Двое (рассказы, эссе, интервью)

      "Дана в том, что Петрова М.Н. не имеет противопоказаний по
      здоровью для поездки на одну неделю в Данию".
      Поставить круглую печать на справку могла только завполиклиникой Тамара Ивановна. Печать она ставила в приемные часы, раз в неделю, по понедельникам.
      Профессор, с которым Марина подружилась в поликлинических очередях, искал валидол: "Ну и сволочи. Своими бы руками задушил. Ведь глумятся! Едешь во Францию - сдавай кровь из пальца, а если в Англию - уже из вены! А кто в США оформляется? Всю кровь выпьют".
      В понедельник с семи утра образовалась очередь к Тамаре Ивановне, за печатью. В десять часов бодрая и свежая завполиклиникой объявила: "Товарищи! Придется немного подождать: срочное совещание завкабинетами. Не волнуйтесь! Всех приму!"
      Четырнадцать женщин, завкабинетами, гуськом прошли в кабинет Тамары Ивановны. Из-за двери в коридор донеслось:
      - Попрошу потише! Наборы сегодня такие: две банки тушенки, правда, свиной, три пачки индийского чаю, банка горошка и перец черный, молотый. И в нагрузку четыре банки морской капусты.
      - Хорошие наборы! Морскую капусту можно мелко-мелко нарезать и понемножку в винегрет добавлять.
      - Тише, товарищи! Есть еще теплые югославские кальсоны, с начесом. Размеры - только маленькие.
      - А больших нет? А цвет какой?
      - Это же кальсоны! Какая вам разница, какой цвет?
      "Да-а-а,- думали изнывающие за дверью преподаватели,- ведь небось клятву Гиппократа давали, бесстыжие..."
      За две недели до поездки Ирочка из иностранного отдела догнала Марину на Университетской набережной.
      - Ой, хорошо, что вас встретила! Не пропустили вас. Сказали, что международная обстановка осложнилась. Пускают только партийных, с опытом преподавания за рубежом. Ничего, в следующий раз поедете!
      Ирочка вскочила в подошедший троллейбус, только зажатая дверьми красная юбка торчала наружу.
      В голове у Марины стало пусто и гулко. "Три месяца потратила на идиотские комиссии, десять врачей обошла... Заискивала. Унижалась... Поделом".
      Домой идти не хотелось. Хотелось просто посидеть на скамейке. Марина не заметила, как забрела в зоопарк,- ноги помнили, что там есть скамейки. В грязной клетке, на полу лежал какой-то безымянный зверь среднего размера таблички на клетке не было. Он лежал в дальнем углу, не шевелясь, хвостом к публике, мордой к нечистой стене. Не желал глядеть на людей. Презирал. Или очень давно устал жить. Марина поняла, чего она хочет: лечь с ним рядом, спиной к детям и мужу, и долго лежать так, не шевелясь.
      1993 год
      Наталия Никитична Толстая
      Свободный день
      К сорока пяти годам жизнь, наконец, вошла в берега, и ее уютная монотонность начала Кате нравиться. Появились любимые привычки: утром пить чай в одиночестве с припрятанной с вечера газетой. С первой чашкой хорошо шли статьи про коррупцию московских властей или про местные безобразия. Со второй - журнал "Огонек" за 1951 год, годовой комплект сохранился на антресолях у родителей. Катю завораживали фотографии сорокалетней давности: женщина-лаборант измеряет линейкой сливу нового сорта, а профессор, высоко подняв пробирку, рассматривает гибрид, выведенный коллективом лаборатории. Агитатор Молотовского избирательного округа майор Шептуха проводит беседу в семье московских астрономов. Эти прически и этот покрой платья были оттуда, из начала жизни. Люди с черно-белыми лицами застыли, вслушиваясь в гул ледника, который снова двинулся на страну после войны, и хотели, притихнув, укрыться в работе: "Ледниковый период полностью одобряем". "Камнепад поддерживаем".
      Катя часто вспоминала то время. Вот она выходит во двор - чистый, солнечный, с фонтаном. Лифтерша говорит ей в спину, что она вылитая мама и что вся семья у них замечательная. Счастье переполняет Катю, и она начинает носиться вокруг фонтана круг за кругом, крут за кругом.
      День, начинавшийся так хорошо, редко кончался без слез: брат, пробегая мимо, вырвет из рук сумочку с желудями, или няня напугает: вчера люди видели - мужчина подошел к песочнице, взял девочку за руку: мол, пойдем, тебя мама ждет - и пропала девочка... Мужской пол был для няни врагом номер один. Всякий, носивший брюки, был у нее на подозрении, и Катя сердцем приняла нянины заветы. Врагом номер два были Соединенные Штаты Америки: "Жуков да комаров насылают, вот урожай и гибнет". За то, что няня не шла на поводу у Америки, Катя любила ее еще сильней. Катина няня давно стала членом семьи, и странно было слышать, как перед сном она жаловалась, глядя в окно, что нет у нее своего угла, а то давно бы ушла - устала.
      После прогулки в Ботаническом саду няня читала вслух сказки народов СССР, а Катя, сидя за большим столом, заштриховывала опушку в альбоме "Раскрась сам". И хотелось просидеть так, раскрашивая, до взрослой жизни. Но от альбома для раскрашивания пришлось оторваться и перейти по мосту через речку Карповку в сталинскую женскую школу.
      Катю посадили на заднюю парту рядом с девочкой, с которой никто не хотел сидеть.
      - Чего уставилась?- прошептала девочка.- Сама опоздала, а воображает.
      Катя вскоре догадалась, что с соседкой по парте не надо дружить: та ходила в рваных ботинках и плохо мыла руки. Отец бил ее смертным боем.
      На перемене у стола учительницы толпились девочки:
      - А Выгодская резинку забыла.
      - Вы сказали не бегать по коридору, а Файнберг бегала.
      - А Невзглядова запиралась в уборной и кричала оттуда, что мы дуры.
      Учительница ласково глядела на ябедниц. Вскоре ученицы были перетасованы: девочки из хороших семей сели в одну колонку, а дочки уборщиц и посудомоек - в другую. Катю посадили к дочке ученых: папа писал книги о вкладе колхозных сказительниц в советскую литературу, а мама вела в отрывном календаре ежедневную рубрику "Восход и заход солнца". Спускаясь по лестнице после уроков, Катя думала: "Как мне повезло - живу в советской стране, где покончено с бедностью и все равны. Догадывается ли учительница, что я уже готова служить народу? И правильно, что бритых, убогих девочек посадили в одну колонку. Раз не хотят хорошо учиться, пусть сидят отдельно!"
      В Катиной школе не было ни одного учителя-мужчины, да и за девочками никогда не приходили папы. Были в классе девчонки, которые рассказывали про мужчин истории, леденящие кровь, а тень позора падала и на ту, которая рассказывала, и на ту, которая, замирая, слушала. Из стен школы Катя вышла, презирая мужчин. Так, вообще, на всякий случай.
      Катя вставала в шесть утра, чтобы никто не мешал раннему чаепитию, а если сын или муж ненароком просыпались рано, то в кухню не совались: себе дороже.
      Давно окончен институт, не оправдавший надежд. И вообще оказалось, что молодость не приносит счастья. Вечная тревога: провалю экзамен, не найду работу, не выйду замуж. Выйду, но неудачно. Родится тройня - все девочки, и все некрасивые. Или бог пошлет сына, но криминального. А уверяли, что юность - лучшая пора жизни.
      По утрам из комнаты мужа раздавался стук пишущей машинки: шла работа над монографией "Нравственные искания у шумеров". Муж поднимался из-за письменного стола только в случае крайней необходимости, выходить на улицу давно перестал, но принимать пищу пока еще не прекратил. Сын-подросток выходил из душа и, когда был в хорошем настроении, спрашивал: "Мама, я атлетически сложен? Да ты мышцу пощупай! А внутренний мир у меня есть?" Если был не в духе, придирался: "Зачем ты замуж вышла, тебе, что, очень хотелось?" Катя старалась отвечать вдумчиво, с литературными примерами. Помнила, что мальчики легко ранимы и ждут совета умного друга.
