Кот уныло повесил усы.
      В общем, король распорядился выдать Жану запасной комплект одежды, посадил его к себе в карету и поехал по его приглашению в гости. Иными словами, прямо людоеду в лапы! Потому как и земли, и замок, понятное дело, людоеда. А не Жана вовсе. У Жана, повторюсь, кроме кота, ни движимого, ни недвижимого – никакого имущества сроду не водилось.
      А коту поручено было людоеда извести. Как? А как знаешь!
      А с кота что взять? Вы когда-нибудь слышали, чтобы кот людоеда одолел?
      Вот и я нет.
      И теперь Жан в королевской карете катит прямо людоеду в лапы. А также сам король, и, как выяснилось, принцесса. Так я и думал. Где Жан, там принцесса. Уж такая его удача. Только вот с людоедом ему не повезло.
      – И впрямь беда, братцы, – говорю, – выручать надо Жана.
      Вольные люди мнутся, переглядываются.
      – Начнем с того, – это старшой, – что он нас оговорил. Не трогали мы его.
      – Вы уж, братцы, простите, но неужто никогда ни одного честного путника вы не облегчали на толику благ земных?
      – Ну, – признается старшой, – бывало дело. А только брата твоего мы не трогали. К чему голодранца грабить? К тому же, не пойдем мы на людоеда. Во-первых, он нас не трогает. А во-вторых, уж больно он неприятный тип, людоед этот. Ух, до чего неприятный.
      – Братцы, – говорю, – вот ежели бы вместо людоеда мой Жан в замке сидел, он бы вам жалование платил серебром, и кормил до отвала, и браконьерь не хочу, и что там еще...
      – До этого, – мотает башкой, – еще дожить надо.
      – Ладно, – говорю, – я пошел. Вы уж будьте любезны, присмотрите за Салли. Она вам пригодится. Только не перегружайте ее работой, она хороший ослик.
      – Погоди, – мнется старшой, – неловко оно как-то. Или мы не разбойники? Сейчас выпьем еще немного, расхрабримся, колья да пики похватаем...
      – Нет, – говорю я, – тут приступом не возьмешь. Тут надо хитростью. Большая у него дружина, у людоеда?
      – Нет у него никакой дружины. Вообще никого нет.
      – Не понял. Как же он замок держит?
      – Чернокнижник он.
      – Что с того? У нас тут любой сеньор чернокнижник.
      – Да, но этот особенный. Всем чернокнижникам чернокнижник. Его даже маркиз-сосед боялся, а уж на что горяч был!
      – Ладно, – говорю я коту, – пошли, проводишь!
      Кот шерсть вздыбил, хвост распушил, уши прижал.
      – Няууу! – отвечает.
      Я вообще против котов ничего не имею. Но какие-то они... ненадежные, что ли?
      – Признавайся, – говорю, – кто из вас такой замечательный план удумал? Ты своей кошачьей башкой, или Жан, братишка мой?
      Тот молчит, сапожком землю ковыряет.
      – Ты хоть был там?
      – Ушшшас, – шипит, – ушшшасссс!!!!
      И от страху аж глаза свои зеленые жмурит.
      – Ладно, – говорю, – я пошел.
      – Что? – говорит старшой, – без оружия?
      – Я так думаю, с оружием он меня на порог не пустит. А мы по-простому. А вы королевскую карету подзадержите-то, как умеете!
      – Это мы завсегда, – говорит старшой, – это, можно сказать, наша работа!
      Поцеловал Салли в мордочку, еще раз попросил вольных господ не обижать ее, и двинулся в путь. Замок людоеда темнеет, точно грозовая туча, да и неудивительно – гроза, кажется, и впрямь собирается... И в далеких синих тучах вроде бы как искры вспыхивают, и раскат грома далеко-далеко, чуть слышный...
      Для чего Господь пристроил в тучах небесный огонь? Ума не приложу.
      Долго ли коротко, а дошел я до ворот. Ворота закрыты на железный засов, крепкие, дубовые...
      Рядом молоток висит и дощечка медная.
      Стукнул я молотком по дощечке.
