Жизнь замечательных людей - Жизнь Пушкина. Том 2. 1824-1837

Теперь она хотела, чтобы все смотрели на нее, все любовались ею. Это была модная львица, одна из первых красавиц Петербурга, ненасытная в своем желании нравиться. При этом был в ней целомудренный холодок, так привлекавший Пушкина. Сочетание красоты, кокетства и чистоты усиливало ее неотразимость. История с Дантесом единственный темный эпизод в ее жизни с Пушкиным. Но и эта трагедия забрызгала Наталью Николаевну не грязью, а кровью. Может быть, потому, что Пушкин поспешил заслонить ее своим телом.
      Вот какой увидал Наталью Николаевну молодой граф В. А. Соллогуб, когда он впервые приехал к Пушкиным с визитом: «Пушкин жил в довольно скромной квартире. Самого хозяина не было дома. Нас приняла его красавица жена. Много видел я на своем веку красивых женщин, много встречал женщин еще обаятельнее, чем Пушкина, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе законченность классической правильности черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой талией, при роскошных плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее. Такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более. А кожа, глаза, зубы, уши. Да, это была настоящая красавица. Недаром все остальные, даже самые прелестные женщины, меркли как-то при ее появлении. На вид она всегда была сдержана до холодности и вообще мало говорлива. В Петербурге, где она блистала, во-первых, своей красотой и, в особенности, тем видным положением, которые занимал ее муж – она бывала постоянно в большом свете и при дворе, но женщины находили ее несколько странной. Я с первого же взгляда без памяти в нее влюбился. Надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который тайно не вздыхал бы по Пушкиной. Ее лучезарная красота рядом с его магическим именем кружила все головы. Я знал очень молодых людей, которые серьезно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с ней незнакомых, но чуть ли никогда ее, собственно, и не видевших».
      Ее успех дорого стоил Пушкину. Уже давно светский Петербург стал для него тюрьмой. А для нее это была сцена, где она разыгрывала богиню, Царицу, не подозревая, что магия Пушкинских стихов придает особый блеск ее красоте. Да и он этого, по скромности своей, не сознавал. Наталья Николаевна не поверила бы, если бы ей сказали, что, когда его убьют, потускнеет ее блеск.
      Не она одна, все светские красавицы той эпохи были окружены особым вниманьем, вызывали такое же лестное любопытство, которое теперь вызывают кинематографические звезды. Появление новой красавицы было событием, отмечавшимся наравне с царскими указами и новыми стихами Пушкина. Передвижения, успехи, победы, ошибки хорошеньких женщин упоминались в письмах даже людей лично от них далеких. Когда на масленице в Петербург приехала московская красавица, Киреева, Вяземский писал Тургеневу: «Когда она первый раз появилась в собрании, поднялась возня и толкотня, ее окружили, рассматривали, становились на стулья. Пошли сравненья с Завадовской, с Пушкиной. Только и разговоров, что о ней. Вот смена здешних разговоров: стихи Пушкина «На выздоровление Лукулла», поглотил их пожар Лемана (сгорели балаганы, сгорели люди. – А Т.-В.). А появление Киреевой затмило пожар» (8 февраля 1836 г.).
      Тот же Вяземский сказал о ком-то: «Природа создала ее красавицей, уж это одно есть избрание и посвящение». Хотя это было сказано не о ней, Наталья Николаевна избранницей себя чувствовала. Собственная красота ее опьяняла, кружила ее маленькую пустую головку. Целью, смыслом, поэзией ее жизни было вызывать восхищение. Кругом нее были женщины образованные, начитанные, умные, как Карамзины, Бобринские, Элиза Хитрово и ее дочери, Смирнова. Они умели слушать своих умных друзей, умели и сами говорить. Наталья Николаевна молча присутствовала при их беседах. Вряд ли даже слушала.
      Сестра поэта, которая вообще к своей моднице-невестке благоволила, рассказывала, что Баратынский, когда Пушкин читал свои стихи, спросил Наталью Николаевну, не мешают ли они ей своим чтением? Жена Пушкина невозмутимо ответила:
      – Пожалуйста, продолжайте. Я все равно вас не слушаю.
      Так рассказывает в своих воспоминаниях Лев Павлищев, племянник поэта.
