- Нет, это не так, - сказал Памфилий. - И если только ты действительно захочешь внимательно и беспристрастно разобрать то, что вытекает из нашего учения и нашей жизни, то сам увидишь, что не только из них не вытекают убийства, насилия и грабежи, но, наоборот, успешно бороться с подобными преступлениями возможно только теми средствами, которые мы применяем. Убийство, грабежи и всяческое зло было всегда в мире и до христианства; и с ними люди всегда боролись, только безуспешно, теми средствами, которые мы отрицаем. Средства эти, отвечающие насилием на насилие, не сдерживают преступлений, а только возбуждают их, распространяя среди людей ожесточение и злобу. "Взгляни на могущественное римское государство. Ни в какой другой стране не хлопочут столько о законах, сколько в Риме. Изучение и совершенствование законов там возведены даже в особую науку. Законы преподают в школах, обсуждаются в сенате, самые способные граждане занимаются их улучшением и применением. Законное правосудие считается высшею доблестью, и должность судьи пользуется особым почетом. А между тем всем известно, что в настоящее время нет на свете города, более погрязшего в разврате и преступлениях, чем Рим. Вспомни историю Рима, и тебе бросится в глаза, что народ римский в прежние более первобытные времена отличался добродетелями, несмотря на то, что тогда законы не были еще выработаны. В наше же время, рядом с изучением, улучшением и применением законов, нравы римлян все больше и больше развращаются, число преступлений все увеличивается, и самые виды преступлений становятся более разнообразными и искусными. "Да иначе и быть не может. Успешно бороться с преступлениями, как и со всяким злом, возможно только христианским орудием - любви, а не языческим орудием мести, наказания, насилия. Я думаю, что ты и сам желал бы, чтобы люди не из страха наказания воздерживались от зла, но чтобы они не хотели делать зло. Неужели ты желал бы, чтобы люди походили на тех заключенных в тюрьмах, которые только потому не делают зла, что их сторожат часовые? Законами предупреждения, пресечения и наказания не сделается того, чтобы люди хотели не делать зла, а хотели бы делать добро. Достигать этого можно только тогда, когда борешься со злом в самом его корне, лежащем внутри человека. Мы так и делаем, а вы боретесь только с наружными последствиями зла. До самого же его источника вы не можете добраться, потому что не ищите его и не знаете, где он. "Самые обыкновенные и часто повторяющиеся преступления, как убийства, грабежи, кражи, обманы, вытекают из стремления людей увеличивать свой достаток, а иногда даже - только приобресть необходимое пропитание, которое почему-либо не дается другим путем. Из этих преступлений некоторые караются законом, хотя самые сложные и обширные по своему значению совершаются под крылом этого же закона, как-то: крупные торговые обманы и вообще все разнообразные виды обирания бедных богатыми. Те из этих преступлений, которые караются законом, этим действительно несколько сдерживаются или, вернее, затрудняются некоторые простые виды преступлений, и преступники из опасения наказания действуют осторожнее и искуснее, изобретая новые виды преступлений, неуловимые законом. При христианской же жизни человек самым своим образом жизни предохраняет себя от таких преступлений, вызываемых, с одной стороны, погонею за наживою, а с другой - неравномерным скоплением наживы в одних руках. Мы сдерживаем преступления других, грабежи и убийства только тем, что, пользуясь для самих себя только самым необходимым для жизни и отдавая другим весь свой свободный труд, мы, христиане, не соблазняем других накопленными богатствами, редко имея под руками больше того, что нужно для нашего дневного пропитания. Голодный человек, впадающий в отчаяние и готовый совершить преступление ради куска хлеба, если придет к нам, то без всякого преступления найдет у нас то, что ему нужно, так как мы для того и живем, чтобы делиться последним с голодными и холодными. И выходит, что одни преступники сами удаляются от нас, а другие сближаются с нами, находят свое спасение и перестают быть преступниками, понемногу становясь работниками, трудящимися на общую пользу людей. "Другой