Но достижение всех этих целей просвещения, развития, самосознания, прогресса немыслимо без настойчивой работы мысли, без непрерывного движения в области знания, искусства и их применений; это движение так же необходимо, как необходимы условия свободного гражданского и политического общежития, в котором бы личность и общество не были подавлены и потребности народной жизни находили бы разумное, справедливое удовлетворение. Плодотворное же развитие мысли предполагает свободу последней; нельзя заставить людей думать только об одном и не думать о другом; невозможно положить преграды пытливому человеческому уму. Но если бы это и было возможно, то оно было бы не только бесполезно, но даже вредно, так как одностороннее развитие ума способно привести его к ограниченности и фанатизму. Гармоническое развитие необходимо как для отдельной личности, так и для всего человечества, и, как ни важно объединение людей в законе любви, оно не может и не должно вести к отрицанию других направлений духовной деятельности, в которых находят удовлетворение человеческий ум и чувство, которые ведут к высшему развитию выработавшихся в человеке сил и способностей, которые расширяют умственный кругозор и усиливают власть человека над силами природы. В ответ на мое замечание, что для правильного понимания явлений как в жизни природы, так и человека необходимо изучение их образования или развития, что в этом разъяснении развития можно найти и оправдание многих явлений в жизни народов, Лев Николаевич возразил, что это лишнее, что надо исходить из определенного миропонимания и, в смысле науки о жизни, брать лучшее, как оно есть. Когда мы питаемся, мы обращаем внимание на качество и вкус пищи и не интересуемся тем, откуда эта пища привезена и как ее изготовили; так и в духовной сфере мы должны брать нужное и важное, не вдаваясь в напрасные изыскания, откуда, когда, как это нужное и важное явилось или было усвоено. Хорошее не нуждается в историческом разъяснении, а дурное не может найти себе оправдание в истории. Ведь и пытки и виселица имеют историческое оправдание, но их нельзя оправдать законом любви. Коснувшись далее учения о непротивлении злу, Л. Н-ч сказал, что он знает, как смеялись над такими мыслями, считали их вздором, старались доказать их нелепость, указывая на случаи необходимой обороны, законного возмездия и т. д. Но чем более он живет, тем более убеждается, что противление злу всегда вызывает противление другому злу, и так без конца. Убивали революционеры, думая на этом построить народное благо, а в ответ последовали казни, которыми хотят достигнуть также блага, но которые вызывают новое озлобление, и так всегда. Благо никогда не достигается насилием. Отрицая национализм, стремясь к всечеловечности, Л. Н-ч, однако, остается настоящим русским человеком и говорит, что нигде не мог бы жить, кроме как в России. Там, на Западе, все поставлено в известные рамки, введено в определенную колею; здесь, у нас, все еще im Werden (*) и способно дать самородные ростки. Попутно Л. Н-ч коснулся и аграрного вопроса. Как известно, он разделяет воззрения Джорджа и думает, что они совпадают и с убеждениями русской народной массы. Русский народ сохранил еще представление о земле, что она - общее достояние, а произведения труда могут быть собственностью отдельных лиц. Земельная собственность явилась в результате захвата, насилия, и этот взгляд крепко держится в народе. Сколько бы недостатков ни было связано с крестьянской общиной, в основе ее лежит правильное представление о земле как общем достоянии, разделяемом по частям в пользование отдельных членов общины.
      (* становлении (нем.). *)
      Л. Н-ч не принимает участия в вечернем чае; он выпивает, самое большее, чашку миндального молока, съедая иногда еще кусок простого (не сдобного) хлеба. Часов около одиннадцати он отправляется спать, но иногда страдает от бессонницы. В случаях нездоровья он пользуется советами своего домашнего врача г. Маковицкого, но, как тот говорил мне, не особенно любит принимать лекарства, да и я, - заметил г. Маковицкий, - даю их только в самых необходимых случаях.
      В разговоре с Л. Н-чем я спросил его, между прочим, не думает ли он куда поехать из Ясной Поляны, но получил в ответ: "Куда мне ехать, отсюда меня повезут только на дрогах". Будем надеяться, что это последует еще не скоро и что при правильном образе жизни и при заботах и уходе родных и близких жизнь Л. Н-ча сохранится еще в течение многих лет.