      Возможно, что это только анекдот. Но ни про одну из многочисленных приятельниц Пушкина такой истории нельзя было бы сочинить. Для них Пушкин был неотделим от его стихов. А Натали шла мимо его творчества, как жена чиновника проходит мимо скучных бумаг, за писанье которых мужу платят жалованье. Он отучил ее называть себя сочинителем, объяснил, что только в лакейской так зовут писателей. Это она поняла. На некоторые вещи она была понятлива и в обществе держать себя умела. Попав в верхние слои русской аристократии, где Пушкин уже был своим человеком, она быстро освоилась с новой для нее обстановкой, сумела использовать положение жены первого в России поэта. Возможно, что она, с неизлечимой тупостью женщины с очень ограниченным кругозором, продолжала называть Пушкина и некоторых его друзей сочинителями. Но они могли об этом и не догадываться. Вслух она этого уже не говорила. Она вообще была неразговорчива.
      Письма, дневники, воспоминанья современников не раз упоминают об ее красоте, об ее нарядах. Но никто не сохранил для потомства ни одной ее остроты, ни одного меткого замечанья. Зато она знала все оттенки поклонов, улыбок, мимолетных разговоров, умела с царственной плавностью войти в бальный зал. Легким движеньем ресниц, одним поворотом классической головки могла она приворожить крепче, чем словами. Чего же больше?
      Неутомимый поклонник женской красоты, А. И. Тургенев, после парадной церковной службы во дворце в день именин Царя, 6-го декабря 1836 года благочестиво каялся в дневнике: «Великолепие военное и придворное. Пушкина первая по красоте и туалету. Я не знал, слушать ли, или смотреть на Пушкину и ей подобных? Подобных – но много ли? Жена умного поэта и убранством затейливее всех».
      Пушкин и сам продолжал восхищаться торжественной красотой своей жены, хотя все чаще завидовал тем, у кого «жены не красавицы, не Ангелы прелести». Уехав в Москву накануне ее родов, он называет ее в письме – моя прелесть, моя царица, мечтает о портрете, который обещал написать с нее Брюллов. Нечасто беременные жены получают от мужей письма, полные такого восторженного утверждения их красоты. В то же время он писал жене: «Душу твою я люблю еще больше, чем твою красоту».
      Странно, но стихов жене Пушкин не писал. Многим женщинам, которых любил, которыми хотя бы мимолетно увлекался, писал, а ей, когда она была еще невестой, посвятил только одно стихотворение «Мадонна», помеченное 8 июля 1830 года. Долго считалось, что к Наталье Николаевне относятся два стихотворения – «Красавице» и «Когда в объятия мои…». Позднейшие исследователи пришли к заключению, что последнее стихотворение написано еще до жениховства. «Красавице» некоторые относили к Царице Александре Федоровне. Пушкин ценил ее красоту. Он записал в Дневник: «Я ужасно люблю Царицу, несмотря на то, что ей уже 35 и даже 36 лет».
      Возможно, что «Красавице» относится к графине Е. М. Завадовской. О ней Вяземский писал:
 
Красавиц севера царица молодая,
Чистейшей красоты высокий идеал…
 
      Ее часто сравнивали с Пушкиной. Генерал Ермолов писал: «Гончаровой-Пушкиной не может быть женщины прелестнее. Здесь многие находят ее гораздо лучше красавицы Завадовской» (21 декабря 1831 г.).
      Не так давно сделана архивная находка, которая как бы подтверждала эту версию. Каким-то чудом из альбома Завадовской уцелел один листок, на котором рукой Пушкина написано:
 
В ней все гармония, все диво,
Все выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сиянье исчезает.
 
 
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, —
Но, встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
 
      Если, как думали раньше, эти стихи были посвящены невесте, то вряд ли Пушкин стал бы их вписывать в альбом ее соперницы по красоте. Особенно принимая во внимание ревнивый характер Натальи Николаевны.
      Но проза Пушкина, его письма к жене показывают, что он был привязан к ней и крепко, и нежно. О своих семейных делах Пушкин по-прежнему не любил разговаривать, но иногда, в письмах Нащокину, проскальзывают два-три слова: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг; какова и моя, как тебе известно. Конечно, мы квиты, если ты мне обязан женитьбою своей…» (март 1834 г.).
      Год спустя повторяет: «Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились».