разряд преступлений вызывается необузданностью страстей, напр., ревностью, местью, животной любовью, гневом, ненавистью. Подобные преступления никогда не сдерживаются законами. Человек, совершающий их, находится в животном состоянии полной разнузданности какой-либо страсти и не может соображать о последствиях своего поступка. Препятствие только разжигает его страсть. А потому помощью законов невозможно бороться с такими преступлениями. Мы же действительно боремся с ними. Мы веруем, что только в духе человек найдет удовлетворение и смысл своей жизни, и что, служа своим страстям, он не может получить удовлетворения. Мы сами укрощаем свои страсти трудовою, любовною жизнью и развиваем в себе силу духа; и чем больше разрастается наше число, чем шире и глубже распространится наша вера, тем неизбежнее уменьшится число таких преступлений. "Наконец третий разряд преступлений совершается из желания помочь людям. Из желания облегчить участь народа, некоторые люди, заговорщики, убивают тирана, думая, что они этим помогут большинству. Источник таких преступлений лежит в том, что люди думают, что можно при помощи зла творить добро. Эти преступления из-за идеи не только не сдерживаются применением к ним законной кары, но, наоборот, только поощряются и распространяются карательными мерами. Сами люди, совершающие подобные преступления, хотя и заблуждаются, но действуют под влиянием доброго побуждения, из желания служить людям. Они люди искренние, готовые жертвовать собою и не отступающие ни перед какими опасностями. И потому страх наказания не сдерживает их. Наоборот, опасности их воодушевляют, и страдания и казнь возводят их в положение героев, привлекают к ним сочувствие других людей и увлекают других на тот же путь. Это мы видим в истории всякого народа. Мы, христиане, веруем, что зло пройдет только тогда, когда все поймут несчастие, неизбежно вытекающее из него для себя и для других. Мы знаем, что братство достигается только тогда, когда каждый из нас будет братом, - что нельзя устроить братство без братьев. И мы, хотя видим заблуждение заговорщиков, но ценим их искренность и самоотречение и сближаемся с ними в том хорошем, что в них есть. Они же видят в нас не врагов, а людей таких же искренних и желающих добра людям, как и они, и многие из них переходят на нашу сторону, убеждаясь в том, что тихая трудовая жизнь, проводимая в неотступной заботе о других, несравненно и полезнее для людей и труднее их минутных подвигов, сопряженных с человеческими жертвами. И такие люди, примкнувшие к нам, оказываются одними из самых деятельных и сильных духом изо всех братьев в наших общинах. Кто же успешнее борется с преступлениями всякого рода и больше содействует их искоренению, мы ли, христиане, показывающие радостность духовной жизни, из которой не вытекает зла, мы, действующие примером и любовью, - или же ваши правители и судьи, постановляющие приговоры по букве мертвого закона и в конец губящие своих жертв или доводящие их до самого крайнего ожесточения? - Когда послушаешь тебя, - сказал Юлий, - то выходит, как будто вы и правы. Но скажи же мне, Памфилий, - почему люди относятся к вам враждебно, преследуют вас, гонят и убивают? Почему из вашего учения любви вытекает раздор? - Причина этому не в нас самих, а вне нас. Сейчас я говорил о таких преступлениях, которые признаются преступлениями одинаково и государством и нами. Эти преступления представляют такой вид насилия, который нарушает временно установленные законы какой-либо страны. Но помимо этих законов, люди сознают в себе еще другие законы вечные, общечеловеческие, написанные в сердцах всех людей. Мы, христиане, подчиняемся этим божеским общечеловеческим законам, признавая в словах и жизни нашего учителя наилучшее, самое ясное и полное их выражение. А потому в наших глазах преступление есть всякое насилие, нарушающее заповеди Христа, так как они выражают закон божий. Мы признаем, что, ради возможного избежания вражды против нас, следует исполнять и государственные законы той страны, в которой мы живем; но мы ставим выше всего закон божеский, управляющий нашей совестью и разумом, мы можем исполнять только те государственные законы, которые не противны