Распространенные представления о поэтическом и прекрасном постоянно ниспровергаются в «Юности». Мнимо поэтическому противопоставлено то, что признается действительно прекрасным. В романах очень принято изображать неотступные мысли влюбленного о любимой. Но Николенька в пути вспомнил про Сонечку Валахину только тогда, когда уже отъехал «пять станций». Он внушает себе настойчивую мысль, что «надо думать об ней». Но все ее забывает. И никакой поэзии в этом нет.
      А вот «задвижка, косая половица, ларь, старый подсвечник», все, что так «полно воспоминаний, так дружно между собой», все в старом доме, где живет память о матери, — это действительная поэзия. Погружение в этот мир вызывает сильные, устойчивые, высокие чувства.
      Неустанное расщепление всякого чувства, умение выпотрошить все ложное составляют огромный интерес «Юности». Но очень многое дается в отвлеченно-обобщенной форме, живое, образное повествование стушевывается. Например, о девочках, Любочке и Катеньке, в отличие от самого Николеньки и его брата, говорится: «…там, где мы уже видели фразу, они видели чувство».
      Сильно меняется в этой части трилогии словесный состав. Становятся постоянными такие книжные выражения, как: «вследствие этой мысли», «в этом отношении», «без малейшего понятия». И исчезают такого рода весьма характерные для «Детства» слова, как выжлятник, отрыскавших, ластовицы, черепеник, чуйкии др.
      Происходит одно удивительное явление. Сентенции, которые решительно изгонялись из ранних вариантов «Детства», так что их там и не осталось, в «Юности» занимают немало места и примыкают к интеллектуальному складу этой части трилогии.
      «Я замечал, что люди, одаренные способностью деятельной любви, редко бывают восприимчивы к красотам природы». «Сущность этой способности состоит в условленном чувстве меры и в условленном одностороннем взгляде на предметы. Два человека одного кружка или одного семейства, имеющие эту способность, всегда…» Особенно характерно это последнее категорическое всегда.«Род человеческий можно разделить на множество отделов…» И многое в этом роде.
      «Юность» прошла через три авторские редакции, так же, по-видимому, тщательно перекраивалась, заново переписывалась, как и более ранние части трилогии. Перерывы в этой работе не расхолаживали автора. Напротив. «Пропасть есть мыслей для «Юности», — пишет Толстой в своем Дневнике 10 июля 1855 года (т. 47, с. 52), и 25 мая 1856 года: «Писать ужасно хочется «Юность» (там же, с. 76).
      Толстой заканчивал «Юность» в несравненно более благоприятных условиях, чем та обстановка, в которой создавались «Детство» и «Отрочество». В тишине Ясной Поляны. Несравненно возрос опыт писателя, ставшего автором севастопольских рассказов, побывавшего впервые в качестве писателя в петербургской и московской литературной среде.
      Но, вопреки всему этому, «Юности» далеко до художественного совершенства первых двух частей трилогии. И сам весьма взыскательный автор в этот раз был неудовлетворен — 23 сентября 1856 года: «Кончил «Юность», плохо, послал ее» (там же, с. 92).
      Многое в «Юности» — своего рода первый, образно еще не уплотненный вариант мыслей для последующих произведений.

      «Детство» — первое завершенное в своей искусной безыскусственности гениальное произведение великого романиста. Из того, что ему предшествовало или создавалось в те годы, сохранились два черновика, интересные и сами по себе, и особенно для понимания той подготовительной, внутренней работы, в которой, как в почке, набухала последующая трилогия.
      В марте 1851 года была написана «История вчерашнего дня». «Сколько раз я замечал, — сказано в конце этого отрывка, — что всегда я остаюсь тот же и не больше поэт на Волге, чем на Воронке, а все верю, все ищу, все дожидаюсь чего-то». Тренировка самонаблюдений, расщепление и разглядывание внутренних и внешних (в их отношении ко внутренним) движений, поминутная нравственная самопроверка составляют сущность этих страниц.
