Об авторе: Росс Томас родился в Оклахома-Сити, во время Второй Мировой войны служил в частях Армии США на Филиппинах. Закончил Университет Оклахомы. Работал репортером, редактором, директором по общественным связям в различных печатных изданиях, на радиостанциях и в государственных организациях. Помогал политическим деятелям в США, Европе и Африке. В настоящее время живет в Вашингтоне.
 
       Росса часто сравнивают с Раймондом Чандлером. Среди других книг Росса Томаса — «Сделка времен Холодной войны», «След от желтой тени», «Городские дураки за нас!», «Дублер».
 
       (Впервые опубликовано в Великобритании в 1974 г.)
 
       Перевод — Рощин А.В.

      Английского я, должен признать, не знаю. Учился в обычной школе, без репетиторов, да и то — даже в обычной окраинной московской школе не повезло: за время обучения сменилось ровно 8 преподавателей английского!
      В общем, когда уже после поступления в МГУ меня на распределении по языковым группам «англичанка» спросила «What was your mark in English in school?» я только каким-то невероятным напряжением ума догадался, что она интересуется моей оценкой по английскому в аттестате. К сожалению, английская цифра на тот момент вылетела у меня из головы; поэтому только после некоторого раздумья я, наконец, вспомнил и произнес: «Five!» «Англичанка», видимо, введенная в заблуждение моей паузой, опешила; не иначе, она ожидала услышать что-то другое. Поэтому она от удивления даже перешла на русский: «Вы шутите?!» Тут у меня очень кстати всплыло из глубин сознания еще одно английское слово, и я гордо ответил: «No!»
      В общем, хорошо, что на вступительных не было экзамена по иностранному языку — а то б не видать мне психфака; с другой стороны, во многом по этой причине я на него и пошел… Но речь не об этом. Речь о том, что где-то в середине 90-х занесла меня нелегкая в Ростов-на-Дону — по делам, не имевшим ни малейшего отношения ни к психологии, ни к иностранным языкам. Бродя в свободное время по городу, я наткнулся на оборванного дедка, который прямо на тротуаре продавал несколько потрепанных книжек карманного формата. Книжки при этом были все «не по-нашему» написаны — то бишь по-английски.
      Язык я к тому времени знал почти так же плохо — разве что имел в активе выученный еще на первом курсе наизусть «To be or not to be». Гамлет мне пригодился; сначала я в армии, стоя зимними ночами в карауле, декламировал его вслух белым медведям; а потом, уже попав на работу во всякие международные консалтинговые агентства, периодически «срезал» им коллег-америкосов, которые «Быть иль не быть» не знали и своей серости, как правило, стыдились…
      Однако одну книжку решил прикупить — типа для тренировки. Была она уже изрядно потрепанной. На обложке красовалась, как положено, некая полуобнаженная красотка с ужасом на лице, а называлась она дивно: If you can’t be good. Мужичок, тем более, был готов ее уступить то ли за 3, то ли за 5 рублей.
      На внутренней стороне обложки оказалось также написанное кем-то карандашом, по-русски: «Тегеран, 75». Я так и представил, что книжку купил какой-нибудь наш нефтяник или дипломат — тогда блестящий, а ныне опустившийся, коротающий свои дни вдали от аятоллы Хомейни в богом забытом Ростове… Ну как тут не дать 5 рублей?
      Книжка сначала долго валялась где-то в глубине моих книжных шкафов, периодически всплывая и пробуждая во мне укоры совести — мол, когда ж английским то займемся? Потом я ее извлек и решил читать в метро. Читал я ее года полтора-два. Можно было бы и быстрее — но я ведь любил все делать обстоятельно: со словариком, стараясь не упустить ни одного слова…
      То есть к началу нового века я детектив Росса Томаса с божьей помощью одолел. Уж и работ сменил штук 6, и Ельцин сменил Путина, и сферы своей деятельности я поменял, и развелся — женился! И на общение перешел почти исключительно с отечественными деятелями, для которых «TO BE OR NOT TO BE» в подлиннике — вообще тарабарщина какая-то…
      И душа запросила новых рубежей. Почему бы, думаю, мне б не перевести книжку ПО-НАСТОЯЩЕМУ? То есть — письменно? Идея мне больше всего понравилась своей прагматичностью: для себя читать — только самообразованием заниматься, а за перевод, глядишь, и денег еще можно получить! Не напрасно, так сказать, дурака-то валяешь!
      Так и стал переводить. Детектив-то недурной, право слово!
      Еще год переводил, если не больше.
      А когда сделал уже — тут и решил в издательства податься. И — что вы думаете? Облом!
      Оказывается, подстерег меня маленький нюанс: книжка в неудачном году вышла! Если б хоть на полгодика пораньше — успела бы ДО подписания СССР-ом Бернской конвенции об авторских правах. И тогда ее вполне можно было бы издать забесплатно. А у нее копирайт 1973 года. Все, кранты. Это надо нашим издательствам с Америкой связываться, права выкупать… А книжка-то старая, почитай, американские реалии 30-летней давности описываются. Плюс — вообще американские детективы, даже свежие, у нас публика не так чтобы очень охотно берет. Не «отобьется», в общем.
      Так мне все издатели разобъяснили. Сорвался мой план круто озолотиться за счет американского детектива.
      Но — чего ж горевать-то? Не пропадать же добру, раз уж оно УЖЕ на русском! И откровенно говорю — детектив крепкий. Не шедевр, конечно, но очень даже ничего. Плюс некоторые реалии Америки 70-х, по-моему, весьма любопытные…
      Короче — решил я рОман здесь, в ЖЖ выложить. Надеюсь, старина Томас на меня не будет в обиде. В своем переводе, понятно.
      Будет как настоящий в журнал — в том еще, «старом» смысле слова. Обещаю выкладывать по главе ежедневно. Это ж добрая традиция — в журналах детективы с продолжением печатать!
 
      Название я перевел как «Если не сможешь быть умничкой». Почему так? Это станет ясно только в предпоследней главе. Итак…
 
      Алексей Рощин, переводчик ( )

      Конец света начнется так же, как эта история: телефонным звонком в три часа утра (или ночи?). Звонил Ларри Каллан — тот самый Каллан, который вечно мучается бессонницей и, наверно, считает, что все прочие страдают от того же. Я подозреваю, что именно Ларри будет первым, кто сообщит мне, как обстоят дела в момент пришествия Армагеддона.
      Вместо приветствия, вопроса «Как жизнь?» или хотя бы легкого сожаления по поводу близости конца он спросил: «Слушай, как ты насчет того, чтобы пойти поработать на парня, которого боится весь Вашингтон?»
      — Мистер Гувер уже умер и похоронен, — сказал я.
      — Я имею в виду Френка Сайза.
      — О! — сказал я. — Вот кого!
      — Что означает твое «вот кого»?
      — Ты знаешь Френка Сайза? — ответил я вопросом на вопрос.
      — Еще бы мне его не знать! Он — один из моих клиентов. А что — с ним что-то не в порядке?
      — Ну… — сказал я, — Ничего, кроме одного: врет он много.
      — Пожалуй. Но ведь он всегда приносит извинения, если что. Печатает, знаешь, такие миленькие маленькие опроверженьица…
      — «И никому еще от этого не было вреда», — процитировал я. В три ночи язык еле ворочался — я все еще был в отключке.
      — Что это? Ты о чем? Что ты там бубнишь? Я не понимаю!
      — Да так, кусочек песенки. Ничего больше.
      — Какой такой песенки?
      — Тема Боба Хоупа, «Благодарю за то, что помнишь…». Он пел ее Ширли Росс в «Большой трансляции» 1938 года. Да, думаю, это был 38-й. Должно быть, нынче он уж сыт ею по горло.
      — А это ведь был год твоего рождения! Тридцать восьмой.
      — Ну да.
      — И ты не становишься моложе…
      — О Господи, Ларри! Ты и мертвого заколебёшь!
      — А тебе того и надо бы: начать колебаться, шевелиться, подумать, черт возьми, о своем будущем! Если ты не начнешь это прямо сейчас… Ну что ж! Тогда у тебя, приятель, будет бездна времени поразмышлять об этом. Позже — когда уже стукнет полсотни и ты обнаружишь себя где-нибудь под забором, с двумя грошами в кармане и без малейшего понятия, куда бы кинуть кости!
      Самому Ларри было как раз 50. И он был, пожалуй, самым успешным инвестиционным консультантом в Вашингтоне. Казалось, к нему стекались все слухи, сплетни и все те, кто так или иначе имел к ним отношение…и, очевидно, большая часть последних становилась его клиентами. При этом он был истинным «порождением Великой Депрессии». Она все еще преследовала его, и он любил, не жалея красок, живописать страдания и муки несчастных оборванцев, оставшихся в преклонные годы посреди улицы с жалкими медяками в кармане (одна монетка в четверть доллара, три пятака и один гривенник). Иногда он добавлял немного пронизывающего ветра или снега.
      — И кого же ищет твой Сайз? — спросил я.
      — Журналиста, способного собирать конфиденциальную информацию самого деликатного свойства — как раз такого, как ты, — ответил он.
      — Но я не проныра-репортер, — сказал я. — Я, скорее, проныра-историк!
      — Ты — человек-ищейка! — заявил Каллан. — Федеральная ищейка! А они даже не дали тебе постоянного статуса госслужащего. Ты — простой консультант!
      — Консультант, между прочим, на ставке 108 баксов в день! — ответил я. — И, если говорить с точки зрения службы, я самый долгоиграющий консультант в городе. И все время возвращаюсь и возвращаюсь к Камелоту…
      — И Билли Сол Эстесу…
      — И к аферам Корпуса Мира в Нигерии. Тогда, помнится, мы очень аккуратно запрятали концы в воду.
      — И в итоге за 12 лет ты сменил двадцать одно место службы, — тоном резонера завершил Каллан.
      — Должностей, Ларри! Служба у меня всегда была одна — во благо моего Президента.
      — Никаких социальных гарантий, — забубнил Каллан. — Никакой тебе пенсии. Никакой медицинской страховки! И, кроме всего прочего, твои политики тебя всегда подставляют. Я вообще не понимаю, как ты умудрился выжить в последние четыре года!
      — Очень просто! — ответил я. — Я всего лишь откопал несколько мертвяков, в закапывании которых мне приходилось принимать участие. Подобные услуги я могу предложить и следующей администрации… Если она когда-нибудь появится.
      — Я думаю, что ты просто обязан поговорить с Френком Сайзом.
      — А Сайз упоминал о чем-нибудь интересном — к примеру, о деньгах?
      Возникла некоторая пауза.
      — Э-э… На самом деле я еще не говорил с Френком.
      — А с кем же ты тогда говорил «на самом деле»? — передразнил я.
      — Я говорил с Мейбл Зингер. Она — личный секретарь Френка. Ты знаешь Мейбл?
      — Да, что-то слышал, — сказал я. — А Мейбл упоминала о чем-нибудь интересном — к примеру, о деньгах?
      — По правде говоря, нет. Но она упомянула кое-что еще, — что тебя уж точно должно заинтересовать!
      — Что же?
      — Ты сможешь работать на дому.
      — Ты имеешь в виду — никаких «с 9 до 5»?
      — Вот именно.
      — Ты уверен?
      — Именно потому я тебе и звоню! — заявил Каллан. — Это даст тебе возможность спокойно отслеживать приключения того француза… ну, того, о ком ты постоянно пишешь свои статьи. Как там его имя — Бон- и что-то…
      — Бонневиль, — подсказал я.
      — Да, Бонневиль! Он ведь, кажется, давненько уж помер, не так ли?
      — Да уж около ста лет назад, — ответил я.

      В конце 1959 года, когда я был кандидатом на получение ученой степени по истории в Университете Колорадо, Бобби Кеннеди вихрем пронесся по Западу в поисках тех, кто хотел бы видеть его братца кандидатом в Президенты. Мне был тогда всего 21 год от роду, и я числился социалистом — но тем не менее я взял и организовал что-то типа кружка под названием «Студенты-республиканцы за Кеннеди». Это произвело много шума, но все же недостаточно, чтобы предотвратить потерю Джоном Кеннеди штата Колорадо на выборах 1960 года. Не хватило около 62 тысяч голосов.
      Теперь я не социалист. После 12 лет работы на Правительство я — скорее анархист.
      Однако братья Кеннеди оказались истовыми приверженцами принципа «дележа добычи». Полные благодарности за мои старания, они пригласили меня в Вашингтон. Прибыл я туда в начале февраля 1961 года, и поначалу никто не имел понятия, что же со мной делать. Поэтому меня сделали консультантом — на ставку в полсотни баксов в день — а затем приписали к чему-то загадочному под названием «Продовольствие за мирное существование!».
      Сей эпохальный проект был запущен из маленького, но роскошного кабинета в старом Административном Здании, по соседству с Белым Домом, неким молодым экс-конгрессменом по имени Джордж Мак-Говерн. Бедняга уже просто не знал, как иначе от меня отделаться.
      В итоге было решено, что мне, как без пяти минут историку, сам бог велел заняться историческим описанием первого путешествия «Пищи за Мир» — от момента, когда суда с провиантом под соответствующие фанфары покинут Балтимор, до того светлого дня, когда вышеуказанная Пища наполнит желудки борцов, чьи сердца и умы день и ночь добывают победу во имя Демократии.
      Полагаю, что в том далеком 1961-м чрезмерная наивность была распространена значительно шире, чем сегодня…
      Первые 300 тонн пшеницы благополучно достигли западного побережья Африки. Зерно предназначалось гражданам одного из тамошних государств — из тех, что изнывали под британским гнетом пару сотен ужасных колониальных лет. Треть груза испарилась на черном рынке буквально в первый день после выгрузки. Остальное исчезло чуть позже — с тем только, чтобы несколько недель спустя вновь материализоваться на борту голландского грузового судна, бросившего якорь в Марселе под удобным во всех отношениях либерийским флагом.
      Еще 6 недель спустя элитные части Новой Африканской Народной армии щеголяли 49 новыми девятимиллиметровыми пистолетами-пулеметами французского производства. Мне удалось запечатлеть сей факт несколькими чертовски удачными снимками, которые я приобщил к своему 129-страничному отчету. Назывался он так: «Куда ушла пшеница, или Сколько калибров 9 мм в одном бушеле?»
      После этого я как-то вдруг превратился в неофициального Специалиста по Алчности и Коррупции, всегда то временно приписанного, то навязанного тому или иному попавшему в беду правительственному агентству. Обычно я с мрачным и загадочным видом два-три месяца рыскал то там, то сям, копаясь в записях и приставая с вопросами к окружающим. Затем я писал длинные отчеты, неизменно содержащие весьма мерзкие истории все о том же: жадность и подкуп со стороны тех, кто хотел что-то продать правительству, алчность и лихоимство со стороны тех, кто покупал это от имени правительства…
      И почти всегда кто-то придерживал мои отчеты, пока другие суетились и поспешно заметали следы. Когда что-то все же выплывало на поверхность, вспыхивали грандиозные скандалы. Пузыри шли с такой силой, что буквально срывало крышку. На ум приходит, к примеру, Дело Короля Арахисового Масла. Это когда мошенники с Мэдисон Авеню нагрели Управление Экономического Благоприятствования… Тот отчет я озаглавил «Нищета — это там, где деньги».
      Подозреваю, что Республиканцы, придя к власти, оставили меня чисто «для блезиру». В 1969-м меня вызвали в старое здание Правительства, опять в тот же кабинет. Туда, где все началось восемь странных лет назад… Там уже другой экс-конгрессмен (его имя я сейчас не в силах припомнить) сообщил мне, что я волен остаться в своем прежнем качестве, как бы оно ни обозначалось, «хотя, конечно же, в Ваших услугах не будет особой необходимости, поскольку новая администрация намерена быть чиста… чиста как…э-э…»
      — Платье невесты, — предположил я.
      — Точно! — согласился экс-конгрессмен.
      И я остался, опять переключаясь с одного агентства или департамента на другое и находя на всех этажах власти — как верхних, так и самых нижних — коррупцию и махинации ровно в тех же масштабах, что и прежде, при демократах.
      Но путешествовал я теперь уже реже, гораздо реже, и это позволило мне проводить большую часть суббот в Библиотеке Конгресса в компании капитана Бенжамена Луиса Элуаль де Бонневиль, бывшего офицера Седьмого пехотного полка Армии США, выпускника Вест-Пойнта, протеже Тома Пейна, монтаньяра, друга Вашингтона Ирвинга, банкрота, и — подозреваю — временами секретного агента Генштаба.
      Капитан (позже генерал) Бонневиль был предметом моей кандидатской диссертации, которой я занимался в Университете до того, как был призван на «Новые Рубежи». Тогда я пытался отыскать следы его дневника, одно время принадлежавшего Вашингтону Ирвингу. Теперь, 12 лет спустя, я считал, что подобрался к нему поближе. Хотя это не имело большого значения… По крайней мере, для Бонневиля.
      У него уже все было: и плотина, и соляная низина, названные в его честь. Он был живее всех живых!
      Одна безумная мыслишка продолжала меня согревать: что вот, завершу я свою диссертацию, получу ученую степень, да и поступлю в какой-нибудь захолустный колледж, например, с названием «Парамаунт Ю» — из тех, где время остановилось, а Рональд Колман — все еще Президент, и короткостриженные студенты, свежевыбритые и сияющие, все как один водят авто с откидным верхом, и единственное, что их волнует — это поставит ли старый Проф Моррисон зачет по химии Бумеру, чтобы он смог-таки сыграть против штата на Дне встречи выпускников?
      Да, я лелеял в душе эти киношные фантазии — как безопасное противоядие против преследовавших меня миазмов Великого Болота тотального мошенничества, через которое я пробирался всю последнюю дюжину лет. Мне нужно было еще немного свободного времени, чтобы закончить диссертацию. Если Френк Сайз настолько любезен, что готов позволить мне работать дома, я бы отплатил ему за доброту… стянув у него еще немного ЕГО времени. 12 лет работы в правительстве сделали мои нравственные устои немного… растяжимыми.
      За ланчем в ресторанчике Пола Янга на Коннектикут Авеню я рассказал Френку Сайзу много занимательного о себе — кроме, конечно, своего тайного замысла использовать часть оплаченных им рабочих часов по своему усмотрению. Обедали мы втроем — он, я и его секретарша Мейбл Зингер. Платил, само собой, Френк.
      Сайзу этой весной должно было стукнуть 46 лет. Он был единоличным собственником и автором ежедневной новостной колонки, которую приобретали более чем 850 ежедневных и еженедельных газет по всей Америке, Канаде и, насколько мне известно, в мире.
      Колонка славилась фирменным сайзовским стилем — в духе «это что ж такое творится-то!» Сайз, безусловно, свято верил, что звон от его колонок разносится из Вашингтона подобно громовым раскатам… На самом деле они, пожалуй, больше напоминали кудлыкание старого индюка, который только что почуял поблизости лису. Тем не менее он мог одним абзацем разрушать репутации, и были люди, которые видели в них причину по крайней мере 2 самоубийств.
      Но вообще-то во внешности «человека, которого боится весь Вашингтон» не было ничего особо примечательного. Вполне рядовое лицо — если не считать глаз; не было в нем ничего такого, что отличало бы его от любого другого лица во главе вторничного стола за полуденным ланчем. Широкий, ухмыляющийся рот; большая челюсть, над которой алели толстые щеки; удивительно тонкий нос и изящные маленькие ушки, обрамленные тем немногим, что осталось от его шевелюры.
      Прочие части его тела и подавно не впечатляли. Все выглядело мягким и дряблым — особенно брюхо, которое перекатывалось туда-сюда над ремнем и свешивалось вниз, словно выглядывало местечко, куда бы упасть.
      Но глаза его ясно говорили, что им нет дела до того, какое впечатление производит его живот. Его лысина. Его узкие плечи и сутулая спина. Если бы презрение имело цвет, оно имело бы такой вот оттенок седины, как его глаза — тусклые, холодные, отдающие серым блеском полированного гранита под зимним дождем. Эти глаза как будто уже оценили мир и нашли его дешевым и низкопробным местечком, заполненным весьма непрезентабельными жильцами… которые к тому же постоянно запаздывают с арендной платой.
      «Что ж, вам пришлось чертовски много пережить за эти 12 лет, не так ли?» — спросил Сайз, ловко подцепив вилкой кусок картофеля и отправив его в рот. Это пробудило во мне голод. Уже три года я не ел жареную картошку. В отличие от Сайза, во мне еще оставалась толика тщеславия.
      — Ну, все было не так уж плохо, — ответил я. — Вдоволь попутешествовал по свету.
      Я сделал третий глоток от собственного ланча, который состоял из шеф-салата и неразбавленного мартини. «Заказать, что ли, еще бокальчик? — подумал я. — Или это будет слишком для собеседования с будущим работодателем?» Френк Сайз казался человеком непьющим, но, по счастью, Мейбл меня поддержала.
      — Я бы хотела заказать еще выпивки, — сказала она. — Как ты?
      — Конечно, он не откажется, — сказал Сайз. — Вы, так сказать, не прочь иной раз пропустить стаканчик, не так ли, мистер Лукас?
      — Ну да… Иной раз.
      — Закажите еще выпить, Мейбл, и дайте мне материалы, что вы принесли с собой.
      Если вы ведете колонку, которую половина нации ежеутренне читает сразу вслед за спортивной страничкой, вы можете не беспокоиться насчет качества обслуживания в ресторанах. Мейбл Зингер только приподняла голову, как официант со взглядом спаниеля уже изогнулся у ее локтя в готовности услужить. Она заказала «Манхеттен» для себя и мартини для меня. Потом нагнулась и достала изящный кожаный кейс на молнии, извлекла оттуда овсяного цвета папку и передала Сайзу.
      — Как вас зовут, мистер Лукас? — спросил он.
      — Мистер Лукас.
      — Я не о том. Разве вас зовут не Декатур?
      — Так звала меня моя мама. Почти для всех прочих я — просто Дик.
      — Это так по-студенчески, — вставила Мейбл Зингер. — И я как-то ездила с Диком в Огайо. Меня тогда звали Фитой; Фита Гем. Спору нет, конечно — ничего уж не осталось от тех времен! Бог мой, как давно это было…
      Я прикинул — это должно было быть лет 16 назад. Мейбл — рослая, сильная женщина; студенткой, значит, была такая же — здоровая, «кровь с молоком»… Этакая сообразительная, дерзкая девица, затейница, вот только до свиданий с мальчиками все как-то дело не доходит… пока, наконец, сестрички по Университетскому женскому клубу не дают денег одному малому из баскетбольной команды, чтоб поработал с недотрогой как следует.
      В свои 37–38 Мейбл все еще оставалась «мисс», незамужней. У нее была репутация лучшего и самого высокооплачиваемого личного секретаря в Вашингтоне. Я знал, что Правительство Соединенных Штатов периодически предпринимало попытки нанять ее на работу — но, увы, каждый раз убеждалось, что пока не может себе этого позволить.
      — Так вы, стало быть, могли бы поработать и для нас, да? — спросил Сайз, листая папку, которую ему вручила Мейбл.
      — Да как сказать? — ответил я. — Мы ведь еще не говорили о жаловании.
      — Мы подойдем к этому, — сказал он. — Вот здесь сказано, что вам — 35 лет, и вы разведены. Ваша бывшая жена вышла замуж вторично. Общих детей у вас не было. У вас неплохой кредитный рейтинг; кое-кто из ваших соседей считает, что вы слишком много пьете, а ваша нравственность оставляет желать лучшего; и еще, вы принадлежите к таким весьма занятным организациям, как «Флейта Сакко и Ванцетти» и «Общество походных горнистов».
      — Откуда вы все это взяли? — спросил я.
      — Вот отсюда, — ответил Сайз, шлепая на стол овсяного цвета папку.
      — И что ж это, черт возьми, такое?
      — Ваше досье из ФБР.
      — Ни фига себе!
      — Удивлены, что у меня есть такое?
      Я покачал головой.
      — Нет. При вашей работе у вас там должно быть чертовски много ушей.
      — Но вам это тем не менее не по душе, не так ли?
      — Я вообще не люблю все это, — сказал я. — ФБР собирает разный мусор. Причем не сортирует его, а только подгребает к себе — а потом сидит на нем, пока он не начинает совсем уж откровенно смердеть.
      — Согласен, — сказал Сайз. — То же самое я уже писал в своей колонке. Множество раз. Но когда мне надо кого-то нанять, я пользуюсь их данными. Это экономит массу времени и денег. Рекомендации и гроша ломаного не стоят! Вы ведь не внесете в список рекомендателей человека, если не уверены, что он скажет о вас что-то хорошее?
      — Пожалуй, нет.
      — Вот поэтому я и использую данные ФБР.
      — Вы можете получить досье на любого?
      — Да, практически на кого угодно.
      — Это, должно быть, удобно.
      — Я не держу их дома у изголовья кровати, чтобы читать на ночь, как, говорят, делал Линдон Джонсон. Просто использую, когда мой интеллектуальный нюх подсказывает: история того стоит.
      — Хм… Интеллектуальный нюх?
      — Вы не считаете его непогрешимым? Я имею в виду — мой нюх?
      — Не думаю, что такой вообще бывает.
      — А что скажете о своем собственном?
      — То же самое.
      — Но поступаете вы так, как он вам подсказывает.
      — Несомненно.
      — Ну, вот видите, — заключил Сайз. — Так и я строю свою жизнь. По мере того, что ему удается учуять.
      Официант принес выпивку, и я, готовясь нырнуть дальше в глубь этических рассуждений, сделал хороший глоток. Не думаю, что Френк Сайз был бы в состоянии понять, о чем я собирался потолковать. По правде говоря, не уверен, что мне и самому это удалось бы…
      — Почему бы вам не поговорить о работе? — вмешалась Мейбл. — Френк, ведь Вы для этого и пригласили его на ланч.
      Френк Сайз усмехнулся, и это была славная усмешка девятилетнего озорника, наклеенная поверх обвисшего лица пожилого мужчины. Она была бы очаровательна, если бы не глаза. В глазах не было и грамма веселья.
      — О’кей! — сказал он. — Давайте вначале о деньгах. Вы ведь не возражаете против разговора о деньгах, Дик?
      — Это моя любимая тема, — ответил я, гадая, сколько баксов сулит мне столь дружеское обращение по имени.
      — Работа будет стоить 22 тысячи долларов в год. Это примерно соответствует тому, сколько в этом городке реально зарабатывает самый высокооплачиваемый репортер.
      — Я в этом городке — самый высокооплачиваемый историк, и я сейчас зарабатываю 28 тысяч в год.
      — Я знаю, сколько вы зарабатываете, — сказал он. — Я не могу платить 28 тысяч. Но я подкину кое-что сверху — из того, что вы сегодня не получаете. Я могу предложить не требующий взносов пенсионный план. Настанет ведь и такой день, когда вам понадобится пенсия.
      — Вы говорите точь-в-точь как Ларри Каллан…
      — Наш общий друг, — подтвердил Сайз. — Он и помог мне все это устроить. Он сказал, что для вас это будет аналогично дополнительным двум тысячам в год.
      — И что еще вы кладете на бочку?
      — Участие в прибылях.
      Он повернулся к Мейбл.
      — Сколько тебе это принесло в прошлом году?
      — Порядка двух тысяч. Может, чуть больше.
      — Чудесно! — сказал Сайз. — Это уже около четырех. Больничная страховка. Раз уж мне все равно приходится за это платить, я выбираю самый лучший вариант. Будет выходить что-то типа плюс тридцатки-сороковника в месяц. Вот вам и еще порядка четырех сотен на бочку.
      — Продолжайте, я весь внимание!
      — Бонусы. Ежегодных бонусов типа «за хорошую работу» я не плачу. Я, черт возьми, ничего другого и не жду. Но я выплачиваю премии за дьявольски хорошую работу, за работу высочайшего класса! И это, смею уверить, жирный кусок.
      — И сколько калорий в этом жирном куске?
      — Достаточно для того, чтобы глупая улыбка неделю не сходила с лица.
      — Мы все — одна дружная семья, — вставила Мейбл Зингер.
      — Счастливые как слоны, — продолжил Сайз. — Людей у меня немного. Шесть репортеров, вот, Мейбл и я. Бухгалтеров и юристов я не считаю, это так, обслуга. У меня есть только парочка правил, но вам стоит их выслушать внимательно. Во-первых, я не принимаю извинений. Причины — да! А от извинений у меня страшная изжога. Второе: когда я говорю «вы уволены», это означает, что через минуту вы у меня уже не работаете. Не через месяц, не через неделю, не через день — через минуту! И вы вправе уйти таким же образом. По этому поводу некоторые склонны поднимать вой насчет охраны труда, трудового законодательства и так далее, но я это так не воспринимаю. Если вы чертовски классный работник, я буду дурак, если выгоню вас. Но я буду еще большим дураком, если стану держать того, кто гонит полную лажу. Что касается посредственностей, то о них я вообще не беспокоюсь: такие ко мне не приходят.
      — И что же я должен буду делать, если пойду к вам работать?
      — Да, это вопрос, над которым я раздумывал довольно долго, — ответил Сайз. — Понимаете… Время от времени бывает так, что новость не кончается. Вот я услышал какую-то историю, дал ее в одной-двух колонках… Ну, или, допустим, в трех-четырех колонках — и все. Но ведь то, что я использовал при этом — это только верхушка айсберга! Осталось еще много всякого, чертовски много — но тут уже на подходе другая новость, и приходится переключаться на нее. Я кручусь в этом чертовом бизнесе с бешеной конкуренцией, как белка в колесе, семь дней в неделю, 365 дней в году. Снимаю сливки, скачу по верхам. А я бы хотел добираться до сути! Но это требует копания, солидного, основательного копания. Вы понимаете, о чем я.
      — Немного приходилось заниматься чем-то подобным, — сказал я.
      — Угу! Я видел некоторые ваши отчеты.
      — Я помню один, который вы ухитрились раздобыть. Он был весь покрыт штампами «совершенно секретно», и министерству юстиции было чертовски любопытно узнать, как же он к вам попал?
      Сайз ухмыльнулся:
      — Пожалуй, в тот раз мне не стоило вам верить.
      — Пожалуй, не стоило бы.
      — Бывает, мы раскапываем какую-нибудь сложную историю, а она требует много времени и усилий — гораздо больше, чем можно себе позволить при таком штатном составе и при необходимости заполнять Рубрику семь дней в неделю! Думаю, вам понятно теперь, что это не дает мне покоя?
      Он произнес «Рубрику» так, что это прозвучало как «бездонную бочку». Думаю, так оно и было.
      — Интересно вам это? — спросил он.
      Я допил свой мартини. «Да знаю я, о чем ты на самом деле спрашиваешь! — подумал я. — Интересно ли мне помогать тебе гнаться за Пулитцеровской премией?» Сайза три раза номинировали на Пулитцеровскую премию, и три раза он пролетал мимо кассы. То жюри считало, что в писаниях Сайза слишком много хитрости и недостаточно мастерства. То — что в них избыток полуночных «стрелок» и похищенных досье — вместо систематического, солидного, степенного репортажа. А один раз, что было для Сайза совсем уж невыносимо, они сочли, что при сборе материалов для своих историй Сайз пользуется … гм! гм!.. весьма сомнительными методами. Попросту говоря, если не удается никак иначе, бодро ворует новости. Или пользуется украденным.
      — Мне это интересно, — сказал я.
      — И когда вы можете выйти на работу?
      Я немного подумал.
      — На следующей неделе. Они будут рады от меня избавиться.
      — Мы даже можем слегка отрекламировать это в колонке!
      — Можете дать рекламку и мне — в письменном виде, — сказал я.
      — Видала, Мейбл? — спросил Сайз. — Этот парень — наш человек!
      Мейбл кивнула.
      — Думаю, он получит от Вас официальное приглашение на работу сегодня ближе к вечеру.
      — А может, прогуляетесь вместе с нами в контору? — предложил Сайз. — Заодно дадите Мейбл всю эту лабуду типа вашего номера социального страхования… А я посвящу вас в перипетии той истории, которой вам предстоит заняться.
      — Перипетии относительно кого?
      — Экс-сенатора Эймса.
      — Боже!
      — В чем дело?
      — Пустяки! — ответил я. — Просто я не думал, что можно распять кого-то дважды.
      Сайз ухмыльнулся.
      — О! Еще как!

      Путь на Голгофу Роберта Эймса, бывшего сенатора от штата Индиана, члена Демократической партии, начался примерно семь месяцев назад, в пасмурный ноябрьский день. В тот день он поднялся на сенатскую трибуну и полчаса смертельно утомлял четырех присутствовавших при сем сенаторов отменно занудными и скучными рассуждениями по поводу того, как хорошо будет для всех, если некий небольшой конгломерат под названием «Анакостия Корпорейшн» осуществит свое намерение поглотить очередную жертву под названием «Канадо-Американские горные месторождения».
      На следующий день некая лоббистская фирма из Вашингтона авиапочтой разослала вырезки из «Журнала Конгресса» с речью сенатора по всем заинтересованным акционерам. Пару недель спустя «Анакостия Корпорейшн» проглотила-таки «Канадско-Американские горные месторождения», даже не поперхнувшись.
      На Рождество в колонке Френка Сайза появилось сообщение о том, что имеются неопровержимые доказательства получения сенатором от штата Индиана 50 тыс. долларов от Вашингтонской лоббистской фирмы — за «нужное» выступление. Сайз назвал это взяткой и заявил, что у него есть серийные номера некоторой части использованных при ее передаче стодолларовых аккредитивов. Он писал, что 20 из них проследовали со счета в Риггз-банке, где держит счета лоббистская фирма, на личный счет сенатора в Первом Национальном Банке Вашингтона. Судьбу остальных денег из 50 тыс. отследить не удалось.
      Прочие газеты и телеграфные агентства подхватили новость, и целая свора репортеров с заливистым лаем бросилась по следу. Они заинтересовались обстоятельствами захвата «Кан. — Ам. Горных месторождений» и выяснили, что имел место тот самый случай, когда компания с множеством ликвидных активов сама платит за их передачу в чужие руки — от чего страдают все, за исключением пары-тройки ключевых акционеров.
      История начала набирать обороты и обрастать всякими подробностями. В итоге в январе, когда обе палаты Конгресса вновь собрались на сессию, Сенат с большой неохотой решил провести слушания по вопросу нарушения этических норм одним из своих членов. Была определена дата, но Роберт Эймс, не дожидаясь их начала, сложил с себя полномочия сенатора. Так, после 5 лет и 4 дней службы он досрочно покинул то, что некоторые называют «самым элитарным клубом в мире». Министерство Юстиции две недели прокашливалось, а потом объявило, что для возбуждения уголовного дела недостаточно оснований. Еще два дня спустя Эймс ушел от своей жены-миллионерши и обосновался в уютном домике вместе с 27-летней блондинкой. Блондинка до того работала по найму в той самой лоббистской конторе, которой и приписывали дачу взятки. Самому сенатору Эймсу как раз недавно стукнуло 52.
      — Это труп, — сказал я. — Его только почему-то забыли похоронить.
      Сайз покачал головой.
      — В этом деле скрыто гораздо больше.
      — Что же?
      — Первое: зачем ему эта взятка в 50 тысяч? У него хватает своих денег. Жена вручила ему миллион долларов как подарок к сорокалетию.
      — Возможно, он уже все потратил?
      — Нет, у него еще много чего остается. Таким образом, если ему были не нужны деньги — зачем он брал взятку?
      — Возможно, он не брал.
      — Чепуха! Он взял ее.
      Я огляделся в офисе. Он не поражал размерами, подходящими для национальной знаменитости стоимостью 3000 баксов за одно выступление, — и то, если его удается втиснуть в жесткий график. Это были апартаменты по адресу 1700, Пенсильвания Авеню, буквально в квартале от Белого дома. Шестой этаж сравнительно нового здания, некогда имевшего на крыше зеленую лужайку — до тех пор, пока она не стала протекать на жильцов снизу. Мэйбл Зингер сторожила вход в Сайзов кабинет. Слева от нее располагался крошечный загончик, в котором трудились шестеро репортеров. Кабинет Сайза был сразу за нею. На полу — зеленое нейлоновое покрытие, на нем — коричневый письменный стол, обитый, похоже, шпоном орехового дерева. Шесть стульев с прямыми спинками, покрытые зеленым же пластиком. На одном из них сижу я. Еще в комнате — несколько портьер цвета бутылочного стекла и пишущая машинка на металлической подставке.
      Это все. Никаких портретов хозяина с Президентами, которых он знал, по стенам. Никаких бумажек с напоминаниями на столе.
      Я встал.
      — Чудно, — сказал я. — Вам, значит, нужна полная история.
      — Именно, полная история.
      — Каким временем я могу располагать?
      Сайз пожал плечами.
      — Столько, сколько будет необходимо.
      — А что, если никакой истории на самом деле не окажется?
      — Она будет. Вы забываете о моем безошибочном интеллектуальном чутье.
      — Вы правы, — сказал я. — Забываю. Я работаю дома, идет?
      — Если только вам не понадобится письменный стол вот здесь, — ответил Сайз, кивая на загончик для репортеров.
      — Нет уж, спасибо.
      — Что-нибудь еще?
      — Только одно. Когда у нас принято платить зарплату?
      — Каждые две недели.
      — Превосходно, — сказал я. — До встречи в день выплаты!
 
      Три недели спустя телефонный звонок прозвенел как раз тогда, когда Мартин Рутерфорд Хилл сузил глаза, слегка исказил в суровой усмешке алые влажные губы и точным движением руки опрокинул свою миску молочной каши на кота по имени Глупыш. Глупыш, кот пяти лет от роду и семи кило весу, немного полизал кашу и заключил, что она ему не по вкусу. Потом он запрыгнул на высокое кресло и шлепнул двухлетнего Мартина Рутерфорда по носу лапой со втянутыми внутрь когтями. Ребенок заверещал; Глупыш ухмыльнулся, спрыгнул с кресла и понесся в гостиную, его когти яростно клацали по кухонному линолеуму. Это была очередная незначительная стычка в непрекращающейся войне, в которой никому не удавалось одержать окончательный верх.
      Я отложил свой «Вашингтон Пост», поднял глаза к потолку и воззвал к кому-то невидимому: «Да заберешь ты когда-нибудь этого чертового ребенка!» И добавил, обернувшись к Мартину Рутерфорду Хиллу: «Заткнись! Он тебя не поранил». Дитё взвыло и кинуло в меня пластмассовую ложку — как раз в тот момент, когда я поднимал трубку настенного телефона — на четвертом звонке.
      После моего «Алло!» женский голос произнес: — Мистер Лукас?
      — Да.
      — Ваш номер дали мне в офисе Френка Сайза.
      Голос был юный. Я подумал, что это, вероятно, девушка лет 25, возможно, даже ближе к 20.
      — Чем я могу помочь вам?
      — Меня зовут Каролина Эймс. Я — дочь Роберта Эймса.
      — Я слушаю, мисс Эймс.
      — Вы расспрашивали по городу о моем отце.
      В том, как она это сказала, не было обвинения, скорее, печальная констатация факта. Возможно, точно таким же тоном она бы объявила о том, что ее папочка скончался прошлой ночью.
      — Да, я задавал некоторые вопросы, — подтвердил я. — По правде говоря, я и вас хотел бы расспросить кое о чем.
      Короткое молчание, и затем она спросила:
      — Вы — порядочный человек, мистер Лукас?
      — В некотором роде, — ответил я после паузы. Мне пришлось взять тайм-аут на обдумывание ответа, поскольку таким образом вопрос ставили передо мной впервые.
      — Если вы получите настоящую историю моего отца — сможете вы ее записать?
      — Да, — ответил я, на этот раз без колебаний. — Я запишу ее.
      — А Френк Сайз ее опубликует?
      — Да, я практически уверен в этом.
      — Даже если она доказывает, что он лгал?
      — Вы имеете в виду — Сайз?
      — Да.
      — Обычно он признает, если ошибся. По правде говоря, он делает это бодро и весело.
      — Ничего веселого в этом нет.
      — Пожалуй, — согласился я. — Веселого мало.
      Перед тем, как она заговорила опять, возникла еще одна пауза. Теперь ее речь звучала так, как будто она ее зачитывала или старательно отрепетировала, не будучи при этом хорошей актрисой.
      — Я имею определенную информацию, которая доказывает, что мой отец стал жертвой обстоятельств. Доказательства тщательно документально подтверждены магнитофонными записями и письменными материалами, включающими 50-страничное заключение, которое я написала сама. Я подготовила все это, чтобы очистить имя моего отца и переложить бремя позора на тех, кто этого действительно заслужил. Я готова передать вам материалы сегодня в три часа дня.
      «Она это напечатала, — подумал я, — и решила быть настолько же осторожной, насколько официальной».
      — Я готов принять информацию, которую вы описали. Где мы встретимся?
      Она назвала одну из кафешек на Коннектикут Авеню поблизости от Шорхэма, из тех, что выставляют столики на тротуар.
      — Снаружи?
      — Да, снаружи. Я предпочитаю совершенно публичное место.
      — Как я вас узнаю?
      Она кратко описала себя, потом добавила:
      — У меня в руках будет зеленый «дипломат».
      И повесила трубку.
      К этому моменту прибыла материализовавшаяся в ответ на мои мольбы мама малыша, сразу занявшаяся собиранием с пола каши, разлитой по милости Мартина Рутерфорда Хилла. Дите внимательно наблюдало за тем, как Сара Хилл устраняла беспорядок. Когда она закончила, малыш улыбнулся и сказал «Клек».
      — Поклекаем потом, — сказала мама, выпрямившись. И, уже мне:
      — Ну, кто победил на этот раз — чертов котяра или чертово чадо?
      — Была ничья.
      — Ну ладно, он съел почти все.
      — Он бы не стал делиться, если бы все еще чувствовал голод.
      — Налить тебе еще кофейку?
      — Пожалуй.
      Сара Хилл приготовила мне чашку. Потом сделала еще одну для себя и уселась за круглый кленовый столик, за которым мы обычно завтракали. Поставив локти на стол, она взяла чашку обеими руками и принялась пристально глядеть поверх нее в сад, который начинался за застекленной дверью.
      Садик был ее владениями. Достаточно узкий и глубокий, весь заросший кизилом и цветущими азалиями, он взывал об уходе. Розы должны были появиться попозже, в июне, но пара поздноцветных клумб с нарциссами все еще следовала за солнцем. Травы в саду не было никакой, только деревья, кусты да выложенная кирпичом дорожка, которая извивалась из одного конца в другой, явно не особо торопясь достичь цели. Трио из старых высоких вязов не только обеспечивало тень, но и смотрелось не без некоторой величавости. Все вместе выглядело чуть запущенно, слегка беспорядочно и даже как бы случайно. Сара Хилл трудилась не покладая рук, чтобы впечатление было именно таким.
      — Шотландские розы, — сказала она.
      Я повернулся, чтобы взглянуть.
      — Где?
      — В том углу, около маленького кизильчика с розовыми цветочками.
      — Ты хорошо придумала! Там они будут на месте.
      — Ты сможешь собирать с них жуков.
      — С шотладских роз?
      Она кивнула.
      — Сможешь зажимать жуков в кулаке и слушать, как они жужжат.
      — А что с ними делать потом?
      — Отпускать их, я думаю. Мой брат обычно давил их ногой.
      — Я всегда думал, что он был порядочной скотиной.
      Мы с Сарой жили вместе уже без малого год, познакомившись как-то субботним днем в Библиотеке Конгресса. Я пригласил ее к себе домой выпить, и она не стала долго раздумывать, а уже на следующей неделе вовсе переехала ко мне, притащив с собой книги, младенца и свои фотокамеры. Обязанности по ведению домашнего хозяйства распределились между нами как-то сами собой, даже без специального обсуждения. На ней был сад и поддержание чистоты в доме, а на мне — приготовление ужина, после того как она дала понять, что это поприще ее совершенно не привлекает. Походы по магазинам тоже были на мне — до тех пор, пока Сара не обнаружила, что мне нет в мире равных по способности сначала купить, а потом подумать…
      Она работала вольным художником-фотографом, специализируясь на портретировании. Ее таланты были в большой цене. Многие организации, имеющие штаб-квартиры в Вашингтоне, очень хотели в рекламных целях иметь снимки своих официальных лиц и членов правления, сделанные свежо и в хорошем стиле. Работая чаще всего при помощи одной старой «Лейки» и самой обычной пленки, Сара делала снимки живые и запоминающиеся. На них ее по большей части пожилые клиенты представали теплыми, мудрыми, остроумными и неправдоподобно человечными.
      Она также настояла, что в качестве своей доли расходов на оплату жилья и ведение хозяйства будет выплачивать мне по 200 долларов ежемесячно. Эти деньги я складывал на особый сберегательный счет, открытый на имя Мартина Рутерфорда Хилла.
      В общем, мы жили вместе очень хорошо и были друг к другу искренне привязаны. Можно даже сказать, что мы любили друг друга, по крайней мере, старались. После пары кисловатых браков с обеих сторон мы понимали, что любовь — такое чувство, которое требует труда и терпения.
      — Кто звонил? — спросила Сара.
      — Дочь сенатора.
      — Нам светит еще немного к субботе?
      — Немного чего?
      — Шотландских роз.
      — Да, вполне.
      — А я все еще думаю, что он не делал этого.
      — Кто?
      — Сенатор Эймс.
      — Ты имеешь в виду взятку?
      — Ну да.
      — Почему?
      Сара облизала кончик салфетки языком и стала вытирать ею остатки каши, присохшие к губам ее сына. Дитя счастливо улыбнулось и сказало «Хряп!» Мама состроила ему рожицу. Дитё захихикало и сказало «хруу!» Сара сделала другую гримаску и продолжила:
      — Он не похож на человека, который берет взятки. По мне, он производит впечатление слишком непрактичного — с этой его волнистой седой гривой, печальными карими глазами и таким загадочным выражением лица, как будто он говорит: «Об этом знаем только ты да я». Нет, я не думаю, что это он.
      — И все из-за его печальных карих глаз? — уточнил я.
      — Из-за того, что у его жены денег куры не клюют, остроумный ты мой! У нее восемьдесят миллионов долларов!
      — По-моему, не больше восемнадцати, — сказал я и взглянул часы. — Ладно, мне нужно идти.
      — В библиотеку?
      — Именно.
      — Машину собираешься взять?
      — Я еще вернусь — тогда и возьму.
      Дом, в котором жили мы с Сарой, представлял собой узкое двухэтажное здание красного кирпича с плоским фасадом, выходящим на Четвертую Юго-Восточную улицу. Построили его лет 80 назад, на расстоянии легкой пешей прогулки до Библиотеки Конгресса и совсем невдалеке от того места, где в свое время появился на свет Эдгар Гувер.
      Пять лет назад один молодой и богатый свежеизбранный конгрессмен из Сан-Франциско купил его, полностью выпотрошил и, не жалея денег, перестроил. Он считал, что сделает приятное своим избирателям, поселившись в таком районе Вашингтона, где смешанно жили и черные, и белые.
      Но избиратели конгрессмена, преимущественно негры, очевидно, не прониклись этим обстоятельством — поскольку на второй срок они его в столицу не отправили. В итоге экс-конгрессмен весьма дешево сдал особнячок в аренду мне, оговорив одно условие: я должен съехать оттуда в течение месяца в случае, если его переизберут. К настоящему моменту я жил в особнячке уже четвертый год. Судя по тому, как он провел свою последнюю кампанию, я вполне мог при желании остаться там навсегда.
      — К обеду-то вернешься? — спросила Сара. Она встала и принялась убирать со стола кофейные чашки.
      Я тоже встал.
      — Нет. Надеюсь, поем где-нибудь в городе. А ты что сегодня собираешься делать?
      Повернувшись, она взглянула на меня и улыбнулась. Улыбка была опасная, ее типичная улыбка, означавшая «Как мне все это надоело!»
      — О, — сказала она с сарказмом, — мой день просто забит огромным количеством волнующих событий! Причем они словно нарочно придуманы для того, чтобы и ум обогащать, и дух укреплять! Вот, к примеру, нам надо купить продукты, чтобы ты мог приготовить вечером ужин. Мы с сыном собираемся зайти к нашим «друзьям» в черное гетто, в сетевой магазинчик, где нас обсчитают процентов на 5 минимум.
      — А что у нас есть сейчас?
      — Говяжьи ребра.
      — Так хорошо же?
      — Да, конечно! — продолжила Сара, — А общаться мне с кем? С младенцем двух лет, который знай лопочет на непонятном языке? Или с соседкой, миссис Хетчер, когда она по обыкновению поинтересуется, могу ли я одолжить ей стаканчик джина? Эх!.. Но, конечно, главный пункт моей программы — заменить кошачий туалетный ящик, чтоб Глупыш мог гадить с комфортом. В общем, если ничего в ближайшее время не изменится к лучшему, я собираюсь найти себе какого-нибудь красавчика, чтоб он внес в мою жизнь что-то волнующее! Ну, хоть съездил бы со мной в воскресенье в Балтимор…
      Я кивнул, думая о своем.
      — Хотел бы я знать, с чем она пожалует?
      — Кто?
      — Да дочь сенатора Эймса.
      — О!
      Я ростом под метр 85, но мне не приходится сильно наклоняться, чтобы поцеловать Сару. В ней метр 77, она стройная, даже худенькая. У нее поразительное лицо (если б не интересные неровности, его можно было бы назвать прекрасным), широко расставленные зеленые глаза и длинные, до пояса, иссиня-черные волосы. «Индейские волосы», как она их называет. Всем рассказывает, что на четверть принадлежит племени сиу, тогда как на самом деле — от силы на одну тридцатую.
      — Умм, — сказал я, обнимая ее на прощанье, — до скорого, болтушка моя!
      — Ты расслышал хоть что-то из того, о чем я тут распиналась, или нет?
      — Конечно, я все слышал! — ответил я. — Ты хочешь найти себе красавчика, чтобы он заменил, наконец, кошачью уборную.

      Дочь сенатора опаздывала. Опаздывала уже на 24 минуты. Есть во мне что-то от школьного учителя, не терпящего вечно опаздывающих копуш. Сам я никогда не мог позволить себе быть копушей! Я медленно закипал, восседая на тяжелом зеленом металлическом стуле в этой придорожной забегаловке, и уже начал вовсю перебирать в уме свою коллекцию самых уничтожающих замечаний, хотя и прекрасно знал, что не воспользуюсь ни одним из них. По крайней мере, по отношению к ней.
      Я увидел ее в 3.25, больше чем в полквартале отсюда, на восточной стороне Коннектикут Авеню в направлении Шератон-Парка. Она торопилась — так, как это делают некоторые женщины, когда чувствуют, что их опоздание уже превосходит всякие извинения: глаза уставлены строго в одну точку перед собой, подбородок вверх, грудь вперед, рот чуть изогнут в наполовину проступившем «простите», ноги двигаются короткими быстрыми шажками, которые того и гляди перейдут в семенящий бег.
      Когда она приблизилась на расстояние около 50 шагов, я убедился, что ее самоописание почти полностью соответствует оригиналу. Это была блондинка чуть выше среднего роста, что-то порядка метра 82, одетая в темно-бежевый брючный костюм с поясом на медной пряжке — вполне декоративным, из тех, что свободно свисают чуть пониже пупка. Кроме того, на левом плече она несла коричневую кожаную сумочку, а в правой руке держала также кожаный атташе-кейс.
      Она не предупредила, что будет столь хороша собой! Или это просто солнечные лучи почти безукоризненного майского денька сыграли шутку с ее волосами, слегка просвечивая сквозь них и создавая полное впечатление, что на голове у нее — корона из вспененного золота? Она сказала мне, что будет в очках, больших круглых очках в металлической оправе с пурпурными линзами — но их не было. Осмотрев ее всю, я бросил копаться в своей коллекции сарказмов и начал гадать по поводу ее глаз: какие они — карие? Или, может быть, даже зеленые?
      Этого я так никогда и не узнал. Когда она была уже почти в 40 шагах от меня, раздался резкий, трескучий звук, чуть глуше, чем ружейный выстрел, и зеленый атташе-кейс исчез. Только что был — и нет! А волосы девушки были уже не золотые — они стали огненными, и пламя взметнулось почти на полметра над ее головой — и снова опало вниз, облив ее жарко-оранжевым.
      Мгновение она плясала на месте — дикая, страшная джига! А потом вскрикнула — только один раз — но до сих пор этот вскрик как будто стоит у меня в ушах. Закричав, она попыталась рвануться на проезжую часть — так, как будто дорожный поток мог омыть ее — и действительно сделала пару быстрых, шатких шажков… прежде чем рухнула на тротуар, где умерла. Она лежала, вывернувшись немыслимым образом, и стала похожа на черный, обугленный бант, над которым уже начал виться легкий дымок.
      Послышались громкие крики, завывания, восклицания «Ох ты, боже мой!», пока наконец какой-то седой мужчина с брюшком, из тех, что быстро соображают, не сорвал с себя пальто и не начал сбивать пламя, которое, впрочем, уже и так затухало. Толстяк бил и бил по нему, и продолжал даже тогда, когда горение полностью прекратилось, и все размахивал своим одеянием, хотя тушить было уже нечего. Обугленное, скрученное тело изогнулось на асфальте и слегка дымилось посреди майского полдня.
      Усилия мужчины с брюшком ослабели, стали неуверенными, и затем прекратились. Теперь он плакал, уставившись в пальто, которое держал в руках. Затем, встав на колени, он прикрыл им голову и плечи девушки. Едва поднявшись, наклонился опять — чтобы забрать из пальто свой бумажник. Постоял еще немного, плача и глядя вниз, на нее. Потом поднял голову и вопросил громким, отчетливым голосом: «Ну и куда же, вашу мать, мы все катимся?!»
      Никто ему не ответил. Он повернулся, пробрался сквозь толпу и медленно побрел вниз по улице.
      Я осторожно поднялся со своего места за столиком в придорожном кафе. Я достал из кармана брюк доллар и положил его под свой стакан чая со льдом. Заметил, что руки мои мелко трясутся, и поэтому засунул их поглубже в карманы плаща. Сделав все это, я стал медленно пробираться по кромке толпы, которая уже собралась вокруг тела мертвой девушки. Не знаю почему, но я старался не спешить на всем пути до парковки.
      — Что у вас? — спросил работник автостоянки, изучая мой корешок квитанции.
      — Коричневый Пинто, — ответил я.
      — С вас доллар. А там что стряслось — несчастный случай какой-то?
      — Не знаю, — сказал я.
      Мне пришлось ждать, прежде чем я смог повернуть на север по Коннектикут Авеню. Движение почти застопорилось, так как зеваки на проезжающих автомобилях резко замедлялись или вообще останавливались, чтобы хорошенько разглядеть то, что лежало на тротуаре. Прочь они отъезжали с какой-то видимой неохотой. В отдалении послышались нетерпеливые завывания запоздалой полицейской сирены.
      Дожидаясь «окна» в дорожной пробке, я размышлял о зеленом «дипломате». Предполагалось, что в него были уложены магнитофонные записи, документы, 50-страничный отчет, написанный самой Каролиной Эймс, дочерью сенатора… Интересно, отчет был написан ею от руки — или напечатан на машинке? Интересно также, что еще было УЛОЖЕНО. Было что-то еще… Похоже, напалм. Ничто другое не вспыхивает так ярко.
      Пристроившись, наконец, в дорожный поток, я задумался о самой Каролине Эймс, о том, что же ее задержало на 25 минут. Наверно, это было что-то незначительное и совсем непредсказуемое — что-то вроде звонка болтливой подружки, неисправных часов, ушедшего из-под носа автобуса…
      Так я ехал почти 4 мили до Чейви-Чейз Сёкл, и только после этого в голове у меня наконец прояснилось до такой степени, что я смог задать себе вопрос: а что было бы, если бы дочь сенатора НЕ опоздала? Мысль об этом заставила меня остановить машину. Я наклонился к правой дверце, раскрыл ее — и меня вырвало прямо на заботливо взлелеянный кем-то газон.