божескому. Кесарево кесарю, а божье - богу. Мы имеем в виду не только преступления законов одного какого-либо государства, в пределах которого мы случайно родились и должны жить; но прежде всего избегаем преступлений против воли божьей, общей всей природе человеческой. И потому наша борьба с преступлениями и шире и глубже вашей - государственной. И вот это самое признание нами закона божеского за высший закон тревожит и возмущает людей, ставящих выше всего какой-нибудь частный закон, например, закон своего государства или даже, как часто бывает, возводящих в закон обычаи своей среды. Не желая или не будучи в состоянии стать людьми в настоящем смысле, в том смысле, в котором Христос говорил, что истина сделает нас свободными, эти люди ограничиваются положением подданного того или другого государства или члена общества, и потому естественно питают вражду к тем, которые видят и признают более высокое назначение человека. Не желая или не будучи в состоянии сами сознать это высшее название, они не допускают его для других. О них и говорил Христос: "Горе вам, законники, что вы взяли ключи разумения; сами не вошли и входящим воспрепятствовали". От них-то и исходят те гонения против нас, которые тебя смущают. "Мы сами ни к кому не питаем вражды, даже и к тем, которые нас гонят, и наш образ жизни никому не наносит ни вреда, ни ущерба. Если люди раздражаются против нас и даже питают к нам вражду, то это может быть только оттого, что наша жизнь колет им глаза, обличая их жизнь, основанную на насилии. Прекратить такую вражду против нас, исходящую не от нас, мы не имеем возможности, потому что не можем перестать понимать ту истину, которую мы поняли, - не можем зажить противно нашей совести и нашему разуму. Про эту самую вражду, которую наша вера вызывает в других против нас, учитель сказал: "Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч". Христос испытывал на себе эту вражду и нас, своих учеников, не раз предупреждал о ней. "Меня, говорил он, мир ненавидит, потому что я свидетельствую о нем, что дела его злы". "Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое, а как вы не от мира, но я избрал вас от мира, потому ненавидит нас мир". "Наступает время, когда всякий убивающий вас, будет думать, что он тем служит богу". Но, как и Христос, мы не боимся убивающих тело, и потом не могущих ничего более сделать. Освещенные светом истины, мы живем в этом свете, и жизнь эта не знает смерти. Плотские же страдания и смерть не минуют никакого человека. Придется в свое время и нашим палачам страдать телом и умирать; и ужас берет, когда подумаешь, как мучиться они будут, несчастные, беспомощные перед плотской смертью, теряя в ней все то, чего они с такими хлопотами, с такими напряженными усилиями достигли в течение всей своей жизни. От этих ужаснейших из всех страданий мы, славу богу, предохранены, так как счастие для нас лежит не в том, чтобы не страдать телом и не умирать, а в том, чтобы, возвысив в себе жизнь духа, сохранять свое равновесие при всех обстоятельствах - радостно сознавать разумность и неизбежность для нас всего того, что помимо нашей воли происходит с нами и, главное, знать, что мы верны нашей совести и разуму, этим высшим дарам, вложенным в человека самим источником истины. И мы не страдаем от наших гонителей, враждующих против нас. Страдаем не мы, а они страдают от их чувства вражды и ненависти, которое они, как змею на груди, взлелеяли в своем сердце. "Суд над ними состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет; потому что дела их были злы". Смущаться тут нечего, потому что истина берет свое. "Овцы слышат голос пастыря и идут за ним, потому что знают голос его". "И не гибнет стадо Христово, а растет, привлекая к себе новых овец со всех сторон земли, ибо дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, хотя и не знаешь, откуда приходит и куда уходит. - Да, - прервал его Юлий, - но много ли искренних между вами? Часто вас обвиняют в том, что вы только делаете вид, что вы мученики и рады гибнуть за истину, но истина не на вашей стороне, вы - гордые безумцы, разрушающие все основы общественной жизни. Памфилий ничего не отвечал и с грустью глядел на Юлия.
      IX.
