И тотчас почувствовала на себе Элин взгляд. Глаза дочери в призрачном предрассветном свете казались нечеловечески-огромными. Странный это был взгляд. Нет, он не был враждебным, но только... это была не Эля. Во всяком случае, не та Эля, которую знала Тася. На неё глядело какое-то странное незнакомое существо, глядело глазами Эли - ЧЕРЕЗ НЕЕ, и от этого было особенно неуютно. Эля выпростала руки из-под одеяла, потянулась к Тасе.
      - Мама, доброе утро!
      - Эльчик! - Тася сорвалась с кровати, бросилась к Эле, даже не надев тапочек...
      Зверь исчез. Они обнялись. И девочка вдруг заговорила.
      - Мама, как хорошо! Хорошо...
      - Да, милая, да! Хорошо.
      - Мы больше не расстанемся? Я тебя не отпущу.
      - А мы и не расставались.
      - Нет, вчера ты ушла. А потом спала. И стонала во сне. Ты узнала, да?
      - Что узнала?
      - Что-то хорошее?
      - Ты же сама говоришь - я стонала...
      - Ну и что? Это был просто сон. А сейчас глаза у тебя не такие - не грустные.
      - Да, я узнала, девочка. Хорошее, очень! Только...
      - Что?
      - Нет-нет, все в порядке. Тебя ведь сегодня выписывают!
      - Сегодня!
      Эля вскочила, подлетела к окну, легкая, словно бы бестелесная... Распахнула. Сад вздохнул, потянулся к ней - ветками, дуновеньями, бликами света... Пел соловей.
      Тася подошла к дочери, обняла. Они стояли так какое-то время, слушая соловья, утро, сад, пробуждающуюся жизнь... Впервые за догое-долгое время им обеим стало светло на душе.
      А потом Эля подняла к маме просиявшее лицо... и Тася не сомневалась, что дочь знает ответ, хотя никто из персонала в больнице ни слова ей не сказал.
      - Мам, теперь у нас есть свой дом?
      Тася проглотила ком в горле. И крепко обняла дочь.
      - Есть, милая. Есть!
      - Это... она?
      Тася кивнула.
      И тогда Эля уткнула лицо в ладони, уронила голову матери на плечо и заплакала. И Тася молча гладила её волосы - совсем коротенькие, стриженные - ведь перед операцией их обрили наголо.
      Где вы, Елена Сергеевна, вы видите это? - думала Тася. - Эту стриженную плачущую головку, которая так любит вас? Которая чувствует вас? И которую вы поняли так верно, так глубоко, что сумели проникнуть в её мечту - мечту о доме... Ведь сама я об этой её мечте только догадывалась. Услыхала однажды тихое: "Я хочу домой!" Вы подарили ей это. А сможем ли мы соответствовать этому дару? По плечу ли нам? Справимся? Ведь дом - он живой! Он может окрылить человека, а может сломать. Что таит в себе этот дар: победу или поражение?
      Чуть приподняв голову, через плечо Эли она поглядела в сад. Налетел легкий ветер и на подоконник лег лепесток. Чуть розоватый, округлый лепесток яблоньки. Тася выглянула в окно. Там, внизу, чуть левей их окна росли яблони.
      Но они ещё не цвели!
      Она осторожно сняла лепесток с подоконника, поднесла к губам. Нежный, негаданный...
      - Эленька, посмотри!
      Та отняла ладони от зареванного лица, взглянула, ахнула...
      Дверь распахнулась.
      - Что, проснулись уже? Готовьтесь к обходу, сейчас профессор придет! предупредила Маша, оживленная как всегда.
      Засуетились, заметались - умываться, одеваться, готовиться. Наставал долгожданный час - час свободы!
      - Да, чуть не забыла! - Маша задержалась в дверях. - Тебе, Эленька, письмо. Оно было в кабинете Бориса Ефимовича среди бумаг, и его в суете не заметили. Вот, держи-ка. - И она протянула Эле белый конверт.
      И обе - и Тася, и Эля сразу поняли, чье это письмо. Эля минуту стояла, словно с силами собираясь, потом развернула белый плотный листок, исписанный мелким бисерным почерком. Прочитала. И протянула маме. Письмо Елены Сергеевны.