      Комментарии
      Д. Анучин. Несколько часов в Ясной Поляне. - Русские ведомости, 1908, 27 ноября, No 275. Дмитрий Николаевич Анучин (1843-1923), профессор университета, этнограф, антрополог и археолог, один из редакторов "Русских ведомостей". Анучин состоял в переписке с Толстым с 1891 г. В статье "Из встреч с Толстым" (Русские ведомости, 1908, 28 августа, No 199) Анучин рассказал о встречах с Толстым в апреле 1894-го и марте 1902 г. Д. Н. Анучин был в Ясной Поляне 21 ноября 1908 г. вместе с профессором П. Д. Долгоруковым, Е. А. Звегинцевым и председателем Крапивенской земской управы Н. А. Игнатьевым для обсуждения вопроса об открытии в деревне Ясная Поляна народной библиотеки-читальни. Маковицкий записал в дневнике: "Л. Н. с Анучиным разговаривали о науке и поспорили. Анучин сначала возражал на все и переходил с предмета на предмет. Л. Н. горячился, потом позвал Анучина в кабинет (где, вероятно, извинился за горячность). Когда вернулись, Анучин вел себя сноснее" (Яснополянские записки, кн. 3, с. 251). Прочитав статью Анучина в "Русских ведомостях", "Л. Н. удивлялся его памяти, все подробности помнит. Ведь не записывал" (там же, с. 257). А вспомнив об Анучине спустя несколько дней. Толстой сказал: "Ему нисколько не интересно было, что я говорю, а просто, чтобы запомнить. Он того типа человек, у которого от себя внутренней работы никакой нет, а восприимчивость огромная" (там же, с, 270).
      1* В народном университете, открытом 1 октября 1908 г. по замыслу и на средства Альфонса Леоновича Шанявского (1837-1905) в Москве, Толстого привлекал принцип "свободного" образования, не связанного с получением дипломов. 2* 14 ноября 1908 г. Толстой закончил перечитывать "Гардениных" Эртеля и сочувственно отзывался об этом романе. 3* Переводчик П. Пороховщиков в ноябре 1908 г. прислал Толстому книгу: Шопенгауэр А. О религии. Диалог. Спб., 1908. 4* Н. Н. Гусев просидел в тюрьме в Крапивне с 22 октября по 20 декабря 1907 г. Его обвиняли, в частности, в высказываниях против царя. 5* Портрет Марии Львовны Толстой работы Н. Н. Ге (1891). 6* Статья "О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии" (т. 37) вызвана письмом Анжи Петробутевой из Белграда от 24 сентября (7 октября) 1908 г. 7* "Письмо к индусу" (т. 37). 8* 30 октября 1908 г. в "Русских ведомостях" было напечатано приветствие Толстому из Шанхая по случаю его 80-летия. 9* Имеется в виду эпизод 1866 г., когда Толстой выступил в суде защитником рядового Василия Шабунина, давшего пощечину оскорбившему его офицеру. Этот эпизод Толстой изложил в виде письма своему биографу П. И. Бирюкову ("Воспоминания о суде над солдатом", т. 37). 10* Федор Александрович Бредихин (1831-1904), русский астроном.
