- Аня, тебе раз дашь, ты каждый день таскаться будешь. Ты меня прошлым летом достала. Я с подругой приехала, хочу пожить спокойно.
      - А я бы вам баню протопила, воды принесла.
      - Аня, иди домой. И сюда больше не приходи. Из окна было видно, как Аня, гонимая жаждой, бежала через луг в другую деревню.
      - К Вайскопфу почесала, к переводчику,- сказала Татьяна.- И зря. Вайскопфы ей не нальют.
      Деревня ждет от москвича, чтобы он посадил - выкопал, собрал - насушил и в августе уволок неподъемное в Москву. И долго тянется деревенский день, если ты приехала полежать под яблоней, надеясь, что смятение и тоска остались там, в столице.
      - Завтра пойдем к Яковлевым,- объявила Татьяна.- Посмотришь, как люди живут.
      До Яковлевых было часа два ходу. Дорога шла через три деревни. Огороды вспаханы, дрова наколоты, но ни одной живой души не видно ни в окнах изб, ни в поле. Только кошки на каждом крыльце, и те в глубоком оцепенении. Прошли мимо церкви, так давно разоренной, что неинтересно было говорить на эту тему.
      Яковлевы, муж и жена, рано вышли на пенсию, продали квартиру на Севере и переселились в деревню навсегда. Все построили своими руками.
      Посреди уютного двора стояло кресло-качалка. Под навесом - "Москвич" с открытыми дверцами. В окне сарая виднелся профиль белоснежной козы.
      - Заходите в дом,- пригласила хозяйка Вера. Клетчатая скатерть на столе, книги от пола до потолка, краски и кисти в высоком стакане: знакомый уют московской семьи.
      - Даже не хочу вспоминать городскую жизнь. Зимой ходим только за хлебом, в остальном живем автономно. Овощи, мясо - все свое. Не можем доесть прошлогоднее варенье.
      Качалка во дворе была уже занята: молодая загорелая девушка в белом сарафане уютно ела малину из глубокой тарелки. На земле лежали исписанные листы бумаги.
      - Леночка, как выкупалась?- спросила Вера, вынося из дома стулья для гостей.- Ленка так быстро пишет, прямо феноменально. Две пьесы уже опубликованы, и в Польше сейчас ставят одноактную. Критика очень хорошая. Лена, прочти что-нибудь. Про Шешая, например.
      Леночка, не ломаясь, нашла страницу и стала читать:
      "Шешай сидит на русской печи в космическом скафандре. Входит
      мальчик.
      МАЛЬЧИК: Шешай, мама учит мертвые языки. Скажи ей!
      ШЕШАЙ: В Японии мох символизирует старость.
      МАЛЬЧИК: Красноперая рыба опять вышла на сушу. Зачем, Шешай?
      ШЕШАЙ: Я видел из космоса, как учительницы воровали еду в
      детских домах. Я видел мир без грима. Попроси мать принести
      земляных груш, я перехожу в другое измерение.
      Из сеней появляется девушка с большим треугольником в руках.
      Напевая финал Шестой симфонии Малера, она скрывается в подполе.
      Шешай слезает с печи и начинает кружиться по избе. Потом подходит
      к окну и влезает на подоконник. С криком "Конец цитаты" прыгает
      из окна".
      Леночка кончила читать. Оля сидела не шелохнувшись, боясь встретиться с ней глазами.
      - Очень интересно, Лена.- Татьяна достала пачку сигарет, и все молча ждали, пока она найдет зажигалку и закурит.- У меня только одно замечание: не совсем убедительна девушка с треугольником, мотивация ее появления.
      Леночка улыбнулась.
      - Татьяна Ивановна, ну что вы... Девушка - это совесть Шешая.
      Когда во двор Яковлевых вошла корова, Татьяна с Олей стали прощаться. Перед уходом они получили рюкзак с огурцами и бидон с малиной.
      - Между прочим, Мичурина никто не отменял,- напутствовал их Яковлев-отец.- В следующий раз угощу фейхоа.
      - Ну, что?- спросила Татьяна, когда дом Яковлевых скрылся за поворотом.
      - Новые люди,- ответила Ольга.- Об этом мечтал поэт: утром дойка, вечером беседы у рояля.
      Всю обратную дорогу она вспоминала пьесу и от приступов дикого хохота то и дело останавливалась. Татьяна улыбалась, но обсуждать пьесу не захотела.
      Дома, на крыльце их ждала Аня. Рядом лежал гостинец: авоська с недозрелыми яблоками. Татьяна молча отперла избу, достала из буфета "Русскую", налила стакан и вынесла на крыльцо. Аня взяла стакан маленькой коричневой рукой и выпила залпом.
      - Вылечила ты меня. Завтра приду, полы вам помою.
