Шел третий день, как её дочь вышла из комы. Третий день, как Тася пыталась заговорить с ней. И только к исходу третьего дня поняла, что дочь её узнает.
      Пятьдесят семь и три - шестьдесят. За окнами лепетал май. Еще несмело, вполголоса - поздний ребенок неуступчивой долгой зимы. Первые числа первые почки... Шелест и зеленый шум - это все будет потом.
      - Эленька, скоро сирень зацветет. Ты так любишь сирень! И ландыши... да?
      Ровное чуть хрипловатое дыхание. Белый куколь бинов на голове. Неслышное тиканье капельницы...
      - Эльчик, скажи... ты что-нибудь помнишь? Ты помнишь, что случилось с тобой... там, в Загорянке?
      - Мама. Зачем ты... постриглась?
      - А... не знаю. Думала - вот отрежу волосы, и все беды от нас как рукой отведет. Захотелось хоть что-то в себе переменить. Глупо, да?
      - Нет.
      Он помолчали. Собственно, примолкла Тася, Эля все время старательно укрывалась за плотным пологом тишины. Мать понимала, ей не хочется говорить. А вот ей, Тасе, так хотелось слушать и слушать родной слабый голос! Убеждаться снова и снова, что Элька жива, что её возвращение из небытия - не сон, не иллюзия, что ужас притих, свернувшись в ногах кровати, он больше не скалится, заставляя пятиться к самому краю. К краю провала... Он отступил во мрак.
      Как ей хотелось выговориться, наговориться - без умолку, всласть, поверяя родному своему существу все передуманное, наболевшее... Как хотелось кинуться к ней на шею, обнять и молить... молить о прощении. Ведь это из-за нее, Таси Эля попала в такую жуткую переделку. Она знала, что дочка простит, но сама прощения не искала.
      Знала, что душа её теперь сгублена, что со дна её подымается что-то страшное, темное, застилая даже память о прежних надеждах, вытравляя все, чем была она - Анастасия Сергеевна Мельникова, по мужу Корецкая. Да, её больше и не было! Была совсем другая какая-то женщина... И какая ж она теперь - этого Тася ещё не знала. И отчего-то тайком подумывала: может, Эля поможет ей разобраться в этом? Поможет разобраться с собой... Так Тася окончательно признавала над собой Элино старшинство.
      Только бы Эля выкарабкалась! Только бы поднялась! Тасю не пугали ни последствия страшной черепно-мозговой травмы, ни осложнения, ни, быть может, годы предстоящей реабилитации, врачи и расходы - это все ерунда! С этим они справятся. И деньги она достанет. А Сеня - он станет лечить сестренку улыбками! Он вылечит её своим смехом. Она поможет сыну вновь научиться смеяться...
      Пусть доченька поскорее окрепнет. А потом... потом она начнет действовать. Она должна искупить свою вину перед детьми. Она виновата, что не смогла стать стеной, не защитила. А раз так - пусть искупление будет страшным! Она уж не остановится на полпути... Она поломала детей, значит о своей душе нечего и думать. Пускай погибает - туда и дорога!
      Появилась медсестра. Пора было менять капельницу.
      - Борис Ефимович говорит: завтра, Эленька, в палату будем переезжать. В простую палату!
      Машины глаза сияли. Это была и её победа. Ради Эли она перестроила свой график дежурств и дежурила сутки через сутки, а то и подряд без отдыха несколько дней. Уж очень зацепила её судьба маленькой пациентки. То, что выпало ей, детям не выпадает. Не должно выпадать!
      Маша выходила, а Тася вытянула - глаза в глаза - свою девочку, повторяя шепотом: "Живи! Живи!" Доктора призвали профессора из клиники нейрохирургии имени Бурденко, и тот приезжал к ней не реже двух раз в неделю.
      Это был берег жизни. Помощи. И надежды... И пока Тася с дочкой были здесь, среди милосердных - они в безопасности. Но там... там, за окнами раскинулся чудовищный материк. Иная планета, законов которой они не знали, потому что их просто не было! Там обитала нежить в людском обличье. А мир узнаваемый и привычный окончательно рухнул для них.