      Гляжу, охо-хо, ворота сами открываются, медленно так, на скрипящих петлях. Я осторожненько заглядываю внутрь – за ними двор пустой, серым камнем мощен. И ни души.
      Замок уж такой огромный, что, когда на его башню смотришь, голову задирать приходится.
      Гроза тем временем собирается уже бесповоротно, стянулись тучи над замком, бурлят, точно вода в мельничной запруде.
      Как только я на крыльцо взошел, двери тоже распахнулись. И голос из полумрака, тихий:
      – Добро пожаловать, мил человек!
      Окна в зале зашторены, в камине только пепел, пылью подернутый, а посредине залы стоит старичок, хилый такой, чуть сгорбленный.
      – Ты, – говорит, – никак грозу переждать решил. Милости прошу.
      Я оглядываюсь – зала тоже тихая, пустая, факелы на стенах не горят, только пара свечей в подсвечнике на столе чуть теплится, и стол пустой – ни скатерти, ни приборов, ничего... И тихо-тихо, даже мыши в соломе не шуршат.
      Ох, братцы, как мне страшно стало. Стою и крою про себя Жана последними словами.
      – Я, сударь, мимо проходил. Позволите – грозу пережду и дальше пойду, а может, сделаете милость, на работу наймете. Я странствую налегке, тут наймусь, там поработаю...
      Он ручки сухонькие потирает:
      – Нет, – говорит, – мне работники не нужны. Хозяйство у меня маленькое, коза да куры... Я за ними сам ухаживаю.
      – Так ведь печь натопить, воды натаскать...
      – Мне, мил человек, много не надо.
      Мне аж стыдно стало. Тихий человек, любезный... А на него поклеп все возводят.
      Я и бухнул:
      – А в округе говорят, ты, мол, людоед!
      – Темный у нас люд, – говорит хозяин замка, – безграмотный. Вот если бы было просвещение распространено повсеместно, и селяне тянулись к свету науки, то суевериям быстро конец бы пришел. А их только в кабак и тянет...
      – Вон, дверь у тебя сама собой распахивается!
      – Механизм и больше ничего, – говорит он, – вон, блок укрепленный, вон веревка. Что ж я буду под дождем бегать, дверь открывать?
      – Что обращаться можешь во всяких зверей...
      – Суеверие, – отвечает, – темнота и невежество. Ты вообще представляешь себе, как человек устроен?
      – А как же. Смертная плоть и бессмертная душа.
      – Волосяной покров, кожа и мышцы. Далее идут соразмерно расположенные внутренние органы. Как они могут трансформироваться в звериное тело? Это законам натуры.
      – Жаль, – говорю, – я бы посмотрел на сие удивительное зрелище!
      А сам думаю – уж очень он осведомлен о том, как человек изнутри устроен! Все ж таки, наверняка людоед. С другой стороны, если не брать в расчет бессмертной души, человек отличается от животных только тем, что ходит на двух ногах. Взять, например, мою Салли...
      – Добрый господин, – спохватился я, – раз уж ты столь щедр и милостив, то, может, и еда у тебя найдется?
      – А как же, – говорит он, семенит к буфету и достает оттуда блюдечко, а на блюдечке высохший сухарик и корочка сыра.
      – Благодарствую, – говорю.
      А сам думаю, – это тебе не синебородый рыцарь, грозный, гневливый, убийца женщин, это почтенный старец. Ну вот повернулся ко мне спиной, что бы мне его не шарахнуть подсвечником? Так ведь не могу... Жалко и его живую душу, и мою, бессмертную!
      А все ж таки едет, едет карета к замку, а в карете король и принцесса, и братец Жан... Разве что ребятишки вольные и правда задержат ее немного на дороге, дерево поперек положат, или что там...
      – Господин, – говорю, – ты уж позволь, я в курятник схожу, курицу зарежу. Я ее так сготовлю, королю подать не стыдно будет!
      – Питаться животной пищей, – отвечает он кротко, – для мыслящего человека неразумно. Потому как от мяса полнокровие, гневливость и избыточная отвага. Можешь пойти, собрать яйца.
      Ну что тут скажешь?
      – Да возвращайся поскорее, – говорит, – потому как вон, гроза собирается.
      – Да что мне, я не сахарный!
      – Не в том дело, – говорит ласково, – а в том, что эта гроза как раз то, что мне требовалось для дальнейших изысканий! И коль уж ты здесь, то будь любезен, окажи мне одну услугу... Мне помощь требуется, а прислуга разбежалась вся.
      – Располагай мной, сударь, как душе твоей угодно, – говорю я, а у самого поджилки трясутся.
      Людоед он, вот те крест, людоед!
      – Тогда пойдем, – возвысил он голос, – Бог с ним, с курятником! Бери свечу и пойдем...
      Там лестница в подвал была, он впереди идет, ключи от пояса отцепил, держит за кольцо, а я за ним, со свечой. Иду, рука у меня трясется, тень его на стене растет, огромная, синяя, дурак, думаю, дурак, средний брат, сам своей рукой себя в подвал на крюк разделочный подвешиваю! Ах, у него там на холоде все и хранится... И бочки для засола, и коптильня, и еще как на бойне такие тазы медные, в которые кровь сливают...
      Прислуга разбежалась у него, у людоеда!
      Он ключами гремит, дверь отпирает...
      Ничего подобного в подвале-то и нету. А есть много такого, чего я и пересказать не могу: колдовские сосуды, стеклянные кувшины, шары, катушки какие-то медные, проволочки, столб железный посреди погреба от пола до потолка, а у столба...
      – Отец мой, – говорит тихонько, – грозный победитель мавров, получил этот замок от старого короля... Однако я с ранней юности отринул кровавые игрища и обратил свой взор к познанию натуры... И родитель на смертном одре проклял меня, единственного своего сына, за то, что я пренебрег семейным поприщем и славный род опозорил.
      – С тех пор преследуют меня неудачи в моей науке, хотя, признаться, верить в то, что проклятие может неблагоприятно повлиять на ход научных опытов – есть чистейшей воды суеверие, недостойное культурного человека.
      – Это ты, сударь зря, – говорю я, а сам еле зубы разжимаю, которые так и норовят стукнуть друг о друга, – ибо родительское проклятие – самое страшное, что может произойти с человеком.
      – Предрассудки, – машет он рукой. – Признаю, я не только воинским долгом, я и семьей в азарте научных исследований пренебрег. Ибо, когда умирала в горячке супруга моя и маркиза, я, увлекшись, записывал симптомы, и поздно лекаря вызвал.
      Тут он хихикнул.
      – Однако, – говорит, – эту беду я поправлю. Ибо после долгих лет исследований, убедился я, что все в природе обратимо. И ежели можно жизнь отнять, то можно ее и вернуть.
      – Да, коли ты сам Господь Бог.
      – То, что Богу подвластно, то и человеку под силу, —
      Огонь, скрытый в молнии, есть движущая сила... И приспособив эту движущую силу в небольшом количестве к мертвой мышечной ткани, можно заставить ее сокращаться, иными словами, вернуть ее в живое состояние, хотя и на небольшое время, пока движущий импульс не иссяк.
      Вот тут я и взглянул на то, что к столбу было примотано. Высохший труп женщины, кожа что твой пергамент, лицо прядями светлых волос прикрыто, платье истлевшее, но видно, что парчовое было, дорогое...
      – Кто это, господин? – спрашиваю я шепотом.
      – Моя жена, – говорит он спокойно. – Когда скончалась супруга моя, я ее при соответствующей температуре сохранил в относительно неповрежденном виде по рецепту египетских мудрецов, с тем, чтобы, когда овладею тайной жизни и смерти, вдохнуть в нее жизненную искру, и тем самым вновь обрести помощницу, разделяющую мои духовные интересы.
      – Негоже это, сударь, – говорю я шепотом.
      А сам дрожу – людоед он, как есть, людоед, всех вокруг извел, отца в могилу свел, жену свою опять же, а кого не свел, те, видно, разбежались...
      – Ты, – отвечает он, – в суевериях погряз, потому как темнота, а в науках ничего негодного и противоестественного нет, поскольку они следуют законам природы. Сейчас ассистировать мне будешь.
      – Чего, сударь?