      "Дорогая девочка! Ну вот, у тебя есть свой дом. Меня не благодари все, что дается, не нами послано. Скажу о нем несколько слов. Я в нем никогда не жила и даже его не видела. Он как бы не мой, видишь, странность какая! У этого дома не простая судьба. О ней тебе люди расскажут. Я знаю, он тебе понравится, это очень хороший дом! Помоги ему, он ждет твоей помощи. И не только он - местность ждет! Тебе многое доверено, у тебя сила большая теперь, так что за тебя я спокойна. Только помни: кому много дано, с того много и спросится. Будь внимательна ко всему. Не спеши. И учись слушать. Воду, деревья, людей... И ищи - ты должна найти то, что скрыто. Знаю, ты сможешь. И еще, помнишь я тебе говорила: надо собрать котомку радости и идти. Принести людям хоть малую толику, но своего! Чтобы было потом с чем постучаться у врат Небесных. Ну, вот, дорогая и все. Не прощаюсь с тобой. Тебе домой, а мне - стучаться у врат. Это радость! И последнее. Все, что узнаешь, увидишь, в сердце свое не впускай. Место там только для твоих близких, для Христа и Царицы Небесной. Вот с ними - живи. И для них. Поклон твоей матушке. А теперь поднимайся, лети, моя пташка! И не удивляйся, если, воплощенные наяву, к тебе явятся твои ожившие сны... Сны из прошлого. Твоя Елена."
      И после обхода врачи отпустили Элю на волю. Лети, пташка, лети!
      Она не плакала, прощаясь со всеми, - плакала Тася. А Эля была на удивленье тверда и спокойна. Она поклонилась всем провожавшим по-русски - в пояс. И откуда только взяла этот исконный старинный жест, где углядела...
      И кланяясь, и спускаясь по лестнице, садясь в такси, прижимала она к груди белый прямоугольник - письмо Елены Сергеевны. И в глазах её сияли высверки солнца, и глаза не глядели ни на кого - они глядели В СЕБЯ. Точно Эля боялась утратить то тайное, скрытое, что знала отныне.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Глава 1
      ОСТРОВ
      Тася с детьми перебралась на остров в последнюю неделю мая, когда весь он стоял в цвету и белел посреди воды как фата невесты. Подплывая к нему на тарахтящем бойком катерке ранним утром и впервые увидав необъятную волжскую ширь, белые теплоходы, словно сон проходящие мимо, статую Матери-Волги возле плотины и сам остров - зеленый, в белом кипенье вишневых садов, в окаймлении полосы чистого желтого песочка, Тася замерла. Ни слова сказать, ни заплакать, ни засмеяться... такое величие и в то же время простота, задушевность такая открылись ей в этих местах.
      Бросили трап на пристань - деревянную, на потемнелых столбах, и весь народ с катера начал спускаться на берег по крутой деревянной лестнице. Собственно, это была даже не лестница, а просто пара-тройка сколоченных досок с тоненькими поперечными плашечками вместо ступенек. И сходя, все крепко держались за поручни, не то не ровен час нога соскользнет. А у Таси обе руки были заняты, и в каждой - по неподъемному чемодану. Ну, она и рухнула! Нога с непривычки с перекладинки хлипенькой соскочила, поехала и она полетела вниз... И расшиблась бы, если б не человек какой-то, который у самой земли её подхватил. Дети закричали, Эля к маме кинулась, стала чемодан у неё вырывать... Но человек тот, мамин спаситель, крепкий детина с малость всклокоченной рыжей бородой и встопорщенными по-боевому усами... Так вот, он одной рукой маму перехватил, а другой дочь её отстранил и Тасю аккуратненько эдак наземь поставил. И рассматривал её как какую диковину, словно птицу заморскую в голубятню с сизарями, да турманами залетевшую... Тася смутилась, конечно, это ж надо было так нелепо на новую землю попасть... Тут ведь теперь о ней, небось, байки будут рассказывать: как скатилась на остров кубарем эта цаца московская...
      - Ну как, цела? - хрипловатым густым баском поинтересовался рыжебородый. Впрочем, беспокойства особого не проявлял - и так видел, что цела-невредима. - Эх ты, вещей-то сколько у вас! И далеко вам?