      Татьяна прилегла на диван и провалилась в сон. Оля поняла, что не заснет. Захотелось поговорить с маленькой Аней. Ведь была же у нее и другая жизнь, была и она молода. Оля вышла на крыльцо. Аня лежала на боку, прежнее страдание ушло из ее лица. Вокруг головы рассыпались зеленые яблоки. И будить ее не было никакого смысла.
      1995 год
      Наталия Никитична Толстая
      Вид из окна
      Александру Раппопорту
      Мне было семнадцать лет, и мы жили на даче. В то лето все играли в бадминтон, с утра до вечера. Играли мои сестры, Сережа с соседней дачи и девочки-близнецы, гостившие у нас. А мама не выходила из дома, готовила на всех. Нет, выходила: картошку чистила на крыльце. Не помню, чтобы кто-нибудь ей помогал. Но как весело и безмятежно жили летом шестидесятого года, помню.
      Сосед Сережа поступал в то лето в театральный институт. Все понимали, что с его фамилией в институт не поступить. Он и не поступил. В конце августа я встретила его у озера. Сережа сидел на обрыве и смотрел на другой берег озера, пустынный, нежилой. Там был полигон. Надо было подойти и сказать что-нибудь бодрое, фальшивое: "Привет, Сережа. Не унывай. На следующий год поступишь".
      Сережа встал и глухим голосом сказал, что хочет на мне жениться, потому что любит меня. И мы уедем далеко. Я молчала. В голове пронеслось: почему нужно уезжать? И где мы будем жить? В домике путевого обходчика? Нам будет там тесно. А когда пойдут затяжные дожди, просто невыносимо.
      - Ты мне ответь завтра,- сказал Сережа.- Приходи сюда в это же время.
      Я повернулась и пошла к себе на дачу. В этот же день я уехала в Ленинград.
      Я встретила Сережу первого сентября. Он ждал меня возле института. Я улыбнулась, но он не улыбнулся в ответ.
      - Ты ничего не хочешь мне сказать?- спросил он.
      - У тебя шнурок развязался и спина белая.
      Он внимательно посмотрел на меня, и я увидела в его взгляде сожаление. Сережину удаляющуюся фигуру я не сохранила в памяти. Но мне хотелось, чтобы он опять приходил и ждал меня у факультета. А я, хочу - замечу, хочу сделаю вид, что не вижу его.
      Только один раз я была в Сережиной квартире, зашла за книгой к его маме. Он уже не жил тут: ушел из дому и снимал комнату в коммуналке. Сережина мама - сигарета, кофе, Томас Манн на кресле-качалке - мне очень нравилась, хотя я не курила, не пила кофе и не любила Томаса Манна. Мое развитие остановилось тогда на чае с сахаром, бубликах с маком и Лескове на сон грядущий. Мама говорила о сыне, как брошенная жена:
      - Верю, что вернется, но звать не буду.
      Сережина комната мало что говорила о ее хозяине: пустой стол, на полке одинокий том, "Образы Италии" и майонезная банка, наполненная копейками,тогда все что-нибудь копили.
      Окно комнаты выходило на слепую стену старого дома. На уровне четвертого этажа, как часто бывает в Ленинграде, светилось одинокое окно. Но оно не оживляло стену. Лучше бы его и не было совсем. Я подумала: он никогда не вернется сюда. Нет, вид из окна не был безнадежным: боковым зрением я различила тополь и скамейку под ним. Двор был обитаемым, можно было возвращаться.
      После занятий в институте мы ходили всей группой через Дворцовый мост к метро и по дороге изображали преподавателей и злых деканатских теток.
      Жизнь была бесконечной и обещала скорое счастье, надо было только накопить силы, чтобы удержать его, когда оно придет. Далеко впереди горели огни, но на их свет каждый шел своей дорогой.
      Смотрю на фотографию первокурсниц: слева, черненькая, уедет в Америку и там процветет. В центре, некрасивая, сделает партийную карьеру и перестанет узнавать однокурсников, а та, что справа,- красавица с длинной косой,покончит с собой от безответной любви.
      Настал день, когда я обнаружила, что иду по Дворцовому мосту одна: все девчонки нашли женихов, кто разведенного, вероломного, кто бедного студента, инвалида с детства, Я запаниковала и быстро вышла замуж. Готова была ко всему, но оказалось, что самое страшное в семейной жизни - суббота и воскресенье. Вскоре муж отошел за кулисы жизни и там остался. За кулисами он чинил проводку, возился с реквизитом, курил в форточку. И даже иногда подавал реплики, но на сцену больше не вышел.
      Приходили гости, защищались диссертации, погибали однокашники-альпинисты, всегда единственные сыновья. До меня доходили слухи, что Сережа к маме так и не вернулся: переехал в Москву и стал журналистом.
      Далекие огни, так манившие в молодости, погасли, а новые не зажигались, и мне опять захотелось, чтобы Сережа ждал меня где-нибудь на перекрестке или на кольце трамвая. Или хотя бы позвонил и позвал уехать с ним, как тогда, у озера, и я бы согласилась.