      Ни в письмах к жене, ни тем более в разговорах с друзьями Пушкин не жаловался на ее расточительную страсть к выездам и нарядам. Его считали необузданным, колючим, вспыльчивым, а он оказался веселым, заботливым, покладистым, внимательным, нетребовательным, бесконечно снисходительным мужем. Он никогда ни в чем не упрекал свою «женку». Твердил, что не мешает ей кокетничать, только просит делать это в меру и с достоинством. По тому, как он надолго оставлял ее одну, можно судить, насколько он ей доверял. И она это доверие заслуживала. Несмотря на все, что она могла видеть, слышать, подозревать в родной семье, ни в ней, ни в ее сестрах не было гончаровской распущенности, которую можно было ожидать от дочерей сумасшедшего отца, выросших между дедом-развратником и грубой, опустившейся матерью.
      При всем своем кокетстве Наталья Николаевна умела держать поклонников на расстоянии. Красота, да еще такая ослепительная, сама по себе соблазн и на соблазны толкает, но молодая Пушкина среди шумных светских успехов сохранила свою репутацию незапятнанной. Не любовью, игрой с чужими чувствами наполняла свою жизнь эта суетная, пустая женщина. У нее была жестокая привычка рассказывать мужу про свои победы, передавать ему пылкие речи своих обожателей. Пушкину удовольствия это не доставляло, но ее забавляло.
      Она и с Дантесом хотела позабавиться. Хотя от него, быть может, пахнуло на нее огнем. Пушкин, до последнего вздоха настаивавший на ее невинности, все же говорил друзьям, что Дантес ее взволновал.
      Дантес два года на глазах у всех ухаживал за ней. Как и многие другие. Не он один стоял за ее стулом, добивался чести протанцевать с ней кадриль или мазурку, только что вошедшую в моду. Не он один скакал за ней по островам. Не он один был ею околдован. Но он был один из самых ее упорных и откровенных обожателей, он обращал на себя внимание, заставлял говорить о своей влюбленности, и в этих разговорах его имя все чаще произносили рядом с именем Пушкиной. Многие наблюдали за красивой молодой парой, одни с тревогой, другие со злорадным любопытством.
      На посторонних они производили впечатление влюбленных. Молоденькая барышня, увидав их на балу у неаполитанского посланника, записала в дневник: «Они безумно влюблены друг в друга. Барон танцевал мазурку с Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту».
      И Пушкин мог подметить на лице своей Мадонны это упоение, которое бросалось в глаза чужим. Обмен улыбками может ранить, как удар ножа.
      «Зимой 1836–1837 гг. мне как-то раз случилось пройтись несколько шагов по Невскому проспекту, промежду H. H. Гончаровой-Пушкиной, сестрой ее Гончаровой и молодым Геккерном, – рассказывает младший Вяземский. – В эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас, как вихрь, не оглядываясь и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это был первый признак разразившейся драмы. Отношения Пушкина к жене были постоянно дружеские, доверчивые до конца жизни».
      Мы никогда не узнаем, сколько в нем было подлинной уверенности в ее правдивости, сколько мужественной решимости во что бы то ни стало защитить честь своего имени. Плетнев писал про Пушкина: «Честь, можно сказать рыцарская, была основанием его поступков, и он не отступал от своих понятий о ней ни одного раза в жизни, при всех искушениях и переменах судьбы своей». А тут дело шло о чести его и всей его семьи.
      Роковая дуэль была вызвана не только ревностью, но и отвращеньем к грязи, которой старались закидать его и Наталью Николаевну. До конца не услыхала она от него ни одного грозного слова. От ревнивца трудно было бы ожидать такой сдержанности, тем более что поведение Дантеса давало Пушкину основание ревновать. Было ясно, что и автор анонимного письма намекает на Дантеса. В докладе своем Государю Пушкин написал:
      «Признавая поведение жены моей безукоризненным, в то же время все говорили, что повод к этой мерзости дал Дантес своим упорным ухаживанием за ней. В то же время я убедился, что анонимные письма писал Геккерн».
      Судьба, чтобы еще резче оттенить открытый, благородный характер Пушкина, противопоставила ему двух иностранцев – молодого, ничтожного бездельника и низкого светского негодяя, который, точно ядовитое насекомое, исподтишка жалил его. Пушкина приводило в бешенство ощущенье нечистых, неуловимых прикосновений к его семье.
