Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу… Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.

Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.

– Сад охраняет Володя, – говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, – я подарила ему пистолет.

Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.

– Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи – пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, – народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.

Старушка покачала головой.

– Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст…

– Разве видели?..

– В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой…

Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.

– Появлялся он в уезде два раза, – продолжала старушка, – и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные… И все-таки умудрялся.

– Если его знают в лицо, почему не поймают?

– Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.

– Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.

– Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила…

– Да, Волшебник – чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.

– Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип…

– Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный…

– Ох… ох… – сказала старушка.

Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:

– Бабушка, чаю.

– Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, – заволновалась Александра Аполлоновна.

– Он, бабушка, не заряжен.

– Все равно. – И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.

– Что, Володя, как твои разбойники? – спросил Собакин.

– Ничего, – набивая рот ватрушками, говорит Володя.

– Убил кого-нибудь?

– На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.

– У пруда ночью сыро, – сказала Александра Аполлоновна.

Гимназист лукаво прищурился.

– А у меня, бабушка, порох есть…

– Откуда ты взял! Отдай сию минуту… Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.

Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.

«Дети, дети», – подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.

– Володя, где ты? – позвала она. – Иди спать, – одиннадцать часов…

В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:

– Барин Собакин здесь?

– Кто спрашивает? – по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.

– Работник их, Михайло.

На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.

– Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?

– Несчастье у нас, барин, – сказал из-за плетня невидимый работник, – увели Волшебника.

Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.

– Что, Волшебника увели? – крикнул Собакин.

– Беда-то какая, не доглядели…

Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры…

– А где Архип? – спросил Собакин.

– Будили мы его, спит, пьяный.

На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.

– Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, – успокаивали работники.

– Облейте его водой, вот мерзавец.

Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.

– Лейте, лейте все ведро.

Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.

– А? – спросил он.

– Архип, где Волшебник?

Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:

– Увели, барин. Не досмотрел…

– Легли это мы спать, – шумели работники, – а Михайло и говорит: пойду-ка я посмотрю лошадей, а потом прибежал и кричит: увели, увели…

– Что же вы не догнали, черти окаянные!.. – наскакивал на них Собакин.

Работники вежливо посмеялись.

– Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.

– Кто он?

– Да Оська.

– Ерунда, никакого Оськи нет…

– Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомневайтесь.

– Ерунда, – кричал Собакин, – сию минуту на лошадей!.. Догнать!..

Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.

– Ну?

– Нет, нельзя нам.

– Где его догнать…

– Он теперь за двести верст махает. Собакин побежал к дому и оттуда крикнул.

– Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!

…Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя – не помнит.

Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:

– Архип в сем деле причиной, с него и взыщем, – и уехал.

Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.

«Следствие, – думал Собакин, – суд будет, а Волшебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели».

Собакину с досады хотелось сейчас же куда-нибудь поехать, вообще суетиться.

– Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану, – бормотал он и прислушался.

Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.

– Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна, – говорил Собакин, идя навстречу старушке, – поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили…

– Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему, – торжествующе говорила старушка, – всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было.

Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:

– Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник…

– В Уральск?..

– Поедете верхом – это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.

– Ну и что же?

– Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима, – его арестовали, а жеребца отдали братцу.

– Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения…

– Помоги вам бог, – и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина…

Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления – куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться.

– С казаками будьте осторожнее, – хитрые они…

Тепла темная степь, светят на дорогу звезды, и дорога, чуть серая, глушит частые удары копыт, и кричит коростель в колдобине; где-то, значит, близко степной хутор…

Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.

Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан…

– Здравствуй, дядя, – сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. – Чей это хутор?

– Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет…

– А до села далече?

Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:

– Далече, – словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.

– А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?

– Легли, – уныло ответил сторож, – давно полегли.

– Так как же?

– Спрошу, ты погоди тут. – И он ушел.

А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:

– Просят заехать.

Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью – домашнее средство от блох – и кожей.

По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.

«Неловко, – подумал Собакин, – затесался ночью».

Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик – Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.

Собакин назвал себя.

– Милости просим, – густым басом приветствовал Заворыкин, – гостю всегда рады.

В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.

– Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск… Так… – пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. – На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.

Босая девка внесла самовар, закуску и водку.

Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск – всю историю до конца.

– Из-под земли, а достану Волшебника, – разгорячась, окончил он.

Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:

– Я так полагаю, – ехать вам туда незачем.

– Почему? – Убьют.

– То есть как убьют?

– Мой совет – вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.

– Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.

– Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, – бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах – царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.

У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось – похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, – те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.

Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее…

«Бог это их, – подумал Собакин, – степной».

– Чудно вам слушать, господин Собакин, – у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь – чистая… В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.

Собакин поднялся.

– Душно у вас…

И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз…

– Марья! – крикнул босую девку Заворыкин. – Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.

Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог…»

«Страшный у них бог, – думал Собакин, лежа на сундуке, – травяной…»

Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.

На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.

Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.

Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.

Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.

Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.

Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну… Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.

– Что, не убежит больше? – спрашивает башкирина Собакин.

Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: – Не, не, умный стал, купи, господин…

– Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех…

Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.

Подслеповатый – мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:

– Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, – и заторопился, побежал было и вновь вернулся…

– Какой у тебя?

– Сивонькой.

– Нет, не надо, я вороного ищу.

– Вороного продать не умеешь, – заговорил вдруг круглолицый толстый парень, – вот я продам жеребца.

Или я продал. А? – И он уставился, как баран, даже рот разинул.

Мужики засмеялись.

Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:

– Скрутили малого, – смеялись мужики.

– Пути нет.

Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:

– Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках…

– Здорово же ты выпил, – сказал Собакин, – с чего гуляешь?

Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели… Собакин сжался.

– Гуляю… – сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:

– Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, – и потянул парня за рукав.

– Не хватай! – заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.

– Иди, иди, разбушевался, – говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.

– Брось, пусти! – кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.

– Кто это? – быстро спросил Собакин. – Вон тот, лысый?

Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:

– Кто – Оська, – и прищурился.

Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.

А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: «Что, вор, взял?» – и ударит.

Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: «Разойдись!»

До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:

– Осип я – это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.

Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.

Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:

– Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.

Осип молчал.

– Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.

– Это верно, – сказал Осип спокойно.

– Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение…

– Огорчать зачем.

– А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.

И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.

– Не подходи, барин, – глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка, вздрогнул.

– Осип? – спросил он тихо, после молчания, повторил: – Осип, где же ты?

Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.

Зашмыгали торопливые голоса: «Держи, держи!» В темноте засуетились понятые.

А вдали, как огонь, вспыхивали крики: «Держи, держи!»

Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:

– Убежал… Кто?

– Осип-конокрад, – сказал Собакин, – я сам виновен…

И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: «Лошадь отвязал… Да кто? Да чью? Спроси его, кто… На ней и убежал… Верховых давайте, верховых!»

Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь…

Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.

Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики… Наперерез промчался кто-то, крича: «Поймаем, не снести ему головы».

Впереди топот стал как будто тише и громче голоса…

Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:

– Река, братцы, поворачивай назад.

– Переедем.

– Круча, голову сломаешь.

А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:

– Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.

– Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.

– Ну, вы и охотники.

– Ушел, больно уж ловкач, – отвечали мужики с уважением.

Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.

Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.

– Что это? – невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.

Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;

– Ваше благородие, Оську привезли.

Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят…

– Оську привезли, – странным голосом повторил десятский…

– Сейчас иду, подожди, или нет, иди…

И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:

– Побили его мужики наши, вон как дышит… Ах, грехи!

Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.

– Что с ним? – дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться…

Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.

– Что это? – визгливо закричал Собакин.

Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком…

Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.

Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот…

Урядник, теребя жесткие усы, говорил:

– Вот как они расправляются по-турецки, неприятно… Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится…

– Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, – сказал Собакин.

– Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа… А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.

Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.

– Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, – бормотал Собакин.

Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа…

«О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет…»

– Здравствуй, барин, – басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, – стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. – За конем приехал?

– Нет, я не требую, совсем не требую, – засеменил Собакин, – вы уже знаете, какая история вышла смешная.

– История смешная, а не знай, кто смеяться будет, – сказал Заворыкин.

Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:

– Щенок!

И высоко поднял плеть.

– Не позволю, – пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу…

Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, – склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями… Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.

А старик, наклонясь, зашептал:

– Очнулся… Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает… А ты, – видишь, – прост.

Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.

Собакин протянул руку.

– Я не сержусь.

Заворыкин погладил его по волосам:

– Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет…

Долго говорил Заворыкин, – туманно, сурово, истово…

– Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю…

Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.

Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.

– Расскажите еще про ваши приключения, – приставал он к Собакину.

– Я все рассказал, что ж еще…

– Володя, не приставай, – строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.

– Щуплое зерно, – сказал Собакин – Что же вам рассказать?

– Ну, хоть про кучера, которого связали тогда, – он ужасно таинственный.

– Архип-то… – засмеялся Собакин, – таинственный.

– В самом деле, что с ним, выпустили его? – спросила Александра Аполлоновна.

– Кажется, да, – я ездил, хлопотал, мне сказали, что без суда не отпустят, а суд, кажется, был на днях…

– Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится…

– У Белячка, – помнишь, бабушка? – мокрецы на щетках сели, – подсказал гимназист…

– У Беляка мокрецы; нет, нет, не люблю я таких, и пусть бы сидел в тюрьме. Да невинный ли он? – Старушка сняла очки. – Еще до вашего приезда в деревню он избил моего объездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу, – представляете, нарочно едет в телеге по хлебу…

– Я помню, – сказал гимназист, – объездчика привезли, вот страшно-то: голова болтается, и по лицу мухи ползают.

– Странно, – протянул Собакин. – Архип никогда не дрался, исполнительный всегда, тихий… Хотя был странный случай… Вот, помните, в прошлом году я ехал от вас вечером, когда еще отец Иван индюка изображал; не знаю почему, взяли мы не обычной дорогой, а напрямик по выгону, а там за межевым столбом – глубокая водомоина; я говорю Архипу: ночь темна, помни кручу налево. А он прикрикнул на лошадей. Тише, говорю, Архип, и знаю, сейчас круча, а он словно тройку не сдержит…

– Ужасно, – вздрогнула Чембулатова, – ну и что же?..

– Лошади сами круто повернули. Я кричу: «Что ты делаешь?» – а он обернулся и глухо так говорит: «Бог спас, барин, беду отвел».

– Вот-вот, я говорила, завтра же велю загородить это место…

– Я думаю все-таки, что это случайность; чем ему помешали я и мои лошади? Наконец он сам мог убиться.

– Такие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего, – только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет…

– Бабушка, смотри, проясняет, – крикнул Володя и, не успела бабушка ахнуть, распахнул балконную дверь, и сырой, пахнущий землею и листьями, осенний ветер ворвался, растрепал книгу, брызнул капелью, и солнце в прорыве между туч блеснуло на каплях, на стеклах, на желтой листве…

А дверь уже закрыли, и в столовой застучали посудой.

– Бог с ними, с Архипами, – сказала, проплывая в столовую, Александра Аполлоновна, – только расстроишься, а причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние-Собакину вспомнился фельетон, месяц назад читанный в случайно залетевшей петербургской левой газете, но думать об этом не хотелось, – так было уютно и тепло.

К вечеру ветер стих, и низкое солнце залило багровым светом лиловые у земли тучи и, протянув бледные, словно прощальные крылья в глубь желтой и мокрой степи, закатилось.

Но четко еще виднелись репьи на темных курганах, лужи на глянцевитой дороге лиловели, тускнели.

Почмокивая, вертелись колеса, ударяли в лицо свежей грязью, пачкали вожжи и руки.

Собакин, расстегнув кожан, потряхивался на сиденье и думал:

«Так вот они – степные дали, неезженные дороги, забытые курганы. Нет конца им, и селения такие же серые, забытые, и люди в них, как травы, молчаливые, живут бог знает зачем, из века в век одни и те же, как дикая рожь».

Ходит с дороги на дорогу, с кургана на курган, по пашням, по селам и поет унылые песни – тоска, сестра осеннему ветру…

Дребезжала железка на колесе, и топали, скользя под горку, копыта…

Одноколка скатилась, тряхнула на водомоине, и, поскользнувшись, лошадь упала на колени.

«Трудно некованой взобраться на гору», – подумал Собакин и ударил вожжами…

А сзади затопали частые шаги, как будто молча кто-то догонял…

Собакин обернулся: плохо видный в полумраке лощины, бежал к нему мужик, размахивая левой рукой.

«Странно!» – подумал Собакин и, еще не понимая того, что было уже ясно, сильно ударил лошадь кнутом.

Человек настигал, по траве бежать ему было легче, не так скользко…