      "Русское слово". П. Сергеенко. Герцен и Толстой
      Начало сентября 1904 года. В Ясной Поляне группа гостей. За вечерним чаем в огромной полуосвещенной столовой идет оживленная беседа, усердно подогреваемая Вл. В. Стасовым. Он гостит в Ясной Поляне со своим неизменным спутником И. Я. Гинцбургом (*1*). И в столовой то и дело гремит буйный голос "былинного богатыря могучей кучки". Все в нем огромно и громозвучно. Стасов демонстрирует на конце стола привезенные им фотографии, на которых он снят в различных положениях с М. Горьким и И. Е. Репиным на даче в Куоккала... Л. Н. Толстой не принимает особенного участия в беседе. А демонстрация фотографий, видимо, совсем его не интересует. И вероятно, чтобы только не охолаживать увлекающегося 80-летнего юношу, Л. Н. иногда полуодобрительно произносил: "Г-м!", когда к нему подсовывались фотографии. Весь этот день Л. Н. был занят какой-то напряженной работой. И его сосредоточенное лицо с раздвоившейся белой бородой являло не то чтобы усталость, а некоторое отчуждение или, скорее, отдаление от происходящего вокруг него. Особенно это выразилось, когда зашла речь о тогдашней "весне", делаемой в России кн. Святополк-Мирским (*2*). Стасов и другие гости очень увлекались "весенним" периодом и возлагали на кн. Святополк-Мирского великие надежды. Л. Н. грустно покачал головой. - Ну что может сделать один... какой-то Миропольский или как там его?.. Нет, нет, я не верю, чтобы из этого вышло что-нибудь хорошее. Речь перешла на прежние весенние дни в России: на 50-е и 60-е годы. Кто-то упомянул о Герцене. На Стасова это подействовало, как стук дирижерской палочки на музыкантов. Он с юношеским увлечением заговорил о Герцене, о его обаятельной личности и о своем знакомстве с Герценом в Лондоне. Но, лишенный художественной палитры, милейший Владимир Васильевич не прибавил к портрету Герцена ни одного яркого мазка. - Ах, Герцен! - сказал, оживляясь, Лев Николаевич. - А я как раз сегодня просматривал его. Какой удивительный талант! И Л. Н. начал полуцитировать прочитанный им намедни юмористический очерк Герцена о смотре войск в Австрии (*3*). Но затем, видимо не полагаясь на память и желая угостить нас чем-то особенно вкусным, Л. Н. попросил принести из его кабинета книжку Герцена. - Вы послушайте, как все это удивительно метко у него схвачено! - говорил Л. Н. интригующе и подсаживаясь к столу. Принесли небольшую потертую книгу: "Немой свидетель о заслуге" (*4*).
      * * *
      Будучи в ударе, Л. Н. читает юмористические вещи бесподобно. И тут, читая искрящиеся юмором отрывки из Герцена, он как-то особенно вкусно пропускал сквозь белые пушистые усы юмористические нотки, когда читал о "габсбургской губе" кронпринца, о "зачислении по химии" после смерти и т. п. Было действительно прелестное эстетическое угощение, прерываемое взрывами смеха всех присутствовавших, самого Льва Николаевича особенно. (Он бывает очень смешлив. И его иногда так же тянет посмеяться, как некоторых к рюмке водки или к хорошей сигаре.) После чтения Стасов опять заговорил о Герцене, о его жизни в Лондоне и т. п., но опять не давая ни ярких красок, ни характерных штрихов, Лев Николаевич не возражал и не поддакивал Стасову, а только повторял свое универсальное "гм". - Владимир Васильевич, ведь Лев Николаевича лично знал Герцена и бывал у него в Лондоне, - шепнул Стасову один из присутствовавших, когда внимание Льва Николаевича было на минуту отвлечено чем-то. Стасов откинулся своей богатырской фигурой на спинку стула, всплеснул от радостного изумления руками и молебно загудел на весь дом: - Лев Николаевич, напишите ваши воспоминания о Герцене! Ведь это так страшно интересно! Так глубоко, значительно!.. Ради бога, не откладывайте!.. Л. Н. улыбался и пытался отделаться какой-то шуткой, вроде того, что он "уж столько написал пустяков в своей жизни, что пора и честь знать". В. В. Стасов вскрикивал при этих словах, как будто ему рвали зуб: - Ай, что вы говорите!