      Даже прожив в Вашингтоне много лет, вы можете не догадываться о том, что менее чем в 2 милях от Белого Дома, почти сразу за отелем «Шорхем», начинается дикая сырая рощица, где между деревьями едва вьется узкая полоска асфальта. Это — Норманстоун Драйв. Поначалу кажется, что там множество опоссумов, кроликов, енотов. Даже лосей ожидаешь увидеть — одного или даже парочку. Не может быть, чтоб их там не было. Мне, правда, так никто и не повстречался — хотя бывал я в тех краях не раз и не два.
      Норманстоун Драйв — адрес Френка Сайза. Там возвышается его огромный, даже размашистый трехэтажный особняк, чья линия кровли кажется немного диковатой — как будто в душе архитектора, трудившегося над зданием, боролись пристрастия сразу и к романскому стилю, и к стилю английских Тюдоров — и ни один не смог одержать победу.
      Дом взгромоздился на крутом склоне лесистого холма. Сайз жил в нем с женой, пятью детьми и тремя слугами. Один из них — высокий молодой человек с плотно сжатым небольшим ртом и невозмутимым взглядом — открыл мне тяжелые железные ворота и сопровождал меня на всем пути от них до кабинета Сайза. Ворота были единственным путем внутрь здания, так как оно по периметру было ограждено почти трехметровым забором, поверх которого в три ряда лежала колючая проволока. Так основательно укрепиться пришлось после того, как кто-то попытался похитить младшую дочь Сайза.
      Кабинет Сайза был запрятан под то, что я бы назвал крестовым сводом в романском крыле здания. Пять глубоко утопленных окошек были обращены в сторону рощи. Почти все убранство комнаты, за исключением пишущей машинки «Ремингтон» на металлической подставке, составляли книги. Много книг. Они занимали три стены комнаты от пола до потолка. Они же громоздились в шесть или семь слоев на длинном библиотечном столе. Его поверхность они закрывали почти полностью, а сам стол производил впечатление немного потрепанного и вообще «видавшего виды» — хотя он вполне мог быть просто антикварным. Еще больше книг, раскрытых и закрытых, лежало вокруг на превосходном восточном ковре. Чтобы сесть, мне пришлось сначала освободить кресло от груды книг.
      — Вот так я работаю.
      Говоря это, Сайз не то чтобы извинялся — просто объяснял.
      — Смотрится эффектно, — заметил я.
      Я позвонил Сайзу из аптеки возле Чейви Чейз Сёкл и рассказал ему, как умерла дочка сенатора. Рассказ получился подробным, поскольку он начал расспрашивать. В этом он был мастак; после того как он выспросил все, что только смог придумать, мы решили, что нам было бы неплохо встретиться и обсудить, что мне теперь делать дальше.
      — Вам придется побеседовать с легавыми, — сказал он, откидываясь в кресле.
      — Знаю. Они, пожалуй, захотят выяснить, почему меня не оказалось поблизости.
      — Скажите им, что запаниковали.
      — Не уверен, что в этом будет хоть капля лжи.
      — Ну, даже если так, вы пришли в себя достаточно быстро.
      — Да… Есть одна вещь, которую я очень хотел бы прояснить.
      — Что же? — спросил Сайз.
      — Напалм предназначался для меня или для Каролины Эймс?
      Сайз поднял желтый карандаш и задумчиво вставил его в рот, упершись ластиком на его конце себе в зубы. Я предположил, что таким образом он облегчал себе мыслительный процесс.
      — Для нее, — произнес он наконец.
      — Почему?
      — Да если бы, допустим, она знала, ЧТО она несет и когда оно должно сработать — разве ж, черт побери, она бы позволила себе опоздать?
      — Нет.
      — Следовательно, нам остается предполагать только одно: она не знала о том, что у нее в кейсе…
      — А кто-то включил устройство. Как раз тогда, когда я был еще далеко…
      — Пожалуй, — сказал Сайз. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Это должно было бы означать, что убивали все же ее, а не вас. Все факты были у нее в голове; там же, надо полагать, и оригинал того отчета или итогового обзора, который она, по ее словам, написала.
      — А копии магнитофонных записей? — сказал я.
      Сайз просиял.
      — Да, плёнки! Если копии плёнок существуют, я, клянусь богом, хочу наложить на них лапу!
      — Убийца, уверен, хочет того же.
      — Нда-а… А что если у взрывного устройства был таймер? Оно сработало в 3.25, а вы с Каролиной условились о встрече на 3 ровно. Меня это тревожит.
      — Не так сильно, как меня! — воскликнул я. — Если они-таки хотели убить только ее, а никак не меня… то как это можно объяснить? Мне только одно приходит в голову — может, там часовой механизм был не в порядке?
      — В общем, тогда выходит, что убийца, кто бы он ни был, хотел достать вас обоих.
      — Это и мне пришло в голову.
      Сайз ухмыльнулся ничего не значащей ухмылкой.
      — Вы испугались?
      — Тогда или сейчас?
      — Вообще.
      — Тогда я дьявольски испугался, но сейчас страх поутих. Немного.
      Сайз снова постучал по своим зубам карандашным ластиком.
      — Это искушение. Дьявольское искушение — дать все это в Колонке.
      Повисла пауза, во время которой он обдумывал свое намерение.
      — Но не буду, — сказал он. В его голосе звучало больше чем сожаление. — Тут настоящая сенсация, а у меня нечем продолжить. Нечем подкрепить!
      — Вы все еще хотите получить полную историю, куда бы она ни привела?
      — Вот именно. Я хочу ее всю. Если сохранились копии тех записей — дайте мне их! Дайте мне ее письменный отчет — или что там у нее было — если он все еще существует. И даже если он просто когда-то существовал! И я хочу выяснить, кто ее убил.
      — За 24 часа до того, как до этого докопаются легавые, правильно?
      Сайз улыбнулся опять, на этот раз чуточку мрачновато.
      — Я просто хочу получить это первым. Как вы считаете — вы сможете сделать это — или хотя бы приблизиться к решению?
      Я пожал плечами.
      — Не знаю. Прежде я никогда не проявлял свои навыки ищейки рядом с убийством. Я даже не уверен, что знаю, как подступиться… Но, полагаю, у меня есть одно преимущество.
      — Какое же?
      — Я видел, как все произошло.
      Он кивнул.
      — Точно. Может, нужна какая-то помощь? Я мог бы прислать вам крепкого паренька, если есть необходимость…
      — Нет, пока не надо.
      — Что ж… Как теперь думаете работать над историей — с этого момента, я имею в виду?
      — Потормошу лоббистскую контору, — ту самую, на которой, как считается, висит передача 50 тысяч долларов взятки.
      — «Организация Баггера», — сказал он. — В офисе у меня есть их досье. Я попрошу Мейбл прислать его вам на дом курьером.
      — Отлично.
      — По-вашему, есть зацепка?
      Я кивнул.
      — Возможно. По крайней мере, я попробую что-то вытянуть завтра в 10 часов утра.
      — Из кого?
      — Из Уэйда Маури Баггера.
      — О! Самого полковника?
      — Угу.
      — Это весьма скользкий тип.
      — Он из тех, с кем я уже привык иметь дело.
      — Хорошо. После того как вы покинете этот дом, вам бы следовало навестить полицейских. У меня есть один приятель в отделе убийств, лейтенант Синкфилд. Я ему позвоню и скажу, что вы уже на пути к нему. Синкфилд обязан мне за парочку услуг, одна из которых довольна значительна. Будет с вами любезен — кое-что отработает…
      Я поднялся.
      — Окей! Если не случится больше ничего волнительного, увидимся в следующий день выплаты жалованья.
      — С вашей стороны будет очень любезно оставаться на связи, — сказал Сайз на прощанье.
 
      Лейтенант Девид Синкфилд из отдела убийств столичного департамента полиции оказался парнем моих лет и заядлым курильщиком. По его словам, он выкуривал до четырех пачек в день! У меня — человека, который уже два года как сумел вообще отказаться от этой дурной привычки — такое признание не могло не вызвать чувства превосходства.
      Я рассказал о гибели Каролины Эймс все что мог. Слушателей в мрачной комнате на третьем этаже здания окружного управления (Индиана Авеню, 300), у меня было двое — сам Синкфилд и его диктофон. Потом мы некоторое время сидели в молчании. Лейтенант, по-видимому, тщетно силился придумать еще какой-нибудь вопрос, а я с тем же успехом пытался убедить себя, что совершенно не хочу сигарету.
      — Так сколько ей было, — спросил я, — 23?
      — 22. Едва стукнуло. У нее день рождения был в прошлом месяце.
      — И что, есть какие-то идеи?
      Синкфилд уставил на меня пару голубых глаз, в которых не сквозило ничего, кроме подозрения. У него был крючковатый тонкий нос и крупная челюсть курильщика трубок. Его волосы уже приобрели оловянно-седоватый оттенок, и, похоже, он кичился ими — поскольку носил достаточно длинными и тщательно расчесывал. Его тонкие губы были обычно слегка поджаты, и даже улыбка (за час, что я провел там, он улыбнулся только раз), выходила у него полной подозрительности.
      — Есть ли у меня идеи относительно чего? — спросил он.
      — Относительно того, кто убийца.
      — А что, черт возьми, нам известно? Пока у нас есть вы и все, что вы наболтали.
      — Это немного.
      Он, похоже, согласился с этим. Еще некоторое время мы посидели молча. Затем он потушил свою сигарету и сообщил:
      — Кто-то побывал в ее квартире.
      — Что?!
      — Да. Там все перевернуто вверх дном. Наверно, искали те записи, о которых вы говорили. Это не ограбление. У нее стоял портативный цветной телевизор. Они к нему не притронулись — только сняли заднюю крышку и покопались внутри. У нее также было два магнитофона. Один из них такой, знаете, который можно присоединить к телефонной трубке…
      — Где она жила?
      — В Джорджтауне, — сказал он. — На Р-стрит. Квартирка с чертовой уймой всяких таких миленьких вещиц — типа натурального камина, который топят дровами, с этим… как он называется? Атриумом. Кухня здоровенная. Должно быть, отдавала за квартиру столько же, сколько я за две недели зарабатываю.
      — Ну, полагаю, что она могла себе это позволить.
      — Что сие означает?
      — Это означает, что у нее была богатая мамочка.
      — Да и папочка тоже, — добавил Синкфилд. — Я так понимаю, что по поводу денег ему беспокоиться нечего. Могу себе представить, чтоб моя благоверная отвалила мне миллион баксов! Да-а, представить-то могу… Вы-то ведь не женаты?
      — Да пока нет.
      — Так и держитесь!
      Тут лейтенант, похоже, на миг предался печальным размышлениям о своей личной жизни.
      — Угадайте, что мать Каролины Эймс подарила дочери на ее 22-летие?
      — Миллион баксов? — ляпнул я наудачу.
      Как мне показалось, Синкфилд впал в легкое раздражение от моего всезнайства.
      — Вы что, в самом деле все вынюхиваете вокруг?
      — Я просто в теме, как я это называю.
      — Гм!.. Ну да, миллион в доверительное управление. Она должна была жить на доходы с него вплоть до 30-летия — чего она, кстати, делать не собиралась. Как вы думаете, сколько б у нее выходило годовых?
      — Ну, я не знаю. Тысяч шестьдесят в год как минимум. Все зависит от процентной ставки. Может быть, даже и 75 тысяч.
      — Не хило, а? Попробуй-ка тратить по 60 штук в год! И, заметь, в одиночку!
      — Задачка, об которую так и хочется обломать зубы.
      Синкфилд нахмурился.
      — У старины Френка денег под завязку. Тебе он, надо полагать, платит очень даже немало.
      — Но уж, извини, никак не 60 кусков.
      — Половину?
      — Да и половины не выходит.
      Синкфилд перестал хмуриться. Мое сообщение явно улучшило его самочувствие. Видимо, он даже решил, что может позволить себе быть чуточку великодушным, раз уж оказалось, что уровень моих доходов почти соответствует его собственному. Поэтому он сказал:
      — Мы все-таки отыскали в ее квартире одну занятную вещицу.
      — Какую?
      — Завещание. Много вам приходилось встречать девиц 22 лет от роду, которые составляют завещание? Обычно в 22 года думаешь, что будешь жить целую вечность — ну и еще пару недель в придачу.
      — А вы много встречали 22-летних особ, которым приходится беспокоиться о доверительном управлении фондом в миллион долларов?
      — Немного, — признал он. — По правде говоря, нисколько.
      — Когда она его составила? Дата? — спросил я.
      Лейтенант кивнул.
      — Да, в этом, возможно, что-то есть. Она написала его три недели назад.
      — И кому ж она все завещает?
      — Бывшему сенатору. Дорогому старенькому папочке.
      — Что ж, вот у вас и подозреваемый наконец появился…
      — Знаете что, уважаемый? Убирайтесь-ка домой, спать! — рявкнул Синкфилд.

      Разразившейся буре я бы дал баллов шесть по Шкале Лукаса (т. е. моей собственной), применяемой для измерения интенсивности домашних перебранок. А может быть, и все семь.
      Добравшись, наконец, до родного очага, я тут же проявил неосторожность, посвятив Сару в интересные подробности моих приключений минувшим днем на Коннектикут Авеню. Поначалу бедняжка переполошилась — переполошилась до такой степени, что по ее настоянию мы немедленно отправились в постель. Наверно, она хотела спеть мне колыбельную песенку — способом, в котором она лучше всего знала толк. В итоге эту песнь мы исполняли друг другу — во всем ее эротическом великолепии — три четверти часа без перерыва.
      А потом грянуло! Буря разгорелась после мартини и новостей от Уолтера Кронкайта, а к обеду (тушеные говяжьи ребрышки, салат из латука и моркови с маслом) достигла своей ревущей вершины. После этого она пошла на спад, и весь остаток вечера проявлялась лишь в редкой снайперской перестрелке колкими и холодными фразами. К завтраку (подгоревшая яичница, пережаренный бекон, сырые тосты) мы окончательно перерезали все линии коммуникации между собой, оставив только шуршание газеты да громкий стук чашек об стол.
      — Ну хорошо, — сказал я наконец. — Я очень виноват, что меня чуть не убили. Приношу свои извинения!
      — Пошел ты, умник чертов! — ответила она, продолжая старательно вглядываться через окно в сад.
      Заслышав наш первый за долгое время обмен репликами, Мартин Рутерфорд Хилл тут же решил присоединиться к беседе, сказав что-то вроде «Бара-Зара-Так!» или, может быть, «Таг!»
      — Но ты же мог по крайней мере позвонить и рассказать мне, что с тобой все в порядке!
      Я чуть было не поддался — к счастью, это длилось лишь мгновенье — искушению поискать логику в этой фразе.
      — Виноват, — повторил я. — В следующий раз буду помнить.
      — В следующий раз?! Какой еще следующий раз? Что, твоя работа на Френка Сайза — это вот так теперь и будет? Когда ты за нее брался, ты говорил, что теперь сможешь работать дома. А сам за последние три недели был дома два дня! Последнее время ты вообще постоянно торчишь то в Джорджии, то в Пентагоне с этим сумасшедшим майором!..
      Сумасшедший майор — это Карл Соммерс, историк Армии Соединенных Штатов. Тема его диссертации (армия об этом не догадывается) — «Действия американских джи-ай на черном рынке в Европе в ходе Второй мировой войны и в разгаре войны во Вьетнаме — сравнительное исследование». Трудяга-майор раскопал множество весьма и весьма сочных подробностей. По завершении работы он намеревается издать ее отдельной книгой, уйти на пенсию с военной службы и присоединиться ко мне на факультете в отдаленном провинциальном университете. Сара записала его в сумасшедшие, поскольку он каждый день проходит десять миль пешком по дороге на службу и обратно, не ест ничего, кроме постного мяса и прессованного творога с проросшими пшеничными зернами, а каждую субботу по вечерам надевает рыжий парик и отправляется шататься по Джорджтауну, стараясь подцепить кого-нибудь моложе 16-ти. Майор Соммерс способен делать ЭТО только с 14- или 15-летними девицами. Он говорит, что испытывает определенное беспокойство по данному поводу, но не до такой степени, чтобы начать как-то с этим бороться. Самому майору 36 лет.
      Я улыбнулся Саре, надеясь, что улыбка вышла ободряющей.
      — В Пентагоне я уже собрал все, что мне надо. Теперь я буду проводить дома значительно больше времени.
      — Не хочу производить впечатление тупой бабищи, которая тебя пилит, — сказала она. — Но когда ты говоришь, что тебя чуть не убили, я тут же теряю голову от волнения. Ужасно волнуюсь, потому что я очень переживаю за тебя! А потом я начинаю беситься. Ничего не могу с собой поделать. Черт, просто с ума схожу, бешеная становлюсь!
      — Ну хорошо! — ответил я. — Давай забудем об этом.
      Сара вперила в меня тяжелый, пристальный взгляд.
      — Слушай, неужели ты действительно тащишься от этого?
      — От чего?
      — От своего ковыряния в дерьме! Чем оно гнуснее, тем больше оно тебе по душе. Чем подлее человек, чем больше он извращен, лжив — тем он тебе милей! И ты умеешь и любишь со всем этим обращаться. Вот что порой меня тревожит.
      — Я — всего лишь историк.
      Она кивнула.
      — Знаешь, я догадываюсь, где бы тебе лучше всего работалось.
      — И где же?
      — В аду! Ты был бы счастлив, как последний ублюдок, если б мог быть историком у дьявола.

* * *

      Здание, занимаемое штаб-квартирой лоббистской конторы, называющей себя «Организация Баггера, Инкорпорейтед», находилась в старом городе, на Кью Стрит к западу от Коннектикут Авеню, через пару-тройку домов от головного офиса «Детей Кришны» и неподалеку от приемной знаменитого «квартета докторов от белой горячки» — группы медиков, которые пачками собирали деньги с наиболее состоятельных алкоголиков города за излечение от похмельной лихорадки.
      Это был узкий трехэтажный дом из красного кирпича с полуподвалом. Что-то с ним было связано историческое — но недостаточное для того, чтобы вздуть на него цену. Даже окружное общество Охраны памятников вряд ли проявило бы беспокойство, если бы кому-то вздумалось объявить о намерении снести здание с лица земли и сделать на его месте, к примеру, платную автостоянку. Вроде бы президент Хардинг когда-то поселил в нем свою любовницу — и то ненадолго, до тех пор, пока не подыскал ей менее вызывающее жилье — чуть подальше, на 2311 по Коннектикут Авеню.
      Я расплатился с таксистом и вошел в крошечное фойе. Нажал на черную кнопку с надписью «Звонок» и некоторое время ждал, что из этого выйдет. Вскоре голос с явственными металлическими нотками сказал «Да», на что я ответил: «Декатур Лукас».
      «Хорошо», — сказал голос, и в следующую секунду зазвенел зуммер. На двери не было никакой ручки, поэтому я надавил на нее. Ничего не произошло, и я снова позвонил в звонок. Металлический голос сказал: «Толкайте сильней!» От более сильного толчка дверь неожиданно легко распахнулась — как если бы была оборудована противовесом. Постучав по ней, я убедился, что она-таки действительно насквозь стальная.
      Я вошел в широкий холл, стены которого были обшиты старыми, хорошо отполированными, светлыми дубовыми панелями. Справа выгибался ряд ступеней на второй этаж. Слева за коричневым столом сидела юная и хорошенькая девушка — секретарь по приему посетителей.
      — Мистер Лукас? — спросила она с обворожительной улыбкой.
      — Да.
      — Пройдите направо через эту дверь в офис мистера Каттера.
      Дверь, на которую она указала, находилась за ней слева. Пройдя, я очутился в большом офисе маленького человечка, большими шагами спешащего мне навстречу. Руку он заранее держал вытянутой вперед.
      — Я — Джонни Каттер, мистер Лукас, — проговорил он. Я пожал его ладонь — она оказалась толстой, широкой и тяжелой.
      — Мистер Каттер? — повторил я.
      — Не угодно ли присесть? — сказал он. — Полковник на секунду вышел, чтобы ответить на телефонный звонок. Если вы не возражаете, я тоже пока закончу — осталось подписать несколько писем…
      Я сказал, что не возражаю, и уселся в кожаное кресло. Каттер вернулся за свой резной письменный стол. Изогнувшись над ним, он стал напоминать огромную поджарую жабу из сказки, которой было поручено охранять спящего принца. Я понаблюдал за тем, как он выводит свою подпись: аккуратно, даже кропотливо, с легкой улыбкой на лице — словно получая удовольствие от самого вида собственного имени.
      Я оглядел комнату. Несмотря на стол красного дерева с витиеватым орнаментом, клубную кожаную мебель, толстые восточные ковры и затянутые тканью стены, все в ней дышало теплотой и уютом самой натуральной казармы — что впрочем, было неудивительно, если учесть, что Каттер отдал армии 12 лет, последние десять из них — в чине старшего сержанта.
      Закончив подписывать, Каттер поднял на меня глаза и медленно моргнул два раза — в точности как жаба. Затем встал и большими шагами направился к двери. Видимо, двигаться иначе как широкими шагами он просто не мог. Подойдя к двери, верный оруженосец резко постучал два раза. «Где уж только не раздавался этот условный стук! — подумал я. — Сколько разных мест, сколько стран… Два стука — и к полковнику Уэйду Маури Баггеру приходят вести о победах, о провалах… ну и простые сообщения типа того, что уже пять часов и пора отправляться домой».
      После того как прозвучало «Войдите!», Каттер распахнул дверь и пролаял: «Мистер Лукас прибыл!» Голос у него был низкий, грубый и при этом весьма властный и внушающий трепет — в общем, мечта всех агентств по выбиванию долгов.
      Фигурой Каттер был в точности как треугольник острием вниз. Когда он встал у двери, показалось, что его плечи прибили гвоздями к ее деревянной поверхности. Кивок головой, который в его исполнении скорее напомнил конвульсивное подергивание, означал, что я могу войти.
      Изысканность, с какой был обставлен кабинет полковника, не шла ни в какое сравнение с изысканностью его хозяина, поднявшегося мне навстречу из-за персидского стола орехового дерева с протянутой для рукопожатия ладонью и сверкающей улыбкой. Это и был Уэйд Маури Баггер, полковник армии США в отставке собственной персоной, и я потратил два дня в местечке под названием Оцилла, штат Джорджия, чтобы узнать о нем все, что только возможно. Уэйда Маури в Оцилле помнили, о да, конечно же — хотя он ни разу не появлялся в родных краях с тех пор, как в 1942 году ушел в армию. Он происходил из хорошей семьи — по крайней мере, со стороны мамы. Линия ее родословной восходит аж ко временам Революционной войны, к Уэйдам из Вирджинии. Да и фамилия Маури тоже дает повод для гордости: во время войны между Севером и Югом ее носили целых два генерала-южанина. Оцилловские старожилы даже припомнили, как будущий полковник клялся, будто он является прямым потомком обоих.
      А вот Баггеры… Об этих, право, и не стоит говорить. Да, именно парень по имени Лион Баггер был, должно быть, чертовски сладкоречив в беседе с хорошенькой маленькой учительницей из Мейкона, которая состоялась на заднем сиденье его двухдверного «лунохода» теплой весенней ночью 1922 года… И он даже женился на ней три месяца спустя — лишь затем, чтобы уже через две недели после свадьбы испариться навеки, вероятно, куда-то в сторону Севера. В наследство от папаши Уэйд Маури Баггер получил только широкую кость, внушительные — под метр 90 — габариты, пару зеленых глаз навыкате, мягкий глубокий баритон и ослепительную, белозубую, широченную ухмылку. Народ в Оцилле говорил, что у всех Баггеров такая.
      После того как мы пожали руки и поздоровались, полковник еще оставался стоять, пока не убедился, что я сел и мне удобно. Тогда и он уселся в свое кожаное кресло с высокой спинкой. Я уже видел точно такие — они особенно нравятся судьям Верховного Суда.
      Полковник закинул ноги на стол и предоставил мне полную возможность насладиться блеском своих лакированных черных штиблет — каковой, впрочем, я мог бы обеспечить и самому себе, если б был готов выложить 85 долларов за пару… Я не был готов. Мои ноги, как и ноги Каттера, сидящего напротив меня, утопали толстом, табачного цвета ковре. Мы сидели в глубоких, мягких креслах из светлой кожи. Напротив стены была еще соответствующая кушетка, перед которой стоял длинный низкий столик с деревянной инкрустацией. У него были изящно выгнутые ножки, и он выглядел очень древним и очень дорогим.
      По стенам, обшитым панелями их орехового дерева, висели четыре картины, которые на первый взгляд производили впечатление лучших достижений кого-то из малых французских импрессионистов. На второй взгляд становилось ясно, что это так и есть. Позже я выяснил, что «Организация Баггера» застраховала их на 95 тысяч долларов.
      Баггер снова улыбнулся мне и повернулся к окну, за которым бушевала забитая машинами, бурлящая Кью Стрит. Строительство нового метро сильно затрудняло движение и создавало постоянные заторы, некоторые водители то и дело сигналили, но до Баггера в его звуконепроницаемом офисе ничего не долетало. Наверно, он бы не услышал ни громовых раскатов, ни рева низколетящих самолетов, ни даже, если уж на то пошло, приближения конца света.
      Не отрываясь от окна, Баггер сказал:
      — Надеюсь, у мистера Сайза все в порядке.
      — Вполне, — ответил я.
      — Я попросил мистера Каттера посидеть с нами, если вы не возражаете.
      Я сказал, что нисколько.
      Баггер повернул голову, чтобы взглянуть на меня еще раз. Голова у него была ничего себе — длинная и узкая, с густой и волнистой, совершенно седой шевелюрой. Над зелеными глазами нависали тяжелые черные брови. Нос хороший, прямой, под ним — заботливо ухоженные, черные как смоль усики. На волевом подбородке виднелась изящная расщелина — назвать ее ямочкой у вас не повернется язык. Это было лицо гордого, даже надменного человека — из той породы людей, что вполне могут носить монокль, и никто не посмеет сказать хоть слово по этому поводу.
      — Вы — новое пополнение в штате у мистера Сайза, не так ли? — спросил Баггер.
      — Да.
      — Думаю, что я знаю большинство из них с той поры, как прошлым Рождеством они набросились на нас, словно саранча. Могу я употребить такое слово — «саранча», Джонни?
      — Да, — подтвердил Каттер, — именно: саранча.
      — Так что же привело вас сюда, мистер Лукас? Что вы хотели бы узнать от меня?
      — «Анакостия Корпорейшн», один вопрос связан с ней…
      — А второй?
      — Ну и еще парочка вопросов, или, возможно, чуть больше, чем парочка…
      — Кто конкретно вас интересует?
      — Френк Хайсмит, президент «Анакостия Корпорейшн», и сенатор Эймс.
      — Ужасная история приключилась с дочкой сенатора, не правда ли? — спросил Баггер так, словно и впрямь придавал ей большое значение. — Мне говорили, что сенатор жутко переживает. Жутко!
      — У сенатора вообще плохой год, — сказал я. — Но давайте все же вначале поговорим о Френке Хайсмите и его «Анакостии».
      — Хорошо, — согласился Баггер. — Давайте.
      — Этот парень сделал поразительную карьеру, не так ли?
      Баггер кивнул.
      — Метко сказано, мистер Лукас. Именно «поразительную». Да у нас, кажется, тут где-то есть брошюра с его краткой биографией. Если она может быть для вас как-то полезна…
      — Я ее прочитал. Бесполезна. Так вот, когда я еще малышом жил в Денвере, я сам покупал у него мороженое в вафельных рожках. В первый раз он стартовал в 1949 — на пару с женой у них была парочка грузовиков. К 1953-му у него было уже 40 грузовиков для перевозки мороженого. Профсоюз водителей потребовал прибавки. Старина Хайсмит подкупил одного профсоюзного деятеля, чтоб от него отвязались, но его схватили и засадили в тюрьму во Флориде.
      — Все, о чем вы говорите, мистер Лукас, — не вполне новость, — заметил Баггер. — Мистер Хайсмит заплатил за свои ошибки.
      — Безусловно, — ответил я. — Грузовиками с мороженым и всем предприятием рулила его жена, пока он отдыхал на нарах. Затем, выйдя на волю, он продал весь бизнес, что принесло ему примерно сто тысяч долларов наличными. Деньги он направил на покупку акций Денверской аллюминиевой компании, под названием «Денсайд Инк». Он получил над ней контроль — никто точно не знает как — и после этого, буквально во всем себе отказывая, у всех одалживаясь, подсобрал денег и вложился в акции некой косметической фирмы из Чикаго под названием «Мирофейр». Было время, когда она приносила до четырех миллионов долларов в год… Правда, ко времени, когда Хайсмит ее купил, ее чистая стоимость несколько упала — до 9,524 долларов, если память мне не изменяет…
      — Должен признать, что у вас чертовски хорошая память, — сказал Каттер.
      — Благодарю. Итак, Хайсмит путем таких вот слияний и поглощений образовал целую цепочку из связанных между собой малых компаний-неудачников. А в 61-м он сделал свой «прорыв к процветанию». Он нашел и вставил в свою коллекцию настоящего «белого слона» — керамическую компанию «Бойсдарк» из Тулсы, которая в 1960-61 годах потеряла более миллиона долларов, а сумма ее задолженности составила порядка семи миллионов. Этакая, как я бы сказал, «совсем пропащая» компания…
      — И последние могут стать первыми, мистер Лукас, — наставительно сказал Баггер.
      — Несомненно, могут! И вот ваш клиент соединил всю цепочку в мини-конгломерат, который назвал «Корпорация Анакостия». Понятия не имею, почему так. Может, ему просто понравилось имя. А потом он стал искать реально прибыльную компанию — чтобы слиться с ней. Благо, у него было что предложить ей взамен благодаря закону о «Компенсации при поглощении». Ведь если прибыльная компания сливается с «совсем пропащей», она может очень серьезно съэкономить на налогах… Да что я вам рассказываю — вы же, наверно, это прекрасно знаете, не так ли?
      — Мы обращали внимание на данное обстоятельство, — сухо ответил Баггер.
      — Итак, ваш клиент Хайсмит огляделся вокруг и нашел то, что нужно — компания «Южные равнины» из Далласа. Они как раз недавно распродали значительную часть основных активов — пару нефтеналивных танкеров, к примеру… ну и получили за все про все жирный кусок. У них набралось ликвидов почти на 45 миллионов, и примерно половина из них — наличными. Недурной годовой доход выходит! Хайсмит заключил с их председателем правления и некоторыми основными членами совета директоров сделку: он, со своей стороны, покупает их доли акций с большой премией. Текущий курс у них был 22 доллара за акцию, а он предложил 31 доллар. Все, что требовалось с их стороны — тихо уйти в отставку и позволить занять свои места самому Хайсмиту и его людям. Дельце провернули. Хайсмит планировал занять деньги в одном из своих «ручных» банков в Бостоне. А когда слияние даст эффект в виде выигрыша по налоговым платежам, вновь образованная компания взяла бы на себя погашение банковской ссуды. Другими словами, «Южные равнины» заплатили бы за свое собственное поглощение.
      — Такие вещи делаются постоянно, — заявил Каттер.
      — Безусловно, так, — согласился я. — Но в это время некоторые акционеры «Южных равнин» что-то заподозрили и устроили скандал. А это плохо. Хайсмит заметался в поисках помощи. Он пришел к вам. Ему нужно было что-то, чтобы утихомирить акционеров перед тем как он выйдет на тех, кто затеял скандал. А что может быть лучше, чем сенатор Соединенных Штатов, который с высокой трибуны, публично выразит одобрение в адрес близящегося поглотителя?
      Я сделал паузу. Это была долгая декламация. Никто не сказал ни слова. Баггер уставился на меня, его губы кривились в легкой усмешке. Каттер два раза сморгнул.
      — А вот теперь — вопрос, — сказал я.
      — Да-да? — сказал Баггер.
      — Что вы и Каттер сделали с двумя сотнями тысяч наличными и двумя саквояжами золотых слитков, которые вы украли с соляных шахт в местечке под названием Меркерс, Германия, в апреле 1945 года?

      Это была особая техника расспрашивания, которую я нарабатывал годами. Я долго и нудно убалтываю собеседников, талдыча о давно известном и задавая скучные вопросы, на которые они давно уже выучили ответы. А затем внезапно забрасываю «живчика»… и смотрю, что произойдет.
      Иногда они впадают в бешенство. Иногда расползаются на глазах, как мокрая салфетка. А иногда принимают все за блеф и решаются держать масть. Именно так поступил Баггер.
      Ни одна жилка в его лице не дрогнула. Монокль, если бы он-таки его носил, остался бы на своем месте как влитой. Одновременно я ощутил, как напрягся сидящий по соседству со мной Каттер. Я бросил на него взгляд — он был подобен готовой к броску жабе. Жабе, от которой ничего хорошего ждать не приходилось. Стоило полковнику кивнуть — и он бы сломал мне руку. Вероятно, правую.
      Но полковник кивать не стал. Вместо этого он улыбнулся. Так, чуть-чуть — лишь для того, чтобы дать мне понять: он оценил мою маленькую шутку, но, увы, не может счесть ее образцом хорошего вкуса.
      — Что-то подсказывает мне, мистер Лукас, — сказал он, — что какое-то — вероятно, весьма продолжительное — время вы были чрезвычайно заняты.
      — Да, порядка трех недель, — ответил я.
      — Меркерс… — проговорил он тоном человека, который мучительно, в безнадежном стремлении быть полезным, ковыряется у себя в памяти.
      — Германия, — сказал я. — Четвертое апреля 1945 года. Вы были старшим лейтенантом, Каттер — младшим сержантом. Записи указывают, что вы возглавляли специальное моторизованное разведывательное подразделение силою одного взвода, которое было послано вперед вашей дивизии. Девятой. Вы были на джипе. Пока все верно?
      Баггер посмотрел на Каттера, тот пожал плечами и сказал.
      — Мы были за линией фронта, это я помню. Но я не помню никакого такого Меркерса.
      — Его нет на большинстве карт, — сказал я. — Это слишком маленькое местечко. Но, согласно показаниям трех немецких гражданских лиц, которые были взяты позднее, армейский джип с двумя американскими солдатами прибыл в Меркерс в 13.00, и солдаты пытались о чем-то расспрашивать. Немцы не говорили по-английски, американцы не знали по-немецки. Немцы решили, что вы ищете соляные шахты, так как это единственное, что там вообще есть. Все это я взял из отчета Си-Ай-Ди — Криминального отдела Армейской полиции. Но Си-Ай-Ди так и не смогла выяснить, кто были те два американских солдата. Я смог.
      — Неужели? — спросил Баггер. — И каким же образом?
      — Путем перекрестного наложения слухов и догадок. По слухам, вы и Каттер сделали очень хорошие деньги путем операций на черном рынке в Германии и позже в Корее. Слухи, не более. Но раскопав сведения о передвижениях специальной моторизованной группы военной разведки, я с почти военной точностью могу утверждать, что вы и Каттер были в Меркерсе в час дня 4 апреля 1945 года. Это должны были быть вы. Больше там никого не было на джипе, никто больше не отходил так далеко от передовых позиций Девятой дивизии.
      — Понимаю, — сказал Баггер.
      — Угодно вам узнать, что было дальше?
      Полковник пожал плечами.
      — Почему бы и нет?
      — На страже соляных шахт оставался только один человек. Он был старик. Обыкновенный немец, штатский. Звали его Вильгельм Вессер. Ему было 62. Он также управлялся с двухэтажным подъемником на 15 человек, который позволял спуститься внутрь шахты, на глубину порядка 600 метров. Именно там все и хранилось.
      — Хранилось что? — спросил Каттер.
      Я напряг память.
      — Именно там хранились четыре тысячи полотняных мешков, запечатанных печатью Рейхсбанка. В каждом мешке — 25 фунтов золота, уложенных в небольшие слитки. Вдобавок к этому там были запечатанные ящики с иностранной валютой. В них хранились 12 миллионов американских долларов, один миллион французских франков, 110 тысяч английских фунтов, а также 4 миллиона норвежских крон. Вы знаете, как немцы ведут учет.
      Ни Баггер, ни Каттер не проронили ни слова. Они только не отрываясь смотрели на меня. Я выдал им остаток того, чем располагал.
      — Два американских солдата взяли сто тысяч долларов и по два мешка с золотом каждый. Это было практически все, что они могли комфортно нести на себе. Возможно, старик помогал им. По крайней мере, это обстоятельство так и осталось до конца не проясненным. Подъемник пошел вверх. Он скрипел. Наверно, он прошел уже полпути наверх, когда это произошло. Возможно, только треть… Как вдруг один из солдат достал из кобуры свой револьвер калибра 45 миллиметров, приставил его к спине старика и выстрелил два раза. Потом из стенки подъемника выковыряли сплющенные пули. В старика стреляли дважды.
      Вот так. Это было все, что мы с сумасшедшим майором смогли собрать воедино. Здесь были интуитивные озарения, логические домысливания и совсем мало собственно фактов. Верны ли они — зависело от того, что сейчас скажет Баггер.
      Он смотрел на меня, как мне показалось, довольно долго, прежде чем произнес:
      — Чего вы добиваетесь, Лукас?
      — Мне нужны факты о сенаторе Эймсе.
      — Какие факты?
      — Что вы имеете на него?
      — Что значит — «мы что-то имеем на него»?
      — Что-то должно быть, — сказал я. — Что-то же должно заставить человека одним выступлением перед Сенатом фактически поломать свою карьеру? Уж никак не 50 тысяч долларов. Они ему были не нужны. Он сам стоит по меньшей мере миллион. И значит, его принудили к этому при помощи шантажа. В любом другом случае это не имеет ни малейшего смысла.
      Баггер снова улыбнулся.
      — Вот поэтому вы — не в моем бизнесе, — сказал он.
      — Каком-таком бизнесе? По купле-продаже сенаторов Соединенных Штатов?
      — Позвольте мне рассказать вам небольшую историю, — начал Баггер. — Она не из тех, что вы можете использовать для публикации, поскольку нет никаких доказательств. Да и не нужно, по правде говоря — человек-то уже умер.
      Он взглянул на Каттера.
      — Я хочу рассказать ему о судье Остине, — сказал он.
      Каттер кивнул.
      — Да, байка неплохая.
      Баггер откинулся в своем кресле назад, сцепил руки за головой и уставился в потолок.
      — Можете отнестись к этому, как вам будет угодно. Так вот, слушайте: как-то раз кое-кто из наших друзей получил заказ подкупить судью федерального окружного апелляционного суда. Судью по имени Теодор Остин. Слышали когда-нибудь?
      — Думаю, да, — сказал я.
      — Ну, этот самый судья Остин был человек выдающейся по части образованности. Он получил бакалавра, а потом магистра в Рутгере, затем бакалавра богословия в Бейлор-Университете в Вако, где потом оставался еще 2 года, занимаясь преподаванием санскрита, греческого, латыни, а также классического иврита. После этого он на год уехал учиться в Нортвестерн. Затем — в Боннский Университет, где учился еще 2 года. После всех этих штудий он получил сан баптистского священника и паству маленькой церкви в Грув-сити, Пенсильвания. Но его любопытство все еще не было удовлетворено, поэтому он взялся за изучение права в Пенсильванском Университете, а когда получил диплом юриста, начал практику в Филадельфии. Заинтересовался политикой и был избран в Сенат штата Пенсильвания. Еще через несколько лет Гарри Трумен сделал его федеральным окружным прокурором Пенсильвании. Ну а еще немного погодя открылось место в Федеральном окружном апелляционном суде, третий округ… вы понимаете, что и оно без проблем перешло к нашему другу — знатоку санскрита. Он ушел в отставку несколько лет назад, со всеми почестями и привилегиями, с незапятнанной репутацией. Задачка подкупить этакого крепкого орешка — не из легких, как вы думаете?
      — Я бы сказал, вообще невозможная.
      — Вот-вот, так же думали и наши друзья. Но при этом они полагали, что попытаться все же стоит, как-нибудь так — очень осторожно, деликатно… ну, вы понимаете. Они назначили с Остином встречу и начали прощупывать… как они надеялись, очень-очень издалека. Судья оборвал их потуги через 5 минут. Угадайте, что он сказал?
      — Не имею ни малейшего понятия.
      Баггер улыбнулся.
      — Он сказал: «Так о какой сумме идет речь, джентльмены?»
      Баггер засмеялся.
      — «Говорите прямо — о какой сумме речь, джентльмены?» — он повторил это, словно желая убедиться, что до меня дошло. — После этого наши друзья купили судью по цене 25 тысяч за нужное решение — а потом продали за 50. Как они горевали, когда он ушел на пенсию!
      — В эту историю трудно поверить, — сказал я.
      — Почему? — ответил Баггер. — Потому что «Дворец, где вершится Правосудие, есть священное место, и не только судейская скамья, но и все прочее в нем должно оставаться незапятнанным скандалами и коррупцией»? Это цитата такая, или часть ее…
      — Да, из Введения в каноны юридической этики Американской Ассоциации Адвокатов, — сказал я. — Но к чему вы клоните?
      — Боже, но это же очевидно! — сказал Каттер. — Я за всю жизнь и девяти классов не окончил, но мне все понятно. Просто до того никто не спрашивал судью о коррупции… в практической плоскости.
      — Именно! — подтвердил Баггер.
      — Вы имеете в виду, что просто прежде никто не предлагал взятку сенатору Эймсу?
      Вместо ответа Баггер встал и подошел к окну, чтобы получше рассмотреть, как идет движение по Кью Стрит. Через некоторое время он повернулся ко мне.
      — Та фантастическая сказка, которую вы рассказывали чуть раньше…Ну там… этот… Меркерс, Германия…так вроде бы?
      — Точно так, — сказал я. — Меркерс.
      — Ничего подобного, конечно же, не было.
      — Совсем?
      — Да! Но вы это приволокли с собой, чтобы поторговаться, не так ли?
      — Может быть.
      — Если Франк Сайз это напечатает, он никогда не сумеет этого доказать.
      — Он может это напечатать и предоставить армии беспокоиться о доказательствах, — заметил я. — По делам об убийстве нет срока давности. Они смогут раскопать те же старые записи, которые уже нарыл я. Могут подключить к делу армейских криминалистов из Си-Ай-Ди в Германии. По сути, им ведь и не надо будет как-то уж чрезмерно выпрыгивать из штанов. Может, новых свидетелей, очевидцев отыщут… Я-то ведь даже и не пытался. У меня не так уж много материала, но для Сайза будет вполне достаточно. Он вообще никогда особенно не беспокоится по поводу фактов. А вы, конечно же, сможете потом подать на него в суд. Только учтите, что для этого придется занять очередь.
      — Что вы хотите, Лукас? — прошипел Каттер.
      — Вы меня уже спрашивали, — сказал я. — Мне нужна подлинная история Эймса.
      Каттер кивнул.
      — И если мы предоставим ее вам, вы отстанете от нас со своей… со всей этой белибердой насчет Германии.
      — Вполне вероятно, — сказал я. — Это будет зависеть от того, насколько правдивы вы окажетесь. На мой взгляд.
      — Расскажи ему, — сказал Каттер.
      — Джонни, он же блефует, — ответил Баггер.
      — Так-то оно так, но как-то не хочется, чтобы парни из Си-Ай-Ди начали шарить по мою душу в старых отчетах и рапортах. Насчет этого Меркерса, или как его там… все дерьмо собачье, но была еще парочка других моментов, на которые они могли бы наткнуться…
      Он осклабился, глядя на меня. Взгляд над оскалом был напряженный, тяжелый.
      — Все мы не без греха, — медленно проговорил он.
      — Бесспорно.
      — Замечательно, мистер Лукас, — сказал Баггер, вновь расслабляясь в своем кресле. — Я расскажу вам о сенаторе Эймсе, но боюсь, что мой рассказ вас разочарует.
      — Что ж делать — переживу как-нибудь.
      Полковник откинулся на спинку кресла и сложил пальцы домиком под подбородком. Теперь он даже стал немного похож на провинциального ректора из захолустного университета моей заветной мечты.
      — Никакой взятки в размере 50 тысяч не было, — начал он.
      — Я сказал, что мне нужна правда.
      — Она у вас будет, если вы будете слушать, — прошипел Каттер.
      — Это правда, что мы сняли со своего банковского счета 50 тысяч, чтобы купить себе ручного сенатора, — сказал Баггер. — Но мы не были столь наивны, чтобы вручить вот эту же самую сумму, в этих же купюрах, нашему… э-э… назовем его «нашему корыстолюбцу».
      — Прекрасное прозвище, — заметил я.
      — Если бы он настаивал на наличных, мы могли обставить все через передачу неотслеживаемых аккредитивов. Или мы могли бы организовать для него банковскую ссуду. Ссуду, разумеется, без всякого обеспечения, от погашения которой он через пару лет выплаты процентов мог бы совершенно спокойно отказаться. Причем без какого-либо ущерба для своего кредитного рейтинга, должен я добавить… Или же мы могли бы организовать вклад в размере 50 тысяч на его любимую благотворительность… или в фонд его избирательной кампании. Он же в нашем деле был совершенно зеленый новичок… ну, вы понимаете, о чем я?
      — Думаю, да, — сказал я. — Но все это пока не никак не объясняет две тысячи долларов в 100-долларовых аккредитивах, которые перетекли с вашего счета на его счет. После того как Сайз предал историю огласке, сенатор твердил, что он взял эти деньги взаймы, на личные нужды… Ему, естественно, никто не поверил. Все решили, что он этими двумя тысячами закруглил свой счет в банке, а остаток от 50 штук заховал где-нибудь в депозитном сейфе или вообще у себя под матрасом.
      Баггер вздохнул. Это был долгий, терпеливый вздох.
      — Он-таки взял их взаймы, — сказал он. — Мы встретились в его офисе утром в субботу. На тот вечер у него было назначено выступление в Лос-Анджелесе. Тут он обнаружил, что забыл дома свой бумажник и свой авиабилет — это случилось уже после того, как он согласился произнести нужную нам речь в Сенате.
      По крайней мере, он так сказал, что забыл бумажник и билет. Он спросил, нет ли у нас какой-нибудь наличности с собой — одолжить ему, чтоб хватило на билет и на дорожные расходы. У меня с собой наличности было 50 тысяч, вот я и одолжил ему две из них…
      — Отчего ж он не съездил домой за билетом и кошельком? — спросил я.
      — А вы знаете, где он тогда жил?
      — В Мериленде, залив Чизпик.
      — А вылет был из аэропорта имени Даллеса. Ему пришлось бы сначала тащиться к себе в Мериленд, а потом мчаться обратно через весь город до Вирджинии, чтобы поймать свой рейс. У него уже не было времени.
      — Да… Но ведь он не тратил эти две тысячи! Он положил их на свой банковский счет!
      — Да он и Калифорнии ни с какими речами не выступал, — вставил Каттер. — В последний момент все отменил.
      Я поймал себя на том, что в недоумении качаю головой.
      — Все это звучит как-то уж очень по-дурацки, — сказал я.
      — Или так, как будто он хотел быть схваченным за руку, — сказал Баггер.
      — Может, и так, — ответил я. — Но не будем на этом зацикливаться. В Соединенных Штатах сотня сенаторов. Почему вы решили подцепить именно его?
      — Мы не собирались, — ответил Баггер. — Без упоминания имен: есть по меньшей мере четверо американских сенаторов, которые всегда готовы подставить ладошки для 50 тысяч. По крайней мере один из них и пришел в Сенат исключительно для того, чтобы делать бабки, и уже наварил чертову уйму деньжищ! Мы планировали обратиться к кому-то из них, только еще не выбрали, к кому именно, — и тут вдруг услышали про сенатора Эймса.
      — Что вы про него услышали?
      — Что он… гм!.. можем мы употребить слово «вызрел»?
      — От кого вы об этом услышали?
      — От одного из наших служащих, чьей обязанностью является работа с Сенатом.
      — И где ж он об этом услышал?
      Каттер бросил взгляд на Баггера. Оба осклабились.
      — Я бы сказал, она услышала это в постели, не так ли, Джонни?
      — Да, лежа лицом в подушку, — сказал Каттер.
      — Это вы о той блондинке, с которой он крутит по сей день?
      — Да, о той самой, — подтвердил полковник.
      — Как ее зовут?
      — Конни Мизелль.
      — И как долго она уже работает на вас?
      — Ну, с нами она уже не работает, — сказал Баггер.
      — Вы ее уволили?
      Каттер фыркнул.
      — Она успела уйти чуть-чуть раньше.
      — Сколько времени она работала на вас?
      — Сколько, Джонни? — спросил полковник. — С год?
      — Около того.
      — Что вы о ней знаете?
      Полковник Баггер пожал плечами.
      — Она из Калифорнии. Школу заканчивала в Лос-Анджелесе, где-то в районе Голливуда, я полагаю. Была принята без оплаты в колледж Миллз, в Окленде. После колледжа работала то там, то сям вдоль побережья. Сначала в маленьком рекламном агентстве в Лос-Анджелесе, потом на одной из популярных радиостанций в Бурбанке, после этого поработала в Сакраменто на одного местного лоббиста. Мы ее потому и взяли — все ж у нее уже был кое-какой опыт законотворчества…
      — А как же она очутилась в Вашингтоне?
      — Занималась продвижением и рекламой для менеджера одной самодеятельной рок-группы. Двигала она их, старалась, трудилась не покладая рук… Но, видать, поспешила. В общем, они десантировались сюда, в ДАР-Холл, в ожидании шумного успеха, а в зале оказалось 80 % свободных мест. Ну и красотка наша села на мель. Стала искать работу, пришла сюда… Мы ее взяли.
      — А лет ей сколько?
      — Сколько ей, Джонни — 25, 26?
      — Двадцать семь, — ответил Каттер.
      — Она и сейчас с сенатором?
      — Ну да, — сказал Каттер. — Свили себе небольшое любовное гнездышко в Уотергейте.
      — Как ей удалось добиться от него этого?
      — Сказать речь, вы имеете в виду? — спросил Баггер.
      Я кивнул.
      — Нам она сказала, что просто попросила его сделать это. К тому времени они уже стали весьма близкими… хм!.. приятелями. Поэтому, когда она его попросила, он согласился. С ее слов выходит, что она сказала ему и про деньги — мол, за это дельце тебе причитается 50 тысяч — а он отказался — нет, мол, я не хочу их.
      — И вы ей поверили?
      — А почему ж нет — если появляется возможность съэкономить 50 штук?
      — Когда она сказала вам, что он не хочет получить деньги?
      — Когда мы вместе шли к его офису.
      — И после этого вы все же сняли деньги со счета?
      — Мы забрали деньги из банка еще в пятницу. Это были те деньги, которые мы собирались использовать — а не те деньги, которые мы на самом деле хотели дать ему. Просто иногда людям нравится посмотреть на них. Даже потрогать. Мы предполагали, что сенатор окажется одним из таких.
      — Но он оказался не из таких, — сказал я.
      — Да, — сказал Баггер. — Не из таких.
      — Как долго уже они с Конни Мизелль сожительствуют?
      — Сколько, Джонни? — спросил Баггер.
      Каттер, казалось, на мгновенье задумался.
      — Должно быть, сейчас уже месяцев 5–6. С тех пор, как он ушел в отставку.
      — А как же жена сенатора?
      — А что жена? — сказал Баггер. — Это уж не наша забота. Если вы хотите знать мнение жены сенатора, почему бы вам у нее самой и не спросить? Наверно, придется все же подождать до окончания похорон ее дочери… Хотя, не знаю. Вы, может, и не будете ждать.
      — Безутешные родители — моя специальность, — сказал я.
      Полковник взглянул на часы.
      — Что-нибудь еще? Если нет… — он не закончил фразу.
      — Не прямо сейчас, — сказал я. — Может, что-то еще понадобится позже.
      Каттер встал со своего кресла позади меня и положил руку на мое левое плечо. Я поднял на него глаза.
      — Знаете кое-что? — спросил он.
      — Что?
      — По поводу той чуши — о Меркерсе или чем там еще — в Германии. Я бы не распространялся об этом на твоем месте, приятель.
      Его пальцы глубоко впились мне в плечо, и я, сопротивляясь, издал короткий стон или даже вскрик.
      — Так ты понял, о чем я? — Он еще сильнее сжал мое плечо, и еще один заряд боли прошил насквозь все предплечье.
      — На твоем месте я бы не делал этого снова, — сказал я.
      — На моем месте? — переспросил Каттер.
      — Да, — сказал я. — Кое-кому может быть больно.
      — Именно, именно, — сказал он. — Кое-кому — очень может быть.