      В то время как Юлий говорил это, в комнату вбежал маленький сын Памфилия и прижался к отцу. Несмотря на все ласки жены Юлия, он убежал от нее и прибежал к отцу. Памфилий вздохнул и приласкал сына и поднялся, но Юлий удержал его, прося остаться и еще побеседовать и пообедать. - Меня удивляет, - сказал Юлий, - что ты женился и имеешь детей. Я не могу понять, каким образом вы, христиане, можете при отсутствии собственности воспитывать детей. Каким образом ваши матери могут жить спокойно, зная необеспеченность и беспомощность своих детей. - Почему же наши дети менее обеспечены, чем ваши? - Да потому что у вас нет рабов, нет имущества. Жена моя очень склонна к христианству, она даже одно время хотела бросить эту жизнь. Это было шесть лет тому назад. Я хотел с нею вместе уйти. Но прежде всего ее испугала та необеспеченность, та нужда, которая представлялась ее детям, и я не мог не согласиться с нею. Это было во время моей болезни. Вся моя жизнь опротивела мне и я хотел все бросить. Но тут страх жены, и с другой стороны разъяснения врача, который лечил меня, убедили меня, что христианская жизнь, как вы ее ведете, возможна и хороша для несемейных, но что в ней семейным людям, матерям с детьми, нет места. Что при жизни, как вы ее понимаете, жизнь, т. е. род человеческий, должен прекратиться. И это совершенно справедливо. Поэтому появление тебя с ребенком особенно удивило меня. - Не только один ребенок. Дома остался еще грудной и 3-хлетняя девочка. - Объясни же мне, как это делается. Я не понимаю. Пять лет назад я был готов бросить все и итти к вам. Но у меня были дети, и я понял, что, как бы ни хорошо было мне, я не имел права жертвовать детьми, и я остался для них жить попрежнему, чтобы вырастить их в тех условиях, в которых я сам вырос и жил. - Странно, - сказал Памфилий. - Мы рассуждаем совершенно обратно. Мы говорим: если бы взрослые люди жили по-мирски - это еще можно простить, потому что они уже испорчены; но дети? Это ужасно! Жить с ними в миру и соблазнять их! "Горе миру от соблазнов: ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит". Так говорит наш учитель, и потому, не для возражения я говорю это, а потому что это действительно так. Самая главная необходимость жить так, как мы все живем, вытекает для нас из того, что среди нас есть дети, те существа, про которых сказано: "Если не будете как дети, не войдете в царство небесное". - Но как может христианское семейство не иметь определенных средств к жизни? - Средство к жизни по нашей вере есть только одно: любовная работа на людей. Ваше же средство есть насилие. Оно может уничтожиться, как уничтожается богатство, и тогда остается одна работа и любовь людей. Мы считаем, что то, что есть основа всего, того и надо держаться, увеличивая его. И когда это есть, то семья живет и даже благоденствует. "Нет, - продолжал Памфилий, - если бы я сомневался в истинности учения Христа и если колебался бы в исполнении его, то и сомнение и колебания мои кончились бы тотчас, если бы я подумал об участи детей, воспитанных в язычестве, в тех условиях, в которых ты вырос и растут твои дети. Какие бы мы, некоторые люди, ни делали устройства жизни - с дворцами, рабами и произведениями чужих стран, привозимыми к нам, жизнь большинства людей все-таки остается такою, какая она есть, какой она должна быть. Обеспечение этой жизни остается всегда одно: любовь людей и труд. Мы хотим сами освободить себя и своих детей от этих условий и посредством насилия - не любовно заставляем людей служить нам, - и удивительное дело! - чем больше мы, как будто, обеспечиваем себя, этим мы тем больше лишаем себя истинного естественного и вечного обеспечения - любви. Чем больше власть владыки, тем меньше к нему любви. То же и с другим обеспечением - трудом. Чем больше человек избавляет себя от труда и приучается к роскоши, тем менее он становится способным к труду; тем более лишается истинного и вечного обеспечения. И эти-то условия, в которые люди ставят детей своих, они называют обеспечением. Возьми твоего сына и моего и пошли их теперь найти дорогу, передать распоряжение, сделать нужное дело, и посмотри, который из двух лучше сделает, а попробуй отдать их на воспитание, - которого из двух охотнее возьмут? Нет, не говори этих ужасных слов, что христианская жизнь возможна только для бездетных. Напротив, можно сказать, языческой жизнью жить простительно только бездетным. Но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих. Юлий молчал. - Да, - сказал он, - может, ты и прав, но воспитание детей начато, лучшие учителя учат их. Пускай они узнают все, что мы знаем. Вреда от этого не может быть. А для меня и для них время есть еще. Они могут притти к вам, когда будут в силе, если найдут это нужным. Я же могу сделать это, когда поставлю на ноги детей и останусь свободным. - Познаете истину и свободны будете, - сказал Памфилий. - Христос дает сразу полную свободу; мирское учение никогда не дает ее. Прощай. И Памфилий ушел с сыном. Суд состоялся гласный, и Юлий видел на нем Памфилия, как он с другими христианами убирал тела мучеников. Он видел его, но, опасаясь высшей власти, не подошел к нему и не подозвал к себе.
      X.