      - В Антоново, - потирая ногу и морщась сказала Тася. Ногу она все-таки подвернула.
      - Давай помогу донести-то, - предложил ей спаситель и, не дожидаясь ответа, легко подхватил тяжеленные чемоданы и направился по тропинке вглубь острова.
      Тася поразилась: он ведь собирался на катер садиться, в город плыть, а все бросил, чтоб какой-то незнакомой помочь... и с готовностью двинулась за ним следом. За ней Эля с Сенечкой. Малыш только успевал-поворачивался: головенкой вертел - такая красота открывалась. Высокая, аж по колено! зелена трава-мурава, в ней тропинка протоптана. Среди старых могучих лип виднеется белое здание старинной усадьбы. Довольно-таки облезлое, краска там и тут облупилась, но все ж усадьба, да ещё на высоком отвесном берегу Волги! За ней - заросший, запущенный парк. А дальше поле-то, поле какое! Густое, зеленое, ровное. И лес за кромкой! И вдали тоже лес. Сосны! Густые, пушистые, а стволы розовым в золотых лучах светятся... Тропка пошла вниз, под уклон, потом выровнялась и впереди завиднелась рощица. Высокие раскидистые березы, вольные, ясные. А воздух-то воздух... благодать! Когда приблизились к рощице, оказалось, что это старое кладбище. Могилки чистенькие, ухоженные: ведь недавно Пасха была, а на Пасху всегда идут на погост за родными ухаживать! Веночки, цветочки в баночках, на железных крестах, у подножия плит и памятников - искусственные, в основном... Кое-где могилы совсем свежие, все в цветах, и земля, присыпанная песком утрамбоваться ещё не успела. Были и могилки заброшенные - краска на крестах облезла, фотографии выцвели. Тася шла, глядя прямо перед собой, ей не терпелось увидеть деревню. На кладбище все больше глядела Эля, глазищи таращила, точно что-то невиданное увидала. И все оборачивалась, когда кладбище миновали.
      Вот и Антоново - ниже, в ложбинке, возле заливчика, осокой поросшего. По заборам рябины цветут, много рябин. Дома все старые, кое-какие осели и покосились, но другие вполне ладные, крепкие, с резными затейливыми наличниками, и у каждого - свой характер, узор. Стали подниматься в горку, и у Таси сердце запрыгало: какой он, их дом? К ней обернулся рыжебородый, шагавший с чемоданами впереди.
      - Так, куда вам? Вы к кому погостить-то приехали?
      - Да, мы не гостить... - Тася остановилась. - Мы насовсем.
      - Это как насовсем? - не понял её спасатель. - Насовсем поселяетесь у кого?
      - Нет, мы... у себя поселяемся. Тут наш дом. Он где-то... я не знаю, мне сказали найти большой дом напротив колодца. Это в самом центре деревни, там ещё памятник погибшим в войну должен быть.
      Мужчина от удивления даже чемоданы на землю уронил. Они шлепнулись с глухим стуком. Сразу в истошном лае зашлась какая-то шавка за соседним забором, а шагавший неподалеку раскрасавец-петух с золотисто-зелеными перьями в горделивом хвосте шарахнулся в сторону, недовольно оглядываясь и кося красным глазом. Что это за непонятные люди пожаловали?
      - Так получается, это ваш теперь дом? - он заморгал и прищурился. Вы, что ж, купили его? А когда покупали-то, я что-то раньше вас тут не видел?!
      - Да нет, не купили, - устало обронила Тася, этот допрос посреди улицы потихоньку начал её донимать. - Он нам в наследство достался. Ну, в дар! Еще будут вопросы или вы все-таки дорогу к дому покажете?
      - Нет вопросов! - фыркнул, развеселясь, провожатый. - Пошли.
      Через несколько дворов по левую сторону показался... да нет, не дом каравелла... Корабль! Он вплывал в деревенскую улицу со стороны реки, вплывал неспешно, с достоинством, на всех парусах своих широченных стен. Он и стоял-то особняком - сплошной ряд деревенских домов перед ним обрывала полянка с ясноглазыми одуванчиками, от которой ручейком вытекала дорожка, спускавшаяся к реке.