      Смута, растерянность, страх мешались в Тасиной голове. Она до сих пор не могла понять: как случилось то, что случилось? Как сошлось, что её с детьми - шаг за шагом - гнали вон. Вон из жизни! Она ненавидела свои сны ведь именно с явления бабы Тони во сне все и началось. С этих её безуспешных поисков умершего деда, с попытки разыскать его могилу...
      "Могилы, могилы... мои дети оказались на краю могилы - вот что из этого вышло, Тонечка, вот, что вышло! Ты знаешь об этом? Знала ты об опасности, которая подстерегала нас? И если да, то какое право имела толкнуть на этот путь? Подвергнуть опасности... И самое страшное то, что я не понимаю этого механизма, этой работы судьбы - за что? Почему? Ты ведь знаешь ответ! Так почему ж ты нам не поможешь из своей иной жизни... Ведь она есть - раз ты просишь меня, раз ты являешься мне, значит, ты жива! Почему ты не прогонишь этого жуткого зверя, который сидит возле меня - ночь напролет... И из пасти его вонючей капает слюна! А глаза - человечьи! Я, что, с ума схожу? Тоня, помоги мне, прогони зверя, у меня земля плывет под ногами... Земная кора дала трещину! Он сидит в моей каморке каждую ночь. И он настоящий, Тонечка, настоящий! Я знаю - это не призрак. От него несет псиной! Он коснулся меня один раз, когда уходил, боком своим поджарым, и я почувствовала, какая жесткая у него шерсть! Я уйду, уйду без страха, без сожаления - уйду туда, к тебе. Но что станут делать без меня мои дети? Не дай им пропасть!"
      И мутная волна ненависти поднималась в душе - ненависти к миру, который не принял её. К людям, которые хуже зверей... Тася вполне понимала, что отчасти причиной тому её слабость - она зашаталась, не выстояв перед первыми ударами судьбы. Пускай они были жестокими, эти удары, но она не имела права на забытье, должна была уберечь детей!
      Бесприютная, безнадежная странница... ей не за что было цепляться. Ни дома, ни работы, ни близкого человека - и больные дети. Что ж, место надежды занимает отчаяние. И если душа с ним не справится - из круга отчаяния прут монстры. Они манят, зовут: переступи черту! Ту, которая удерживает в круге заповедей: не укради! не убий! А за этой чертой... нет, Тася об этом не думала. Она эту черту уж переступила. Потому что была готова на все, лишь бы отомстить! Отомстить тем, кто стал вольным или невольным виновником бед семьи.
      "Я стану Царицей ночи! - твердила она про себя. - я пойду на все, но детей... нет, дети останутся чистыми. Детей своих я этой тьме не отдам!"
      Между тем, берег жизни все больше вытягивал Элю. Она шла на поправку. С головы сняли бинты, и только прооперированную область повыше виска все ещё закрывали марлевые прокладки и пластыри. Она стала понемногу ходить, опираясь на мамину руку. Но желание говорить и общаться не возвращалось к ней.
      - Эля, ты помнишь? - Тася пыталась прорвать глухую оборону молчания. Но Эля упорно молчала, даже кивком не выдавая реакции на вопрос. Иногда она улыбалась маме. Но редко.
      Через неделю после целой серии новых обследований врачи провели консилиум и пришли к выводу, что их пациентка почти полностью утратила память.
      Глава 9
      ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА
      Тася денно и нощно корила себя: если б в тот страшный день она не расслабилась и получше глядела за детьми, трагедии бы не произошло. Сенечка не сломал бы руку, и ей не пришлось бы оставлять Элю, чтобы мчаться с сыном в больницу. Беда с Элей случилась в её отсутствие. Как раз тогда, когда дежурный врач Щелковской районной больницы накладывал гипс на искалеченную ручку мальчонки.