      На следующее утро я стоял на ступенях Епископальной Церкви Св. Маргариты — 1800 по Коннектикут Авеню — и помогал Девиду Синкфилду из отдела убийств подсчитывать присутствующих на похоронах Каролины Эймс, дочери сенатора. Похоронная служба проходила в восьми кварталах к югу от того места, где ее настигла смерть. Пришли семьдесят два человека, не считая меня, лейтенанта Синкфилда, его партнера Джека Проктора, и еще одного человека, который выглядел как преуспевающий банкир, но на самом деле являлся преуспевающим частным сыщиком по имени Артур Дейн.
      Я смотрел, как Синкфилд его обрабатывал. Наблюдать за работой Синкфилда — одно удовольствие!
      — Ну, здорово, это… мистер Дейн! — сказал он, как бы случайно двигаясь так, чтобы находящийся рядом старался изо всех сил держаться подальше. — Помните меня? Дейва Синкфилда?
      Я почти что увидел, как у Дейна зашевелились извилины.
      — Э-э… Да. Как поживаете, лейтенант?
      — Превосходно. Просто превосходно. А это мой партнер, Джек Проктор.
      Дейн кивнул. Проктор хмыкнул что-то приветственное и вернулся к учету присутствующих на скорбной церемонии.
      — У девчонки было множество друзей, ага? — спросил Синкфилд.
      — Кажется, что-то в этом роде.
      — А вы — тоже ее друг, мистер Дейн?
      — Не совсем.
      — Тогда вы, господь не даст соврать, на работе?
      — В некотором роде.
      — Это, должно быть, чертовски важный клиент! Надо же — вытащить из собственного офиса такого занятого человека, как вы?
      — Все мои клиенты важны для меня.
      Синкфилд кивнул.
      — Готов поспорить, они ценят такое отношение. Мы, знаете ли, работаем по этому делу буквально пару дней, но одно уже точно выяснили: оказывается, у дочки Эймса была ну просто куча друзей!
      — Да что вы?
      — О, да! Куча! Я удивлен, что большинство так и не появились на ее похоронах… Но знаете что?
      — Что?
      — Не думаю, что людям вообще нравится бывать на похоронах. Ни в каком, прямо скажем, качестве…
      — Полагаю, вы правы, — сказал Дейн.
      Я подумал, что ему на вид лет 45, и с годами его фигура все больше напоминает бочонок на ножках. Его похожий на яблоко подбородок при любых обстоятельствах направлен строго вперед и вверх — так он лучше скрывает из виду своего второго собрата.
      У Дейна были умные, холодные зеленые глаза, выглядывающие из-под бифокальных очков в металлической оправе. Рот — широкий и тонкий, но верхняя губа налезала на нижнюю, что придавало ему вид нетерпеливый или брюзгливый — не могу сказать точно, какой. Нос — ничего особенного, а вот густая шевелюра уже ощутимо начала редеть. Лишь на висках виднелись пушистые седые баки, выглядящие не более как дань прошлому.
      В остальном он был весь из 1955 года — застегнутая на все пуговицы белая рубашка, умеренный и аккуратный галстук в тон к темно-синему костюму и черным оксфордским полуботинкам с надраенными носами. Впрочем, не исключено, что это был его обычный наряд для посещения похорон.
      — Мы всяких похорон уже столько навидались… то есть я да Проктор, — не закрывал рта Синкфилд. — Это у нас, знаете, часть работы, да, у нас же отдел убийств, приходится ходить, а как же? Вот ходим — и этак, знаете ли, смотрим, сортируем — кто пришел, кто не пришел. Но, черт побери, что я вам все это рассказываю, мистер Дейн? Вы ж тоже по нашей части, в некотором роде?
      — Да, — сказал Дейн, чуть подаваясь назад, словно норовя бочком-бочком ускользнуть. Синкфилд зажал его снова, на этот раз будто бы случайным движением плеча.
      — Вот, к примеру, — сказал он, — на эти похороны девицы Эймс и мы заявились, и вы — тут как тут. Это любопытно! Вот вы зачем здесь — тоже следите, кто пришел, а кто отсутствует?
      — Я только представляю моего клиента, — сказал Дейн.
      — И у вас, конечно, нет желания рассказать мне, кто бы это мог быть, а?
      — Не думаю, что в этом есть необходимость.
      — Не возражаете, если я угадаю?
      Дейн вздохнул.
      — Нет, не возражаю.
      — Я представляю дело так: если уж такой человек, как вы, САМ вышел из конторы, чтобы постоять тут на часах— к гадалке не ходи: клиент у него — чертовски важная шишка! А иначе б он послал сюда кого-нибудь из своих деревенских вахлаков, в пиджаке от одного костюма и в штанах от другого — что первое под руку попалось. Не так ли? Нет, уж если с нами сам мистер Дейн — стало быть, у клиента водятся деньжата, и ого-го какие деньжата! И отсюда делаем вывод, что клиент-то — не кто иной, как жена сенатора, госпожа Эймс! У старушки на счету чуть не двадцать миллионов…
      — Так вы с ней уже говорили, — утвердительно сказал Дейн.
      — Она — ваш клиент?
      — Да. Она — мой клиент.
      — Ну да, мы с ней поговорили кое о чем, — сказал Синкфилд. — Сразу после того, как убили ее дочь. Она, впрочем, никак о вас не упоминала. Вас наняли, чтобы расследовать гибель ее дочери?
      — Вы знаете, что это конфиденциальная информация, лейтенант.
      — Знать не знаю ни о чем подобном. Если вы нароете для нее что-то, чтоб она могла подать на развод — о да, вот это будет конфиденциально! Конфиденциальней некуда. Так над чем вы работаете — над делом о разводе?
      — Считайте, как вам будет угодно.
      Синкфилд расплылся в улыбке. Улыбка была крайне подозрительная, и, насколько я его знал, единственная из улыбок, которой он владел.
      — Чудно, мистер Дейн. Очень приятно было побеседовать с вами.
      Синкфилд повернулся ко мне.
      — Ну как, все удалось подслушать?
      — Сколько смог.
      — Врубиться удалось?
      — Думаю, да.
      — Недурно работает малый — для бывшего-то счетовода?
      — По-моему, его бухгалтерия была как-то связана с ЦРУ…
      — Он начал с работы на ФБР, потом переключился на ЦРУ. А ты в курсе, что у него теперь?
      — «Служба безопасности Дейна, Инкорпорейтед», — сказал я.
      — У него сейчас сотни две молодчиков, — сказал Синкфилд. — И знаешь, откуда он их понабрал? У большей части просто не хватало на автобусный билет по пути в Детройт из Южной Каролины. А Дейн им дал униформу и положил 2 бакса 20 центов в час — знай прогуливайся туда-сюда по ночам за трехметровым стальным забором. На рукаве — нашивка «Дейн Секьюрити», на бедре 38 калибр… А сам Дейн берет с заказчика за услуги четыре пятьдесят в час. Какой навар-то набегает, а?
      — Недурной, — сказал я.
      — А знаешь, с чего он начинал? Это было всего-то пять лет назад. Ему тогда уже было 40, он все еще в ЦРУ, перспектив никаких… Парочка его тамошних начальников подружилась с парой других парней, которых он знал еще по работе в ФБР, и они пригласили его на ланч. Ну, тут я точно не могу сказать — может, там была целая серия ланчей…
      — Да ладно, это не важно, — сказал я.
      — Ну да. Ну, как бы то ни было, эти парни ему говорят: так мол и так, дорогой Артур, мы тут вот что выяснили: оказывается, вокруг нас есть разные весьма преуспевающие люди, компании, организации всякие… И что ж их объединяет? Все они, как без вины виноватые, мучаются с разными серьезными проблемами. Им, понимаешь, позарез нужен настоящий квалифицированный сыщик. И такой, знаешь… честный — в правильном смысле, и чтоб грамотный, и чтоб манерами своими не раздражал…
      Синкфилд прервался, чтобы закурить новую сигарету от предыдущей.
      — А проблемы у них — очень деликатные, специфические… Такие деликатные, что к юристу или, к примеру, в полицию не пойдешь. Деликатные проблемы, которые требуют деликатного подхода. И, что интересно, хорошие люди страдают от проблем уже прямо сейчас. Такая жалость, что в городе нет никого, кого можно было бы рекомендовать для избавления от них! А вот если б вы, дорогой Дейн, организовали бы свою фирму, это было бы другое дело! Мы бы гарантировали вам постоянный поток клиентов, с настоящими деликатными проблемами… А может, говорят ему эти парни, ты ощущаешь определенную нехватку капитала? Не беда! Разве твои бывшие товарищи по службе не почтут за честь вложить в такое важное дело по несколько тысяч каждый — просто для того, чтобы дать ему первый толчок?
      — Я слышал, что дела у него пошли отлично, — сказал я.
      — Он в порядке, — сказал Синкфилд. — Он в полном порядке, ужасно разбогател. Эти его деревенские парни-охранники палят со всей дури во все, что движется, если оно черное. У нас с ними полно хлопот.
      Джек Проктор, напарник Синкфилда, тронул его за плечо.
      — Госпожа Эймс на подходе, — сказал он.
      Мы обернулись и увидели длинный черный Кадиллак, медленно останавливающийся напротив ступеней церкви. Подвижный, гибкий юноша с оливковым лицом, одетый в темно-серый костюм, который все же казался не вполне униформой, выскочил с места водителя и поспешил вокруг к задней дверце.
      Из машины показалась женщина — вся в черном; когда молодой человек предложил ей опереться на свою руку, она покачала головой, как бы говоря «нет». На ней была небольшая вуаль — тоже черная. Поднимаясь по ступеням, она не смотрела ни вправо, ни влево, а голову держала высоко поднятой. Сквозь вуаль я смог разглядеть красивое скуластое лицо, которое, вероятно, некогда было очень и очень хорошеньким. Я прикинул ее возраст: наверно, между 43 и 44 годами, хотя по виду столько и не дашь.
      — Где ж сенатор? — спросил я.
      — Вот в этом, наверно, — ответил Синкфилд, кивнув на еще один Кадиллак, остановившийся позади первого — того, что привез миссис Эймс.
      Сенатор вышел из машины первым. Вышел и огляделся вокруг — так, словно не вполне понимал, где он и что здесь делает. Я подумал, что он все же выглядит в точности так, как и должен выглядеть сенатор — пусть даже и коррумпированный. Высокий, подтянутый, с волевым подбородком. Глаз его я видеть не мог — мешали темные очки. Но я знал, что они — густого чайного цвета, и некоторые называют их печальными, а некоторые — теплыми. Волосы у него стали длиннее, чем тогда, когда я видел его последний раз по телевизору. Сейчас в их русых волнах, пожалуй, появилось больше седины… Да, намного больше.
      Так он постоял немного, а затем посмотрел вниз — с видом человека, который в затруднении пытается вспомнить, что же он собирался делать дальше. Затем повернулся назад к машине и протянул руку — левую, кажется… С его помощью она вышла из машины.
      Я услышал непонятное шипение или свист и на миг задумался — что же это может быть? Тут до меня дошло, что я слышу свое собственное сбившееся и внезапно участившееся дыхание. Да, именно этот звук сопровождал первые мгновения, когда я увидел Конни Мизелль.
      Дальше, наверно, надо было бы сказать, что я увидел блондинку, очень красивую, с карими глазами… и продолжать в этом духе. Это, конечно, дало бы вам некоторое представление о том, какой она была. Точно так же вы бы в целом представили, о чем идет речь, если б вам сказали, что Тадж-Махал — это такое симпатичное белое строение, а Мона Лиза — миленький рисунок, на котором какая-то женщина этак, знаете, забавно улыбается.
      Главное, что было во внешности Конни Мизелль, — это то, чего в ней не было. В ней не было изъянов. Ни единого. От головы до пят, с любого ракурса.
      Сказанное не означает, что каждая черточка в ней была совершенна. Если бы это было так, она бы не была прекрасна. Сейчас, когда я думаю о ней, я нахожу, что, пожалуй, ее лоб мог бы быть чуточку более высоким. Носу не помешало бы быть самую малость длинней, а губам — немного посочней. А глаза? Глаза с тайным огнем, мерцающим на самой глубине? Пожалуй, они занимали на лице слишком много места, были какими-то слишком уж бархатисто-карими… Кто-то, может быть, стал бы доказывать, что и ноги у нее чересчур длинны и стройны, и бедра слишком округлы. А грудь — не слишком ли горделива?
      Но сложите все эти «ошибки природы» воедино, и сумма предстанет перед вами как волнующая, трепетно-сексуальная красота, граничащая с ходячим вожделением… И в довершение ко всему, в ее внешности светился ум. Возможно, слишком острый ум.
      — Рот закрой, — сказал Синкфилд, — муху проглотишь, чего доброго.
      — Я не голоден, — сказал я. — Я влюблен.
      — В первый раз ее увидел, приятель?
      — Да. В первый.
      — После того как я увидел ее в первый раз, мне пришлось уйти с работы, отправиться прямиком домой и трахнуть свою старуху-жену. В самом разгаре рабочего дня, господи помилуй!
      — Я бы сказал, вполне нормальная реакция.
      — Хм, — сказал Синкфилд. — Ты не видел мою жену.
      Проходя мимо нас к церкви под руку с сенатором, Конни Мизелль кивнула. Сенатор не отрываясь смотрел строго перед собой. Выглядел он или как после легкого апоплексического удара, или как мертвецки пьяный. У них обоих был одинаково остекленевший, невидящий взгляд и замедленная, чересчур осторожная походка.
      Синкфилд не стал кивать Конни Мизелль в ответ. Вместо этого он уставился на нее с видом самого откровенного и однозначного вожделения. Когда она скрылась внутри, он покачал головой.
      — Мне бы не следовало думать о таких вещах здесь, — сказал он. — Как-никак, церковь, похороны!
      — Как я уже говорил, реакции у тебя абсолютно в норме.
      — Я, наверно, слишком много думаю о сексе, — вздохнул лейтенант. — Угораздило мне родиться настолько озабоченным и жениться при этом так, как я женился! Ты знаешь, как выглядит моя жена?
      — Как?
      — Как мальчик… средних лет. — Он снова покачал головой. — А я ж этим совсем не увлекаюсь.
      Напротив церкви остановилось такси. Из него вышел высокий и тощий молодой человек. На нем был темный костюм, синяя рубашка и черный галстук в белый горошек. Волосы у него блистали темной бронзой и цеплялись к голове завитыми волнами. Вообще это был замечательный красавец с резкими и яркими чертами, выглядевший так, словно его только что отчеканили. Кожа у него была светлая, золотисто-коричневая, цвета кофе, наполовину разбавленного сливками.
      — Если б мне нравились мальчики, — пробормотал Синкфилд, — я б увлекался такими, как этот. Симпатичный, да?
      — Кто он?
      — Друг души и тела покойной. Игнатиус Олтигбе, вождь.
      — Вождь?!
      — В Нигерии он — верховный вождь, черт знает, что это должно означать. Кроме того, он еще и гражданин Америки, поскольку мама у него — американка. А папа — нигериец. Не знаю. Тут как-то все перемешалось.
      Игнатиус Олтигбе выглядел лет на 28–29. Легко и изящно перешагивая через несколько ступеней сразу, он поднялся и одарил лейтенанта сверкающей белозубой улыбкой.
      — Привет, лейтенант! — сказал он. — Я не опоздал?
      Синкфилд посмотрел на часы.
      — У тебя еще есть несколько минут.
      — Тогда — время немного затянуться! — сказал он, вытаскивая тусклый серебряный портсигар. Он предложил сигарету Синкфилду, но тот отказался, показав, что у него уже зажата и дымится такая же в правой руке. Олтигбе обратился ко мне.
      — Не желаете штучку, сэр?
      У него был прекрасный британский акцент — без сомнения, плод длительного и упорного обучения правильному произношению. Американцам кажется, что говорить таким образом можно без особого труда — до тех пор, пока они сами не попробуют.
      — Я не курю, — ответил я.
      — Хорошо вам! — сказал Олтигбе. Поскольку он не двигался с места и продолжал смотреть на меня, Синкфилд в конце концов встряхнулся и проговорил:
      — Это — Декатур Лукас. Игнатиус Олтигбе.
      — Как поживаете? — сказал Олтигбе, не предлагая мне руку. Отлично. Я тоже терпеть не могу рукопожатий.
      — Вы из числа друзей Каролины? — спросил он.
      — Нет.
      — Он — репортер, — сказал Синкфилд.
      — О, неужели, — сказал он и бросил свою сигарету прямо на ступени, а потом затушил ботинком. — Это должно быть занятно.
      — Увлекательно, — добавил я.
      — Вполне, — согласился он, совсем уж по-британски, снова улыбнулся Синкфилду и прошмыгнул мимо нас в церковь.
      — Как я понимаю, вы с ним уже встречались прежде, — сказал я.
      — Угу, — сказал Синкфилд. — Он тоже ничего не знает. Или говорит, что не знает. Ну да что ж еще ждать от человека, который утверждает, будто он — африканский вождь, родился при этом в Лос-Анджелесе, а по выговору — что твой английский мажордом? Бьюсь об заклад, у него баб больше, чем у петуха кур!
      Напарник Синкфилда Джек Проктор закончил бродить вокруг и сказал:
      — Я, пожалуй, зайду внутрь, а, Дейв?
      Это был высокий, объемистый мужчина со странно добрым лицом. Все в нем, казалось, загибалось кверху, даже брови.
      — Да и мы тоже, — сказал Синкфилд.
      — Ты зайдешь?
      — Да, через минуту.
      Пока он докуривал последнюю сигарету, мы стояли на ступенях церкви. Едва мы вознамерились войти, какая-то женщина в простом коричневом платье поднялась по ступеням и чуть задержалась позади нас. Спереди на платье было восемь больших пуговиц, торчавших как-то криво — она их неправильно застегнула. У нее были длинные темно-каштановые волосы, на правой стороне оставшиеся нерасчесанными. Она пользовалась какой-то бледной губной помадой, и явно перестаралась, намазывая нижнюю губу. Глаза у нее были скрыты за большими и круглыми темными очками, а Дирол, который она жевала, не мог отбить запах виски изо рта. Запах был дорогой.
      — Здесь проходят похороны Каролины Эймс? — спросила она.
      — Да, мэм, — ответил Синкфилд.
      Женщина кивнула. Я подумал, что она чуть помоложе меня — тридцать два или тридцать три года, и что она даже миленькая — в мягком, домашнем смысле слова. Она не была похожа на выпивоху, которая уже с утра пребывает в поисках стакана. Скорее ее можно было представить у домашнего очага, выпекающей сахарные печенья.
      — Я опоздала? — спросила она.
      — Вы как раз вовремя, — ответил Синкфилд. — А кто вы — подруга мисс Эймс?
      — Угу. Я — подруга Каролины. Я ее знаю долгое время. Ну, не такое долгое… Наверно, шесть лет. Я была секретарем сенатора. Его личным секретарем. Так я и с Каролиной познакомилась. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?
      Она становилась все более словоохотливой, и Синкфилд поспешно ответил:
      — Мое имя — Синкфилд, мэм, и вам наверно лучше бы скорее войти и поискать себе место. Они вот-вот начнут.
      — А он там? — спросила она.
      — Кто?
      — Сенатор.
      — Да, он там.
      Она твердо кивнула: «Хорошо!», и пошла вперед достаточно прямо — во всяком случае, достаточно для утренней выпивохи. Синкфилд вздохнул.
      — На любых похоронах бывает хотя бы кто-то…
      — То есть?
      — Пьяный в стельку.
      Войдя, мы уселись на боковую скамью, рядом с Джеком Проктором и частным сыщиком Артуром Дейном. Две передние скамьи по обе стороны прохода не занимал никто, кроме скорбящих родителей — и Конни Мизелль. Она сидела рядом с сенатором по левую сторону. Мать сидела одна по правую сторону.
      Служба обещала быть похвально короткой, однако на середине ее прервала женщина в коричневом, утверждавшая, что она была некогда личным секретарем сенатора. Она вскочила с места и выбежала в центральный проход, выкрикивая по пути:
      — Бобби! Будь ты проклят, Бобби, посмотри на меня!
      Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что Бобби — это сенатор Роберт Ф. Эймс. Служба остановилась, и все головы повернулись. Все, кроме головы Роберта Эймса. Или Бобби.
      — Почему они не позволяют мне видеться с тобой, Бобби? — кричала женщина, сказавшая, что ее зовут Глория Пиплз. — Я хочу только минутку, чтобы поговорить с тобой! Одну проклятую минуту!
      Тем временем Синкфилд вскочил с места и пробирался к проходу. Все же Конни Мизелль оказалась проворней. Она подхватила женщину под локоть как раз тогда, когда она вопила:
      — Я только хочу минутку поговорить с ним. Почему мне не дают с ним поговорить!
      Конни Мизелль склонилась к правому уху Глории Пиплз и что-то прошептала. Даже с моего места не составило труда разглядеть, как побледнела несчастная Пиплз. Она разом сгорбилась и мгновение дико озиралась вокруг. Потом она уставилась вперед, на первый ряд, где сидел бывший сенатор. Ей был хорошо виден его затылок.
      Конни Мизелль произнесла что-то еще, не больше нескольких слов. Девица Пиплз неистово кивнула, развернулась и почти побежала по проходу, слегка задев Синкфилда, который, обернувшись, смотрел ей вслед. Когда она пробегала мимо меня, все лицо у нее уже было в слезах.
      Конни Мизелль вернулась на свое место возле сенатора. Синкфилд вернулся и сел рядом со мной. Служба возобновилась.
      — Ну и что ты думаешь по поводу всего этого? — спросил Синкфилд.
      — Не знаю, — сказал я. — Почему б тебе не спросить у Бобби?

      Скорбящие по большей части уже разошлись. Я опять стоял на ступенях церкви. Надо было делать очередной блестящий ход — и я очень хотел бы знать, какой. И тут я увидел Игнатиуса. Он остановился рядом, извлек из портсигара очередную сигарету и постучал ею по запястью левой руки.
      Закурив, он выпустил несколько клубов дыма и сказал:
      — Вы — от Френка Сайза, как я понимаю?
      — Именно так.
      — Каролина мне рассказывала.
      — Хм…
      — Да, я был там, когда она вам звонила… за день до…
      — Это интересно.
      Он улыбнулся.
      — Смею надеяться, что вы так действительно думаете. По правде говоря, я рассчитываю, что вы найдете это больше чем просто интересным.
      Я посмотрел на него более внимательно. Призрак улыбки таился в уголках его губ, но не достигал глаз. Наверно, для этого потребовался бы слишком долгий переход.
      — Я так понимаю, что разговор о деньгах?
      — Ну, в общем, да, раз уж вы об этом…
      — Мне нужно переговорить с Сайзом. И что мне ему сказать — в смысле, о какой сумме идет речь?
      — О — скажите «пять тысяч долларов»!
      — Да это ж целая куча денег!
      — Не так уж много. Не много в сравнении с тем, что можно предложить в обмен.
      — Да? И что же?
      — Все то, о чем Каролина вам рассказывала.
      — У вас это есть?
      — Скажем так: я знаю, где это можно получить.
      Я кивнул.
      — И какова ваша минимальная цена?
      Он щелчком сбил пепел с сигареты.
      — Я уже сказал — пять тысяч долларов.
      — А я уже сказал, что мне нужно согласие Сайза. Деньги — его.
      Олтигбе улыбнулся.
      — Хорошо. Может, мы встретимся позднее? Выпьем вместе?
      — Чудно. Где?
      — В каком-нибудь местечке поспокойней. К примеру, в «Пятерочке». Знаете, такой бар в отеле «Вашингтон»?
      — «Пятерочка», — повторил я. — Но я не смогу прийти уже с деньгами.
      — Вы имеете в виду, что Френк Сайз захочет сначала взглянуть на товар?
      — Вроде того.
      Олтигбе улыбнулся опять. Казалось, его зубы становятся все белее и белее.
      — Я прихвачу с собой образец, и если ваш интерес сохранится, мы могли бы завершить транзакцию сегодня вечером.
      — Отлично.
      — Но только, мистер Лукас, приходите один! Не надо ни Френка Сайза, ни — боже упаси — полиции!
      — Прекрасно понимаю. Неровен час, кто-то решит, что вы что-то дурное задумали; улики, к примеру, укрываете…
      — А я ведь — ни сном ни духом… Я передаю их мистеру Сайзу только потому, что убежден: он всего лишь первым увидит то, что в конечном итоге все равно окажется в руках полиции.
      — Окажется-окажется! Но будет им кое-что стоить…
      — Что, в самом деле?
      Он явно заинтересовался. Похоже, тема денег всегда вызывала в нем вспышку интереса.
      — Сайз продаст материал полицейским? Вы действительно это имеете в виду?
      — Именно это.
      — И за сколько?
      — Десять центов. Ровно во столько им встанет купить газету и прочесть колонку.
      Френк Сайз выглядел раздраженным. Ему явно не нравилось обсуждать вопрос платы за информацию, которую, по его расчетам, можно было бы просто украсть.
      — Ну, в конце концов, я всегда могу просто хорошенько врезать ему по башке и взять то, что нам нужно, — сказал я.
      Сайз на мгновенье просиял, но тут же снова помрачнел.
      — Не годится, — сказал он. — Вы не тот типаж.
      — Вы правы. Не тот.
      — Неужели нельзя как-то исхитриться, сбить цену? Надуть его, наконец?
      — Пока мы будем его надувать, все дело лопнет.
      — Эх… Что нам известно об этом парне?
      — Немного. Он наполовину нигериец, но родился здесь, так что у него американское гражданство. Думаю, что воспитывался в Англии. По крайней мере, произношение у него оттуда. Ах да! Еще он — верховный вождь.
      — Кто?! Это что еще за бред?
      — Не бред, а что-то вроде почетного наследственного титула.
      — И это что-нибудь означает?
      — Ну, наверно, это дает ему ранг чуть повыше полковника из Кентукки. Но ненамного.
      — И дочка Эймса была его пассией, да?
      — Так мне сказали.
      Сайз пошлепал нижней губой.
      — Вот черт! Пять штук — это ж не баран начхал!
      — Именно так я ему и сказал.
      — И если б еще оно того стоило!
      — Я не буду платить, если что не так.
      — По-Вашему, вы сумеете понять, стоит оно того или нет?
      — Более чем, — сказал я. — За это вы мне, собственно, и платите.
      Сайз еще немного пожевал губами. Затем вздохнул и крикнул: «Мейбл!»
      — Чего? — прокричала она в ответ.
      — Зайди на минуту.
      Зайдя, Мейбл спросила:
      — Ну что еще?
      — Сходи в банк и забери оттуда пять тысяч долларов.
      — Из ячейки?
      — Черт! Ну да, из ячейки.
      Она взглянула на меня.
      — Какая муха его укусила, Дик?
      — Деньги тратит, не видишь?
      Она кивнула.
      — Угу. От этого его всегда корежит.
      — В каком виде Олтигбе хочет их получить? — продолжил Сайз.
      — Он не сказал. Наверно, двадцатками и десятками. Подержанными.
      Сайз посмотрел на Мейбл.
      — Можем мы получить так много десятками и двадцатками?
      — Ну, наверно, придется подбросить несколько полусотен.
      — Ладно. — Он посмотрел на меня. — Вы встречаетесь в пять?
      Я кивнул.
      — В это время он представит мне образец.
      — Замечательно. Если товар будет что надо, заходите ко мне — заберете деньги.
      — О-кей. Полагаю, будет порядок.
      — Куда собираетесь сейчас?
      — Думаю проведать экс-секретаршу экс-сенатора.
      — Так, говорите, это она устроила цирк на похоронах?
      — Ну, типа того.
      — И что ж вы рассчитываете от нее получить?
      — Не знаю, — сказал я. — Может, немного молока с печеньем.
 
      Выйдя из офиса Френка Сайза, я отыскал винный магазин и запасся пинтой виски «J & B Scotch». Моя мама с детских лет пыталась вбить мне в голову, что в гости нехорошо ходить без хотя бы маленького подарка. «Он не должен быть особо дорогим, говорила она, — но должен быть хорошо обдуманным». Я подозревал, что на взгляд Глории Пиплз пинта Скотча — самый обдуманный подарок на свете.
      По телефонной книге я выяснил, что она живет в Вирджинии и ее апартаменты — как раз в тех высотках, что сразу за Клубом Армии и Флота по Ширли Хайвей. Коридор охраняла пожилая вахтерша, которая на своем седьмом десятке так и не смогла оторваться от «Космополитена», когда я толкнул вперед простую стеклянную дверь и прошел в лифтовый холл. Как сообщал список жильцов, Глория Пиплз занимала квартиру № 914.
      Лифт пошел вверх, пропев какой-то мотивчик, «Любовь и женитьба», вроде бы. На девятом этаже я повернул направо и пошел по покрытому ковром коридору, пока не остановился перед № 914. Нажал пластмассовую кнопку звонка цвета слоновой кости и услышал, как внутри на два тона пропел колокольчик. Обождав полминуты или около того, на протяжении которых ничего не произошло, я надавил на кнопку еще раз. Мне пришлось ждать еще секунд 50, прежде чем я услышал, как Глория Пиплз спрашивает из-за двери:
      — Кто там?
      — Декатур Лукас.
      — Я вас не знаю. Кто вы?
      — Я только что говорил с вами, мисс Пиплз.
      — Я — МИССИС Пиплз, и я ни с кем говорить не собираюсь. Убирайтесь!
      — Я бы хотел поговорить с вами о сенаторе Эймсе.
      — Проваливайте, я сказала. Я не желаю ни с кем разговаривать. Я больна.
      Я вздохнул.
      — Ладно. А я думал, вам будет интересно узнать, что МЫ ГОРИМ! Здание в огне!
      Загремела дверная цепочка, затем поехал засов. Дверь открылась, и Глория высунула голову наружу.
      — Эй, что значит — здание в огне?!
      Я толкнул дверь ногой, повернулся боком и вскоре протиснулся мимо хозяйки.
      — Спасибо за то, что пригласили войти, — сказал я.
      Она захлопнула дверь.
      — Ну и пускай, — сказала она. — Почему ж, черт возьми, нет? Располагайтесь как дома. Выпейте что-нибудь.
      — А что вы пьете? — спросил я, окидывая взглядом апартаменты.
      — Водку.
      — А я люблю виски. Скотч.
      — И я тоже, но у меня ничего уже не осталось.
      Я достал из-за пазухи свою бутыль и вручил ей.
      — Вот. Принес для вас подарок.
      Она взяла и посмотрела на меня более настороженно.
      — Я вас где-то видела. Сегодня утром. Вы были на похоронах.
      — Совершенно верно.
      — Как ваше имя?
      — Декатур Лукас.
      — Ох, да. Вы мне уже говорили. Какое забавное имя. А чем вы занимаетесь?
      — Я историк.
      — Чепуха.
      — Я работаю на Френка Сайза.
      — Ах вот как! На него… — Я заметил, что многие люди реагируют на имя Френка именно так. Однажды я и сам не удержался.
      — Угу, — сказал я. — На него.
      — Воды?
      — Вода — это замечательно.
      Она кивнула, пересекла гостиную и исчезла на кухне, после чего показалась в столовой, сделанной в виде слегка приподнятой встроенной беседки. Я предположил, что столовая-беседка на возвышении дает возможность владельцам дома рекламировать гостиную как слегка притопленную.
      Как бы то ни было, о чистоте в доме она заботилась. А вот мебель в квартире производила впечатление предназначенной для комнат помасштабней. Твидовая кушетка была чуть великовата, а диаметр низенького черного стеклянного столика для кофе был слишком широк. В комнате стояла еще парочка легких кресел. Явно много. Из-за них стол-секретер вишневого дерева едва в нее помещался. На его стеклянные полки были кое-как втиснуты книги.
      Я прошёлся вдоль них и прочел некоторые заглавия: «Психология и Вы», «Что имел в виду Фрейд», «Я — ОК, Ты — ОК», «Паранормальная психология», «Игры, в которые играют люди» и «Радуйтесь, вы — невротик!». Остальные книги были по большей части романы, за исключением экземпляра «Настольной книги исполнительного секретаря» и нескольких поэтических антологий. Я решил, что передо мной — типовой набор книг женщины, которая часто остается одна и совсем не в восторге от этого.
      На стенах висели убранные в рамочку фотоснимки — в основном парижские сценки, за исключением большой черно-белой фотокопии «Дон Кихот и Санчо Панса» Пикассо. Я подумал, что если б ей избавиться от пары кресел, купить другой кофейный столик да и передвинуть оставшуюся мебель по кругу — у нее получилась бы очень даже симпатичная гостиная. Я люблю мысленно переставлять мебель. Это позволяет коротать время в ожидании других людей, особенно когда именно меня им видеть совершенно не хочется. За последнюю дюжину лет таких ожиданий набралось порядочно, и мне пришлось мысленно перелопатить просто гору столов, шкафов, кресел и прочих предметов домашнего обихода.
      Глория вернулась с двумя стаканами, один из которых вручила мне.
      — Право, вы могли бы сесть куда-нибудь, — сказала она.
      Я выбрал кушетку. Она подхватила одно из кресел и плюхнулась в него, подвернув при этом под себя правую ногу. Многие женщины усаживаются таким образом, и я никогда не мог понять, зачем. На ней уже не было коричневого платья. Вместо него красовался зеленый домашний халат, застегнутый по самое горлышко. Она, должно быть, умылась, так как следы помады исчезли. Глаза, прежде скрытые за темными очками, оказались карими, огромными и слегка печальными — словом, такими, какими кажутся большинство карих глаз. В глазных белках виднелись легкие кровяные прожилки. Кончик ее носа блестел. Губы, лишенные помады, выглядели как-то по-детски и всегда готовыми «надуться».
      — Ну так о чем же вы хотели поговорить со мной? — спросила Глория.
      — Как я сказал — о сенаторе Эймсе.
      — Я не хочу о нем говорить.
      — Ладно, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь еще.
      Это ее удивило.
      — Я думала, что вы хотите говорить о нем.
      — Нет, если вы не хотите. Давайте немного поговорим о вас.
      Это было лучше. Это была ее любимая тема. Да она почти у каждого любимая.
      — Вы работали на него, не так ли? — спросил я. — Вы же были у него личным секретарем?
      — Да, раньше я была у него личным секретарем.
      — И как долго?
      — Я не знаю. Но довольно долго.
      — Чуть больше пяти лет, не так ли?
      — Да, полагаю, что-то вроде того. Пять лет.
      — То есть с тех самых пор, как он переехал в Вашингтон?
      — Совершенно верно. Он нанял меня в Индианаполисе. Это было как раз после того, как мой муж ушел… — Она прервалась на секунду. — Умер, — сказала она твердо. — Это случилось сразу после того, как умер мой муж.
      Хотел бы я знать, какая из психологических книг научила ее представлять дело именно таким образом.
      — Когда вы перестали быть его личным секретарем? После того как он подал в отставку?
      — Это было раньше.
      — Когда?
      Она посмотрела куда-то мимо меня и улыбнулась. Улыбка была удивительно кроткая и мягкая, и она совсем не соответствовала тому напряжению, с каким давалось ей общение. Я решил, что это улыбка Глории, выпекающей сахарные печенья.
      — А вы ж еще не видели моего нахлебника, звезду мою пушистую? — спросила она, и я проследил за ее взглядом. Здоровенный абиссинский кот темно-синего оттенка появился в дверном проеме. Присев на задние лапы и энергично облизав себе морду языком, он начал обследовать комнату, желая обнаружить кого-нибудь, кого следовало бы выставить вон.
      — Угадай, как его зовут? — спросила она.
      — Хитклифф.
      — Глупый! С чего б я его так обозвала?
      — Ты просила меня угадать.
      — Нет, я зову его Счастливчик.
      — Надо же — какое милое имя.
      — Но он не очень-то… Счастливчик, я имею в виду. Он мне достался оскопленный.
      — Возможно, он стал только счастливее.
      — И у него вовсе нет когтей. На передних лапах. Поэтому он совсем не царапает мебель.
      — Ну хоть глаза у него есть.
      — А ведь на самом деле когти ему совсем не нужны. Единственное, для чего они могли бы понадобиться — на дерево забраться, если собаки нападут. Но я никогда не выпускала его за дверь…
      — Уверен, что он относится к этому с пониманием.
      — Не знаю… Возможно, мне не следовало удалять ему когти. Может, мне вообще надо было дать ему пользоваться всей мебелью как одним большим средством для заточки когтей… У меня же это был первый кот, первый за всю жизнь. Он подарил его мне. Если когда-нибудь у меня будет другой кот, я оставлю его таким, каким его создал Господь.
      — Этот кот… ты его получила в подарок, когда еще была личным секретарем у Сайза?
      — Да. Тогда я еще была у него секретарем.
      — Так почему ж вдруг перестала?
      — Наверно, я ему надоела. Кому нужна в секретаршах кошелка тридцати двух лет от роду? Однажды он вызвал меня и сказал, что отныне я уже не его секретарь, а секретарь Кьюка.
      — Кого?
      — Кьюка, мистера Кьюмберса. Билл Кьюмберс. Он был на должности старшего администратора. Все звали его Кьюк. Просто, знаете, Кьюк Кьюмберс. Хотя ему это не очень-то нравилось.
      — Сенатор объяснил, почему ты больше не можешь быть его секретарем?
      — Он сказал, что Кьюку нужна секретарша. Та, которая у него была, вышла замуж и уволилась.
      — Когда все случилось?
      — Я не знаю. Примерно полгода назад, по-моему. Может, месяцев семь…
      — Это было примерно тогда, когда он уже начал трахать Конни Мизелль?
      Так, подумал я, вот тебе первый «живчик», дорогуша. Пошловатый, конечно. Посмотрим, как ты с этим справишься.
      Глория Пиплз опустила глаза.
      — Я не знаю, о чем вы говорите. Мне не нравятся разговоры в подобном тоне.
      — Он бросил тебя из-за нее, это правда?
      — Я не хочу об этом говорить!
      — Почему ты закатила сегодня сцену на похоронах — потому что Конни Мизелль не дает вам видеться?
      Кот по кличке Счастливчик добрался до своей хозяйки. Она наклонилась и взяла его на руки. Кот устроился на ее коленях, положив свои лишенные когтей лапы ей на грудь. Его урчание теперь разносилось по всей комнате.
      — Я не хотела его тревожить, — сказала она, как бы обращаясь к коту. — Я не хотела причинять ему никаких неприятностей. Но когда Каролина умерла, я подумала, что нужна ему. Он обычно всегда приходил ко мне, когда у него случались неприятности. Я могла позаботиться о нем. Обычно он приходил сюда вечером, часов в семь или восемь, если мог освободиться пораньше. Я готовила ему ужин, и мы иногда выпивали вместе, иногда нет. И он усаживался вот в это кресло напротив, и мы смотрели телевизор или, например, он рассказывал мне о чем-нибудь, что случилось за день. Иногда мы ели попкорн. Он мог съесть его целиком, большую упаковку попкорна, всю один. Очень любил его с маслом. Он говорил здесь о своих проблемах. Ему это нравилось — говорить здесь о них. И все происходило только здесь. Мы никогда никуда не ходили. Он никогда меня никуда не брал с собой. Вот так сидели тут и разговаривали, или смотрели телевизор. Мы делали так на протяжении пяти с половиной лет, и никогда в жизни я не чувствовала себя до такой степени замужней, будь оно все проклято!
      — Как это закончилось?
      Она пожала плечами.
      — А как все заканчивается? Просто обрывается, вот и все. Это случилось сразу после того, как он встретил ее. Я это знаю.
      — Конни Мизелль?
      Она кивнула.
      — Сразу после этого. Он тут же пригласил меня и сказал, что Кьюку нужна секретарша, а я — самая подходящая кандидатура. Я спросила почему, а он сказал, потому что теперь будет вот так. Я сказала, что, по-моему, это несправедливо, а он сказал, что если я считаю это несправедливым, то могу уволиться. Но я не стала. Я оставалась до тех пор, пока он не подал в отставку.
      — А где ж ты работаешь теперь?
      — В сельхоздепартаменте. Когда работаю. Они собирались уволить меня, если я перестану показываться на работе.
      — А что его жена?
      — Луиза? А что жена?
      — Она знала о вас?
      Она снова пожала плечами.
      — Теперь знает, надо полагать. Она же была на похоронах. Видела, как я делала из себя полную дуру. Но тогда она ничего не знала о нем… и обо мне. Обо мне и о нем. По-моему, она даже ни о чем не подозревала. Он никогда не брал меня с собой никуда — только в постель. Я была кем-то, к кому он мог прийти и целый день валяться на сене и вместе кушать попкорн. А потом он шел домой. Знаешь, как он обычно называл меня?
      — Как?
      — «Моё прибежище». Не слишком ласковое прозвище, да?
      — Не знаю. Может, для него оно было ласковое.
      Она еще раз хорошенько глотнула своей выпивки.
      — Да нет, он был не мастер придумывать ласковые имена, вообще как-то выражать чувства… На него это не похоже. Во всяком случае, со мной. Может, он так делает с ней, с этой сучкой Мизелль… Но не со мной. Он, по-моему, и «милой» меня назвал раза два за пять с половиной лет. Иногда я хотела, чтобы он обхватил меня руками, сжал, обнял… И больше ничего. Просто обнял. Я бы сделала для него все, все что угодно, если бы он это сделал. Вот все, чего я хотела…
      «Не горюй, милая моя, — подумал я. — Твое «все» — это все, что хочет любой из нас, сознает он это или нет. Ты, по крайней мере, теперь это знаешь».
      — Каким он стал после встречи с Конни Мизелль?
      — Как это? Что значит «каким стал»?
      — Он изменился? Начал как-то по-другому общаться? Может, стал прикладываться к бутылке?
      Она покачала головой.
      — Он скорее успокоился. Да я с ним не так уж много виделась — только в офисе. Начал по-другому одеваться. Обычно он одевался по-настоящему консервативно, а тут пошел и полностью обновил весь свой гардероб. Яркие цвета. Большие широкие отвороты. Ну, ты знаешь.
      — Что еще?
      — Всего только месяц после их встречи — и он ушел в отставку, а Френк Сайз напечатал эту историю. А ее он с самого начала стал всюду брать с собой. Он ее из виду не выпускал — не то что меня. Брал ее с собой везде — в ресторан Пола Янга, в «Монокль», в бар «У Камиллы». Взял моду и меня иногда заставлять бронировать им места. Все было так, как будто он старался выставить ее напоказ.
      — Ты когда-нибудь видела его в обществе полковника Баггера или человека по имени Каттер?
      — Каттер и Баггер, — повторила она. — Это те, кто втравил его во все эти напасти. Я их видела один раз. Это было в субботу. Я должна была забрать его билет на самолет. Он вроде собирался сказать речь в Калифорнии… Я должна была захватить его билет, а потом зайти в винный магазин на Пенсильвания Авеню, чтобы обналичить для него чек. Поэтому мне пришлось в ту субботу выйти на работу.
      — И на какую сумму был чек?
      Она еще раз глотнула из стакана и почти осушила его.
      — Я не знаю, — ответила она. — Долларов сто, наверно. Как раз, чтоб заплатить за такси, дать на чай ну и так далее.
      — А как ты заплатила за авиабилет?
      — По кредитке. Бланки есть у нас в офисе. Он их подписывает, я спускаюсь в «Юнайтед Эйрлайнс», они это принимают.
      — То есть он свой билет не забывал? — спросил я.
      — Я его отдала ему лично в руки. Что вообще у тебя за вопросы?
      — Не знаю, — сказал я. — Дурацкие вопросы, наверно.
      — Вы с Сайзом собираетесь все это напечатать — про меня и про него?
      — Да нет, не думаю.
      — А, ладно, мне все равно, будете или нет.
      — Ты все еще влюблена в него, ведь так?
      Она мне не ответила. Вместо этого она покончила с остатками в своем стакане.
      — А ты ничего не записываешь, не делаешь никаких пометок. Просто сидишь и слушаешь. Ты очень хороший слушатель, знаешь об этом?
      — Стараюсь.
      — Могу подтвердить. Я ведь тоже хорошая слушательница. Привыкла все время сидеть и слушать его… Хочешь кое-что знать?
      — Что?
      — Этот слабак и сукин сын любил помечтать, что он в один прекрасный день мог бы стать Президентом. Любил мне об этом рассказывать.
      Она помолчала.
      — Да, по правде говоря, я не думаю, что он на самом деле разговаривал со мной. Скорее, он говорил сам с собой.
      — И когда это началось?
      — О, много лет назад. Когда мы начали в первый раз… Да с тех самых пор, как мы вместе.
      — С тех пор, как он впервые был избран сенатором?
      — Сразу после этого. Он ведь все точно рассчитал. Использовал деньги жены. У нее миллионы, вы знаете, и он это использовал. А еще свою внешность, что он от демократов, в хорошем крупном штате на Среднем Западе… Да он действительно думал, что к тому времени, как ему стукнет 56, он этого добьется. И знаешь, о чем я его спросила?
      — О чем?
      — Спросила, как он собирается поступить со мной, когда станет Президентом.
      Она засмеялась, но в голосе у нее не чувствовалось юмора.
      — Он ответил, что что-нибудь придумает. А я с той поры повадилась сидеть тут и фантазировать: вот, однажды вечером сюда приедет большой черный лимузин и отвезет меня в Белый Дом, а я буду вся в мехах, и…
      Она остановилась, рот ее слегка приоткрылся. Затем он открылся шире, и изогнулся на кончиках, и это сделало ее лицо немного похожим на трагическую маску в изображении древних греков. Ее плечи затряслись. Она выронила стакан, и первый вскрик пришел откуда-то глубоко изнутри, и слезы побежали по ее щекам, заливая лицо и затекая в открытый рот. Она столкнула кота на пол. Рыдание пошло всерьез.
      Я счел, что этот момент не хуже любого другого, и потому задал следующий вопрос:
      — Что такое сказала тебе сегодня Конни Мизелль на похоронах?
      В ответ раздались новые громкие рыдания, и она произнесла, всхлипывая:
      — Она… она сказала мне, что если… если я только попыта-аюсь… увидеть его снова… она запрет меня в тюрьму… и отдаст лесбиянкам! Она… она пугала меня… Она плоха-аа-я!
      — О, господи! — сказал я, подошел к ней и попытался утешить. Я обхватил ее руками и начал гладить по затылку. Она все еще дико дрожала, но рыдания прекратились. Она теперь только всхлипывала.
      — Яййаанневжуууугоонова-аа! — сказала она, по крайней мере из-за всхлипываний получилось что-то вроде этого.
      — Что-что?
      — Я… Я его больше никогда не увввижуу!
      Я еще немного погладил ее, поласкал волосы. Всхлипывания окончательно пошли на убыль. Она подняла лицо и потянулась ко мне. Я подумал: «Она хочет, чтобы я ее поцеловал». Да кто-нибудь, не обязательно я. Почти что кто угодно — ну, повыше, пошире в плечах — и чтоб только убедил ее, что все в этом мире правильно и идет как нельзя лучше.
      Я поцеловал ее. Первое мгновенье это было похоже на то, что я поцеловал сестру. Младшую.
      Но затем ее губы разошлись, появился и начал энергично работать язык, и я то ли укусил, то ли поцеловал ее в ответ. Да, я поцеловал ее в ответ и вынырнул на поверхность, потом еще немного погладил и сказал незначащую фразу утешения.
      — Давай-ка сядем сюда, — сказал я, взял ее за руку и отвел на кушетку. — Где тут у тебя ванная?
      Она указала.
      — Зачем ты меня обо всем этом расспрашивал?
      — Я пытаюсь установить, что же с ним произошло.
      — Он не брал никакой взятки в 50 тысяч, как это писал ваш Сайз.
      — Не брал?
      — Нет.
      — Почему ты так уверена?
      — Я просто знаю, что он не брал. Он бы никогда не сделал ничего подобного.
      — Тогда что же с ним произошло?
      — Не знаю. Все шло замечательно до тех пор, пока не появилась она.
      — Конни Мизелль?
      — Это всё из-за нее. Всё без исключения.
      Она взглянула на меня. На лице проступили трудноуловимые признаки серьезного недовольства.
      — А ты хотел бы переспать со мной? — спросила она. — Это можно — если ты хочешь…
      — Давай подумаем об этом, — сказал я и похлопал ее по колену. — Потом, когда ты будешь себя получше чувствовать.
      Она уже забыла, о чем спрашивала.
      — А когда ты разузнаешь о том, что действительно случилось, это же будет что-то плохое, да? Это, наверно, будет что-то ужасное, и они его арестуют и посадят в тюрьму, очень надолго, да?
      — Я не знаю, — ответил я. — Но сама посуди: много ты вспомнишь я бывших сенаторов Соединенных Штатов, надолго попадавших за решетку?

      Еще лет десять, и в центре Вашингтона, наверное, вовсе не останется гостиниц. «Уиллард» давно закрылся. AFL–CIO купила отель, который располагался по соседству с их штаб-квартирой, да и снесла его. «Аннаполис» бездействует. «Армия Спасения» заграбастала «Гамильтон». С Капитолия ушел «Додж», а теперь и «Конгрессссионал», и «Континентал». Вот уже и про отель «Вашингтон» пошли разговоры, что, мол, надо бы и его снести и соорудить на его месте что-нибудь полезное, к примеру, платную парковку. «Вашингтон» располагается как раз напротив здания Казначейства США. Впрочем, когда я сейчас думаю об этом, мне сдается, что и та земля, что под Казначейством, тоже очень бы подошла для обустройства парковки.
      Однако отель «Вашингтон» старается изо всех сил. Он заново отремонтировал свои комнаты. Запустил новые лифты и обустроил новый французский ресторан, который, право, недурен. При нем и бар имеется. В пять часов пополудни там тихо — или мертво — в зависимости от того, что вы ждете от бара.
      Игнатиус Олтигбе опоздал всего на несколько минут. Я пришел вовремя, как всегда. Во мне идея пунктуальности давно превратилась в пунктик. Из-за этого я постоянно теряю массу времени, дожидаясь других.
      — Ужасно извиняюсь, — сказал Олтигбе, скользнув на стул за выбранным мною низеньким столиком.
      — Я сам только что пришел, — ответил я так, как всегда отвечаю опоздавшим на встречу, даже если они пришли на 29 минут позже назначенного. Если они появляются позже на 30 минут, меня там уже нет.
      — Что мы пьем? — спросил Олтигбе.
      — Виски с водой.
      — Хорошо, — сказал он.
      Когда официант принес наши напитки, Олтигбе поднял черный дипломат, который он принес с собой, и поставил на стул. Я решил до поры до времени не обращать на него внимания.
      Мы чокнулись, сделали по глотку, после чего я спросил:
      — А как вы познакомились с дочерью сенатора?
      — С Каролиной? Встретились на вечеринке. Я тогда был вместе с некоторыми товарищами, мы очень много делали для облегчения страданий народа Биафры — вы ж помните Биафру, да?
      — А я думал, что она теперь снова называется Западная Нигерия.
      — Ну да. Каролина была активисткой движения в поддержку народа Биафры — то ли от своего колледжа, то ли от какого-то другого… В общем, те ребята пригласили ее, и вот так мы познакомились.
      — И вы начали встречаться сразу после этого?
      — Ну, немного больше, чем просто встречаться.
      — Чудно-чудно, — сказал я. — Жить вместе.
      Олтигбе кивнул.
      — Ее очень впечатляло, что я сражался за народ Биафры.
      — А вы сражались?
      — А то! Я, знаете ли, Ибо. Или уж, если на то пошло, наполовину Ибо. У всех Ибо потрясающе умные мозги.
      — Я тоже слышал об этом.
      — Конечно, я не так уж долго сражался. Ровно столько времени, сколько они мне платили. А они, надо признаться, очень даже неплохо платили, пока деньги были!
      — Сколько?
      — Тысячу в неделю. Долларов, разумеется.
      — За что ж они столько выкладывали?
      Олтигбе ухмыльнулся.
      — Зарплата лейтенанта 82-го Воздушно-десантного. Полк, в котором я служил с 1963 по 1965. Слава богу, во Вьетнам не попал.
      — А чем же вы жили потом, когда уже покинули ряды доблестной армии?
      Олтигбе одарил меня широкой, белозубой ухмылкой.
      — Женщины, женщины!.. Я ведь, знаете ли, довольно привлекательный малый.
      — Угу.
      — Нет, в самом деле. Знаете, одно время представляться ветераном Биафранской кампании было очень приятно! Люди наперебой приглашали меня пожить у них. Что здесь, что в Англии. Ну, знаете, это примерно так же, как в Испании быть ветераном Гражданской войны. Сам не заметишь, как превратишься в этакого профессионального «почетного гостя». Жаль только, что вечно на этом не продержишься. Люди ведь в какой-то момент просто забывают о причине твоей популярности. Все вроде идет отлично, а потом хозяева вдруг задумываются: «А, собственно, с какой стати мы все приглашаем этого парня?»
      — И это однажды случилось с тобой?
      Он кивнул.
      — Та вечеринка, на которой мы встретились, была уже, можно сказать, на излете моей славы. Поэтому я к ней и переехал — примерно полгода назад. Она могла себе позволить меня, и у нас бывали очень славные денечки!
      — А какие у тебя планы сейчас?
      — Думаю на некоторое время вернуться в Лондон. У меня в Лондоне друзья.
      — Но родился ты в Лос-Анджелесе, не так ли?
      — Мой папа был студентом в UCLA. В 39-ом он был одним из немногих студентов из Нигерии, которых война застала в Штатах. Я родился в 1944. И мать свою никогда не знал.
      — Она умерла?
      — При родах, вы имеете в виду?
      — Да.
      — Нет, мне рассказывали, что она была здоровая девчонка. Я, знаете ли, отчасти ублюдок. Но американский ублюдок.
      — А воспитывались вы в Англии.
      — О, да. Отец отправил меня туда сразу после войны, как только наладился транспорт. В школу я пошел там. Школа так себе, но это была «паблик скул», если вы понимаете, что это значит.
      — Думаю, да.
      — А в 18 я получил гражданство Соединенных Штатов. Мог бы подождать, пока не исполнится 21, но я хотел быстрее приехать в Америку. Пойти в армию — это казалось самым легким путем. Посольство в Лондоне до сих пор иногда вспоминаю с содроганием.
      — А теперь возвращаетесь обратно. В Лондон.
      Олтигбе допил свой стакан до дна.
      — При условии, что у меня что-то будет на кармане.
      — Пять тысяч баксов.
      — Чудно.
      — Ну ладно. Что у вас есть на продажу?
      Олтигбе оглядел бар. В нем тусовалась буквально горстка людей, и никто из них не обращал на нас ни малейшего внимания. Он открыл «дипломат» и достал маленький магнитофончик. Подключил к нему пластмассовый наушник и протянул его мне. Я вставил его себе в левое ухо.
      — Это только пробный вариант, старина, но, уверяю, товар в высшей степени аутентичный и стоит каждого пенни из пяти тысяч. По правде говоря, если б у меня было…
      Он остановился.
      — Просто послушайте.
      Он нажал клавишу. Сначала ничего не было слышно, затем раздался звук телефонного звонка — не сам по себе звук, а то, что вы слышите, когда сами звоните кому-нибудь. Он прозвенел четыре раза. Потом мужской голос на другом конце сказал «Алло!» Голос звучал знакомо. Так и должно было быть. Голос был мой.
      «Мистер Лукас?» — голос Каролины Эймс.
      «Да». Мой голос.
      «Ваш номер дали мне в офисе Френка Сайза».
      «Чем я могу помочь вам?»
      Я послушал еще немного, пока не стало окончательно ясно, что на пленке полностью записан мой разговор с Каролиной Эймс. Я вынул наушник и отдал его Олтигбе. Олтигбе выключил магнитофон.
      — Но тут нет ничего, что бы мне уже не было известно, — сказал я.
      — Так, — сказал он. — Но вся информация, о которой она упоминала в разговоре с вами… У меня есть дубликаты.
      — Не подлинники?
      — Боюсь, нет. Только дубликаты. Копии магнитофонных записей и ксероксы.
      — И вам известно, что это?
      — Само собой разумеется, я знаю, что это, и я также знаю, что они стоят намного, намного больше, чем пять тысяч долларов.
      — Тогда что ж так дешево?
      — Мне не понравилось, как умерла Каролина. По тому, что я слышал… Это было ужасно. Ведь так?
      — Да, — сказал я. — Это было ужасно.
      — Она доверила этот материал мне ради собственной безопасности. Отдала его мне сразу после того, как позвонила вам. Она сама записала свой разговор с вами. Мы действительно были очень близки, правда.
      — Что ты сделал со всем этим?
      — С пленками и прочим?
      — Да.
      — Сложил вот в этот кейс и запер на дне моей машины.
      — Когда ты в последний раз видел Каролину?
      — Будет, командир, я ведь уже все рассказал полиции. У меня было приглашение на ланч в тот день, когда вы условились встретиться. Так что я оставил ее примерно в полдень. Тогда же я и видел ее в последний раз.
      — Все ж одну вещь я не понимаю, — сказал я. — Ты очень хочешь продать эти материалы мне — или Сайзу — за пять тысяч, хотя сам же говоришь, что они стоят больше. Тут я что-то не схватываю.
      — Вы хотите сказать, что я не похож на дурачка, который упустит возможность срубить бабки?
      — Вот именно, — сказал я. — Ты — точно совсем не дурачок.
      Олтигбе вздохнул.
      — Наденьте наушник обратно.
      Я сделал, как он сказал. Он снова запустил магнитофон, бобина начала крутиться. Некоторое время опять было тихо, потом мужской голос сказал «Алло». Это было похоже на голос Олтигбе.
      «Мистер Олтигбе?» Это был голос мужчины в телефонной трубке. Но он был какой-то скрежещущий, механический. Тот, кто говорил, использовал преобразователь голоса, и хорошего качества.
      «У телефона», — ответил Олтигбе.
      «Слушай внимательно. Это не шутка. Если ты не желаешь, чтобы с тобой случилось то же, что и с Каролиной Эймс, принеси все материалы, которые она тебе передала, в телефонную будку на углу улиц Висконсин и Кью в двенадцать часов сегодня вечером. Угол Висконсин и Кью-стрит сегодня в полночь! Оставь это там и уезжай. Ничего не сообщай полиции. Это не шутка. Не ставь на кон свою жизнь — проиграешь».
      Послышался щелчок, и затем зуммер. Я вынул наушник и вернул его Олтигбе. Он убрал его вместе с магнитофоном обратно в кейс.
      — Вы что, записываете все свои телефонные переговоры? — спросил я.
      — Делаю это с тех пор, как умерла Каролина.
      — Почему?
      — У меня очень подозрительная натура, мистер Лукас. Я решил продать эту информацию, но не вполне был уверен, кто станет моим покупателем. Другие тоже могли бы проявить интерес, но переговоры грозили бы затянуться. А я не думаю, что у меня так уж много времени.
      — Как мне удостовериться, что последняя запись — не подделка?
      — Никак.
      — Когда вы собираетесь в Лондон?
      — Завтра утром. У меня билет на восемь из Нью-Йорка. Поеду туда сегодня в ночь.
      — На некоторое время повисло молчание, затем я сказал:
      — ОК. Где бы вы хотели получить свои деньги?
      — Может, у вас дома?
      — Идет. В какое время?
      Он улыбнулся.
      — Почему бы нам не назначить встречу на полночь?
      — Отчего ж нет? — сказал я.

      Игнатиус Олтигбе опять опаздывал. Уже на 15 минут. Я расхаживал взад и вперед по своей гостиной, время от времени выглядывая в окошко, выходящее на Четвертую улицу. За компанию со мной был кот Глупыш. Сара ушла спать.
      Сайз устроил мне почти часовой допрос с пристрастием, прежде чем выдать наконец пять тысяч наличными. Они были упакованы в коробку из-под обуви и аккуратно перевязаны веревкой, причем так, чтобы сверху получилась петля в виде ручки, очень удобной. Я понял, что тут не обошлось без Мейбл Зингер. Сайзу бы и в голову не пришло беспокоиться о таких мелочах.
      Когда он передавал мне деньги, я испугался, что он сейчас заплачет. Он сдержался. Хотя у него в голосе и зазвенели слезы, когда он сказал: «Только ради всего святого, не потеряйте их где-нибудь».
      — Еще никогда в жизни я не терял пять тысяч долларов, — успокоил я его и отправился домой.
      Как оказалось, на мясной рулет я уже опоздал, и пришлось удовлетвориться гамбургерами, которые Сара презирала. Затем мы слегка поругались непонятно из-за чего, и в районе пол-одиннадцатого она ушла наверх. Мы часто ссоримся вот так, без повода.
      В 0.18 я еще раз выглянул в окно. На другой стороне улицы большинство соседей уже погасили огонь и отправились спать. Только уличный фонарь напротив моего дома расточал свой холодный ярко-желтый свет над немногими припаркованными машинами. Цветы под названием «Утренняя краса», заботливо взращиваемые Сарой, решили, что пора вставать, и раскрыли лепестки навстречу свету. Сара очень переживает за свои цветочки. Считает, что они могут стать невротиками.
      В 0.21 на Четвертой улице показался автомобиль. Он двигался вниз по направлению к моему дому (движение по Четвертой одностороннее). Двигался медленно, как будто выискивал местечко для парковки. Я подумал, что он смахивает на Датцун 240-Z — японский ответ «Порше».
      Припарковаться можно было, проехав чуть дальше по улице за мой дом, на другой стороне, как раз под уличным фонарем. Немного поерзав туда-сюда, Датцун устроился-таки на место стоянки. Открылась левая дверца, кто-то вышел. Из-за темноты я не мог разглядеть, кто именно, но предположительно это был Игнатиус. Датцун — машинка в его вкусе.
      Серый Фольксваген проехал мимо моего дома, притормозил, а потом остановился почти параллельно припаркованному Датцуну. Олтигбе вошел в основной круг света. Он был одет в спортивную куртку, рубашку с расстегнутым верхом и широкие штаны. В правой руке он нес дипломат. Шел он не слишком уверенно, словно вглядываясь в номера домов. Я включил лампочку над крыльцом. Игнатиус решительно направился к нему.
      Он был уже на полпути, посреди улицы, почти в центре светового круга, когда вдруг остановился и обернулся — как будто кто-то позвал его по имени. Он сделал пару шагов по направлению к стоящему Фольксвагену. Потом бросился в обратную сторону — но было уже поздно. Первая пуля, чмокнув, вошла в него — видимо, в правое плечо, и он выронил свой дипломат. Следующая, должно быть, вспахала живот, поскольку он переломился надвое, зажав живот руками. Был и третий выстрел — он настиг его уже в падении. Попало то ли в голову, то ли в шею, не могу сказать точно — но его будто вколотило в асфальт. Он упал и лежал не двигаясь.
      Согнутая фигура выскочила из Фольксвагена, схватила дипломат и снова запрыгнула в машину. Мотор дико взвыл и задребезжал, но автомобиль не двигался с места. Наконец кто-то, сидевший за рулем, догадался отпустить сцепление. Вой поутих, мотор заработал в ночи с поскуливанием, характерным для Фольксвагена — много шума и не так много проку. Все-таки удалялся он достаточно быстро, не оставив мне возможности выбежать и запомнить номер. Я, впрочем, в любом случае не собирался этого делать.
      «Кого ж мне напоминает та согнутая фигура?» — мучительно пытался я сообразить. Какая она была — высокой или низкой? Или даже средней? Возможен любой вариант. Кто бы то ни был, он был весь в черном — черные штаны, черный свитер, какая-то черная шапочка или что-то вроде того. И было что-то такое поверх лица, не могу сказать что, кроме того, что оно было черное. Или темно-синее.
      Там мог быть и мужчина, и женщина, и довольно крупный гном. Я не мог сказать. Кто бы то ни был, он — классный стрелок. Или очень везучий.
      Я не бросился сломя голову на улицу. Я переждал немного. При звуке первого выстрела я притаился за рамой у окна, выходящего на улицу, высунув голову ровно настолько, чтобы не терять из виду происходящее. Только убедившись, что Фольксваген не вернется, я встал в полный рост.
      Выстрелы отчетливо бабахнули посреди тихой ночи. Во многих домах вдоль улицы уже горел свет. Я приподнял правую руку и посмотрел на нее: она дрожала.
      — Что там происходит?
      Я обернулся. Сара стояла на лестничной площадке с сонным Мартином Рутерфордом Хиллом на руках.
      — Подстрелили кого-то, — ответил я.
      — Мужчину, которого ты дожидался?
      — Похоже на то. Положи-ка малыша обратно в кровать и позвони 9-1-1.
      — И что им сказать?
      — То, что я тебе только что сказал.
      Сара кивнула и начала подниматься по ступенькам. Вдруг она остановилась и повернулась ко мне:
      — Ты туда не пойдешь?
      — Я думаю, все уже кончено.
      — Не волнуйся; я все сделаю.
      Я еще раз выглянул в окно. В соседних домах появилось еще больше огней. Подойдя к парадной двери, я осторожно приоткрыл ее. Бросилось в глаза какое-то движение вдоль улицы. Соседи делали то же самое — боязливо приотворяли двери.
      Кот Глупыш прошмыгнул у моих ног и метнулся наружу. «Вперед, бери след!» — крикнул я ему. Кот растворился во мраке.
      Я прошел через дверь, затем семь шагов до тротуара, вокруг машины — и на улицу, где лежал Игнатиус Олтигбе. Мертвый. Я знал, что он мертв, ибо только смерть может заставить человека неподвижно лежать в такой неестественной позе. Свет от уличного фонаря бил ему прямо в лицо. Еще один кружок света, даже более яркий, неожиданно упал на него. Его глаза были открыты, взгляд был остекленевший и чуть-чуть хмурый.
      Я обернулся. Новый луч света исходил из фонарика моего чернокожего соседа через улицу.
      — Господь всемогущий! — сказал он. — Парню продырявили задницу? Насмерть?
      — Не только задницу, — ответил я. — Вы позвонили в полицию?
      — Не я — моя старуха.
      — Моя тоже.
      Сосед посветил фонариком вокруг. Кремовая рубашка Олтигбе вся была залита кровью. Его волосы темной бронзы тоже, казалось, насквозь пропитались ею.
      — Вы знали его? — спросил сосед.
      — Думаю, да.
      — Он встал прямо напротив вашего дома.
      — И прямо напротив вашего тоже.
      — Хм. Звук был, как из дробовика.
      — Да?
      — Говорю, стреляли, как из обреза.
      — А вы знаете, как звучит выстрел из обреза?
      Казалось, сосед немного поразмыслил над ответом.
      — Ну да, — сказал он. — Я знаю, как звучит выстрел из обреза.
      Появились еще несколько соседей. Миссис Хэтчер из соседнего дома вышла в фланелевом банном халате зеленого цвета и в шлепанцах, держа в руке кофейную чашку. Перед тем как взглянуть на тело, она сделала огромный глоток. Я почувствовал запах джина. «Господи! — воскликнула она. — Он мертвый?»
      — Он мертв, — ответил сосед с фонариком. — Из обреза достали. Вон, почти пополам разорвало.
      Он посветил фонариком туда-сюда по телу Олтигбе, чтобы дать нам все получше рассмотреть.
      — Ох, мне дурно, я сейчас упаду! — воскликнула миссис Хетчер, но вместо этого осушила свою чашку с джином.
      Меж тем послышались сирены. Первый патрульный автомобиль Столичного Департамента Полиции промахнулся, не в том месте свернув на нашу Четвертую улицу. Вторая машина зашла с другого конца и в итоге, чуть-чуть не доехав, уперлась в здание Первой окружной электроподстанции. Полицейские в форме высыпались из машины и начали пробираться сквозь толпу. Для осмотра тела они воспользовались собственными фонариками.
      Самый старший полицейский взял на себя командование. Он был высокий, худой и выглядел весьма толковым — на все свои 25 лет.
      — Отлично, парни, только чуть-чуть раздвинемся. Есть тут кто-нибудь, кто видел, как все произошло?
      — Я все слышал, — сказал мой сосед, — но почти что ничего не видел.
      Высокий молодой коп вздохнул.
      — Хорошо. Как вас зовут?
      — Генри. Чарльз Генри. Я тут живу напротив.
      Он показал на свой дом.
      — Хорошо, мистер Генри — и что же вы слышали?
      — Я слышал несколько выстрелов. Как будто из дробовика. Или из обреза.
      Высокий молодой коп оторвал глаза от блокнота и с интересом посмотрел на мистера Генри.
      — А откуда вы знаете, как звучит выстрел из обреза?
      Генри посмотрел на него так, словно вдруг захотел проглотить свой язык.
      — По т-телевизору, — проговорил он, запинаясь. — Я слыхал его… по т-телевизору.
      Молодой полицейский вернулся к блокноту. Он уже не выглядел заинтересованным.
      — А, ну да, — сказал он. — И сколько ж выстрелов из обреза вы услышали?
      — Два, — сказал Генри и затравленно посмотрел вокруг. — Как раз два.
      — Их было три, — сказал кто-то еще. — Я слышал три.
      — И я, — сказал еще один сосед.
      Я решил, что настал и мой черед.
      — Было три выстрела, — сказал я.
      — Почему вы так уверены? — спросил меня юноша.
      — Потому что все происходило на моих глазах.

      Я не стал рассказывать лейтенанту Синкфилду насчет 5 тысяч и пакета важной информации, которую Игнатиус якобы припас на продажу. Вместо этого я немного соврал, сказав ему, что мы с мистером Олтигбе в день трагедии по моей инициативе вместе выпили и поговорили о Каролине Эймс и ее отце. Олтигбе будто бы сообщил, что у него есть кое-какие сведения, которые меня то ли заинтересуют, то ли нет, и что он может забросить их мне домой по пути в Нью-Йорк.
      Мы снова сидели в кабинете Синкфилда. Он делил его с партнером, Джеком Проктором.
      Кабинет представлял собой то, что и следовало ожидать. Не более. Несколько побитых столов, продавленные стулья, желчно-зеленые стены и поцарапанный потолок. Имелась также доска объявлений, где висели несколько старых извещений о розыске и предложения награды — для тех, кому придет охота полюбопытствовать.
      И еще в кабинете воняло. Воняло застарелым потом, табачным дымом и застарелым страхом.
      — Ты мог бы и позвонить мне, — говорил Синкфилд, и в его тоне сквозила изрядная доля упрека. — Мог бы позвонить, мы бы поговорили; глядишь, я бы подумал — а не заскочить ли и мне к старине Лукасу, повидать вместе с ним этого Олтигбе? Может быть, тогда все и обернулось бы по-другому.
      — Ты б ему просто позвонил, — сказал Проктор. — С чего он решил валить из города? Мы с ним еще не закончили. Ни черта еще не прояснили!
      — Ты уверен, что он собирался в Лондон? — спросил Синкфилд.
      — Он так мне сказал.
      — Да похоже… Мы тут кое-что проверили. Он забронировал себе билет на «ЭйрИндия», все правильно. Но не оплатил его.
      Я пожал плечами.
      — Надо полагать, он бы купил билет на месте. В аэропорту Кеннеди.
      — На какие шиши? На 32 доллара, которые нашли у него в кармане?
      — Кредитка, — сказал я. — Кто ж платит наличными?
      — У него не было никаких кредитных карт.
      — Ну, машину бы свою продал. Такие «Датцуны» идут по сорок пять сотен. Он бы легко выручил за свою пару тысяч минимум.
      — Если б она была его, — сказал Проктор.
      — А чья ж она? — изумился я.
      — Каролины Эймс, — ответил Проктор. — Записана на ее имя. Он управлял ею по доверенности. Но ключи от нее передать никому не мог, ни-ко-му.
      — Ты знаешь, как я это себе представляю? — встрял Синкфилд.
      — Как? — спросил я.
      — А вот как. Олтигбе выходит на контакт с тобой. Он говорит, что у него есть кое-какая информация на продажу, но у него не хватает на билет до Лондона. Сколько он там стоит? Двести пятьдесят, триста долларов?
      — Около того, — сказал Проктор.
      — Я не держу у себя в доме такие суммы наличности, — сказал я. — Станешь держать в доме такие деньги — точно ограбят! Но вы можете проверить, походить по соседям…
      — Ага, — сказал Синкфилд. — Не беспокойся, проверили.
      — Что вы проверили?
      — Твой банковский счет. Последний раз ты обналичил чек на 75 долларов три дня назад. Но это ничего не значит. Ты мог получить бабки от Френка Сайза. Что для него две или три сотни баксов? Два раза сходить в ресторан «Сан Суси».
      — Он зависает обычно у Пола Янга, — заметил я. — И не любит платить по счету.
      — Знаешь что, Лукас? — сказал Синкфилд.
      — Что? — спросил я.
      — Ты теперь стал свидетелем двух убийств, но так и не можешь рассказать нам ничего путного ни об одном из них.
      — Я рассказал все, что видел.
      — Я говорю о мотиве.
      — А я не вижу никакого мотива.
      — Ха! Девчонка Эймс звонит тебе и говорит, что у нее есть целая кипа бумаг, обеляющих ее папочку. Она хочет передать ее тебе, но не успевает, потому что ее взрывают. Затем ее любовник заявляет, что у него тоже есть для тебя пара лакомых кусочков, хотя и не говорит каких, и тоже не успевает забросить их к тебе, поскольку кто-то проделывает в нем три дырки из 38-го калибра. Три раза без промаха с 25 шагов, сидя в машине темной ночью! Ай да стрельба!
      — Найдите специалиста по стрельбе из пистолета, который к тому же дока в устройстве взрывающихся кейсов — и вот вам убийца! — сказал я.
      — А ты сам разбираешься в стрельбе из пистолета?
      — Да не так чтоб очень.
      — А я знаю в этом городе раздолбаев, которые бежали за парнем в трех футах с 45-м калибром в руке, опустошили начисто всю обойму и не попали, будь я проклят, ни разу! Не то что там «всего лишь» ранили его в ногу, руку или там пятку, а вообще все промазали! И еще я знаю одну деваху, которая решила, что хахаль ее дурит. Так она взяла 38-й — с барабаном в 1 дюйм — и погнала за ним по улице. Первый раз вообще держала оружие в руках, но ей было наплевать. Она всадила ему в спину пять пуль по меньшей мере с 30 шагов, хотя он бежал, скакал, приседал и вилял, как заяц! А шестым залпом просто снесла ему напрочь верхнюю половину башки. Так что оставь эту затею насчет поиска стрелков из пистолета!
      — А как насчет специалистов-взрывников? — спросил я.
      — Дерьмо, — сказал Проктор.
      — Согласен, — сказал Синкфилд. — Бог мой, все, что тебе надо — отдать четвертак за экземпляр «Домашнего хозяйства», или что там сейчас чудаки издают — а потом залезть на страничку рецептов. И пожалуйста, читай все необходимое про то, как изготовить свою собственную бомбочку в домашних условиях.
      — Словом, вы исключаете спецов, так? — спросил я.
      Синкфилд вздохнул.
      — Да не исключаю я их! Я все рассматриваю в перспективе.
      — Ты уже держишь кого-то в уме?
      — Знаешь что, Лукас?
      — Что?
      — Я не прочь работать во взаимодействии с тобой и Френком. Я это и делаю на самом деле. Черт, я совершенно не против, если обо мне напишут что-то по-настоящему хорошее в газетах восьми сотен наименований! Какой полицейский от этого откажется? Но сказки мне не нужны.
      — Я тебе не рассказывал никаких сказок.
      — Никаких, да?
      — Да.
      Он опять вздохнул.
      — Ты продолжаешь повсюду совать свой нос. Никто тебя не может остановить. Горбатого могила исправит. Я слышал, что ты хорошая ищейка. Но не рассказывай мне ничего о том, что ты нароешь. Или, если все-таки решишься рассказать, обкарнай историю до пристойного вида, чтоб не воняло. Обкарнай ее, как ты это сделал в случае с Олтигбе. И продолжай везде рыскать и вынюхивать — может и наткнешься на что-нибудь. Но не дай бог кто подумает, что ты мне что-то рассказал! Пусть для всех всё знаешь только ты — ну и еще одна персона — вокруг которой ты копаешь. Тогда в одно прекрасное утро ты выйдешь, заведешь мотор — и вдруг бах! — все взлетает к чертям вместе с тобой и автомобилем. А на мне всего-навсего повиснет еще одно убийство.
      Я поднялся.
      — Я все это помню, спасибо. Что-нибудь еще?
      Синкфилд пожал плечами.
      — На кого следующего падет твой выбор?
      — Вот подумываю о самом сенаторе.
      — Удачи. Тебе она понадобится.
      — Почему?
      — Чтоб выйти на сенатора, придется прорваться через Конни Мизелль.
      — А ты как же сумел?
      — Я — полицейский, а не репортер.
      — Ах, да! — сказал я. — У меня все время вылетает это из головы.
 
      Об отеле «Уотергейт» должны были бы слышать все. Сначала жена генерального прокурора страны прославилась там ну очень длительными разговорами по телефону. Затем там располагалась штаб-квартира Демократической партии США. Потом ее, как вы помните, ограбили. И беднягам пришлось переехать в более дешевые кварталы — хотя разница, в сущности, оказалась невелика.
      Это — богатый район. Там живут очень богатые, богатые наполовину и некоторые совсем небогатые. Например, знал я одного жулика из числа тамошних обитателей — так он был вовсе не так уж богат. По сути, ему только-только хватало на обслуживание своего автомобиля. Правда, им был «Мерседес»-купе за $12,000, и он объезжал на нем лучшие салоны, не считаясь со счетами. Все просто наперебой пытались дать ему кредит — а ведь расплачивался он крайне медленно. Как же — человек живет в Уотергейте!
      В полуподвальном этаже. Он таким образом скостил плату до $17,000 в год — и что с того, что окошки оказались примерно 20 см высотой и из них видны только лодыжки и тротуар? Все ж это Уотергейт! А на своих именных бланках (за которые он до сих пор должен изготовителю) этот жук выгравировал: свое имя, Уотергейт, Вашингтон. И никакого почтового индекса. Индекс — это для «простых».
      Бывший сенатор Роберт Эймс и Конни Мизелль жили в апартаментах, расположенных на четвертом этаже четырехэтажного дома в Западном Уотергейте. Пентхаус, наверно. Оттуда открывался вид на Потомак и на Центр Кеннеди по другую сторону реки. Даже в самом неторопливом такси оттуда минут семь с половиной до Белого Дома. Я позже навел справки в центре и узнал, что сенатор выложил за апартаменты 135 тысяч. И это не так уж плохо. К примеру, за те же деньги он мог бы приобрести миленький небольшой домик на шесть комнат — с кусочком Истории при нем — в Джорджтауне, с покоробленными полами и протекающей крышей.
      Проникнуть к сенатору действительно оказалось не так-то просто — Синкфилд был прав. Пришлось прорываться через Конни Мизелль — и она совсем не проявила горячего желания допустить меня к нему. Я привык к такому отношению еще в годы своей работы на правительство. Очень мало кто из тех, к кому я тогда обращался, действительно испытывал желание разговаривать со мной. Но они это делали — чтобы в противном случае не угодить на «беседу» с Комитетом Сената.
      Теперь, когда я больше не имел никакого отношения к Правительству, мне приходилось полагаться только на магию имени Френка Сайза. Эффект был почти тот же, что и от повестки сенатского Комитета. Люди общались. Люди шли со мной контакт и отвечали на вопросы, надеясь, что в этом случае Френк Сайз опубликует о них то, что они сами о себе сказали, а не невесть какую чушь, которую он иначе нароет бог знает где.
      Мысленно я отмечал особенности гостиной, в которой сидели мы с Конни Мизелль. Френк Сайз ценил детали. Но в особенности он ценил раскрученные торговые марки. Вот, к примеру, надо рассказать о человеке, подозреваемом в том, что он запустил руки в кассу. По его рабочей теории, тебе поверят в 100 раз больше, если ты при этом укажешь: подозреваемый совершил ограбление, будучи в Оксфордском пиджаке на четырех пуговицах, бледно-серой рубашке от Гуччи без нагрудных карманов, темно-бордовом галстуке «Контесс Мара» и зеленых брюках «Джоки».
      Если подумать, с ним нельзя не согласиться. Достоверные детали всегда будут использоваться, чтобы подкрепить не слишком доказательную теорию. Я помню, как неделю ходил сам не свой, когда совершенно случайно выяснил: капитан Бонневилль был левша. С таких маленьких открытий начинаются историки.
      Гостиная была большая, примерно 5 на 20 м. Одна стена была полностью остеклена и выходила на балкон, где стояли несколько шезлонгов и хрустальный, окованный мягкой сталью столик. Если надоест смотреть с балкона на реку и Кеннеди-Центр, можно развлечься подсчетом самолетов, садящихся в Национальном Аэропорте.
      Напротив стеклянной стены был камин, отделанный до потолка серым камнем. У камина стояли сдвоенные диваны-кушетки. Между ними помещалась сучковатая и искривленная, но при этом отполированная коряга, служившая подставкой для куска стекла толщиной в дюйм, довольно грубо обработанного под нечто, отдаленно напоминающее почку. Я решил, что так дизайнер по интерьеру представлял себе «идею кофейного стола».
      Там и сям горели большие торшеры, стояли плетеные кресла, а у одной из стен притулился шахматный столик с гнутыми ножками. Столешница представляла собой шахматную доску из полированного дерева. Шахматные фигурки, выполненные в восточном стиле, были вырезаны из слоновой кости и выглядели очень старинными.
      По стенам были также развешаны картины маслом, которые, как я понимаю, по мысли того же дизайнера должны были символизировать «современную европейскую живопись». В основном это были уличные сценки в городах, которые я не смог опознать. Все ж это было подлинное масло на настоящих холстах; возможно, именно это дизайнер и имел в виду.
      В одной из стен была дверь, ведущая, надо полагать, в столовую и на кухню. Напротив нее стояло большое детское пианино «Стейнвей». Крышка была поднята, и на подставке для нот стояла нотная тетрадь. Я прищурился и сумел прочитать название: «Музыкальные напевы из шоу 30х годов».
      — Сенатор Эймс играет на пианино?
      Я спросил это у Конни Мизелль, сидевшей на диване напротив меня.
      — Он поет, а играю я, — ответила она.
      — У вас, должно быть, очень уютно по вечерам.
      — У нас по вечерам спокойно, мистер Лукас. Мы рассчитываем поддерживать это состояние и дальше.
      Я не мог удержаться, чтобы не глазеть на нее. Наверно, выискивал изъяны — но так и мог найти ни единого. Не скажу, что для встречи со мной она как-то особенно нарядилась. На ней были вылинявшие синие джинсы, белая блузка и синие тапочки. Это была удобная, практичная униформа на все случаи жизни, которую носят миллионы женщин — но не так, как это делала Конни Мизелль. На большинстве это бы выглядело просто как джинсы с рубашкой. На ней это смотрелось как пара миллионов баксов. При этом джинсы, видимо, часто надевали под пиджак, а блузка казалась немного слишком обтягивающей и тонкой. Она не носила лифчик. Не то что бы он был ей нужен, просто… Я чувствовал, что при взгляде на нее у меня слегка кружится голова.
      Вообще я считал свою сексуальную жизнь вполне сносной. Мы с Сарой любили друг друга почти каждый день. И фантазии у меня, смею надеяться, ничуть не более причудливы, чем у большинства людей. Порнография, как правило, оставляет меня равнодушным — потому что мне обязательно нужна в основе какая-то история. А бывали и такие дни, когда я в течение целого часа и даже больше вовсе не думал о сексе. Вы знаете, что в наше время это ого-го как непросто! Но стоило мне просто у оказаться в одной комнате с Конни Мизелль — и у меня наступила эрекция.
      — Сенатор согласился встретиться с вами, мистер Лукас, по одной единственной причине, — сказала она. — Он просто не хочет, чтобы Френк Сайз опубликовал еще какую-нибудь ложь о нем. Или о его семье.
      — Сайз печатает факты в том виде, в каком они у него есть, — ответил я.
      — Факты можно использовать в форме лжи.
      — У Френка Сайза нет никакого интереса в публикации лживых фактов, — возразил я. — Если бы он только этим и занимался, разве было бы его имя в восьмистах пятидесяти с лишним газетах? Поймите — он в гонке семь дней в неделю, и если он не будет возглавлять ее хотя бы дважды за каждые из этих 7 дней — его не будет в этих газетах! А ему нравится жить в своей усадьбе в Норманстоун Драйв, нравится управлять своим «Бентли», летать первым классом и всякие прочие приятные мелочи… Ну, иногда он перегибает палку.
      — Или, другими словами, лжет.
      Я покачал головой.
      — Намеренно — никогда! И никогда по злобе. Если он когда и публикует ложь — это потому, что кто-то солгал ему, а он не смог проверить достоверность истории — выяснить все до самого конца. Понимаете, ему все время приходится делать выбор — а выбор предполагает риск. Или он рванется с тем, что у него есть — и будет первым! — или станет проверять глубже — и будет вторым или третьим. Новостному бизнесу нет дела до чинов и стараний напоказ. А Сайз в нем уже очень долгое время, практически с 17 лет! Он у себя развил что-то вроде интуиции, шестого чувства в отношении новостей. Он любит называть его «интеллектуальный нюх», но дело тут не в уме. В наибольшей степени это — именно нюх, чутье. Оно есть у большинства великих репортеров. И у некоторых историков. И, возможно, у некоторых сыщиков. Уж не знаю, почему.
      — А у вас оно есть, мистер Лукас? — спросила она.
      — В некоторой степени, — ответил я. — Но недостаточно, чтобы сделать меня великим. Вот почему я не могу в полной мере полагаться на него. Я не могу полагаться на свой нюх так же, как Сайз полагается на свой. Он может доверять своему, так как он прав 99 процентов времени.
      — А ваша — интуиция или там нюх? Сколько процентов времени оно бывает право?
      — Никогда не думал об этом. Наверно, 97 или даже 98 процентов. Как раз столько, чтобы сделать меня успешным… но недостаточно, чтобы сделать великим.
      — А вы бы хотели стать великим в том… ну, чем бы ни было то, чем вы занимаетесь?
      — Уже нет, — сказал я. — Величие требует амбиций, а амбиции предполагают тяжкий труд. А к тяжкому труду я всю жизнь не особо расположен.
      Если б она продолжила слушать меня так, как в этот момент — чуть склонив голову набок и слегка приоткрыв губы, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя его восхитительным!.. Я бы продолжал говорить еще пару часов, рассказывал бы ей истории о своем детстве и даже открыл бы парочку весьма темных секретов, о которых прежде не рассказывал ни единой живой душе…
      Но она не стала. Вместо этого она закурила сигарету и сказала:
      — Прошу прощения, что сенатор немного задерживается, но он связан необходимостью ответить на междугородний звонок своей матери. Она уже стара, и смерть Каролины очень сильно на нее подействовала.
      — Сколько ж ей лет?
      — 75. Она живет в Индианополисе.
      — Там же, откуда он сам родом, не так ли?
      — Сенатор? Да.
      — А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?
      Она улыбнулась.
      — В Голливуде. 21 мая 1946 года.
      — С днем рождения! — сказал я.
      Она выглядела слегка удивленной. Затем сказала:
      — Да что вы, в самом деле? А я и не подумала об этом! Спасибо!
      — В школу вы ходили в Лос-Анджелесе?
      — Вы интервьюируете меня, мистер Лукас?
      Я пожал плечами.
      — Вы — часть этой истории. Может быть, самая важная часть.
      — Ну хорошо!
      Сказав так, она свела колени вместе и положила на них сцепленные руки, откинула голову и заговорила речитативом, нараспев, как ребенок:
      — Я родилась в Лос-Анджелесе в семье из очень, очень среднего класса, и мой папочка умер, когда мне было десять лет, а моей мамочке пришлось пойти работать секретарем, а я ходила в школу в Голливуде, очень старалась и получила право учиться в колледже Миллз, а там уже не очень старалась, зато много развлекалась, а потом пошла работать и сменила несколько работ, одна из них забросила меня в Вашингтон, где я сейчас и живу в верхней точке Уотергейта.
      — На вершине мира, так сказать, — добавил я.
      Она бросила позировать.
      — Мне это нравится, — сказала она жестко, в тоне, который я прежде от нее не слышал. — Это моя жизненная история, мистер Лукас. Она не слишком завлекательная и не такая уж гламурная, но это был долгий путь с Гувер-Стрит.
      — Улицы в Голливуде?
      — Правильно. В Голливуде.
      — А кем был ваш отец?
      — Он был инженер. Работал в фирме инженерного консалтинга. Насколько я понимаю, их услуги пользовались большим спросом — особенно когда они занялись мостами. Помогли спроектировать множество мостов по всему миру.
      — И он умер, когда вам было десять?
      — От инфаркта. Мама моя до замужества была секретарем, поэтому она снова вышла на ту же фирму. Она много знала про мосты. Как она мне говорила, потому, что папа любил про них рассказывать. Я не очень хорошо помню.
      — А как называлась фирма?
      — «Коллинзон и Керни». На Беверли Бульваре. Номер телефона — СR — 4-8905. Или был такой когда-то. Я должна была звонить по нему каждый день в 3.45, чтобы сообщить маме, что я в порядке и вернулась из школы.
      — А почему вы сказали Глории Пиплз, что вы запрете ее в тюрьму и отдадите на растерзание лесбиянкам?
      Это был очень слабенький «живчик», но единственный, бывший у меня в распоряжении. Конни Мизелль отбила его с легкостью. Она рассмеялась. Это был ярко-золотистый смех, под стать ее волосам.
      — Вы о той нализавшейся мышке?
      — Я говорю о Глории Пиплз, бывшем секретаре сенатора. Вы так ее называете, «нализавшаяся мышь»?
      — А вы с ней говорили, не так ли?
      — Да. У нас была беседа.
      — И она была трезвой?
      — Вполне.
      — Удивительно! Он взяла моду названивать сюда в любое время дня и ночи — подавай ей сенатора, и все тут! Нам даже пришлось сменить номер, но она его все равно откуда-то снова узнала.
      — Это не так трудно в этом городе, — сказал я.
      — Да, пожалуй. Я так сказала малышке Пиплз тогда, на похоронах, по одной причине: хотела, чтобы она заткнулась! Подумала, что так будет лучше всего — так оно и вышло.
      — А о лесбиянках — у нее что-то не так с этим?
      — Похоже на то. У нее был какой-то очень неприятный опыт, когда ей было тринадцать лет. Подружка матери, по-моему.
      — Это она вам рассказала?
      Конни Мизелль снова рассмеялась.
      — Ну что вы! Она рассказывала сенатору. Постельное воркование, надо полагать. Он пересказал мне.
      — Вы, значит, в курсе его интрижки с нею?
      — Конечно, — сказала она, гася окурок. — У него от меня нет секретов.
      Она посмотрела мне в глаза. — Ни единого.
      — А как у вас проходило общение с его дочерью — с Каролиной?
      — Подругами мы не были, но общались. После того как она осознала, какие чувства мы с сенатором испытываем друг к другу, она, как я думаю, даже попыталась полюбить меня. Но не уверена, что она очень преуспела в этом. Хотя старалась. Она была очень взрослая для своего возраста.
      — А какие чувства вы с сенатором испытываете в отношении друг друга?
      — Полно, мистер Лукас! Вам не кажется, что вы задаете весьма нелепый вопрос?
      — Возможно, — сказал я. — Но тем не менее вопрос остается.
      Она смотрела мимо меня, над моим плечом. Слабая улыбка играла на ее лице.
      — Ну хорошо, — сказала она. — Я отвечу. Мы любим друг друга. Мы любим друг друга глубоко и всей душой.
      — Это так, — сказал мужской голос за моей спиной. — Мы любим.
      Я обернулся. Там стоял сенатор Эймс, который, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как я видел его три дня назад.

      Мне также показалось, что двигался он чуть замедленно, а стоял не вполне прямо. Вроде бы и морщин на его лице прибавилось — или это я уже фантазировал? Но уж точно не фантазией были проступившие у него под глазами темные круги, из-за чего создавалось впечатление, будто глаза смотрят откуда-то из глубины черепа. И если раньше они едва мерцали, то теперь горели. Или казались такими.
      — Дорогой, это мистер Лукас, — сказала Конни Мизелль.
      — Вы ведь от Френка Сайза?
      — Да, — ответил я.
      Он протянул мне руку, и я ее пожал. Не думаю, он действительно хотел это сделать. Просто сила привычки. Это было рукопожатие политика, и оно ровным счетом ничего не означало.
      — Садись сюда, со мной, — сказала Мизелль, похлопав по месту на диванчике возле себя.
      Эймс кивнул и сел — осторожно, так, как садятся старики, — словно боясь, что сиденье подломится под ними.
      — А мы как раз говорим о бедняжке Глории, — сказала она.
      Я уловил как будто какой-то блик, трепетанье в глазах Эймса. Интерес, наверно. Или даже боль. Но, что бы то ни было, оно быстро угасло…
      — С ней все в порядке? — спросил он. — На похоронах она… э-э…
      — Она опять пьет, — вставила Мизелль. — Во всяком случае, мистер Лукас так говорит. Он был у нее вчера.
      Эймс обернулся к ней и проговорил неуверенным и просительным тоном:
      — А не могли бы мы как-то помочь, что-то сделать для нее? Я не вполне понимаю, что тут можно сделать, но…
      — Я позабочусь о ней, — сказала она, снова похлопав его по руке.
      Он кивнул.
      — Да. Сделай для нее что-нибудь, если сможешь.
      — Мистер Лукас хочет задать несколько вопросов, — сказала она. — Он большой мастер этого дела.
      — Вы и вправду большой мастер задавать вопросы, мистер Лукас? — спросил он.
      — Это моя работа.
      — А я думал, что уже ответил на все, которые только можно вообразить. По-моему, ничего нового уже и придумать нельзя.
      — Перед смертью, сенатор, ваша дочь позвонила мне. Она сообщила, что имеет сведения, которые могли бы… э-э… реабилитировать ваше имя. Может быть, у вас есть представление о том, какого рода сведения она имела в виду?
      — Реабилитировать меня? — спросил он. — Я не думаю, что нуждаюсь в какой бы то ни было реабилитации. А что, разве против меня было выдвинуто какое-то официальное обвинение? — он посмотрел на Конни Мизелль. — В самом деле? — спросил он опять.
      — Ну конечно нет, дорогой.
      — Вы сложили с себя полномочия сенатора, — сказал я. — Ушли из-за того, что обычно называют пятном грязи. Некоторые говорили, что вы взяли взятку в 50 тысяч долларов. Вы утверждали, что не брали. Если вы не брали — это новость, и Френк Сайз это тотчас опубликует.
      — Странно, — сказал он. — В первый раз была новость, что я якобы взял взятку. Никто и никогда этого не доказал. Этого не было. Но это не играет роли. Новость сожрала сама себя. Теперь вы говорите, что будет новостью, если я не брал взятку. Порой ваша профессия кажется мне какой-то непостижимой, мистер Лукас.
      — И мне тоже. Так вы брали взятку?
      — Нет.
      — А как же две тысячи долларов, которые были перечислены на ваш счет?
      — Я занял деньги у полковника Баггера. Это была глупейшая ошибка с моей стороны.
      — Почему вы заняли деньги?
      — Я нечаянно оставил мой бумажник и авиабилет дома в Мериленде. Мне надо было тем вечером выступать в Лос-Анджелесе. Была суббота, банки закрыты. Я и одолжил две тысячи на билет и непредвиденные расходы.
      — Но вы же отменили поездку?
      — Да. В самый последний момент. Я должен был выступать на ежегодном съезде профсоюза, а у них начались какие-то внутренние стычки, и один из их представителей позвонил и посоветовал не приезжать. Делегаты были не в том настроении, чтобы слушать речи.
      — Ваш прежний секретарь рассказала другую историю, — сказал я. — По ее словам, вы не забывали билет. Она сказала, что отдала его вам в руки сама в тот день. А еще она сказала, что обналичила для вас чек на 100 долларов в винном магазине. А еще, по ее мнению, у вас есть кредитная карта и вам, по сути, не было никакой нужды брать взаймы две тысячи долларов.
      Эймс посмотрел на Конни, которая слегка, едва различимо кивнула головой. Может быть, чтобы подбодрить. Или позволить. Не уверен.
      Сенатор вздохнул.
      — Вы, как я понял, были на похоронах моей дочери.
      — Да.
      — И вы видели, как вела себя моя бывшая секретарша. Я считаю, что она, должно быть, очень больной человек. Очень сожалею, но это так. И я не думаю, что в ее нынешнем состоянии она способна отвечать за свои слова… Нет. Ни за слова, ни за действия.
      — То есть, по-вашему, она лжет?
      — Да.
      Я покачал головой.
      — Она не лжет, сенатор. В отличие от вас. Я проверил в «Юнайтед Эйрлайнз». В их книге учета указано, что в ту субботу вы получили билет до Лос-Анджелеса, оплатив его кредитной картой. Я попросил Френка Сайза проверить ваш банковский счет. Возможно, вам это неприятно слышать, но у Сайза есть такие возможности. Проверка показала, что вы обналичили чек на 100 долларов в винном магазине «Апекс» на Пенсильвания Авеню в ту же субботу. Таковы факты. Также установленный факт, что вы взяли у полковника Уэйда Маури Баггера по меньшей мере две тысячи долларов. Вы положили их на свой счет. У Баггера в тот день было с собой пятьдесят тысяч. Столько он приготовил, чтобы заплатить вам за выступление в Сенате. Но Баггер сам сказал мне, что вы попросили только лишь ссуду в две тысячи долларов. Он сказал, что деньги вам были нужны для покрытия расходов на поездку в Лос-Анджелес. Но мы-то с вами знаем, что нет! Так зачем же вы взяли их, да еще и положили на свой счет? Это просто полная бессмыслица!
      Эймс еще раз взглянул на Конни Мизелль. На лице его, казалось, отразилось выражение самой полной беспомощности. Она опять похлопала его по руке.
      — Ты не обязан на это отвечать, дорогой, — сказала она. Она посмотрела на меня. — Возможно, это была просто ошибка, мистер Лукас. Мысленный сбой. Можете вы принять такое объяснение?
      — Нет, — сказал я. — Я не могу его принять. Что ж это за ошибка, если она напрочь ломает его карьеру? Если ему приходится в результате покинуть Сенат с клеймом человека, которого купили за пятьдесят тысяч долларов? Я этого не принимаю.
      — Боюсь, вам придется это сделать, — сказал Эймс, не отрывая взгляд от ковра. Голос у него совсем сел, превратился почти в шепот. — Это была ошибка, непредумышленная глупость. Полагаю, я заплатил за свою ошибку.
      Он поднял глаза на меня. — Вы так не думаете?
      — Послушайте, сенатор, — сказал я. — Я вовсе не хочу во второй раз волочить вас на казнь. Честно, совсем не хочу. Но вы в тот раз выступили перед Сенатом с речью, которую вам не следовало произносить. За нее вам предлагали 50 тысяч — вы их отвергли. Но ведь все равно потом выступили! Выходит, что вы сделали это буквально за здорово живешь — за какие-то две тысячи долларов. Почему? — вот все, о чем я спрашиваю. Должна же быть какая-то причина — может быть, даже вполне достойная — у всего этого! Если она есть, Сайз это опубликует.
      Он снова посмотрел на Конни Мизелль. На этот раз почти неощутимым движением ее головы было легкое отрицательное покачивание. Он перевел взгляд на меня, и теперь его голос обрел твердость, стал уверенным и глубоким.
      — Я отказываюсь дальше обсуждать эту тему, — сказал он.
      Мне был знаком этот тон, прежде мне часто приходилось его слышать. Это случалось, когда собеседники обнаруживали себя загнанными в угол и вдруг осознавали, что все их запасы вранья иссякли, во всяком случае, осмысленного вранья. И тогда они принимали решение вернуться в первоначальную позицию — то есть заткнуться.
      — Что ж, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Но все ж кажется немного странным, что вы храните молчание, хотя ваши ответы могли бы помочь полиции найти убийц вашей дочери.
      Он снова уставился в ковер, а голос опять почти перешел в шепот.
      — Я рассказал полиции обо всем, что было в моих силах.
      — Ваша дочь сказала, что у нее есть информация, способная обелить ваше имя. Она собиралась передать ее мне. Прежде чем ей это удалось, она была убита. Единственный вероятный мотив — то, что кто-то очень не хотел, чтобы информация всплыла на поверхность. Так кем же мог быть этот «кто-то», сенатор?
      — Не представляю, кто бы это мог быть, — прошептал он ковру.
      — Обо всем этом он уже рассказывал полиции, мистер Лукас, — вмешалась Конни Мизелль. — Неужели вы не видите, что ваши разговоры о Каролине причиняют ему боль?
      — Хорошо, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь не настолько болезненном. Давайте поговорим об Игнатиусе Олтигбе.
      Сенатор поднял голову. Казалось, последние 10 минут нашего разговора добавили ему еще пять лет. Я подумал, что этак он дойдет до сотни, если я вскорости не покину этот дом.
      — Игнатиус… — прошептал он. — И он мертв, тоже…
      — Он был застрелен прямо перед моим домом — по той же причине, что и ваша дочь.
      — Перед вашим домом? — спросил он. — А нам ведь этого не сказали, да?
      Он теперь смотрел на Конни Мизелль. Она кивнула.
      — Да. Об этом не сказали.
      — А с кем вы говорили — с лейтенантом Синкфилдом?
      — Да, с Синкфилдом. Он позвонил прошлой ночью довольно поздно. Фактически, часа в два ночи. Но мы были еще на ногах — играли в бридж с Кьюком и его женой. У нас в последнее время не так часто бывают гости, и было очень приятно. Мы как раз заканчивали, когда он позвонил. Мне было очень жаль услышать такое про Игнатиуса. На самом деле я никогда не одобрял его кандидатуру, но он был такой забавный … И Каролина ведь его любила, да?
      — Очень, — сказала Конни Мизелль.
      — Может быть, Кьюк и сегодня зайдет, опять поиграем в бридж? — спросил Эймс.
      — Не думаю, дорогой, — сказала она, и, посмотрев на меня, добавила:
      — Кьюк — это Билл Кьюмберс. Он был административным помощником у сенатора.
      — Хотите еще что-нибудь спросить у меня по поводу Игнатиуса? — сказал сенатор.
      — Нет, — сказал я и поднялся. — Похоже, мои вопросы иссякли.
      Сенатор не встал. Он смотрел куда-то в сторону. На пианино, наверно.
      — Когда я ушел из Сената, у меня осталось, откровенно говоря, не так уж много занятий. Прежние друзья как-то уже и не хотели иметь со мной никаких дел… Вы не думайте, я их за это не виню. Но Игнатиус, бывало, заскакивал сюда, и мы с ним выпивали по рюмочке… или по две… Он мне рассказывал всякие истории про Биафру. Врал много, без сомнения, но все ж занятно… Такой, знаете, был человек — вроде и мерзавец самый настоящий — но ужасно обаятельный, и Каролина его очень любила…
      По щеке сенатора побежала слеза. По правой. Не думаю, что он знал об этом. Он посмотрел на меня и сказал:
      — У бедного парнишки совсем не было денег. Я позаботился о расходах на его похороны. Хочу, чтобы он лежал рядышком с Каролиной… Я думаю, это же будет хорошо, ведь так, мистер Лукас?
      — По-моему, это будет просто замечательно, сенатор, — ответил я.

      Чем ниже опускался лифт, тем глубже я погружался в уныние. Терпеть не могу убивать время зря — а экс-сенатор Роберт Эймс убил мое время абсолютно впустую. Сломать всю свою жизнь ради стройной фигурки и хорошенького личика… Ну и что? Разве он первый? Правда, надо еще умудриться сделать это настолько тупо. Как можно быть таким болваном? — я никак не мог понять…
      И конечно, никаких такси на горизонте не наблюдалось. Все в полном соответствии с моим поганым настроением. Машину сегодня взяла Сара. Я пробормотал несколько грязных ругательств в ее адрес — и решил, что ничего не остается, кроме как выпить пару капель… Или уж как пойдет.
      Однако, взглянув на часы, я обнаружил, что еще нет 11. Конечно, в Уотергейте найдутся и ресторан, и бар. Но кто даст гарантию, что в такое время они не окажутся закрытыми (назло мне, конечно же)?
      — Желате прокатиться, мистер Лукас?
      Голос мужской, откуда-то из-за спины. Я обернулся. Это был Артур Дейн, личный сыщик для высших слоев общества. «Расследования с соблюдением всех требований осторожности и конфиденциальности. Поиск мужей, сошедших с пути истинного. Улики, запечатленные на фотопленку. Консультация — бесплатно! Заходите, мы ждем вас». Что ж, по крайней мере кто-то, с кем можно «выпустить пар».
      — Кататься нет желания. Есть желание немного выпить.
      Он озарился улыбкой, словно в полной мере понимал мое состояние.
      — Я знаю одно тихое местечко. Не возражаете, если я вам составлю компанию?
      — Какое удачное совпадение! — сказал я. — А вы что, держите здешнее любовное гнездышко под круглосуточным наблюдением?
      Он снова улыбнулся.
      — Моя машина совсем рядом, — сказал он. — А совпадения никакого нет. Я вас искал.
      — Откуда ж вы узнали, где надо искать?
      — Мне сказал лейтенант Синкфилд.
      — Замечательно, — сказал я. — Ладно, поехали в вашу забегаловку.
      У Дейна оказался «Кадиллак». Из небольших, но смотрелся он вполне приятно — как раз настолько, чтобы не смущать его клиентов, если им приходилось парковаться под одним "порт-кошером". С машиной Дейн управлялся не очень хорошо. Он вел ее как человек, никогда особо не интересовавшийся автомобилями.
      Бар, в который он меня привез, стоял на Пенсильвания Авеню, в восьми или девяти кварталах к западу от Белого Дома. Располагался он в в типичном здании "старого города" и слыл "пристанищем для одиночек". «Прибрежная полоса» — чем не название для бара? По-моему, не хуже любого другого.
      Мы заняли кабинку и сделали заказ длинноволосому официанту. Я заказал мартини. Дейн — импортное пиво. Во всем заведении мы были единственными посетителями.
      Первым делом я хорошо отхлебнул из своего стакана, нимало не побеспокоившись о том, чтобы сказать Дейну «Ваше здоровье!» или что-нибудь в этом духе. Вкус был какой-то не такой, и поэтому я сделал еще глоток. Дейн к своему пиву пока не притронулся. Он наблюдал за мной.
      Я сделал знак официанту. Когда он подошел, я сказал:
      — Принесите мне еще раз того же, и еще: есть ли у вас «Лаки Страйк»?
      — Да, в торговом автомате, — сказал он.
      — Отлично. Принесите мне, пожалуйста, пачку, ладно?
      В ожидании я допил мартини. Дейн по-прежнему не притрагивался к своему пиву. Он спросил:
      — Вы в самом деле хотите выпить еще?
      — Именно так.
      — Вы, похоже, чем-то расстроены.
      — Это заметно?
      — Увы, — сказал он. — Заметно.
      — Даром убил время, — сказал я. — Меня нервирует, когда я убиваю время ни за что.
      Официант принес мне второй бокал и сигареты. Я распечатал пачку и закурил одну, не давая себе времени передумать. Это была моя первая сигарета за более чем два года, и после первой затяжки я уже не понимал, зачем вообще когда-то бросал.
      — Вы говорите о сенаторе, как я понял, — сказал он.
      — Да. О сенаторе.
      — Как он вам показался?
      — Плох, — ответил я. — Очень плох. Он даже немного плакал, когда я уходил.
      — О! По какому поводу?
      — По поводу парня, которого убили перед моим домом прошлой ночью.
      — Олтигбе?
      — Был кто-то еще? Я знаю только о нем.
      — Он был весьма расположен к Олтигбе.
      — А когда вы с ним общались?
      — С сенатором? Никогда. Я просто приглядываю за ним.
      — Для его жены?
      Дейн решил наконец выяснить, каково его пиво на вкус. Он сделал глоток. Ма-аленький. Я протянул ему пачку «Лаки Страйк». Он покачал головой.
      — Я не курю.
      — Как и я еще две минуты назад.
      Дейн оживился.
      — И сколько же времени вы продержались?
      — Два года.
      — Это большой срок. Что ж вдруг?
      — Настроение паршивое, — сказал я. — Всегда, когда у меня паршивое настроение, я делаю себе какую-нибудь поблажку. К примеру, съедаю целую коробку конфет. Или напиваюсь без меры. Я слаб.
      — Ха! — сказал Дейн, должно быть, решив, что я шучу. Хотя не думаю, что он был в этом уверен. Он вообще-то не производил впечатления человека с большим чувством юмора. Скорее, он походил на зануду, для которого жизнь — чертовски серьезное мероприятие.
      — Когда она собирается подать на развод? — спросил я.
      — Кто?
      — Ваш клиент. Госпожа Эймс. Жена сенатора.
      Дейн еще раз отхлебнул свое пиво. Похоже, второй глоток пошел у него лучше первого.
      — Она не собирается, — сказал он.
      — Как нет? Ей что, нравится, когда ее унижают?
      — Да нет, что тут может нравиться? По правде говоря, ее это бесит.
      — Тогда что ж она не избавится от муженька? Он, право, совсем немногого стоит в своем нынешнем состоянии.
      — Сейчас он стоит пару миллионов. Может быть, конечно, для вас это немного…
      — Я говорю совсем не об этом, — ответил я.
      — Я знаю, — сказал он. — Так как он вам показался?
      — Вы меня уже об этом спрашивали.
      — Вы ответили, что он выглядит плохо. Что он немного поплакал. Что еще?
      Вопрос заставил меня малость поразмыслить.
      — Выглядит как человек, летящий в пропасть с огромной высоты. Причем сам он это давно осознал и уже даже не боится. Понимаете? Не осталось уже ни надежд, ничего. И он держится за жизнь просто в силу привычки — но может и растаться с ней в любой момент без особых возражений.
      — Суицид?
      — Вероятно, но я не слишком большой дока в области самоубийств. По-моему, эти ребята обычно испытывают горечь или депрессию. Это не про него. Он как будто все время в состоянии легкого шока — то всплывает, то будто снова проваливается каждые пять минут или около того. Похоже, Конни Мизелль держит его под полным контролем. Не удивлюсь, если она командует ему, когда идти в ванну.
      — А что вы скажете про нее? — спросил он. Дейн явно заинтересовался.
      — У меня от нее встает.
      — А кроме этого?
      — Жесткая, умная и опасная.
      — Что значит «опасная»?
      — Видел своими глазами, что она способна заставить человека делать практически все, что она пожелает.
      — Звучит так, словно вы ее малость побаиваетесь.
      — Может быть, — сказал я. — Вы когда-нибудь говорили с ней?
      — Пару раз, — ответил он. — Она не подпустила меня близко к сенатору.
      — Как же вы тогда за ним «приглядываете»?
      — Через беседы с людьми вроде вас — с теми, кто с ним встречался. Утром я потратил полчаса на разговор с его бывшим административным помощником. Человек по имени Кьюмберс.
      — Что он сказал?
      — Что партия с сенатором в бридж не удалась. Еще он рассказал почти то же, что и вы. Разве что акценты расставил несколько иначе. Сказал, что сенатор, по-видимому, совсем утратил способность к принятию решений. Не может ни о чем сформулировать мнение, не сверившись сначала с нею.
      Я пожал плечами.
      — Так может, ему еще повезло, что она с ним рядом, — сказал я.
      — Его жена так не думает.
      — А что она думает?
      — Она думает, что его приворожили.
      Я уставился на него. Он смотрел вниз в свой бокал, как будто слегка смущался.
      — Что, натурально приворожили? — спросил я. — С ведьмами, колдунами и прочим?
      — Что вы, ничего подобного. Она просто считает, что Конни Мизелль приобрела над ним какую-то странную власть.
      — Спросите, слышала ли она когда-нибудь о сексе, — сказал я.
      — Так, на ваш взгляд, этим все исчерпывается?
      — Не знаю, — сказал я. — Мне не 52 года, и я не испытывал ряд серьезных жизненных кризисов и потрясений. Не знаю, что бы было, если б я прошел через них и обнаружил рядом с собой Конни Мизелль, на которую вполне можно опереться. Может быть, мне б это понравилось. Не думаю, что это было бы слишком сложно. Множество парней пожертвовали гораздо большим, чем наш сенатор, за чертовски меньшее.
      — А что вы про нее знаете? — сказал он.
      — А вы сделками интересуетесь?
      — Возможно.
      — Я расскажу вам все, что знаю, в обмен на встречу с вашим клиентом.
      Дейн нахмурился. Почему-то это сделало его на вид еще большим осколком 1950-х, чем когда-либо прежде.
      — А как я проверю, располагаете ли вы чем-то, что я могу использовать?
      — Никак.
      Он немного подумал над этим — наверно, целую минуту. Затем сказал:
      — Когда вы хотите встретиться с миссис Эймс?
      — Как насчет сегодня днем?
      — Ей нет никакой нужды видеть свое имя в газетах.
      — А это и не входит в сделку. Я готовлю отчет о ее муже. Если она хочет, чтобы мой отчет был полным, она должна меня увидеть. В противном случае мне все равно придется — и я буду! — писать о ней, но в обход нее. Не думаю, что для нее это будет лучшим вариантом.
      Дейн кивнул.
      — Я вернусь через минуту, — сказал он, поднялся и пошел ко входу в бар, где был установлен таксофон. Он говорил по нему минут пять. Должно быть, ему пришлось приложить усилия, чтобы убедить собеседника. Вернувшись, он сообщил:
      — Она будет ждать вас в 3.30 сегодня днем. Знаете, где это?
      — Нет.
      — Я нарисую вам схему. Вы пока рассказывайте мне, что знаете, а я буду рисовать.
      И я рассказал ему все, что мне было известно. Или почти все. Пока я говорил, он рисовал шариковой ручкой на салфетке. Временами он поднимал на меня свои холодные зеленые глаза и смотрел, словно хотел показать, что все еще слушает, хотя и не вполне понимает, зачем. Это побуждало меня рассказывать больше. Наверно, это была особая техника слушания, разработанная в ФБР. Или в ЦРУ. Он все еще походил на банкира — весьма осмотрительного банкира — а я чувствовал себя как физическое лицо, пришедшее просить ссуду, не собрав всех необходимых справок. Говорю много, а бумаги-то у меня не в порядке…
      Когда я наконец замолчал, Дейн еще продолжал рисовать карту. На ней присутствовали все виды линий и стрелок и наличествовал даже аккуратно прорисованный маленький компас, указывавший на север. Затем он поджал губы — как делает банкир, решивший сказать «нет» — и произнес:
      — Негусто, мистер Лукас.
      — Но ведь больше, чем вы знали до этого.
      — Больше? — сказал он и приподнял седеющую бровь.
      — А вам известно что-то, о чем я не сказал?
      Он покачал головой — так, как бы это сделал сожалеющий банкир.
      — Мы завершили нашу сделку, — сказал он. — Если у вас будет что-то еще, заходите, поторгуемся.
      — А у вас есть что-то, что могло бы меня заинтересовать?
      — Возможно, — ответил он. — Вполне возможно.
      Я достал из кармана пять баксов и положил на столик.
      — Ну тогда разрешите мне хотя бы заплатить за вас, — сказал я.
      С Дейном, впрочем, сарказм был пустой тратой времени. Он ответил «Ну, если вы настаиваете», и вручил мне схему. Я посмотрел на нее — она, пожалуй, действительно была очень хорошо нарисована. Она также была единственной вещью, которую он отдал в тот день.
 
      Когда я пришел домой, Сара втянула носом воздух и сказала:
      — Боже, мы, как я погляжу, пили сегодня с утра?
      — А еще и курили, — сказал я.
      — Что случилось?
      — У меня было плохое утро.
      — Вот как?
      — Пришлось выслушать слишком много вранья.
      Она положила свою руку мне на плечо.
      — Ребенок уснул. Мы можем пойти наверх, забраться в постель, и ты мне все обо всем расскажешь.
      — А ты, похоже, считаешь ЭТО лекарством от всех скорбей, да?
      — А ты?
      — Черт побери, близко к тому! — сказал я и ухмыльнулся ей во весь рот.
      Ответом была ее шаловливая улыбка.
      — У нас есть время?
      — Не сейчас, но будет ближе к ночи. Или даже вечером пораньше.
      — Ну ладно, если мысль о постели тебя сейчас не греет — что скажешь о ланче?
      — А что ты предлагаешь?
      — А что ты пил сегодня?
      — Мартини.
      Она кивнула.
      — Ореховое масло и сандвичи с холодцом. Они впитают джин.
      После сандвичей, которые были очень даже недурны, я подошел к телефону на стене, взял трубку и посмотрел на часы. Было 12.30. Значит, в Лос-Анджелесе пол-десятого. Я набрал код Лос-Анджелеса, 213, а затем тот номер, который упомянула в разговоре Конни Мизелль нынче утром. Я был уверен, что помню точно — не зря ведь я сегодня так часто повторял его про себя? СR4-8905. Она сказала, что звонила по этому номеру каждый день в 3.45, чтобы сообщить своей матери о благополучном возвращении из школы.
      Сначала были обычные шорохи и писки, потом начались гудки. Трубку сняли на четвертом, и мужской голос сказал:
      — Стейси слушает.
      — Какой Стейси? — спросил я.
      — Стейси-бар, приятель, и если тебя мучает жажда, мы не откроемся до десяти.
      — А как долго у вас этот номер?
      — Да с самого открытия, уж двадцать лет. Ты дурью маешься, приятель, или тебе на самом деле что-нибудь нужно?
      — А вы — Стейси?
      — Я — Стейси.
      — Да, дурью маюсь, — сказал я и повесил трубку.

      Следуя карте, составленной Артуром Дейном, я проехал по скоростному шоссе мимо Аннаполиса, пересек по мосту Залив Чизпик и свернул к югу на Истон. От Истона я повернул к западу на 33-е шоссе. Оно идет по центру длинного выступа, глубоко уходящего в тело залива. Таким образом, я оказался в округе Талбот, том самом округе Талбот, где на душу населения приходится больше миллионеров, чем в любом другом округе штата Мэриленд. Это о чем-то говорит, поскольку в Мэриленде миллионеры просто роятся. И большинство все же — в районе залива Чизпик.
      Я свернул с 33-го шоссе и поехал по узкой извилистой дороге, ведшей прямо к воде. Усадьбы, мимо которых я проезжал, как оказалось, все имели названия. Некоторые были довольно остроумны, например «Причуда старой леди» или «А почему нет?» Я стал высматривать название «Приют налогового инспектора», но так его и не обнаружил.
      Вилла госпожи Эймс называлась «Французский Ручей». Об этом извещала гравированная стальная табличка с выпуклыми буквами, вделанная в одну из двух одинаковых каменных колонн при въезде на территорию усадьбы. На них держались большие железные ворота, распахнутые настежь. По-видимому, они были открыты всегда.
      Я проехал через ворота и двинулся дальше по длинной извилистой дорожке из голубоватого гравия. Дорожка переходила в аллею между двумя рядами английских вязов с побеленными стволами. На гребне небольшой возвышенности стоял дом. Я его одобрил. Да почти любой бы одобрил. Он был сделан из длинных и узких плит серого камня. На крыше было медное кровельное покрытие, которое соленый воздух превратил в темную, тусклую зелень — и оно, уж будьте уверены, прослужит века. Дом был хоть и одноэтажный, но большой, размашистый, стоящий слегка под углом, вероятно с целью обеспечить для каждой своей комнаты прекрасный вид из окна на залив.
      При доме был гараж на четыре машины. Отдельно от него стояла каменная конюшня и обнесенный белым забором загон для лошадей. По соседству с конюшней располагался длинный низкий ряд клеток собачьего питомника. Лужайка перед домом представляла собой пару акров великолепно подстриженного газона. Еще там была парочка каких-то старых сосен — видимо, для тени, несколько кустарников — для обрамления, а за пределами всего этого, уже за домом, было пастбище, которое сбегало вниз к болотистой земле у самой кромки залива.
      Я припарковал свой «Пинто» и подошел к тускло-красному бетонному крыльцу перед парадной дверью. Это была старая дверь, высокая и широченная, и ее изборожденные веками резные панели явно хранили историю. Времен Крестовых Походов, не иначе.
      Я нажал звонок и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Дверь открыл гибкий молодой человек с лицом оливкового цвета — тот самый, что помогал миссис Эймс выйти из машины на похоронах дочери. Он был все в том же сером костюме — походившем на униформу, но не являвшимся ею в действительности.
      Впрочем, откуда мне знать, были ли это тот самый костюм? Может, у него таких было семь. Сам юноша, видимо, являлся этаким гибридом дворецкого, личного шофера и камердинера. Мастер на все руки — и машиной рулить, и лошадь седлать, и бокал налить, — а надо, так и магазин зарядить. В наше время в Штатах осталось не так уж много личных слуг. Этот был из их числа. Многих его собратьев все еще можно встретить в зажиточных, тихих усадьбах, расположенных по берегам залива Чизпик.
      У него было вежливое неподвижное лицо, — не сказать, чтоб очень симпатичное. Он позволил себе поднять свои черные глаза и некоторое время изучающе в меня вглядываться. Не похоже, чтоб увиденное произвело на него большое впечатление. Поэтому я, не дожидаясь вопроса типа что мне угодно, заявил:
      — Госпожа Эймс меня ждет.
      — Мистер Лукас?
      — Совершенно верно.
      — Сюда, пожалуйста.
      Я вошел вслед за ним в широкую залу. Ее обстановка — панели орехового дерева, толстый коричневый ковер, тяжелая мебель, угрюмые краски — быстро заслужили мое одобрение. Это было как раз то, на что, по-моему, надо тратить деньги — при условии, что у вас их действительно много. Все было из хорошего, солидного материала, из разряда «прослужит вечно».
      Молодой человек в темно-сером костюме открыл дверь, отошел в сторону и провозгласил:
      — Прибыл мистер Лукас, госпожа Эймс!
      Я вошел в большую прямоугольную комнату. Одна из стен у нее практически отсутствовала. Ее заменяло огромное, от пола до потолка термостекло. Через него открывался прямо-таки сногсшибательный вид на залив, где посреди майской синевы под порывами ветра вспыхивали редкие белые барашки волн. В такой комнате неизбежны трудности с обстановкой — ибо что, казалось бы, выдержит конкуренцию с таким роскошным видом моря и ветра? Однако огромный камин, доминирующий у другой стены, делал это с легкостью. Приподнятый сантиметров на 30 над уровнем пола, он был достаточно высок для того, чтобы человек баскетбольного роста мог не сутулясь войти в него, а его глубины и ширины вполне хватило бы на устройство в нем стойла для небольшого пони.
      А еще он выглядел древним, очень древним. Оставалось предположить, что хозяйка выломала его из стены в том самом рыцарском замке, откуда она сняла свою входную дверь.
      И ведь в нем горел огонь! Три полена под два с половиной метра длиной, толщиной почти что с телефонный справочник, мирно, этак по-рождественски потрескивали на каминной подставке из потемневшей бронзы, отгоняя прочь холодный воздух, которым даже в этот майский день ощутимо веяло с голубой глади залива.
      Обстановку самой комнаты составляли низкие кресла и кушетки, обитые тканью в теплых осенних тонах. Расположены они были с таким расчетом, чтобы хозяева в зависимости от настроения могли или охватывать взором безбрежную даль залива, или мечтательно дремать, поглядывая на мерцающее пламя в камине. Фортепиано «Кнабе» в углу стояло как раз так, чтобы можно было собираться вокруг него пронизывающими зимними ночами — с бокалами в одной руке, с песней у кого-то на устах, отгородясь от целого мира, оставленного далеко-далеко за плотно закрытыми дверями…
      Она стояла напротив камина и смотрела на меня через комнату. Когда я был уже полпути по направлению к ней, она сказала:
      — Здравствуйте, мистер Лукас. Я — Луиза Эймс.
      По виду ей едва ли можно было дать сорок пять лет — разве только зная, о том, что у нее была дочь 22 лет от роду. Выглядела она моложе: достаточно молодо и элегантно, чтобы носить обтягивающие желтовато-коричневые слаксы, подчеркивающие плотные, с приятными округлостями ягодицы, а также плоский живот — незаметно, чтобы она его специально втягивала. Еще на ней был желтый свитер, по-видимому, кашемировый, и в нужных местах он тоже очень даже соблазнительно натягивался.
      В общем, передо мной была статная женщина, можно даже сказать хорошенькая. Волосы короткие, вьющиеся, золотисто-рыжие, седеющие на кончиках. Лицо в форме сердечка, с нежным подбородком; темные карие глаза, обрамленные тенями или печалью; кожа с прекрасным загаром, и совсем не огрубевшая; хороший прямой нос — и губы, по-видимому, забывшие, как делается улыбка.
      — Благодарю вас за разрешение прийти при таком коротком предуведомлении, — сказал я.
      Она слегка склонила голову на бок и некоторое время смотрела на меня изучающе — подольше, чем она разглядывала бы неуклюжую мазню своего хорошего друга.
      — Ну хорошо, вы, по крайней мере, не кажетесь совсем уж отъявленным лгуном, — сказала она после долгой паузы.
      — Это именно то, что вы предполагали увидеть?
      — Ну, вы же работаете на Френка Сайза.
      — Совершенно верно.
      — Я как-то всегда думала, что для работы ему нужны именно лгуны — первостатейные, разумеется. Но вы почему-то не производите впечатления человека такого сорта.
      — Я пока еще только учусь, — ответил я.
      Она почти улыбнулась, но, очевидно, передумала.
      — Садитесь, мистер Лукас. По-моему, вот в этом кресле вам будет вполне комфортно.
      Я послушно сел туда, куда она указала. Сама она осталась стоять напротив камина.
      — Не хотите ли немного выпить? Я как раз собиралась освежить горло.
      — Выпивка — это было бы замечательно, — сказал я.
      — Скотч?
      — И скотч — очень даже неплохо.
      Она сдвинулась на шаг-другой влево. Я было подумал, что она идет к кнопке или звонку, но буквально секундой спустя юноша с оливковым лицом вошел в комнату, держа в руках серебряный поднос, на котором стояли: графин, сифон с содовой, серебряный же кувшин с водой, серебряное ведерко со льдом и два стакана. Должно быть, это у них было отрепетировано.
      Меня обслужили первым. Я смешал свою выпивку, Эймс смешала свою, и юноша испарился — обратно на свой пост в буфетной, надо полагать. Жена сенатора Эймса слегка приподняла свой стакан и сказала:
      — За счастливые браки, мистер Лукас. Вы женаты?
      — Уже нет.
      — Много ссорились?
      — Да нет в общем-то.
      Она кивнула.
      — Знаете, по-моему, есть верный признак, когда брак летит к чертям. Это когда понимаешь, что уже нет смысла собачиться ни по какому поводу.
      — Да, — согласился я, подумав о Саре. У нас был не вполне брак, но собачиться мы пока продолжали с большим энтузиазмом.
      — Вы ведь пришли поговорить со мной о моем муже, не так ли?
      — О нем и о других вещах… и людях.
      — О ком, например?
      — Об Артуре Дейне, — сказал я. — Зачем вы его наняли?
      Она сделала глоток из своего стакана.
      — Чтобы присматривать за моими капиталовложениями.
      — Какими капиталовложениями?
      — Вы знаете, чем занимался мой муж до того, как я за него вышла?
      — Он преподавал.
      — Он был инструктором в ректорате Университета Индианы, и с его манерами и везением он бы, пожалуй, добрался до места ассоциированного профессора годам к пятидесяти. Вместо этого, он стал к сорока шести годам сенатором Соединенных Штатов. Я покупала ему все это шаг за шагом, от госпредставителя до сенатора штата, оттуда до заместителя губернатора — потому что он говорил, что он этого хочет! Это стоило мне более двух миллионов долларов, считая и то, что я потратила на оплату его пути в Сенат. Значительные вложения, мистер Лукас, и что вышло? Какая-то тухлятина. Вот поэтому я наняла Артура Дейна. Хочу выяснить, почему?
      — И это все?
      — «И это все» что?
      — И это все, ради чего вы его наняли?
      — А вы с ней уже поговорили, как я понимаю.
      — С кем?
      — С этой чертовой Мизелль.
      Я кивнул.
      — Да, я с ней говорил.
      — Это все из-за нее! Если б не она, мой муж и сейчас был бы сенатором Соединенных Штатов, а моя дочь была бы жива! Она наложила на него свое заклятье.
      Она посмотрела мне в лицо.
      — Именно, мистер Лукас, я сказала «заклятье». Тут никакое другое слово не подходит.
      — Я предложил Дейну иной вариант, — сказал я.
      — Какой?
      — Слово «секс».
      Раздался смех. Она так и не начала улыбаться, но при этом умудрялась издавать смех. Откинув назад голову, она выпускала его из себя. В нем звенели насмешка, презрение, но не было и капли юмора. Уродливый звук. Даже жестокий.
      — Секс, вы сказали?
      — Совершенно верно.
      — Она ведь просто сочится им, не так ли?
      — Это свойство некоторых женщин, — сказал я. — Но у нее оно проявляется как-то совсем по-особому.
      Она вглядывалась в меня еще несколько долгих мгновений.
      — Вы были бы способны на это, — наконец произнесла она.
      — Способен на что?
      — Бросить все ради такой, как она — дом, семью, детей, карьеру — все, что у вас есть. Вы могли бы сказать: «А, черт со всем этим — вот то, что я хочу, к чему я стремлюсь!» Вот то, с чем мне придется остаться… Вы могли бы это сделать. Да любой нормальный мужчина на это способен. Но не Бобби.
      — Сенатор?
      — Абсолютно верно. Сенатор Бобби.
      — Почему же?
      — А знаете что?
      — Что?
      — Я думаю, что я скажу вам, почему.
      — Замечательно.
      — Но только вы это не напечатаете. Ни вы, ни даже этот ваш Френк Сайз.
      — Почему нет?
      — Потому что это информация о сексуальной жизни сенатора Бобби. Или, возможно, об отсутствии таковой. Вам все еще интересно?
      — Мне интересно.
      Она засмеялась снова. Смех был такой же жестокий, как и раньше, может быть, даже еще более.
      — Еще б вам не было интересно! Вы делаете себе какие-нибудь пометки?
      — Нет, я не делаю никаких пометок.
      — И тем не менее помните почти все, что вам рассказывают?
      Я кивнул.
      — Похоже на трюк, — сказал я. — Но довольно простой.
      — Ну хорошо, тогда давайте пойдем с самого начала. Не возражаете против начала?
      — Прекрасная отправная точка.
      — Ладно. Поначалу у нас была нормальная сексуальная жизнь. Вполне нормальная. Я бы даже сказала, чересчур нормальная. Не думаю, что до брака у него был большой опыт. Что-то было, конечно, но немного. Ну, и после рождения Каролины все вроде продолжалось по-старому. Два или три раза в неделю, а постепенно все реже и реже. Наконец, к его сорока годам и моим тридцати трем мы занимались любовью по большей части раза два в месяц.
      — И что произошло тогда?
      — Наши дни рождения приходятся на один день. Тринадцатое октября. Вы знаете, что я подарила ему на сорокалетие?
      — Миллион долларов, — ответил я.
      — Совершенно верно. Миллион долларов. Он уже был тогда сенатором штата. Уже решил, что будет делать политическую карьеру. Я была согласна. Университетская жизнь никогда меня особенно не привлекала. Так что поначалу мы планировали это вместе. Что, куда, какие шаги ему следует предпринимать — словом, все-все. А вы знаете, о чем мечтал этот слабак и сукин сын?
      — О чем?
      — Что когда-нибудь он еще станет Президентом! И знаете, что хуже всего?
      — Нет.
      — Я ему верила. Мои деньги и его внешность. Выигрывающая комбинация, разве нет?
      Она сделала еще один глоток, на этот раз большой. Пожалуй, за сегодняшний день это у нее не первый стакан, подумал я. Да, впрочем, и у меня тоже. А вообще, если уж хочется сидеть весь день и лакать виски, то лучше этого места не придумать.
      — Где мы остановились?
      — На праздновании его сорокалетия.
      — Прекрасно. Я подарила ему миллион долларов. Угадайте, что он подарил мне?
      — Ни имею ни малейшего понятия.
      — Фартук. Клетчатый передник с маленькими кружевными оборками. И знаете, где он попросил меня надевать это?
      — В постели, — сказал я.
      — Вот именно. В постели! Сказал, что его это возбуждает. Ну как, Френк Сайз будет такое печатать?
      — Так вы его надевали?
      — Надевать?! Будь я проклята, нет, ЭТО я не надевала!
      — Тогда я не думаю, что Френку Сайзу захочется это напечатать. Тут маловато сюжета. Я вот слышал об одном конгрессмене, так у него был целый гардероб белья. Одна беда, что белье все было женское. Но его. Ему надо было его надеть, чтобы возбудиться. А жена его в этом вполне поддерживала. Я так понимаю, что они были вполне счастливой парой.
      Она смотрела в свой стакан.
      — Сайз бы не стал это публиковать, даже если бы я это надевала, разве нет?
      — Нет.
      — Но дело не в этом.
      — А в чем же?
      — Мы вообще перестали заниматься сексом. По крайней мере вместе. Он находил себе проституток, которые соглашались ходить в его переднике, а я себе нашла… ну, вы видели, кого я себе нашла.
      — Как его зовут?
      — Этого? Этого зовут Джонас. Джонас Джоунс, и он умеет все штучки, какие надо.
      — А знаете, что я вам скажу, миссис Эймс?
      — Что же?
      — Вы слишком много болтаете. Я не против послушать, но вы действительно слишком много болтаете.
      Она пожала плечами.
      — Может и так, — сказала она, взбалтывая свой стакан. — Я еще и пью слишком много. Но главного я еще не сказала. Вы хотите, чтобы я вам рассказала главное, или нет?
      — Продолжайте.
      — Так вот, якшался он со всякими потаскухами, готовыми для него ходить в передничке, а потом нашел то, что хотел с самого начала: этакий миленький пуховый клубочек, ту, которая всегда была готова нянькаться с ним, носилась с ним, как курица с яйцом, обращалась с ним как с ребенком — ну и конечно, не имела ничего против ношения передничка для постели. Бог знает, какие еще прелестные игрушки были у них в ходу! Халатик медсестры, наверно.
      — Вы говорите о его экс-секретаре, не так ли? О Глории Пиплз?
      Она кивнула.
      — Вы ведь были на похоронах моей дочери? Артур Дейн сказал, что вы там были. Тогда вы должны были видеть малышку Глорию. А также слышать. Миленькая скромная мышка, уютная малышка Глория. Это продолжалось пять лет. На самом деле еще дольше — и он даже не догадывался о моих подозрениях. Ну, не о ней речь… она просто доказывает главное.
      — Что же именно?
      — Что секс — это не то, чем Конни Мизелль держит моего мужа. Трудно точно определить… Понимаете, в каком-то смысле я имею гораздо больше общего с этой Мизелль, чем с бедняжкой Глорией. Однако он предпочел Глорию. А когда она ему надоела, он должен был бы запасть еще на кого-то, кто был бы еще больше похож на… да черт, почему не сказать прямо?! На мамочку, конечно же!
      — Вы думаете, в этом суть?
      Она осушила свой стакан.
      — Я это знаю. Артур Дейн — не первый частный детектив, которого я наняла. У меня есть несколько любопытных пленок. Может быть, заглянете сюда как-нибудь ненастным днем — послушаете. Как вы думаете — они могли бы… как это говорится… завести вас?
      — Не думаю.
      — Давайте еще выпьем по стаканчику?
      — Прекрасная идея.
      На этот раз ей не сразу удалось нащупать ногой кнопку под ковром, но все ж она ее нашла, и снова возник Джонас Джоунс с подносом. Склонившись ко мне, он оказался спиной к Луизе Эймс — и использовал момент, чтобы одними губами — так, чтобы один я мог слышать — произнести:
      — Это чужая территория, приятель.
      — Твоя? — шепнул я.
      Он подождал, пока я смешаю себе выпивку. Затем он выпрямился и нормальным голосом сказал:
      — Совершенно верно, сэр. Премного благодарен.
      Когда Джоунс ушел, она сказала:
      — Вообще-то он был неплохим сенатором. Он даже мог бы стать великим… Голова у него хорошая… Или, по крайней мере, была.
      — А что ж, на ваш взгляд, случилось?
      — Она. Вот что случилось.
      — Я имею в виду — до того?
      Она поставила свой стакан на каминную полку, достала пачку сигарет, выбила одну, закурила.
      — Хотите одну? — спросила она, протягивая мне пачку. Я уже почти забыл, что снова курю.
      — Нет, спасибо, — сказал я. — У меня свои пристрастия.
      И закурил «Лаки Страйк» — седьмую за день.
      — До того, — повторила она. — Что ж, до того у нас был небольшой разговор. Примерно четыре года назад. Это еще тогда, когда у него еще оставались намерения стать президентом, а у меня фантазии насчет того, как я буду Первой леди. Они мне грели душу, знаете ли.
      — Еще бы!
      — Да, и у нас случился тот небольшой разговор. Мы еще не общались прежде настолько вежливо и настолько официально. Мы решили, что хотя развод и не сможет сломать его карьеру — он, конечно же, и не поможет ей. Поэтому лучше, если я куплю для себя апартаменты в достаточном удалении от Вашингтона — таком, чтобы ему было крайне неудобно регулярно ездить туда-сюда. Это позволило бы ему спокойно приобрести квартиру в городе, не вызывая лишних пересудов. Он так и сделал. Купил квартиру в Шорхеме, а я купила «Французский ручей». После этого мы пошли каждый по своей дорожке — он со своей малюткой Глорией, и я с… ну, и я со своими собаками, лошадьми… и личными жеребцами. У нас тут, знаете ли, минимум развлечений, а на всякие мероприятия в Вашингтоне мы приезжали вместе, когда уж этого никак нельзя было избежать. Да таких там бывает на самом деле немного. Политика — мужской мир.
      — А как к такому положению дел относилась Каролина?
      Луиза Эймс швырнула сигарету в огонь. Ко мне она повернулась спиной.
      — Каролина сочувствовала отцу. Не думаю, что она вообще когда-нибудь меня любила.
      Она повернулась и теперь снова смотрела мне в лицо.
      — Отец любил ее до безумия. Может, дело в том, что мы просто ревновали с ней друг к другу?
      Она улыбнулась мне в первый раз за все время. Горькая и печальная вышла улыбка.
      — Профукаешь жизнь ни за что… Так ведь всегда бывает, да, мистер Лукас?
      — Некоторые прилагают специальные усилия, — сказал я. — Речи произносят занятные… Не так ли?
      Она кивнула.
      — Ах да, эта речь… Выступление, за которое он якобы получил пятьдесят тысяч долларов. Потом они превратились в две тысячи, потом пошли разговоры о специальном сенатском расследовании, а потом он ушел в отставку.
      Она помолчала, а потом добавила, как будто самой себе:
      — Она заставила его сделать это. Конни Мизелль.
      — Зачем?
      — Это ж ее работа.
      — Вы имеете в виду — на Организацию Баггера?
      — Это ее место работы. Но у нее вполне мог бы быть и еще один работодатель.
      — Кто?
      — В Индиане есть по меньшей мере дюжина таких, кто не прочь стать сенатором Соединенных Штатов.
      — Вы подозреваете, что все это организовал кто-то из них?
      Она была слишком напряжена, чтобы стараться изображать коварство и хитроумие. Она и не старалась.
      — У меня есть свои собственные теории.
      — Напрасно вы за них держитесь.
      — Они вам не нравятся?
      — По-моему, они весьма вшивенькие. Сами же говорите, что муж у вас умен — почти что интеллектуал. Тем не менее он выступает с этой речью и губит карьеру. У политических соперников не было никакого мыслимого способа принудить его к этому — будь он даже вполовину так умен, как вы сказали. Некоторое время я полагал, что здесь мог быть замешан секс. Или, возможно, даже любовь. Я видел Конни Мизелль. Такая может любого заставить выйти в парадную дверь и навсегда забыть дорогу назад. Она и меня могла бы подвигнуть на это, если б ей в этом был бы какой-то интерес. Но я ей без интереса, поскольку я человек маленький.
      А из вашего рассказа выходит, что вашего мужа этим не проймешь. Это не его опера. Секс для него — это кружевной передник, мягкое воркование и горячий попкорн с маслом перед телевизором. Вы говорите, что это все связано с мамочкой, но я в этом совсем не так убежден. Может быть, он просто искал чего-то, что нельзя купить даже за восемнадцать миллионов долларов. К примеру — счастливую семейную жизнь, которая если подразумевает один или даже два кружевных передника — то вы весело повязываете оба и прыгаете к нему в постель! Возможно, он бы и сейчас оставался сенатором на расстоянии прыжка от Белого Дома.
      Но все это уничтожено теперь до основания, и все сделал он сам, своими руками. А я пытаюсь понять, почему… и так пока ни к чему и не пришел.
      — А знаете, вы очень даже привлекательно смотритесь, когда говорите вот так вот, совершенно свободно, — сказала она. — И глаза ваши становятся просто опасными…
      — О боже, сударыня, — сказал я и встал. Она подошла очень близко — гораздо ближе, чем нужно. Ее левая рука, не занятая стаканом, потянула вниз ворот свитера — который вовсе не нуждался в этом.
      — Все эта маленькая сучка Мизелль, — проговорила она сладким голосом. — Она его заставила.
      — Это говорит Артур Дейн?
      — Артур Дейн очень дорог, — сказала она. — Вы знаете, сколько он стоит?
      — Пятьсот в день, как я слышал.
      — Выходит, его сведения по ней очень ценны, не так ли?
      — И вы не собираетесь рассказать мне, что это за сведения, даже если есть что рассказывать.
      — Я могла бы, — сказала она. Пальцы ее уже подбирались к волосам над моим воротником, ее лицо было не более чем в 15 см. — Я могла бы — когда мы узнаем друг друга получше.
      Я вовсе не настолько привлекательный. Я ростом под метр 85, вес — 82 кг, потому что если я не буду весить ровно столько, все, что сверх, будет делать мое брюхо отвисшим. Осанка у меня странная, поскольку я кренюсь немного влево, но не сильно, и Сара однажды сказала мне, что я похож лицом на недружелюбного спаниеля. Умный, недружелюбный спаниель, добавила она. Поэтому обычно женщины на меня не бросаются, не шлют маленьких безделушек от «Камалье и Бакли» и не цепляют в темных уютных барах.
      Но время от времени это случалось. Была, к примеру, некая одинокая домохозяйка, которая могла знать, а могла и не знать кое-что о проделках своего муженька в части выпекания правительственных отчетов. Так она однажды как «забыла» запахнуть свой халат, так и оставила его зиять у меня на виду как ни в чем не бывало… Сам муж против этого никак не возражал, поскольку был где-то далеко, предположительно в Буэнос-Айресе.
      В общем, все эти бесхитростные сигналы были мне прекрасно знакомы, и я отчетливо осознал, что один решительный натиск — и вся она — отчасти страдающая от тоски, отчасти перебравшая спиртного домохозяйка ценой в 18 миллионов падет к моим ногам. Секунду я решал про себя, стоит ли выяснять, что она знает, если она что-нибудь знает. Решил, что не стоит. И сейчас мне неясно, изменилось бы что-нибудь, если б я тогда решил иначе. Возможно, пара человек осталась бы в живых. А если еще пораскинуть — так может и нет…
      Впрочем, мне не пришлось откровенно отвергать ее. Кое-кто облегчил мне задачу. Голос, который произнес: «Что-нибудь еще, миссис Эймс?» Это был Джонас Джоунс, вставший у двери, которая, по-моему предположению, вела в буфетную. Я посмотрел на него через ее плечо. Его черные глаза буквально вцепились в меня. Лицо его слегка вытянулось и побелело, но в его тоне ничего этого не проступило. Он все еще был вежливым. Может, немножко ледяным, но вежливым.
      Она не стала ни отпрыгивать, ни подаваться назад. Она позволила своей руке проскользить по моей груди, медленно, и лишь затем обернулась:
      — Мистер Лукас как раз собирается уходить. Вы проводите его?
      — Да, миссис Эймс.
      Он пересек комнату и встал у другой двери, которая выводила в залу.
      — Мы могли бы поговорить еще когда-нибудь, — сказала она. — Когда-нибудь очень скоро.
      — Хорошо, — сказал я. — Давайте.
      — Как знать — может быть, это избавит вас от многих беспокойств, — сказала она. — И еще это может быть очень даже интересно. Для нас обоих.
      — Вполне возможно, — сказал я.
      — Я позвоню вам.
      — Вы будете очень любезны, — сказал я, повернулся и отправился к двери, которую Джонас держал открытой.
      Он последовал за мной в залу, обежал меня слева и распахнул для меня большую резную дверь.
      Я остановился и некоторое время смотрел на него.
      — Тебе нравится твоя работа? — спросил я.
      — Тут получше, чем в Майами Бич, приятель, — ответил он. — Нет такой большой конкуренции.
      — Ты хочешь сохранить место?
      Он кивнул.
      — Планирую.
      — Тогда тебе надо бы поусерднее выполнять работу внутри дома, — сказал я.

      В международном аэропорту Лос-Анджелеса я арендовал в конторе Хертца зеленый «Шевроле Импала». Остановился я в мотеле на Западном Авеню — не так далеко от Вилшира. Там я повесил свой костюм, повалялся на кровати, потом смешал себе выпить из бутылки Скотча, которую предусмотрительно захватил с собой из Вашингтона. Сделав все это, я снял трубку и набрал номер Сайза.
      В Вашингтоне было около часу дня, и Сайз восседал во главе обеденного стола.
      — Я в мотеле «Жемини», — сказал я.
      Он спросил, какой у меня номер, я сказал. После этого он сообщил:
      — Я вывернул этот город наизнанку, но найти удалось не так уж много. Он выезжал отсюда множество раз — а кто нет? В первый раз в 1929, когда ему было 9. В том же году он посетил Большой Каньон, наряду с Йеллоустоунским парком, Йосмитом, Сан-Франциско и озером «Плоская голова». Это в Монтане.
      — Похоже на обычный туризм, — сказал я.
      — На машине, — сказал Сайз. — На «Эссексе супер 6» 1928 года, если это представляет какой-то интерес.
      — Всей семьей?
      — С матерью, отцом и сестренкой семи лет. Звали Марта. Умерла от полиомиелита в 1935 году.
      — Не поможет, — сказал я. — Когда еще он срывался с места?
      — С тех пор еще примерно две или три дюжины раз, — сказал Сайз. — Боже, да все ездят в Калифорнию! Я не смог много собрать о его поездках до того, как он стал сенатором, но в бытность им он выезжал 15 раз. Примерно три раза в год.
      — В Лос-Анджелес?
      — Да повсюду. Иногда в Лос-Анджелес. Иногда в Сан-Франциско. Пару раз в Сакраменто. Однажды в Сан-Диего. В Ла-Джолла у него был вроде бы "друг сердечный". Останавливался у него пару раз.
      — Может, любовница? — спросил я с надеждой.
      — Бывший сосед по комнате, в колледже.
      — Это может быть что-то, — сказал я. — Как его имя?
      — Его имя — Джон Свендон, но едва ли он тебе чем-то поможет. Он умер четыре года назад. Эймс приезжал на его похороны.
      — Ладно, — сказал я. — Что о тех временах, когда он еще не стал сенатором?
      — Мейбл застала его мать по телефону сегодня утром. Она живет в Индианополисе. Это через нее мы узнали насчет «Эссекс супер 6». Она старенькая уже, Мейбл проговорила с ней почти час — по большей части о той турпоездке за рулем. Она не помнит никакого другого времени, когда б он туда ездил, за исключением войны. Он призвался на флот из Сан-Франциско.
      — Он ведь был летчик?
      — Да, морская авиация. Или военно-морская? Горячий парень. Дослужился до капитана, так и демобилизовался.
      — Когда?
      — Если верить Пентагону, 14 августа 1945 года.
      — Это ж День Победы над Японией, если не ошибаюсь?
      — Совершенно верно.
      — А где он демобилизовался?
      — Его мать сказала, что в Лос-Анджелесе. Он два дня не мог выбраться домой, потому что ему никак не отдавали билет. Пирог, который она ему испекла, успел зачерстветь.
      — Ну ладно. Если он был во флоте, значит, отпустили его на гражданку из лагеря Пендлтон, а не из Лос-Анджелеса. Есть что-то еще?
      — Мы убили целое утро, собирая для тебя все это.
      — Но это немного.
      — Чем богаты, как говорится.
      — Ладно, придется, как видно, собрать остальное здесь, — сказал я.
      — Откуда собрать? — спросил Сайз.
      — Не знаю еще.
      — Вот это меня и беспокоит, — сказал Сайз и отключился.
 
      Фирма «Коллинзон и Керни», специализирующаяся на инженерном консалтинге, располагалась на втором этаже трехэтажного здания по Беверли-бульвару. Я поднялся по ступенькам и попал в открытый коридор. Никакого звонка не обнаружилось, и я вошел без стука. За простой стойкой из серого металла сидела женщина. Она трудилась над решением кроссворда из «Таймс». Еще там были по виду совершенно неудобные стулья, вроде тех, что часто встречаются перед кабинетами дантистов. На стенах висело несколько фотографий каких-то подозрительных мостов, ни один из которых я так и не смог опознать, а на полу лежал плетеный пеньковый коврик.
      Женщине, видимо, было чуть-чуть за шестьдесят. У нее были хрупкие оранжевые волосы и хрупкий оранжевый рот. Также на каждой щеке было нарисовано два четких оранжевых пятна. Она взглянула на меня через бифокальные очки. Такие были весьма популярны пятнадцать или двадцать лет назад.
      — Если вы пришли что-то продать, вы зря тратите время, — сказала она ледяным тоном. — Мистер Керни бывает только по вторникам и четвергам.
      — А как же быть, если я захочу построить мост в пятницу? — сказал я.
      — Ха. Ха. Ха. — сказала она, как будто читая вслух.
      — Бизнес не особо процветает? — спросил я.
      Она вернулась к кроссворду.
      — Бизнес ни к черту, — сказала она.
      — Возможно, если б мистер Коллинзон и мистер Керни бывали в офисе почаще, и дела бы пошли веселей.
      Она отложила шариковую ручку и положила руки на стол. Оранжевые ногти вполне гармонировали с ее макияжем. А вот глаза у нее, как я заметил, были голубые, как яйца дрозда. Оранжевый цвет всего остального с ними гармонировал слабо.
      — Мистер Коллинзон, — сказала она, — умер 15 лет назад. Мистеру Керни уже 77 лет, и единственная причина, по какой он еще ходит сюда — это чтобы скрыться от жены. А жена у него, могу я добавить, та еще стерва. Что до постройки мостов, так мы мосты не строим. Мы их проектируем. Или, если быть построже в определениях — рассказываем людям, как их надо проектировать. Но за последние девять лет мы не помогли спроектировать ни одного моста.
      — Да, похоже, в делах у вас определенный застой, — сказал я.
      — А что вам нужно — скажите прямо?
      Спрашивая, она сложила руки домиком и водрузила на них свой подбородок.
      — Можете соврать мне что-нибудь. Я не возражаю. Я тут уже ошалела от скуки.
      — А вы давно тут работаете?
      — В июне будет тридцать один год.
      — Я интересуюсь некоторыми людьми, которые здесь некогда работали.
      Она улыбнулась.
      — О, красота какая! Сплетни! Кто же? Я знала всех.
      — Мужчина по фамилии Мизелль. А потом его жена. Мизелль был, насколько я понимаю, инженером.
      — Вы из кредитного бюро?
      Я покачал головой.
      — Легавый?
      Я покачал головой снова.
      — Прошу прощения, — сказал я. — Я что-то типа репортера.
      — Но ведь не с телевидения? — она казалась несколько разочарованной.
      — Нет. Я работаю для Френка Сайза.
      Как обычно, взвыли трубы, ударили тамтамы, и лед, что называется, тронулся. Это происходило почти всегда, когда я упоминал имя Френка Сайза в присутствии людей, изнывающих от отсутствия внимания. Похоже, оно для них много значит. Они не только рвутся к общению, они еще и жаждут рассказывать больше, чем они в действительности знают. Порой они берутся рассказывать даже о том, о чем в ином случае не стали бы говорить никому другому — то ли из стыда, то ли из опасения. Но и стыд, и страх куда-то отступают, если только возникает малейший шанс увидеть свою фамилию на страницах газет — или свое лицо на экране телевизора. Порой мне кажется, что я понимаю, в чем причина: они видят в этом свой последний шанс обрести бессмертие. Впрочем, не уверен…
      Женщина с оранжевыми волосами сказала:
      — Меня зовут Фиби Мейз.
      — А меня — Декатур Лукас.
      — А вы не хотите его записать?
      — Что?
      — Мое имя.
      Нравится некоторым, когда вы при разговоре пишете в блокноте. Вероятно, это дает им время лучше продумывать ложь.
      — Мы так больше не делаем, — сказал я. — Это вышло из моды.
      — Но как же тогда вы умудряетесь все запоминать и держать в голове? — сказала она. — Вот я ничего не запомню, пока не запишу.
      — А у меня в боковом кармане есть маленький магнитофон, — сказал я. Я на мгновенье оттянул левый рукав и мельком продемонстрировал свои наручные часы. — В часы встроен 33-фазный циклический микрофон с направленными сенсорами. Вы знаете такие — как у астронавтов.
      Она важно кивнула.
      — Припоминаю, я что-то слышала об этом. По телевизору.
      «Еще б ты не слышала!» — подумал я.
      Не знаю, почему я вдруг стал ей врать. Может быть, оттого, что она казалась такой безрадостной. И одинокой. Захотелось дать ей хотя бы что-то, о чем можно было бы говорить целую неделю… Если ей есть с кем говорить.
      — Так как насчет человека по фамилии Мизелль? — спросил я бодро. — Работал тут такой в 56-м или в 57-м?
      — Может быть, — сказала она. — А что он сделал?
      — Я не знаю, делал ли он вообще что-нибудь, — ответил я. — Умер, наверно, — вот все, что я знаю.
      Она захихикала.
      — Наверно, допился до смерти.
      — Хотя здесь он все ж работал — как инженер.
      — Инженер! — она произнесла это слово как легкое ругательство. — Он был всего лишь чертежник, да и продержался только четыре недели. Мистер Коллинзон уволил его самолично. Это было одно из последних его дел, перед тем как он слег.
      Я кивнул.
      — А как насчет его жены, тоже Мизелль? Такая здесь работала когда-нибудь?
      Она снова захихикала.
      — Какой еще жены? У Билли Мизелля никогда не было жены. Он пропадал каждый вечер, гулял напропалую, а утром появлялся с опозданием, и от него несло, как от открытой бутылки с джином. И такие чудовищные враки рассказывал!.. Но с ним невозможно было удержаться от смеха, такой он был… ну, счастливый какой-то, просто счастливый. Ни с чего и от всего сразу.
      — Когда он здесь работал? — спросил я.
      — С 15 мая по 15 июня 1956 года.
      — Как же вы так хорошо запомнили?
      Она воспользовалась правой рукой, чтобы водрузить на место непослушный оранжевый локон.
      — Билли Мизелль не из тех, кого забудешь, — сказала она, чуть улыбнувшись.
      — А вы так и не были замужем, я прав? — спросил я.
      — Совершенно верно. Я — мисс Мейз, если вы об этом.
      — Так вы сказали — пил он много?
      — Тогда все много пили. Хотя Билли еще больше остальных. Он был не пьяница, просто любил хорошо повеселиться.
      — А чертежником-то он был толковым?
      — Днем так очень хороший. Очень хороший и очень быстрый. Хотя с утра гроша ломаного не стоил.
      — А как вы сами насчет выпить?
      Она подняла свои выщипанные брови. Они были темно-коричневого цвета.
      — Вы имеете в виду — в общем?
      — В частности, — сказал я. — Я, в частности, думаю о пинте «J&B», которая лежит у меня в левом боковом кармане.
      — Хм… прямо по соседству с магнитофоном?
      Я ухмыльнулся.
      — Именно так.
      — Подождите, я возьму стаканы.
      Она вытащила два зеленых пластмассовых стакана из ящика стола и поставила перед нами. Я хорошенько встряхнул бутыль и разлил в оба.
      — А что если добавим немного газировки? — спросила она.
      — Прекрасно.
      В углу стояло сооружение с перевернутой горлышком вниз большой бутылью — весьма старомодный холодильник. Вода в бутыли забулькала, когда она наполняла наши стаканы. Вручив мне мой, она подняла свой и провозгласила:
      — За старых перечниц!
      — Ну что вы, вы еще совсем не старая, — сказал я.
      Она выпила и еще раз пригладила волосы. Я подумал, что на ощупь они, должно быть, как ржавое железо.
      — Пока держусь, — сказала она.
      Я снова ухмыльнулся.
      — Рядом с ухажером?
      Она в самом деле покраснела.
      — Да есть один старый дуралей, крутится рядом… Стоит одной ногой в могиле, но все хорохорится, в его-то годы. У него есть такой автомобильчик — багги для езды по песку. Нет, конечно, у него и нормальный есть, но заезжать за мной покататься он любит на своем дюнном багги.
      — Звучит как анекдот.
      — Знаю я, как это звучит, — сказала она. — Звучит чертовски смешно и наивно, но все ж лучше, чем шашки по доске передвигать! Вы их видели когда-нибудь?
      — Кого?
      — Наших старичков-боровичков? Должны бы видеть, как они собираются в Парке Мак-Артура и сидят, ждут, пока помрут. Старый Фред, по крайней мере, не такой.
      — Фред — это ваш поклонник, да?
      Она кивнула.
      — Вы знаете, где он будет сегодня днем?
      Я покачал головой.
      — Пойдет учиться летать! Конечно, одного его не пустят, но ему нравится подниматься туда с инструктором и болтаться в воздухе, как дураку.
      — А знаете что? — спросил я.
      — Что?
      — Готов поспорить, я знаю, почему вы так хорошо помните Билли Мизелля.
      — И почему?
      — Спорим, он заигрывал с вами, разве нет? Может быть, его потому и выгнали. Боссу не нравились такие штуки. Мистеру Коллинзону, я имею в виду.
      Ее лицо немного смягчилось. Возможно, под действием спиртного, но хотелось думать, что под влиянием памяти.
      — Я была слишком стара для Билли.
      — Вы не были для него слишком старой! Вам тогда не могло быть больше 32–33, - сказал я, сбросив со своей реальной оценки восемь или девять лет.
      — Мне было 38, - сказала она, вероятно, тоже подправив реальность на пару лет. — А ему тогда было всего тридцать. Дикарь! Настоящий дикарь!
      — Что с ним произошло?
      Она пожала плечами.
      — Что происходит с такими вот Билли в мире? Они, я полагаю, стареют, но так и не взрослеют. Сейчас ему должно быть сорок семь, не так ли? — Она покачала головой. — Не могу себе представить Билли сорокасемилетним.
      — А он так и не женился?
      — Он? Молоко слишком дешево, слышали? Старая шутка.
      — В смысле, зачем покупать корову?
      Она кивнула.
      — Зачем покупать корову, если молоко и так дешевое? Он, бывало, частенько это повторял.
      — А когда-нибудь он упоминал о семье? Брат там или сестра?
      — Брат у него был, Френки, — сказала она. — На год или два постарше. Однажды зашел сюда, чтобы занять двадцатник у Билли. У Билли, понятно, его не было, поэтому он занял у меня и отдал брату. Назад я так ничего не получила. Да и не думаю, что я на это рассчитывала.
      — А чем занимался Френки?
      — Он был музыкант. Играл на рояле по городу. Пел немного. Ну, вы знаете. Хорошенький, как шелк, с настоящими кудрями и обворожительной улыбкой, на вечеринках, бывало, свет приглушат, а он начинает мурлыкать «Звездную пыль» прямо для старых матрон, которых уже развезло после четвертого мартини, и они все начинают прям на него бросаться и тащить к себе домой. Ну а там сами выясняли про него, о чем их и так уже бармен предупреждал.
      — Что выясняли?
      — О Френки-то?
      — Угу.
      — Голубой он был, по-моему. Не для баб, в общем. А виски у нас еще немного осталось?
      — Сколько угодно, — сказал я.
      Она поднесла стакан, и я снова наполнил его самой щедрой мерой. Немного плеснул и в свой стакан. Она добавила себе воды из холодильника, потом снова села и посмотрела на меня своими голубыми глазами. Они, пожалуй, блестели чуть больше, чем прежде.
      — У Билли ведь нет никаких неприятностей?
      Я покачал головой.
      — Нет. Не думаю.
      — Зачем же тогда кому-то вроде Френка Сайза его искать?
      — Это долгая история, мисс Мейз. На самом деле я ищу кого-нибудь, кто мог бы что-то знать о маленькой девочке по имени Конни Мизелль. Или, может быть, Констанции. В 57-58-м ей должно было быть лет десять-одиннадцать. Я думал, что Билли мог бы быть ее отцом.
      Фиби Мейз улыбнулась и покачала головой.
      — Невозможно, — сказала она. — И Френки тоже никак не мог бы быть ей папой.
      — Почему?
      — Назад в 50-е — это теперь как назад в каменный век. Пилюли для женщин тогда еще не придумали! А у Френки и Билли было кое-что, что делало их чрезвычайно популярными среди дам.
      — Что такое?
      — Когда им было по 13 и 14 лет, они оба переболели свинкой.

      Фиби Мейз предложила мне немного послоняться поблизости, чтобы дождаться встречи с ее ухажером Фредди — он, мол, должен явиться со своих полетных уроков с минуты на минуту. Она заявила, что мы все поедем кататься на его «дюнном багги». Пришлось сослаться на якобы уже имеющуюся договоренность о другой встрече, которую теперь, увы, я не в силах отменить.
      — Если вы все ж его отыщете, передавайте от меня привет, хорошо? — сказала она.
      — Вы о Билли Мизелле?
      — Угу. О Билли.
      — Хотите, чтоб я попросил его заскочить сюда и навестить вас, если я его встречу?
      Она подумала над этим некоторое время.
      — Ему сейчас примерно 47, так ведь? — сказала она.
      — Да, что-то около того, — ответил я.
      Она покачала головой.
      — Облысел уже, наверно. Или даже разжирел.
      — Может, и нет, — сказал я.
      — Нет, просто передайте ему привет. И все. Просто привет.
      — «Фиби передает привет», — сказал я.
      Она улыбнулась, — возможно, чуточку печально.
      — Правильно. Фиби передает привет.
      Я вышел и уже как раз спускался по ступеням к своей машине, когда у стоянки вдруг с визгом и скрежетом затормозил дюнный багги марки «Фольксваген» — с легким полосатым верхом и толстенными задними шинами. Веселый старикан, сидевший за рулем, сначала выбросил наружу свои голые загорелые ноги, а потом вылез и сам. На нем были клетчатые шорты, рубашка с коротким рукавом и белые подстриженные усики, и все это в странном соответствии с его элегантной короткой стрижкой. Вверх по лестнице он отправился широкими и легкими шагами. Когда он проходил мимо меня, я сказал:
      — Как дела, Фредди?
      Он остановился и ослепил меня белозубой улыбкой.
      — Как нельзя лучше, сынок. Мы знакомы?
      — Просто у нас, по-моему, есть общий друг.
      — Фиби?
      Я кивнул.
      — Девочка что надо, а? — спросил он, что есть силы подмигнув мне.
      — Море женственности, — ответил я.
      Он ухмыльнулся во весь рот, снова подмигнул, повернулся и побежал дальше вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Посмотрев ему вслед, я уже почувствовал себя усталым.
      Я выехал со двора и по пути к Голливудскому шоссе сумел сделать всего лишь пару неверных поворотов. По нему я добрался до центра. Там я отыскал парковку в максимальной близости от Темпла и Бродвея. То, что осталось от пинты Скотча, я решил оставить в отделении для перчаток. Служащий стоянки увидел это и сказал, цокая языком:
      — Ай-яй-яй! Тут есть закон против этого.
      — Я слегка простыл, — сказал я.
      — Боже, это уж совсем нехорошо. И я тоже.
      — Угощайтесь.
      — Смеетесь?
      — Ни капли! Только присмотрите, чтоб не стукнули, ладно? Она арендована.
      — Ну, спасибо, приятель. Я только глоточек…
      — Для вашей простуды.
      — Вот-вот, — сказал он. — Только для простуды.
      Я взял у него квитанцию и направился прямиком в новое хранилище Статистического Управления Лос-Анджелеса, которому в этом году едва исполнилось пять лет. Оно располагалось в самом центре, в здании Гражданского Центра на Северном Бродвее, 227.
      В самом здании я нашел указатель, по которому выяснил, что мне нужна комната № 10. Комната находилась на первом этаже, а в ней за длинной стойкой я обнаружил миловидную маленькую блондинку, которую, казалось, вовсе не тяготило ее звание простого конторского служащего. Наоборот, она как будто даже гордилась этим обстоятельством и тем, что она знает о своей работе все, что необходимо знать. А работала она со свидетельствами о рождении.
      Выслушав мои пространные объяснения того, насколько я важная персона, она сказала:
      — Я, знаете ли, иногда читаю его колонку.
      — Хорошо.
      — Он как будто все время на что-то сердится, от чего-то досадует… Да?
      — Обычно так.
      — А я вот терпеть не могу быть сердитой все время.
      — И я тоже.
      — Чем я могу вам помочь?
      — Я бы хотел посмотреть сведения о девушке по имени Конни Мизелль. Или, может быть, Констанции. Я скажу для вас «Мизелль» по буквам.
      Я сделал это, и она спросила:
      — Родилась в Лос-Анджелесе?
      — Да.
      — А вы знаете когда? Если вы скажете дату, будет быстрее.
      — 21 мая 1946 года, — сказал я.
      — Это займет минуту.
      В действительности это заняло не меньше трех. Она вернулась с формуляром размером с письмо.
      — Свидетельства о рождении относятся к записям публичного характера, — сказала она речитативом, так, как говорят, когда одно и то же приходится повторять раз за разом. — Я не могу дать вам копию этого, но я могу рассказать вам, какая информация здесь содержится.
      — Замечательно, — сказал я. — Каково полное имя у ребенка?
      Она заглянула в формуляр.
      — Констанция Джин Мизелль.
      — Отец?
      — Френкис Б.С.И. Мизелль.
      — Б.С.И. — это «без среднего имени»?
      — Правильно.
      — А кто он по профессии?
      — Это номер тринадцать… — проговорила она. — Так, обычная профессия. Музыкант.
      — А какова профессия его матери? — спросил я.
      — Это номер восьмой. Написано «Горничная».
      — А что там еще написано?
      — Ну, тут 27 пунктов! Период проживания, место рождения матери, раса отца, обычное местопребывание отца, девичья фамилия матери, название роддома, адрес, сколько всего детей рождалось у матери…
      — Вот это, — сказал я.
      — Номер 21, - сказала она. — Детей, рожденных матерью — 2. Сколько живых — 2. Сколько умерло — 0. Сколько выкидышей — 0.
      — А другой ребенок — это мальчик или девочка?
      — Мальчик.
      — А девичья фамилия матери?..
      — Гвендолин Рут Симмз, — ответила маленькая блондинка. — Редко теперь встретишь девушек с именем Гвендолин. А оно такое приятное и старомодное, правда?
      — Пожалуй, — сказал я. — А может ваша система хранения сведений мне помочь, если я захочу выяснить имя этого брата?
      — Отец и мать те же?
      — Не знаю, — сказал я. — Впрочем, не думаю.
      — А имя брата вы знаете?
      — Нет.
      — Его дату рождения?
      Я покачал головой.
      — А как насчет имени матери? Я имею в виду не ее девичью, а ее имя в супружестве?
      — Нету, нету!
      Она с сожалением покачала головой. Это ей не нравилось. Она не любила проигрывать в своем деле.
      — У нас система не так устроена, чтоб можно было найти, имея только девичью фамилию матери. Ужасно, мне очень жаль.
      — Не беспокойтесь об этом, — сказал я. — Можем мы сделать еще попытку?
      — А как же, — сказала она, весело улыбнувшись.
      — По этому я знаю только год и имя.
      — Это пойдет.
      — Год 1944-й, а имя я вам скажу по буквам.
      И я сказал ей по буквам имя Игнатиуса Олтигбе. На этот раз, из-за того что я не знал точной даты рождения, ей понадобилось побольше времени. Около пяти минут. До сих пор не понимаю, почему вдруг я решил спросить свидетельство о рождении Олтигбе. Может быть оттого, что он был убит возле моего дома, и я счел, что кто-то должен одолжить ему немного бессмертия — хотя бы в форме признания того, что он был рожден? Или, возможно, это было просто любопытство относительно того, как нигерийский вождь умудрился родиться в Лос-Анджелесе посреди Второй Мировой войны. Иногда я посмеиваюсь над собой и пытаюсь убедить сам себя, что это было свидетельством блестящей интуиции — вроде той, которую проявляют величайшие историки, когда делают свои самые важные открытия. Беда только в том, все эти открытия так бы и не случились, если б кому-то в одно тоскливое воскресенье в Лондоне, Бостоне или в Сан-Франциско не взбрело в голову со скуки разобраться на своем чердаке.
      Когда маленькая блондинка вернулась, улыбка у нее была напряженная и осуждающая.
      — Так вы это знали с самого начала, не так ли? — сказала она.
      — Что знал?
      — Ладно! — сказала она. — Тогда продолжаем наши игры дальше.
      Она заглянула в формуляр, лежащий перед ней на стойке. Я попытался прочесть его вверх ногами, но ее голос сбивал меня с толку.
      — Игнатиус Олтигбе, родился 19 декабря 1944 года. Имя отца: Обафеми Олтигбе. Раса: негр. Национальность: эфиоп.
      — Ну, не совсем…
      — Он что, не эфиоп?
      — Нигериец, — сказал я.
      — Ох. Так они ж все равно из Африки, разве нет? Я думаю, тогда, в 1944, всех африканцев так называли — эфиопами то есть.
      — Пожалуй…
      — Обычное занятие отца: студент.
      — А о матери-то что?
      — Да вы уже знаете, — сказала она.
      — Знаю что?
      — Она та же, что и в предыдущем случае.
      — Вы уверены?!
      — А как иначе? — сказала она. — Разве только две девушки с одинаковым девичьим именем Гвендолин Рут Симмс вместе жили по одному и тому же адресу на Гувер Стрит.

      Когда на автостоянке я вручил уже знакомому парковщику квитанцию и плату за парковку, он посмотрел на меня как-то странно. Наверно, по причине моей улыбки, которая выходила малость глуповатой. Это была «улыбка историка» — она у меня появляется только тогда, когда мне удается выяснить что-то жизненно важное — например, тот факт, что глаза капитана Бонневиля были серые, а вовсе не голубые, как полагало прежде большинство моих коллег. Вот уж было величайшее открытие!
      И так же я чувствовал себя сейчас, выяснив с непреложностью, что у Конни Мизелль и Игнатиуса Олтигбе была одна и та же мать. Если бы я был просто великим сыщиком, я мог бы назвать найденное «ключевой уликой». Но с данного момента я уже считал себя великим историком, и потому остановился на «блестящем исследовании». Так называют исследования, не просто восстанавливающие утерянный фрагмент факта, но позволяющие в результате совершенно по-новому взглянуть на целую ушедшую эпоху. «Конни Мизелль — сводная сестра Игнатиуса Олтигбе. Ну конечно! Теперь все сходится!»
      Только вот нет. Дойдя до машины, я уже ясно понимал, что всего лишь получил очередной кусочек информации. Чуть более кучерявый, чем что-либо из того, что я собрал прежде… Но ничуть не более полезный.
      Мне угораздило выбрать такую стоянку, с которой можно было выехать только в порядке живой очереди. Ничего не оставалось, кроме как сидеть за рулем и в очередной раз прокручивать в голове все факты. «Я так и не выяснил ничего принципиально нового; разве только знаю теперь о любопытном совпадении в жизни сенатора Роберта Эймса: и Конни Мизелль, и ее сводный брат возникли в ней почти одновременно — шесть или семь месяцев назад. Конни намертво прилепилась к сенатору. Сводный брат склеил его дочь. В настоящее время и дочь мертва, и Игнатиус тоже. Это должно что-то означать. Возможно, что-то до чрезвычайности дурно пахнущее».
      Слово «компаньон» с легким поклоном пришло и запало мне в голову. Оно французского происхождения. Капитан Бонневиль использовал его в письме к министру обороны: «Мой компаньон теперь — Нет Фишер». Тогда оно обозначало партнерство; теперь сгодится и для преступного сговора. «Может быть, Конни Мизелль со своим сводным братом — такие вот «компаньоны»? Это лишь теория; надо будет спросить ее об этом при следующей встрече». Я обнаружил, что предвкушаю встречу с ней. Я безумно хотел ее увидеть. Томился в ожидании — если тут уместен этот затертый оборот.
      Выехав с парковки, я через пару кварталов наконец почувствовал причину непонятного поведения парковщика. Теперь уже его взгляд казался мне не столько странным, сколько напряженным.
      А причиной был холодный кусок металла, который коснулся меня прямо под мочкой уха. Я слегка подпрыгнул. Сантиметров на тридцать вверх.
      — Просто веди машину, господин хороший. Без паники.
      Голос был — то ли высокий баритон, то ли низкий тенор. По идее, он должен был принадлежать мужчине, но нет. Он принадлежал женщине.
      — Это был пистолет — то, что вы держали у меня под ухом? — спросил я.
      — Это был пистолет.
      Я медленно подался вперед и повернул зеркало заднего вида.
      — Хочешь глянуть, на кого я похожа?
      — Есть такая мысль, — сказал я.
      — Ну вглядись, вглядись, сынок, — сказала она. Я так и сделал.
      У нее было широкое, почти квадратное лицо. Никакого макияжа. Волосы были короткие — даже короче, чем мои, и рыжие с морковным оттенком. На вид ей было лет 35–40, нос курносый, рот тяжелый. Пожалуй, в детстве она была тот еще сорванец.
      — Симпатичной не назовешь, а? — сказала она.
      — Хочешь, чтобы я тебе соврал?
      — Девушкам это нравится, — сказала она. — Большей части.
      — А имя у тебя есть, мистер? — спросил я.
      — Ты, парень, шутник, да?
      — Я только рулю, — сказал я. — Только не знаю куда.
      — Езжай пока прямо несколько кварталов. Потом будет поворот направо на Вилшир. Приедем в Вилшир — там все и покончим.
      — Где это «там»?
      — Я знаю одно приятное тихое местечко.
      — И что потом?
      — Потом посмотрим.
      — Это что — последний писк лос-анджелесской моды в организации ограблений?
      — Неужто это не то, чего б ты хотел?
      — Я был бы рад отдать тебе свой бумажник и высадить на ближайшем углу.
      — А ты веди, веди машину-то.
      Я поехал дальше. Было уже почти 3.30. Движение было не сказать чтоб очень интенсивное. Я еще раз взглянул в зеркало заднего вида. Пистолет я видеть не мог. Все, что я видел — ее глаза. Они смотрели на меня в упор. Глаза у нее были зеленые, и в них не было и капли хладнокровия. Они выглядели горячими и злыми.
      — На кого ты работаешь? — спросил я.
      — Не знаю, Джек, и не страдаю от этого.
      — Раньше у тебя было уже много подобных заказов?
      — Не нервируй меня. Скоро все кончится.
      — Сколько? — спросил я.
      — Сколько что?
      — Сколько они тебе платят?
      — За тебя?
      — Да.
      — За тебя — три куска. Ты идешь для меня по специальному тарифу.
      — Я могу дать пять тысяч, если тебя интересуют предложения получше.
      — Где ж ты тут возьмешь пять тысяч — между шоссе и пляжем? Ты ведь дешевка, приятель? У меня были парни, которые предлагали двадцать тысяч, только б их отпустили. Одна беда — надо было куда-то ехать, чтобы их взять. Выгодно, да?
      — Мы могли бы подумать, как это все организовать, — сказал я.
      Я видел в зеркальце, как она покачала головой.
      — Невозможно. Кроме того, мне надо думать об отчете.
      — Где ты меня подцепила?
      — В аэропорту. У меня было хорошее описание, да и тебя трудно не заметить. Походка у тебя забавная.
      — Я слегка простыл, — сказал я.
      — А! Ну пускай, больше тебе не придется обо всем этом беспокоиться. Только не начинай тут умолять и плакать, а? Парни вроде тебя все время начинают стонать и плакать, меня это просто выводит из себя. Ты ж не хочешь меня взбесить, а, парень?
      — Нет, — сказал я, — я не хочу тебя взбесить.
      — Вот и славно, — сказала она. — Теперь на углу направо.
      Мы двигались на запад по Бульвару Пико. На следующем углу стоял светофор. Улица, на которую она хотела, чтобы я свернул, называлась Уилтон Плейс. Я еще раз прикинул интенсивность движения. Она все еще оставалась средней. Наверно, в Лос-Анджелесе всегда такое. Я перестроился в правый ряд и убрал ногу с газа. На светофоре зажегся красный. Впереди меня было две машины, они встали на светофоре. Я взглянул в зеркальце наружного заднего вида. Сзади было по меньшей мере три или четыре машины. Автомобили также двигались слева от меня. Я нажал на педаль газа — резкое ускорение вдавило в сиденье. В последний момент я так же резко ударил по тормозам, чуть-чуть не врезавшись в машину впереди. Бросило вперед, но я был к этому готов: успел быстро вытащить ключи зажигания и выбросил их в окошко. Затем тут же открыл дверь и рванулся к выходу.
      — А ну на месте, назад! — рявкнула она.
      Я медленно повернулся на сиденье, уже наполовину вылезший — задницей вперед. Наконец я смог увидеть пистолет. Она держала его в правой руке. Рука не дрожала. Похоже, это был револьвер 38-го калибра с маленьким барабаном. Я покачал головой.
      — Если ты собираешься сделать это, малышка, делай это сейчас, — сказал я и продолжил медленно выползать с переднего сиденья, оставаясь в скрюченном положении. Позади меня некоторые машины принялись сигналить. Она оглянулась. Потом снова посмотрела на меня. По-моему, я разглядел, как ее палец на курке напрягся. Но я не уверен. Возможно, это просто было то, что я ожидал увидеть.
      — Ты, хрен чертов… — сказала она. Потом задрала свой свитер и заткнула револьвер за пояс своих джинсов.
      Я был уже вне машины и встал во весь рост. Она быстро переползла к правой задней дверце и выскочила с той стороны. Еще несколько клаксонов присоединились к общему вою. На светофоре загорелся зеленый. Она перешла на бег трусцой вдоль тротуара. Я заметил на ней теннисные туфли. Она не оглядывалась. Бежала себе прочь по тротуару — легко, ровно — словно она каждый день тут бегает в районе пол-четвертого. Может, так оно и было.
      Из машины позади меня вылез мужчина и подошел ко мне. Ему было лет сорок на вид. Нос и щеки вишневого цвета, как у завзятого пьяницы.
      — Нда-а, только так и можно от них избавиться, — сказал он.
      — Да уж, — сказал я. — Пожалуй, только так.
      — Поссорились?
      — Да что-то вроде того.
      — Я видел, как вы выбросили ключи. Если б я был женат на мегере вроде вашей, я бы тоже так сделал не раздумывая.
      — Не видели, куда они упали? — спросил я.
      — Туда, на соседний ряд, по-моему, — сказал он. — Я тут поизображаю регулировщика, а вы можете сходить посмотреть.
      Он выбросил вперед ладонь правой руки, как это делают регулировщики, и движение остановилось. В этом особенность Лос-Анджелеса. Пешеходам здесь дают шанс в борьбе.
      Я пошел икать ключи и нашел их буквально за 45 секунд. Он кивнул и начал плавно махать руками, вновь разрешая движение. Казалось, он был очень доволен собой.
      Когда я был уже возле своей машины, он подошел и сказал:
      — Теперь, когда вы от нее избавились, может, следует подумать о том, чтоб и дальше держаться от нее подальше?
      — Думаю, вы правы, — сказал я.
      — Она ведь гораздо старше, да?
      — Намного, — сказал я. — Мы как раз поэтому все время ссоримся.
      Он постучал ладонью по краю дверцы.
      — Лучше бы тебе, приятель, обзавестись такой, чтоб была чуточку младше. И знаешь — может, это не мое дело, конечно — чтоб девичьего в ней было побольше, а?
      Я поднял на него глаза и завел мотор.
      — Может, мне вообще на школьниц переключиться?
      Он покачал головой и начал говорить что-то еще — возможно, весьма мудрое — но я отъехал прежде, чем смог что-то расслышать.

      Я не уехал далеко. Не уехал далеко — потому что моя правая нога все время стучала и попадала мимо акселератора, и я ничего не мог с этим поделать. С левой было все в порядке — поскольку я держал ее скрюченной и упертой в пол возле педали тормоза. Она не дрожала — хотя и очень хотела. С руками тоже было все прекрасно — я держал их максимально вытянутыми и вцепившимися в руль, насколько хватало его окружности. Миновав пару кварталов, я нашел место для парковки и влепился туда. Однако, потянувшись выключить зажигание, я дважды промахнулся мимо ключа…
      Мне понадобилась еще целая минута, чтобы открыть замок на отделении для перчаток и открыть его. Моя пинта Скотча была уже на две трети пуста. Я откупорил ее и сделал большой глоток. Клянусь Всевышним, для меня он был сейчас как вода, не более и не менее. После нескольких попыток я сумел-таки зажечь сигарету. Вкус был великолепен — такой, какой бывает, когда выходишь после длинного фильма. Я сидел, курил, потягивал виски из горла и думал, насколько же я был близок к смерти.
      Она могла бы пару раз спустить курок, выпрыгнуть в заднюю дверь и потрусить прочь — никто бы не попытался ее остановить. Только не в Лос-Анджелесе. Да и ни в каком другом городе. Но девица была профессионалом — или говорила, что была — и потому у меня был определенный перевес. Ее могли легко опознать — а на нее, возможно, уже есть досье, и немаленькое. Счет оказался в мою пользу — примерно шесть-пять, наверно. Но если бы я доехал туда, куда она сказала, я бы, вероятно, был уже мертв.
      Вот так я сидел в машине и успокаивал свой потревоженный дух рассуждениями, попутно ублажая плоть остатками Скотча. Теперь все казалось чрезвычайно логичным. Но тогда, когда я выхватывал из замка зажигания ключи и бросал их на дорогу, я руководствовался никакой не логикой, но исключительно страхом — страхом смерти. Уж если мне суждено умереть, то я хочу умереть дома в своей постели, а не упасть простреленной башкой на руль какого-то арендованного автомобиля.
      Я протянул вперед свою правую руку с растопыренными пальцами. Она все еще немного дрожала, но теперь уже это был легкий тремор, а не неконтролируемая вибрация парализованных конечностей. «Пожалуй, надо еще глотнуть, — решил я. — Вреда точно не будет». Я поднял бутылку, высасывая последние капли. На тротуаре показалась дама, катящая за собой двухколесную сумку-тележку — видимо, со всем необходимым набором бакалеи для настоящей домохозяйки. Она увидела меня и быстро отвела глаза, как будто я делал что-то крайне неприличное.
      — Исключительно в медицинских целях, барышня! — сказал я сам себе и тут же слегка удивился, обнаружив, что на самом деле произнес это вслух и громко. Я убрал Скотч, включил мотор и отправился обратно в центр, на автостоянку близ Гражданского Центра.
      Я не стал вылезать из машины, когда подошел парковщик. Не думаю, что он горел желанием поговорить со мной.
      — Сколько она тебе заплатила? — спросил я.
      — Вы говорите о вашей жене?
      — Да! — сказал я. — О жене.
      — Десять баксов. Она сказала, что хочет сделать для вас сюрприз.
      — Ты мне вот что скажи, приятель…
      — Что такое? — спросил он. Он явно занервничал.
      — Она что, похожа на мою жену?!
      — Откуда ж я, разрази меня гром, могу знать, на кого похожа ваша жена?
      — Она вообще похожа на чью бы то ни было жену?! А?
      Он пожал плечами.
      — Парни, бывает, женятся на таких бабах… В голову не придет! Откуда ж я могу знать-то…
      — А на кого она была похожа, по-твоему?
      — Тише, тише, мистер!.. по мне, так на корову некрашеную была похожа!
      Я постарался придать своему голосу максимум твердости и угрозы.
      — Но-но, приятель, полегче! Ты говоришь о моей жене!
 
      Было уже начало пятого к тому времени, как я нашел его. Он стоял на Нормандия Авеню, к северу от Вилшира, и был низкий, длинный и сложен из чего-то, по виду казавшегося битым кирпичом. Крыша у него была покрыта щелястой кровельной дранкой, с покатыми карнизами и какими-то бесчисленными окошками с непрозрачными цветными стеклами — синими, зелеными и темно-бордовыми.
      Над входом, почти под самой крышей, светились красным неоном маленькие знаки — настолько маленькие, что были едва различимы. При определенном усилии они складывались в слово «Коктейли». Ниже по дереву, покрашенному в черный цвет, шли выгравированные буквы сантиметров тридцать высотой, сделанные в староанглийском стиле. Они образовывали название заведения — СТЕЙСИ-БАР.
      Рядом была маленькая заасфальтированная парковка. Я поставил машину и вошел. Там было темно, прохладно и тихо. Справа — резная барная стойка. Стулья с высокими спинками, сиденья удобные, мягкие. Обтянуты чем-то, напоминающим замшу. Расставлены вокруг небольших низеньких столиков. В одном из углов установлено маленькое пианино на кронштейне, там же микрофон с гибким шнуром. Вглубь за пианино — обеденная зона примерно с дюжиной столиков. В общем, полное впечатление приятного и спокойного места, где за вполне терпимые деньги можно получить недурную выпивку и приличный бифштекс.
      В баре не было никого из посетителей, но за стойкой кто-то стоял и казался странно знакомым. Это был высокий, загорелый мужчина с густой шевелюрой темных волнистых волос, без признаков облысения. В ней уже пробивалась приятная седина. Лицо у него было не то чтобы красивое, но интересное — с ясными и четкими чертами и неожиданно изящным ртом, благодаря которому оно не производило впечатления грубого. В уголках его серых глаз и вокруг них виднелись морщинки от прищуривания и частого смеха. На нем была белая рубашка спортивного покроя, расстегнутая так, что была видна грудь, довольно волосатая, причем эти волосы тоже начинали седеть. Он поднял на меня взгляд, пока я подходил к стойке, кивнул и вернулся к своим делам — я не видел, что он там делал, лимон, наверно, нарезал.
      Я вспомнил, почему я его знаю. Это было по меньшей мере лет десять назад. В ту пору он одевался в стиле, отдаленно напоминающем Дикий Запад, и всегда имел при себе какое-нибудь животное — теленка, олененка или даже медвежонка. Он возникал то ли из леса, то ли откуда-то из-под глыб, и звереныш его на первый взгляд смотрелся каким-то больным или покалеченным. Потом он его отпускал, а камера следовала за ним все время, пока он несся к своей маме, и становилось ясно, что не был он никаким больным или калекой, а просто потерялся. Затем камера снова брала крупным планом это обветренное, но не огрубевшее лицо со странно мягкой улыбкой, он зажимал между губ сигарету и зажигал ее кухонной спичкой, а голос за кадром начинал рассказывать, насколько же у этой сигареты великолепный, мягкий и насыщенный вкус…
      Я скользнул на один из стульев у барной стойки. Он отложил ножик, которым нарезал лимон, вытер руки полотенцем и придвинул ко мне маленькую салфетку, на которой стояла чашка с арахисом.
      — Чем сегодня днем будем облегчать страдания? — сказал он. Голос соответствовал его габаритам. Он был низкий и сочный. В телерекламе он никогда не звучал, но все ж был мне знаком. Я ведь слышал его в телефонной трубке, когда звонил по номеру, так хорошо затверженному особой по имени Конни Мизелль.
      — Скотч, — сказал я. — С водой. Сделайте в высоком стакане.
      — Какой сорт Скотча?
      — Девар.
      Он проворно смешал напиток, подал и вернулся к своим лимонам.
      — Я ищу Стейси, — сказал я.
      Он не поднял глаз.
      — Зачем?
      — Хочу задать ему пару вопросов.
      Он отложил нож, снова вытер руки и выпрямился над стойкой, обхватив себя за плечи крест-накрест. На левом запястье у него был ремешок с тремя небольшими пряжками.
      — Стейси — это я, — сказал он. — А вы кто?
      — Мое имя Лукас, — сказал я. — Я работаю на Френка Сайза.
      Он кивнул понимающе.
      — Это тот парень с газетной колонкой.
      — Угу.
      — Вы довольно далеко от дома забрались.
      — Есть немного.
      — И что ж такому человеку, как Сайз, нужно от простого парня вроде меня?
      — Вы, может быть, знаете кое-кого из тех, кем он интересуется. Могу я заказать для вас выпивку?
      Он немного подумал над этим, кинул взгляд через плечо на небольшие электронные часы. Затем сказал:
      — Почему ж нет? Вы платите или Сайз платит?
      — Сайз.
      — Тогда я, пожалуй, попробую глоток Чиваса.
      Смешав себе коктейль и сняв пробу, он опять обхватил себя руками, и я снова мог восхищаться мускулами его обнаженных массивных предплечий. Они тоже были покрыты зарослями волос, но без признаков седины.
      — Итак? — спросил он.
      — Гвендолин Рут Симмс, — сказал я. — Известная также как Гвен Мизелль.
      На время установилась тишина, потом он сказал:
      — О, так это давние дела.
      — Насколько давние?
      Он подумал над этим.
      — Да лет двадцать будет, не меньше.
      Правой рукой он легонько вращал, умудряясь этим жестом охватывать все вокруг, включая парковку у входа. Жест хорошего актера.
      — Она бывала здесь, когда я только купил заведение — двадцать лет назад.
      — Она работала на вас?
      Он кивнул.
      — У меня. Закупала кое-что на продажу. Когда-то она была довольно смазливая лисичка.
      — И как долго она проработала на вас?
      — Десять, может быть, одиннадцать лет.
      — А что потом?
      — Она переехала.
      — Почему?
      — Когда я это купил, тут была дыра. И народец здесь ошивался тоже не бог весть какой. Какие-то жулики, любители легкой наживы — все тут как тут. Приедет какой-нибудь простофиля из города в наши края, спросит коридорного — где у вас тут, брат, веселье? Ему говорят, иди в Стейси-бар. Такое вот было местечко… вы понимаете, о чем я?
      — Разумеется, — сказал я.
      — Ну вот, а я снимался немного, так, не то чтобы очень… Вся отрасль катилась к чертям. Да. Я тогда попал во все эти телевизионные дела. Реклама сигарет.
      — Я помню, — вставил я.
      — Дрянные сигареты, но реклама классная. Я на этом кое-что наварил — и вложил все сюда. Все целиком перепроектировал, переделал. Торговлю тут завел небольшую — в новинку было для нашей окраины. Народ повалил. Вы знаете, людям же любопытно было: они посещают заведение и видят меня работающим за стойкой, а потом приходят домой, включают телевизор — а там опять я, звереныша отпускаю или еще что. Ну, я цены приподнял, взял приличного повара. Прощелыги и жулики слиняли. Они тут перестали себя уютно чувствовать. И Гвен ушла с ними.
      — Когда ж это, получается, девять или десять лет назад? — спросил я.
      Он кивнул.
      — Около того.
      — А ребенка Гвен вы знали?
      — Конни? — спросил он. — Ну конечно, я знал Конни. Она обычно звонила сюда каждый день после школы, в районе четырех дня, чтоб узнать, готова уже мамаша или нет. Гвен напоследок стала очень уж прикладываться к бутылке. Конни все еще в Вашингтоне?
      — Она в Вашингтоне, — сказал я.
      — И она — часть той истории, над которой вы работаете?
      — Похоже на то.
      Стейси еще раз приложился к своему Чивас Регал.
      — Она заглядывала сюда пару раз с того времени, как закончила этот свой колледж в Окленде.
      — Миллз?
      — Точно, Миллз. Она только зашла сюда, и все парни уже были у нее в кармане. Включая меня.
      — Да, с этим у нее все в порядке, — сказал я.
      — Я вам скажу, какой она была, — сказал он. — У нее была самая замечательная красивая головка, какую я только когда-нибудь видел в этом городе, и никто в городе не хотел замечать в ней ничего дурного.
      — Здесь вы совершенно правы, — сказал я.
      — И умница, кстати, — сказал он. — И в книжках разбиралась, и в отбросах. Такую комбинацию трудно чем-то покрыть. У нее ведь сейчас все идет как надо?
      — Кажется, вполне, — сказал я. — А как насчет её отца? Его звали вроде бы Френк Мизелль, если не ошибаюсь?
      — Старина Френк, — вздохнул Стейси. — Я уже много лет его не видел. Вроде должен был быть на похоронах Гвен, но нет, не показался. Может, он и не знал о них.
      — Она умерла примерно месяцев семь назад, не так ли?
      — Дайте подумать… Да, примерно так. Это было в конце октября. Парень, с которым она жила, околачивался поблизости и зашел перекусить. Я, черт подери, по такому случаю дал ему поесть на халяву.
      — Вы ходили на похороны?
      Он кивнул.
      — Да, я пошел. Я и тот парень, который заходил перекусить. Совершенно бесполезный лодырь. И еще, наверно, три человека. Но этих я не знаю, впрочем.
      — От чего она умерла?
      — Да от пьянства главным образом, надо полагать. Сказали, что пневмония, но, черт, они ж врут много.
      — А Френк Мизелль так и не появлялся?
      — Угу. Представляете, они с Гвен терлись друг с другом, наверно, лет двадцать. Начали через несколько лет после конца Второй Мировой — и разошлись семь или восемь лет назад. Черт, я думаю, что старина Френк Конни и вырастил — или уж никто. Он учил ее играть на пианино и выколачивал из нее дерьмо, когда она пропускала школу. Только строго между нами: мне кажется, он ее немного… того…
      — Вы о Конни?
      — Да. Он был дьявольски строг с ней.
      — Я слышал, он вроде бы мужчин предпочитал…
      Стейси посмотрел на меня с отвращением.
      — А вы считаете это чем-то криминальным?
      — По мне так нет.
      — Ну, старина Френк вроде бы был голубой, хотя и с бабами у него тоже все получалось. Вы знаете, как раз по этому поводу они с Гвен никогда не ссорились. Он делал так, она — по-своему. Бывало, в воскресенье с утра они скандалили как бешеные, но никогда из-за того, кто кому что вставляет.
      — А из-за чего они ссорились?
      — Из-за Конни по большей части. По тому, что я слышал — якобы старина Френк о ней недостаточно заботится. Как я сказал, он, по-моему, обратил на нее особое внимание после того, как ей исполнилось двенадцать или тринадцать. Заставлял ее правильно одеваться, тыкал ей под нос книжки и деньги давал— достаточно, чтобы она не страдала от всяких колкостей и насмешек у нас в Голливуде. Повторю: по-моему, он ее и поставил на ноги, больше некому. Самой Гвен, смею уверить, до девчонки и дела не было.
      — Вы думаете, что Френк на самом деле был ее отец?
      Стейси пожал своими широкими плечами.
      — Кто ж, черт возьми, может такое знать? Гвен перетрахалась со всей округой. Это мог бы быть Френк, а может, кто-то из еще более чем дюжины парней. Френк, конечно, рассказывал направо и налево, любому, кто желал слушать, будто бы он болел в детстве свинкой и от него потому забеременеть невозможно. Под него через это многие ложились, да только врал он, по-моему.
      — Так вы не знаете — он, может быть, где-то здесь сейчас?
      Здоровяк несколько раз отрицательно покачал головой.
      — Не думаю, что он где-то в городе. На похоронах-то его не было. Играет, небось, на пианино где-нибудь во Фриско. Он же на самом деле оттуда родом.
      — Скажите мне еще кое-что…
      — Да, конечно. Что?
      — Откуда вы знаете, что Конни в Вашингтоне?
      Все еще охватывая себя руками, Стейси посмотрел вперед, на дверь, ведущую на улицу.
      — Ну, это, знаете ли, забавная история.
      — Почему бы нам не соорудить себе еще по стаканчику, прежде чем вы мне ее расскажете?
      Стейси покосился на меня.
      — Френк Сайз по-прежнему платит?
      — По-прежнему.
      Стейси приготовил нам обоим еще выпивки, попробовал свою и затем снова выпрямился за стойкой.
      — Ну, как я сказал, история забавная. Хотя забавного в ней мало, скорее даже печальная.
      — Угу, — сказал я, только чтоб продемонстрировать ему свою заинтересованность.
      — Итак, недели за две до смерти Гвен зашла сюда старуха, совершенно кошмарная на вид. Время дня было примерно такое, как сейчас. Не слишком активное. Зашла — ну беда какая-то, а не баба. Жирная вся, космы торчат, губную помаду не умеет наносить — по всему лицу размазала, все щеки в ней! В общем, право слово, краше в гроб кладут. И тем не менее видится мне в ней что-то знакомое. Еще раз приглядываюсь… И кто ж, вы думаете, черт меня возьми, это был?
      — Не знаю, — сказал я, не желая портить рассказ.
      — Гвен собственной персоной! Но выглядит просто ужасно. Ну, черт побери, мы ж некогда были довольно хорошими приятелями, она никогда меня не подводила, я заказываю ей выпить — двойное виски, потому как видно, что ей только это и нужно. Она слегка просветлела после этого, но все еще выглядела — не дай бог. То есть по-настоящему плохо. Но мне-то уже больше ничего не оставалось делать. Мы поговорили немного о старых временах… А в конце она спрашивает — могу ли я, дескать, оказать ей небольшую услугу. Я вообразил, что она хочет поесть у меня на халяву, долларов на двадцать — ну и отвечаю, — да, мол, окажу, если смогу.
      Стейси наклонил голову и слегка потряс ею, словно не в силах поверить.
      — А ведь знаете, Гвен-то примерно моего возраста. Сорок семь, от силы сорок восемь. Я вот стараюсь держать себя в форме. Каждое утро около полудня пробегаю пару миль, дома немного работаю над собой. А Гвен я едва-едва смог узнать! То есть она выглядела почти что на все шестьдесят. И одета была в какое-то рванье, и сумку несла какую-то здоровую, хозяйственную — знаете, какие пожилые бабки таскают? Вот так и несла, и нескольких зубов не хватало. В общем, беда просто. Ну, я спрашиваю — Гвен, что я могу для тебя сделать? Так она лезет в эту свою сумку и достает посылку и письмо. Отдает это все мне и говорит: отправь по почте, если со мной что-то случится. Я спрашиваю «а что с тобой может случиться-то?», а она говорит — в случае моей смерти, тупица! Ну, черт, никто не любит говорить о смерти, так что я пошутил что-то и взял ей еще выпить, а потом она встала и собралась уходить. Но остановилась и говорит: «Знаешь что, Стейси?» Я говорю — что? А она говорит: «Знаешь, я не думаю, что была очень хорошим человеком». Тут она повернулась и вышла, и это был последний раз, когда я ее видел — за исключением похорон, но тогда я на самом деле ее не видел, потому что гроб не открывали.
      — Хм, — сказал я. — А кому было письмо?
      — Письмо было какому-то парню в Лондоне, Англия. Имя у него было забавное…
      — Олтигбе? — спросил я. — Игнатиус Олтигбе?
      — Да-да, по-моему, так. Это откуда — французское?
      — Африканское, — сказал я.
      — Шутите! — сказал он. — Хотя… Гвен точно перепробовала всех.
      — А что в посылке?
      — Та была для Конни. Был указан ее вашингтонский адрес. Так я и понял, что она в Вашингтоне.
      — Что представляла собой посылка?
      Он руками показал мне размер.
      — Вот такая большая. Да вы знаете. Как коробка из-под сигар.
      — И вы их отправили?
      — А как же. Сразу после того, как этот шпендель, с которым Гвен жила, пришел и рассказал о ее смерти. Я сходил на почту и все отправил. Там уже они наклеили марки и все такое.
      — А сколько весила посылка? Не помните?
      Он снова пожал плечами.
      — Не знаю. Да примерно столько, сколько весит коробка сигар.
      — Или книга? — спросил я.
      — Да, возможно. Да порядка фунта, пожалуй.
      Он посмотрел мне в лицо.
      — Что ж теперь за история с Конни? С чего вдруг Сайз ею заинтересовался?
      — Он считает ее новостью.
      — Большая новость?
      — Возможно.
      — Насколько большая?
      — Похоже, так или иначе дотягивается до Сената.
      — Звучит действительно крупно. У нее неприятности?
      — Пока нет.
      — Деньги замешаны?
      — Может быть и так.
      — Сколько? Я имею в виду — хотя бы предположительно?
      — Боюсь, миллионы, не меньше.
      Стейси удовлетворенно кивнул головой.
      — Я это всегда говорил, — пробормотал он едва слышно, скорее сам себе.
      — Говорили что?
      — Я всегда говорил, что Конни, с ее-то умом и внешностью, когда-нибудь по-настоящему выйдет в дамки!

      Лос-Анджелес я покинул стремительно. В мотель за пальто и своими бритвенными принадлежностями заезжать не стал — Френк Сайз купит мне новые. Прямо от Стейси я отправился в Лос-Анджелесский международный аэропорт, вручил ключи от машины парням из конторы Хертца и убыл первым же рейсом на восток. Он оказался в Чикаго, и мне пришлось провести целый час в тамошнем аэропорту им. О’Хары, прежде чем я дождался самолета, который следовал бы куда-нибудь поближе к Вашингтону. Им стал рейс на Френдшип, который находится буквально на полпути между Балтимором и Вашингтоном. Конечно, мне хотелось бы в конечном итоге сесть в Национальном аэропорту Вашингтона, но оказалось, что после полуночи там посадка запрещена — якобы от нее слишком много шума. В полночь все в Вашингтоне уже час как в постели — по крайней мере все те, в чьей власти решать, когда садиться и взлетать самолетам.
      Я позволил себе роскошь взять прямо из Френдшипа такси и был дома уже к четырем часам утра. Сара проснулась, когда я прокрадывался в спальню. С ней так всегда, какие бы усилия я ни прикладывал, чтобы оставаться тихим и незаметным.
      — Как все прошло? — спросила она.
      — Неплохо.
      — Много всяких новостей. Рассказать сейчас?
      — А давай. Мне звонили?
      — Еще как!
      — И кто?
      — Ты намерен перезвонить им прямо сейчас?
      — Да нет. Просто любопытно.
      — Ну, лейтенант Синкфилд звонил. Дважды. Мистер Артур Дейн — один раз. Голос у него… вкрадчивый. Разок звонили эти твои… из клуба. Еще жена сенатора, миссис Эймс. Потом еще какая-то, говорила этак плаксиво, назвалась Глорией Пиплз. Еще Конни Мизелль, девица с таким бархатным голосом.
      — А ты б видела ее тело… — сказал я.
      — Если оно соответствует голосу, ты, поди, опять влюбился.
      — Я с этим справлюсь. А что ты им говорила?
      — Что ты в Лос-Анджелесе, где именно я не в курсе, и что если у них что-то особо важное, они могут, наверно, попытаться достать тебя через офис Френка Сайза. А теперь марш в постель!
      — Я вот думаю, не надеть ли мне пижаму?..
      — Сейчас тебе будет не до нее, — пообещала она.
 
      Это было смутное чувство, что здесь есть кто-то еще. Я открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть руку. Пальцы ее были напряжены и вытянуты, и она стремительно приближалась к моей переносице. Я резко откатил голову влево, и пальцы цапнули меня чуть повыше правого уха. «Уанг!» — крикнул Мартин Рутерфорд Хилл вместо «Доброе утро!».
      — Да ты у нас киллер, да, малыш? — спросил я.
      Затем прислушался к себе, стараясь оценить, насколько тяжелое похмелье я заработал в результате вчерашнего бесконтрольного потребления внутрь горячительных напитков. По ощущениям, была не крайняя степень, но почти.
      — Дик! — сказал Мартин Рутерфорд Хилл.
      — Эй, Сара! — закричал я.
      — Что? — донесся ее крик с первого этажа.
      — Ребенок произнес слово!
      — Сейчас несу! — крикнула она.
      Некоторое время спустя она появилась, неся с собой чашку кофе. Я с кряхтением сел на кровати и благодарно принял ее.
      — Дать тебе сигарету? Или ты собираешься опять бросать?
      — Я брошу на следующей неделе. Они в кармане пиджака.
      Она нашла пачку, вложила сигарету мне в рот и зажгла ее для меня.
      — Спасибо, — сказал я. — А ребенок сказал слово.
      — Правда?!
      — Он сказал мое имя. Дик. Скажи опять «Дик», Мартин Рутерфорд!
      — Дик, — тут же сказал Мартин Рутерфорд.
      — Видишь?
      Она покачала головой.
      — Ну, такое он говорит целыми днями.
      — Ступай, чадо, — сказал я. — Придешь, когда сможешь сказать «Декатур».
      — Примерно в пять лет, — сказала Сара.
      — Сколько сейчас времени?
      — Начало одиннадцатого.
      — Ты сегодня работаешь?
      Она опять покачала головой.
      — Не сегодня.
      — Возьми няньку для ребенка, сходим куда-нибудь вечером вместе.
      — Боже, мистер Лукас, я вся трепещу! По какому случаю?
      — Просто так, никакого особого случая.
      — Здорово, — сказала Сара. — Это лучше всего.
 
      К 10.30 я уже принял душ, побрился, оделся и сидел за столом в нашей второй спальне, которая некогда была моим кабинетом, а теперь я делил ее с Мартином Рутерфордом. Окно комнаты выходило на восток, и теперь солнце заливало светом мой письменный стол, расположенный прямо напротив окна. Третий обитатель комнаты, кот Глупыш, развалился возле телефона. Стараясь его не побеспокоить, я набрал номер лейтенанта Синкфилда, записанный Сарой.
      Он тут же возник в трубке со своим резким «Лейтенант Синкфилд слушает!» — весь по горло в делах, не терпящий пустопорожней болтовни, — словно именно ему сегодня утром выпало встать во главе непрекращающейся войны с преступностью.
      Назвавшись, кто я есть, я продолжил:
      — Ты мне звонил дважды. Я подумал, что у вас, должно быть, что-то важное.
      — Важным оно казалось вчера, — сказал он. — Сегодня это так — не более чем интересно.
      — А вы, парни, обедаете когда-нибудь?
      — Обедаем, не сомневайся. Наедаемся до отвала в кафетерии «Шолль», потому что там дешево и они обходятся без всех этих религиозных штучек. По нашей работе ничего лучше не найдешь.
      — А я вот думаю о чем-то покучерявее.
      — Да уж надеюсь, — сказал он.
      — Как насчет «Герцог Зиберт»?
      — Что ж, достаточно кучеряво.
      — А когда вам было бы лучше поесть? — спросил я.
      — Я люблю обедать в районе полудня, не сочти только меня деревней.
      — Полдень — отлично, — сказал я. — Кстати, а ты знаешь кого-нибудь в Лос-Анджелесе, в убойном отделе?
      — Да знаю там кое-кого, — сказал он осторожным тоном, словно боясь сболтнуть лишнего.
      — Да тут такое дело… По-моему, вчера там кто-то хотел меня убить. Я подумал, может, твои друзья смогут выяснить кто?
      — Ты шутишь?
      — Нет, какие шутки.
      — Ты запомнил его внешность?
      — Это была она. Я хорошо запомнил.
      — Начинай описывать, — приказал Синкфилд. — Я буду сразу печатать… если с тобой все в порядке.
      — Со мной все о-кей, — сказал я.
      В 11.30 утра я подтолкнул свой отчет о расходах, и он скользнул через стол Френка Сайза. «Первоочередное первым!» — сказал я. Отчет я ему сунул вверх ногами. Он нахмурился, глядя на него, и потом стал разворачивать к себе при помощи ластика на другом конце желтого карандаша. По-моему, он не хотел к нему прикасаться.
      Закончив читать, он стал медленно поднимать на меня глаза. Недоверие прямо-таки нарисовалось у него на лице. Недоверие читалось также и в его глазах — но их оно никогда и не покидало. «Один костюм? — спрашивал он. — Одна электробритва? Одна зубная щетка? Один тюбик зубной пасты «Крест»? Одна пара жокейских шорт? Одна голубая рубашка? 183 доллара и 45 центов?!» К тому моменту, когда он дошел до 45 центов, его голос поднялся до верхнего регистра полнейшего недоверия.
      — Вы хотите, чтобы я рассказал вам об этом, — сказал я, — или хотите проверить, сможете ли петь сопрано?
      — Расскажите мне об этом, — сказал он. — Что-то с утра я еще не слышал ничего занимательного.
      И я рассказал ему, а он слушал как всегда — полностью погрузившись в процесс, только временами помечая для себя вопросы, которые надо задать по окончании рассказа.
      Когда я закончил, Френк воспользовался своим желтым карандашом, чтобы поставить «ОК!» и свои инициалы на отчете. Он подтолкнул его через стол ко мне.
      — Честно говоря, — сказал он, — я б, наверно, и не подумал заворачивать ни к какому Стейси. Или первым же самолетом отбыл бы куда подальше, или пошел бы к легавым.
      — У меня с собой было много Скотча, — сказал я.
      Он кивнул.
      — Что вы расскажете Синкфилду?
      — Да, думаю, практически все.
      Он снова кивнул.
      — Я тоже так считаю. Затем?
      — Затем я позвоню или навещу всех тех, кто мне звонил в мое отсутствие. Может быть, у них что-нибудь есть.
      — Мы уже набрали материала для целой грозди колонок, — сказал он. — Как лихо Конни Мизелль и этот ее наполовину брат подъехали к сенатору и к его дочери! Просто красота!
      — По-моему, недельку с тем, что у вас есть, вы продержитесь, — сказал я.
      — За исключением одной вещи, — сказал Сайз.
      Тут кивнул я.
      — Вместе ничего не стыкуется.
      — Да, — сказал он. — Не сходится.
      — Колонка-другая — может, тогда и остальное проявится?
      — Так-то оно так… Но пока ведь не скажешь, что они у меня в руках?
      — Для себя — нет, не скажешь.
      — А я хочу всю историю, — сказал он.
      — Вот и я того же мнения.
      — Вы хотите довести все до конца самостоятельно или вам потребуется помощь?
      — От кого? — спросил я.
      — От меня.
      — Давайте поглядим, что случится в ближайшую пару дней. У меня чувство, что что-то должно вот-вот произойти.
      Сайз кивнул.
      — У меня тоже. Потому-то я и хочу вмешаться.
      — Ну, черт возьми, хозяин-барин. Босс — вы!
      — Но то, что я хочу, не всегда оказывается самым разумным.
      — Наверно, потому вы и босс, раз это знаете, — сказал я.
      — Да уж, — сказал он. — Может и поэтому.
 
      Я вручил Мейбл Зингер подписанный командировочный отчет и попросил ее позвонить в «Герцог Зиберт», чтобы зарезервировать для меня столик — не прямо возле кухни, и в достаточном отдалении от других столиков, чтоб никому не удалось «поставить ухо» под наш с лейтенантом Синкфилдом разговор. А то в «Герцоге» трудно бывает сесть так, чтобы не касаться плечом какого-нибудь спортивного типа из числа его завсегдатаев. Это нам ни к чему.
      Но имя Френка Сайза опять произвело волшебное действие, и мне, явившемуся парой минут раньше (как всегда), предоставили зарезервированный столик почти в полуметре от ближайшего соседа. Для «Герцога» это почти полная изоляция.
      Синкфилд прибыл вовремя, или, на худой конец, минутой или двумя позже назначенного. На свой стул он опустился с глубоким вздохом.
      — Неудачное утро? — спросил я.
      — Да все плохо, — ответил он. — Давайте выпьем!
      Подошел официант, и мы заказали себе выпить. И обед тоже. Синкфилд попросил бифштекс, я выбрал форель. Дождавшись выпивки, Синкфилд хорошо приложился к своему бокалу и сказал:
      — Да, вчера ты вел себя как порядочный идиот. Или, может быть, как чертовский умник. Все еще не могу точно определить.
      — Ты о чем?
      — Да о том, как ты выпрыгнул из машины.
      — Что ж тут идиотского? — возразил я. — Жив остался, между прочим.
      — Это и удивительно.
      — Так лос-анджелесские сыскари ее знают?
      Он кивнул.
      — Они считают, что твои дорожки пересеклись с Громилой Би.
      — Что еще за Громила Би?
      — Громила Би — это Беатрис Анна Уитт. Они никогда не слышали, чтоб она кого-нибудь раньше убивала, но однажды она уже отсидела два года за то, что ухайдакала одного парня пивной бутылкой. Тот был на волосок от смерти. Мои друзья в Эл-Эй говорят, что она вообще хороший боец, любит драки, избиения, во всяком случае, они это слышали. Берет заказы на избиения, хотя, как они считают, может разукрасить кого хочешь и просто так, «из любви к искусству». Под настроение. Там они, впрочем, заинтересовались тем фактом, что она тыкала в тебя пистолетом. Спрашивали меня, может, ты приедешь и напишешь заявление? Я им сказал, что едва ли.
      — Правильно, — сказал я.
      — У них там три или четыре нераскрытых убийства, которые, на их взгляд, можно привязать к ней. Каким, говоришь, она в тебя тыкала? 38 калибр?
      — Выглядел как 38-й.
      — Я им так и сказал. Они считают, вот если б взять ее, да так, чтоб пистолет был на ней… Они б тогда сделали баллистическую экспертизу и, может, нарыли бы что-то. Я их попросил — если возьмут ее, пусть сделают мне услугу и заодно попробуют выяснить у нее, на кого она работала.
      — Это могло бы быть интересно, — сказал я.
      — У тебя есть какие-то идеи?
      Я задумчиво покачал головой.
      — Ау! Живей, Лукас! — подбодрил Синкфилд.
      — Ну хорошо, — сказал я. — У меня есть идея. Это должен быть кто-то, кому я нужен или мертвым, или смертельно напуганным. Значит, это вполне может быть тот, кто взорвал Каролину Эймс и застрелил Игнатиуса Олтигбе. Это должен быть дока в разных областях, раз он может просто снять трубку и позвонить такой особе, как Громила Би.
      — Да нанять можно кого угодно, — сказал Синкфилд. — Но почему ты им нужен мертвый? У тебя есть что-то, о чем ты мне не рассказывал?
      — Не знаю, — сказал я. — Разве об одном единственном факте, который я раскопал в Лос-Анджелесе, насчет матери Конни Мизелль…
      — Гвендолин Рут Симмс, — подхватил Синкфилд. — Известная также как Гвен Мизелль, гражданская жена некоего Френкиса без-среднего-имени Мизелля. Она умерла 21 октября.
      — Хм… Ты уже проверил?
      — Это моя работа.
      — Так вот, у нее был еще один ребенок. Я имею в виду — у Гвен Мизелль.
      — Да ну?
      — Угу. И звали его Игнатиус Олтигбе.
      Синкфилд не донес до рта кусок бифштекса, вернув его с полпути обратно на тарелку. Достал сигарету и закурил. Взгляд его устремился куда-то в пространство. После очередной затяжки он смял окурок, снова взял вилку, подцепил кусок мяса и отправил-таки его по назначению. Сделав несколько жевательных движений, он сказал:
      — Это должно бы быть совпадением — но это не так.
      — Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал я.
      — Они оба выплыли из тумана примерно в одно время, так ведь? Я говорю об этой девице Мизелль и ее полубрате-полукровке.
      — После смерти мамаша послала деткам кое-что, — сказал я. — Это кое-что переправил им по почте один местный парень, владелец бара. Олтигбе в Лондон ушло письмо, а Конни Мизелль — посылка в ящике размером с сигарную коробку.
      Синкфилд кивнул, отрезал себе очередной кусок бифштекса и положил его в рот. Говорить он начал, еще не закончив пережевывать:
      — Так что ж ты там, в Лос-Анджелесе, на самом деле вынюхивал?
      — Что-нибудь, что связывало бы сенатора Эймса и Конни Мизелль.
      — И что ж это, по-твоему? Какая-нибудь мерзость типа поляроидных фоток, на которых он, она и, может, еще какая-нибудь девка?
      — Может быть, — сказал я. — Она мне пару раз откровенно солгала. В принципе, достаточно безобидно — вроде как хотела уверить, что родители у нее были уважаемыми представителями среднего класса. А они не были. Но это ж не преступление, когда человек хочет малость приукрасить свое прошлое.
      — Она действительно завоевала стипендию и прямо со школы пошла в колледж, — сказал Синкфилд. — Я проверил.
      — Во многом она и есть то, что сама о себе рассказывает, — сказал я и отведал, наконец, кусочек своей форели. До этого я трудился в поте лица, пытаясь выбрать из нее кости. — Она ходила в школу в Голливуде, заработала там достаточно приличный аттестат, чтобы получить стипендию в колледже Миллз, а потом перепробовала много всяких занятий, прежде чем закончила поход в этой лоббистской конторе в Вашингтоне. Но вот что она никому не рассказывала — это то, что она росла в Голливуде, будучи во многом предоставлена сама себе, как сорная трава, и жила вместе с пианистом — который то ли был, то ли не был ей отцом — который обучал ее игре на пианино… и еще некоторым штучкам, когда ей перевалило за 12 или 13 лет.
      — И это пока все, значит? — хмыкнул Синкфилд.
      — Из того, что мне удалось собрать, вроде пока все. Что ни говори, а и это собрать было нелегко. И в этом, пожалуй, есть откровенная грязь.
      — Так тебе удалось найти что-то, связывающее сенатора с ней?
      — С Конни?
      — Угу.
      — Нет. Ничего.
      — А что мать?
      — Мать, судя по тому, что я слышал, трахалась со всеми в городе. Может быть, она и с сенатором трахалась, и, как ты сказал, сохранились фотоснимки…
      — Хм… И он оставил ее на произвол судьбы с двумя детьми?
      — Ну да, — сказал я. — Вот только, судя по тому, что я слышал, если б снимки имели какую-то цену, она бы давно сама ими воспользовалась. Если еще были какие-то снимки, которых, наверно, и не было.
      — Давай все же попробуем начать с грязных фото, а? — сказал он.
      — Это ты поднял тему.
      — Да, пожалуй, я.
      — Теория, откровенно говоря, слабенькая, — сказал я.
      — Это точно, будь я проклят.
      — Десерт какой-нибудь хочешь?
      — Нет, не надо мне никакого десерта.
      — Может, кофейку?
      — И кофе я тоже никакого не хочу.
      — Что же ты хочешь?
      — Я хочу видеть Конни Мизелль, — сказал он.
      — И что ж тебя останавливает?
      — Да ни черта! — сказал он. — Пошли!

      До Уотергейта мы добрались на машине Синкфилда. У него был ничем не примечательный черный Форд-седан, примерно двухлетний, явно нуждающийся в срочной замене амортизаторов. Синкфилд вел машину в мягкой, неторопливой манере, но ухитрялся проскакивать большинство светофоров «на зеленый».
      — Ты говорил, что у тебя для меня что-то было, — напомнил я.
      — Ах, да! Было. Такая, знаешь, по всему — большая, жирная улика. Как раз то, с чем мы, детективы, любим работать — с большими, жирными уликами.
      — Так что это была за большая, жирная улика? — спросил я.
      — Я дополнительно проверил еще кое-что по Олтигбе — насчет его пребывания в армии, в 82-м воздушно-десантном. Угадай, что он обычно преподавал в классе в Форт-Беннинг?
      — Что?
      — Взрывное дело. Он был эксперт. Мог взорвать, черт подери, все что хочешь.
      — Хм… Особенно в дипломате?
      — Да, особенно в дипломате.
      — Ну что ж, улика в некотором роде что надо, — сказал я.
      — Тебе не нравится?
      — А тебе?
      — Не-а, — сказал он. — Мне не нравится. Чего ради ему было взрывать дочку сенатора? Он же с этого ничего не получает. Если б он еще покрутился вокруг нее, она бы, глядишь, вышла за него замуж — а он бы женился на миллионе долларов.
      — А может быть, это сводная сестра заставила его взорвать ее.
      Синкфилд недоверчиво хмыкнул.
      — Да, это последняя теория Лукаса, — заявил я. — После многих лет разлуки сводная сестра снова — или, возможно, впервые — соединяется со своим сводным братом. По телефонной книге они определяют себе жертвенных агнцев — сенатора Эймса и его дочь Каролину. Конни Мизелль переезжает к сенатору. Игнатиус переезжает к Каролине, которая раскрывает заговор и грозится нашу сладкую парочку разоблачить. Они ее взрывают, вероятно, вместе со всей ее информацией. Затем Конни Мизелль начинает мучить жадность. Поэтому она просит прощения у игроков в бридж и сматывается из-за стола — под предлогом, к примеру, того, что хочет пи-пи. Вместо этого она бросается к моему дому, стреляет в сводного братца, — и потом стрелой обратно к столу, где как раз успевает поддержать партнера — говорит «пять червей» на его «четыре без козыря». Заказывает «малый шлем», берет его, а потом подает всем гостям кофе — только на минутку задерживается над чашкой сенатора, осторожно подсыпав туда мышьяку…
      — Ты совсем охренел, Лукас, — сказал Синкфилд.
      — У тебя есть что-то получше?
      — Нет, кроме одного.
      — Чего же?
      — Такой чушью я себе голову не забиваю.
 
      Синкфилд воспользовался своим значком, и мы легко миновали охранников Уотергейта. Пришлось подождать лифт, но недолго. В таких дорогих кооперативных домах, как Уотергейт, платят не для того, чтоб потом экономить — особенно на лифтах. Кабина лифта остановилась с легким звоном колокольчика. Двери открылись, и оттуда степенно вышел частный сыщик (100 баксов за час), мистер Артур Дейн, весь, как всегда, в своем костюме эпохи Эйзенхауэра.
      — О, судьба постоянно сталкивает нас друг с другом лбами, не так ли, лейтенант? — сказал он, потом кивнул мне и добавил: — Мистер Лукас! — чтобы я не почувствовал себя обойденным.
      — Вы поднимались к сенатору? — спросил Синкфилд.
      — Совершенно верно.
      — Довольно странное место для вашего визита, не так ли?
      — В действительности совсем нет, лейтенант. Я порой выполняю функции своего рода дипломатического курьера между миссис Эймс и ее мужем — хотя обычно мне не удается пройти дальше мисс Мизелль. Сегодня мне пришлось принести дурные вести.
      — О! — сказал Синкфилд. — И что ж за дурные вести?
      — Вы помните секретаря сенатора, Глорию Пиплз?
      — Маленькая пьянчужка на похоронах?
      — Да, она плоха, — сказал Дейн. — Она каким-то образом достала номер телефона миссис Эймс и начала ей названивать, не разбирая дня и ночи. Несет на самом деле бог знает что, допилась уже, очевидно, до полной потери разума. Тут госпожа Эймс заволновалась, что так она и вред себе какой-нибудь причинит; и попросила меня выяснить, не сможет ли сенатор взять на себя заботу поместить бедняжку Пиплз куда-нибудь.
      — «Куда-нибудь» — это куда? — спросил я.
      — В Вашингтонский Больничный центр — пока не просохнет от пьянства, — сказал Дейн.
      — А после? — спросил Синкфилд.
      Дейн пожал плечами.
      — В какой-нибудь частный санаторий.
      — Есть такие частные санатории, откуда уже не выберешься, — сказал Синкфилд.
      — Женщине необходима помощь, — сказал Дейн.
      — И сенатор дает согласие?
      — Его там нет, но мисс Мизелль сказала, чтоб я брал инициативу в свои руки и делал все, что необходимо.
      — Хм… Она уже взяла в свои руки все полномочия?
      — Мы целый час ждали прихода сенатора, но когда он так и не пришел, мисс Мизелль сказала, что она берет на себя всю полноту ответственности за несчастную Пиплз.
      — А где ж сенатор? — спросил я.
      Дейн взглянул на часы.
      — Он пошел прогуляться уже часа два назад. И до сих не возвращался.
      — Я бы и сам не возражал провести часок в ее обществе, — сказал Синкфилд. — Но мне всегда надо иметь кого-то при себе, вроде Лукаса.
      — В качестве дуэньи, — вставил я.
      Артур Дейн чуть-чуть улыбнулся, показывая, что в состоянии, едва услышав шутку, оценить ее. Это была слабая, болезненная улыбка, и она быстро исчезла. — Миссис Эймс хотела бы увидеться с вами, мистер Лукас, — сказал он.
      — Так из-за этого она мне вчера звонила? — спросил я.
      — Да.
      — И вы тоже звонили по этому поводу?
      — Точно так.
      — Ну хорошо, я, наверно, навещу ее. Когда?
      — Вы долго намереваетесь пробыть там, наверху? — спросил Дейн.
      Я взглянул на Синкфилда, он покачал головой. Я ответил:
      — Нет, недолго.
      — Ну, если вам угодно, я мог бы подбросить вас до «Французского ручья» и отвезти обратно. Мне все равно туда надо в любом случае.
      — О-кей, — сказал я. — Где встречаемся?
      — Здесь, в холле. Мне в этом холле уж не впервой коротать досуг.
      Синкфилд посмотрел кругом.
      — Не такое уж плохое местечко для ожидания. Особенно, если кто-то вам платит за него по пятьсот баксов в день.
      Прежде чем Дейн успел ответить, я спросил его:
      — А зачем миссис Эймс хочет меня видеть?
      — Не знаю, — сказал он.
      — Вы спрашивали?
      — Спрашивал.
      — И что она сказала?
      — Ответила, что это важно, — сказал он. — Если уж быть точным, она сказала, что это жизненно важно.
      — Тогда, я полагаю, мне лучше навестить ее.
      — Да, — сказал Дейн, — я думаю, надо бы.
 