      - Вот он, домина ваш, - указал рыжебородый, - любуйтесь! Только на что вам такая громадина - это ж сколько надо дров-то, чтоб протопить? Да и восстанавливать его - не хрен скушать!
      - Ничего, как-нибудь, - хмуро бросила Тася. Их нечаянный провожатый уж не в шутку её достал! - Вы... спасибо большое, но вы больше не беспокойтесь. Мы уж сами тут разберемся.
      И с решительным видом она двинулась мимо недоуменного мужика. Он смерил оценивающим взглядом её тоненькую фигурку, будто прикидывал: восстановит такая дом или нет? Потом вздохнул и с не меньшей решимостью двинул за ней.
      - Вы не горячитесь, хозяйка! - он распахнул перед ней покосившуюся гнилую калитку. - Вам без людей тут не справиться, а я тут всех знаю подскажу, кто, да что... Да и материалов вам надо, дров, а с ходу вы... в общем, знать надо!
      - Послушайте! - Тася с угрожающим видом обернулась к нему. - Вы понимаете, мы сюда из Москвы ехали, встали в пять утра... Час до этих ваших Переборов добирались, паромчика ждали...
      - Так то не паромчик, а "Мошка" - так мы катер зовем. Вы же видели его номер: "МО - 513" - вот "Мошка" и получается! - на лице его раскатилась широкая довольная улыбка.
      - Мне наплевать, паромчиком называется это корыто или мошкой! раскипятилась Тася. - Я хочу, наконец, войти в дом, сеть на стул, а потом накормить детей. Вам это понятно? Или по-английски вам объяснить?
      - Да нет, по-английски не надо, - обиделся проводник. - В общем, так. Вещи я вам донес, а там как хотите... только в доме вашем и стула-то нет.
      - Как нет? - опешила Тася, и вся её раздражительность разом погасла. Совсем?
      - Да вы сами сейчас увидите. Где ваш ключ-то - давайте, а то ещё так быват ( он так и сказал - "быват"! ) как бы замок за зиму не заржавел...
      Он взял ключ из дрогнувших пальцев Таси, поднялся на высокое двухметровое крыльцо, повозился с минуту с замком и отпер дверь.
      - Так и есть, заржавел, собака! Но это ничего, я вам масла для смазки принесу. Ну, давайте, чего стоите-то? Ребетня, залетай!
      А они и вправду стояли перед этим огромным домом, который на них не глядел: все окна с улицы были повыбиты, а со стороны крыльца - с тылу забиты фанерой. Стояли и не решались войти.
      - Мам, пойдем, - тихо сказала Эля. За весь этот день она не проронила ни слова, и только лицо её все чаще озаряла какая-то новая, словно бы расцветающая улыбка. - Нехорошо, он нам помог, а ты... Ну, пошли!
      И они вошли в дом.
      В нем и впрямь не было ни стола, ни стула... Только полуразвалившаяся русская печь. Зато комнат, пространства - не счесть! По плану только первый этаж занимал больше двухсот квадратных метров. Чистый коттедж! Только не такой как современные строят, а деревянный, добротный, живой, ставленый из неохватных, потемнелых от времени бревен.
      И Тася обошла его весь, опустилась на пол возле раскуроченной печки, прислонилась к ней головой и сидела так, раскачиваясь, а слезы беззвучно текли по щекам. Сеня уселся с ней рядом. А Эля взяла их Сусанина за руку и неприметно вывела из дому, увлекая во двор, где по забору росли три рябины, несколько кустов сирени и куртина вишен. Как они цвели! У крыльца Эля стала негромко спрашивать его о чем-то, он ей отвечал, но про что они беседу вели - никто не слышал...
      А две старушки - молочница баба Поля и соседка её тетя Люда - приникли к забору, стараясь, чтоб их не заметили, и пытались хоть краем уха расслышать, о чем говорят. Тетя Люда слыхала, как Тася сказала своему провожатому, что поселяется здесь навсегда. Что пустующий дом напротив колодца теперь не пустует. И весть эта в мгновение ока облетела деревню. Через час о ней знал весь Юршинский остров.