      Многие подробности последней дуэли, вероятно, навсегда останутся неясными. Внешняя обстановка точно нарочно сочинена таинственным режиссером, чтобы придать последним дням жизни поэта что-то шекспировское. В нем самом величавая сдержанность сменяется бешеным негодованьем, которое пугало близких, смех, то горький, то вдруг веселый, перемешивается со слезами. Отдельные события, встречи, переговоры секундантов и посредников, злые салонные шепоты, двусмысленные усмешки, мерзости, замучившие поэта, мрачные вспышки гнева в голубых его глазах, неудержимая игра улыбок, которыми обменивались Натали и Дантес, этот высокий, белокурый человек, тень которого за 20 лет перед тем вызвала немка-гадалка, все движения страстей разыгрываются в нарядной рамке балов и пышных забав, которыми в ту зиму Петербург был особенно богат. Семейная драма Пушкиных переплеталась со светской хроникой, развертывалась на глазах толпы любопытной, насмешливой, безжалостной, как всякая толпа. Как далек был Пушкин от царственного, творческого одиночества Болдина. И как дорого заплатил он за желание найти на проторенных путях обыденное счастье обыденных людей.
      Весь высший свет, включая Царя с Царицей, следил за быстро развивающимся столкновением, а все-таки сущность его осталась неразгаданной. Многих подробностей мы не знаем. Мы не знаем, была ли Наталья Николаевна влюблена в Дантеса, или только играла? Больше того, мы не можем утверждать, что жена, из-за которой Пушкин пошел на роковой смертный поединок, все еще оставалась для него единственной, незаменимой женщиной, как в первые годы после свадьбы.

Глава XXVII
СУДЬБА

      Пушкин только созрел как художник и все шел в гору как человек…
Жуковский

      5 ноября, на следующий день после получения анонимного диплома, Пушкин послал Дантесу-Геккерну вызов. Его письмо попало в руки Геккерна-старшего, так как молодой кавалергард нес в казармах сверхурочное дежурство «за незнание людей своего эскадрона и за неосмотрительность в одежде». Геккерн бросился к Пушкину, чтобы уладить ссору. При настроении Пушкина на это трудно было рассчитывать, но старик, как его называл Пушкин, так униженно просил его отложить дуэль, хотя бы на 24 часа, что Пушкин сжалился над ним. Добродушие взяло верх на праведным гневом.
      Геккерн пытался разжалобить и друзей Пушкина. Он встретил на Невском Вяземского и умолял его уговорить Пушкина дать ему две недели отсрочки. По словам Бартенева, «князь тогда же понял старика и не взялся за посредничество, но Жуковского он разжалобил». Главной своей сотрудницей Геккерн выбрал тетку Натальи Николаевны, Е. И. Загряжскую. К ней, в Зимний дворец, поехал он прямо от Пушкина. Она испугалась, поняла, что светской карьере ее любимицы грозит опасность. Искушенный в интригах дипломат и опытная, старая фрейлина стали сообща придумывать выход. И придумали, но очень рискованный. Они решили объявить, что Дантес влюблен совсем не в Натали, а в старшую сестру, в Коко, и к ней сватается. Надо, чтобы Пушкин как можно скорее об этом сватовстве узнал и в него поверил. Загряжская решила просить помощи Жуковского. Наталья Николаевна, которую кто-то, может быть, тетка, а может быть, и старший Геккерн, держал в ходу этого плана, спешно послала своего брата в Царское Село. Жуковский почувствовал, что надвигается катастрофа, сразу приехал, но далеко не сразу понял, кто прав, кто виноват.
      Десять недель спустя, когда Пушкин найдет за оградой Святогорского монастыря тот покой, о котором тщетно мечтал в жизни, Жуковский, в письме к Бенкендорфу, заклеймит обоих Геккернов, как «злонамеренных иностранных развратников, которые низкими средствами старались раздражить и осрамить Пушкина». Но в первый момент Жуковский отнесся к ним, как к порядочным людям, считался с ними, верил им, жалел «бедного Геккерна». Пушкину, по своему обыкновению, Жуковский читал нотации.
      Жуковский приехал из Царского Села 6 ноября и в тот же день встретил у Пушкина Геккерна. 24-часовой срок истек. Голландский посланник пришел умолять об отсрочке. Он говорил о своей привязанности к Дантесу, о своих надеждах и страхах. По словам Вяземского, «Геккерн так говорил Пушкину о своих отеческих чувствах к молодому человеку, что Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, согласился отсрочить дуэль на две недели и в течение этого времени вести себя так, точно ничего не произошло».