      "А если б даже она и была рядом с Элей? - думала Тася, - что могла бы исправить? Остановить бандитов, устроивших в Загорянке разборку с "Доном Корлеоне"? Самой всех перестрелять? Глупости... Хотя как знать, может ход событий пошел бы и по-другому. Может, Эля не села бы в ту машину, которую расстреляли? Скорее всего, они втроем не поехали бы с остальными, интуиция подсказала бы Тасе, что надо отделиться от них, укрыться где-то, бежать... Раствориться в заснеженной обезлюдевшей Загорянке... Но только не подвергаться опасности, оказавшись как бы заодно с теми, кому угрожали оружием."
      Она припоминала как "шестерка" Гурам, пригибаясь от страха, спешил к хозяину, чтобы передать ему какую-то явно недобрую весть. Как помрачнел босс и отдал несколько быстрых коротких распоряжений. Все это она заметила лишь краем глаза - она танцевала!
      А потом этот треск ломаемых веток и дикий крик Сенечки... И Вано умчал их с сыном в больницу. И Эля осталась одна... И буквально через минуту после их отъезда всем был отдан приказ: по машинам! Командовал "Дон Корлеоне". К Загорянке подъезжала команда братков конкурирующей группировки. Как Тася и предполагала, её наниматель Ермилов был связан с бандитами. Да, это даже слепому бы стало понятно, стоило только поглядеть на тех, кто собрался за тем злополучным столом...
      Как ей потом рассказали, Эля бросилась на змееныша Мишку и намертво вцепилась в него, буквально грызя зубами и раздирая ногтями, их едва растащили. Поэтому при отъезде их рассадили по разным машинам, и Эля оказалась в той, которая следовала за крестным отцом. В этой машине сидели люди "Дона Корлеоне". Вишневая "Ауди" Ермиловых резко свернула налево, едва они вывернули с проселка к станции. Как видно, Сергей Валентинович решил оторваться от армады своего шефа и поскорее унести ноги... Это было поистине соломоново решение! А две машины, составлявшие кортеж босса, в одной из которых была Эля, повернули направо - к Москве.
      Вскоре им перегородили дорогу черные джипы "Чероки". Послышались выстрелы. Шофер попытался развернуться на всей скорости, но их машину занесло, закрутило... Дальше Эля ничего не помнила, собственно, она вообще не помнила этого дня и не только его... Ни зимы, ни отца, ни пропажи квартиры... ничего! Ее память отныне была как чистый белый листок бумаги.
      О происшедшем Тася узнавала от разных людей. Что-то сообщил ей Сергей Валентинович. Он был сух и в подробности не вдавался. Коротко посочувствовал, заявил, что, к его сожалению, их прежняя договоренность теряет силу, поскольку они с семьей спешно переезжают. Куда - не сказал. Тася бы этому только обрадовалась, если б только была способна. Радость в ней онемела. И только что-то ныло в душе, словно та тосковала о потере. Так, говорят, болит и ноет ампутированная рука.
      Что-то ей рассказала Ксана, вызнала у Любаши. Та была в панике - на её участке, в родных Пенатах бандиты... И в страшном сне не приснится такое! Раньше-то люди хоть избранным делом, профессией, кругом общения могли гарантировать себе относительную безопасность... но теперь! Мир летел под откос. Правда, Любаша как раз вовсе не пострадала. Наоборот: её дача, обновленная и отделанная, переживала словно второе рождение. И денег за это Ермиловы не спросили с неё ни копейки...
      Основные подробности происшедшего Тасе сообщил Вано. Надо сказать, он вел себя на удивление благородно. Если только, - презрительно кривила губы Анастасия, - это слово можно было употребить по отношению к... нет, бандитом она Вано все же не называла. Не хотела. Или не верилось ей... Ведь это он подхватил её с Сенечкой, быстро нашел больницу... А потом, когда они вернулись на опустевшую дачу, где птицы расклевывали остатки былого пиршества, быстро сориентировался, отвез Тасю с Сеней в Москву и умчался на поиски Эли. И уже к вечеру нашел её в пригородной захудалой больнице и перевел в прекрасную московскую клинику. Тася знала, что день пребывания в ней стоил больше ста долларов. Едва она заикнулась о деньгах, Вано лишь отмахнулся: об этом пусть Тася не беспокоится. За все заплачено.