      Прошло еще двадцать лет. Жена Юлия умерла. Жизнь его текла в заботах общественной деятельности и в поисках за властью, которая то давалась ему, то ускользала от него. Состояние его было велико и еще увеличивалось. Но сыновья его выросли, и особенно второй, стал вести роскошную жизнь. Он делал дыры в дне ведра, в которое собиралось состояние, и по мере увеличения состояния увеличивалась быстрота течки в дыры. Началась у Юлия борьба с сыновьями такая же, какая была у него самого с отцом. Злоба, ненависть, ревность. К этому же времени новый наместник лишил своих милостей Юлия. Юлий был заброшен прежними льстецами и ему предстояло изгнание. Он поехал объясняться в Рим. Его не допустили и велели уехать. Приехав домой, он застал сына с распутными юношами в доме. В Киликии прошел слух, что Юлий умер, и сын праздновал смерть отца. Юлий вышел из себя, ударил сына так, что он упал замертво, и ушел в покои жены. В покоях жены он нашел Евангелие и прочел: "Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас". "Да, - подумал Юлий, - давно уж он зовет меня. Я не верил ему и был непокорен и зол, и иго мое было тяжело и бремя мое было зло". Долго просидел Юлий с развернутым списком евангелия на коленях, размышляя о всей своей протекшей жизни и вспоминая то, что в разное время говорил ему Памфилий. Потом Юлий встал и пошел к сыну. Он застал своего сына на ногах и несказанно обрадовался тому, что не нанес ему повреждений своим ударом. Не говоря сыну ни слова, Юлий вышел на улицу и пошел по направлению к христианской общине. Он шел весь день и вечером остановился ночевать у поселянина. В комнате, в которую он вошел, лежал человек. При шуме шагов человек поднялся. Это был врач. - Нет, теперь уж ты не отговоришь меня, - закричал Юлий. - Я третий раз иду туда же и знаю, что там только найду успокоение. - Где? - спросил врач. - У христиан. - Да, может быть, найдешь успокоение, но ты не исполнишь своей обязанности. В тебе нет мужества, несчастия побеждают тебя. Не так поступают истинные философы. Несчастия - это только огонь, которым испытуют золото. Ты прошел через горнило. И теперь-то ты и нужен, и теперь-то ты и бежишь. Теперь-то испытай людей и себя. Ты приобрел истинную мудрость и ее-то должен употребить на благо республики. Что бы было с гражданами, если бы те, которые познали людей, их страсти и условия жизни, вместо того, чтобы нести свои знания, свою опытность на пользу общества, зарывали бы их в поисках за успокоением. Жизненная мудрость твоя приобретена в обществе, и ее ты должен отдать тому же обществу. - Но у меня никакой мудрости нет. Я весь в заблуждениях. Они стары, но от этого не стали мудростью. Как вода, как бы она ни была стара и гнила, она не станет вином. Так сказал Юлий, и, схватив свой плащ, вышел из дома и, не отдыхая, пошел дальше. В конце другого вечера он пришел к христианам. Его приняли. радостно, хотя и не знали, что он друг всеми любимого и уважаемого Памфилия. За трапезой Памфилий увидал своего друга и с радостной улыбкой подбежал к нему и обнял его. - Вот я и пришел, - сказал Юлий, - скажи, что мне делать, я буду слушаться тебя. - Не заботься об этом, - сказал Памфилий. - Пойдем со мной. Памфилий провел Юлия в дом, где жили приходящие, и, указав ему постель, сказал: - Чем ты можешь служить людям, ты сам увидишь, когда успеешь приглядеться к нашей жизни; но чтобы знать, куда сейчас определить свой досуг, я укажу тебе на завтра дело. В садах наших идет сбор винограда, иди и подсобляй там. Ты сам увидишь, где тебе место. На утро Юлий пошел в виноградник. Первый был виноградник молодой, обвешанный гроздьями. Молодые люди обирали и снимали его. Все места были заняты, и, походив долго везде, Юлий не нашел себе места. Он пошел дальше; это был виноградник более старый, плодов было меньше; но и тут нечего было делать Юлию - все работали попарно, и ему не было места. Он прошел еще дальше и вошел в уже перестаревший виноградник. Он был весь пустой. Лозы были корявые, кривые и, как казалось Юлию, все пусты. "Так вот что моя жизнь, - сказал он себе. Если бы я пришел в первый раз, она была бы, как плоды первого сада. Если бы я пришел, когда пошел во второй раз, - она была бы, как плоды второго сада, а теперь вот моя жизнь - она, как эти, ненужные, состаревшиеся лозы, годные только на топливо". Испугался Юлий того, что он сделал, испугался того наказания, которое ждет его за то, что ни за что погубил всю свою жизнь. И опечалился Юлий и говорил: "Никуда я не годен и ничего не могу сделать теперь". И не поднимался с места и плакал о том, что погубил он то, чего возвратить уже нельзя было. Но вдруг услыхал он старческий голос, звавший его: - Трудись, брат милый, - говорил голос. Юлий оглянулся и увидел согнутого годами белого, как лунь, старичка, насилу передвигавшего ноги. Он стоял у лозы и собирал с нее кое-где оставшиеся сладкие гроздья. Юлий подошел к нему. Трудись, милый брат. Труд радостный. И он указал ему, как отыскивать оставшиеся кое-где гроздья. Юлий пошел искать, нашел несколько и принес и сложил в корзину к старцу. И сказал ему старец: - Посмотри: чем хуже эти гроздья тех, которые собирали в тех садах? "Ходите в свете, пока есть свет в вас", сказал наш учитель. "Воля пославшего меня есть та, чтобы всякий, видящий сына и верующий в него, имел жизнь вечную, и я воскрешу его в последний день". Ибо не послал бог сына своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через него. Верующий в него не судится, а не верующий уже осужден, потому что не уверовал в единородного сына божия. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий худые дела, ненавидит свет, и не идет к свету, чтобы не отличились дела его, потому что они злы. А поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в боге сделаны. "Ты опечален тем, что не сделал больше того, что сделал. Не печалься, сын мой. Мы все сыны бога и слуги его. Мы все одно войско его. Что же, разве, кроме тебя, думаешь, нет слуг ему? И что ж, если бы ты во всей силе своей отдался служению его, разве бы ты все сделал, что нужно ему, все то, что должно делать людям, чтобы установить царство его? "Ты говоришь, что ты сделал бы вдвое, вдесятеро, в сто раз больше. Да если бы ты в тьмы-тем больше всех людей сделал, - что бы это было в деле божьем? Ничто. Делу божьему, как и богу, нет пределов и нет конца. Дело божье в тебе. Ты приди к нему и стань не работником, но сыном, и ты станешь участником беспредельного бога и дела его. У бога нет малого и большого, и в жизни нет малого и большого, а есть только прямое и кривое. Войди в прямой путь жизни, и ты будешь с богом, и дело твое станет не малым и не большим, а станет делом божьим. Вспомни, что на небе больше радости за одного грешника, чем за сто праведников. Мирское дело, все то, что ты пропустил, показало тебе только грех твой. А когда ты увидел грех твой, ты и покаялся. А как ты покаялся, так ты нашел прямой путь. А нашел прямой путь, иди по нем с богом, и не думай о прошлом, о большом и малом. Для бога все живые равны. Один бог и одна жизнь. И успокоился Юлий, и стал жить и работать по силе и мочи для братьев своих. И прожил так в радости еще двадцать лет и не видал, как умер плотской смертью. 1887
      Примечания
      Начало работы над повестью, первоначально не имевшей названия, потом, может быть, называвшейся по имени действующего лица "Юлий", относится, судя по словам в примечании к повести В. Г. Черткова (в "Полном собрании сочинений" под ред. Бирюкова), ко времени до 1880-ых гг.: "В первое время моего знакомства о Л. Н-чем в 80-ых годах, - говорит В. Г. Чертков, - приводя в порядок разные залежавшиеся его рукописи, я наткнулся на несколько листов, исписанных его убористым почерком, которые, как оказалось, содержали вступление к задуманной им повести из времен древних христиан и начало и конец самой повести. Рукопись эту я по своему обыкновению переписал, и под впечатлением прекрасного со держания того, что Л. Н. уже успел набросать на этих листах, я в свое время, когда он был свободен от других работ, попросил его пополнить, хотя бы на черно, оставшиеся в повести пробелы для того, чтобы общая идея всего замысла не пропала для читателей". В письме к С. А. Толстой 7 января 1887 г., которое Толстой писал от Олсуфьевых из их имения Никольского, читаем: "Я пишу, когда в духе, ту повесть, начатую, о которой я говорил