      * * *
      В январе текущего года в Ясную Поляну пришел с чемоданчиком в руке один из горячих почитателей Льва Николаевича, некто В. В. П (*5*). Оказалось, что он совершил чуть ли не кругосветное путешествие, пока добрался до Ясной Поляны. Сам он из Сибири, сын зажиточных родителей. Но, почувствовав влечение к "новой жизни", оставил отца и мать и прилепился к своей идее. Был в Японии, был в Америке, в Англии и достиг наконец обетованной земли. С этим-то искателем новой жизни преимущественно и говорил Лев Николаевич за обедом в Ясной Поляне 15-го января текущего года, расспрашивая своего гостя о Сибири, о Японии, об Америке и различных подробностях морского путешествия. - А вы, Лев Николаевич, могли бы вынести подобное морское путешествие, спросил один из гостей. Л. Н. на секунду задумался. - Не знаю, мог бы ли теперь. Но когда в 60-м году я ехал в Лондон, со мною в проливе произошло нечто странное, а главное - столь неожиданное, что я тут же, - Л. Н. нерешительным взглядом обвел присутствующих и, улыбаясь, добавил с комическим недоумением: - ...И отдал дань морю. И настолько, вероятно, это было нехорошо с моей стороны, что один матрос даже сделал мне замечание... Но на обратном пути, через Голландию, хоть и гораздо дальше пришлось ехать по морю, я отлично вел себя... Разговор сосредоточивается на лондонских впечатлениях. Л. Н., перед этим полужаловавшийся, полурадовавшийся, что в последнее время иногда забывает, что было вчера, с мельчайшими деталями рассказывает о лондонских улицах в 60-х годах минувшего века, о литературном вечере, на котором читал Диккенс, несколькими изумительными штрихами набрасывает портрет Диккенса, затем рассказывает о своей первой встрече с Герценом. Сначала Л. Н. хотел просто посетить Герцена, как русский. Но его не приняли. Тогда он послал наверх свою карточку. Через некоторое время послышались быстрые шаги, и по лестнице, как мяч, слетел Герцен. Он поразил Льва Николаевича своим небольшим ростом с наклонностью к полноте, светившимися умом глазами и точно каким-то душевным электричеством, исходившим из него. - Живой, умный, интересный, - пояснил Л. Н., по обыкновению как бы иллюстрируя свои мысли движениями рук, - Герцен сразу заговорил со мною так, как будто мы давно знакомы, и сразу заинтересовал меня своей личностью. Я ни у кого потом уже не встретил такого редкого соединения глубины и блеска мысли... Он сейчас же, - это я хорошо помню, - повел меня почему-то не к себе, а в какой-то соседний ресторан сомнительного свойства. Помню, меня это даже несколько покоробило. Я был в то время франтом, носил цилиндр, а Герцен был даже не в шляпе, а в плоской фуражке. К нам тут же подошли польские деятели, с которыми Герцен возился тогда. Он познакомил меня с ними. Но потом, вероятно, сожалел, потому что сказал мне, когда мы остались вдвоем: "Сейчас видна русская бестактность: разве можно было так говорить при поляках?" Но все это вышло у Герцена непосредственно и даже обаятельно. Я не встречал более таких людей, как Герцен... И всегда скажу, что он неизмеримо выше всех других политических деятелей. У него была глубина понятий, острота мысли и религиозное сознание... У него же я познакомился и с Огаревым. Но Огарев уже не то. Он милый, хороший, но не то. И у Тургенева этого не было... Но Тургенев был тоже милый и обаятельный человек, - поспешно добавил Л. Н., как бы желая предупредить всякую мысль, что ни питает к Тургеневу неблагожелательное чувство. - Кстати, куда девалась фотография Герцена с Огаревым, которую они мне подарили? - спросил Лев Николаевич, обращаясь к домашним. Ему объяснили, что фотография взята Сергеем Львовичем для отпечатания и распространения (*6*). Л. Н. делает одобрительный знак и опять с особенной душевностью начинает говорить о Герцене, о его замечательном языке, о силе мысли, о тонком остроумии. - Как это удивительно верно у него: "Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, - как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества" (*7*) . Продолжая восхищаться Герценом, Л. Н. вспоминает об одном своем друге, молодом французе, живущем на Кавказе и написавшем монографию о Герцене (*8*). Л. Н. с нежным сочувствием отзывается об этой работе и говорит: - Очень бы хотелось написать предисловие к ней. Но не знаю, успею ли. Жить осталось так мало...