      Он часто навещал Элю с Тасей в больнице - фрукты возил, цветы... Сначала Тася ни на что не реагировала и только как тень склонялась над дочериной кроватью. Она кивала Вано, когда фигура его в накинутом на плечи халате возникала в дверях палаты. Изредка выходила с ним покурить. И "пробуждалась" только когда расспрашивала о происшедшем. Она требовала и требовала - имена, клички, подробности... Она хотела все знать. Обо всех, кто имел прямое или косвенное отношение к происшедшему с Элей.
      Он отнекивался, отшучивался, потом твердо сказал: "Если хочешь поговорим, но после. Когда Эля поправится." И так твердо сказал "когда поправится", что Тася как бы проснулась вдруг, очнулась и поняла, что надежда и в самом деле не умерла. Что жизнь в Эле теплится. И стала с удвоенной утроенной силой приникать к её холодной прозрачной ручонке, отогревала её губами и жарко шептала: "Живи! Живи!"
      И Эля стала оживать.
      А Тася думала: что же двигало им - Вано... И поняла - не долг и не жалость. А может, он был как-то причастен к беде и хотел это загладить? Ведь браткам явно кто-то донес, где находится "Дон Корлеоне" со свитой она вспомнила его подозрительный взгляд, каким он обвел всех, когда узнал, что в Загорянку едут враги... Нет, скорее Вано двигало что-то другое. Но Тася запрещала себе думать об этом и хотела лишь одного: чтобы Эля поправилась. И чтобы память вернулась к ней.
      "Но зачем же ей возвращаться? - спрашивала саму себя Тася. - Разве с памятью ей будет легче? Нет! И значит все к лучшему. Стерты эти двенадцать лет - и Бог с ними! Узнает меня, Сенечку - и хорошо! А ничего другого и помнить не надо. Не надо - отца, который предал, не надо - нужду и проданную квартиру. Ничего не надо... Мы станем писать жизнь набело. Мы будем очень стараться!"
      * * *
      Пожилая соседка по палате Эле нравилась: она чем-то напоминала бабушку Тоню. Тот же открытый высокий лоб, гладко зачесанные и забранные в пучок волосы. Твердые, совсем не дряблые губы, в чертах достоинство и покой. Покой... О, какое доброе слово!
      Звали соседку Елена Сергеевна.
      - Тезки мы с тобой - это хорошо! - улыбнулась она, узнав имя Эли. Только не буду тебя Элей звать. Ты - Елена, это значит - факел! Свет горит в нашем имени. И не будем ему изменять.
      Елена Сергеевна, как и Эля, говорливостью не отличалась. Скажет слово, другое - и замолчит. Надолго... О чем она думала, чем жила - об этом Эля не знала. И ей нравилась в Елене Сергеевне загадочность, недоговоренность какая-то... Без слов она теперь лучше чувствовала людей.
      Вот и сейчас, глядя на розовый закатный свет за окном, Эля мысленно говорила с Еленой Сергеевной. Втайне желая, чтобы та прочла её мысль и ответила. Она знала, что сегодня Та - безымянная - не придет. Эля всякий раз предугадывала её появление... Свет, переполнявший все её существо перед приходом гостьи, загорался все реже. И как правило перед рассветом. Тогда Эля просыпалась внезапно как от толчка и ждала... И никогда не обманывалась.
      И странное дело Елена Сергеевна, как будто, тоже была посвящена в игру постижения смысла - скрытого смысла без слов, в которую научила её играть нездешняя гостья. Соседка по палате словно читала её мысли и порой отвечала на них. Вслух.
      Вот и сейчас, едва Эля подумала о своем тайном желанном доме, как Елена Сергеевна кивнула и произнесла:
      - Да, это имеет значение - место в котором стоит твой дом. От этого зависит сила. Твоя и его...
      Она взглянула на Элю, спустила ноги с кровати, вдела в тапочки. Подошла. Склонилась. Коснулась губами прохладного лба, стянутого белой повязкой.
      - Удивляешься? Все должно обрести силу. А дом, если он, конечно, живой, тем более. Это важно. Ты знаешь. И я тоже знаю.
      Немой вопрос, взмах ресниц...
      - Ты сможешь стать сильной. Ты уже стала.