      Теперь Геккерн и Загряжская могли приняться за осуществление своего плана. 7 ноября Жуковского, который на все готов, чтобы остановить дуэль, извещают о неожиданном сватовстве Дантеса. Жуковский доволен. Едет к Загряжской, к Геккерну, к Пушкину, видается и с Дантесом, который в этих переговорах играет роль пассивную. За него все решает, все устраивает, со всеми хитрит старший Геккерн, лживый, скользкий дипломат, «гнусная каналья». Пушкин видит их уловки, их паучье беганье вокруг него и его жены. Жуковский не видит, сердится, удивляется, что Пушкин не придает никакого значения сватовству Дантеса, твердит, что свадьбы не будет, что это только увертки отца и сына, чтобы избежать дуэли.
      Никто из друзей не оставил подробной записи о том, что делал Пушкин, что делалось кругом него в эти последние, страшные для него месяцы его жизни. Приходится восстанавливать события по отдельным, отрывистым данным. Позже, по памяти, написал воспоминания граф Соллогуб. Сразу после смерти Пушкина, под жгучим впечатлением утраты, Вяземский написал великому князю Михаилу Павловичу очень значительное письмо, как бы отчет о том, что произошло. Он дал общую психологическую картину. В ней нет подробностей, нет дат, нет нарастания событий. Все же среди немногочисленных документов о дуэли и смерти Пушкина это письмо является одним из важнейших уже потому, что его под непосредственным впечатлением событий писал человек очень умный и безукоризненно правдивый.
      Есть еще дневник А. И. Тургенева, который, после двухлетнего пребывания за границей, вернулся в Петербург. Он почти каждый день, а иногда и несколько раз в день, видался с Пушкиным. Но в дневнике об этих встречах упоминается мельком, суетливо. Некогда ему было остановиться, всмотреться. Все суетился, всю жизнь торопился.
      Есть письмо Жуковского, которое сразу после смерти Пушкина он написал отцу, С. Л. Пушкину. В составлении этого письма принял участие весь кружок друзей, бывших около Пушкина в последние его дни. Его надо принять за основной источник. Есть черновик другого письма Жуковского, к Бенкендорфу, по-видимому, неотправленного. Есть, наконец, три листочка заметок, набросанных Жуковским в эти темные ноябрьские дни. Это отрывистые фразы и неряшливо датированные факты. Их отчасти дополняют его пять писем к Пушкину, но и они без дат. Ответных писем Пушкина нет. Как это случилось? Куда они исчезли?
      Жуковский пишет Пушкину в том же тоне, как случалось писать ему и раньше, когда поэт ссорился в Михайловском с отцом, или, уже женатый, чуть не поссорился с Царем из-за своего желания уехать в деревню. Все так же, как школьника, корит Жуковский Пушкина за необдуманность, резкость, глупость, неосторожность, невеликодушие, неблагодарность. Осыпает его упреками.
      Пушкин в свадьбу не верит и от дуэли отказаться не хочет. Жуковский пишет ему: «Я не могу еще решиться почитать наше дело конченным. Я еще не дал никакого ответа старому Геккерну. Но ради Бога, одумайся. Дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства,а жену твою от совершенного посрамления».
      Странное выражение. Точно Пушкин был способен на злодейство. Жуковский старается оградить от его гнева «бедного отца, который силится отбиться от несчастья, одно ожидание которого сводит его с ума». Из писем Жуковского не поймешь, кого считает он обиженным, кого обидчиком? Он отчитывает Пушкина: «В этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать – виноват. Все это я написал для того, что счел своей святейшей обязанностью засвидетельствовать перед тобой, что молодой Геккерн во всем, что делает его отец, совершенно посторонний, что он так же готов драться с тобой, как ты с ним. И отцу отдать ту же справедливость».
      Казалось бы, что первая святейшая обязанность Жуковского – оградить своего гениального друга от гнусной травли. Но старший Геккерн притворился невинной жертвой, сумел одурачить Жуковского и надеялся с его помощью, прежде чем объявить о сватовстве, устроить между противниками примирительную встречу.