      * * *
      Вспоминается еще одна беседа со Львом Николаевичем о Герцене. Дело было в 1893 г. Я был вечером в конце марта у Толстого в их доме, что в Долго-Хамовническом переулке. По обыкновению, были гости. Помню, были: И. И. Горбунов-Посадов, художник Н. А. Касаткин, потом пришел студент Маклаков (теперешний златоуст Государственной Думы) и др. Льва Николаевича не было. Беседа плелась кое-как. Но вот он появился. И все сразу оживились, несмотря на его усталый вид. Но усталость его была только физическая, лицо же сияло каким-то особенным отблеском. У него в этот день было нечто вроде большого праздника. Л. Н. закончил наконец и отправил за границу свою любимейшую работу, над которой горел душой несколько лет: "Царство Божие внутри вас". Это и сообщало его лицу особенный отблеск. Не помню уж по какому поводу заговорили о Герцене. Л. Н. еще более озарился и начал глубоким тоном говорить, как огромно значение Герцена для России. - Ведь ежели бы выразить значение русских писателей процентно, в цифрах, сказал Л. Н., показывая на пальцах, - то Пушкину надо бы отвести 30%, Гоголю - 20%, Тургеневу 10%, Григоровичу и всем другим около 20%, а все остальное надо отнести на долю Герцена. Он изумительный писатель! Он глубок, блестящ и проницателен. И, будь он доступен русскому обществу, не было бы 1-го марта... (*9*)
      Комментарии
      П. Сергеенко. Герцен и Толстой. - Русское слово, 1908, 25 декабря (7 января 1909), No 299. О П. А. Сергеенко см. ком. к интервью 1906 г. С некоторыми изменениями статья вошла в книгу П. Сергеенко "Толстой и его современники" (М., 1911).
      1* В. В. Стасов и И. Я. Гинцбург гостили в Ясной Поляне 3-6 сентября 1904 г. 2* См. прим. к статье П. Баркова. 3* Статья "Августейшие путешественники" (статья вторая, 1867). См. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт., т. 19, с. 283-284. 4* Книга "Немой свидетель о заслуге" не значится в описании библиотеки Толстого в Ясной Поляне. 5* Василий Васильевич Плюснин (1877-1942), последователь Толстого из Хабаровска. 6* В 1940 г. фотография Герцена и Огарева, подаренная Толстому, приобретена московским Литературным музеем. 7* "С того берега". См. Герцен А. И. Указ. соч., т. 6, с. 119. 8* Последователь Толстого из Франции Виктор Лебрен (1882-1979) в 1906 г. начал составлять сборник афоризмов, суждений Герцена с биографическим очерком о нем, который перерос в самостоятельную рукопись "Герцен и революция". 9* Толстой считал, что влияние Герцена уберегло бы революционное движение от увлечения террором и в этом смысле предотвратило бы цареубийство 1 марта 1881 года.
      * 1909 *
      "Речь". Н. Шубаков. У Л. Н. Толстого
      27 декабря депутация от толстовского комитета представителей научных и литературных кружков петербургского университета в составе пяти студентов, в том числе и автора настоящих строк, прибыла в Ясную Поляну с адресом Л. Н. от петербургских студентов. Приехали мы в имение Л. Н. рано утром. Во втором часу дня - время, назначенное нам Л. Н. для встречи, - подошли мы к самой усадьбе. Нас пригласили в рабочий кабинет Л. Н. В дверях мы были встречены самим Л. Н., приветливо и радушно улыбавшимся. Мы вручили ему покрытый несколькими тысячами подписей адрес.