      – Видишь, – говорит, – столбжелезный, а от него медная проволокатянется. Надо ее поднять на самый высокий шпиль самой высокой башни, тогда небесный огонь ударит в нее, пойдет по столбу, переродившись в жизненную силу, и сообщит ее неживой материи, чтобы опять сделать ее живой. Ибо что есть живая материя, как не мертвая, оживленная движущей силой? Я это окончательно доказал, и дело теперь за тем, чтобы поставить решающий опыт, подтверждающий многолетние исследования.
      – Ага, – говорю, хотя в глазах у меня уже темно от ужаса.
      – Так что бери вон ту катушку с проволокой, которую я называю «провод», поскольку по ней должен пройти жизненный импульс, и тащи ее наверх, разматывая по дороге. На самую высокую башню, ясно тебе? Только держи катушку за деревянные ручки и к проволоке не касайся, а то сила, соприкоснувшись с живой тканью, оказывает действие обратное, иначе губительное!
      Я, значит, беру катушку и, пятясь, выбираюсь из погреба, оставляя за собой блестящий след, будто слизняк какой, и в голове только одна мысль – убраться бы отсюда подальше... Из залы на башню ведет винтовая лестница, узкая, темная, проволока, именуемая проводом по всему залу тянется медным ручейком, и тут мне кто-то темным комком бросается под ноги.
      – Ты чего тут делаешь? – говорю, – или не страшно?
      – Охххх! – шипит кот, – страшшно!!!!
      – Так беги отсюда! Мне самому страшно!
      – Фррр! Не брошшу...
      Никогда этих котов не поймешь.
      – Тогда, – говорю, – держи катушку. И лезь на самый верх. Там прицепишь. Только, – говорю, – за проволоку не берись, и сапоги не снимай. Знаю я этот небесный огонь! Как шарахнет, костей не соберешь.
      – Ожжживит, – шипит кот, – ужжассс!
      – А мне сдается, – говорю, – что мы тут все собрались для того, чтобы разрешить его участь раз и навсегда. Не даром оно все так совпало. Уж не знаю, как, но верю, что пришел его час, господина этого ученого! А посему делай, как он говорит, и поглядим, что из этого получится.
      А молнии так и лупят, и у кота уже вся шерстка дыбом и искры проскакивают.
      – А ты? – говорит котишка, сверкая глазищами.
      – А я, пожалуй, кол возьму покрепче. Господь помогает тому, кто сам себе помогает.
      Ни оружия у него не было на стенах, ни деревяшек во дворе. Ученый человек, одно слово. Так что взял я кочергу у камина и боком-боком вниз спустился. Как раз вовремя, – котишка, видно, дотащил на башню этот самый «провод»; потому что в погребе все голубым светом озарилось, по столбу пробежали огненные вспышки, и вижу я, тело в захватах начинает шевелиться.
      Как же мне, братцы, страшно стало!
      А старикашка-людоед подпрыгивает, словно и в него небесный огонь бьет, руки потирает.
      – Вот, – кричит, – подруга моя, в которую я вдохнул жизнь своим искусством и знаниями. Вот, берегись природа, ибо я силой вырвал у тебя то, что другие вымаливают понапрасну! Нет, говорит, таких темных областей, – говорит, – которые бы наука не могла пронзить своим сияющим светом. Чего стоишь, – это уже мне, – разводи скобы.
      – Господин, – говорю, – ты бы уж лучше сам...
      – Я должен вести наблюдение, – отвечает он важно, – и записывать все в дневник.
      Я перекрестился и приблизился к столбу. Только за скобу взялся, оно голову подняло и глянуло на меня своими белыми глазами. И такая мука была в этом взгляде, что у меня даже страх на миг прошел.
      – Сейчас, – говорю, – госпожа моя. Потерпи.
      И разъял скобы, одну за другой.
      Оно стоит, пошатывается, медленно головой поводит.
      Учуяло его. Обернулось к нему, сделало шаг и застыло.
      А он, людоед, стоит у конторки и в тетрадку что-то быстро-быстро пишет. Потом отбросил перо, шагнул к ней.
      – Добро пожаловать, моя дорогая супруга! – говорит он, и протягивает ей руку, чтобы, значит, ввести ее в эту юдоль скорби.
      И оно протянуло к нему обе руки. И как схватит за шею.