      Пушкин знал, что рано или поздно дуэль неизбежна, и от всякого общенья с Дантесом отказывался. У него было одно желанье – поскорее рассчитаться с обидчиком, который нарушил его покой, бросал тень на его честь, делал его смешным, порочил репутацию Натальи Николаевны. Уже весь город знал об анонимных письмах, о возможности дуэли. Жуковский, не в меру жалевший тех, кого он сам позже назовет злонамеренными, ветреными иноземными развратниками, вряд ли облегчил Пушкину муку и тяжесть этих дней.
      На третий день после вызова, когда Геккерн крутился и торговался за Дантеса, Пушкин был у графа Виельгорского и, к своему большому неудовольствию, узнал, что графу все известно. Геккерны, ища сочувствия, спешили первые все всем рассказывать. Это не помешало Жуковскому сурово укорять Пушкина за его откровенность с такими близкими друзьями, как Вяземский и Карамзины: «Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софии Николаевне?..» В следующей записочке Жуковский, узнав о разговоре Пушкина с Вяземской, уже грозит ему: «Я булавочку свою беру из игры нашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится».
      Так близкий друг Пушкина требует от него полной скрытности, хотя знает, что Пушкин пропадает от гнева, бешенства и боли. Жуковский сам отметил на одном из своих отрывистых листков, что Пушкин даже плакал. Он записал: «Я у Пушкина. Большое спокойствие. Его слезы. То, что я говорил об его отношениях…» Пометка – 8 ноября.
      Слезы и спокойствие. Какие отношения? С кем? Опять загадка.
      Пушкин, послав вызов, принял решение, которое считал единственно правильным, неизбежным. Отсюда и его спокойствие. Оно исчезнет, когда его, хитростями, обходными движеньями, заставят временно отказаться от дуэли. 26 января, когда он снова пошлет Дантесу вызов, уже окончательный, к Пушкину сразу вернется его ясность. Он сразу успокоится.
      Но слезы. Были ли это слезы отчаяния, жалости, ревности, негодования или раскаяния? Этого Жуковский не отметил, не пояснил.
      Как Пушкину должно было быть противно бороться с такими ничтожными, нечистоплотными насекомыми, как эти Геккерны, которых он после сватовства Дантеса стал еще больше презирать. И не он один. В письме к великому князю Михаилу Павловичу Вяземский передает отношение своего кружка к Геккернам: «Брак был решен между отцом и теткой, г-жой Загряжской. Было бы слишком долго излагать В. И. В. все лукавые происки молодого Геккерна во время этих переговоров. Приведу только один пример. Геккерны, старый и молодой, возымели подлое намерение просить молодую женщину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это гнусное предложение».
      Поистине гнусное. К сожалению, Вяземский не указал, когда Геккерны вымогали от Натальи Николаевны это письмо – если до сватовства, то, может быть, Дантес рассчитывал, что ему удастся и без сватовства увильнуть от дуэли.
      Старший Геккерн, спасая репутацию своего фаворита, хотел, чтобы Пушкин взял свой вызов обратно, прежде чем Дантес посватается к Коко. Жуковский и на это шел и простодушно сердился на Пушкина, что он упирается. В этих переговорах прошла неделя.
      Загряжская и Геккерн решили, что довольно тянуть, пора разрубить узел. Тетка вызвала Пушкина к себе. Утром 13 ноября, в тот день, когда она ждала Пушкина к себе, голландский посланник послал старой фрейлине письмо с точными указаниями, как она должна поднести Пушкину это сватовство: «Я забыл вчера Вам посоветовать, чтобы Вы, во время сегодняшнего разговора, сказали, что план, касающийся моего сына и К., уже давно существует, но когда Вы пригласили меня придти к Вам, я заявил, что не хочу дольше отказывать в моем согласии, с условием сохранить все дело в тайне до окончания дуэли, потому что с момента вызова Пушкина оскорбленная честь моего сына требовала молчания».
      Пушкин привык видеть в Е. И. Загряжской старшую родственницу, опекуншу сестер Гончаровых, заменявшую им мать. Ей поручал он жену во время своих разъездов. Он относился к ней с уважением, с доверием, был к ней привязан. Теперь она заставила его в своей гостиной разговаривать с Геккерном, которого он считал автором анонимных писем и главным зачинщиком интриги, вязкой паутиной оплетавшей Пушкина. Своего презренья к обоим Геккернам поэт ни от кого не скрывал. Дантеса он считал пустым малым, но все-таки не трусом, никак не ожидал, что он будет прикрываться женитьбой на девушке, которую не любил, которая была на шесть лет старше его.
