Он медленно покачал головой.
      — Да, — сказал он, вдруг охрипнув. — Для меня это было бы не слишком тяжело.
      — А что, ты думаешь, я ему сказала? — спросила Конни Мизелль. Она мне улыбалась. Это была та самая улыбка, которая была на ее совершенном лице в момент выстрела.
      — Вы сказали ему правду, — сказал я. — А он не смог ее принять и убил себя. Вы сказали ему, что вы — его дочь.
      — Господи! — воскликнул Синкфилд.
      — Видишь, — сказал я. — Даже тебя проняло!
      — Я — не его дочь, — сказала Конни Мизелль.
      — Несомненно, вы! — сказал я. — Вы родились в мае 1946 года. Это как раз спустя девять месяцев после его веселого времяпрепровождения вместе с вашей матушкой в августе 1945-го.
      — Моя мама, — произнесла Конни Мизелль с расстановкой, — могла перетрахаться с шестью десятками парней в августе того года.
      — Могла бы, но нет.
      — Откуда вы знаете?
      Я пожал плечами.
      — Ниоткуда.
      — Моим отцом был Френк Мизелль.
      — Не-а, — сказал я. — Френк был стерилен. У него даже письмо было с подтверждением сего факта. И, кроме того, он, видимо, не встречался твоей мамой до той поры, как тебе уже исполнилось три или четыре года от роду.
      Синкфилд уставился на Конни Мизелль.
      — Ты приберегала это напоследок, верно? — спросил он. — То есть вы это откладывали на черный день. Ты и Дейн. А так — ты бы продолжала шантажировать его, спать с ним, убивать его семью. А уже под занавес вручается ЭТО — последний тычок, когда он уже на самом-самом краю… Тот факт, что он трахал свою дочь.
      — Вы арестуете меня, лейтенант? — сказала она и опять улыбнулась.
      Он покачал головой.
      — Нет, — сказал он. — Я ВАС не арестую. Как вы сказали, вы теперь — двадцать миллионов баксов, а я не дурак, чтобы арестовывать двадцать миллионов. От этого не будет никакого прока. У нас нет никаких улик. У нас, черт подери, не осталось никаких свидетелей. Все мертвы. Так что не собираюсь я тебя арестовывать.
      — Ого! По-моему, я что-то чую, — сказала она. — По-моему, я чую что-то очень большое — что-то, похожее на сделку?
      Синкфилд кивнул.
      — Да, у них есть свой особый запах, так ведь?
      Конни Мизелль снова улыбнулась.
      — Сколько, милый? Сколько у тебя на уме?
      — Половина, — сказал он. — Что скажешь насчет половины?
      Она пожала плечами.
      — Это будет около пяти миллионов. После всех налогов и адвокатов, останется порядка десяти миллионов. Половина — это по пять миллионов на каждого.
      — И еще кое-что, что тебе надо бросить на бочку, — сказал он.
      — Что же?
      — Ты, — сказал Синкфилд. — Я… это… хочу иметь тебя… под рукой, потому что ты, знаешь, наверное, лучшая б…, которую я когда-либо знал в своей жизни.
      Она опять улыбнулась.
      — Когда мы заключим сделку, дорогой. Все, что ты хочешь! Но есть одна маленькая проблема…
      — Какая?
      — Мистер Лукас здесь. Что мы будем делать с мистером Лукасом?
      Синкфилд тоже оказался не мастер по-ковбойски лихо выхватывать оружие. Но тем не менее вдруг и в его руке оказался револьвер.
      — Лукас… — протянул он. — Ну, я думаю, мы избавимся от Лукаса.
      Он направил револьвер на меня.
      — А может, сделаем по-умному, придумаем что-нибудь, как Дейн? Как насчет еще одного убийства-самоубийства? Самоубийство у нас уже есть.
      Он посмотрел на Конни Мизелль.
      — А мы будем чем-то вроде свидетелей, а, как тебе?
      — Да, — сказала она. — Да, я предполагала, что мы будем свидетели… что-то в этом роде.
      — Иди и подними пистолет, вон, на полу, — сказал он. — Подцепи его карандашом и подай мне.
      Конни взяла, как было велено, со стола карандаш, нагнулась и достала из-под стола валявшийся там 32-й калибр, после чего передала его Синкфилду. Он взял его в левую руку, которая оказалась замотана в носовой платок. Свою собственную пушку он засунул за ремень, потом переложил 32-й калибр в правую руку. Пистолет оставался обмотанным носовым платком.
      — Ничего личного, Лукас, — сказал он. — Никакой неприязни!
      — С твоей стороны — может быть, — сказал я.
      — Никогда не думал, что я стану настолько богат и так легко, — сказал он.
      Рот Конни Мизелль приоткрылся, дыхание стало более частым. Она почти задыхалась.
      — Прикончи его, дорогой, — шептала она. — Убей его. Убей его сейчас!
      — Хорошо, — сказал Синкфилд и нажал на спуск.
 
      Он выстрелил в Конни Мизелль три раза. Он был очень хороший стрелок. Один выстрел пришелся в сердце, два других — в лицо. Когда она падала на пол, она уже больше не была хорошенькой.
      Синкфилд подошел к тому месту, где она лежала, и посмотрел вниз, на нее.
      — Знаешь что? — спросил он.
      — Что?
      — Пожалуй, я ее действительно любил.
      Я нашел стул и сел. Меня била дрожь. Руки, ноги, голова — все ходило ходуном. Синкфилд посмотрел на меня.
      — Ты трясешься, — сказал он.
      — Я знаю. Ничего не могу с этим поделать.
      Он обошел вокруг стола, стал на колени, взял при помощи платка 32-й калибр и прижал мертвую правую руку Эймса к его рукоятке, а затем дал ему упасть на ковер.
      — Да они все равно не будут очень уж беспокоиться по поводу отпечатков, — сказал он.
      — А что ты собираешься делать сейчас? — спросил я.
      — Это от тебя зависит, — сказал он. — Ты со мной или нет? Знаешь, она ведь в самом деле хотела, чтоб я тебя убил.
      — Я знаю.
      — И она ведь уже почувствовала себя миллионершей, — сказал он. — С двадцатью-то миллионами! А?
      — Наверно, — сказал я.
      — Хм… Тебе это не понравилось?
      — Нет, — сказал я. — Совсем не понравилось.
      — Чтобы быть со мной заодно, тебе не обязательно должно все нравится.
      — Я знаю, — сказал я.
      — Ну?
      — Хорошо, — сказал я. — Я буду заодно.

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая