Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

      — А он тебя? — хочет знать дон Хайме, так и впиваясь взглядом в губы внучки.
      Соледад проглотила слезы и заставила себя улыбнуться:
      — Посмотрите… — И она протянула руку к свече, в пламени которой засиял большой рубин, подобный багровому диску луны в испарениях после дождя.
      — Какая красота! — Дон Хайме восхищен.
      — О, счастливица! — прослезилась бабушка.
      И Соледад, напряженно улыбаясь, уходит к себе.
      Мигель стоит дома у окна, смотрит во двор. Слуги выносят из кареты покрывала, свертки с едой, ухмыляются.
      Мигель злобно отвернулся, бросился к окнам, выходящим к дому Соледад, порывисто захлопывает ставни и опускает шторы.
      Одиночество, гнев, раненая гордость сжимает ему горло.
      Он хватает плащ, шляпу и бежит из дому, полный горечи, злости и сожалений, что женщина, которой он хотел отдать свою жизнь, воспротивилась его пылкости, разбила его представления, осмелилась восстать против его себялюбивого желания.
 
 
      — Я была у вечерней мессы, дон Мигель, — говорит, улыбаясь, Мария.
      — И вам не повезло, донья Мария, — слова потоком рвутся из груди Мигеля. — Едва вы покинули храм, как встретили грешника, которому стала мерзка церковь и все, чему она служит…
      — Ваша милость!.. — испуганно шепчет девушка.
      — Свершить тысячу грехов, тысячу несправедливостей, высечь в камне их названия, рассыпать их вокруг себя, как сыплют зерно курам — пусть все клюют, всем хватит! Посеять заразу, чтоб даже на куртине, окропленной святой водой, взошел грех…
      — Что говорите вы?.. Что с вами стряслось? — Мария в ужасе… — Вы меня пугаете…
      — Я ищу лампу, чтобы затоптать, задушить все источники света, ибо да здравствует тьма и все, что в ней копошится, от червей до всех тех, кто, побуждаемый высокими стремлениями, целиком отдается великой цели. Поставить все на карту — прекрасно, но я говорю вам, я вам клянусь, донья Мария, что проигрывать — тоже прекрасно, если можно побежденному заглушить боль свою и гнев в подушках столь мягких, как ваши очи, донья Мария! Не кажется ли вам, что у каждого из нас — свой бог? И что боги эти — разные?
      — Что вы говорите, дон Мигель?!
      — О да, у каждого свой бог. Я вчера потерял его, — с горечью признается Мигель и вдруг разражается резким хохотом: — А я куплю себе нового! Хотите, донья Мария, я стану служить вашему богу? Да, я буду ему служить, если вы пожелаете. Сегодня мне надо опереться на него. Я шатаюсь. Не хочу быть одиноким. Разбить одиночество на сотни черепков, окружить себя чем угодно, кем угодно…
      — Вас кто-то обидел, дон Мигель?
      При свете уличного фонаря он заглянул ей в глаза. Засмеялся дерзко и надменно:
      — Разве меня может кто-нибудь обидеть? Меня могут только оскорбить. И тогда — если оскорбитель мужчина — кровь, если женщина — презрение и равнодушие.
      — Мне страшно за вас, — шепчет Мария. — Вас сжигает какое-то пламя, опаляя все вокруг…
      Мигель, не слушая ее, внезапно бросает:
      — Если б я предложил вам уйти с моею любовью от брата, от друзей, в неизвестность, сейчас же, куда бы то ни было, что бы вы мне ответили?
      — Куда бы то ни было! — не раздумывая, выдохнула она.
      Мигель, пораженный восторгом, смотрит ей в лицо.
      — О чем вы думаете, дон Мигель? — тихо спрашивает Мария.
      — В пустыне неба я открыл новую звезду, Мария, — тихо отвечает он.
      — Могу ли спросить — какую? — И в голосе ее отзвук тоски.
      — Имя ей — Преданность, — серьезно произносит Мигель.
 
 
      Мигель и Альфонсо перешли через мост и углубились в улочки Трианы. Над входом в трактир «У антилопы» висит фонарь, раскачиваясь на ветру. К каменному косяку привалился человек — обхватил камень руками, словно подъемля весь мир.
      — Эй, сеньоры, сдержите шаг и выслушайте меня! — кричит этот человек Мигелю и его другу. — Я — Клементе Рива! Как? Это имя ничего вам не говорит? Вы собираетесь пройти мимо, словно я придорожный камень? Остановитесь, кабальеро, ибо у Клементе Рива, моряка со «Святой Сесилии», испанская кровь и бессмертная душа…
      — Привет тебе, капитан, — смеется Альфонсо, трепля пьяного по плечу. — Смотри, не проворонь земли! Как бы она не уплыла у тебя из-под ног и ты не свалился бы в волны океана!
      — Волны — мой дом родной, — разошелся моряк, — триста пятьдесят дней в году я плаваю по морю…
      — Вина, — заканчивает Альфонсо. — И держишься за мачту!
      — Да, я держусь за мачту, — кивает моряк, — и это не простая мачта, потому что на ней, изволите ли знать, развевается флаг Испании. А я клянусь, — пьяно божится он, ударяя себя в грудь, — клянусь, нет ничего возвышеннее этого флага. Я и империя — мы качаемся на волнах, как разбитое судно…
      — Качаемся, качаемся. — И Альфонсо, отстранив моряка, входит в дверь; Мигель — за ним.
      Трактир встречает их коптящим пламенем масляных светильников, а трактирщик — подобострастными поклонами.
      — Дон Диего уже тут… Следуйте за мной, высокородные сеньоры…
      За столом, рядом с Диего, Паскуаль и еще двое. Один из этих двоих, тщедушный человечек, вскочил, кланяется Мигелю, чуть ли не лбом об стол:
      — Капарроне, актер Капарроне, к услугам вашей милости…
      Второй, молодой совсем человек, встал и поклонился молча. Мигель с любопытством посмотрел на него.
      — Ваша милость не узнает меня, — вежливо сказал юноша. — Я Вехоо, сторож лошадей, и уже имел честь…
      — Вспомнил, — перебил его Мигель.
      — Прошу прощения за то, что сел с дворянами, но так пожелал дон Альфонсо, — объяснил Вехоо.
      — Добро пожаловать, — говорит Мигель, — Вы желанный гость, хотя бы уже потому, что любите театр больше, чем сторожить лошадей.
      — Этот лошадиный страж на веки вечные запродал свою душу поэзии, — вступает Альфонсо. — Он, как и я, пишет стихи.
      Мигель разглядывает юношу, чьи глаза горят восторгом.
      Вот она, одержимость, говорит себе Мигель. Одержимость как сущность человека, непосредственная сила, вырывающаяся из его подсознания, подземная река, что пробивается к поверхности земли, унося в своем яростном стремлении всех, кто с ней соприкоснулся. Мигель чувствует духовное родство с этим юношей, но актер Капарроне, столь долго остававшийся без внимания, разматывает клубок учтивого щебета:
      — Ваша милость изволила видеть первое наше представление? Ах, что же я спрашиваю, тупица, ясно же, что сеньор…
      — Какую роль играли вы в пьесе Кальдерона? — прерывает Мигель подобострастные излияния.
      — Четвертого солдата, ваша милость. В явлении третьем первого акта я выхожу вперед и говорю…
      — «Сеньор!» — и роль твоя окончена! — смеется Альфонсо.
      Капарроне горделиво надулся:
      — Простите, из малой роли иногда можно многое сделать…
      — Ну, этим ты похвастаться не можешь, — улыбается Вехоо.
      — Что ты в этом понимаешь, о собиратель конского помета!
      — Ошибаешься, Капарроне, — вмешивается Диего. — Вехоо в этом понимает. Он сам пишет хорошие пьесы. Превосходный малый, только вот вступается за этого безумца Гонгору.
      — Гонгора — безумец, ваша милость?! — в ужасе оборачивается к нему Вехоо. — Нет, это вы несерьезно…
      — Он еретик, — стоит на своем Диего. — Помешанный с языком пьяницы, бормочущий нечто такое, чего никто не понимает.
      — Нет, нет! — восклицает Альфонсо. — В стихах этого полоумного есть зерно, друзья! Что против него Кеведо, Эррера или Леон?
      — Говорите — его трудно понять? — снова заговорил Вехоо. — Но разве это недостаток? Разве поэзия — будни, а не праздник?
      — Смешно, — пожал плечами Паскуаль. — Гонгора — не поэзия. Это игра в слова. Игра словами. Словоблудие. Много слов без смысла.
      — Сколь высок по сравнению с ним Кальдерон! — Теперь Альфонсо переметнулся на сторону Паскуаля.
      — Конечно! — обрадовался тот. — Кальдерон — вот поэт!
      Вехоо, встав, продекламировал громким голосом:
      — «Дай мне коня и, дерзостью влекомый, пусть молнией сверкнет, кто вержет громы!»
      — Кто написал эти строки, Капарроне?
      — Кто же, как не твой сумасшедший Гонгора!
      Взрыв смеха.
      — Попал пальцем в небо! — хохочет Альфонсо. — Твой Кальдерон это написал! Это слова Астольфо в седьмой картине вчерашней пьесы!
      Смех усиливается.
      — Ага, четвертый солдат! — победно усмехается Вехоо. — Вот я тебя и поймал. Теперь ты видишь, что даже великий Кальдерон подпадает под влияние еще более великого Гонгоры. Мы можем проверить это на множестве стихов Кальдерона.
      — Вы знаете наизусть какие-нибудь стихи Гонгоры, Вехоо? — спрашивает Мигель.
      — Знаю, ваша милость. Я знаю на память почти всю легенду об Акиде и Галатее.
      — Не прочитаете ли нам отрывок?
      — С удовольствием!
      И, выразительно подчеркивая каждое слово, Вехоо декламирует:
 
Там нимфы стан исчез и лик сокрылся,
Где лавр от зноя тайно ствол спасает
И дерн, что снегом чресл ее покрылся,
Источнику жасмина возвращает.
Вздох соловьиный трелью раскатился —
Гармонию из рая возвещает
И очи дреме отдает бескрыло,
Чтоб день тройное солнце не спалило.
 
      Тихо стало в трактире. Слушают идальго и поденщики, обернувшись к Вехоо. Но стих Гонгоры сумбурен и невразумителен и, отзвучав, тянет за собой светящийся шлейф, отмечая его пламенный, неуловимый путь. Диего поднял руку в отвергающем жесте, но Вехоо в экстазе продолжает:
 
Там на циновке бледной рядом с девой
Нектар небесный, густотою томный,
Миндалины морщинистого древа
И масло, что хранит тростник укромный.
Малютка шпага — плод любви и гнева.
 
      — Ха-ха-ха! — не выдержал Диего, и с ним захохотало полтрактира.
 
Дуплистых кряжей розовый питомец —
Душистый мед…
 
      — Нет, это в самом деле просто смешно! — в один голос восклицают Паскуаль и Капарроне, но Вехоо продолжает упрямо:
 
…где с воском сот спаяла
весна бальзам…
 
      — Хо-хо, весна спаяла с воском бальзам! Ха-ха! — надсаживается Капарроне.
      Теперь уже все махнули рукой, не слушают, смех волнами перекатывается по трактиру, твоя сумбурная голова, Гонгора, катится под стол, а верный твой адепт Вехоо утратил почву под ногами, он засыпан лавиной смеха, проваливается сквозь землю, и лишь бессильный скрежет его зубов врезается в общее веселье.
      Мигель не обращает внимания на шум и насмешки — он задумался.
      — Вам нравятся эти стихи, ваша милость? — спрашивает Вехоо.
      — Да, хотя я их не понимаю.
      — Чем же они тебе нравятся, позволь узнать? — насмешливо осведомляется Диего.
      — Они мчатся, как в жилах вспененная кровь, они бурны, властны, исполнены силы, стремятся упорно к своей цели…
      — Ты видишь в них себя? — смеется Альфонсо.
      Мигель не ответил.
      — Друг, не сошел ли ты с ума?
      Меж тем трактир расшумелся, раздвоил голоса.
      — Два с половиной реала — деньги неплохие, да поди заработай! Подними-ка бочку вина или взвали на спину мешок кукурузы — тогда узнаешь, — доносится от стола, где сидят поденщики.
      — Здесь вообще трудно прокормиться. Земля истощена, запущена, а помещик тебе досыта и поесть-то не даст. В порту опять-таки наешься за свои гроши, да уж больно не скоро их заработаешь и надорвешься к тому же. Что же нам остается?
      — В этих стихах мало жизни, зато в них, кажется, есть поэзия, — мечтательно произносит Мигель. — Подняться над посредственностью, отбросить обыденность, сказать слова не открытой доселе красоты, путаницей черт обозначить образ, прекрасный, неземной, как святые Греко, быть не таким, как все…
      — Я знаю, в Кадиксе есть работа, — говорит кряжистый, широкоплечий грузчик; рубаха на нем распахнута, и видна косматая грудь. — Работенка в порту — сгружать с судов тюки с кукурузой. На блоках. Дело довольно легкое, и в день выработаешь на полреала больше, чем здесь. Только какой же я буду после этого севилец, если ради несчастного полреала подамся в город, который смотрит на нас сверху вниз? Так?
      — Остается только уехать куда-нибудь, — бормочет поденщик, растерянно разглядывая свои могучие руки, которые не в силах заработать здесь на жизнь для их владельца.
      — Это верно, — отвечает ему другой, — но, спрашивается, с какой стати? Почему мы должны уезжать с родины неизвестно куда, к индейцам и людоедам? Потому ли, что наш король и его сударушка живут себе в роскоши, в сплошных праздниках да гулянках?
      — Искусство должно быть понятным и ясным, — спорит Альфонсо. — Оно должно быть таким, чтобы не было надобности толковать его…
      — Но разве не толкуют Священное писание? — возражает Вехоо.
      — Завяжу-ка я в узелок новый плащ, пару рубах, просяных лепешек — и айда за море с женой и детьми, — бормочет поденщик.
      — Лучше уж в солдаты наняться, — не соглашается с ними грузчик. — Наш король обожает воевать — голову прозакладываю, он еще немало годков будет драться с французским Людовиком.
      — В солдаты — согласен, это достойно мужчины. А вот переселяться… Ну, нет. Здесь моя родина, и родная земля должна меня кормить. Не даст же мне Испания подохнуть с голоду!
      — Не подохнешь, коли научишься камни жрать. В Кастилии их напасено на веки вечные. Нет, здесь о бедняке никто не позаботится. У господ — власть, у нас — нужда.
      — Неужто мы с этим примиримся?
      — Попы да монахи объедают нас, братец. Слыхал я от одного ученого человека, будто в Испании десять тысяч монастырей, это одних мужских, а женских и того более. Триста тысяч с лишком священников да около полумиллиона монахов! Понял, сколько дармоедов? А мы на них работай… А солдаты? Их тоже, что ныли на дорогах!
      — Что ты сделаешь против солдат?
      — И святой инквизиции?
      — У святой инквизиции тысячи глаз и ушей. И они повсюду, — понизил голос грузчик. — У дяди моего сын, парню еще и двадцати нету, а он уже за пять дукатов донес на собственного отца за ересь. И мне страшно, потому что каждый день жду, он и меня предаст еще за пять дукатов. Ну, нынче день прошел, слава богу, и я запью его, мой спасенный день. А что завтра будет — никто не знает. Может, и впрямь лучше уехать куда из такой страны…
      — Под золоченым светильником инквизиции — голодный мрак, он поглощает все, что осмеливается разумно мыслить и жить по-человечески. И швыряет нас из огня да в полымя — от дворян загребущих к кровожадной инквизиции. Куда ни сунься, хоть вправо, хоть влево, — все равно сгоришь…
      — Так стоит ли жить-то, люди? — спрашивает грузчик.
      — Испанцы! Испанцы! — раздался пьяный крик, и в дверь просунулась растрепанная башка Клементе Рива со «Святой Сесилии», похожая на мокрую морду сома. — Скажите, испанцы, разве наша могущественная страна — не венец мира? Не рай ли она небесный? Заклинаю вас, испанцы, силами белыми и черными! — пейте с гордостью во славу Испании и ее благородных сыновей, равных которым нет на земном шаре!..
 
 
      Пальмовые аллеи в королевских садах, живые изгороди вокруг банановых пальм и клумб шафрана, купы апельсинных деревьев, отягченных оранжевыми плодами, и под ними — ручейки, говорливые артерии движения и свежести, и дремлет плоское озерцо с металлически-блестящей поверхностью, в нем плавает солнце, клонящееся к закату. Соледад, завернувшись в плащ, следует за Мигелем.
      Возле изваяния дриады сел Мигель на каменную скамью. Едва успела Соледад укрыться за банановой пальмой, как увидела — приближается к Мигелю стройная девушка с прекрасным и серьезным лицом под шапкой каштановых волос.
      Мигель встает, целует ей руку.
      Девушка улыбается ему.
      Лучше бежать отсюда, но бегство выдаст ее. Соледад съежилась за пальмой, закрыла глаза — ах, не видеть ничего! Но увы — ей слышно каждое слово.
      — Мария, пусть ваши волосы будут плащом, который укроет лицо мое от взоров мира…
      — Я готова укрыть вас в себе, если желаете, — отвечает приятный девичий голос. — Буду с вами, какие бы удары ни обрушились на меня, какой бы свет меня ни ослепил, пусть сожжет меня пламя, пусть воды поглотят…
      Как она говорит! — Соледад потрясена. — Я никогда не умела говорить так красиво…
      — Мария, Мария, не умею сказать, как люблю…
      — Ваша любовь, — мое счастье, Мигель, если только я смею так называть вас. И счастью своему я останусь верна до последнего дыхания.
      Соледад выбежала из своего укрытия, она спасается бегством, и стая хохочущих гномов гонится за ней по пятам, а она бежит, спотыкается, плачет, стенает…
      Мигель взял Марию за руку и, презрев любопытные очи города, повел ее в свой дом.
      Давно миновала полночь, когда Мигель, проводив любовницу до ее бедного жилища, возвращался домой.
      На углу Змеиной улицы и Камбаны его остановила тень.
      — Ваша милость нынче совершила тяжкий грех, — глухим голосом молвила тень.
      — Кто ты? — нахмурился Мигель, и рука его скользнула к рукоятке кинжала.
      — Не важно — убийца или святой, — ответила тень, закутанная в плащ до самых глаз, мерцающих в предрассветных сумерках. — Я тот, кто я есть. Бог послал на землю пророков и дал им имена. Еще он послал и демонов, но забыл их поименовать. Я — тот, кто читает знамения. На челе вашей милости написано, что вы согрешили. Смертный грех написан на ваших чертах, которые дрожат от страха передо мной.
      — От страха? Глупец! Разве что от гнева на то, что ты осмелился задержать меня. Отойди — или я проткну тебя кинжалом!
      Тень засмеялась — глухо, словно ветер пронесся от взмахов летящих крыл.
      — Душа, идущая на смерть, проклинает тебя и ставит на лбу твоем явственную печать проклятия: власяница — цена, которую платят за смертный грех!
      Обнажив кинжал, Мигель бросился вперед, ударил…
      Кинжал сломался о камень стены, перед которой уже не было никого.
 
 
      Соледад стоит у окна, повернувшись спиной к старичкам, и рассказывает, надежно владея голосом:
      — Он ждал меня возле статуи дриады. Поцеловал мне обе руки.
      Она поднимает свои белые ладони и с отчаянием думает, что красота их никому не нужна.
      — О, рыцарь… Настоящий рыцарь, — рассыпается в похвалах дон Хайме.
      — Да! А что было дальше? — нетерпеливо расспрашивает старушка.
      Тихо вздохнула Соледад:
      — «Ваши кудри пусть будут плащом, — сказал он, — который укроет лицо мое от взоров мира, Соледад…»
      — Как красиво! А ты что сказала?
      Соледад закусила губу.
      — Я сказала: «Я готова укрыть вас в себе, если вы пожелаете, и буду с вами, какой бы удар ни обрушился на меня, какой бы свет меня ни ослепил, пусть сожжет меня пламя, пусть воды поглотят…»
      — Ах ты, моя умница, — нежно говорит старик, обнимая девушку за плечи. — Ты ответила ему лучше, чем говорил он…
      — Что же он сказал потом? — не успокаивается бабушка.
      — «Соледад, Соледад, не умею сказать, как люблю…»
      И с этими словами она падает, как подкошенная.
      Дед поднял бесчувственную, отнес на диван, приводит в сознание.
      — Что с тобой, Соледад?
      — Я узнала, что подруга моя Кристина влюбилась несчастливо. О, бедная! Любовник бросил ее.
      — Что? Любовник? — Дон Хайме в ужасе. — Она уже сделалась его любовницей?
      — Да, — шепчет Соледад, старательно закрывая глаза. — У бедняжки, кажется, будет ребенок…
      — Бедняжка? — возмущенно восклицает маркиз. — Скажи лучше — бесстыдница! Не тот виноват, кто покинул ее, а она сама! Девица, забывшаяся до такой степени, недостойна жалости. Если б я был ее отцом, я предпочел бы увидеть ее мертвой, ибо в противном случае я сам бы умер от позора и горя!
      Лицо Соледад белее Дамаска, на котором покоится ее голова.
      Соледад медленно встала, поцеловала на ночь своих старичков и ушла к себе.
      Перекрестилась, легла и выпила содержимое маленького хрустального флакончика. Упавшая рука выронила его.
 
 
      Во времена, когда большинству испанского народа приходилось туго затягивать пояса, довольствуясь крохами со стола богачей, по Вестфальскому миру отпали от Испанской короны Нидерланды и обрели самостоятельность.
      Однако его католическому величеству королю Филиппу IV мало этого проигрыша. Бес, который порой насылает на правителей государств манию величия, частенько нашептывает им советы, порожденные мегаломанией, и ведет их от меньших бед к бедам великим.
      Блеск трона Людовика XIV ослеплял мир, беззастенчиво затеняя надменный двор Филиппа. Париж блистал роскошью и пышностью, о какой и не снилось Мадриду, хотя король бросал сотни тысяч дукатов, тщась позолотить свой трон славой и умопомрачительным сиянием.
      Смешные парижские парики — мода, над которой в Испании скалят белоснежные зубы дамы и кавалеры, пудреные страусовые перья, под которыми напрасно было бы искать человеческое лицо, пакля, опыленная золотом, под которой прячутся жалкие душонки…
      Но как же случилось, что эти парики задают ныне тон Европе?
      Мы, божьей милостью католический монарх Испании, по примеру великого деда нашего Филиппа II, не склоним выю ни перед кем, тем более перед париком Людовика! И не заключим мира, подписать который нетрудно, но который недостоин нас. Мы продолжим войну и сломим могущество Людовика и его наушников-кардиналов. Ибо с нами, и только с нами, благословение господне!
      И столпы святой церкви и инквизиции подстрекают Филиппа IV на войны, благословляя войска его и с нетерпением ожидая поместий, конфискованных у протестантов.
      И вновь запылала угасавшая было война на границах Испании с Францией, но бог, увы, отвернулся от его католического величества, и потеря следует за потерей.
      Граф Гаспар Оливарес де Гусман-и-Пиментель уже на том свете. Изгнанный его величеством, он пять лет тому назад уединился в своих частных владениях, а двумя годами позднее скончался с горя из-за неблагодарности.
      Теперь настал ваш черед давать советы, маркиз де Аро!
      Министры сдвинули головы, и совет их таков: деньги, деньги и еще раз деньги. Войну выиграют только деньги.
      И налоговый пресс завинчен до последнего витка, из кармана Испании выколотили последние мараведи на войну и на короля, ради чести и родины; кошельки испанцев вывернуты наизнанку, а жизнь стала хлопотной и трудной. Король и его благочестивые советчики пустили из жил испанского народа больше крови, чем он мог перенести.
      Арагон и Каталония непрестанно бунтуют против королевских приказов, богатая некогда Андалузия, обедневшая оттого, что сорок лет назад были изгнаны мавры, все еще не опамятовалась — она хиреет, нищает и вся кипит недовольством. Но в руках короля и церкви — власть.
      И взбрасывает муж мешок за спину, жена берет за руки отощавших детишек, и на последние реалы покидает семья свой дом в поисках земли, которая давала бы больше, чем брала, то есть обратно тому, как повелось ныне на их разоренной дотла несчастной родине.
      Два больших трехмачтовых судна, над которыми вьется на ветру испанский флаг, стоят в Севильском порту, и утробы их поглощают переселенцев.
      Грузчики носят в трюмы бурдюки с вином, сушеную треску, бочки с пресной водой.
      Переселенцы прощаются с друзьями, с родными, выкрикивают с борта последние приветствия, корабельный колокол бешено названивает, подгоняя замешкавшихся, — в этом гвалте и криках, в скрипе якорных цепей и гроханье молотков, в последнюю минуту исправляющих что-то на палубе, человеческий голос подобен гласу вопиющего в пустыне.
      На набережной у самой реки стоит на мешках с Кукурузой падре Грегорио. С жалостью смотрит он на истощенные лица эмигрантов, на провалившиеся глаза голодающих детей, и доброе сердце его дрожит от горя при виде такого бедствия. И, воздевая руки, поднимает голос старый монах:
      — Бог да пребудет с вами, братья по нищете! Да станет жизнь ваша за океаном хоть на одну капельку легче, чем была она здесь!
      — Спину-то гнуть везде придется, падре Грегорио! — кричит с палубы грузчик. — Помолись за нас, чтобы нам с голодухи не сдохнуть!
      — Я буду молиться за вас каждый божий день, — обещает Грегорио. — Но и вы должны защищаться если от вашего труда будет ломиться господский стол, а вам доставаться одни объедки!
      — Да как нам защищаться-то, голубчик ты наш, — голыми руками против алебард?
      — Тысяча голых рук да правда в придачу — сильнее полусотни алебард! — вскричал Грегорио. — И кто защищает хлеб свой, тот защищает бога, ибо бог любит бедных и ненавидит богатых!
      — Ты прав, падре, мы будем бороться! — мощно гремят голоса с обоих судов. — Не хотим помирать с голоду!
      — Боюсь, падре, — говорит монаху женщина, стоящая около него, — боюсь, как бы не услышали тебя доносчики…
      — Пусть слышит меня сотня доносчиков! — бушует монах. — Я повторяю лишь то, что написано в Священном писании! Все люди — дети божий!
      — Правильно! — откликается с корабля грузчик. — Ты прав, дорогой наш падре, и мы послушаемся тебя!
      С обеих палуб несутся крики одобрения.
      — А сыщется такой спесивый барин, который не признает за вами право есть досыта, как это было здесь, то знайте, он безбожник, и я уже сейчас призываю на него божью кару!
      — Правильно-о-о! — разносятся голоса и на берегу.
      — Кто дал вам право, достойный отец, призывать божий гнев на кого бы то ни было? — вкрался тихий, гладкий, змеиный голос из-за спины Грегорио.
      — Мой сан, мой долг служителя божия, моя совесть! — не оборачиваясь, гремит Грегорио.
      — О, этого мало, — проскальзывает голос в щелочки тишины. — Церковь признает такое право только за епископами и прелатами, равными им по рангу, то есть за настоятелями, аббатисами…
      Грегорио обернулся и очутился лицом к лицу с Трифоном.
      — Это вы, падре? — добродушно удивляется монах, протягивая ему руку.
      Трифон не шевельнулся, руки его скрещены на груди, глаза мечут злой блеск из-под широких полей шляпы.
      — В последнее время Севилья взбудоражена, — ровным голосом произносит Трифон. — Духовенство встревожено, ибо народ подстрекают речами, которые носят оттенок философии, но ядро их источено ересью. На исповедях люди рассказывают странные вещи, свободомысленно толкуют о ненужности молитв…
      — Оставь монаха в покое, падре, — слышится резкий возглас. — Нас и господа бога он понимает лучше, чем всякий архиепископ, ясно? Проваливай!
      — Я ухожу, — говорит Трифон, стараясь разглядеть и запомнить дерзкого, но там стоит уже добрый десяток. — Думается, достойный отец, знакомства ваши подозрительны. Они повредят вам.
      — Эй ты, черный ворон! — раздается из-за мешков еще один голос, и все видят, что он принадлежит здоровенному детине, чьи кулаки весят много фунтов. — Чего ты там болтаешь? Падре такой же бедняк, как мы. Стало быть, он наш. А ты, лицемер, катись отсюда, или, как бог свят, я заставлю тебя пробежаться во все лопатки!
      Трифон мгновенно исчез.
      — А ты поберегись, падре, — советует монаху детина. — Эти птицы мясо любят, ясно?
      Колокол зазвонил в последнем приступе неистовства, из вод Гвадалквивира поднимаются якоря, и надуваются ветром желтые, оранжевые, алые паруса с изображениями святых покровителей.
      — С богом! Прощай, падре Грегорио! Не забывай нас, старый!..
 
 
      Благословив отплывающих и тех, кто остался на берегу, Грегорио медленно двинулся к городу. И вдруг — перед ним Мигель…
      — Сынок! Как я рад видеть тебя! — ликует старик, обнимает Мигеля, но тотчас, спохватившись, кланяется. — Простите, ваша милость…
      — Падре Грегорио! — радостно обнимает его Мигель.
      И вот Грегорио уже ведет гостя в свою, как он называет, берлогу, рассказывая по пути о своей жизни.
      — Ты увидишь, Мигелито, — старый ребенок, в восхищении, опять переходит на «ты», — ты увидишь мое жилье в Триане — крысиную нору. Да что поделаешь! Ведь и там можно заслужить вечное спасение. Я, знаешь, живу у сестры. А вот мы и пришли, сынок. Вот мы и дома… Эй, Никодема, сестричка, накрой-ка на стол, пусть и у нас покрасивее станет — я веду дорогого гостя! — крикнул Грегорио куда-то вниз и, взяв Мигеля за руку, повел его по крутой лестнице в подвал.
      Здесь сыро, со стен каплет, хотя погода сухая и теплая — нищета течет здесь потоком, и в полумраке грохочет кашель.
      Мигель пожал руку сестре Грегорио — преждевременно состарившейся сорокалетней женщине.
      — Солана, душа моя, зажги свечку!
      Перед пламенем свечки разбежались по углам злые тени, свернулись на соломе, и в пятне света выступило нежное беленькое личико девочки лет двенадцати. Два ее младших брата ползают по полу, полунагие, бледные, как мучные черви, их тельца худы, прозрачны — кожа да кости…
      Грегорио поставил на стол бутылку дешевого вина и две чарки.
      — Вот тут я и живу, Мигель, и всем доволен. А эта малышка, — монах привлек к себе Солану, — самая моя большая радость. Мы вместе читаем Писание, и я объясняю ей.
      — Это сеньор Мигель, которого ты учил? — спрашивает девочка.
      — Как ты угадала? — удивлен Мигель.
      — Дядя часто рассказывает про вас, и я вас таким и представляла…
      Мигель настаивает, чтобы семья Грегорио покинула это гнусное сырое подземелье.
      — Нет, нет, сеньор, — возражает Никодема. — Так живут многие… Здесь умер мой второй брат, и если тут было хорошо для него, то почему здесь нехорошо для нас? Мы, бедняки, должны довольствоваться тем, что имеем, правда?
      Мигель узнал, что такое нищета, и это открытие потрясло его. Он ужасается мысли, что люди так живут. Что так живет его падре. Но Грегорио счастлив встречей.
      Посидели, попили вина, и Мигель с изумлением чувствует, что сегодня ни с кем ему так не хорошо, как с этим старым монахом. Но он не может освободиться от ужаса — в каких дырах живут бедняки! Он заставил Грегорио принять деньги хотя бы на то, чтобы побелить стены и настелить пол. И ушел.
      Грегорио проводил его до моста, соединяющего Триану с городом. На мосту они остановились и, опершись на перила, загляделись на коричневые воды. Не глядя на старика, Мигель тихо промолвил:
      — Вы говорили мне, падре: «Какая радость была бы мне в жизни, если бы не мог я быть полезен другим? Чтобы жизнь моя чего-нибудь стоила, я должен приносить пользу людям…»