      Без четверти восемь Катя вскакивала и начинала искать ключи или автобусную карточку. Во время метаний по квартире муж и сын стояли в дверных проемах кухни или ванной, перекрывая движение. Нервы напряжены, карточки опять нет на месте, а они: "Можно колбасу доесть или надо оставить?" Ты уже летишь по лестнице, а сверху несется: "Кто сегодня хлеб покупает?"
      Втиснувшись в автобус, Катя успокаивалась: "Теперь, пожалуй, успею". А как мечталось когда-то: на службу иду пешком, занимаюсь нетрудной высокооплачиваемой работой, окружена интеллигентными учеными. Зарплату повышают, за рубеж посылают. Плюс к этому: колготки без дырок, шея без морщин, зубы - белые и свои.
      В вестибюле метро на обычном месте, хвостом к билетным кассам, лежала собака и смотрела на людей. От толпы отделилась пожилая женщина и направилась к собаке, держа в руке толстый кусок булки. Увидев знакомую благодетельницу, собака поднялась на ноги и прижала уши. В ее глазах читалось: "Спасибо, родная. Не даешь помереть". Попечительница с просветленным лицом опустила жетон и встала на эскалатор. Собака, убедившись, что женщина уехала, отодвинула лапой хлеб в сторону, легла и закрыла глаза.
      Катя любила бытовую социологию - подбирать типового пассажира для каждой станции метро. На Катину станцию люди добираются из далеких новостроек и выпадают из автобусов уже взрывоопасными. В вагоне ничего не читают - переводят дыхание, осматривают себя, ища урон. Реплик, как бывало раньше: "Не могут в новостройки транспорт пустить!" - больше нет.
      На следующей станции - район застройки шестидесятых годов - в вагон входят дети с рюкзачками, едут в центр, в престижные школы. В родном районе учиться не хотят. На женщинах дорогие шубы, и от этого взгляд их задумчив: на попутчиков не глядят и на связь с внешним миром не выходят.
      На третьей станции, "Петроградская", двери двойные, нет обзора, социальный срез не получается: все какие-то парни. Вошел - жует резинку, вышел - опять жует. Ритмический рисунок жевания не меняется. На лице утомленность от доступности жизненных благ.
      В пять часов Катя кончала работу. От преподавания человек дуреет, и если сразу из аудитории твой путь лежит в магазин с очередью или метро с давкой, то, войдя в квартиру, ты готова издать львиный рык. Ты еще не дошла до ванной, а муж уже подает голос из-за пишущей машинки:
      - Нет, конечно, человека можно совсем не кормить. Найдешь меня засохшим с ручкой в руке.
      Катя поняла: надо что-то делать. И придумала. Договорилась с приятельницей заменять друг друга так, чтобы у каждой освобождался целый рабочий день. Не чаще одного раза в месяц, чтобы начальство не застукало. И Катя стала ждать этот день свободы и счастья. Каждый раз она выбирала маршрут по незнакомым районам - какую-нибудь Конную улицу или Вазасский переулок. И полюбила родной город новой любовью.
      Зайдешь под темную арку низкого дома, а там - подметенный дворик. В солнечном углу две скамейки с невыломанными рейками и куст шиповника между ними. А в том углу, где всегда тень, знакомая прохлада кошачьей мочи. У парадных выставлены блюдца с супом для бездомных кошек. Мальчик, секущий проволокой картонку от кефира, не так общественно опасен, как его ровесники в Катином дворе. А мужчины у пивного ларька еще сохранили человеческий облик.
      Сентябрьский день, назначенный для бегства от действительности, оказался тихим и солнечным понедельником. Катя решила сперва пойти в Эрмитаж, а потом посидеть с книгой в садике Александро-Невской лавры. Бывшая соседка по даче, тетя Наташа, охраняла в Эрмитаже Киевскую Русь, и Катя любила навещать ее. "Уже год, как перевели сюда. Раньше сидела в средневековом Китае - отдел легкий, народу мало, но очень по ногам дуло". Когда в Киевской Руси светило солнце, тетя Наташа, разморенная, засыпала на бархатном стуле. Так, вдвоем с тысячелетней Русью они и спали, и никакие чужестранцы не смели нарушить их сон.