      И я, и Синкфилд дружно уставились на Конни Мизелль, едва только она нам открыла. Не знаю, сколько точно времени мы на нее глазели, но, наверно, несколько секунд. На ней было белое платье из какого-то материала двойной вязки, но не думаю, что мы пялились бы менее напряженно, если б она открыла нам дверь голой. Она как-то так, таким вот странным образом, воздействовала на меня. Примерно таким же образом она воздействовала и на Синкфилда. Должно быть, такое действие она оказывала на большинство мужчин.
      — Ого, — сказала она, — оба-двое! Как мило. Ну, входите.
      Мы вошли и смотрели, как Конни усаживается на одну из кушеток-близнецов, расположенных по бокам от камина. Садилась она грациозно, как бы невзначай продемонстрировав при этом свои ноги. Затем она плавно взмахнула правой рукой и сказала:
      — Думаю, вам обоим будет удобно на другой кушетке.
      Мы оба уселись на вторую кушетку. Я ждал, что Синкфилд начнет, но он медлил. Он пожирал глазами Мизелль.
      — Лейтенант? — сказала она.
      — Да.
      — Вы всегда берете с собой на задание репортера?
      Синкфилд взглянул на меня. Во взгляде явственно читалось желание, чтоб я немедленно испарился.
      — Ох, ну я не думаю, что Лукас здесь в качестве репортера, — сказал он.
      — Неужели? — спросила она.
      — Ну… по-моему… мне кажется, он тут вроде как историк.
      — А не биограф ли — что-то вроде приснопамятного Джимми Босуэлла?
      — Кто это — Джимми Босуэлл? — спросил у меня Синкфилд.
      — Был такой много лет назад, повсюду следовал за парнем по имени Джонсон и записывал все, что тот ни скажет. Джонсон имел обыкновение изрекать по любому поводу разные остроумные фразы.
      Синкфилд покачал головой.
      — Не, я думаю, что Лукас все ж историк. Этакий любитель копаться в прошлом. Как вчера, когда он ездил в Лос-Анджелес, чтобы порыться в прошлом. В вашем прошлом, мисс Мизелль.
      Она взглянула на меня.
      — И что ж вы нашли, мистер Лукас? Надеюсь, ничего отвратительного?
      — Нет, только обнаружил кое-какую ложь в том, что вы мне рассказывали.
      Она рассмеялась.
      — О, вы насчет того, что я говорила о своем происхождении из «вот такого вот среднего класса»? Да, при рассмотрении не очень-то похоже на средний класс, не так ли? А как бы вы обозначили мое происхождение? Ну, ведь не «из низших слоев», правда? Только не в этой стране. У нас, как мне порой кажется, можно быть или из совсем обнищавшего, бывшего среднего класса, или из богатых.
      — А что плохого в том, чтобы быть из среднего класса? — спросил Синкфилд.
      — Ничего, лейтенант, — сказала она. — Просто тоска.
      — Вы бы назвали свою мать представителем среднего класса? — спросил он.
      — Мою мать?
      — Угу. Вашу мать.
      — И что бы моя мама с этим делала?
      — Ну, я всего лишь интересуюсь, что вы по ее поводу думаете, — сказал он.
      — Я думаю, что она была моей матерью. И она делала это, насколько это было в ее силах, — ответила Конни.
      — А ваш отец?
      — Он учил меня играть на пианино, — сказала она. — И еще кое-каким вещам.
      — Вам известно, где сейчас мистер Мизелль?
      — Нет, — сказала она. — Они с мамой расстались много лет назад. Я не знаю, где он сейчас.
      — А братья или сестры?
      — Нет, — сказал она без колебаний. — У меня их нет. Что это у вас вопросы все о моей семье, лейтенант?
      — Вы разве не знаете, что Игнатиус Олтигбе был ваш сводный брат? — сказал Синкфилд, и я не мог не отдать должное искусству, с каким он подвел к этому разговор. Конни Мизелль выглядела изумленной. Рот ее открылся, брови поползли вверх. Затем она нахмурилась. Так выглядят большинство людей, когда они чем-то поражены.
      - Игнатиус? — спросила она с большой долей недоверия. — Мой сводный брат?!
      — Именно об этом говорится в его свидетельстве о рождении, — сказал Синкфилд.
      Какое-то время она обдумывала это, а потом засмеялась. Откинув голову назад, она смеялась, будто обнаружила что-то действительно забавное. Отсмеявшись, она быстро вытерла глаза — так что я не заметил, были ли там настоящие слезы — и сказала:
      — Вы имеете в виду, что моя мать пошла в постель с черным мужчиной, когда-то давно, еще в начале сороковых?
      — Очевидно, так, — сказал Синкфилд.
      — Моя мама терпеть не могла черных, — сказала Конни Мизелль.
      — Должно быть, на отца Олтигбе это не распространялось.
      — Он ее, наверно, изнасиловал, — сказала она.
      — И околачивался поблизости, чтобы сообщить ей свою фамилию, — Синкфилд покачал головой. — Как я сказал, едва ли она не переносила всех черных.
      — Да уж, переносила она «вертунов», как же! — сказала Мизелль. — Так она их и называла — «вертуны». А еще она терпеть не могла «латиносов», и «узкоглазых», и «пархатых». У моей мамы была тьма предубеждений. — Она снова рассмеялась. — Никак не могу освоиться с мыслью: Игнатиус — мой сводный брат! Если б я знала, я б тогда сходила на его похороны.
      — А мать никогда при вас о нем не упоминала? — спросил Синкфилд.
      Она решительно покачала головой — и тут же захихикала глубоким грудным смехом.
      — Никогда. Так и вижу свою мать говорящей: «И кстати, Конни, у тебя есть сводный братец-«вертун», он где-то в Англии сейчас». Да она б умерла прежде!
      — Помните парня по имени Стейси? — спросил Синкфилд.
      — Джим Стейси. Ну конечно, я помню Джима. Моя мама одно время на него работала. — Она посмотрела на меня. — У вас хорошая память, мистер Лукас? Помните тот телефон, который я упомянула тогда — тот, по которому я звонила маме, чтобы сказать, что я благополучно добралась домой из школы? Это как раз номер Стейси.
      — Я это уже выяснил.
      — Вы виделись со Стейси?
      Я кивнул.
      — Да, я его видел.
      — Все такой же клёвый, как всегда?
      — Песня, а не человек, — сказал я.
      — Так вот этот Стейси, — встрял Синкфилд. — Он знал, что вы в Вашингтоне. А знал он это потому, что ваша мать, прежде чем умереть, поручила отправить вам кое-что по почте. Вам — сюда, и Олтигбе — в Лондон. Мне в некотором роде интересно, что ж такое было в том послании от вашей мамы.
      Она улыбнулась Синкфилду. Это была сладкая улыбка.
      — Семейная Библия, лейтенант.
      — Хм!.. Семейная Библия?
      — Совершенно верно.
      — А в настоящее время вы не храните ее где-нибудь тут, с собой?
      — Я не так уж увлекаюсь Библиями, лейтенант. Особенно фамильными Библиями, принадлежавшими моей семье. Я свою семью никогда особенно не любила, и та Библия мне не понравилась. Я ее выкинула.
      — И это было все, что ваша мать вам послала? — спросил Синкфилд.
      — Нет, там еще было письмо. Куча упреков самой себе. Дескать, Гвен просит прощения, она могла бы быть лучшей матерью. Ну, я тоже сожалею, что Гвен не была лучшей матерью. Тогда мне было бы намного больше пользы.
      — Но она никак не упоминала об Олтигбе?
      — Нет.
      — Ну-ну, мы подходим к месту, где все становится немного забавным, — сказал Синкфилд.
      — Что становится забавным?
      — Что вы с Олтигбе вместе свалились на семейство Эймсов примерно в одно и то же время.
      Она обдумывала сказанное некоторое время. Затем снова улыбнулась.
      — Могу себе представить, что люди вашего склада способны вообразить по этому поводу. «Что это — просто совпадение или заговор?» Да, лейтенант? Но я вам могу сказать одно: я понятия не имела о том, что Игнатиус — мой сводный брат (если он еще действительно таковым является) еще пять минут назад.
      Она посмеялась еще.
      — Прошу прощения, — сказала она. — Я полагаю, что это уже становится немного утомительным.
      — Да, — сказал Синкфилд. — Могу себе представить.
      Он повернулся ко мне.
      — У тебя есть что-нибудь еще, Лукас?
      — Только одно, — сказал я и посмотрел прямо на Конни Мизелль. — Вы случайно не знаете никого в Лос-Анджелесе по имени Беатрис Анна Уитт? Известная также как Громила Би?
      — Она медленно повторила кличку:
      — Громила? Би? Нет. Нет, мистер Лукас, я не знаю никого по имени Громила Би. А должна?
      — Да нет, — ответил я. — Я и не предполагал, что вы знаете.

      Артур Дейн по-прежнему вел машину так, словно он на дороге один. Часто менял полосы, не подавал никаких сигналов. Дистанцию тоже не соблюдал, прижимаясь к впереди идущему автомобилю чуть не вплотную. Порой решался идти на обгон, но так же внезапно менял решение, оставаясь по-прежнему в левом ряду и не давая таким образом совершить обгон и никому другому. Он прыгал на красный и пытался проскакивать на желтый. Словом, это был тот тип водителя, который я не могу определить иначе как «тупой сукин сын».
      После съезда со скоростного шоссе дела пошли получше, но ненамного. Он ехал то слишком медленно, то слишком быстро. Я пристегнулся ремнем безопасности, что, в общем-то, делаю крайне редко. Застегнул ремень и на груди.
      — Ну как у вас дела, мистер Лукас? Продвижение есть? — спросил Дейн.
      — Так себе. А у вас?
      — Делаем понемногу свою работу, — сказал он. — Вы ведь только из Лос-Анджелеса, да?
      — Верно.
      — Надо полагать, выяснили, что Игнатиус Олтигбе приходится Конни Мизелль сводным братом?
      — И как давно вы об этом знаете?
      — Несколько недель.
      — Если б вы мне сказали раньше, вы б мне съэкономили поездку, — сказал я. — Еще что-нибудь остренькое у вас есть?
      Дейн сунул руку в свой нагрудный карман.
      — Миссис Эймс просила меня передать вам это, — сказал он. — Это памятная записка, которую я для нее приготовил. В ней все, что мне удалось свести воедино.
      Он вручил мне какие-то скрепленные листочки цвета луковой кожуры.
      — Мы опять о чем-то торгуемся? — спросил я.
      — Это решение миссис Эймс, а не мое.
      Я открыл эти луковичные листы. Их было два. По верху каждого маленькими черными буковками шло: «Служба безопасности Дейна, Инк.» Поперек листа, по диагонали, буквы величиной с дюйм, сделанные как по трафарету, образовывали слово «СЕКРЕТ». Они были напечатаны красным.
      — Приятный штрих, — сказал я.
      — Какой?
      — Слово «секрет».
      — Клиентам такое нравится, — сказал Дейн.
      — Я могу это взять?
      — Да, сказал он. — Вы можете это взять.
      Заголовок памятной записки гласил: «Девица Мизелль». Прочее начиналось так, как обычно начинаются правительственные документы такого рода — со слов «как вам уже известно…». Текст был следующий:
      «Как вам уже известно, выяснив, что Конни Мизелль и Игнатиус Олтигбе имеют одну мать, Гвендолин Рут Симмс, мы в дальнейшем сосредоточили усилия на установлении соединительного звена, доказывающего, что пара действовала сообща начиная со времени смерти матери. Этого установить не удалось. Следовательно, мы должны заключить, что оба действовали независимо.
      Факты таковы: Гвендолин Рут Симмс Мизелль, мать как Конни Мизелль, так и Игнатиуса Олтигбе, умерла 21 октября прошлого года. Ей было 48 лет. Она скончалась в результате острой алкогольной интоксикации. На момент смерти она проживала в Лос-Анджелесе совместно с Джоном Паулем Кернсом, 54 года, безработным.
      На момент смерти матери Конни Мизелль уже являлась сотрудником «Организации Баггера» здесь в Вашингтоне. Она работала там уже примерно год. До своего поступления на работу к Баггеру она была менеджером музыкального ансамбля, чье турне в Вашингтон закончилось полным крахом. Девица Мизелль оказалась на мели, в отеле Хилтон без средств и с неоплаченным счетом за проживание в размере $264. В течение четырех дней она существенно пополнила свои средства, что позволило ей расплатиться по счету и переехать в меблированную квартиру. Наш информатор в отеле сообщает, что для обеспечения себя средствами она прибегла к проституции. Проведенное нашей организацией расследование показало, что еще в период пребывания в женском колледже Миллз девица Мизелль неоднократно подвергалась документально неподтвержденным обвинениям в занятиях проституцией. Посещая колледж по будням, в уикенды она работала в Сан-Франциско в качестве «девушки по вызову», чтобы иметь дополнительный доход к своей стипендии. При этом она, насколько удалось выяснить, никогда не имела приводов в полицию.
      Через пять дней после смерти матери девица Мизелль предложила полковнику Баггеру войти в контакт с сенатором Эймсом по поводу его возможного выступления относительно поглощения «Южных равнин». Полковник Баггер, по его словам, сообщил девице Мизелль, что такой ход был бы неразумным, поскольку сенатор Эймс никогда не пойдет на это. Девица Мизелль настаивала, что она все устроит, сенатор выступит с нужной речью, причем это не будет стоить Организации Баггера никаких денег или, максимум, несколько тысяч долларов. По словам Баггера, встреча состоялась в офисе сенатора Эймса. Сенатор настоял на получении платы за выступление в размере $2000. Однако сенатор, опять-таки по словам Баггера, попросил, чтобы деньги были выплачены в форме займа для финансирования его поездки в Калифорнию. Последующее расследование, предпринятое нами, показало, что сенатор в тот день не нуждался в средствах для обеспечения этой поездки.
      Через 10 дней после смерти своей матери Игнатиус Олтигбе прибывает в Вашингтон из Лондона, остановившись в доме мистера и миссис Эдвард Б. Гистов в Бетесде. Гисты являлись ярыми сторонниками независимости Биафры. Как вам известно, Олтигбе короткое время служил в армии Биафры. Именно через семью Гистов Олтигбе познакомился с вашей дочерью Каролиной. Через неделю после знакомства он переезжает в ее апартаменты в Джорджтауне. Он уже жил с ней, когда сенатор произносил свою речь по поводу поглощения «Южных равнин».
      У нас сложилось ощущение, что речь по поводу поглощения «Южных равнин» вполне могла бы остаться фактически незамеченной, если бы некто не поставил в известность колумниста Френка Сайза о возможности взятки в размере 50 тысяч долларов. Сайз не проявлял охоты как-то обозначить личность своего источника, однако в обмен на сведения по делу, не имеющему абсолютно никакого касательства к данному, он согласился признать, что его информатором была женщина. Из всего, что нам уже известно, следует, что существуют только две женщины, которые могли знать о том, что сенатор получил или 2, или приписываемые ему 50 тысяч долларов. Одна из них, разумеется, — девица Мизелль. Вторая — это личный секретарь сенатора, миссис Глория Пиплз. Миссис Пиплз неистово отрицала то, что она является информатором Френка Сайза, и мы склоняемся к тому, чтобы поверить ей. Следовательно, мы должны заключить, что это была девица Мизелль. Мы также должны заключить, что и сенатор должен быть совершенно уверен в этом.
      Нам не удалось установить никакой связи между девицей Мизелль и Игнатиусом Олтигбе, за исключением обстоятельств их рождения. Они встретились уже после того, как сенатор и девица Мизелль начали совместное проживание в одном жилище в Уотергейте. Ваша дочь и Олтигбе стали частыми гостями в апартаментах сенатора. Мы должны предположить, что именно в ходе этих визитов ваша дочь Каролина раскрыла ту информацию, которую она потом приготовила для передачи сотруднику Френка Сайза, Декатуру Лукасу. Также надо предположить, что она была убита именно в результате того, что она раскрыла эту информацию.
      Способ, которым она была убита, достаточно сложен, и он требует специальных познаний во взрывном деле. Нам также следует предположить, что только некто, очень хорошо знакомый Каролине, мог бы установить взрыватель в атташе-кейсе. С этой точки зрения следует указать на Игнатиуса Олтигбе, который, прослужив в 82-м воздушно-десантном дивизионе, стал экспертом в области взрывчатых веществ.
      В течение определенного времени мы разрабатывали предположение, что он мог бы действовать во взаимодействии со своей сводной сестрой. Однако, последующее убийство, похоже, ставит крест на этом предположении. Мы должны сделать вывод, что Игнатиус Олтигбе, каковы бы ни были его цели, действовал совершенно независимо от девицы Мизелль. Мы также должны заключить, что некто, убивший Вашу дочь, является также и убийцей Олтигбе.
      Мы безуспешно пытались установить связь между прошлым сенатора и девицей Мизелль, ее матерью, ее сводным братом Олтигбе, а также ее отцом, Френкисом Мизеллем, 50 лет, который был нами обнаружен в Сан-Франциско. Мизелль, однако, отрицал, что является отцом Конни Мизелль. По его утверждению, в подростковом возрасте он переболел свинкой, и это сделало его навсегда бесплодным. При себе он имеет подтверждающее данный факт письмо от врача из Лос-Анджелеса, написанное по его просьбе 21 год назад. Френкис Мизелль говорит, что он ни разу не видел и не слышал Конни Мизелль на протяжении последних 10 лет.
      Мы глубоко сожалеем, что оказались не в силах определить природу той власти, которую Мизелль имеет над сенатором. Отвлекаясь от наших собственных чувств, мы должны повторить, что сексуальная природа девицы Мизелль такова, что некоторые мужчины могут находить ее чрезвычайно привлекательной. Также следует отметить, что пять дней назад сенатор изменил свое завещание, сделав девицу Мизелль своей единственной наследницей.
      Если вы настаиваете, мы продолжим наше расследование по девице Мизелль, а также по двум убийствам. Но мы должны повторить то, что мы уже сообщали вам устно: в настоящее время, по нашему твердому убеждению, природа власти девицы Мизелль над вашим мужем, какой бы она не была, не может быть раскрыта, если только она или сенатор сами не захотят сделать это.
      Следовательно, с учетом всех обстоятельств мы рекомендуем вам разрешить нашей организации отойти от дальнейшего расследования данного дела».
      — Ну что ж, документ что надо, — сказал я, складывая листы и пряча их в свой нагрудный карман. — У вас приятный стиль.
      Дейн пропустил автомобиль слева, и я закрыл глаза. Я уж почти забыл, насколько он плохой водитель.
      — Вас в этом что-нибудь поразило?
      — Ну, я вот, к примеру, не знал, что она была шлюхой.
      — Она позволила себе десять или двенадцать шалостей в Хилтоне, чтоб выкупиться «на волю», — сказал он. — Брала по 100 долларов.
      — Кто вам сказал?
      — Гостиничный детектив.
      — А он откуда знал?
      — Как я полагаю, он был номер первый. Бесплатный.
      — Ох!
      — А в Сан-Франциско, в период колледжа Миллз, она работала от своего «святого Френкиса».
      — Может быть, там сенатор ее и повстречал? — предположил я.
      Дейн покачал головой.
      — Нет, не срабатывает. Временные графики не совпадают.
      — Вы в самом деле думаете, что это она стоит за всем этим?
      — Девица Мизелль?
      — Ну да.
      — Конечно, она, — сказал он. — Беда только в том, что никто, похоже, не будет в состоянии это доказать.
      — Почему нет?
      — Потому что никому не удастся выяснить, что она имеет на сенатора.
      — А что бы это могло быть, как вы думаете?
      Он снова покачал головой.
      — Не имею ни малейшего представления. Но что-то ужасно гнусное и чрезвычайно грязное. Что-то, что могло бы сломать его жизнь еще в большей степени, чем она сломана сейчас. Посмотрите, что с ним уже произошло: его обвинили во взяточничестве и вынудили покинуть Сенат. Его дочь убита. Он разошелся с женой. Он потерял свою подружку — малютку Пиплз. Любовник его дочери также убит. И все из-за того, что он однажды что-то сделал, или с ним что-то сделали, а он не может допустить, чтобы это стало известно.
      — Меня волнует дочь, — сказал я.
      — Почему?
      — Могу допустить, что ему стало безразлично, куда катится все остальное, но как он мог позволить убить свою дочь?!
      — А он ничего ей и не позволял. Она сама ее убила.
      — Так все равно ведь из-за него, — сказал я.
      — Правильно.
      Я покачал головой.
      — Это у меня в голове не укладывается.
      Дейн перевел взгляд на меня. Он смотрел на меня чертовски долго для водителя машины, идущей со скоростью более 100 километров в час.
      — Вам сколько лет, Лукас? — спросил он.
      — Тридцать пять.
      — А мне 46. Я в этом бизнесе с тех пор, как мне исполнилось 23. Полжизни. И если есть одно, что я твердо усвоил за 23 года, так это то, что у меня нет ни малейшего представления о том, на что может пойти человек под давлением. Можно сказать, одно только я твердо уяснил: под давлением человек способен пойти практически на что угодно, лишь бы спасти свою собственную шкуру. Всем нам приходилось слышать массу историй про то, как кто-то якобы готов положить свою жизнь за друга. Но если б я хотел сохранить свои иллюзии, я бы ни за что не стал вглядываться ни в одну из этих историй более пристально.
      — Хм… Сохранить, как я погляжу, не удалось?
      — Не особо, — ответил Дейн.
      — А сколько времени вы уже работаете над этим делом? — спросил я.
      — Пару месяцев.
      — И вам так и не удалось отследить, с кем она работает — если она вообще с кем-то работает?
      Он медленно подвигал головой из стороны в сторону.
      — Она ни с кем не встречается. Слишком хитра для этого. Никаких полуночных встреч в Мемориале Линкольна, если вы это имеете в виду.
      — А как насчет телефона? — спросил я. — Вы ведь наверняка уже поставили там микрофончики.
      — У нее хватает монеток в кошельке, — сказал он. — Когда бы ей ни приспичило позвонить, она всегда пользуется автоматом. А есть еще и почта Соединенных Штатов. Однажды она написала письмо, так потом проехала полгорода, чтобы сдать его на почтамте.
      — То есть вы откланиваетесь? — сказал я.
      — Совершенно верно.
      — А по какому поводу миссис Эймс хочет меня видеть?
      — Она сказала, что хочет видеть нас обоих.
      — По какому поводу?
      — Какая-то информация, которую она обнаружила.
      — Ну вам-то она хоть намекнула?
      — Намекнула. Сказала, что это очарует Френка Сайза и подвигнет меня продолжить работу.
      — Должно быть, какая-то горячая штучка, — сказал я.
      — Ну, чтоб побудить меня заниматься этим дальше, должно быть что-то по-настоящему жаркое.

      Было самое начало четвертого, когда Дейн направил свой «Кадиллак» по дорожке, ведущей к большому растянутому дому с темно-зеленой крышей. При всей своей беспорядочной манере езды он показал хорошее время: нам понадобилось чуть меньше двух часов, чтобы добраться от Уотергейта до «Французского ручья».
      Мы вышли из машины, и Дейн нажал дверной звонок. Мы ждали, и я пока с восхищением рассматривал резные панели на большой старой двери. Вырезанные на них фигурки собирающихся в поход крестоносцев выглядели счастливыми.
      Фигурки возвращающихся назад вид имели понурый.
      Дейну надоело ждать, и он позвонил еще раз. Еще две или три минуты опять ничего не происходило, и он попытался покрутить большую медную ручку. Он выглядел удивленным, когда она подалась.
      — Подождите минутку, — сказал он и отступил на шаг от двери.
      — Какая-то проблема? — спросил я.
      — Давайте проверим, есть ли кто-нибудь дома. — Он повернулся и двинулся направо. Я последовал за ним. У гаража на четыре машины он остановился. Передняя дверь была поднята, в гараже стояли черный четырехдверный «Кадиллак», довольно новая «Камаро» и джип-фургон.
      — Есть место для еще одной, — сказал я.
      Дейн покачал головой.
      — Сенатор забрал свою. У него был «Олдсмобиль».
      Дейн повернулся и пошел обратно по красной бетонной дорожке к парадной двери. Он снова покрутил медную ручку и распахнул дверь. Затем вошел, и я за ним.
      — Миссис Эймс! — позвал он. Никто не ответил, и он спросил:
      — Кто-нибудь дома?
      Нельзя сказать, что он это выкрикнул.
      — Может быть, они снаружи, со своими собаками или лошадьми, — сказал я.
      — Возможно. Все равно нам, наверно, придется подождать в гостиной.
      Мы прошли через широкую, прекрасно обставленную переднюю залу и вошли гостиную с ее великолепным камином и не менее великолепным видом на залив Чизпик. Примерно в полумиле от берега по голубой глади лениво скользил пассажирский катер.
      Поднос для напитков стоял на кофейном столике. На нем помещались бутылка с ликером, немного льда, сифон и стакан. Бутылка была наполовину пуста. Кофейный столик находился перед низкой и длинной кушеткой. На кушетке сидела Луиза Эймс. На ней были бледно-голубые трусики, а прямо над ее обнаженной левой грудью виднелись две красные дыры. Рот открыт — как и глаза. Голова повернута под каким-то неестественным углом. Она была мертва. И выглядела немного удивленной этим.
      — Господи боже, — произнес я.
      Дейн ничего не сказал. Он подошел к Джонасу Джоунсу, изящному молодому человеку, который подавал напитки, седлал лошадей, водил машину и обслуживал хозяйку. На Джоунсе не было вообще никакой одежды. Он лежал на полу, лицом вверх, и оно было искажено гримасой боли, словно он был смертельно ранен. На его груди тоже виднелись две небольшие красные дырочки. Револьвер лежал рядом с его правой рукой. Похоже, 38 калибр, из тех, которые коротки, как бы обрубленны. Я наконец заметил кровь. Похоже, ее тут было много.
      — Пойдемте, — сказал Дейн.
      — Куда? — спросил я.
      — Туда, где это, судя по всему, началось. В спальню.
      Мы снова вышли в переднюю залу, повернули направо и, пройдя несколько дверей, нашли то, что, по всей видимости, являлось хозяйской спальней.
      Там стояла огромная кровать, что называется, «королевского размера». Все постельное белье на ней было в полном беспорядке и сползало до пола. Еще в спальне были бюро, дамский столик для косметики, шезлонг и пара картинок на стене, обе довольно живенькие. Или жизненные. На полу лежали две груды одежды — мужской и женской. Из окна спальни тоже был вид на залив. Я заметил, что катерок все еще пыхтит, плывет себе куда-то помаленьку — к дьяволу, наверно.
      — Тьфу, черт, — сказал Дейн, развернулся и пошел обратно в залу. Я потрусил за ним, как хорошо выдрессированный пудель.
      В гостиной Дейн подошел к кушетке и склонился над ней, не жалея своей толстой талии, видимо, чтобы получше разглядеть то, что некогда было супругой сенатора Роберта Эймса. Постояв так некоторое время, он перешел к телу Джонаса Джоунса, бывшего жиголо из Майами, встал на колени и тщательно осмотрел его. Затем он выпрямился и подошел к телефону. Подняв трубку, он набрал 0 и дождался ответа оператора.
      — Это крайне срочно! — сказал он в трубку. — Меня зовут Артур Дейн. Я занимаюсь частными расследованиями. Хочу сообщить об убийстве и самоубийстве.
      Он продолжал говорить что-то еще, но я перестал слушать. Вместо этого я подошел и еще раз посмотрел на Луизу Эймс. Она все еще выглядела удивленной собственной смертью. В ее левом кулаке было что-то зажато. Через плечо я бросил взгляд на Дейна. Он все еще разговаривал по телефону, стоя спиной ко мне. Я разжал пальцы левой руки Луизы Эймс. В кулаке оказались два ключа. Ключи были, похоже, от дверного замка. Маленький кусочек клейкой ленты прилип к широкому концу одного из ключей, как раз под ушком. На обратной стороне клейкой ленты оказался клочок бумаги, впрочем, достаточно большой, чтобы прочесть отпечатанный на нем номер. Это был номер 712. Я спрятал оба ключа в карман пиджака.
      Дейн оставался у телефона. Я пошел туда, где мертвый Джонас лежал, уставив невидящий взгляд прямо на частного сыщика. Он выглядел так, как будто все еще испытывал сильную боль. Одну руку он растопырил над тем, что я снова определил как пулевые отверстия в груди. Их было по-прежнему два.
      Артур Дейн наконец оторвался от телефона, на котором он было совсем повис, и сказал:
      — Я дозвонился в контору шерифа. Заместитель уже на пути сюда.
      — Что вы имеете в виду под самоубийством? — спросил я. — Он выстрелил в себя дважды?
      Дейн пожал плечами.
      — Это все скользкие дела. Многие самоубийства такие. Я вот некоторое время назад читал про одну женщину. Она подъехала к погребальной конторе, припарковала машину, зашла, оплатила свои похороны вперед, потом вышла, села в машину и выстрелила в себя пять раз. Жива до сих пор.
      — Вы его знали?
      — Кого? Этого Джоунса?
      — Ну да.
      — Мы встречались.
      — Но вы с ним когда-нибудь говорили?
      — Нет.
      — Он был мальчик по вызову, жиголо, и ему нравилось то, что он видел в зеркале. Можно даже сказать, что он был страстно влюблен в самого себя. Для таких это, знаете ли, обычное дело. Допускаю, что он мог пристрелить Луизу Эймс. Но если б это был он, он был бы уже за четыре штата отсюда, а не лежал бы здесь, заливая своей кровью ковер.
      Дейн снова пожал плечами.
      — Можете все это рассказать заместителю шерифа, — сказал он. — Им нравятся любительские теории.
      — Вас на это не купишь?
      — Я покупаю то, что вижу, — сказал Дейн. — А вижу я то, что все началось, похоже, в полдень или около того. Может, чуть раньше полудня. Все разбросано. Вижу наполовину опустошенную бутылку спиртного. Вижу мертвую женщину с двумя дырками над левой грудью, но в трусиках; значит, они или уже все закончили перед ссорой, или, может быть, как раз собирались начать, или она сама с ним работала ртом. Снимут пробы, проведут тесты, они все покажут. Я вижу парня, лежащего на полу, а в трех с половиной дюймах от его руки валяется пистолет. Это револьвер, так что парафиновый тест сработает как нельзя лучше. Есть одна неправильность — то, что он стрелял в себя дважды. Но самоубийства — это сумасшедшие дела, иначе это бы не были самоубийства. Я знаю одно. Шериф округа Тальбот не станет заниматься психоанализом этого хорошенького мальчика. Для шерифа он — всего лишь очередной труп. Если он хочет, чтобы все было действительно чисто и аккуратно, он обозначит это как убийство и самоубийство — и дело с концом.
      — Вы действительно считаете это убийством и самоубийством?
      — Это то, что я вижу, — сказал Дейн. — Но надо посмотреть, что покажет экспертиза. Они высчитают угол вхождения пуль, проверят, прикасался ли он к курку подушечкой своего указательного пальца… Возьмут пробы пороховых газов вокруг ран, чтобы прикинуть дисперсию. При помощи определенных замеров посмотрят, сколько спиртного они реально потребили. Если они окажутся достаточно пьяными, это даст шерифу дополнительные резоны быстренько покончить с делом.
      — И все-таки есть и чертовски много оснований поддержать мою теорию двойного убийства.
      — Да есть… — сказал Дейн. — Кому-то очень не хотелось, чтобы она рассказала нам то, что она собиралась рассказать.
      — Во-первых, это могла бы быть Конни Мизелль.
      — Да, хотя у нее есть довольно хорошее алиби, — сказал Дейн.
      — Какое?
      — Она была со мной.
      — Да уж, недурное, — признал я.
      — Вы упустили кое-кого еще, кто мог бы быть хорошим подозреваемым, — сказал Дейн.
      — Нет, не упустил, — сказал я. — Я как раз направляюсь к нему.
      — Хм… К сенатору?
      — Верно. Как вы сами сказали, в его прошлом, видимо, есть что-то настолько мерзкое, что он может быть готов на все, даже смириться с гибелью дочери, лишь бы все оставалось шито-крыто. Что ж. Похоже, его жена каким-то образом прознала про эту мерзость.
      — Как? — спросил Дейн.
      — Господи! Не знаю как, давайте просто скажем, что ей это удалось. Может быть, она позвонила своему не вполне еще бывшему мужу и дала ему знать, что готова все выложить. Он прыгает в свой Олдсмобиль, рулит сюда, застает их вместе в постели и, ссылаясь на неписанный закон, пристреливает обоих.
      — Ох, побойтесь бога, Лукас!
      Я пожал плечами.
      — Ну, это пока лишь теория, но не хуже любой другой. Вы уцепились за свое «убийство и самоубийство», я придерживаюсь другого.
      — Может быть, — сказал Дейн. — Тогда уж присовокупите, что у сенатора есть довольно неплохой мотив.
      — Какой?
      — Восемнадцать миллионов долларов. После смерти дочери он является единственным наследником своей жены.

      Первым прибыл заместитель шерифа. Им оказался долговязый малый с тощей челюстью и парой бледно-голубых глаз, которые смотрели не слишком весело. Он спросил у нас имена и аккуратно занес их в блокнотик, а потом пошел осматривать мертвые тела. «А наш старик где-то застрял, да?» — спросил он, и в дальнейшем не произносил почти ни слова вплоть до прибытия шерифа.
      Шерифу на вид было около пятидесяти, и это у него было явно не первое убийство. Он был крупный мужчина, повыше меня и почти в полтора раза шире, с простым квадратным лицом и маленькими умными карими глазками, которые подмечали все или почти все. С ним прибыла группа экспертов-криминалистов. Они вместе вдоль и поперек осмотрели место происшествия и весь дом, после чего шериф пригласил нас с Дейном на кухню.
      Я предоставил Дейну право солировать, и он выступил как профессиональный свидетель. Несомненно, говорил он гораздо лучше, чем писал. Шериф выслушал сначала Дейна, потом меня. Он слушал терпеливо и вместе с тем с достаточным интересом на лице, побуждающим нас продолжать. После того как мы закончили, он посмотрел на Дейна и сказал:
      — Хм… так вы, значит, видите это как «убийство-самоубийство»?
      — Похоже на то, — сказал Дейн.
      — Что ж, хорошо, если так.
      — Вы так не считаете?
      — Не могу сказать, мистер Дейн. Но ведь у этого семейства нынче чертовски много неприятностей, не так ли?
      Он не ждал ответа.
      — Я удивлен, что вы до сих пор не у телефона с горячей новостью для Френка Сайза, мистер Лукас!
      — Этот тип новости не для него, — сказал я.
      — Может и не для него, — сказал шериф, — но уж точно чей-то. Чуть только прознают, жди здесь и из «Балтимор Сан», и из «Вашингтон Пост». С телевидения, радио. Я удивлюсь, если об этом не скажут уже в вечерних новостных шоу — у Уолтера Кронкайта и тому подобных. Жена бывшего сенатора и ее… ну, кто бы он там ни был — найдены убитыми! Очень даже сенсационные репортажи теперь получатся.
      — Вполне возможно, — сказал я, поскольку шериф смотрел прямо на меня, будто ожидая подтверждения.
      — Конечно, если тут «убийство-самоубийство», как выходит по словам мистера Дейна, это будет не такая уж громкая история, да? То есть, я хочу сказать, все равно сенсация останется, но продлится максимум день-два.
      — И все же не похоже на «убийство-самоубийство»? — спросил я.
      — Ну, не совсем, мистер Лукас. Не могу сказать до тех пор, пока я не провел полное расследование, не изучил отчет коронера, не увидел результаты работы экспертов-криминалистов. Я имею в виду — не стоит спешить с выводами, когда богатых граждан находят убитыми. Другим богатым гражданам такая поспешность может не понравится.
      — Но ведь нынешний год — не год выборов, не так ли? — спросил я.
      Шериф ухмыльнулся.
      — Ну уж нет! То был прошлый год. А выиграл я красиво, если можно так выразиться. С огромным перевесом. Получил, так сказать, мандат доверия от избирателей. Вот и блюду, как люди рассчитывают, «Закон и порядок». Справляюсь пока.
      — Дай-то бог, — сказал я.
      — Вам от нас сегодня еще что-нибудь понадобится? — спросил Дейн.
      Шериф немного подумал над этим вопросом.
      — Да нет. Не думаю. Я бы хотел, чтобы вы пришли завтра — или, впрочем, в какой-нибудь последующий день — и дали официальные показания… К тому времени и у меня, может быть, появятся к вам дополнительные вопросы.
      Он помолчал, и его умные карие глазки коротко вспыхнули, глядя на нас.
      — А вы к тому времени обдумайте, про что вы мне сегодня забыли рассказать.
      — Увидимся, шериф, — сказал Дейн.
      — И еще только одно, — сказал шериф. — Кто-нибудь из вас знает, кто в Вашингтоне расследует дело об убийстве девушки Эймс и ее любовника?
      — Вы про отдел убийств? — сказал я.
      — Ну да.
      — Парень по имени Синкфилд, — сказал я. — Девид Синкфилд. Он лейтенант.
      — А любовник девушки Эймс был негр, да?
      — Мать белая, отец черный, — ответил я.
      — Думаете, лейтенанту Синкфилду будет интересно, если я ему позвоню и расскажу, что мы тут обнаружим?
      — Думаю, что вы заслужите его вечную признательность, — сказал я.
      Поездка обратно в Вашингтон с Дейном за рулем была не хуже и не лучше, чем поездка туда. По пути мы почти не разговаривали. Но в этот раз я готов был едва ли не приветствовать его гнилую манеру вождения. Ведь благодаря ней я хоть в какой-то степени мог отвлечься, не видеть постоянно перед собой чуть удивленное выражение, застывшее на мертвом лице Луизы Эймс.
      Я бросил взгляд на Артура Дейна. Сейчас он походил на банкира больше, чем когда-либо прежде. Весь он, сидя за рулем, как-то опал и расплылся,
      расстегнул пуговицы пиджака, и его живот свободно вываливался из него. Правую руку он свободно забросил куда-то за сиденье. Кадиллак на скорости 105 км/ч он вел двумя пальцами левой руки. Я знал, что лопни сейчас шина, Дейн ударит по своим мощным тормозам и крутанет не туда свой гидроусиленный руль, после чего нас подбросит и раз семь перевернет, а если кто-то в результате и останется жив, то он не сможет выбраться из машины, поскольку двери заклинит, а электрические стеклоподъемники не будут работать.
      — Вам доводилось когда-нибудь убивать? — спросил я.
      Он посмотрел на меня. Опять он слишком надолго отвел свой взгляд от дороги.
      — Что вы имеете в виду под «убивать»?
      — Машиной, в процессе вождения, — пояснил я.
      — У меня никогда не было даже аварии, — сказал он.
      — В это трудно поверить.
      — Вам не нравится, как я еду?
      — По-моему, отвратительно.
      Некоторое время Дейн ничего не отвечал. Я было подумал, что он сейчас надуется. Он положил на руль обе руки.
      — Я не учился вождению до 25 лет. Большинство людей обучаются этому раньше.
      — А почему так поздно?
      — Потому, — произнес он размеренным тоном, — что я не мог позволить себе иметь машину вплоть до того, как мне исполнилось 25.
      — Зато теперь вы за рулем «Кадиллака», — сказал я.
      — Маленького, — сказал он.
      — Не возражаете, если я задам вам личный вопрос? Френк Сайз любит, когда я задаю личные вопросы.
      — Мне, видит бог, совершенно плевать на то, что там любит Френк Сайз. Однако спрашивайте. Я, правда, не гарантирую, что стану отвечать.
      — Сколько вы взяли с Эймс за услуги по расследованию ее дела?
      Некоторое время Дейн молчал. Но все же ответил:
      — Что ж, я вам скажу. Я взялся за это по плоской ежемесячной ставке. За месяц двадцать тысяч вперед — как аванс.
      — Всего — что-то около 40 тысяч долларов, так?
      — Так.
      — Вы думаете, для миссис Эймс это окупилось?
      Он снова посмотрел на меня долгим взглядом. Я смотрел на дорогу, готовый в любую минуту схватить руль.
      — Окупится, — сказал он. — К тому времени, когда я закончу.
      — Так вы вроде бы уже завершили?
      Он покачал головой.
      — Я передумал.
      — Почему?
      — Две причины: первая — я хочу-таки выяснить, что ж такого страшного таится в прошлом сенатора.
      — И какова вторая причина?
      — Другая причина в том, что я не люблю возвращать деньги, а мне было уплачено до конца месяца.
 
      Мы въехали в Вашингтон по Нью-Йорк Авеню, и я попросил Дейна высадить меня на Седьмой улице. Было около шести вечера. На углу Седьмой и Нью-Йоркской есть винный магазин, я зашел туда и купил пинту Скотча — на этот раз «Блек энд Уайт». Спрятав бутылку в боковой карман, я поймал такси и объяснил шоферу, что мне нужно в Вашингтонский Больничный Центр на Ирвинг Стрит.
      В больничной регистратуре мне выдали небольшую карту, и по ней я без большого труда смог отыскать Отделение Ф-1. Вход, однако, преграждала запертая двойная дверь. В двери было проделано окошко из толстого стекла, покрытого с обеих сторон стальной сеткой. Через стекло и сетку виднелась длинная комната. Там были несколько человек, кто в уличной одежде, кто — в халатах и пижамах. У двери был звонок, так что я позвонил.
      После небольшой паузы появилась сестра, подошла к двери и чуть-чуть ее приоткрыла. Это была тонкая черная женщина в очках с золотой оправой. — Да, — сказала она.
      — Я бы хотел видеть Глорию Пиплз, — сказал я.
      — Кто вы?
      — Я — ее адвокат. Меня зовут Декатур Лукас.
      Она покачала головой.
      — Я не знаю, — сказала она. — Миссис Пиплз чувствует себя не очень хорошо. Доктор сказал, что ей не следует принимать посетителей.
      — У меня для нее есть кое-какие хорошие новости, — сказал я. — Может быть, это улучшит ее самочувствие.
      Медсестра все еще колебалась.
      — Но ведь уже неприемное время.
      — Я не буду надолго задерживаться, и очень важно ее увидеть…
      — Так вы ее адвокат, говорите?
      — Совершенно верно.
      — Ну хорошо, только если ненадолго.
      Она открыла дверь, и я вошел. Тут же к медсестре подошел высокий светловолосый юноша лет 24, чье левое предплечье и большая часть руки были в гипсе. Он сказал:
      — Я сейчас ухожу!
      — Ты никуда не пойдешь, Фредди! — сказала сестра. — Ты сейчас же вернешься в свою комнату!
      — Нет, — сказал он. — Я иду сейчас. Ко мне брат пришел!
      — Ну, если ты сможешь пройти сквозь эту дверь — давай!
      Юноша покачал головой.
      — Нет, — сказал он вполне разумным тоном. — Дверь же закрыта. Ты должна открыть ее мне.
      — Я тебе сказала: я не собираюсь открывать эту дверь!
      — Открой дверь! — заорал юноша.
      Медсестра вздохнула.
      — Чего ты хочешь добиться таким ужасным поведением? Пойдем!
      Она взяла его за правое плечо и повернула кругом. — Пойдем посмотрим телевизор.
      — Мой брат пришел ко мне, — сказал он. — Я должен пройти через эту дверь.
      — Я дам тебе это сделать попозже, — сказала она. — Сейчас ты идешь смотреть телевизор.
      Юноша некоторое время обдумывал сказанное, потом кивнул и направился прочь из зала.
      — Что с ним случилось? — спросил я.
      — Пытался вены себе резать на запястье. Взрезал хорошо, но как большинство из этих — очень серьезно взялся. Уж вся рука алым окрасилась, а ему все мало казалось. Ну и достал до сухожилия. Сколько потом было мороки это сухожилие вылавливать и связывать!..
      — И это все?
      — Ох, вы про то, что он всё выступает? Да отходит он только-только после шоковой терапии. Они все так, когда от шоковой отходят. И не помнят временами многое.
      Она покачала головой.
      — Боже мой, вот собрали мы дурачков в этом отделении! Каких только нет!
      Она показала на одну из ряда дверей, шедших вдоль коридора.
      — Миссис Пиплз в той палате. Но вы лучше постучите сначала, убедитесь, чтоб она в приличном виде была.
      Я постучал, и голос пригласил войти. Войдя, я увидел Глорию Пиплз, сидящую на стуле. Она была в розовом купальном халате и какой-то странного рода голубой пелерине. На ногах были надеты белые пушистые шлепанцы. В комнате была еще больничная кровать, шкафчик, еще один стул, с прямой спинкой и без ручек.
      Она сидела сгорбившись, со склоненной головой. Потом медленно подняла голову, чтобы посмотреть на меня. Глаза у нее были красные от рыданий. Таким же был и кончик носа. На голове — полный беспорядок.
      — Привет, Глория, — сказал я. — Как ты себя чувствуешь?
      — Я не должна быть здесь, — сказала она. — Это психическое отделение. Я не сумасшедшая!
      — Кто тебя сюда привез?
      Она покачала головой.
      — Двое мужчин. Я не знаю, кто это. Пришли ко мне в квартиру сегодня днем и сказали, что они от Луизы Эймс.
      — В какое время дня?
      — Около двух. Они пришли около двух и сказали, — Луиза хочет, чтобы ты немного отдохнула. Я не знаю, о чем они говорили. Мне не нужен никакой отдых. Я позвонила Луизе, но ее телефон не отвечал. Они сказали, что все уже устроено и я могу поехать в больницу и отдохнуть. Ну да, я была расстроена. Я устала. Поэтому и согласилась пойти с ними, и вот теперь меня тут замуровали!
      — Они думают, что ты слишком много пьешь, — сказал я.
      — Кто так говорит?
      — Миссис Эймс говорила. Она сказала, что ты ей беспрерывно звонила по телефону и болтала всякую чушь.
      Глория Пиплз яростно затрясла головой.
      — Я ей не звонила! Это она мне звонила!
      — И по какому поводу она звонила?
      Глория опять покачала головой.
      — Не думаю, что хочу говорить об этом.
      — Сколько ты уже сегодня выпила, Глория? И не вздумай врать!
      — Я выпила пива, когда обедала. И все.
      — А как насчет вчера?
      Она подумала над этим.
      — Прямо перед обедом — два мартини. И все! В последнее время я пью немного. С тех самых пор, как мы встречались. Ты тогда приносил мне какой-то Скотч, правильно?
      — Правильно.
      — А здорово, если б ты и в этот раз что-нибудь принес с собой. Я хочу!
      — Быть может, так и есть, — сказал я.
      Ее лицо стало светлеть. Надежда медленно проступала на нем, постепенно добравшись до губ, кончики которых тоже поползли вверх.
      — А ты не шутишь, нет?
      — Нет.
      Она осмотрела комнату.
      — Нужны какие-нибудь стаканы. А не можешь сходить и принести стаканы? Да, и еще что-нибудь, чтоб смешивать, тоже захвати.
      — Где же мне в таком месте раздобыть стаканы?
      — Спустись в кабинет медсестры. Там есть и стаканы, и всякие разные соки. Возьми какой-нибудь фруктовый.
      — С виски?!
      — Яблочный сок, — сказала она. — Я помню, что там должен быть яблочный. Со Скотчем это не может быть плохо.
      Я посмотрел на нее и покачал головой.
      — Ну не знаю, Глория. Положено, чтоб ты тут сидела в полном воздержании и трезвела.
      — Я ведь тебе сказала, мне совсем не нужно воздерживаться и трезветь! Все, что мне нужно прямо сейчас — это выпивка.
      — Что, жажда уже сильно замучила?
      Она отвела от меня взгляд в сторону.
      — Есть малость…
      — Расскажи мне, о чем вы говорили с миссис Эймс, и ты получишь свою выпивку.
      Я чувствовал себя ужасно великодушным, произнося последнюю фразу. И не просто великодушным, но еще и беззаветно готовым облегчить муки страждущего. Кто, как не я, пронес в больничные палаты живительную влагу для маленькой печальной женщины, с тем чтобы она могла испить ее и почувствовать себя лучше.
      Однако Глория Пиплз не собиралась принимать мои великодушные предложения. Она покачала головой и слегка надулась. Затем сказала:
      — СНАЧАЛА ты принесешь мне выпить. Тогда, быть может, и потолкуем.
      Я кивнул.
      — Гм… Значит, яблочный сок?
      — Яблочный сок, — сказала она.
      Я вышел в коридор и двинулся к кабинету медсестры. Там на пластиковом столике для посуды я нашел лед, а также бутылки и упаковки с разными соками. Тонкая медсестра в очках с золотой оправой смотрела, как я наливаю яблочный сок в пару пластиковых стаканчиков.
      — Она сказала, что хочет чего-нибудь попить, — пояснил я.
      — Медсестра одобрительно кивнула.
      — Да, ей надо пить побольше жидкости.
      — По мне, она довольно неплохо выглядит, — сказал я. — Лучше, чем я ожидал.
      Медсестра хмыкнула.
      — Видели бы вы ее в районе двух часов, когда ее сюда только доставили. Лыка не вязала. С тех пор она хорошо вздремнула.
      — Что, действительно нализалась до чертиков?
      — Да уж напилась до бровей, и явно не яблочного сока.
      Я принес стаканчики в палату Глории. Увидев их, она зачмокала губами и потянулась к ним. Руки у нее дрожали.
      — Стойте там, у двери, — сказала она.
      Я остался стоять рядом с наполовину приоткрытой дверью.
      — Смотрите, чтоб кто-нибудь не зашел.
      Она взяла стаканы и вылила две трети их содержимого в раковину. Потом она протянула их мне, сказав:
      — Наполни оба.
      Я достал из кармана пинту, откупорил и долил в оба стаканчика Скотча доверху. Один из них Глория протянула мне, расплескав самую малость. Чтобы донести свой стаканчик до рта, ей пришлось зажать его обеими руками. Сделав два глубоких глотка, она вздохнула, села на место и стала шарить в кармане своего халата. Она вытащила оттуда пачку «Кента», вытрясла из нее сигарету и подхватила ее губами.
      — Спичка есть? — спросила она. — Мне не разрешают иметь никаких спичек. Там у них есть электрическая зажигалка, приходится пользоваться ею.
      Я зажег ей сигарету, а потом еще одну для себя.
      — Расскажи мне об этом, Глория, — сказал я.
      Спиртное уже начало действовать. На щеках у нее постепенно проявился небольшой румянец. Сигарету и стакан она уже держала поуверенней. Она даже переложила и сигарету, и стакан в одну руку, а другой потом попыталась пригладить волосы — впрочем, безуспешно.
      — Это Луиза говорит, что я ей звонила? — спросила она.
      Я кивнул.
      — Я понял именно так.
      — Так вот, я ей не звонила. Никогда я ей не звонила. Это она позвонила мне.
      — Так по какому поводу она звонила, Глория?
      — Она хотела кое-что.
      Я сохранял терпение. Добрые самаритяне во всем мире всегда сохраняют терпение.
      — Что она хотела?
      — Она думала, что если б он забрался туда, они б выяснили, что именно.
      Да, работа есть работа. Она, видно, решила боем разведать границы моего терпения. Что ж, они близки.
      — «Он» — это кто?
      — Ну, этот… ее ручной кобелек. Мускулистый мужчина. Слизняк, которому она платила, чтоб он ее трахал.
      — Джонас Джоунс, — сказал я.
      Она сделала еще один хороший глоток и затем кивнула.
      — Вот-вот. Он. Джонас Джоунс.
      — «Если б он забрался…» Куда?
      — К ним!
      — Куда к ним?
      — К ним в квартиру, к Бобби и этой суке Мизелль.
      — А ключи были у тебя, правильно?
      Прошло некоторое время, прежде чем до нее наконец дошло — возможно, оттого, что алкоголь и транквилизаторы в ее крови вступили в сложное химическое взаимодействие.
      — Откуда ты знаешь? — сказала она. — Никто не знал, что у меня были ключи!
      — Луиза Эймс знала, — сказал я.
      — Ну, это другое. Она знала, что у меня всегда был набор-дубликат от всех его ключей. Он же их постоянно терял.
      — А ты разве еще работала на сенатора, когда он купил себе эти апартаменты в Уотергейте?
      Она покачала головой.
      — Тогда уже нет. Я работала на Кьюка. Но все равно сделала набор дубликатов, когда он купил квартиру в Уотергейте. Хотела быть уверенной, что у него есть пара дополнительных наборов. Я глупая… все пыталась заботиться о нем — даже тогда, когда ему уже больше не нужны были никакие мои заботы.
      — И что ж ты сделала, послала Луизе ключи почтой?
      Она опять покачала головой.
      — Нет, Джонас приехал и забрал их с собой.
      — А потом?
      Она допила свой стакан до капли.
      — По-моему, мне надо пойти и налить себе еще яблочного сока…
      — Вот, — сказал я, протягивая ей стакан. — Бери мой. Я к нему не притрагивался.
      Это ее приободрило. Она благодарно мне улыбнулась. Я был тот самый Доктор Айболит, который прописывает лучшие лекарства в мире.
      Она сделала еще один неслабый глоток.
      — Не беспокойся, — сказала она. — Я вовсе не собираюсь ударить лицом в грязь.
      — Знаю, что нет, — ответил я. — Так что же произошло после того, как Джонас забрал ключи?
      Она пожала плечами.
      — Надо полагать, он забрался туда и нашел то, что она хотела. По крайней мере, она так сказала.
      — Когда?
      Она подумала.
      — Вчера.
      И кивнула, оживившись.
      — Угу, точно вчера. Как раз когда Луиза позвонила мне и рассказала все те ужасные вещи.
      — Что за ужасные вещи?
      — Про Бобби и меня. Она сказала, что всегда все про нас знала, с самого начала. И что ей было наплевать, что мы вместе спали — вроде как, подумаешь, у него это хобби такое было. А вот Мизелль — это совсем другое. Она сказала, что Конни Мизелль пустила прахом жизнь Бобби, а теперь она собирается пустить прахом Конни Мизелль.
      — Как? — спросил я.
      — Вот и я ее об этом спросила. Как?
      — И что ж она сказала?
      — Она только рассмеялась и сказала, что я смогу все прочитать в колонке у Френка Сайза.
      — И что потом?
      — Потом ничего. Потом она повесила трубку, а я выпила пару порций мартини. Ну, может быть, три… Я вроде как расстроилась.
      Она начала плакать. Слезы так и потекли у нее по щекам. Я испугался, что она начнет по обыкновению завывать, поэтому встал, подошел к ней и неуклюже похлопал по плечу.
      — Ну будет, будет… — говорил славный, грубоватый Доктор Лукас. — Все в конечном итоге будет хорошо, — сказал я. Я подумал, что надо бы сказать «будет, будет» еще раз, но так и не смог заставить себя это сделать. — Ну в чем дело-то?
      Она подняла свое лицо ко мне. Глаза у нее были полны слез. Нос стал ярко-красным.
      — Счастливчик, — сказала она.
      — Счастливчик?
      — Кот мой. Я уехала и оставила его, и теперь не знаю, что же он будет кушать. А он раньше никогда не оставался один.
      Я отыскал свой носовой платок и вытер некоторые ее особо крупные слезинки.
      — Но-но! — сказал я. — Выпей-ка еще. Насчет Счастливчика не беспокойся. Я о нем позабочусь.
      — Ты… Ты сможешь? — сказала она и затем погребла свой нос в стакане.
      — Я знаю одно местечко в Силвер Спринге. Действительно чудесное место, специально оборудованное для кошек. Я туда своего иногда отдаю. Ему нравится. Там для котов собственное ТВ… и всякое такое. Я съезжу к тебе, заберу кота и заброшу его туда.
      Слезы у нее прекратились, зато началась икота.
      — Он… Он любит человека с погодой.
      — Человека с погодой?
      — По ТВ — ему нравится, когда погода. Человек рассказывает. Девятый канал. Он всегда это смотрит.
      — Я расскажу об этом хозяйке того места.
      Она осушила свой стакан. По моим прикидкам, она потребила внутрь больше 150 граммов виски за 15–20 минут.
      — А почему бы тебе немного не подремать сейчас?
      — Ты же оставишь мне остальное?
      — Скотч?
      — Угу.
      — Если они найдут, они отберут это у тебя.
      — А мы спрячем, — сказала она. — Дай мне мою сумочку. Все равно мне ведь надо отдать тебе мои ключи. Мы спрячем это в сумочке.
      — Замечательное место! — сказал я. — Им никогда в голову не придет искать там. Никогда — до тех пор, пока они не осмотрят все у тебя под подушкой.
      — Ох, ну где же тогда мы это спрячем?
      — Под матрас.
      Она закрыла глаза и нахмурилась.
      — Под матрас, — повторила она. — Под матрас. Под матрас.
      Она открыла глаза и посмотрела на меня сияющим взглядом.
      — Вот так я все вспомню, когда проснусь!
      Я передал ей сумочку и засунул пинту под матрас. Я гордился собой. В тот день я совершил кучу благих деяний: украл у трупа, ублаготворил больную крепкой выпивкой… Я был настоящий славный малый.
      — Думаю, я немного вздремну, — сказала Глория Пиплз.
      — Вот это — прекрасная мысль.
      Она встала, подошла довольно твердыми шагами к кровати и села.
      — По матрасом, — сказала она и кивнула головой, как бы подтверждая свои слова.
      — Под матрасом, — повторил я.
      — Сегодня утром я просматривала колонку Френка Сайза, — сказала она. — Но ничего там не нашла по поводу Бобби. Это, наверно, будет завтра?
      — Я так не думаю.
      — А когда же оно появится? — спросила она, укладываясь на постели.
      — Не знаю, Глория, — ответил я. — Может быть, никогда.