      Что говорить?
      Я ей мешать не стал.
      Уж не знаю, было ли оно человеком, только сам он давно уж им не был. Не может бессмертная душа так низко пасть. Значит, он ее потерял где-то, во время своих опытов.
      Он на пол повалился, захрипел и умер. И тут иссяк жизненный импульс у его творения. Глянуло оно на меня, на пол повалилось и застыло – и на высохшем лице вроде как улыбка довольная.... Или гримаса, кто его знает?
      Тут клубок мохнатый, разбрасывая искры, скатился пол лестнице. Я его поймал за шкирку; все, говорю, кранты людоеду, давай, беги, зови ребятишек в помощь, да пускай прихватят хоть чего из еды и убранства, тут ничего нет кроме пыли...
      Что тут говорить? Похоронили бедняжку эту по христиански, а людоеду кол осиновый меж ребер – а то ну как он и в могиле не успокоится? Залу в порядок привели, все инструменты чернокнижные во дворе сложили и сожгли, пыль вымели, огонь разожгли в очаге, пауков повыгоняли... Котишка важный ходит, командует.
      – Вы, – говорю, – были люди вольные, а теперь дружина маркиза Карабаса! А потому веселитесь, гуляйте и меня не забывайте! Крыша над головой есть, а золото наживете!
      А тут гляжу, карета едет – шестерка лошадей вороных, ох, красавцы, и лакеи на запятках, и гербы на дверцах...
      – Встречай, – говорю, – хозяина. Только это... ты уж ему не рассказывай ничего про людоеда, он же тут с молодой женой жить будет... Ты лучше скажи, что ты его, людоеда, съел!
      Он фыркает, усы лапкой расправляет.
      – Кот, – говорю, – в доме к счастью. А я пошел. Где там моя Салли?
      – Мы ее к козам поставили, – говорит старшой, – чтобы дождик не мочил, ветер не хлестал! И куда ты пойдешь, а, средний брат? Дорогу-то вон как развезло.
      – Осел не лошадь, – говорю, – везде пройдет!
      И пока карета въезжала в ворота, мы с Салли тихонько вышли через задний двор. Нахлобучил я на нее шляпку поплотнее, чтобы дождь не хлестал, закутался в плащ потеплее, и пошли мы с ней дальше. Жан счастье свое, вроде бы нашел, а я-то нет.

* * *

      Идем мы, значит, идем... Гроза прошла, тучи разошлись и видно, как солнце заходит за синим лесом... И на востоке уже звезды проглядывают, такие ясные, будто умытые... Вот интересно, как они к небесному своду крепятся? Думаю, не очень прочно, потому что время от времени ведь падают...
      Салли травку по обочине щиплет, а я ж не травоядный – живот подвело, сил нет.
      – Эх, Салли, может, поторопились мы? Посидели бы на кухне, глядишь, нам бы чего и перепало!
      Салли фыркнула и дальше себе семенит, ей-то что.
      – Нет, – говорю, – давай свернем-ка в лес, пока не стемнело. Наверняка малинник где-нибудь поблизости на вырубке, или земляника в овражке. Говорят знающие люди, в земле растут такие грибы, называются трюфели, вкусные, сил нет, так вот, Салли, тебе сроду их не найти, потому как ты не свинья, а на них свиней натаскивают.
      Чуть мы только в лес углубились, как и правда стало темнеть, и стемнело быстро. Какой там малинник!
      Я только и успел оглядеться; вроде замок какой-то виднеется, но вдалеке и за деревьями – не видать ничего. У нас замков кругом, как я уже говорил, что грибов, но в третий раз что-то счастья пытать не хочется, особенно на ночь глядя.
      Так что я подыскал дерево пораскидистей, умостился меж корней, плащ под голову подложил, а Салли рядом привязал, чтобы, значит, не ушла далеко.
      И уснул.
      Говорят, когда под деревом спишь, могут произойти с человеком всякие неприятности. Кипарисы, например, высасывают разум. Засыпает человек умным, а просыпается полным идиотом. Но мне это, честно говоря не грозит.