      - Очень рад, очень рад, - говорил, усаживая нас, Л. Н. - Я читал, что вы едете, и ждал вас... Не забывает меня русская молодежь. Большое спасибо ей. Наступила минута несколько неловкого молчания. Л. Н. казалось, понимал наше смущение, и некоторое время мы сидели молча, осматривая незатейливое убранство кабинета, по стенам которого развешаны портреты выдающихся людей всего мира, отдельные фигуры рафаэлевской Мадонны, расставлены книги. - Что теперь делается в университете? - прервал наше молчание Л. Н. - Меня это очень интересует. Были у меня ваши московские товарищи, рассказывали о последних событиях в студенческой жизни. Что же теперь делается у вас? Мы в общих чертах обрисовали текущую студенческую жизнь, указав, что студенчество в настоящее время усиленно занимается наукой. - Знаете, - сказал Л. Н., когда рассказ, был окончен, - вам, конечно, странным кажется мой взгляд на науку, на университет. Вы с ним несогласны. Не правда ли? Но, - придвинулся ближе и засмеялся Л, Н., - хоть вам, быть может, это и неприятно, я все-таки и вам хочу еще раз указать на него. Теперь так все увлекаются наукой, говорят о ее необходимости и роли в жизни человека. Когда-то, не так давно, было суеверие - богословие. Люди от него отказались и отказываются. Наука - тоже суеверие. Человеку нужно совершенствоваться, нужно учиться понимать жизнь. Годна ли для этой цели наука? Вы видите в ней источник этого совершенствования, а ведь это не так. Наука вас давит, приучает, быть может против вашей личной воли, шаблонно, по учебнику мыслить. Подчиняясь измышленным, непоколебимым будто бы аксиомам, пример - пресловутый "исторический закон", - вы теряете возможность самостоятельного, свободного мышления и не можете, таким образом, совершенствоваться. Человеку нужны познания, но познания во всех областях жизни. Тут Л. Н. нарисовал рукой круг. - Из центра круга идут радиусы - отрасли знания. Нужны они все, но в небольшом размере, ибо человек не может вместить всего. К чему же бесконечно удлинять один из радиусов в ущерб другим? Самая безобидная наука - это математика, но и она излишняя. А право? В самом его существе лежит необходимость насилия. Право - это продукт государства, основанного и поддерживаемого насилием. Я понимаю вашего профессора Петражицкого (*1*), который стремится одухотворить право. Но его труды не нужны и бесплодны... Университет, таким образом, ненужная роскошь. - Что же, Лев Николаевич, может заменить университет? - Что? Общение с людьми, чтение. Человек более опытный в жизни, если вы обратитесь к нему, конечно, не откажет вам в добром совете и указании. То же сделает и хорошая книга. - Но скажите, Лев Николаевич, что же делать нам, студентам? - Это вопрос, на который трудно ответить. Но по совести и вполне искренно я сказал бы вам то же самое, что сказал бы священнику, если бы он задал мне такой же вопрос. Что делать? - Расстричься. Л. Н. указал на большой, висящий в углу портрет Генри Джорджа. - Вы его, конечно, знаете? Это человек, которого я очень люблю. Скажите, его учение все так же малопопулярно? Да? Странно, странно, - покачал головой Л. Н. - И ведь это везде, не только у нас в России. Вот только в Австрии он пользуется всеобщим признанием. - Теперь многие видят спасение в идеях социализма, - немного погодя заговорил Л. Н. - Я не могу разделять этого. Социализм односторонен. В нем обращается главное внимание на экономические условия жизни человека, прикасающиеся к нему извне, и слишком мало уделяется на внутреннее, на совершенствование самого человека... Я верю в осуществление анархизма. Я разделяю идеи Кропоткина, Бакунина, но не разделяю их тактики. Анархизм должен победить не путем революционным, путем насилия, а путем мирным. Для этого необходимо развитие этического сознания в человечестве. На днях я получил письмо от одного индуса (*2*). Они голодают и бедствуют, а между тем британская армия в Индии в большей своей части состоит из этих же индусов. Таким образом, они сами гнетут свой народ. И это вполне понятно. Индус-солдат обеспечен, обеспечена и его семья. И так будет до тех пор, пока он не проникнется сознанием своего греха пред близкими. А что это этическое сознание просыпается, просыпается и у нас, я вижу по многим фактам. Я знаю лиц, добровольно отказавшихся под влиянием этого сознания от своих богатств... Разговор перешел на тему о националистическом движении в России в последнее время. - Я различаю две стороны этого движения, - сказал Л. Н., - политическую и культурную. Первой, конечно, сочувствовать не могу, вторую от души приветствую. Политический национализм основан на тех же принципах, на каких основано государство - на принципах насилия одних над другими. - Если бы вы знали, - помолчав, добавил Л. Н., - как меня мучат эти насилия. В особенности эти ужасы смертной казни. Лицо Л. Н. приняло страдальческое выражение, голос пресекся, на глазах показались слезы. Видно было, какие душевные муки он переживает. - Обыкновенно те, кто защищает смертную казнь, ссылаются на два места Евангелия. Говорят, что Христос поощрял и оправдывал насилие, и видят это в его изгнании торгующих из храма и в словах о мече, который нужно извлечь из ножен... А вот читал я, что пишет в "Новом Времени" А. Столыпин (*3*). Такого кощунства я никогда не слыхал и не знал. Ведь он доказывает, что в Евангелии содержится не только поощрение насилиям, но и укор тем, кто этого насилия не применяет... Как больно и тяжело читать это! И никто не ответил на это кощунство. Я смотрел газеты и нигде не встретил ответа ему! Мы указали Л. Н. на статью В. Д. Набокова в "Речи" (*4*). - Не знаю, не читал... Но ведь этого мало. Надо было возмущаться, везде должно было быть указано на то, до чего дошли защитники смертной казни... А я не могу, не могу не говорить... Вот на днях написал еще одну статью о смертной казни... (*5*) Л. Н. поднялся с кресла, несколько утомленный разговором. - Посмотрите мой кабинет. Я как-то получил от Эдиссона в подарок его аппарат, и недавно приезжали ко мне посланные им несколько человек, чтобы записать мой голос. Не хотелось мне говорить в аппарат, - добродушно улыбаясь, сказал Л. Н., - да ничего не поделаешь, скажет, подарок принял, а отблагодарить не хочет. Наговорил пластинку... Только боялся наговорить глупостей. Стар уж я, и память мне изменяет, - с той же улыбкой продолжал Л. Н. - Скажешь что-нибудь такое, и пойдут гулять по всему свету твои слова... Люди смеяться будут... Вот вам пример, - добавил Л. Н., - к тому, что я говорил о науке. Ведь Эдиссон, мне рассказывали, нигде не учился и сам додумался до своих великих изобретений... Мы попросили у Л. Н. его портрет с автографом в дар студентам петербургского университета и несколько малых портретов для некоторых научных кабинетов университета. Л. Н. обещал в скором времени переслать их нам. Мы перешли в зал, где был приготовлен чай. За столом были уже Софья Андреевна, Сергей Львович, Александра Львовна и близкие родственники Л. Н., приехавшие к нему на праздник. Тут же стояла украшенная общими усилиями семьи Л. Н. елка. Завязалась общая беседа, во время которой Л. Н. попрощался с нами. - Прежде чем уехать из наших мест, посетите моего дорогого друга Владимира Григорьевича (Черткова), - сказал на прощанье Л. Н., - он очень хочет поговорить с вами. Благодарю за ваше посещение и за труд, который вы понесли, приехав ко мне. Расстояние не маленькое. Передайте мой привет и благодарность петербургским студентам. Мы распрощались. Часу в шестом мы были у Владимира Григорьевича и оживленно беседовали с ним и его последователями и друзьями о науке, университете и пр. Был десятый час вечера, когда мы покинули Ясную Поляну. Бодрый, крепкий еще, несмотря на свои годы, Л. Н. с его доброй улыбкой, прекрасными светлыми глазами, старческим слабым голосом останется у нас в памяти навсегда. Не забудется никогда этот день, проведенный в Ясной Поляне, и полуторачасовая беседа с великим стариком.
      Комментарии
      Н. Шубаков. У Л. Н. Толстого, - Речь, 1909, 3 (16) января, No 2. Н. Шубаков - студент юридического факультета Петербургского университета. Выл у Толстого в составе делегации из пяти студентов 27 декабря 1908 г. Делегация вручила Толстому приветственный адрес (т. 56, с. 524) по случаю его юбилея. "Л. Н. с ними около полутора часов беседовал в кабинете", записал Д. П. Маковицкий (Яснополянские записки, кн. 3, с. 288).
