовсе нет когтей. На передних лапах. Поэтому он совсем не царапает мебель.
      — Ну хоть глаза у него есть.
      — А ведь на самом деле когти ему совсем не нужны. Единственное, для чего они могли бы понадобиться — на дерево забраться, если собаки нападут. Но я никогда не выпускала его за дверь…
      — Уверен, что он относится к этому с пониманием.
      — Не знаю… Возможно, мне не следовало удалять ему когти. Может, мне вообще надо было дать ему пользоваться всей мебелью как одним большим средством для заточки когтей… У меня же это был первый кот, первый за всю жизнь. Он подарил его мне. Если когда-нибудь у меня будет другой кот, я оставлю его таким, каким его создал Господь.
      — Этот кот… ты его получила в подарок, когда еще была личным секретарем у Сайза?
      — Да. Тогда я еще была у него секретарем.
      — Так почему ж вдруг перестала?
      — Наверно, я ему надоела. Кому нужна в секретаршах кошелка тридцати двух лет от роду? Однажды он вызвал меня и сказал, что отныне я уже не его секретарь, а секретарь Кьюка.
      — Кого?
      — Кьюка, мистера Кьюмберса. Билл Кьюмберс. Он был на должности старшего администратора. Все звали его Кьюк. Просто, знаете, Кьюк Кьюмберс. Хотя ему это не очень-то нравилось.
      — Сенатор объяснил, почему ты больше не можешь быть его секретарем?
      — Он сказал, что Кьюку нужна секретарша. Та, которая у него была, вышла замуж и уволилась.
      — Когда все случилось?
      — Я не знаю. Примерно полгода назад, по-моему. Может, месяцев семь…
      — Это было примерно тогда, когда он уже начал трахать Конни Мизелль?
      Так, подумал я, вот тебе первый «живчик», дорогуша. Пошловатый, конечно. Посмотрим, как ты с этим справишься.
      Глория Пиплз опустила глаза.
      — Я не знаю, о чем вы говорите. Мне не нравятся разговоры в подобном тоне.
      — Он бросил тебя из-за нее, это правда?
      — Я не хочу об этом говорить!
      — Почему ты закатила сегодня сцену на похоронах — потому что Конни Мизелль не дает вам видеться?
      Кот по кличке Счастливчик добрался до своей хозяйки. Она наклонилась и взяла его на руки. Кот устроился на ее коленях, положив свои лишенные когтей лапы ей на грудь. Его урчание теперь разносилось по всей комнате.
      — Я не хотела его тревожить, — сказала она, как бы обращаясь к коту. — Я не хотела причинять ему никаких неприятностей. Но когда Каролина умерла, я подумала, что нужна ему. Он обычно всегда приходил ко мне, когда у него случались неприятности. Я могла позаботиться о нем. Обычно он приходил сюда вечером, часов в семь или восемь, если мог освободиться пораньше. Я готовила ему ужин, и мы иногда выпивали вместе, иногда нет. И он усаживался вот в это кресло напротив, и мы смотрели телевизор или, например, он рассказывал мне о чем-нибудь, что случилось за день. Иногда мы ели попкорн. Он мог съесть его целиком, большую упаковку попкорна, всю один. Очень любил его с маслом. Он говорил здесь о своих проблемах. Ему это нравилось — говорить здесь о них. И все происходило только здесь. Мы никогда никуда не ходили. Он никогда меня никуда не брал с собой. Вот так сидели тут и разговаривали, или смотрели телевизор. Мы делали так на протяжении пяти с половиной лет, и никогда в жизни я не чувствовала себя до такой степени замужней, будь оно все проклято!
      — Как это закончилось?
      Она пожала плечами.
      — А как все заканчивается? Просто обрывается, вот и все. Это случилось сразу после того, как он встретил ее. Я это знаю.
      — Конни Мизелль?
      Она кивнула.