      Еще в деревьях живут лесные девы. И ежели ты такой понравишься, она может тебя зачаровать. Тебе вроде бы снится, что ты сидишь на подушках в зеленом дворце, играешь с прекрасной зеленовласой девой в любовную игру... Такой хороший сон, что и просыпаться не хочется. А на самом деле заморочила тебя нечисть, запутала, силушку выпила... Приходит такой в себя, а он уже не бравый молодец, а как бы с виду старец столетний – всю его жизненную силу нечисть к рукам прибрала.
      Хоть бы лесная дева приснилась, не так обидно было бы. Но я, братцы, так намахался, – сначала с одним чернокнижником, потом с другим, – что даже и снов не видел. Только глаза закрыл, и сразу заснул. А как открыл их, лучи солнечные падают почти отвесно сквозь листву, птицы в ветвях возятся, а вот Салли рядом нет.
      Свели ее, не иначе! Или волк утащил, бедную мою Салли. Я чуть не заплакал с досады.
      Но, порассудив и оглядевшись, увидел, что уздечка ее на земле валяется. То есть, стояла Салли, стояла, потом надоело ей это, она головой помотала, уздечку скинула и пошла куда-то по своим ослиным делам. А какие у ослов могут быть дела? Глупости одни!
      И я дурак, плохо, видать, в темноте ее привязал.
      Кусты в одном месте были слегка примяты, видно, она туда и нырнула. Я следом. Получается так, что убежала моя Салли прямо в чащу леса, туда, где за густыми зарослями вчера я замок увидел. А кто у нас в замках сидит? Чернокнижники и людоеды, понятное дело. Разве ж они осла пожалеют...
      Я руки ковшиком сложил.
      – Салли! – крикнул, – Салли!
      И слышу из-за дерева недовольное:
      – Чего орешь?
      Гляжу, девчонка выходит, шустрая такая, лет десяти, на голове красная шапочка, в руках корзинка. Будете смеяться, братцы, я подумал поначалу, что моя Салли в девчонку превратилась. Говорят же, бывают такие случаи.
      Потом гляжу, в корзинке вроде пирожки салфеточкой прикрыты. Если бы Салли превратилась, откуда бы она пирожки взяла? Нет, думаю, Салли где-то там, в лесу, а девчонка тоже в лесу, но сама по себе.
      – И что ты, – спрашиваю, – ходишь одна-одинешенька?
      Она нос рукавом вытерла, говорит:
      – А чего?
      – Не страшно? Лес все-таки.
      – А чего мне бояться? Деревьев?
      – Ну, разбойников там... Волков...
      – Ох, насмешил, – говорит.
      – Вон там я какой-то замок видел. Там наверняка колдун живет.
      – Никто там не живет, – говорит она, – знаю я этот замок.
      – Так ты, выходит, местная.
      Девка как девка, на вилию уж никак не похожа... Вилий с таким сопливым носом не бывает.
      – Ты куда это собралась?
      – К бабушке, – она говорит, – она одна в лесу живет, в избушке. Она заболела, я ей пирожки несу.
      – Откуда ты знаешь, что она заболела?
      – А маме приснилось.
      Так, думаю, мама умом похвастаться не может. И бабушка тоже, раз живет в лесу, в избушке, одна-одинешенька.
      Хотя...
      – А скажи-ка, деточка, твоя бабушка колдовать умеет?
      – Еще как! – оживилась Красная Шапочка, – она вообще ведьма. Думаешь, почему тот замок пустой? Это она его заколдовала сто лет назад!
      – Целый замок?
      – Ага!
      – Сколько же твоей бабке лет?
      – Пятьсот. Вот!
      – Ну и горазда же ты врать, – говорю, – послушай, ты ослика не видела случаем? Маленький такой ослик, в шляпке.
      – Это твой?
      – Ага. Мой ослик. Салли.
      Он там, в шиповнике, – говорит она, – я тоже хотела его поймать, но там колючки... А зачем он в шляпке?
      – Чтобы солнце голову не припекало. Вот ты зачем в шляпке?
      – Я-то для красоты.
      – Ну, – говорю, – мы за красотой не гонимся. Угостишь пирожком, а?
      – Да пожалуйста, – она отворачивает уголок салфетки и подает мне пирожок, – Это с капустой. А тот с ягодами. Ты какой хочешь?