      Когда сослуживец узнал, что я еду в командировку в Швецию, он оживился:
      - Так там же давно Сережка Клейн живет! Бывший журналист московский. Помнишь такого? Ваш сосед по даче. Пиши телефон, в гости зайдешь.
      - Привет, старуха,- раздался в трубке Сережин голос.- Ждем тебя к ужину, жена будет рада.
      Он жил на окраине города, в собственном доме. Прежде чем позвонить в дверь, я вынула из сумки подарок, неподъемный альбом. "Церковная утварь в московских музеях".
      Меня встретил красивый пожилой мужчина в вязаной кофте, с трубкой в руке.
      - Ну, как тебе Швеция? В порядке?- спросил он насмешливо, примериваясь, куда бы положить "Церковную утварь", совершенно ему не нужную.- Да ты проходи ко мне.
      На большом столе лежали стопки журналов и стояло блюдо яблок, не знакомых с червяком. По стенам кругом - книги и ноты, хотя музыкальных инструментов в комнате не было. На двери - чтобы забавлять гостей - карта ленинских мест Выборгского района Ленинграда.
      Я подошла к окну и увидела пустынную, залитую светом улицу, такую тихую, что было слышно, как бьется сердце.
      - Что ты увидела?- спросил Сережа.- Не на что там смотреть... Ты знаешь, я однажды позвонил домой, в свою старую коммуналку. Вспомнил, что прошло тридцать лет, как я там не живу, и позвонил. Попросил к телефону Сережу Клейна. Иван Матвеевич,- невероятно, он жив,- зашаркал по коридору. Я слышал, как он постучал в мою комнату, подождал, потом зашаркал назад и сказал мне в трубку: "Нет у них никого".
      Я посмотрела на Сережу.
      - Нет у них никого,- повторил он и помолчал немного.- Ладно, пошли в столовую. Гунилла ждет. За столом будем говорить по-английски.
      Он погасил свет. Холодная улица за окном засияла еще сильнее. И это сияние не оставляло мне никакой надежды.
      1995 год
      Наталия Никитична Толстая
      Гуманитарная помощь
      Автобус с иностранными туристами остановился у рынка, и я рассчитывала полчаса побыть одной, пока мои туристы покупают маринованный чеснок. В брошюре "Посети царственный Петербург сегодня!" написано, что маринованный чеснок - русское национальное блюдо. Представляю себе возбуждение золотозубых продавцов при виде толпы доверчивых иностранцев.
      В каждой туристской группе есть общественная активистка - мучительница гида-переводчика. Такие активистки непрерывно находят новые объекты посещения, сверх программы: пригородные совхозы с ледяными коровниками, обсерваторию с осмотром телескопа или бывшую шведскую церковь, превращенную в дом спортивных игр.
      В пустом автобусе обнаружилась Анна-Лиза и подсела ко мне:
      - В этом году ревень у меня вырос нежно-розового цвета, а год назад темно-красного. А у тебя в саду есть ревень?
      - Нет у меня сада. И огорода тоже нет.
      - Нет сада? Жаль. Сад - это чудесно. Под окнами можно посадить крокусы. А выпить чашку чаю утром, одной, под щебет птиц... Заведи сад, послушай меня.
      Беседы о саде не получилось, и Анна-Лиза перешла к другой теме:
      - У тебя какие занавески на кухне? Я меняю свои два раза в год. Осенью покупаю бежевые - когда наступят темные дни, в кухне будет светлая гамма. А весной я покупаю темные занавески - в жаркий день у меня будет ощущение, что наступил вечер.
      - А я вообще не меняю занавески. Я люблю свои старые. А запачкаются, так выстираю.
      - О, интересно! Как вы в России стираете? У вас есть коллективные стиральные машины в цокольных этажах?
      - Нет у нас коллективных стиральных машин. В подвалах у нас живут комары. В цокольных этажах висят почтовые ящики, и случается, что шалуны поджигают их, и мои утренние газеты теряют свежесть.
      Анна-Лиза смотрит на меня с ужасом и состраданием. Моя злоба ошеломляет ее, и мне становится стыдно. Женщина хочет делать добрые дела и делает: собирает в лесу грибы, а на вырученные деньги покупает термосы детям Тибета. Поет под гитару на перекрестках, и все, что ей положат в кружку, уходит в Африку, пигмеям. Пенсионерам Волхова она отправила контейнер с настольными лампами, собранными по школам Норвегии.
      Анна-Лиза вытаскивает из-под сиденья картонную коробку. Она кладет мне на плечо маленькую руку, голос ее звенит:
      - Здесь две тысячи бумажных носовых платков. Я полностью доверяю тебе. Ты найдешь русских людей, которые действительно нуждаются в носовых платках. Главное, чтобы ничего не попало к аппаратчикам и номенклатуре.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.