      Глава 2
      ОСТРОВИТЯНЕ
      Как оказалось, рыжебородого звали Василием. Он жил в дерене Быково за сосновым бором, что направо от пристани, жил с сынишкой по имени Вовка. Вдвоем. Жена его умерла. В тот же день, как препроводил новых островитян к их дому, Василий к ним явился под вечер. Его старенький мотоцикл протарахтел и умолк у калитки, распугав слонявшихся кур. Он привез табуретку, два стула, машинное масло для замка, ведро картошки, лохматый пучок зеленого луку, петрушку и сына Вовку. Тася руками всплеснула: стулья! Это же целое богатство... Она немедленно распалила во дворе костер и подвесила над огнем чайник на железном пруте - печка сильно дымила, а больше готовить было не на чем.
      - Вова, давай налью тебе чаю? Горяченький! - предложила Тася, внося закопченный дочерна чайник в дом.
      - Плевать! - хмуро бросил Вовка, ни на кого не глядя.
      Он стеснялся.
      Это был рыжий, серьезный, веснушчатый парень с очень строгими серыми глазами. Но когда он улыбался, казалось, что в комнату вдруг заглянуло солнышко - такая неожиданная, светлая и радостная была у него улыбка. Вовке было тринадцать лет.
      Отец его сел с Тасей на пол, на газетки, чай пить, а тем временем Вовка извлек из мотоциклетой коляски доски, гвозди, топор, пилу и принялся строгать и стучать. Через час у новоселов был стол. Он немного шатался, но когда под одну ногу подложили свернутую газетку, встал крепко! Ровненький получился стол, и доски рубанком обструганные. Тася тотчас достала из чемодана скатерть, застелила...
      Так началась их новая жизнь. Жизнь в деревне.
      Деревенские вроде бы приняли Тасю с детьми. А вроде бы и не приняли... Ясно ведь - чужаки! Да и дом, в котором поселились они, пустовал долгие годы, и не одна веселая компания забиралась сюда через раскуроченное окно, чтоб самогоночки выпить, да с бабами позабавиться. И вообще, стоял себе дом пустой. Прежде, давно, ещё в сороковые, жили в нем люди свои, местные. А теперь - не пойми кто! Какие-то доходяги московские. И воду-то из колодца толком достать не могут, ведро перетягивает! "Перетягиват!" - как говаривали в здешних волжских краях, проглатывая гласные в последнем слоге.
      Они и вправду казались в деревне белыми воронами: бледные, худющие, неуверенные - не девки, а тени какие-то, что мать, что дочка... Сеня-то ещё ничего, основательный карапуз, любопытный. Калякает со всеми, лопочет, все ему интересно. А эти: мать с дочкой ни с кем и говорить не хотят, сторонятся. Видно, носы дерут! Деревенские бабы похохатывали, глядя на них, и высматривали через забор все, чем эти, московские, занимались. Интересно - все ж развлечение!
      А через неделю, когда земля потихоньку вплывала в лето, её вдруг словно накрыло раскаленным от солнца невидимым куполом. Пала жара! "Ох, уж больно люди Бога разгневали, - вздыхали старушки. - Никогда не бывало июня такого. Сгорят ведь хлеба!"
      Тяжкий знойный июнь опалил землю непривычной жарой. Тридцать восемь в тени! Остров походил на придавленный крышкой чугунный котел, преющий в печке, и даже близость большой воды не спасала. От этой жары люди словно с ума посходили, и весь остров начал буйствовать. Пить!
      Пили самогон. Крепостью семьдесят градусов - что крепче водки! Гнали в нескольких деревнях, но предпочитали брать коричневатое зелье у Николая на хуторе - так называли дачный поселок неподалеку от пристани. Двигались за ним перебежками - от одного тенистого перелеска к другому. А на открытых местах: в полях, по проселкам от этого африканского жара вообще было нечем дышать. Да ещё луга зацвели, сады, огороды, и от терпкого душистого воздуха, напоенного пьяным запахом трав, у людей попросту "крыша поехала". Воздух этот - раскаленный, тугой - не шел в легкие, и народ ходил с приоткрытым ртом, словно все были рыбами, и рыб этих выудили из воды и побросали на берег. От того и дурили - дрались, куражились, лезли в одежде в воду и орали там не своим голосом... А потом снова топали за самогонкой и валились там, где одолевал лютый и мутный хмель - при дороге, под кустом, за околицей...