      Медленно, неспешно - к окну. Присела на подоконник. Легкий старческий силуэт словно светится, окутанный отблесками заката. Молчит. Думает. Вот обернулась...
      - Он будет у тебя - этот дом. Тот, о котором мечтаешь. Твой путь приведет к нему. У тебя особенный путь, - она вздохнула, - редкий для ныне живущих на земле.
      Молчанье в ответ. Пылинки дрожат и плавают в луче света.
      - Главное - ничего не бойся! Закрой дверь. Есть такая дверь у судьбы за нею прячется страх. Ее нужно закрыть. Плотно-преплотно. Крепко-накрепко. И тогда никто не сладит с тобой.
      Немой Элин вопрос. Чуть дрогнули ещё не ожившие губы.
      - Ты все скоро поймешь сама. Страх притягивает монстров и они воплощаются, приходят из небытия. А чтобы стать свободной, нужно захлопнуть дверь перед сомнением, суеверием, страхом... Перед неуверенностью в себе. Тебе все дано, девочка! Ты сильная! И все задуманное свершится. И ты начнешь идти вверх по лестнице и вместо того, чтобы растратить и потерять себя, как это делает большинство, ты себя сотворишь. По крупице, по шажку, по улыбке. Соберешь котомку радости и пойдешь. К своему дому. Важно только одно: оказаться там с полной сумой, чтобы принести хоть малую толику, но своего. Накопленного. Богатство души своей.
      Она надолго умолкла. Сошла с подоконника. Пригубила из стакана воды. Головой покачала.
      - Будет, будет все, не беспокойся. Все у тебя для этого есть! Твое варево - мысли, образы - самое истинное. Самое питательное! Из него-то все и растет. И прежде всего, сама реальность, мир, в котором живешь... Вот погоди - придет твоя мама, я поговорю с ней. Есть у меня мыслишка одна узнаешь потом... Вавилон-то - Москва - не для вас. Не для таких как вы. Как мы... Скажи, а девичья фамилия мамы твоей случайно не Мельникова? - Эля моргнула. - Ну, да, иного и быть не могло. Они очень похожи.
      Улыбнулась. Поправила прядь, выбившуюся из прически. И Эля отчего-то вздохнула с облегчением. Эта встреча с Еленой Сергеевной - первый шаг. Первый знак. И все будет хорошо. Вот только... в её ответной улыбке угадывался вопрос. И Елена Сергеевна ответила.
      - Спрашиваешь, на кого твоя мама похожа? В свое время узнаешь. Перед тобою - миры. Главное в них не запутаться. Поди разберись, какой из них твой. Это как в лабиринте - только одна дорога приводит к выходу. Ну все, поговорили! Вижу, ты устала. Да и мне пора на покой. Спим! Спокойной ночи, Елена.
      Стройная, строгая. Старухой не назовешь - воля, натянутая струной, такой вольности не дозволяла...
      И Эля глядела на неё и видела - у неё никого. Одна-одинешенька! Она не удивлялась своей новой способности без слов понимать людей, видеть их жизнь, судьбу... Она, кажется, вообще утратила способность чему-нибудь удивляться. Все, происходящее с нею теперь, было правильно и хорошо. Это был дар Светлой гостьи - Эля в этом не сомневалась.
      Ей нравилось без слов задавать вопросы и получать ответы на них. Нравилось, что они с её новым другом, а Елена Сергеена стала её настоящим другом, понимают друг друга на особом своем языке. Эля спросила себя: что с Еленой Сергеевной. И ответ пришел сам собой - рак. Саркома. И в тот же миг она поняла, что соседка её по палате не выйдет отсюда...
      Та, похоже, знала это. Но отчего-то нисколько этим не мучилась. Похоже, она спешила уйти - спешила туда, где её давно ждут. Где будут ей радоваться... Ей будет там хорошо - в этом Эля не сомневалась. И это помогало одной ждать конца, а другой - не тяготиться мыслью о том, что предстоит её другу.
      Эля спрашивала себя: что за путь ей предстоит, о котором сказала Елена Сергеевна. И отвечала - это путь к дому. Куда поведет она и маму, и Сенечку - поведет за собой. Он уже ждет их - этот дом. Он уже близко...