      Есть в Петербурге проходные дворы, где вы можете встретить человека, которого давно потеряли из виду. Если будете ходить на работу через дворы Капеллы, то в один прекрасный день наверняка встретите здесь нелюбимого одноклассника или народного артиста с собачкой, или своего бывшего мужа.
      Под аркой Капеллы Катя столкнулась с Тамарой, они учились на одном курсе и давно не виделись. Чувствуя, что Тамара спешит, Катя не стала спрашивать о детях или муже, а перешла к главному:
      - Где сыр брала?
      Тамарины руки были заняты сумками с едой: на охоту вышла засветло, взяла след и возвращалась с добычей.
      - На Желябова, и народу никого.
      - Куда тебе столько?
      - Ой, Катерина, в Италию еду, представляешь? Турпоездка на две недели: Венеция, Сан-Марино... Едем на автобусе из Петербурга и всего за триста долларов. А сыр волоку, потому что поездка без питания. В общем, макароны свои. Поехали?
      - Поехали! Только долларов нет.
      - Займи, купи. Придумай!
      - И где ты, Тамара, такое откапываешь? На автобусе, да еще и не кормят...
      - А я все объявления читаю. Отгадай, где объявление про Италию висело? В кожном диспансере. А ты куда направилась? В Эрмитаж? Так сегодня же понедельник, закрыт твой Эрмитаж.
      Катя представила себе, как она встретит Тамару в этом же дворе, через месяц или год, и как та бросится рассказывать о чудесной Италии, и как тягостно будет ее слушать.
      В институте Тамара была комсомольской активисткой. Из не вредных. Студенческие годы она провела в антисанитарных условиях бивуаков и стройотрядов, привыкла спать не раздеваясь и всех мужчин называла "ребята". Быстро сходясь с людьми, считала всех друзьями и поэтому приходила без приглашения и оставалась ночевать. Лежа в темноте на чужом полу, она не давала хозяйке заснуть, расхваливая свою дочку - бездетной, а мужа - не вышедшей замуж. Иногда ее выставляли вон, и она, ошеломленная, брела домой к неразговорчивому мужу и приемной дочери, не понимая, что случилось, почему Светлана наорала на нее: ведь лежали в одной палате, вместе выписались...
      Какое счастье - никуда не спешить в теплый ослепительный сентябрьский день! Можно пойти в церковь, посмотреть на венчание, угадать среди гостей мать невесты и бабушку жениха и представить себе этих молодоженов через десять лет. Две смежно-проходные комнаты на окраине. Он, в тренировочных штанах, мается от воскресного безделья. Она жарит рыбу, поглядывая в окно на мусорные баки. Радио гремит на всю квартиру.
      А можно пойти в пельменную и, стоя рядом с солдатом и старушкой, съесть свою порцию. Солдат будет жевать с непроницаемым лицом, а бабушка завяжет разговор.
      - Как поем капусты, так изжога начинается, прямо замучилась...
      В дни свобод Катя запретила себе ходить в магазины, но бутылку для подсолнечного масла все-таки с собой брала. В очереди женщины раскрываются полностью. Сразу ясно, кого скоро муж бросит, а кто жизнь положит за микроволновую печь. Вон эта, с длинным носом, читает "Иностранную литературу", а та, в резиновых ботах, ее за это ненавидит. Только о мужчинах в очереди Катя ничего не могла сказать. Не понимала - зачем стоит с женой? Соскучился? Женщина, держащая за руки двух тихих девочек, повернулась к мужу:
      - Коля, встанем за огурцами? Огурцов хочешь?
      Коля ответил не сразу, чтобы злоба загустела:
      - Иди ты знаешь куда со своими огурцами...
      Если ты вместе с мужем час медленно двигалась за луком, а потом на сквозняке вы ждали, пока разгрузят машину с мороженой треской, то трудно будет, вернувшись домой, казаться загадочной. И муж напрасно будет делать волевое лицо.
      Не таскайте мужа по магазинам. Пусть он дома рассматривает альбом "Стили в мебели" или с балкона наблюдает за ходом облаков. Но лучше всего отправить его в пеший поход по Карельскому перешейку. Сбор групп у памятника Ленину.
      В сад Александро-Невской лавры вошли мужчина и женщина и сели на соседнюю скамейку. Жена поставила между собой и мужем сумку и стала вынимать оттуда термос, яйца, помидоры, хлеб. Муж молча наблюдал, от него ничего не требовалось. Поступила команда: "Держи!" В крышку от термоса был налит чай. Затем жена вложила в свободную руку мужа помидор и посолила его. Колбасой она кормила мужа с рук: держала кусок, а он откусывал и запивал чаем. Глотал, правда, сам. Потом жена достала бумажную салфетку и вытерла мужу рот.
      - Сыт?
      Муж кивнул. Порывшись в сумке, женщина вынула "Аргументы и факты", развернула на нужной статье и дала своему спутнику. Потом начала есть сама. Кормление ручного мужа так захватило Катю, что ей расхотелось читать. Хотелось посидеть бездумно, радуясь разнообразию жизни.
      Женский голос окликнул Катю. По дорожке шла Галина Борисовна с мужем. Николай Николаевич кивнул и, изобразив на лице внезапно возникшее обстоятельство, свернул в боковую аллею. Катя познакомилась с ними несколько лет назад, вместе ездили на экскурсию в Ригу. Галина Борисовна была красивая седая дама и, как часто бывает у искусствоведов, носила на шее и запястьях всякую всячину.
      - Вот это - бусы из когтей перуанского кота. Редчайшая вещь. А эта щепочка в серебре - из Пазырыкского кургана. Подарил... не скажу, кто. Таких браслетов всего два в Петербурге, и еще один в Париже.
      Николай Николаевич был историк-энциклопедист. Знал распорядок дня Василия Темного и болезни хана Тохтамыша. Помнил расписание автобусов между Меккой и Мединой на январь. Чтобы выудить из него его знания, надо было соблюдать некоторые правила. Во-первых, задавать вопросы тихим голосом и не смотреть в глаза. Во-вторых, не подходить к нему ближе, чем на восемьдесят сантиметров. От громкого женского голоса или от пристального взгляда Николай Николаевич тут же уходил в притворный сон или исчезал. Только что был тут и нет его. Как Галина Борисовна сумела женить его на себе, было загадкой.
      Где бы Катя ни встречала Галину Борисовну, ее неудержимо тянуло спорить с ней, и эти споры плавно переходили в кратковременную интеллигентную ссору.
      - Галина Борисовна, вы любите своих экскурсантов или терпеть их не можете?
      - Катя, я восхищаюсь вашими вопросами. Если человек забрел в музей просто так, погреться, пусть постоит у батареи. А тому, кто пришел ради искусства, я никогда не буду рассказывать сюжет. Вообще, никаких историй создания. Искусство нельзя объяснить.
      - Абсолютно не согласна. Вот я просидела в кассе восемь часов, выбивала яйцо в первый отдел. Потом дома плиту мыла, белье замочила. Муж пришел со смены. Выпил, заснул. Откуда мне узнать про гризайли с архитравами? Что, мне на пионерском сборе про Франциска Ассизского рассказывали? Вот вы и объясните мне увлекательно. Тогда я сама захочу про ваши светотени прочитать, книгу об этом искать буду.
      - Чушь несусветная. Вчерашний день. Вы, Катя, рассуждаете, как товарищ Жданов.
      Галина Борисовна умолкла и стала рыться в сумочке.
      - Что это за фотографии у вас?
      - Да вот, из книжки выпали. Это мои очаровательные студентки и ректор.
      - Где это?
      - Я весной читала лекции в Литл-Приксе, на западном побережье.
      - О чем?
      - Икона как метаязык. А вечерами в русском клубе вела семинар "Супы в России". Когда уезжала, вся группа стоя спела в мою честь "Не уходи, побудь со мною".
      Слушать, как Галине Борисовне было хорошо в Америке, Кате не захотелось.
      - Вы куда, Катя?
      - Хочу пройтись по Петропавловской крепости. С экскурсоводом. Смейтесь, смейтесь. Там все по старинке: и покажут, и расскажут. Пойду пешком, пока светло.
      В своих прогулках по городу Катя избегала выходить на Невский. Невский подавлял и утомлял. Кричал в ухо:
      "Прямо сейчас, через несколько минут комфортабельный автобус
      отправляется в увлекательную экскурсию "Царственный Петербург".
      Билеты можно приобрести в салоне автобуса. Прямо сейчас, через
      несколько минут..."
      Шофер "Икаруса", обхватив голову руками, читает брошюру "Все о сексе". В салоне одиноко сидит бурят с дочкой. Больше желающих нет.
      Лучше уж идти по набережным, по той стороне, где дома. Катя не могла удержаться, чтобы не заглянуть в окна первых этажей. Заглядывала всегда с сочувствием и развлекалась тем, что включала внутренний голос и беседовала с хозяйкой комнаты.
      - Так. Комната у вас хорошая, но - неуютно. Купите две настольные лампы и торшер. Как можно читать при тусклой люстре? Не экономьте на освещении, сделайте, как говорю. Комнату не узнаете.
      Другое окно. Женщина поливает цветы.
      - Да, я вижу, что цветы любите. Но нельзя же этот чудный цветок держать в синей ободранной кастрюльке. И потом - снимите со стены полированную досочку с Есениным. И Микки-Мауса с комода тоже уберите. Я вам потом объясню почему.
      Жизнь, которую Катя видела в окнах первых этажей, была так понятна, так узнаваема. Вот женщина, нагнувшись, моет тряпкой пол, пятясь к двери. Кровь прилила к лицу. Мужчина лежит на диване с котенком на груди.
      Вот беременная, стоя, трет что-то на терке. Муж в кресле смотрит телевизор, с колена свесилась "Советская Россия".
      А эта пришла с работы, надела халат и гладит на одеяле. Дочка за тем же столом делает уроки. Парень в трусах подошел к окну и харкнул в форточку.
      В окнах первых этажей Катя ни разу не видела злых женских лиц.
      Но были в старых районах дома, мимо которых Катя не любила ходить. Двери парадных здесь всегда были нараспашку, на полу - неистребимый кафель, сквозной проход во двор. Катя представляла себе, кто тут жил до революции. Папа - либеральный адвокат. Мама - тоже думала о народе, состояла в разных попечительских советах. Дети, Ляля и Митя, ходили в гимназию. Оказалось, что в новом наступившем веке жить им не разрешается. В восемнадцатом году Митя вышел на полчаса к товарищу и не вернулся. И папу, когда время пришло, вывели из этой парадной в машину и отправили на тот свет. А мама и Ляля умрут в блокаду. Даже в теплый день тянуло из этих петербургских парадных смертным холодом.
      На угловом доме висела мемориальная доска: "Здесь жил и умер артист В.Смирнов". На лавочке у парадной сидели две пенсионерки. Одна - с посохом, уже отключенная от действительности. Другая - быстроглазая, в коротком голубом пальто. Видя, что Катя остановилась перед доской, быстроглазая подошла и стала рядом.
      - Здесь артист Смирнов жил. А вы приезжая?
      - Нет, я местная. Просто гуляю.
      - А-а. Я смотрю, женщина интересная.
      - Вы тут живете?
      - Вон мое окно. Идите сюда, вот это. Двенадцать окон от угла - все наша квартира. Коммунальная. С блокады тут живу. Сейчас племянник с Краснодара приехал, студент.
      - А где племянник учится?
      - Как-то... Гигиенический, что ли. Не знаю, врать не буду. Не дождусь, когда кончит да уедет.
      - А что?
      - Лежит на диване полдня, все покрывало измочалит. Ведро не вынесет, не допросишься. "Еще не полное, тетя Люся",- пенсионерка засмеялась.- Его мать мне сестра, за полковником замужем. Так-то хорошо живут, машина есть, да полковник-то облученный, ракетчик. Ничего не может.
      "Так, пошли дальше",- подумала Катя. Быстроглазая, разочарованная потерей собеседника, вернулась на лавочку.