      — Сразу после этого. Он тут же пригласил меня и сказал, что Кьюку нужна секретарша, а я — самая подходящая кандидатура. Я спросила почему, а он сказал, потому что теперь будет вот так. Я сказала, что, по-моему, это несправедливо, а он сказал, что если я считаю это несправедливым, то могу уволиться. Но я не стала. Я оставалась до тех пор, пока он не подал в отставку.
      — А где ж ты работаешь теперь?
      — В сельхоздепартаменте. Когда работаю. Они собирались уволить меня, если я перестану показываться на работе.
      — А что его жена?
      — Луиза? А что жена?
      — Она знала о вас?
      Она снова пожала плечами.
      — Теперь знает, надо полагать. Она же была на похоронах. Видела, как я делала из себя полную дуру. Но тогда она ничего не знала о нем… и обо мне. Обо мне и о нем. По-моему, она даже ни о чем не подозревала. Он никогда не брал меня с собой никуда — только в постель. Я была кем-то, к кому он мог прийти и целый день валяться на сене и вместе кушать попкорн. А потом он шел домой. Знаешь, как он обычно называл меня?
      — Как?
      — «Моё прибежище». Не слишком ласковое прозвище, да?
      — Не знаю. Может, для него оно было ласковое.
      Она еще раз хорошенько глотнула своей выпивки.
      — Да нет, он был не мастер придумывать ласковые имена, вообще как-то выражать чувства… На него это не похоже. Во всяком случае, со мной. Может, он так делает с ней, с этой сучкой Мизелль… Но не со мной. Он, по-моему, и «милой» меня назвал раза два за пять с половиной лет. Иногда я хотела, чтобы он обхватил меня руками, сжал, обнял… И больше ничего. Просто обнял. Я бы сделала для него все, все что угодно, если бы он это сделал. Вот все, чего я хотела…
      «Не горюй, милая моя, — подумал я. — Твое «все» — это все, что хочет любой из нас, сознает он это или нет. Ты, по крайней мере, теперь это знаешь».
      — Каким он стал после встречи с Конни Мизелль?
      — Как это? Что значит «каким стал»?
      — Он изменился? Начал как-то по-другому общаться? Может, стал прикладываться к бутылке?
      Она покачала головой.
      — Он скорее успокоился. Да я с ним не так уж много виделась — только в офисе. Начал по-другому одеваться. Обычно он одевался по-настоящему консервативно, а тут пошел и полностью обновил весь свой гардероб. Яркие цвета. Большие широкие отвороты. Ну, ты знаешь.
      — Что еще?
      — Всего только месяц после их встречи — и он ушел в отставку, а Френк Сайз напечатал эту историю. А ее он с самого начала стал всюду брать с собой. Он ее из виду не выпускал — не то что меня. Брал ее с собой везде — в ресторан Пола Янга, в «Монокль», в бар «У Камиллы». Взял моду и меня иногда заставлять бронировать им места. Все было так, как будто он старался выставить ее напоказ.
      — Ты когда-нибудь видела его в обществе полковника Баггера или человека по имени Каттер?
      — Каттер и Баггер, — повторила она. — Это те, кто втравил его во все эти напасти. Я их видела один раз. Это было в субботу. Я должна была забрать его билет на самолет. Он вроде собирался сказать речь в Калифорнии… Я должна была захватить его билет, а потом зайти в винный магазин на Пенсильвания Авеню, чтобы обналичить для него чек. Поэтому мне пришлось в ту субботу выйти на работу.
      — И на какую сумму был чек?
      Она еще раз глотнула из стакана и почти осушила его.
      — Я не знаю, — ответила она. — Долларов сто, наверно. Как раз, чтоб заплатить за такси, дать на чай ну и так далее.
      — А как ты заплатила за авиабилет?
      — По кредитке. Бланки есть у нас в офисе. Он их подписывает, я спускаюсь в «Юнайтед Эйрлайнс», они это принимают.
      — То есть он свой билет не забывал? — спросил я.
      — Я его отдала ему лично в руки. Что вообще у тебя за вопросы?
      — Не знаю, — сказал я. — Дурацкие вопросы, наверно.