      И начались безобразия.
      Начались они с того, что Тасин сосед, пьющий запоем пастух Михалыч, заснул под кустом, и стадо разбрелось по задворкам и огородам, вытаптывая рассаду. Бабы с воем кинулись собирать коров, кроя Михалыча матом, а молочница баба Поля, у которой был самый зычный и пронзительный голос, вопила на всю деревню, что у неё и у Рябовых всю капусту коровы сожрали!
      Михалыч, проспавшись и топая сапогами, всполз на крыльцо к Тасе и забубнил нечто мало понятное - слова он выговаривал глухо и скороговоркой. Но скоро Тасе не нужно было и слов разбирать, ясно стало, что Михалычу требовалось двадцадцать рубликов на опохмел - ровно столько стоила на хуторе в Юршино поллитровка самогона. Он стал являться к ней в пять утра, мог и посреди ночи, дубасил кулаком в дверь и мычал: "Хозя-ака! Хозя-ака!" Михалыч знал, что кроме новой его московской соседки, во всей деревне больше денег ни у кого нет, а если и есть, так никто не даст! Тася давала...
      Василий привел к ней двоих соседей своих по деревне - щуплого серокожего Владимира и улыбистого Бориса. Им заказано было подновить крышу, поправить кое-где стены, починить рамы, вставить стекла и вообще хоть сколько-то привести дом в порядок. Сосед напротив, живший в покривившемся домике под раскидистой старой березой, вызвался починить проводку. Звали его Леней. Вечерами он, робея и пряча глаза, появлялся у Таси то с новенькой титановой лопатой, то с крепкой плетеной корзинкой, то с топором, предлагая обменять означенные предметы на двадцать рублей... Тася меняла.
      Из-за речки Юги, огибавшей остров по окоему, где стояла деревня Антоново, и отделявшей его от материка, из поселочка Свингино появился призванный Василием печник Коля Хованкин с сыном Лешей. Оба принялись крушить старую печь, таскать глину с берега, замешивать её с песком и класть новую печку. Николай, появившись, выпил бутылку водки, после сообщил, что цена, о которой условились, его не устраивает, нужна прибавка для напарника, то есть для сына Леши. Тася на прибавку согласилась.
      Все это время, пока Тася входила в деревенскую жизнь, осваивалась и начинала понемногу знакомиться с деревенскими бабушками, Эля пропадала в лесу. Там цвели ландыши, пели птицы, из-под ног вспархивали тетерева, и огромные замшелые валуны живописными пятнами светлели под солнцем среди елей и густых зарослей можжевельника. Но самым любимым местом её стал необъятный луг, раскинувшийся за деревней и простиравшийся живым колеблемым морем трав до берега настоящего моря - Рыбинского. Там шумел прибой и тянуло свежестью от сероватой воды, уходящей за горизонт. На море Эля бывать не любила. Ей отчего-то было не по себе, когда стояла на берегу и глядела на неприветливую суровую воду. Это было искусственное водохранилище, самый большой искусственный водоем в мире, вырытый в сороковых годах. При затоплении под водой осталось множество деревень и даже целый старинный город Молога. Нет, неуютно ей было на берегу, неуютно! То ли дело Волга, живая, ясная, синяя, по которой ходили белоснежные трехпалубные теплоходы, баржи и сновали легкие маневренные моторные лодочки... Эля часами пропадала на берегу Волги и в лесу, но по утрам, на заре, часов в пять, выходила на залитый солнцем луг за деревней и шла по высокой траве к одинокому дубу, растущему на краю острова, в том месте, где река Юга сливалась с Рыбинским морем. Это было ещё не море, но и не река широкий залив улыбался ей светлой синью, по нему бабочками порхали белопарусные яхты, легкокрылые чайки, и сидя под дубом, Эля глядела на воду, глядела за край земли и не могла наглядеться.
      Там на заре она слышала пение. Стройный хор мужских голосов звучал из воды - это был церковный распев.