      У большого щита с планом Петропавловской крепости стояла группа. Женщины были одеты в светлые кримпленовые пальто, а мужчины в спортивные костюмы. Катя любила экскурсантов-провинциалов: небось, не по магазинам бегают, а в музей пошли. В задних рядах шел тихий разговор.
      - Не знаете, у Екатерины Великой дети были?
      - Не было у нее никого, одни любовники.
      - А как фамилия Петра Первого, не помните?
      - При чем тут фамилия? Петр Первый, и все.
      Женщина-экскурсовод, не опуская указку, повернулась к разговаривающим. Катя почувствовала на себе тяжелый взгляд, от которого захотелось спрятаться за Трубецкой бастион.
      - Так. Давайте договоримся: сейчас говорю я, а после окончания экскурсии будете говорить вы.
      Затихнув, кримпленовые пальто потянулись в собор. Экскурсоводша провела туристов к царским вратам, но и здесь, у алтаря, не могла успокоиться.
      - Все стали полукругом. На расстоянии указки, ближе не подходите. Низкорослые - вперед. Я сказала: низкорослые - вперед!
      "Тяжелый случай",- Катя повернулась и пошла к выходу. Тетя в синем халате и валенках загородила проход.
      - Что же вы гробницу Александра Освободителя не осмотрели?
      "Совсем рехнулись",- Катя обогнула тетку и вышла на темную площадь.
      Пора было возвращаться домой, и Катя села на трамвай. На той же остановке сел дядька в непромятой фетровой шляпе. Катя оказалась у окна, он рядом.
      - Вы меня извините за вопрос. У меня есть билеты на вечер отдыха "Для тех, кому за тридцать". Вы не хотите пойти?
      Катя взглянула на гражданина. Это кому же тут за тридцать? Мужчина был не то, чтобы неопрятный, а какой-то заброшенный, уцененный. Не нахальный, нет. Интересно, кем он работает? Такие при рытье канав в дождливую погоду стоят на краю ямы, руки в карманах, и смотрят, как рабочие меняют трубы.
      - Спасибо, но я никак не могу. Очень занята.
      - А то пошли бы. Вы подругу пригласите, а я товарища возьму.
      В кои-то веки на вечер пригласили! Взять бы, да и пойти, для смеху. Чтобы потом подругам рассказать. Наверное, угостит сухим вином с шоколадкой. Придется с ним, страшно подумать, танцевать. Самое главное, конечно, потом... Или помыслы его чисты?
      Мужчине было на вид лет пятьдесят пять. Плотный, с короткой шеей. Носки вместе, пятки врозь... Никем не востребованный, никому не нужный. Кате уже не хотелось смешить подруг. Она встала и, стараясь не задеть соседа коленями, пошла к задней двери вагона.
      На площадке стояли мужчина с удочкой и два мальчика.
      - Серый, а правда, что у человека два полушария? Он обоими, что ли, думает?
      - Ты, Толик, одним.
      - А ты, козел, вообще спинным думаешь.
      Детдомовцев сразу узнаешь по лицам, а еще вернее - по обуви. Трамвай шел к вокзалу.
      - А мы там есть будем?- спросил мальчик в сандалиях.
      - А как же,- ответил мужчина, не поворачиваясь.- И воду взяли, и булка есть... Рыбы наловите, так и уха будет.
      - Сколько мы там пробудем?- спросил второй, и голос его выдавал привычку не ждать для себя ничего хорошего.
      - Сколько захотим. Если дождя не будет, то и заночевать можем.
      Мужчина говорил однотонно, трогая пальцем крючки, и, было видно, без всякого желания завоевать сердца. От мальчиков пахло казенным домом. Катя вышла из трамвая и, стоя на тротуаре, посмотрела на мужчину с удочками еще раз. Трамвай двинулся. Мужчина по-прежнему спокойно смотрел в окно, но не на Катю, а на что-то, чего ей не было видно.
      По свету в окнах Катя поняла, что сына нет дома, а муж сидит на кухне. Лифт не работал, и пока Катя медленно поднималась на двенадцатый этаж, ей пришло в голову, что убегать из дому и бродить бесцельно по городу скоро надоест и что жизнь должна наполниться новым смыслом, о котором она смутно догадывалась.