      1* Лев Иосифович Петражицкий (1867-1913), юрист, профессор Петербургского университета, член I Государственной думы. Толстого интересовали речи Петражицкого в Думе по аграрному вопросу (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 2, с. 160). 2* Таракуатта Дас (1884-1958), индийский публицист и журналист, корреспондент Толстого и адресат "Письма к индусу" (т. 37). 3* Александр Аркадьевич Столыпин, журналист, сотрудник "Нового времени", брат министра внутренних дел П. А. Столыпина. 20 декабря 1908 г. Толстой написал письмо А. Столыпину по поводу его "Заметок" в защиту смертной казни (Новое время, 1908, 18 декабря, No 11772): "Стыдно, гадко. Пожалейте свою душу" (т. 78, с. 294). 4* Владимир Дмитриевич Набоков (1869-1922), редактор-издатель газеты "Речь", кадетский публицист. 5* Возмущенный "Заметками" А. Столыпина Толстой в 20-х числах декабря 1908 г. пишет статью "Смертная казнь и христианство" (т. 38).
      "Жизнь". Ф. Купчинский. Тишина
      (У Льва Николаевича Толстого)
      ...Ясная Поляна!.. Вот она!.. Тишина, белая, снежная тишина охватила аллею запорошенных снегом елей, на пруд, на дом, белая-белая, снежная, чистая легла тишина. И внутри дома была тишина... - Лев Николаевич встает, сейчас выйдет к вам... - говорит мне его секретарь Н. Н. Гусев... Это молодой человек, просто одетый, с большими ясными глазами. Мы садимся и говорим. - На днях Лев Николаевич чувствовал себя плохо и даже не вставал дня три; нынче он совсем поправился... Мне говорит о Льве Николаевиче много, подробно добрый, мягкий голос, говорит любовно, внимательно, заботливо. Чувствую, что от этого человека тянутся к тому старцу нити светлой и прекрасной любви. За дверью послышался голос, бодрый и громкий: - Где?.. Здесь?.. Я иду... Туда вышел Гусев, а ко мне вошел спокойной, уверенной походкой старик, одетый в блузу ниже колен. Большая разросшаяся борода, энергичное, просветленное, думающее лицо. Глаза, немного красные, под густыми нависшими седыми бровями, все в морщинках светлое, ясное лицо озарено улыбкой приветствия, дышит вниманием вопроса. Говорили о войне. Говорили про то, что писалось о войне. Говорили про то, что знает и что думает народ о войне, и про то, что надо, чтобы знал и думал народ о войне... И потом стали говорить о смертных казнях... О том, что во Франции парламент благословил правительственные убийства. О том, что в Париже собираются толпы людей, чтобы не пропустить жестокого, редкого по отвратительности своей зрелища убивания людей гильотиной. Другим, сразу совсем другим стало спокойное, просветленное лицо: глубокая, заветная дума скорбной тенью легла на ясное лицо... - Ужасно то, что они делают, не знают сами, как ужасно! Не понимают того, что народ знает этот ужас, знает, что этого не надо; ведь если он идет смотреть, и шумит, и неистовствует, - он не потому так делает, так ведет себя, что согласен, а только потому, что там он - толпа, неразумная, слепая толпа... Не ведает она, что творит... Говорил человек старый, так много дум и боли накопивший к этой страшной правде, и тихо, и пламенно, и значительно, и сильно звучал голос, весь напоенный, весь дышащий протестующим, могучим, как скрытый огонь, негодованием. И потом кончил так говорить: - Я не могу об этом... это слишком... И встал, такой сосредоточенный, с наклоненной низко головой, от которой борода стлалась светлой волной по широкой груди... - Я не могу об этом!.. Я пойду погулять... вы побудьте... я пойду... - Вы напишите, Лев Николаевич, сейчас здесь эти несколько мыслей, чтобы запечатлеть этот разговор... Снимем фотографию, и я постараюсь, где сумею, поместить на видном месте в газетах еще новое слово об этом... Напишите... Остановился, посмотрел глубоко в глаза, задумался, вздохнул... - Не могу сейчас написать... Как напишу сразу?.. Не люблю я сразу писать, не умею так что-нибудь писать... Неожиданно. Уж не сетуйте на меня - не напишу сейчас... пойду... А вы пойдите в столовую... кофе выпейте... - Напишите, Лев Николаевич!.. - Вы знаете... не могу же я глупость какую-нибудь написать... все-таки noblesse oblige!.. (*) Подумать надо раньше, - что написать... Не знаю...