      Ей во сне стала снова являться Светлая гостья. И не только во сне наяву. В красных одеждах, в облаке лучистого света. Свет тот был так непохож на земной - он был не от мира сего. Но когда утром вставало солнышко, что-то в ответной улыбке земли, которой оно улыбалось, было от этого ясного света. Элина гостья звала девочку за собой и шла над землей к берегу острова, где рос одинокий дуб. Там она пропадала. Иногда Эля видела её и в лесу. А на Троицу она встала над водами моря - невиданная, заслоняющая горизонт, и красные одежды её алели над бурливой водой. Она воздела правую руку, словно благословляя и остров, и деревеньки, и тихий деревенский погост, и Элю - это было как знамение. Знак того, что грядет... чудо ли, радость, беда... Нет, Эля знала, что Она всегда отводит беду и сейчас отведет, что от простертой её руки - благодать... Но знала также, что это благословение - перед битвой. И она стала готовиться к ней.
      И началась буря. На остров шел ураган. И захлопали ставни. И две вековые березы срезало, как травинки. И несколько лодок сорвало и унесло в море. И с домика их соседки бабушки Шуры снесло три листа шифера. Они рухнули в сад, разкрошив её любимую яблонку и превратив в кашу кусты сортовых пионов. И бабушку Шуру приютила у себя тетя Маша, а та только тихонько покачивала сухонькой головой и шептала: "Плевать... Плевать..." Ей было жаль пионов. Но ныть и причитать она не умела. Ждала, когда уйдет ураган, и кто-то починит ей крышу, и она снова вернется домой. Главное, чтобы дом стоял!
      Ураган бушевал всю ночь, и ночь эту остров выстоял. И наутро, когда все стихло, и только поваленные деревья и разбитые ставни напоминали о ветре, жестком как сталь, люди стали выползать из домов, подсчитывать понесенный урон, бегать к соседям, пересуживать как и что починить... И стали пить. Ой, как пить! И бабы, и мужики... Тася побежала в деревню Липняги к бабе Гале, у которой брала молоко, - та, шатаясь, выползла к ней с крыльца, и тонкими в нитку губами дребезжащим голосом стала тянуть: "Ангел мой! Ты не бойся, не бойся!" Она старалась успокоить ту, которая к здешней жизни была не привычна, ту, у которой в доме не было даже кроватей и дети её до сих пор перемогались на холодом полу, - старалась передать ей хоть толику бодрости и надежды. Баба Галя пошла в огород и надергала Тасе пышный пучок укропа, и дала ей трехлитровую банку соленых огурчиков и молока, и толкалась в сенях, колыхалась... и все повторяла: "Не бойся!"
      А та, которую деревенская бабка назвала "ангелом" - Тася отыскала Михалыча и послала за самогонкой. И под вечер едва ли не пол-деревни сидело у неё за сколоченным Вовкой столом, и Тася пила... пила!
      А на следующий день молодуха Оксанка сама притащила ей самогонки. Не за так, конечно, - Тася и ей налила. А чернявый, смурной и дурноватый внук дяди Гриши Илюха подрался с Андреем из крайнего дома, потом плеснул на него керосину и поджег. Андрей живым факелом метнулся к колодцу, к ним уж бежали... Вода на реке успокоилась, и Андрея с ожогами первой степени повезли на лодке в больницу. А Леня Трушкин, бобылем живущий в Быково, взял двустволку и, уперев её в стенку, саданул заряд в живот. Сосед Николай дотащил его до лодки, перевез... Леня жил ещё двое суток.
      И чем больше известий об этих бедах доходило до Таси, тем растеряннее она становилась и тем чаще Михалыч гонял в Юршино - добывать самогон. Сенечка топотал возле мамы, с испугом на неё глядя, Коля Хованкин с сыном Лешей возводил печь и возил им на лодке еду. Остальные мужики запили и все работы по дому остановились. По всем комнатам высились груды опилок, обломки досок, стекла... В центральной комнате, где клали печь, разбитый кирпич и глина доставали по щиколотку, и Тася пряталась в угловой комнате от этого хаоса, ела огурцы бабы Гали и пила самогон. И возле неё сидел зверь с разинутой пастью - насмехался над ней. И глаза его уж были не человечьи: два красных угля пылали огнем в темноте. Теперь зверь не оставлял Тасю и днем - он всегда был при ней. И никто его больше не видел. Тася знала теперь, что дом, в котором они поселились, его логово. Тут был вход в другой мир. В доме стало твориться что-то странное: слышались крики, стоны, голоса... На втором этаже кто-то ходил, и доски под ним проседали, скрипели. А в подвале слышались странные звуки - как будто кто-то заступом колотил по обледенелой земле. Тася видела, как сами собой раскрываются двери и... медленно закрываются. Быстрый топот ног... никого. Она думала, что от этого вот-вот помешается и хваталась за бутылку как за спасательный круг. Это было единственное средство, защищавшее её душу от ужаса. Душа цепенела и переставала чувствовать боль. Угасала душа. Спала... И сон её был тяжек и страшен.