      Загряжская, в присутствии Геккерна-отца, сообщила Пушкину, что Дантес просил у нее руки Коко и что дальнейшая ссора между будущими родственниками теряет всякий смысл. Что Пушкин мог ей на это возразить? Он оказался вынужден, не выходя из гостиной Загряжской, сказать Геккерну, что берет свой вызов обратно.
      Казалось, дело улажено. Но тут неожиданно заговорил Дантес. Он понимал, что попал в глупое положение, и вздумал ставить Пушкину условия. В архиве Геккернов хранился листок, где рукой Дантеса было написано: «Я не могу и не должен соглашаться, чтобы в письме была упомянута м-ль Гончарова. Жениться или драться? Честь запрещает мне принимать такие условия, и эта фраза ставила бы меня в печальную необходимость драться». Дантес требует от Пушкина объяснения его поступков: «Прежде чем вернуть Вам Ваше слово я желаю знать, почему Вы изменили Ваши намерения, не уполномочив никого представить Вам объяснения, которые я хотел лично Вам дать? Вы первый должны признать, что прежде чем взять слово обратно, каждый из нас должен представить объяснения, чтобы мы могли потом относиться друг к другу с уважением».
      По поводу этого письма Дантеса есть у Жуковского такая запись:
      «Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство. Снова дуэль. Секундант. Письмо Пушкина».
      Жуковский записал это сразу после строчки, где говорится о свидании Пушкина с Геккерном у Загряжской.
      Три дня спустя, 16 ноября, у Карамзиных праздновали день рождения хозяйки. За обедом Соллогуб сидел рядом с Пушкиным: «Во время общего веселого разговора Пушкин вдруг нагнулся ко мне и скороговоркой сказал:
      – Ступайте завтра к Даршиаку, условьтесь с ним только насчет матерьяльной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.
      Потом продолжал шутить и разговаривать, как ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возразить не осмелился. В тоне Пушкина была решимость, не допускающая возражений».
      Пушкин по-прежнему был уверен, что свадьбе не быть. Но в тот же вечер у графини Фикельмон был большой раут. По случаю смерти Карла X дамы были в трауре. Только счастливая невеста, Екатерина Гончарова, появилась в белом платье. Она уже давно была страстно влюблена в поклонника своей неотразимой сестры и действительно была очень счастлива и до, и после свадьбы.
      На этом парадном приеме в австрийском посольстве промелькнули все действующие лица нарастающей драмы. Были там оба Геккерна, были их друзья, включая министра иностранных дел, графа Нессельроде и его жену. Была Наталья Николаевна, которая и в черном платье затмевала свою сестру-невесту. Но копившееся кругом них электричество начинало и ее тревожить.
      Жуковский записал: «Записка от Нат. Н. ко мне и мой совет. Это было на рауте у Фикельмона».
      Какой совет? Что она написала? Опять загадка.
      Пушкин приехал поздно, казался очень встревоженным. Дантеса он грубо отогнал от Коко, запретил ей с ним разговаривать. Это заметили оба секунданта, Соллогуб и Даршиак, молодой секретарь французского посольства, которого Дантес просил быть его свидетелем. «Мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы», – говорит Соллогуб в своих воспоминаньях.
      Соллогуб был очень молод и восторженно предан Пушкину. Он растерялся, не знал, что делать, как спасти поэта. Эта дуэль его мучила. Он боялся за Пушкина. «Ни у одного из русских не поднялась бы рука на него, но французу жалеть русской славы было нечего».
      Тут же, на рауте, Соллогуб попытался образумить Дантеса. Их разговор дошел до нас в двух версиях. В печатных своих воспоминаниях Соллогуб писал: «Дантеса я взял в сторону и спросил, что он за человек? Я человек честный, – отвечал он, – и надеюсь это доказать. Затем он стал объяснять мне, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден. Но никаких ссор и скандалов не желает».
      Такова печатная версия воспоминаний. Но в бумагах П. В. Анненкова сохранилась еще черновая записка Соллогуба. Это единственный из всех известных документов, где проступает затаенная, ревнивая ненависть Дантеса к Пушкину.