      Иначе все, что останется после тебя, это запись в медкарте:
      "Агеева Екатерина Сергеевна. Ассистент Института культуры.
      Жалуется на быструю утомляемость. Лимфоузлы не увеличены. Зев
      чистый".
      1995 год
      Наталия Никитична Толстая
      Деревня
      Из Москвы в деревню ехали в общем вагоне. Оля еще на вокзале настроилась: народ люблю, всем социальным слоям сочувствую. Опытная Татьяна штурмом взяла две верхние полки, и Оля быстро залезла наверх и затихла, обдумывая: надо ли угощать попутчиков печеньем после того, как в борьбе за спальное место ты двинула их рюкзаком.
      Было только девять часов вечера. Спать рано, читать темно. Удобно было только думать. Да, вот так живут люди, так они ездят в поездах. Простой человек брезглив, вот он и писает в тамбуре, чтобы не заходить в грязный туалет.
      Татьяна еще при Горбачеве первая купила избу в деревне. Теперь в соседнем Княжеве живет балерина с кинокритиком, в Воробьевке - пара историков-медиевистов. "Кругом московская мафия",- говорили местные. Татьяна каждое лето звала: приезжай, поживи в настоящей деревне. Лес, тишина...
      Оля помнила зимние городские сумерки. Учительница читает из "Русской речи":
      "Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село..."
      Оля окончила школу с золотой медалью, но все пятерки и похвальные листы не удержали забрезжившего было жениха. И умение чертить втулку в трех проекциях не помогло отличить зло от добра, а от Некрасова осталась печаль, вещь в жизни необходимая.
      - В Загорье женщина есть, пьесы пишет,- сказала Татьяна.- В Москве о ней все уши прожужжали, а она в четырех километрах от меня живет. Ее за границей ставят. В гости сходим.
      Ночью в вагон села тетка с мешком, который ходил ходуном. Как только поезд тронулся, поросенок завизжал и визжал до самого утра.
      Пенсионерка с боковой полки посочувствовала: "Устал, наверно, в мешке лежать, вот и нервничает". Тезис о долготерпении народа подтверждался. Спали, не раздеваясь. На третьей полке лежали мужчины в обуви, лицом к стенке. Мужчины поехали дальше, а Оля с Татьяной, помятые, сошли в Осташкове в пять утра.
      Страшно открывать дверь избы, где год никто не жил. В сенях - ведра с прошлогодней водой. На диване мертвая мышь. И начатый пасьянс "косынка" на столе.
      День приезда не регистрируется в книге жизни, и Оля ходила туда-сюда, ожидая наступления гармонии. Когда ложилась спать, ей показалось, что она стала естественней и проще.
      Утром Оля взяла ведро и пошла к колодцу в конец деревни. Из соседних ворот вышла корова, выпачканная свежим навозом. Три курицы собрались было проводить подругу, но передумали и повернули назад.
      - Посрет, поссыт и лягит,- сказала хозяйка, снисходительно глядя на корову.- Скажите Татьяне, сегодня хлеб привезут.
      О прежней деревне Оля знала от домработницы Дуси. Дуся рассказывала охотно, с тайным уважением к тирану.
      - Косить не давал. Ну не давал косить, и все тут. Ложки отбирали, доча. Зеркальце отобрали. Перед Троицей мать увидела, что опять из сельсовета к нам идут, два раза чохнула кровью и померла.
      В полдень Татьяна с Олей лежали на одеяле в саду. Мимо проехал мужик на велосипеде, тактично не глядя на праздных женщин. Больше в этот день Оля никого не встретила на улице.
      Деревня отдыхала: нет больше ни кнута, ни пряника. Тишина.
      Перед ужином Татьяна посмотрела в окно.
      - Анюта идет. Жива еще. Мужа в прошлом году похоронила.
      Во двор вошла маленькая женщина с темным лицом, одетая в детское.
      - С приездом. Мне Валька в магазине сказала, что вы приехали.
      Татьяна разговор не поддержала. Аня подождала, не будет ли проявлен интерес к ее приходу. Интереса не было.
      - Дай, Татьяна, чего прошу. Я тебе отработаю. Грибов принесу.