      – Оба.
      Она задумалась.
      – Пожалуй, я тоже поем, – говорит, устраивается на бревне, пристраивает корзинку рядом, и берет пирожок, – а бабушке скажу, что волк напал. И все съел!!!
      – А ты волка не боишься?
      – Взаправду? Нет. Бабка тут на всех страху нагнала. Волки эти места десятой дорогой обходят. Ну ладно, пару пирожков я ей оставлю все-таки. И малины соберу. А то еще разозлится, в лягушку превратит. А ты в тот замок не ходи.
      – Это почему?
      – Я ж говорю, заколдовано там, – говорит она с набитым ртом.
      – Но там же мой ослик!
      – Подумаешь, ослик!
      – Это тебе подумаешь...
      Иногда дети говорят и вытворяют такие жестокие вещи, что диву даешься. А все потому, что дети на самом деле добра от зла не отличают, хотя большинство добрых людей думает наоборот; что, мол, человек рождается с чистой душой, а потом она в процессе жизни постепенно портится, вроде как сыр или масло, а я так полагаю – человек растет, и душа с ним растет, а у детей она еще маленькая...
      И ведьмы я думаю, что дети – у них душа так и остается маленькой, не вырастает, вот они добро со злом и путают. Всем известно, что ведьмы злопамятны, и мстительны, и обижаются-то на всякую ерунду, а воздают за обиду так, что мало не покажется.
      – И все-таки, – говорю, – нехорошо, что ты одна по лесу шастаешь. Тут неподалеку один людоед жил. До вчерашнего дня. А ну как забрал бы тебя на опыты!
      Она задумалась.
      – Мне и самой надоело. Она меня все время гоняет. Самой лень, вот меня и гоняет. Я, пожалуй, ей расскажу, что бабушку волк съел, – говорит она, – и меня тоже. А потом пришли лесорубы, разрубили волку живот, и нас выпустили.
      – Ерунда. Так только в сказках бывает.
      – Она поверит. Всему верит, прям как маленькая. Ну ладно, я пошла. Все-таки отнесу бабке пару пирожков, а она мне за это волшебную травку покажет. Ей кого хошь приворожить можно, ага. Только надо в полночь собирать, когда роса сойдет, и сова ухнет...
      – Рано еще тебе.
      – И вовсе не рано. В самый раз. Бабка мне обещала все свои секреты передать, потому что с мамой, она говорит, ей трудно работать, у нее в одно ухо влетает, в другое вылетает. И ругаются они все время. Тебе еще пирожок дать?
      – Давай, – говорю, – ладно, я побежал. Если что, зови.
      – Да что со мной сделается, меня тут все боятся, – отмахнулась она, опять нос рукавом утерла и пошла своей дорогой. А я, значит, за Салли.
      Ослы, видите ли, устроены очень толково. Они любую колючку переварят, через любые заросли продерутся. Что им какой-то шиповник! А я, пока лез, все руки ободрал.
      Гляжу, передо мной и впрямь замок. Только какой-то очень уж запущенный. Во-первых, ни двора, ни ворот, все травой поросло и кустарником, во вторых, окна все плющом увиты.
      И на лужайке перед входом стоит Салли, раздраженно обмахиваясь хвостом, и жует розанчик на кусте шиповника. Шляпка на бок съехала.
      – Что ж ты, – говорю, – дурочка!
      Еще повезло, что целую невредимую нашел ее, спасибо этой Шапке.
      – Куда ты забралась? Опять замок? Хватит с меня замков.
      А сам стараюсь в распахнутую дверь заглянуть – вроде как в замке темным-темно, потому как плющ на окнах...
      Шапка эта говорила, что замок заколдован, но Шапка, как я понял, вообще приврать здорова, есть такие особы, ни слова правды от них не добьешься. Травка приворотная, надо же!
      Алчность смертный грех, но я ж не то, чтобы обобрать хотел кого... Мне бы пару монет отыскать, или там, серебряный кубок, чтобы обменять его в трактире на сытный обед... мало ли что в пустом замке найти можно!
      Я Салли привязал покрепче, перекрестился и шагнул внутрь.