тебе". Это было начало переработки повести, о которой говорится в примечании Черткова. Тогда же он писал В. Г. Черткову, что "в Москве еще начал вписывать в середину повести об Юлии". Эта вставка, как отмечает Чертков, всей недостававшей в середине эпизодической части, где он особенно ярко выставляет "рассуждения язычника-материалиста, противодействующего идеалистическим стремлениям героя повести и под конец ставшего христианином". "Очень меня заинтересовало, - говорит Толстой в письме к Черткову, - и кажется, если бы бог дал кончить, вышла бы очень полезная вещь. Мало очень так называемого художественного, но очень много о противоположности мирской и христианской жизни. И для всякой, не совсем одуревшей цензуры, - очень удобное для напечатания". "По числу страниц, - пишет он С. А. Толстой, - написал много, но не знаю, будет ли на пользу людям, т. е. хорошо. Завтра думаю кончить начерно - подмалевку. Это одно из обстоятельств, по которому я не уехал" (10 января 1887 г.). И действительно, 13-го он "дописал начерно свою повесть". "Бумаги измарал много, - пишет он жене, - но очень пока еще не хорошо, но непременно поправлю и кончу, коли буду жив". В начале февраля С. А. Толстая принялась за переписку повести. "Я перечитаю, - пишет Толстой Черткову, - тогда и увижу, стоит ли она работы, в чем сомневаюсь". 13 февраля Толстой сообщает Черткову, что он перечел повесть и "она стоит работы - надо поправить, одеть реальными подробностями, что и делаю". После этого, в апреле 1887 г., Толстой передал повесть Черткову для просмотра. Она, - как пишет Чертков, - "читалась в рукописи в кружках, соприкасавшихся к ближайшим друзьям Л. Н-ча, и вызывала величайший интерес не только, как все вообще, что писал Толстой, но в особенности еще и потому, что затрогивала самые насущные вопросы жизни и поведения". Но в это время Толстой уже охладел к работе. "Повесть Ходите в свете, - писал он Черткову 25 апреля, - переделать не могу. Когда увидимся, переговорим о ней, и вы ее возьмете и выключите; измените, как получше, общими силами, и напечатайте. Мысли там добрые, но написано художественно-холодно. Я впрочем оставлю эту повесть в Москве у жены. Если мы не увидимся, то вы проездом возьмете ее". После этого некоторые из его друзей, как читаем в примечании Черткова, "предложили ему для просмотра список повести, в котором они предположительно наметили желательные вставки". Толстой "вновь перечел, желая, - как он пишет в письме к Черткову, - сколько-нибудь поправить повесть о Юлии и Памфилии, ну и перечел. Все очень плохо по форме - очень. Поправки ваши разумеется все на пользу, а прибавки можно оставить первые, но последняя, несмотря на то, что мне сначала, когда я ее читал отдельно, без связи со всем, мне очень понравилась, по моему мешает впечатлению. Памфилий должен с грустным лицом молчать на все речи, и это сильнее. А на опровержение есть всегда опровержение, и на доказательство - антидоказательство. Ну, да делайте, как хотите. Вообще не стоит над этим трудиться" (21 июля 1887 г.). При новом пересмотре рукописи Толстому, как пишет В. Г. Чертков, "бросилась в глаза чрезмерная пространность отвлеченных споров в произведении, первоначально задуманном в художественной форме; и он сделал некоторые выпуски в рассуждениях христианина. Еще позже он, опять перечитав всю вещь, почувствовал, что она вообще не удалась по форме, не представляя из себя ни чисто художественного произведения, ни строго теоретического рассуждения, а являясь нежелательным смешением того и другого вместе. Тогда он и решил вовсе не включать этой работы в число своих литературных произведений". Последний пересмотр был, вероятно, в сентябре 1887 г., по крайней мере, эта дата стоит при первом в России издании повести в сборнике "Путь-дорога" (Спб. 1893). Вступление к повести "Ходите в свете, пока есть свет" составляет "Беседа досужих людей". Она написана в 1888 г. В первый раз повесть "Ходите в свете, пока есть свет" была напечатана в 1890 г. по-английски в журнале "Fortnightly Review" под заглавием "Work, while you have light". По-русски повесть в первый раз была напечатана в Женеве у М. Ельпидина в 1892 г.
      В. Срезневский