      — Вы с Сайзом собираетесь все это напечатать — про меня и про него?
      — Да нет, не думаю.
      — А, ладно, мне все равно, будете или нет.
      — Ты все еще влюблена в него, ведь так?
      Она мне не ответила. Вместо этого она покончила с остатками в своем стакане.
      — А ты ничего не записываешь, не делаешь никаких пометок. Просто сидишь и слушаешь. Ты очень хороший слушатель, знаешь об этом?
      — Стараюсь.
      — Могу подтвердить. Я ведь тоже хорошая слушательница. Привыкла все время сидеть и слушать его… Хочешь кое-что знать?
      — Что?
      — Этот слабак и сукин сын любил помечтать, что он в один прекрасный день мог бы стать Президентом. Любил мне об этом рассказывать.
      Она помолчала.
      — Да, по правде говоря, я не думаю, что он на самом деле разговаривал со мной. Скорее, он говорил сам с собой.
      — И когда это началось?
      — О, много лет назад. Когда мы начали в первый раз… Да с тех самых пор, как мы вместе.
      — С тех пор, как он впервые был избран сенатором?
      — Сразу после этого. Он ведь все точно рассчитал. Использовал деньги жены. У нее миллионы, вы знаете, и он это использовал. А еще свою внешность, что он от демократов, в хорошем крупном штате на Среднем Западе… Да он действительно думал, что к тому времени, как ему стукнет 56, он этого добьется. И знаешь, о чем я его спросила?
      — О чем?
      — Спросила, как он собирается поступить со мной, когда станет Президентом.
      Она засмеялась, но в голосе у нее не чувствовалось юмора.
      — Он ответил, что что-нибудь придумает. А я с той поры повадилась сидеть тут и фантазировать: вот, однажды вечером сюда приедет большой черный лимузин и отвезет меня в Белый Дом, а я буду вся в мехах, и…
      Она остановилась, рот ее слегка приоткрылся. Затем он открылся шире, и изогнулся на кончиках, и это сделало ее лицо немного похожим на трагическую маску в изображении древних греков. Ее плечи затряслись. Она выронила стакан, и первый вскрик пришел откуда-то глубоко изнутри, и слезы побежали по ее щекам, заливая лицо и затекая в открытый рот. Она столкнула кота на пол. Рыдание пошло всерьез.
      Я счел, что этот момент не хуже любого другого, и потому задал следующий вопрос:
      — Что такое сказала тебе сегодня Конни Мизелль на похоронах?
      В ответ раздались новые громкие рыдания, и она произнесла, всхлипывая:
      — Она… она сказала мне, что если… если я только попыта-аюсь… увидеть его снова… она запрет меня в тюрьму… и отдаст лесбиянкам! Она… она пугала меня… Она плоха-аа-я!
      — О, господи! — сказал я, подошел к ней и попытался утешить. Я обхватил ее руками и начал гладить по затылку. Она все еще дико дрожала, но рыдания прекратились. Она теперь только всхлипывала.
      — Яййаанневжуууугоонова-аа! — сказала она, по крайней мере из-за всхлипываний получилось что-то вроде этого.
      — Что-что?
      — Я… Я его больше никогда не увввижуу!
      Я еще немного погладил ее, поласкал волосы. Всхлипывания окончательно пошли на убыль. Она подняла лицо и потянулась ко мне. Я подумал: «Она хочет, чтобы я ее поцеловал». Да кто-нибудь, не обязательно я. Почти что кто угодно — ну, повыше, пошире в плечах — и чтоб только убедил ее, что все в этом мире правильно и идет как нельзя лучше.
      Я поцеловал ее. Первое мгновенье это было похоже на то, что я поцеловал сестру. Младшую.
      Но затем ее губы разошлись, появился и начал энергично работать язык, и я то ли укусил, то ли поцеловал ее в ответ. Да, я поцеловал ее в ответ и вынырнул на поверхность, потом еще немного погладил и сказал незначащую фразу утешения.