      Как оказалось, долгие поездки в автомобиле не доставляли коту Глории Пиплз ни малейшего удовольствия. Всю дорогу от Вирджинии до Силвер-Спринг, Мериленд, он орал благим матом, невзирая ни на какие ласковые увещевания Сары. По пути я излагал Саре всю собранную мной фактографию по истории убийств внутри семейства Эймсов, обильно уснащая ее также и своими умозаключениями. Временами мне приходилось почти кричать, чтобы просто слышать себя и заглушать кота Счастливчика. Надо отдать ему должное — на всем протяжении моего довольно пакостного повествования он так и не проявил к нему ни малейшего интереса.
      А теперь мы с Сарой сидим в Джорджтауне, в одном из тех французских ресторанов, что открылись уже после погромов 1968 года. В центр Вашингтона после наступления темноты почти никто не ездит. В 10 или 11 часов вечера вы можете ехать по улицам и не увидеть никого, кроме одного-двух прохожих на квартал, да и те, похоже, спешат как можно скорее укрыться в безопасном месте.
      Кормили в том ресторане неплохо, вот только сервис — при всей ненавязчивости — отличался определенной экстравагантностью: официанты бодро рассекали по залу на роликовых коньках. Мы сделали заказ, и я как раз успел закончить рассказ к моменту, когда нам принесли выпивку.
      Сара некоторое время молча смотрела на меня, а потом спросила:
      — А как у нас дела с капитаном Бонневилем?
      — С ним пока небольшая заминка.
      Она покачала головой.
      — Если ты останешься с Френком Сайзом, с Бонневилем будет не просто заминка. Он вообще навсегда уйдет в сторону. Допустим, ты успешно покончишь с этим случаем, и тебя даже никто не убьет. Тогда Сайз наткнется на другую незаконченную историю, и опять подпишет на нее тебя. Вокруг не так уж много трупов, но ты будешь нырять в эти ямы дерьма еще и еще, все глубже и глубже… А однажды уже не отмоешься.
      — Хм… А ты думаешь, что мне приятно нырять туда? В ямы с дерьмом, по твоему изящному выражению.
      — Нет, тебе это не нравится, — сказала она. — Но тебя зачаровывают люди, которые в нем плавают. Ты от них без ума, потому что думаешь, что они не такие, как ты. Хотя они точно такие.
      — По-твоему, я — как они?
      По ее лицу скользнула легкая улыбка. Я безумно любил, когда она так улыбалась.
      — Мы все такие, как они, Дик. Просто они оказались поставлены перед выбором, который нам никогда не выпадал. Собственно, вот поэтому-то большинство людей остаются честными. Беднягам просто не предоставляется шанс быть какими-нибудь еще.
      — Да ты, никак, записалась в циники? — сказал я.
      — Нет, у тебя научилась. Наблюдая за тобой. Скажи — когда ты работал в правительстве, тебе когда-нибудь предлагали взятки?
      Я кивнул.
      — Несколько раз. Не знаю, может больше, чем несколько. Никогда нельзя быть уверенным, что кто-то предлагает тебе взятку.
      — Но ты их отвергал, правда?
      — Никогда не взял ни одной. Хотя не сказал бы, что всегда их отвергал. Иногда просто прикидывался, что не понимаю, о чем речь.
      — А почему ты их не брал?
      Я глотнул своего мартини. Это, кажется, самое то. Лучше, чем скотч с яблочным соком.
      — Почему я их не брал? Нравственная чистополотность. Глубоко оскорбленное чувство приличия. Плюс еще сильный страх, что поймают.
      — И еще пунктик, — сказала она.
      — Да? Что за "пунктик"?
      — Еще одна причина.
      — Пусть так. И какая же?
      — У тебя не было настоящей, нестерпимой нужды в деньгах. Представь, что у тебя был бы ребенок, которому бы срочно нужна была операция на почке, стоимостью как твоя годовая зарплата? А ты бы уже был по уши в долгах? И тут кто-то говорит: «Эй, Лукас, как насчет того, чтобы поиметь шальные десять штук баксов — только за то, что ты кое на что закроешь глаза?» Что бы ты ответил, как ты думаешь? И помни: если скажешь нет, твой ребенок, вероятно, умрет.
      Я одарил Сару ухмылкой.
      — Вот что я в тебе люблю, Сара. Ты изобретаешь свои собственные правила.
      — А ты попусту болтаешь.
      — Ну ладно, в данных обстоятельствах я не знаю, как бы я поступил. Может быть, взял бы деньги. Может быть, нет. Но я знаю одно. Если бы я не взял их и ребенок умер, моя чистоплотность не принесла бы мне ни малейшего успокоения.
      — Ну вот, о чем я и говорю, — сказала она. — Люди, которых можно втравить в коррупцию, всегда нуждаются в деньгах. В твоем случае это нужда в деньгах для спасения умирающего ребенка. А кому-то другому срочно нужна новая яхта. И кто скажет, чья потребность больше? Парня, который жаждет яхту, или твоя — в спасении жизни ребенка?
      — Слушай, брось, а? — попросил я.
      — Я подняла тему, я и брошу, — сказала Сара. — А подняла потому, что ты меняешься.
      — Что значит — «я меняюсь»?
      — Ты стал гнуть правила под себя, — сказала она. — Раньше ты так не делал. Два месяца назад ты бы не стал тайком забирать ключи из руки той мертвой женщины. Ты бы не пронес спиртное в больницу для этой бедняжки Пиплз. По-моему, ты… да. По-моему, ты зачарован.
      — Чем?
      — Да этой девицей Мизелль.
      — Я ее едва знаю, — сказал я. — Ешь свой салат. Он вкусный.
      Сара попробовала ложку и кивнула.
      — Ты прав, вкусный.
      И она снова переключилась на прайм-тему сегодняшнего вечера — «Что же не так с Декатуром Лукасом?».
      — Пускай будет, как ты сказал, — продолжала она. — Вы с ней встречались только пару раз. Но ты ее знаешь. Ты ее действительно знаешь. Я могу так сказать. Ты знаешь ее так же, как этого своего Бонневиля, хотя с ним ты вообще никогда не встречался. По-моему, ты знаешь Конни Мизелль лучше, чем меня.
      — Не понимаю, чего ты хочешь, — пробормотал я.
      Сара засмеялась, и этот смех был не из разряда приятных.
      — А я вот вовсе не знаю эту женщину, но по тому, что ты мне рассказал, я могу сказать, что она хочет.
      — Чего?
      — Мести, — сказала Сара.
      — Какое забавное слово.
      — Отчего ж? — спросила Сара. — Оно из того же океана дерьма, откуда жадность, ненависть, алчность и все прочее. Все твои старые друзья. Или знакомцы.
      — Нынче вечером ты выдаешь весьма занятные теории, — сказал я.
      Сара взяла еще одну ложку салата и запила ее глотком заказанного мною вина. Затем она взглянула на меня, и, по-моему, я что-то заметил в ее глазах. Что-то мягкое. Может быть, даже нежность.
      — Ты ведь намерен довести все это до конца, да? — спросила она. — До страшного, горького, кровавого конца?
      — Верно, — сказал я.
      — Зачем?
      — Предположим, потому что я так хочу.
      — Потому что хочешь или приходится?
      Я пожал плечами.
      — А что, есть какая-то разница?
      — И эти ключи, которые ты украл. Что ты намерен делать с этими ключами?
      — Намерен ими воспользоваться, — сказал я.
      Она ничего не ответила на это. Фактически до конца вечера она так больше и не проронила ни слова. Мы заканчивали трапезу в молчании. Холодном, мрачном.
 
      Два тридцать утра, по моему мнению, были самым подходящим временем для взлома. К этому времени уже почти все спят. Охранники тоже на грани отключки, даже в Уотергейте. Успех моего блестящего предприятия зависел от кооперации с заместителем помощника министра сельского хозяйства, которому я однажды оказал незначительную услугу — то есть решил не включать его имя в отчет, тогда как имел полную возможность включить его туда. Я также дал ему возможность узнать, благодаря кому его имени не оказалось в отчете. И с той поры он оставался мне предан — в разумных пределах, конечно. Как и большинство других таких же заместителей помощников.
      Жил он двумя этажами ниже пентхауса, занимаемого экс-сенатором Робертом Эймсом и его большим и хорошим другом, а также постоянным партнером Конни Мизелль. Я стоял в телефонной будке на Вирджиния Авеню, через улицу от нужного дома. Опустил монетку и набрал номер. Трубку подняли после пятого гудка, и сонный голос пробормотал «Алло!»
      — Привет, Хойт! — крикнул я. — Это Декатур Лукас. Прости, что беспокою.
      — Кто?
      — Дик Лукас.
      Потребовалось еще время, чтобы информация дошла до адресата. Затем он сказал:
      — Ты знаешь, который сейчас час?
      — Два тридцать, — сказал я. — Ужасно извиняюсь, но я в беде. Все из-за этой вечеринки, чтоб ее… В общем, я потерял свой кошелек, у меня с собой нет машины, и я очень хочу знать — ты мне не одолжишь пять баксов, чтоб я мог добраться до дома?
      — Ты хочешь занять пять долларов?
      — Совершенно верно.
      — А ты где?
      — Тут внизу, через улицу.
      — Ну, поднимайся. У меня квартира 519.
      — Ох, Хойт, ну спасибо!
 
      Охранник, сидевший за столом при входе, откровенно зевая, позвонил наверх, чтобы узнать, действительно ли меня ожидают. Выяснив, что это так, он кивком головы указал мне в направлении лифтов.
      В лифте я нажал кнопку 7. На седьмом этаже я вышел и подождал, пока лифт двинется обратно вниз. Затем я открыл дверь, закрывающую выход с этажа на лестницу, нажав на кнопку под большим красным знаком «ВЫХОД». Я вдавил язычок замка обратно в щель и замотал его там скотчем, предусмотрительно купленным мною в круглосуточной аптеке на углу 17-й и Кей стрит. Затем я мягко прикрыл дверь и снова пошел к лифтам. На лифте я спустился на 5-й этаж, вышел и пошел по коридору, пока не отыскал № 519. Я позвонил. Дверь открылась почти немедленно, и мужчина в банном халате и пижаме протянул мне бумажку в 5 долларов.
      — Я бы пригласил тебя, Дик, — сказал он, — но моя жена не очень хорошо себя чувствует.
      — Огромное спасибо, Хойт. Я верну их тебе завтра же.
      — Перешли просто почтой, да?
      — Само собой.
      Дверь закрылась, и я подождал несколько секунд — не откроется ли она снова. Затем я перешел к двери, выводящей с этажа на лестницу, поднялся на два лестничных пролета, снял клейкую ленту с замка двери на 7-й этаж и прошел по коридору до номера 712.
      Достав ключи, взятые мной из мертвой руки Луизы Эймс, я вставил оба одновременно в замки квартиры сенатора. По поводу наличия дверной цепочки я не волновался. На этот случай у меня с собой были тяжелые кусачки для проволоки — жутко, впрочем, неудобные.
      Я осторожно повернул ключи и толкнул дверь. Она открылась. Я толкнул ее еще на 5 дюймов, подождал. Опять ничего не случилось, тогда я приоткрыл ее настолько, чтобы пролезть самому, и вошел. Я был в прихожей. На маленьком столике горел ночник. Дверь удалось бесшумно закрыть.
      Я надел специально заготовленные тапочки для взлома — на крепдешиновой подошве, но все же из прихожей до гостиной перебрался на цыпочках. Там я остановился и прислушался, дыша при этом через рот. Все хорошие грабители дышат именно так. Где-то я об этом читал. Или видел по телевизору. Из телевизионного ящика можно многое почерпнуть по части того, как правильно нарушать законы.
      Я прислушивался, должно быть, не меньше минуты, но так ничего и не услышал, и потому достал из кармана последнюю деталь моего грабительского снаряжения — маленький фонарик. Его я приобрел в той же аптеке, где купил и клейкую ленту. А кусачки одолжил у соседа — того самого, который утверждал, будто знает, как звучит выстрел из обреза. По моему скромному разумению, если б он действительно это знал, то имел бы кусачки поудобнее. Да.
      Гостиную я пересек медленно, пользуясь фонариком, чтобы не налететь на какую-нибудь мебель. Я полагал, что знаю, какую дверь я ищу. Она была у дальнего конца комнаты, около пианино. Я открыл ее и посветил вокруг фонариком. Это была именно та комната, которая нужна. То ли кабинет, то ли библиотека, то ли берлога хозяина — название зависит от того, что он посчитает наиболее модным.
      Я зашел в нее, оставив дверь в гостиную открытой. Чтобы искать, надо иметь хоть какое-то представление о том, что именно ищешь… Я полагал, что знаю. Моя уверенность базировалась на убеждении, что Конни Мизелль — очень хорошая лгунья. И как все хорошие лжецы, она для своей лжи использовала большое количество правды. Правда ведь не только добавляет байке достоверности, но и придает ей ту толику неуклюжести, которую все мы в душе считаем свойством жизненного факта. Увы, она сделала ошибку, позволив себе упражняться во лжи с человеком, обладающим настолько цирковой памятью — то есть со мной. Если бы она не протараторила тот телефонный номер в Лос-Анджелесе, я бы никогда не позвонил в Стейси-бар. Если б она не упомянула в разговоре о том, что мама послала ей по почте Библию, я бы не имел никакого представления о том, что мне сейчас искать.
      А именно за ней я сюда и пришел. За Библией. Я предполагал, что именно Библию нашел здесь Джонас Джоунс, когда он проник сюда передо мной. Но это не была уверенность. Это было только чутье — чутье историка. Я зажег настольную лампу, и увидел большой стол, огромный глобус, несколько стульев и книжный шкаф во всю стену. Где же сподручнее спрятать Библию, как не в книжном шкафу? Я напрягся, пытаясь заставить себя думать как Конни Мизелль. Стал бы я прятать Библию здесь, будь я на ее месте? Да… А с другой стороны, нет. Полно — я не смогу думать так, как она. Да и, откровенно говоря, никто не сможет.
      Я посветил на книги. Все они выглядели новыми, хотя уже покрытыми солидным слоем пыли. Казалось, что их не меньше полугода бездумно выбирали по спискам Клуба «Книга месяца» и Литературной Гильдии. Они также выглядели так, как будто их никогда не читали.
      На самой верхней полке, между двумя романами, которые я дал себе слово прочитать, словно начинка сандвича была втиснута цель моих поисков. Библия. Она была черная, порядка 30 см в высоту и 5–6 см толщины. По мягкому кожаному корешку, отливающему черным, шли мерцающие буквы — Святая Библия. Она была настолько близко к потолку, что мне пришлось встать на цыпочки, чтобы достать ее. Я все еще не знал, что же, собственно, я намереваюсь там найти. Быть может, подлинную историю фамильного древа Конни Мизелль? Я вытащил Библию и пошел с нею к столу.
      Положив Библию на стол, я погасил настольную лампу и стал светить на книгу фонариком, держа его в правой руке. И открыл ее. Она оказалась полая. Полая и пустая внутри — не считая пистолета и газетной вырезки.
      Я только собрался прочитать вырезку, как вдруг услышал шум. Это был звук закрываемой двери. Отдаленный звук. Похоже, от двери в коридоре. Затем я услышал женский голос. Он звучал на низких, приглушенных тонах, но я все равно его узнал. Это был голос Конни Мизелль. Мне показалось, что она даже засмеялась.
      Затем послышался и мужской голос, звучавший как низкое рычание. Затем снова ее: «Ну… неужели нельзя чуть-чуть подождать?» И затем снова ее смех, не очень громкий. Затем тишина, потом вздох, и она сказала: «Не здесь, милый. Давай пойдем отсюда в кроватку». Затем мужской голос что-то пробормотал, что-то, чего я не мог разобрать. После этого раздалось какое-то пыхтенье, новые вздохи, и мужской голос сказал: «О, проклятье, как это прекрасно, как потрясающе!»
      К описанию моего состояния в этот момент не подходит выражение «слегка удивлен»: голос принадлежал лейтенанту Девиду Синкфилду.

      Домой я пришел около четырех. Именно так, потому что Синкфилд и Конни Мизелль закончили скрипеть диваном только к половине четвертого. Я водрузил Библию на ее место на полке, а затем прополз под большим столом, пугливо прислушиваясь к их любовным шорохам. Я, пожалуй, ощущал легкую ревность к Синкфилду. Легкую ревность и ужасное удивление.
      Наутро Сара дала мне поспать — однако Мартин Рутерфорд Хилл не дал. В 9.30 он дал мне по носу своим одноглазым игрушечным медведем. Один глаз он у него выковырял и съел шесть месяцев назад.
      Через некоторое время я спустился вниз, и Сара налила мне молчаливую чашку кофе. Я сидел, пил кофе и думал. Покончив с первой чашкой, я встал и налил себе вторую.
      — А мы разве так и не посадили шотландскую розу? — спросил я.
      — Нет, — сказала она. — Вообще мы много чего не сделали в последнее время.
      — А почему б тебе не взять сегодня ребенка и не сходить с ним в зоопарк?
      Она посмотрела на меня.
      — Не хочу я идти в зоопарк. И он тоже. Он терпеть не может зоопарки.
      — Возьми его куда-нибудь еще, — сказал я.
      — Почему?
      — Я тут собрался немного посекретничать с одним парнем, — сказал я. — Будет лучше, если тебя не будет в это время поблизости.
      — Что за парень? — спросила она.
      — Артур Дейн.
      — Тот частный сыщик?
      — Вот-вот.
      — Ты что-то обнаружил прошлой ночью, да?
      — Полагаю, что так.
      — Почему б вам с Дейном не пойти сразу в полицию? — спросила она.
      Я прикрыл глаза и попытался вспомнить любовные шорохи, которые я слышал в это утро раньше. Гораздо раньше. Я потряс головой и сказал:
      — Просто возьми ребенка и сходи куда-нибудь, а завтра мы купим шотландские розы.
      — Почему завтра.
      — Потому что, — сказал я, — завтра все будет кончено.
 
      Я позвонил лейтенанту Синкфилду. Голос у него был сонный. Затем я позвонил Дейну. Вот его голос принадлежал человеку, который лег в постель когда положено. Бодрый, веселый. Я сказал ему то же, что и Синкфилду: «По-моему, у меня есть кое-что, что позволяет расставить точки над i». Оба согласились приехать, но я постарался сделать так, чтобы они не приехали одновременно.
      Сара взяла Мартина Рутерфорда, погрузила его в машину и отчалила. Когда я ее спросил, куда ж в итоге она направилась, она ответила:
      — К цыганам.
      — Куда?!
      — К цыганам. Не решила еще — то ли сама к ним присоединюсь, то ли ребенка продам.
      Я пошел пешком в Библиотеку Конгресса. Чудесный денек случился в Вашингтоне. Выглянуло солнце. Несколько молодых людей, из тех, что слоняются возле Библиотеки, расположились прямо на лужайке со своим ланчем в бумажных коричневых пакетах. Пели какие-то птицы.
      На вырезке из газеты, найденной мною в полой Библии из библиотеки экс-сенатора Эймса, не была проставлена дата. Также не было и названия газеты, откуда она была выдрана. Я полагал, что знаю и то и другое. Но мне нужно было убедиться.
      В секции газет и периодики я спросил подшивку «Лос-Анджелес Таймс» за август 1945 года. Не в пример «Нью-Йорк Таймс», «Лос-Анджелес Таймс» содержалась не на микрофильмах, а на бумаге. Подшивка за август была зажата деревянной скобой. Я обратился к экземпляру за 15-е число. На первой полосе заголовок кричал: «ЯПОНИЯ СДАЛАСЬ!» К моей истории это не имело никакого отношения, но я все равно прочитал. Интересно все-таки.
      Не спеша листал я страницы. Там были очерки и фотографии того, как разгульно праздновал Лос-Анджелес День победы над Японией. Лишь на странице 31 я нашел то, что искал. Заголовок гласил:
 
      ОГРАБЛЕН ВИННЫЙ МАГАЗИН;
      владелец убит неизвестной парочкой
 
      По правде говоря, история была так себе. 14 августа 1945 года, около 11 часов вечера, к некоему Эммануэлю Перлмуттеру, 41 год, владельцу магазина «Качественная выпивка» на Ван Несс Авеню в Голливуде, ворвались с целью грабежа. Вместо того чтобы вывалить деньги, Перлмуттер схватился за пистолет, который находился у него под стойкой. Это была ошибка. В него выстрелили дважды. В очерке не сообщалось, первый или второй выстрел оказался смертельным. Прикончив Перлмуттера, грабители обчистили кассу. Свидетели показали, что видели, как мужчина и женщина выбежали из магазина. На мужчине было что-то типа военной формы, но свидетель затруднился определить, какого именно рода войск. И это было практически все, что сообщалось, за исключением того, что грабители поживились примерно 75 долларами. По показаниям своей жены, Перлмуттер никогда не хранил в кассе большую сумму. Как сообщила полиция, за последние 2 года его уже грабили четыре раза.
      Не могу точно сказать, сколько времени я просидел там за столом, держа перед собой экземпляр Лос-Анджелес Таймс почти 30-летней давности. Я сидел и задавался вопросом, насколько же пьян был капитан ВМФ Роберт Эймс, когда он вместе с матерью Конни Мизелль стрелял в Эммануэля Перлмуттера, 41 год. А затем я пытался придумать, на что же они потратили те деньги.
      Артур Дейн действовал проворно. Он прибыл в мой дом на 4-й Юго-Восточной улице без одной минуты два. На нем был темно-синий костюм с легкими красными полосками, белая рубашка с накрахмаленным воротником и красно-синий галстук-бабочка. Я первый раз видел его в бабочке, и подумал, что он придает его облику некоторую эксцентричность.
      Он осмотрел мою гостиную и легонько кивнул — так, словно это было примерно то, что он и ожидал, не более. Затем он уселся в то, что я привык считать своим креслом, и вытянул ноги. Его тупорылые черные ботинки сияли.
      — Вы сказали, будто кое-что обнаружили, — сказал он. — Что-то большое.
      Я кивнул.
      — Не желаете кофе?
      Он покачал головой.
      — Принести выпить?
      — Нет, я не хочу пить. Что же вы нашли?
      — Я знаю, что Конни Мизелль имеет на сенатора Эймса.
      Это его взбудоражило. Он поджал ноги.
      — Что? — спросил Дейн.
      — 14 августа 1945 года, в день победы над Японией, Роберт Эймс, тогда только-только демобилизованный капитан Морского Корпуса, и мать Конни Мизелль, Гвендолин Рут Симмс, ограбили винную лавку и застрелили ее хозяина, некоего Эммануэля Перлмуттера. У матери Конни Мизелль был в Лос-Анджелесе старый приятель, который почтой отправил пистолет ее дочери после ее смерти. То есть после смерти матери. Вероятно, там было также письмо, в котором мама все объясняла по поводу пистолета. Письма я не видел; пистолет видел.
      — Когда? — спросил Дейн.
      — Прошлой ночью. Или ранним утром. Я залез в апартаменты сенатора.
      Дейн кивнул. Мне почему-то показалось, что это был кивок недоверия.
      — Там такое место, куда не так просто проникнуть.
      — У меня были ключи, — сказал я.
      — Откуда вы их взяли?
      — Из руки Луизы Эймс. Вчера. Незаметно для вас.
      — Значит, Конни Мизелль шантажировала его, — сказал Дейн после паузы.
      — Шантажирует, — сказал я. — И сейчас.
      — И живет с ним, — сказал Дейн.
      — И еще не пресытилась этим.
      — Вы имеете в виду, что ей мало его просто шантажировать?
      — Вот именно. Теперь, после смерти жены, сенатор стал ужасно богат. И как вы мне сказали, в случае его смерти Конни Мизелль получит все. Все — это что-то около двадцати миллионов, если я правильно считаю.
      — Да, что-то вроде этого, — сказал Дейн. — Двадцать миллионов.
      Он помолчал немного. Затем сказал:
      — Тот пистолет, что вы видели. Как вы узнали, что он тот же самый, которым был убит владелец винной лавки?
      — Я не узнавал, — сказал я. — Это просто догадка. По правде говоря, все в целом — только догадка. Но все сходится. Все сходится очень хорошо.
      — Вы уже рассказали полиции? Синкфилду?
      Я вздохнул и покачал головой.
      — Нет, с этим небольшая закавыка.
      — Что такое?
      — Пока я изображал грабителя, Конни Мизелль пришла домой.
      — Она вас видела?
      Я покачал головой.
      — Нет. Она была слишком занята, трахаясь на диване в гостиной с Синкфилдом.
      Дейн ухмыльнулся.
      — Ого, будь я проклят!
      — Ну вот я и подумал…
      — Что возникла проблема, не так ли? — спросил Дейн.
      — Может, лучше будет обратиться к его партнеру? — сказал я.
      — То есть к партнеру Синкфилда?
      — Ну да.
      — Что ж, человек он хороший.
      — А давайте-ка позвоним ему сейчас и пригласим сюда ко мне, а? — спросил я.
      Движение не было таким уж быстрым. Дейн просто запустил руку внутрь пиджака и достал пистолет — так, словно доставал сигару.
      — Надеюсь, твоей подруги нет дома, — сказал он. — И ребенка.
      Я не двигался.
      — Но-но! — сказал я. — Зачем же пистолет?
      — Чтобы убивать людей, — сказал он. Он кинул быстрый взгляд по углам комнаты. — А эта дверь куда ведет, в клозет?
      — В ванную, — сказал я. — В половинку ванной.
      — Туда, — приказал он.
      — Только не пытайся опять изобразить самоубийство, — сказал я. — Это не сработает.
      Дейн оскалил зубы в усмешке.
      — Хм…Думаешь, что все просчитал?
      — Это было нетрудно. Особенно после того, как я узнал от Глории, что Джонас Джоунс уже проникал к сенатору с тем же ключом, что и я. Он должен был обнаружить ту же вырезку. Рассказал Луизе Эймс, и она сложила два и два. Затем она все выложила вам, вероятно по телефону, и вы приехали туда, убили их обоих и попытались изобразить убийство-самоубийство. Затем вы вернулись в Вашингтон и поднялись повидаться с Конни Мизелль. Она должна была обеспечить вам алиби — в случае необходимости. А вы бы обеспечили алиби ей.
      На лице у Дейна появилось легкое любопытство.
      — Как это тебе в башку ударило?
      — Пулей из пистолета в твоей руке, — сказал я. — Хочешь, чтобы я рассказал тебе остальное?
      — Нет, — сказал Дейн. — Просто иди туда, в ванную. Я хочу немного приглушить звук.
      Я старался поддерживать разговор.
      — И ты же, кстати, убил дочь сенатора и Игнатиуса Олтигбе.
      — Я?
      — Несомненно. Ты убил и Каролину Эймс, поскольку она, должно быть, подслушала разговор Конни с сенатором. Девчонка везде совала свой нос. Должно быть, она даже записала что-то на магнитофон. А может статься, что записала и какие-то телефонные переговоры между тобой и Конни. Во всяком случае, у нее было достаточно данных, чтобы понять: ты и Конни на пару шантажируете ее папу. Вот ты ее и убил своим чудесным заминированным дипломатом. Кто подложил взрыватель — Конни?
      — Я сказал — в ванную, Лукас!
      Я не двигался с места. Сидел себе на диване.
      — Вы ж должно быть, спец во взрывном деле, а, Дейн? Я имею в виду, что любой, кто столько времени провел в ФБР и ЦРУ, должен уметь на время собрать-разобрать взрывающийся дипломат. И стрельбе из пистолета вы тоже хорошо обучены. Пристрелить человека более чем за тридцать метров на темной улице — браво, Дейн! Бедный старина Игнатиус! Мамаша прислала ему письмо, в котором рассказала все о сенаторе Соединенных Штатов, вместе с которым они некогда грабанули винную лавку и убили владельца. И это было наименьшее, что она могла для него сделать. Он не мог поиметь с этого и пары баксов! Доказательств-то она ему никаких не дала. Может, оттого, что он был наполовину черный, а его мать всю жизнь терпеть не могла черных, хотя он все-таки был ее сыном. Письмо было ее наследством.
      Ну, Игнатиус, наверно, на последние фунты купил билет сюда, и мог бы повстречать кого угодно — но встретил дочь сенатора. Может, это и было совпадение, но не такое уж сильное. Он бы все равно с ней повстречался рано или поздно. Но бедняга никак не мог придумать, как бы ему воспользоваться своей информацией на сенатора. Он еще работал над этим, когда Каролину убили. Игнатиусу это не понравилось. Он-то знал, почему она убита, так как Каролина дала ему дубликаты всех своих материалов. Он просмотрел их и благоразумно счел, что этакое богатство ему не по чину. Вот и решил без лишних заморочек продать все мне, получить по-быстрому пять тысяч и свалить отсюда. Вы выследили его у моего дома, тут недалеко, и застрелили.
      — Если ты упорно хочешь умереть непременно на этом диване, что ж, я не возражаю, — сказал Дейн.
      На лестнице послышался шум. Это был звук, как будто кто-то спускался по ступеням. Дейн посмотрел. Это был кот Глупыш. Он степенно шел вниз — то ли по направлению к миске с «Пуриной», то ли в свой кошачий туалет. Я швырнул в Дейна большую пепельницу. Она ударила его в левое плечо.
      Тут же я, используя кофейный столик как трамплин, прыгнул на него через всю комнату. Дейн уловил мое приближение и быстро отступил назад, даже чересчур быстро для человека в 45 и с солидным брюшком. Я был еще в воздухе, когда он с силой махнул мне по лицу рукояткой пистолета, и я рухнул на пол, даже не коснувшись противника.
      Я упал на руки и колени. Глупыш слегка коснулся моей левой ноги. Я взглянул вверх. На лице Дейна играла слабая улыбка. Пистолет был нацелен мне в голову. Я уперся глазами в ствол и тут понял, что всей силы моего огромного желания жить недостаточно, и я просто абсолютно ничего не могу сделать.
      И тогда раздался низкий и жесткий окрик. Прозвучало:
      — Дейн, полиция! Не двигаться!
      Дейн не послушал совета. Он резко развернулся и успел сделать один выстрел до того, как первая пуля схватила его где-то в районе живота, а вторая почти снесла правую часть лица. Но и тут он не выронил пистолет. Он упал на колени и посмотрел вверх на лестницу. Он попытался поднять пистолет, и тут же третий выстрел со ступенек поразил его в горло, точно поверх красно-синего галстука-бабочки. Он свалился на левый бок и остался лежать без движения.
      Лейтенант Синкфилд медленно спускался по лестнице, за ним следовал его партнер, Джек Проктор. В руке у Синкфилда все еще был пистолет. Как и у Проктора. На лице у Синкфилда читалось отвращение.
      — Проклятье, он так и не представил признания по всей форме! — сказал он.
      — А вот и представил, — сказал я.
      — Какое?
      — Он признал, что собирался убить меня.

      Синкфилд подошел к охраннику, стоящему на страже Уотергейта, со словами:
      — Мы идем наверх к сенатору Эймсу, и нам вроде как совсем ни к чему, чтоб об этом знали.
      Охранник кивнул.
      — Понял, лейтенант, — сказал он. — Все понял.
      В лифте Синкфилд проворчал:
      — Я знал, что делаю ошибку, когда брал тебя вместо Проктора.
      — Так она ж твоя подруга, — сказал я.
      — И совсем не нужно трещать об этом в присутствии Проктора.
      — Ну не знаю, — сказал я. — По-моему, от этого он только больше будет тобой восхищаться.
      — Слушай, тебе совершенно не обязательно об этом трезвонить, хорошо?
      — Пожалуй, да.
      Мы оставили Проктора позаботиться о теле Артура Дейна. Отбыли как раз в тот момент, когда к дому уже подъезжали, завывая сиренами, две полицейские машины, внося, таким образом, очередную толику разнообразия в вялое благолепие соседской жизни. Проктор, видимо, хотел последовать с нами, но не стал возражать. Он только ухмыльнулся, глядя на Синкфилда, и сказал:
      — Знаешь, в этот раз тебе, пожалуй, лучше бы держать его застегнутым в штанах, Дейв.
      — Угм… — сказал Синкфилд. — Пожалуй, что и лучше.
      По пути от моего дома до Уотергейта Синкфилд спросил:
      — Знаешь что?
      — Что?
      — Я вот все думаю, кто на кого первым вышел?
      — Она на Дейна, — сказал я.
      — Откуда ты знаешь?
      — Ниоткуда. То есть я не смогу это доказать, но знаю.
      — Точно так же, как ты знал, что именно Дейн был ее сообщником?
      — Должен же был кто-нибудь.
      — И все-таки, как же ты о нем догадался? Что он такого сделал, какие раскидал вокруг тебя жирные большие улики?
      — Он слишком хитер для этого, — сказал я. — Единственная зацепка, которую он нам оставил — это его собственная глубокие познания и навыки. Кто бы мог, ради того чтоб меня ухайдакать, оперативно нанять в Лос-Анджелесе киллера? Дейн мог. Кто обладал соответствующими познаниями, чтобы снарядить взрывающийся атташе-кейс? Дейн обладал. Кто мог бы со знанием дела так обставить двойное убийство, чтобы оно выглядело как «убийство и самоубийство»? Опять-таки Дейн. Ты, кстати, общался с шерифом из округа Талбот?
      — Этим утром, — сказал Синкфилд. — Он сказал, что все тесты прошли великолепно — ну, настолько, насколько они вообще такими бывают. Сказал, что близок к квалификации данного случая как «убийство-самоубийство». Ну я-то с ним говорил уже после разговора с тобой, так что попросил его не спешить с выводами.
      — А мне интересно, что Дейн собирался делать дальше? — сказал я.
      — Ты имеешь в виду, до или после того, как они бы избавились от сенатора?
      — По-твоему, он был следующий в очереди?
      Синкфилд кивнул.
      — А куда б он делся?
      — Возможно, Дейн действовал наудачу, — сказал я. — А может быть, он и не собирался получать свой кусок, пока все двадцать миллионов не попадут им в лапы.
      — Что-то говорит мне, что мы никогда не будем знать этого наверняка, — сказал Синкфилд. — А от нее, гори она в аду, по доброй воле ничего не получишь.
      — Как же тогда тебе удалось затащить ее в постель? — сказал я. — То есть мне просто интересно.
      Синкфилд оторвался от дороги ради того, чтобы весьма долго смотреть на меня соболезнующим взглядом.
      — Слушай, ты вообще в состоянии когда-нибудь оценить меня по достоинству? — сказал он.
      — Ну, знаешь… Я уже оценил тебя по достоинству.
      — А ее ты в состоянии оценить по достоинству?
      — О, это я тоже давно уже сделал.
      — Ну! И кто ж кого в таком случае затащил в постель?!
      Он закурил новую сигарету от окурка старой и окурок выкинул в окно.
      — Теперь я мог бы тебе сообщить, что вошел, черт, в ее лоно с целью войти к ней в доверие и совершить прорыв в уголовном деле, что мне и удалось, ведь так? То есть вполне мог бы.
      — Мог-мог, кто ж спорит.
      — Но ты мне не поверишь.
      — Нет, пожалуй, не поверю.
      — Я тебя не виню, — сказал он. — И вот тебе настоящая причина. Настоящая причина, из-за чего я стал ее трахать, — то, что она мне это позволила, и я знал, что у меня больше никогда не будет возможности оттрахать ничего даже отдаленно похожего, доживи я хоть до ста лет. А если б ты видел мою жену, ты бы, может быть, понял, о чем я толкую.
      — А ведь, знаешь, девица Мизелль это использует, — сказал я.
      — Как она сможет это использовать?
      — На суде.
      Синкфилд одарил меня еще одним соболезнующим взглядом.
      — Ты что ж, на самом деле думаешь, что это дело дойдет до суда? Правда?
      — А ты нет?
      Он покачал головой.
      — Нет, даже через миллион лет, — сказал он.
 
      Конни Мизелль впустила нас в квартиру. Она открыла дверь, улыбнулась Синкфилду, кивнула мне, и затем пригласила нас следовать за ней в гостиную.
      — Сенатор совершенно разбит известием о своей жене, — сказала она. — Это для него настоящий удар.
      — Когда состоятся похороны? — спросил я.
      — Завтра. Но все будет абсолютно приватно.
      — Было бы лучше, если бы вы пригласили его сюда, — сказал Синкфилд.
      — Но он ужасно расстроен.
      — Он, пожалуй, расстроится еще больше, когда услышит то, что я намереваюсь сообщить.
      На Конни Мизелль был черный свитер и черные обтягивающие брюки, возможно, в знак скорби по умершей жене сенатора. В черном она смотрелась сексуально. Хотя сексуально она смотрелась в любом цвете. По мне, Конни Мизелль была сексуальным объектом — абсолютно законченным, до предела совершенным сексуальным объектом. Мне она не нравилась, ее разум беспокоил меня — потому что был умнее моего — но я мог понять чувства Синкфилда по отношению к ней. Мог понять и испытывал ревность.
      Она взглянула на Синкфилда с любопытством.
      — Что же такое вы имеете сообщить ему, лейтенант?
      — Ну, для начала, о смерти Дейна. Я застрелил его этим утром.
      Она могла бы стать блестящей актрисой. Ни одна жилка не дрогнула в ее лице, за исключением глаз. Они сверкнули.
      — Вы говорите об Артуре Дейне?
      Синкфилд кивнул.
      — Правильно. Артур Дейн, частный детектив. Лучше б вам привести сенатора.
      Конни Мизелль пристально посмотрела на Синкфилда.
      — Да, наверно, это лучше.
      Я спросил, пока ее не было:
      — Что ты собираешься делать?
      Синкфилд коротко усмехнулся. Это была тяжелая, холодная усмешка.
      — Просто наблюдай, — сказал он.
      — Хорошо. Я наблюдаю.
      Сенатор вполз в комнату, как старик. На нем был твидовый жакет, рубашка без галстука, серые брюки. На ногах — домашние шлепанцы. Он шаркал ногами при ходьбе. Конни Мизелль шла с ни бок о бок, придерживая его под локоть.
      — Здравствуйте, сенатор, — сказал Синкфилд.
      Эймс кивнул Синкфилду.
      — Вы хотели меня видеть? — спросил он.
      — Я очень сожалею о кончине вашей жены, — сказал Синкфилд. — Мы поймали человека, который ее убил. Я застрелил его сегодня утром. Он мертв.
      Бывший сенатор вяло обвел взглядом комнату.
      — Я… я думал, что он покончил самоубийством. Мне сказали, что он застрелил Луизу, а потом покончил с собой.
      — Нет, — сказал Синкфилд. — Вашу жену убил другой человек. Его имя — Дейн. Артур Дейн. Он был частный сыщик, работавший на вашу жену. Он убил их обоих.
      Эймс нащупал кресло и тяжело погрузился в него.
      — Но ведь она по-прежнему мертва, да? Я говорю о Луизе. Она по-прежнему мертва.
      — Сенатор? — сказал Синкфилд.
      — Да.
      — Все кончено. Я говорю все, то есть абсолютно все. Вам больше не нужно притворяться. Нам все известно о Лос-Анджелесе 1945 года. Мы знаем, как звали человека, которого вы убили. Перлмуттер.
      Сенатор слегка сдвинул взгляд, переведя его с Синкфилда на Конни Мизелль.
      — Я не думал, что все выйдет именно так, — сказал он. — Никогда не думал, что так выйдет.
      — На твоем месте я бы больше не произнесла ни слова, дорогой, — сказала она.
      Сенатор покачал головой.
      — Они знают. Но какая теперь разница?
      Он посмотрел на меня.
      — Это будет недурная история для Френка Сайза, а, мистер Лукас? Я нажрался пьяный, когда был молодой, и убил человека. Чудная история, разве нет?
      — История так себе, — сказал я. — Такое случается каждый день. Настоящая история — это то, что произошло позже. Настоящая история — это как вы молчали, когда вашу дочь убили за то, что она знала, чем и как вас шантажируют. История стала еще лучше, когда вы по-прежнему ничего не сказали на то, что посреди улицы был убит Игнатиус Олтигбе. Ваше молчание стоило жизни вашей жене и ее занятному приживалу, который отправился за своей хозяйкой. Но самая захватывающая часть истории — это как мисс Мизелль умудрялась продолжать шантажировать вас, находясь здесь, да еще после всего что случилось? Мне просто интересно, сенатор! Каково это — жить в одной квартире с собственным шантажистом?
      Эймс поднял взгляд на Коннни Мизелль.
      — Я люблю ее, — сказал он. — Вот таково, мистер Лукас.
      Она улыбнулась Эймсу и затем перевела эту улыбку на Синкфилда.
      — Вы берете сенатора под арест, лейтенант?
      — Совершенно верно, — сказал Синкфилд. — Я беру его под арест.
      — Что ж вы тогда не рассказываете ему о его правах? Разве вам не положено это сделать — рассказать арестованному о его правах?
      — Он знает свои права. Вы ведь знаете свои права, не правда ли, сенатор?
      — У меня есть право хранить молчание, — сказал Эймс. — У меня есть право… — Он посмотрел на Синкфилда и вздохнул. — Да, я знаю свои права.
      — Мне потребуется еще немного времени, — сказал Синкфилд. — Вы, по-моему, так еще и не поняли всего.
      Он кивнул на Конни Мизелль.
      — Она замешана в этом вместе с Дейном. Она осуществляла давление на вас, а он совершал убийства. Сначала вашу дочь, потом ее приятеля-любовника, затем вашу жену и этого парня Джоунса. Дейн убил их всех. Вы изменили свое завещание, сделав ее своей единственной наследницей. Как ей удалось заставить вас это сделать?
      Сенатор покачал головой.
      — Вы ошибаетесь. Изменить завещание — это была моя идея.
      — А то как же! — сказал Синкфилд. — И даже, чем черт не шутит, вы, может быть, оставались бы живым еще месяц, а то и год или два. Когда на кону двадцать миллионов долларов, спешить незачем. Можно позволить себе быть терпеливым.
      Эймс еще раз посмотрел на Конни Мизелль.
      — Он ведь неправду говорит, да?
      — Да, он говорит неправду, — сказала она.
      Эймс просиял.
      — Ну, конечно! Я убил человека, лейтенант. Много лет назад. Теперь я готов отвечать по всей строгости.
      — Это чудесно, — сказал Синкфилд. — Это в самом деле чудесно!
      — Оставим его одного, — сказала Конни Мизелль.
      — Непременно, — сказал Синкфилд, отворачиваясь.
      Я наблюдал, как Конни Мизелль подошла к креслу сенатора и стала перед ним на колени. Он улыбался, глядя на нее. Она провела рукой по его щеке. Он похлопал по ее руке. Она откинула голову назад, так что его ухо оказалось совсем рядом с ее губами. Я разглядел, как она шептала что-то ему на ухо. Лицо Эймса посерело, став почти цвета мокрой простыни. Потом оно побелело. Его рот приоткрылся, а глаза уставились на Конни Мизелль.
      — Нет, — сказал он. — Этого не может быть. Этого просто не может быть.
      — Но это так, — сказала она.
      — Ты должна была сказать мне, — сказал он, с усилием поднимаясь в кресле. — Ты не должна была скрывать это от меня.
      — Так получилось, — сказала она.
      — Господи Иисусе, — сказал он. — Господь милосердный. — Он повернулся к Синкфилду. — Лейтенант, вы простите, я ненадолго отлучусь? — сказал он. — Мне нужно кое-что забрать в моем кабинете.
      — Пожалуйста, — сказал Синкфилд. — Но потом, сенатор, нам вместе придется спуститься вниз.
      Эймс кивнул.
      — Да. Я знаю.
      Он оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на Конни Мизелль. Он долго не отрывал от нее взгляда, а затем повернулся и медленно пошел через гостиную к своему кабинету. Закрылась дверь. Выстрел раздался мгновением позже. Я смотрел на Конни Мизелль. При звуке выстрела она улыбнулась.

      Синкфилд первым ворвался в кабинет. За ним последовал я, следом за мной — Конни Мизелль. Эймс сидел за столом. Голова была откинута назад под странным углом. Он стрелял в себя через рот. Какое-то месиво…
      Библия лежала на столе, та самая полая Библия. Она была открыта, но пистолета в ней больше не было. Я обошел стол. Пистолет лежал на ковре, недалеко от безжизненной правой руки Эймса. Он был 32 калибра, с коротким барабаном. Кольт с перламутровой рукояткой. «Подделка под перламутр», — машинально отметил я.
      Синкфилд подошел к Конни Мизелль и начал склоняться к ней, и наклонялся до тех пор, пока его лицо не оказалось в считанных сантиметрах от ее.
      — Что ты ему сказала?! — прокричал он. Он явно с трудом владел собой. Я видел, как желваки ходили на его лице ходуном. Он понизил голос до грубого, терзающего слух скрежета:
      - Что ты ему сказала такого, что он пошел сюда и сделал это над собой? Что ты ему сказала?!
      Конни Мизелль улыбнулась ему в лицо. Вытянув руку, она прикоснулась к его лицу возле левого уха. Провела пальцем вниз по его челюстям и легонько похлопала по подбородку.
      — Аккуратнее в выборе тона, милок-лейтенант! Ты сейчас говоришь с двадцатью миллионами долларов. Двадцать миллионов долларов не любят, когда на них кричат.
      — Что ты ему сказала? — сказал Синкфилд. Точнее, почти прошептал слова.
      — А ты неужели не знаешь? — спросил я.
      Он взглянул на меня.
      — Нет, не знаю. Я не знаю, что такое она могла ему сказать, чтобы он вошел сюда, засунул себе в рот дуло и нажал на курок! Нет, я этого не понимаю. Он уже всё, был готов ехать с нами в отдел по обвинению в убийстве. Он признался, что убил того парня в Лос-Анджелесе. Вот тут вот сидел и признался, когда ты ему рассказал, что из-за него убили его жену и дочь. Но его это не особо взволновало. Так, может, чуть-чуть, но не сильно. А она шепнула ему на ухо два слова, и он вскинулся, пришел сюда и застрелился! И ты спрашиваешь меня, знаю ли я, почему! А я признаю, что не знаю, почему!!
      — Он мог бы принять все остальное, — сказал я. — Мог все принять, потому что те люди умерли, чтобы он оставался на свободе, а не в тюрьме. Его дочь, его жена. Они умерли из-за него, наверно, это его волновало, но не настолько, чтобы он из-за этого что-то предпринимал. Он ведь даже мог жить с женщиной, которая его шантажировала. Почему нет? С ее внешностью это было не так уж тяжело. Во всяком случае, для меня это было бы не так уж тяжко. Да и для тебя тоже, не так ли, Синкфилд?
      Он медленно покачал головой.
      — Да, — сказал он, вдруг охрипнув. — Для меня это было бы не слишком тяжело.
      — А что, ты думаешь, я ему сказала? — спросила Конни Мизелль. Она мне улыбалась. Это была та самая улыбка, которая была на ее совершенном лице в момент выстрела.
      — Вы сказали ему правду, — сказал я. — А он не смог ее принять и убил себя. Вы сказали ему, что вы — его дочь.
      — Господи! — воскликнул Синкфилд.
      — Видишь, — сказал я. — Даже тебя проняло!
      — Я — не его дочь, — сказала Конни Мизелль.
      — Несомненно, вы! — сказал я. — Вы родились в мае 1946 года. Это как раз спустя девять месяцев после его веселого времяпрепровождения вместе с вашей матушкой в августе 1945-го.
      — Моя мама, — произнесла Конни Мизелль с расстановкой, — могла перетрахаться с шестью десятками парней в августе того года.
      — Могла бы, но нет.
      — Откуда вы знаете?
      Я пожал плечами.
      — Ниоткуда.
      — Моим отцом был Френк Мизелль.
      — Не-а, — сказал я. — Френк был стерилен. У него даже письмо было с подтверждением сего факта. И, кроме того, он, видимо, не встречался твоей мамой до той поры, как тебе уже исполнилось три или четыре года от роду.
      Синкфилд уставился на Конни Мизелль.
      — Ты приберегала это напоследок, верно? — спросил он. — То есть вы это откладывали на черный день. Ты и Дейн. А так — ты бы продолжала шантажировать его, спать с ним, убивать его семью. А уже под занавес вручается ЭТО — последний тычок, когда он уже на самом-самом краю… Тот факт, что он трахал свою дочь.
      — Вы арестуете меня, лейтенант? — сказала она и опять улыбнулась.
      Он покачал головой.
      — Нет, — сказал он. — Я ВАС не арестую. Как вы сказали, вы теперь — двадцать миллионов баксов, а я не дурак, чтобы арестовывать двадцать миллионов. От этого не будет никакого прока. У нас нет никаких улик. У нас, черт подери, не осталось никаких свидетелей. Все мертвы. Так что не собираюсь я тебя арестовывать.
      — Ого! По-моему, я что-то чую, — сказала она. — По-моему, я чую что-то очень большое — что-то, похожее на сделку?
      Синкфилд кивнул.
      — Да, у них есть свой особый запах, так ведь?
      Конни Мизелль снова улыбнулась.
      — Сколько, милый? Сколько у тебя на уме?
      — Половина, — сказал он. — Что скажешь насчет половины?
      Она пожала плечами.
      — Это будет около пяти миллионов. После всех налогов и адвокатов, останется порядка десяти миллионов. Половина — это по пять миллионов на каждого.
      — И еще кое-что, что тебе надо бросить на бочку, — сказал он.
      — Что же?
      — Ты, — сказал Синкфилд. — Я… это… хочу иметь тебя… под рукой, потому что ты, знаешь, наверное, лучшая б…, которую я когда-либо знал в своей жизни.
      Она опять улыбнулась.
      — Когда мы заключим сделку, дорогой. Все, что ты хочешь! Но есть одна маленькая проблема…
      — Какая?
      — Мистер Лукас здесь. Что мы будем делать с мистером Лукасом?
      Синкфилд тоже оказался не мастер по-ковбойски лихо выхватывать оружие. Но тем не менее вдруг и в его руке оказался револьвер.
      — Лукас… — протянул он. — Ну, я думаю, мы избавимся от Лукаса.
      Он направил револьвер на меня.
      — А может, сделаем по-умному, придумаем что-нибудь, как Дейн? Как насчет еще одного убийства-самоубийства? Самоубийство у нас уже есть.
      Он посмотрел на Конни Мизелль.
      — А мы будем чем-то вроде свидетелей, а, как тебе?
      — Да, — сказала она. — Да, я предполагала, что мы будем свидетели… что-то в этом роде.
      — Иди и подними пистолет, вон, на полу, — сказал он. — Подцепи его карандашом и подай мне.
      Конни взяла, как было велено, со стола карандаш, нагнулась и достала из-под стола валявшийся там 32-й калибр, после чего передала его Синкфилду. Он взял его в левую руку, которая оказалась замотана в носовой платок. Свою собственную пушку он засунул за ремень, потом переложил 32-й калибр в правую руку. Пистолет оставался обмотанным носовым платком.
      — Ничего личного, Лукас, — сказал он. — Никакой неприязни!
      — С твоей стороны — может быть, — сказал я.
      — Никогда не думал, что я стану настолько богат и так легко, — сказал он.
      Рот Конни Мизелль приоткрылся, дыхание стало более частым. Она почти задыхалась.
      — Прикончи его, дорогой, — шептала она. — Убей его. Убей его сейчас!
      — Хорошо, — сказал Синкфилд и нажал на спуск.
 
      Он выстрелил в Конни Мизелль три раза. Он был очень хороший стрелок. Один выстрел пришелся в сердце, два других — в лицо. Когда она падала на пол, она уже больше не была хорошенькой.
      Синкфилд подошел к тому месту, где она лежала, и посмотрел вниз, на нее.
      — Знаешь что? — спросил он.
      — Что?
      — Пожалуй, я ее действительно любил.
      Я нашел стул и сел. Меня била дрожь. Руки, ноги, голова — все ходило ходуном. Синкфилд посмотрел на меня.
      — Ты трясешься, — сказал он.
      — Я знаю. Ничего не могу с этим поделать.
      Он обошел вокруг стола, стал на колени, взял при помощи платка 32-й калибр и прижал мертвую правую руку Эймса к его рукоятке, а затем дал ему упасть на ковер.
      — Да они все равно не будут очень уж беспокоиться по поводу отпечатков, — сказал он.
      — А что ты собираешься делать сейчас? — спросил я.
      — Это от тебя зависит, — сказал он. — Ты со мной или нет? Знаешь, она ведь в самом деле хотела, чтоб я тебя убил.
      — Я знаю.
      — И она ведь уже почувствовала себя миллионершей, — сказал он. — С двадцатью-то миллионами! А?
      — Наверно, — сказал я.
      — Хм… Тебе это не понравилось?
      — Нет, — сказал я. — Совсем не понравилось.
      — Чтобы быть со мной заодно, тебе не обязательно должно все нравится.
      — Я знаю, — сказал я.
      — Ну?
      — Хорошо, — сказал я. — Я буду заодно.

      Следующее письмо с непроставленной датой было обнаружено лейтенантом Девидом Синкфилдом среди вещей Констанции Джин Мизелль. Он нашел его свернутым в трубочку внутри полой трубки, на которой висела занавеска для душа.
 
       «Дорогая Конни:
 
       К тому времени, как ты получишь это письмо, я уже умру и меня похоронят, и я только хочу, чтоб ты знала, что я люблю тебя и хотела бы, чтобы я могла больше сделать для тебя, но я сделала только то, что смогла в силу обстоятельств.
       Ты, должно быть, удивишься, найдя в этой посылке пистолет. Ну, этот пистолет у меня уже долгое время, он появился еще до твоего рождения. Я всегда хранила его в этой полой Библии. Я однажды увидела полую Библию в комиксе, и мне показалось, что это очень хорошее место для того, чтобы хранить что-нибудь.
       Да, этим пистолетом пользовались я и еще один мужчина, о котором ты никогда не слышала, чтобы он сделал что-нибудь ужасное или дурное. 14 августа 1945 года мы ограбили винную лавку и убили ее хозяина. Или, точнее, тот мужчина, с кем я была. Мы оба были ужасно пьяные, потому что мы праздновали конец войны, а у нас кончились деньги и спиртное, поэтому мы и решили пойти и взять что-нибудь, а в итоге произошло то, о чем я тебе уже рассказала. Вот в этой старой вырезке вся история.
       А теперь у меня для тебя сюрприз! Имя того мужчины — сенатор Роберт Ф. Эймс. Он в Вашингтоне сенатор Соединенных Штатов от Индианы. Еще он из Демократов, но это уже ерунда. А еще он очень богатый!!! Или его жена. Я о нем и его жене читала в газетах и журналах, а несколько раз я даже видела его по телевизору.
       А вот тебе мой настоящий сюрприз. Роберт Эймс — это твой настоящий папа. Разве это не кое-что? Ты наверняка сможешь придумать способ использовать этот маленький клочок правды. Я знаю, что я бы смогла, будь я на твоем месте. Бог знает, сколько раз я сама пыталась придумать какой-нибудь способ, как бы, к примеру, заставить его дать мне немного денег, но никогда не могла сообразить, как можно было бы сделать это так, чтобы при этом самой не нарваться на неприятности.
       Вот, лапочка, и все об этом. Это все, что я могу тебе оставить, но я не хотела уходить, не оставив тебе хоть что-нибудь. Будь умницей и хорошей девочкой. А если все ж не сможешь быть умницей — будь по крайней мере осторожной.
 
       Люблю тебя и целую!
 
       Гвен».

      Пять дней спустя Френк Сайз подтолкнул ко мне через стол 53-страничный отчет, как обычно, используя ластик на конце карандаша.
      — Для меня здесь ничего нет, — сказал он, хмурясь и качая головой.
      — Там то, что реально произошло, — сказал я.
      — Я и не говорю, что ваша работа чем-то плоха. Вы весьма красочно описали эту девицу Мизелль. А сенатор, убивающий сначала ее, а потом себя, да еще из того же пистолета, которым он некогда убил того парня в Лос-Анджелесе!.. Это у вас вышло просто дивно! Но в этом, увы, нет ничего такого, что бы уже не раззвонили всякие телеграфные агентства. Ради всего святого — это читается просто как какая-то мистерия убийств!
      — Я полагаю, что так и есть. Мистерия убийств.
      Он опять покачал головой. Разочарование большими буквами было написано на его лице.
      — Это просто не мой тип материала.
      — Что есть, то есть, — сказал я.
      Он немного пожевал свою нижнюю губу, затем сказал:
      — Но как же он жил с ней, на что это было похоже? В самом деле, как так могло быть?
      — Не знаю, — сказал я.
      — Но, черт, думаете-то вы как? Как это могло быть?
      — Я думаю, что ему это нравилось, — сказал я. — Думаю, ему нравилось, что в конце концов нашелся кто-то, кто знал, что случилось тогда, давно, в 45-м. Это было что-то вроде облегчения. Ему, наверно, нравилось, как она отдает ему приказы, что делать, что не делать… Была у него еще пара сексуальных заморочек; могу себе представить, что она позаботилась об их реализации самым расчудесным образом. И я предполагаю, что она часто заводила его в библиотеку, доставала с полки Библию, открывала и давала ему смотреть на пистолет — как на знак своей власти и авторитета. Или, может быть, в качестве наказания, когда он плохо себя вел — если такое бывало. Я не знаю. Все, что мне известно — он знал, что пистолет существует.
      Сайз продолжал хмуриться.
      — А вы уверены, что там не было чего-то еще — чего-то, что никто еще не обнаружил? Может быть, что-то о девице Мизелль?
      — Нет, больше ничего нет. Вы сделаете три хороших колонки. Вероятно, это и есть красная цена всему этому.
      Он покачал головой.
      — Но эта девица Мизелль — что это было такое? Я имею в виду — что она в действительности из себя представляла?
      Думаю, тут я пожал плечами.
      — По-моему, просто девушка, которая захотела выйти в дамки, но промахнулась. Хотя и ненамного.
      — Это не дает мне представления о ней, — сказал он.
      — Это лучшее, что я мог сделать, — сказал я.
      — Вы уверены, что ничего не упустили? — спросил он. — Какой-нибудь такой мусор, но чтобы я мог воспользоваться?
      — Нет, я ничего не упустил.
      — И ничего не забыли?
      — Разве что это, — сказал я. — Право, чуть не забыл. — Я вручил ему один сложенный лист бумаги.
      — Что это? — спросил он, разворачивая его.
      — Моя отставка.
      — О, черт, Дик, вам совсем не нужно уходить! Я не имел в виду ничего подобного!
      — Я знаю, — сказал я.
      — Я предложу вам следующую историю, — сказал он.
      — Нет, — сказал я. — Не думаю.
      — Чем же вы собираетесь заняться?
      — Не знаю, — сказал я. — Думаю, что я могу преподавать историю. Я в ней много чего знаю.
      — Кроме шуток? — спросил он. — И где же вы собираетесь преподавать?
      — Университет городка Парамаунт, — сказал я.
      Френк Сайз покачал головой.
      — Не думаю, что мне приходилось слышать о таком.
      — Да, — ответил я. — О нем мало кто слышал.
 
      КОНЕЦ
 
      Исходная сетевая публикация: