Л.Н.Толстой
      НЕЧАЯННО
      Он вернулся в шестом часу утра и прошел по привычке в уборную, но, вместо того чтобы раздеваться, сел - упал в кресло, уронив руки на колени, и сидел так неподвижно минут пять, или десять, или час, - он не помнил.
      - Семерка червей. - Бита! - И он увидал его ужасную, непоколебимую морду, но все-таки просвечивающую самодовольством.
      - Ах, черт! - громко проговорил он.
      За дверью зашевелилось. И, в ночном чепце и ночной с прошивкой сорочке, в зеленых бархатных туфлях, вышла его жена, красивая энергическая брюнетка с блестящими глазами.
      - Что с тобой? - сказала она просто, но, взглянув на его лицо, вскрикнула то же самое. - Что с тобой? Миша! Что с тобой?
      - Со мной то, что я пропал.
      - Играл?
      - Да.
      - Ну и что?
      - Что? - с каким-то злорадством повторил он. - То, что я погиб! - и он всхлипнул, удерживая слезы.
      - Сколько раз я просила, умоляла.
      Ей жалко было его, но жалче было себя - и за то, что будет нужда, и за то, что она не спала всю ночь, мучаясь и дожидаясь его. "Уж пять часов", подумала она, взглянув на часы, лежавшие на столике, - Ах, мучитель. Сколько?
      Он взмахнул обеими руками мимо ушей.
      - Всё! Не всё, но больше всего: все свое, все казенное. Бейте меня. Делайте со мной, что хотите. Я погиб. - И он закрыл лицо руками. - Ничего больше не знаю!
      - Миша! Миша, послушай. Пожалей меня, я ведь тоже человек, я не спала всю ночь. Тебя ждала, мучилась, и вот награда. Скажи по крайней мере - что? сколько?
      - Столько, что не могу, не может никто заплатить. Все шестнадцать тысяч. Все кончено. Убежать, но как?
      Он взглянул на нее, и, чего никак не ожидал, она привлекала его к себе. "Как она хороша", - подумал он и взял ее за руку. Она оттолкнула его.
      - Миша, да говори же толком, как же ты это мог?
      - Надеялся отыграться. - Он достал портсигар и жадно стал курить. - Да, разумеется. Я мерзавец, я не стою тебя. Брось меня. Прости в последний раз, и я уйду, исчезну. Катя. Я не мог, не мог. Я был как во сне, нечаянно. - Он поморщился. - Но что же делать. Все равно погиб. Но ты прости. - Он опять хотел обнять ее, но она сердито отстранилась.
      - Ах, эти жалкие мужчины. Храбрятся, пока все хорошо, а как плохо - так отчаяние и никуда не годятся.
      Она села на другую сторону туалетного столика.
      - Расскажи порядком.
      И он рассказал ей. Рассказал, как он вез деньги в банк и встретил Некраскова. Он предложил ему заехать к себе и играть. И они играли, и он проиграл все и теперь решил покончить с собой. Он говорил, что решил покончить с собой, но она видела, что он ничего не решил, а был в отчаянии и готов был на все. Она выслушала его и, когда он кончил:
      - Все это глупо, гадко: нечаянно проиграть деньги нельзя. Это какое-то кретинство.
      - Ругай, что хочешь делай со мной.
      - Да я не ругать хочу, а хочу спасти тебя, как всегда спасала, как ты ни гадок и жалок мне.
      - Бей, бей. Недолго уже...
      - Так вот, слушай. По-моему, как ни мерзко, безжалостно мучать меня... Я больна - нынче еще принимала... и вдруг этот сюрприз. И эта беспомощность. Ты говоришь, что делать? Делать очень просто что. Сейчас же, - теперь шесть часов, - поезжай к Фриму и расскажи ему.
      - Разве Фрим пожалеет? Ему нельзя рассказать.
      - Как, однако, ты глуп. Неужели я буду советовать тебе рассказать директору банка, что ты доверенные тебе день d9c ги проиграл в... Расскажи ему, что ты ехал на Николаевский вокзал... Нет. Сейчас поезжай в полицию. Нет, не сейчас, а утром в десять часов. Ты шел по Нечаевскому переулку, на тебя набросились двое. Один с бородой, другой почти мальчик, с браунингом, и отняли деньги. И тотчас же к Фриму. То же самое.
      - Да, но ведь... - Он опять закурил папиросу. - Ведь они могут узнать от Некраскова.
      - Я пойду к Некраскову. И скажу ему. Я сделаю.
      Миша начал успокаиваться и в восемь часов утра заснул как мертвый. В десять она разбудила его.
      Это происходило рано поутру в верхнем этаже. В нижнем же этаже, в семействе Островских, в шесть часов вечера происходило следующее.
      Только что кончили обедать. И молодая мать, княгиня Островская, подозвала лакея, обнесшего уже всех пирожным, апельсинным желе, спросила чистую тарелку и, положив на нее порцию желе, обратилась к своим детям, - их было двое: старший - мальчик семи лет, Вока; девочка - четырех с половиной, Танечка. Оба были очень красивые дети: Вока - серьезный, здоровый, степенный мальчик, с прелестной улыбкой, выставлявшей разрозненные, меняющиеся зубы, и черноглазая, быстрая, энергическая Танечка, болтливая, забавная хохотунья, всегда веселая и со всеми ласковая.
      - Дети, кто снесет няне пирожное?
      - Я, - проговорил Вока.
      - Я, я, я, я, я, я, - прокричала Танечка и уж сорвалась со стула.
      - Нет, кто первый сказал. Вока. Бери, - сказал отец, всегда баловавший Танечку и потому всегда бывший рад случаю выказать свою беспристрастность. - А ты, Танечка, уступи брату, - сказал он любимице.
      - Воке уступить я всегда рада. Вока, бери, иди. Для Воки мне ничего не жалко.
      Обыкновенно дети благодарили за обед. И родители пили кофе и дожидались Воки. Но его что-то долго не было.
      - Танечка, сбегай в детскую, посмотри, отчего Вока долго не идет.
      Танечка соскочила со стула, зацепила ложку, уронила, подняла, положила на край стола, она опять упала, опять подняла и с хохотом, семеня своими обтянутыми чулками сытыми ножками, полетела в коридор и в детскую, позади которой была нянина комната. Она было пробежала детскую, но вдруг позади себя услыхала всхлипывание. Она оглянулась. Вока стоял подле своей кровати и, глядя на игрушечную лошадь, держал в руке тарелку и горько плакал. На тарелке ничего не было.
      - Вока, что ты? Вока, а пирожное?
      - Я-я-я нечаянно съел дорогой. Я не пойду... никуда... не пойду. Я, Таня... я, право, нечаянно... я все съел... сначала немного, а потом все съел.
      - Ну, что же делать?
      - Я нечаянно...
      Танечка задумалась. Вока заливался, плакал. Вдруг Танечка вся просияла.
      - Вока, вот что. Ты не плачь, а пойди к няне и скажи ей, что ты нечаянно, и попроси прощенья, а завтра мы ей свое отдадим. Она добрая.
      Рыдания Воки прекратились, он вытирал слезы и ладонями и противной стороной ручек.
      - А как же я скажу? - проговорил он дрожащим голосом.
      - Ну, пойдем вместе.
      И они пошли и вернулись счастливые и веселые. И счастливые и веселые были и няня и родители, когда няня, смеясь и умиляясь, рассказала им всю историю.