      Собственно история прошедшего дня занимает мало места, да и дня целого нет. Что же автора занимает? Поймать себя самого, установить, что «тело мое, извинившись очень прилично, что не может оставаться, положило опять шляпу и село». Посмотреть совершенно со стороны на себя самого, увидеть непоследовательность собственного поведения: обнаружить в себе самом, при самых обыденных обстоятельствах, что-то неожиданное и странное. Оказывается, что раскаиваться может и не весь человек, а только одна его «частица», тогда как многие другие «частицы» того же самого человека не только не раскаиваются нисколько, но даже вполне оправдывают тот самый поступок, в котором раскаивается одна эта частица. Мысль поразительная. От нее многое пойдет в то сложное понимание личности, которое явится в творчестве Толстого. И все же во всей ее силе подобная мысль найдет свое воплощение скорее у Достоевского, нежели у Толстого.
      Оказывается, то, что говорят люди друг другу, — только ничтожная и малоинтересная часть их общения. Скрытый «неслышный разговор» значительнее разговора открытого. И тут же — неуклюжие фразы, в которых, однако, гнездятся будущие обличения душевной фальши: «Я только что приводил рот в порядок, чтобы сказать какую-нибудь такую вещь, при которой можно было бы думать об одном, а разговаривать о другом…» Вся детализация при этом не касается обстановки, одежды, обстоятельств, а только манеры говорить, чувствовать и думать. И многие упоминания конкретных предметов обязательно наэлектризованы душевным их восприятием. Так скромные санки «пошевеньки» упомянуты только для того, чтобы выразить стесненность и даже пристыженность кучера, который привык «ездить на экипажах, внушающих уважение», и теперь поминутно ожидает насмешки кучеров, ведущих внушающие уважение экипажи. В сущности, безликими остаются хозяева того дома, где прошел вечер. И смутная влюбленность героя ничего не выяснила в предмете его увлечения.
      А между тем самочувствие кучера Дмитрия очень ощутимо и ведет к раскрытию психологии возницы того времени. Свои законы:«У кучеров, как и у всех, тот прав, кто с большей уверенностью и прежде крикнет на другого», — однако «ванька никак не может крикнуть на карету, одиночка, даже щегольская, с трудом может крикнуть на четверню; впрочем, все зависит от характера, от обстоятельств времени, а главное, от личности кучера, от направления, в котором едут».
      Такого рода «генерализация» уже в этом самом раннем опыте приведет и к стилистическим параллелизмам, которые займут такое прочное место в «Войне и мире», в «Анне Карениной»: «…неприлично было бы не говорить, как неприлично было бы быть без галстука». Лишнее в одежде — галстук, и светская болтовня — лишнее, но неприлично было бы приехать в гости и молчать. В виде такого рода параллелизма возникают и моральные сентенции: «Холод — отсутствие тепла. Тьма — отсутствие света, зло — отсутствие добра». «Сними грубую кору с бриллианта, в нем будет блеск; откинь оболочку слабостей, будет добродетель».
      Как видите, многое к истории вчерашнего дня прямого отношения не имеет. Зато завершение дня — своего рода стенограмма засыпания, кавардак перехода от бодрствования ко сну. И в этом «протоколировании» спутанного сознания — примитивные заготовки на будущее.
      «История вчерашнего дня» — первый опыт сочетания доскональной, расщепляющей психологической точности с назиданием и моралью.

      В Дневнике Толстого начала пятидесятых годов особенно настойчиво звучит тема нравственной взыскательности, неудовлетворенности собой и упреков, к самому себе обращенных. «Вел себя дурно», «угрызения совести», «вел я себя неудовлетворительно», «нет у меня ни одной задушевной мысли или чувства», «скверно, скверно и скверно весь день провел». В себе автор Дневника обнаруживает «лень и трусость», «трусость», «трусость», «привычку спорить», «недостаток твердости», «ложь». Перечисляются причины дурных поступков, их всего оказывается девять! Устанавливаются правилаи тоже пишутся по пунктам. Из нравственных побуждений возникают и некоторые правила литературной работы: «Надо навсегда отбросить мысль писать без поправок. Три, четыре раза — это еще мало». Часто это опыты проникновения возможно более глубоко в себя самого, намерения уловить нечто трудно дающееся в руки: «И отчего грустно так? Нет, не столько грустно, сколько больно сознание того, что грустно и не знаешь, о чем грустишь».
      Такого рода искания сильно сказываются в трилогии, но особенно выходят наружу в незавершенном и неотделанном наброске рассказа, возникшем, когда «Детство» было уже опубликовано и автор приступал к «Отрочеству». Видимо, именно настоятельная внутренняя необходимость работать над «Отрочеством», возникающее тяготение к очеркам отвлекли Толстого навсегда от этого рассказа, название которого менялось. То — прямое обозначение темы: «Как гибнет любовь», то более грубо: «Бал и бордель», то мало связанное с сюжетом: «Святочная ночь».
      Рассказ этот, отнюдь не предназначавшийся для печати, до того не отделан, что имя главного героя меняется на середине. Он — то Сережа, то Саша или Alexandre. Однако цельность личности его сохраняется. Это — не Николенька трилогии и не то лицо, которое вспоминало «историю вчерашнего дня». Это мальчик-красавчик, аристократ, чистый, доверчивый и наивный. Захваченный восторгом первой любви. Его возлюбленную читатель видит в двойном свете. В восприятии наивного влюбленного мальчика и в восприятии света, где присвоили ей злое прозвище «милой распутницы». Читатель видит ее и своими глазами, наедине: тоскующую, не удовлетворенную. В ее однообразную суету влюбленность этого ребенка внесла луч света, который сейчас же и рассеется.
      А Сережу или Сашу тем временем уносит грязный поток, которому противиться он не может. Блестящий великосветский бал только разжигает страсти, которые тянут в грязные притоны.
      Как в далеком будущем в рассказе «После бала» возникнет страшная оборотная сторона ночного веселья, так и здесь уже создается композиция образного перевертыша, что и выражено в одном из названий.
      Весьма резкие черты предвосхищают отнюдь не «Отрочество», не «Юность», не «Семейное счастие», а те сцены еще далекого «Воскресения», где изображено будет петербургское великосветское общество.
      И князь Корнаков — подобие Арбенина, пожилой богатый холостяк, и презирающий суету светской жизни, и уже не могущий без нее жить. «Душа его всегда была полна бессознательной грусти о даром потерянном прошедшем и ничего не обещающем будущем, но тоска эта выражалась не тоскою и раскаянием, а желчною, светскою болтовнёю…» Этот князь знакомит Сережу со своим приятелем Долговым, резкая характеристика которого вся выведена наружу. Это самый распространенный тип, конечно, известный каждому из читателей, «во всей полноте своей ничтожности и подлости…». «Цинический ум, не останавливающийся ни перед каким вопросом… Совершенное отсутствие совести…» Выразительно и то, как он идет через толпу «твердым, уверенным шагом», и то, как он в компании собутыльников разваливается на диване.
      Развратить чистого юношу Корнакову и Долгову доставляет большое удовольствие.
      Рассказ о том, как совершается нравственное растление юноши, доведен до конца. Но набросок не отделан. Многое в нем глядит вдаль, в будущее творчество великого писателя. Да и в трилогии, и в «Истории вчерашнего дня» нет ни одного мотива, который бы не получил дальнейшего развития.
      В незавершенных отрывках — не одно изображение жизни, в них — горячая, ищущая мысль. Уже здесь — трудно разрешимые противоречия, которые приведут к глубоким сдвигам в мировоззрении автора, к отрицанию собственнического мира, в котором он жил.
      При всем разнообразии жанров, сюжетов, образов, идей, даже стилей, читателя в художественных произведениях Толстого поражает единая целеустремленность всего созданного им за шестьдесят лет его неустанной работы.
      Задушевные думы и тревоги Николеньки или Нехлюдова станут более ясными в образах Оленина, Безухова, Левина и позднейшего Нехлюдова. Корнаков и Долгов приобретут плоть и кровь при изображении семьи Курагиных, светлый образ матери скажется в резко очерченном образе княжны Марьи, социально-нравственные упорные искания, прозвучавшие с такою силой в начале пути, пройдут через все творчество Льва Толстого.
       «Детство». — Впервые опубликовано в журн. «Современник», 1852, № 9, за подписью Л. Н. и под возмутившим автора названием «История моего детства». «Заглавие «Детство» и несколько слов предисловия объясняли мысль сочинения; заглавие же «История моего детства», напротив, противоречит ей» (т. 59, с. 214). Эти слова Л. Н. Толстого в письме к Н. А. Некрасову как редактору «Современника» показывают, что автор видел в этом произведении первую часть романа,а отнюдь не свои личные воспоминания. Толстого очень огорчили и другие мелкие поправки и сокращения, редакторские и цензурные.
      Зато первый и второй отклики Некрасова на полученную им с Кавказа рукопись вызвали чрезвычайную радость начинающего автора. Толстой заканчивал свое письмо от 3 июля 1852 года словами: «…я с нетерпением ожидаю вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое…» ( там же,с. 193–194).
      Вот ответ, полученный в августе:
      «Милостивый государь!
      Я прочел Вашу рукопись («Детство»). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш, и талант меня заинтересовали. Еще я посоветовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо с своей фамилией, если только Вы не случайный гость в литературе. Жду Вашего ответа.
      Примите уверение в истинном моем уважении. Н. Некрасов»
      ( Н. А. Некрасов.Полн. собр. соч. и писем, т. 10, М., Гослитиздат, 1952, с. 176).
      Не менее замечательно второе письмо:
      «5-го сентября 1852 г. СПб.
      Милостивый государь!
      Я писал Вам о Вашей повести, но теперь считаю своим долгом еще сказать Вам о ней несколько слов. Я дал ее в набор на IX кн. «Современника» и, прочитав внимательно в корректуре, а не в слепо написанной рукописи, нашел, что эта повесть гораздо лучше, чем показалась мне с первого раза. Могу сказать положительно, что у автора есть талант. Убеждение в этом для Вас, как для начинающего, думаю, всего важнее в настоящее время. Книжка «Современника» с Вашей повестью завтра выйдет в Петербурге, а к Вам (я пошлю ее по Вашему адресу), вероятно, попадет еще не ранее, как недели через три. Из нее кое-что исключено (немного, впрочем)… Не прибавлено ничего. Скоро напишу Вам подробнее, а теперь некогда. Жду Вашего ответа и прошу Вас — если у Вас есть продолжение — прислать мне его» (там же, с. 177).
      На первое отдельное издание «Детства и отрочества» и «Военных рассказов» (1856) отозвался Н. Г. Чернышевский в статье, ставшей классическим образцом для понимания главной особенности творческой методологии Толстого при изображении того, «как одни чувства и мысли развиваются из других…». Всего более занимает автора «сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином».
      Чернышевский отметил и другое, тоже главное достоинство «Детства и отрочества» — «чистоту нравственного чувства» ( Н. Г. Чернышевский.Полн. собр. соч., т. 3. М., ГИХЛ, 1947, с. 422, 423, 427.)
      Первое произведение Л. Н. Толстого было встречено очень горячо И. С. Тургеневым, И. И. Панаевым, П. В. Анненковым и журнальной критикой того времени.
      И. С. Тургенев писал Толстому из Парижа 3/15 января 1857 года: «Ваше «Детство и отрочество» — производит фурор между здешними русскими дамами; присланный мне экземпляр читается нарасхват… требуют от меня Ваших автографов — словом — Вы в моде — пуще кринолина… Разрастайтесь в ширину, как Вы до сих пор в глубину росли — а мы со временем будем сидеть под Вашей тенью — да похваливать ее красоту и прохладу» ( И. С. Тургенев.Полн. собр. соч. и писем в 28-ми томах. Письма, т. 3. М—.Л., Изд-во АН СССР, с. 75–77).

       «Отрочество». — Впервые опубликовано в журн. «Современник», 1854, № 9, через два года после «Детства». В этот раз редакция отметила, что оба произведения составляют части большого романа под общим заглавием «Четыре эпохи развития».
      Работа над «Отрочеством» шла с большими перерывами, которые объяснялись и постоянными перемещениями молодого офицера, и тем, что за это же время были написаны и опубликованы кавказские рассказы. Обе работы порою совмещались. Так, 30 ноября 1852 года Толстой пишет в своем Дневнике: «Завтра утром примусь за переделку описания войны, а вечером за «Отрочество», которое окончательно решил продолжать. Четыре эпохи жизни составят мойроман до Тифлиса. Я могу писать про него, потому что он далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося он будет поучителен…» (т. 46, с. 150–151). И свое отрочество, и себя в этом возрасте, и весь уклад того времени автор видел издалека, и это не мешало, а помогало ему писать.
      В мае 1853 года, перемежаясь с работою над рассказом «Святочная ночь», возобновляется и идет особенно успешно работа над «Отрочеством»: «Бросил рассказ и пишу «Отрочество» с такой же охотой, как писал «Детство» ( там же,с. 161). И дальше до апреля 1854 года упоминания о работе над «Отрочеством» идут рядом с записями в таком роде: «Я слишком недоволен своей бесцельной, беспорядочной жизнью» (8 июля 1853 г.) ( там же,с. 167).
      Получив «Отрочество», Некрасов так писал Толстому 10 июля 1854 года по поводу этой вещи: «Если я скажу, что не могу прибрать выражения, как достаточно похвалить Вашу последнюю вещь, то, кажется, это будет самое верное, что я могу сказать, да и не совсем ловко говорить в письме к Вам больше. Перо, подобно языку, имеет свойство застенчивости — это я понял в сию минуту, потому что никак не умею, хоть и покушаюсь сказать кой-что из всего, что думаю, выберу только, что талант автора «Отрочества» самобытен и симпатичен в высшей степени и что такие вещи, как описание летней дороги и грозы или сидение в каземате и многое, многое, дадут этому рассказу долгую жизнь в нашей литературе. Я напечатаю «Отрочество» в IX или в X кн. «Современника». Не знаю, получаете ли Вы его — но он Вам в Бухарест высылался.
      Примите уверение в моем душевном уважении и преданности. Н. Некрасов»( Н. А. Некрасов.Полн. собр. соч. и писем, т. X, с. 205).
 
       «Юность». — Впервые опубликована в журн. «Современник», 1857, № 1.
      12 марта 1855 года, будучи в действующей армии, занимающей позиции на реке Бельбек, незадолго до этого записав о своем проекте «переформирования армии», о замысле «новой религии, соответствующей развитию человечества», о проигрышах в карты, о своем участии в вылазке, Толстой отмечает и свою работу над «Юностью». Эта работа продолжается и в последующие дни. 13 апреля он пишет: «Нынче окончил «Севастополь днем и ночью» и немного написал «Юности» (т. 47, с. 42). А 14 апреля: «Вчера дописал главу «Юности», и очень не дурно. Вообще работа «Юности» уже теперь будет завлекать меня самой прелестью начатой и доведенной почти до половины работы» ( там же,с. 42). И все же он часто упрекает себя в лени. Урывками Толстой работает над «Юностью» и во время поездки в Петербург в конце 1855 года, и в начале 1856 года. Заканчивал в 1856 году в Ясной Поляне, начиная с мая до 24 сентября, когда отметил в Дневнике: «Кончил «Юность», плохо, послал ее» ( там же,с. 92).
      Рукопись была послана А. В. Дружинину на отзыв 21 сентября 1856 года. В сопровождающем ее письме говорилось: «Я к вам пришлю рукопись, — вы ее прочтите и строго и откровенно скажите свое мнение, лучше она или хуже «Детства», и почему, и можно ли, переделав, сделать из нее хорошее или бросить ее» (т. 60, с. 86–87). 6 октября 1856 года А. В. Дружинин отвечал обстоятельным и интересным письмом. «Задача Ваша ужасна, — писал Дружинин, — и Вы ее выполнили очень хорошо. Ни один из теперешних писателей не мог бы так схватить и очертать волнующий и бестолковый период юности. Для людей развитых Ваша «Юность» доставит великое наслаждение, и если кто Вам скажет, что эта вещь хуже «Детства» и «Отрочества», тому Вы можете плюнуть в физиогномию». Однако письмо это содержало и достаточно суровую критику: «Некоторые главы сухи и длинны, например, все разговоры с Дмитрием Нехлюдовым…» Отмечает Дружинин и чрезмерную прямолинейность связей внешнего и внутреннего, то, что было характерно для ранних вариантов «Детства», но сказывалось и позднее. «Иногда Вы готовы сказать: «У такого-то ляжки показывали, что он желает путешествовать по Индии». Обуздать эту наклонность Вы должны, но гасить ее не надо ни за что в свете». В этом же письме и ставшее знаменитым место, которое показывает, как современники не понимали аналитической роли усложненного толстовского синтаксиса, который казался просто тяжеловесным и громоздким: «…избегайте длинных периодов. Дробите их на два и на три, не жалейте точек. С частицами речи поступайте без церемонии, слова что, которыйи этомарайте десятками» ( Л. Н. Толстой.Переписка с русскими писателями. М., Гослитиздат, 1962, с. 186). Толстой в Ясной Поляне, а вскоре и в Петербурге еще работал над текстом «Юности», учитывая некоторые советы Дружинина. 3 декабря Толстой записывает, что был у Боткина и «Панаев хвалит «Юность» очень» (т. 47, с. 103). В первой публикации «Юность» значительно пострадала от цензуры.
      Именно со времени опубликования «Юности» происходит некоторое охлаждение в отношении Некрасова к Толстому, «…отчего это время не сблизило нас, а как будто развело далее друг от друга?» — писал Некрасов из Рима 31 марта 1857 года ( H. A. Hекрасов.Полн. собр. соч. и писем, т. X, с. 329). И дальше в этом замечательном по искренности письме большое, но неудовлетворенное дружеское чувство. О «Юности» Некрасов Толстому не пишет ни слова. И Чернышевский, так горячо встретивший первые две части, к третьей части трилогии отнесся сдержанно. Несмотря на более острую постановку социальной темы (противопоставление развлекающемуся молодому барину дельных и работящих студентов-бедняков), эта часть Чернышевского не вполне удовлетворила.
 
       «История вчерашнего дня». — Впервые опубликована в 1928 году в первом томе Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. В марте 1851 года, когда Дневник полон правилами,то есть нравственными требованиями, обращенными к себе самому, укорами в «лени и трусости», «слабости характера», «лени», «привычке спорить», отмечено и намерение «написать нынешний день со всеми впечатлениями и мыслями…» (24 марта 1851 г.) (т. 46, с. 55). Непосредственно к содержанию очерка относится тогда же сделанная запись: «У Волконских был неестествен и рассеян и засиделся до часу» (там же). Волконские — троюродный брат Л. Н. Толстого князь Александр Алексеевич и его жена Луиза Ивановна, рожденная Грузсон. С. А. Толстая считала Луизу Ивановну прототипом «маленькой княгини», жены Андрея Болконского.
 
       «Святочная ночь». — Впервые опубликована в книге: Лев Толстой. «Неизданные художественные произведения». М., 1928, под заглавием «Как гибнет любовь». Написана в 1853 году, в период работы над «Отрочеством», на Кавказе. В Дневнике и в рукописях рассказа сменяются названия: «Бал и бордель», «Как гибнет любовь», «Святочная ночь». Сохранились два варианта, но работа над этим рассказом закончена не была. Дневник обнаруживает связь этого рассказа с упорным желанием отрешиться ото всего дурного и «взойти в старую колею уединения, порядка, добрых и хороших мыслей и занятий» (16 апреля 1853 г.) (т. 46, с. 158).