      Поначалу я думал, на полу ковер, потом понял, пыль... Может, ковер там тоже был когда-то, но давно истлел.
      На стене ржавое оружие висит, алебарды, пики перекрещенные... герб какой-то паутиной весь затянут...
      Ох, думаю, неладно дело-то. Замки у нас просто так не оставляют – один владетель уйдет, другой въедет, а тут за сто лет никто не озаботился поселиться, пыль подмести...
      Может, не так уж она врала, Шапка-то?
      Факел торчал на стене, я его снял, зажег – он вспыхнул, ну прямо как солома... Тени по потолку, точно летучие мыши, мечутся. Пустая зала, а посредине вроде как стол стоит.
      Подошел ближе – никакой это не стол. Здоровенное дубовое ложе, и на нем, вся в белом, спит девица. Причем, что характерно, все в замке сгнило, а она цела-целехонька, и даже, вроде, дышит. Или это у меня факел в руке дрожит?
      Молоденькая совсем, хотя, наверное, лет сто тут пролежала, свеженькая...
      Я ее даже целовать не собирался, вот те крест! Просто хотел проверить, есть ли дыхание.
      В общем, она хлоп! И открыла глаза.
      – Ты кто? – говорит.
      – Рене, сударыня.
      Она протягивает свои белые руки, берет меня за ворот, притягивает к себе, и целует. При этом платье ее истлевшее расползается и видно, что девица беленькая, пухленькая и весьма привлекательная.
      – Ах, – говорит она, переведя дух, – не иначе мне это снится.
      – Напротив, сударыня, – говорю я вежливо, – вы спали волшебным сном, а теперь проснулись. Нечаянно я вас разбудил, но, коль разбудил, полагаю, надо бы вам подняться. Обопритесь на мою руку!
      Она встает, несколько неуверенно, поскольку еще не обвыкла, и я на всякий случай отворачиваюсь, потому что вместо платья на ней одни лохмотья. Снимаю с себя куртку, накидываю ей на плечи. А сам думаю: «еще разжиться тут каким добром надеялся, дурак! Тут не то, что разбогатеешь, последнее отнимут».
      – Ничего не понимаю, – говорит девица, – где все? Где слуги? Где маман и папа? Почему темно так?
      – Заколдовали вас, сударыня, – говорю, – наверное, вы с какой-нибудь здешней ведьмой не поладили...
      – А, – говорит она, наморщив лобик, – было дело, одна уродливая старушенция все просилась, чтобы ее на праздник пустили. Но я велела не пускать. Я люблю, чтобы меня все красивое окружало. Говорят, она, когда выходила, через правое плечо плюнула и три раза обернулась вокруг своей тени!
      – Вот, – говорю, – оно самое. А как следствие, вы, сударыня, проспали нетронутая, лет сто не меньше...
      – И меня должен спасти прекрасный принц? – говорит она с надеждой в голосе.
      Я что, похож на принца?
      – Самое разумное, – говорю, – лечь обратно на ложе и подождать принца. Только я бы на вашем месте сначала поел что-нибудь.
      – Лучше куропатку с трюфелями, – говорит девица, хлопая ресницами.
      – С этим придется подождать. Поищу чего-нибудь в саду, – отвечаю, – там, вроде, какая-то дичка была... и малина разрослась. Вы бы пока прибрали там, в замке, что ли? Принц придет, а там пылища в ладонь толщиной, негоже это!
      – Я очень устала, – томно говорит принцесса, и усаживается на ложе.
      – Еще бы, – говорю, – столько спать! Вы походите, сударыня, разомнитесь, поглядите на Божий мир, вон, солнышко взошло!
      – Слишком ярко для моих глаз, – говорит она, – а принц вообще когда придет?
      – Понятия не имею, сударыня!
      – Может, – говорит она с надеждой, – я еще посплю?
      И тут я слышу, трубят рога над лесом...
      Голоса, смех, треск кругом стоит, словно целая компания прорубается сквозь заросли – я-то прошел и ничего, только поцарапался слегка, но он же принц!
      Сильный, красивый, на белом коне. Свита впереди бежит, дорогу расчищает.
      – Оп-па! – говорю, – вот и принц!