      Глава 10
      БУРАТИНО
      Эля шла на поправку. До выписки оставалось чуть больше недели. Врачи говорили, что её выздоровление - просто чудо, что частичная потеря памяти это сущая ерунда по сравнению с тем, что могло ожидать её при той черепно-мозговой травме, которую она получила. Если такие больные и выживали, то их ожидала участь быть навсегда прикованными к кровати.
      Тася по-прежнему дни и ночи проводила возле дочери. Благо, гипс с Сенечкиной руки уже сняли, и малыш все это время оставался на попечении Ксаны. В первое время Ксана приводила Сеню в больницу навещать сестру, но при виде мертвенно-бледной Эли с головой, обвязанной бинтами, с иглой, торчащей из вены, безмолвной, чужой, Сеня начинал реветь, падал на пол возле кровати и закрывал головку ручонками, прячась от этого ужаса...
      Он совсем перестал возиться с игрушками, часами мог сидеть у окна и боялся брать что-нибудь своей сломанной рукой - память о сильной боли не отпускала его. Но когда мама или тетя Ксана звали его, чтобы дать что-то вкусненькое, он машинально протягивал правую руку. Протягивал, а потом резко отдергивал и прятал за спину. И лицо искривляла гримаса боли.
      Тася без слез не могла на это глядеть. И прозвала сынишку Буратино из-за доверчивого жеста руки, протянутой по первому зову...
      "Покажи, что у тебя там?" - и в ответ тянется наивная ладошка. "Дай!" - и она отдает... Тася боялась дня, когда двери больничного приюта захлопнутся за спиной. Когда придется им возвращаться в мир, который не в шутку грабит и бьет, в мир злобнодышащий, мертвенный и пустой, в мир, который плодит калек и истребляет в людях все человеческое...
      Вот и сейчас сидела она возле постели дочери и думала, думала... Вслух. Эля спала, спала и соседка её по палате Елена Сергеевна, только это был уж не сон - забытье... По словам врачей ей оставались считанные дни на этой земле.
      - Милые мои, - говорила негромко Тася, - ну куда я вас поведу? Здесь хоть спокойно, а там... там все повторится сначала. Кто-то хочет, чтоб не было нас. Совсем! То ли мы прокляты, то ли платим за грехи предков... Только нет нам пути, и жизнь, как птица, рвется из рук. Снова жить? Снова маяться? Не хочу!
      Она помолчала, вытирая слезинку. И без отрыва глядела на Элю. Та не слышала её слов. Та спала...
      - Я пыталась научить вас добру. Правдивости. И любви к красоте... Но с такой душой, которая как ладошка раскрыта миру, вы пропадете. Чистота... в ней нет жизнестойкости. И я не знаю, как вам помочь.
      Тишина была ей ответом. Казалось, вся больница спит, убаюканная свежим майским дыханием. Тася встала, подошла к окну, присела на подоконник. Окно было раскрыто и в палату залетали дуновения цветущего сада. И легонько трепетало в ответ свежее больничное полотенце, брошенное на спинку кровати...
      - Буратинки вы мои! Милые Буратинки! Оба вы такие - и ты, Эленька, и Семен. Позовет вас кто - вы откликнетесь. Защищаться, беречься вы не умеете, душеньки у вас без забрала. И вряд ли научитесь - это характер, этому не научить! Если душа как ладошка раскрыта, - что б ни было, такой и останется! Жги вас, режь... Вот и поломали вас, и порезали, - а вы встрепенетесь, крылышки свои чахленькие расправите - и опять... Буратинами быть нельзя! И, выходит, я не тому вас учила. Нужно было учить как удар держать, как в ответ бить, а я...
      Она согнулась пополам, захлебнувшись слезами, и её сбивчивый шепот прервался протяжным стоном.
      Тихий медленный голос прозвучал в ответ - отозвалась Елена Сергеевна. Речь её прерывалась паузами, видно, выравнивала дыхание, но голос был тверд.