      А Эля... она уходила из дома. Она шла на кладбище и там кружила между могилами, всматривалась в полустертые надписи на крестах. Она там что-то искала...
      Здесь, на этой земле она стала чуть-чуть разговорчивей. Ей нравилось говорить со старушками, нравилась здешняя речь. Баба Шура писклявым тоненьким голоском позвала её в сад. Показала цветник, головой покачала: уж очень жаль ей было пионов.
      - Ничего, Элечка, ещё вырастут. А я тебе примулы дам!
      Эля улыбнулась, кивнула - она так любила цветы! Она решила разбить цветник на своем оголенном участке. Ей хотелось, чтоб у них тоже был сад и яблони, и кусты... И ещё ей хотелось, чтоб на участке возле дома шумели сосны. И когда Сенечка вырастет, он будет сидеть под ними на скамеечке и читать книжку. Или она будет читать сама... У них будет такая скамейка, у них все будет! Воля к жизни, любовь к ней распрямлялись в душе.
      Баба Шура принялась выкапывать кустики темно-бордовых примул с желтенькими сердцевинами. Один откопала, другой, стала выковыривать третий, четвыртый...
      - Ой, баба Шура, что вы, больше не надо! - звонко крикнула Эля и сама подивилась звуку своего голоса - она от него почти что отвыкла.
      - А, плевать! - махнула рукой баба Шура и принялась копать дальше.
      Сердце Элино само расцветало теперь как цветок - жизнь возвращалась к ней. И жизнь, и память! Понемногу стала она вспоминать обо всем, что было в Москве. Эти воспоминания были покуда разрозненны и обрывочны, но они были, были! И не было больше черного глухого провала, бездны, куда ухнула вся её прошлая жизнь. И все происшедшее она вспоминала на удивленье спокойно, без сожаленья и слез.
      И знала, что все - и происшедшее с ними, и этот остров - случилось по воле той, что являлась к ней... И быть может... Эля ещё не готова была поверить, но душа ей подсказывала, что пути и дорожки Юршинского острова приведут их к чему-то чудесному, и чуда она ждала.
      Приходила на берег к одинокому дубу, сидела, обхвативши колени, и думала, думала... Какая-то странная мысль смутно теплилась в ней. И вспоминала она свои сны о жизни подводной, другой, когда она не была человеком, но могла путешествовать под водой. И тогда она говорила с водой и звала к себе духов воды, стихийных духов, о которых читала когда-то. И вода играла у ног, светилась, ласкалась... И так хотелось нырнуть туда, но она не умела плавать. И в одно прекрасное утро Эля встала, сказала себе: "Плыви!" Скинула сарафанчик и кинулась в воду. Она не боялась, потому что знала - Та, что оберегает её, всегда рядом. И если помнить об этом, то тогда и бояться нечего. Ничего в жизни не стоит бояться, страха нет! Потому что душа - под высшей охраной и высшей защитой.
      И она поплыла. Плеща по воде тоненькими руками, резво болтая ногами, поплыла прочь от берега. Она плыла недолго, вернулась. И стала совсем счастливой. И улыбка её осветила и берег, и луг - весь остров, лежавший у ног. Это была её земля - Эля знала теперь, что родом она отсюда. И что здесь им с мамой предстоит раскрыть тайну своего рода. И она вытащит маму, непременно вытащит! И тот волк, который ей снился когда-то, - он теперь снится маме. Нет, не снится - он рядом с ней. И она, Эля, его прогонит. Она должна его отогнать. И тогда чудо свершится.