      - Ты должна радоваться, что у тебя такие дети, рано теряешь надежду. Зло не властно над миром. Видишь ли... это невероятно, но оно часто приводит к добру.
      - Елена Сергеевна, - выдохнула Тася, - вы меня слышали?
      А та продолжала, спеша сказать самое главное - сказать пока силы не предали её.
      - Ты обожглась, так что ж... держись за детей, их - таких! - тебе Бог послал. Видно, добрые и славные были предки твои, коли дети такие! Чистые души в твоем роду и ты не должна изменять. Им, себе... Нельзя отступаться тем, кого Бог наградил чистотой. Это сила, и когда-нибудь ты это поймешь. А теперь... мне надо сказать тебе...
      Она замолчала надолго, и Тася затаила дыхание. Елена Сергеевна собрала последние силы, чтобы передать их этой почти незнакомой женщине, сидящей на подоконнике, съежившись как озябшая мышь.
      - То, что ты называешь характером Буратино... Буратинистость... это признак всякой живой души. И пока человек - уже битый, уже знающий, что бывает за теплоту и доверчивость, - пока он вновь и вновь будет протягивать свою ладошку навстречу другой душе... даже мертвой, до тех пор живо будет тепло на земле. До тех пор враг будет корчиться, а земля... она будет ждать прощения. Потому что Буратино - из тех, ради кого Бог прощает нас. Он тот, кто способен искупить злобу и грязь тех, кто вышел из круга света. Буратино не от мира сего. Он знает, что чудеса ждут его и Господь... он никогда его не оставит.
      Тася соскользнула с подоконника и встала на коленях в изголовье кровати. Голос больной таял, слабел. Теперь Тасе пришлось склониться над самыми губами Елены Сергеевны, чтобы расслышать её.
      - Наша земля - неведомый зверь с огромными плачущими глазами. Его глаза - это мы. И только благодаря тому, что глаза эти плачут, о звере не позабыли. В них, в слезах этих - отблески рая. Страдание... оно искупает все. Не бойся страдать - это жизнь. И она продолжится... там...
      Голос её оборвался, голова запрокинулась... Тася с криком выбежала из палаты, созывая врачей. И скоро вся палата наполнилась персоналом, а Тасю попросили выйти. И когда час спустя ей разрешили вернуться к дочери, койка Елены Сергеевны была пуста.
      Глава 11
      ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР
      Тася угадывала, что Элю с Еленой Сергеевной соединяла какая-то особая связь, непонятная тем, кто никогда не стоял у порога, из-за которого не возвращаются. И Эля... Тасе казалось, что дочь, побывавшая там, вернулась другой. И дело было не в потере памяти, не в последствиях травмы - в другом. В том, что она теперь что-то ЗНАЛА. То, что скрыто было незримой завесой от всех остальных.
      Взгляд её стал глубокий, спокойный. И чуть-чуть отстраненный. Точно её теперь мало касалось то, что волнует других. Где витает её душа? Что она видит, чувствует? И откуда в глазах этот ровный и ясный свет? На эти вопросы Тася не знала ответа. Зато знала другое: та ниточка, которая связывала Элю с Еленой Сергеевной, была едва ли не крепче той, что соединяла её с родной матерью...
      Эля не спрашивала: что с Еленой Сергеевной, где она? Лежала тихо, глядя широко раскрытыми глазами в окно. Там, в ветвях старой липы пел соловей.
      На постели Елены Сергеевны сменили белье. Эля не задавала вопросов лежала смирно. И иногда улыбалась. Странной внезапной улыбкой. Как будто получала благие весточки и грелась от них, как греются в лучах солнца. Теперь Тася не сомневалась: Эля не только знает о смерти своей соседки, ставшей ей другом, она общается с ней.
      Родственников у Елены Сергеевны не оказалось. Похоронами и всем прочим распоряжался её поверенный адвокат, которого она наняла перед тем как лечь в больницу. Юркий, рано начавший лысеть человечек небольшого росточка. Он первым делом оплатил её больничные счета, передал конверты с солидными суммами персоналу... Сестры шептались: какая предусмотрительность! Она ни о ком не забыла.
      Старенькая, хромая санитарка тетя Наташа получила в придачу к конверту тонометр - прибор для измерения давления, самый современный, импортный, который сам показывал результат, стоило его надеть на запястье. Все знали, что у тети Наташи давление скачет... Сестра Маша получила изящные золотые часики на тонком витом браслете. Зав отделением с минуту молча стоял, разглядывая доставшийся ему подарок покойной - тоже часы, только каминные, в нефритовом корпусе с бронзовым циферблатом и фигуркой задумчивой девы над ним. Борис Ефимович осторожно дотронулся до прохладной поверхности зеленоватого камня с золотыми прожилками... и быстро вышел из кабинета. Он ушел, чтобы никто из коллег не увидел как повлажнели его глаза. Все знали, как он мечтал проводить вечера у камина на даче, и чтобы собака лежала рядом, и чтобы тикали на каминной полке часы...
      Дело было не в стоимости подарков - дело было в заботливости и любви! Елена Сергеевна продумала все. И каждый дар её - последний, прощальный, был шагом, которым заканчивала она свой путь на земле. А такое внимание к людям - бесценный дар, почти исчезнувший в последние времена... И уходя, Елена Сергеевна как бы напоминала людям об этом - она звала их к любви!
      Выполнив распоряжения покойной, адвокат поинтересовался у Бориса Ефимовича, как найти некую Анастасию Сергеевну Корецкую, и тот указал палату, в которой по-прежнему неизменно сидела Тася. Адвокат попросил её пройти вместе с ним в кабинет Бориса Ефимовича, который тот любезно для них предоставил. Объяснив, что исполняет волю покойной и назвавшись Эдуардом Сергеевичем, лысенький адвокат предложил побледневшей Тасе присесть. А потом разложил перед ней на столе бумаги. Много бумаг...
      Это была дарственная. Согласно последней воле Елены Сергеевны, о которой она его известила буквально в последние дни, Елене Николаевне Корецкой, Эле, передавался дом. Огромный двухэтажный рубленый дом на Юршинском острове неподалеку от Рыбинска. Остров этот был между Волгой и Рыбинским морем, четыре раза в день туда ходил катер. В остальное время добираться можно было только на лодке.
      Эдуард Сергеевич говорил, объяснял подробности, мол, пока дочь не достигнет совершеннолетия, дом нужно оформить на Тасю, заверить это нотариально... но Тася его не слышала. Побелела как мел и, почувствовав, что комната вдруг поплыла, изо всех сил вцепилась в подлокотники кресла.
      Адвокат выскочил, сбежались врачи... Тасе дали выпить чего-то и препроводили в дочерину палату, чуть не силком заставив лечь на чисто застеленную пустующую кровать...
      Она мгновенно заснула. И проспала едва ли не сутки. И во сне... или нет, не во сне к ней опять пришел дикий зверь - волк ли, шакал... не знала. Он скалил зубы. Рычал. И рык его был глухим, клокочущим, грозным. Он сидел между двумя кроватями - Элиной и той, на которой прежде лежала Елена Сергеевна, а теперь Тася, и в нетерпении перебирал передними лапами. Словно ему не терпелось броситься и разорвать и одну, и другую, но что-то мешало. И он бесился от ярости. Ярость горела в глазах: бешеным, жутким огнем полыхали они... в них отражалось безумие. Ему приходилось сдерживать литую мощь своих мускулов, сидел, дергая головой, клацая пожелтелыми острыми клыками, и рычал. И словно натыкался на невидимую преграду, которая мешала кинуться и перегрызть им горло. И зло, которое переполняло его, было как кипяток, способный сварить его сердце...
      Кто или что заставляло его оставаться на месте? Не нападать? Какая сила оберегала больную девочку и полуживую женщину? Тася знала: настанет время и она поймет. Как знала и то, что зверь предупреждал её. Его предупреждение было связано с их вновь обретенным домом. Он хотел до смерти запугать её, чтобы она не вздумала переезжать туда. Потому что там... там он загрызет их.
      - Ах ты, гадина! - хриплым шепотом выговорила она, когда очнулась и открыла глаза. - Думаешь запугать нас? Не выйдет!