Войскам Юго-Западного фронта в мае сорок второго предстояло уничтожить группировку противника и освободить Харьков. Две армии нашего фронта 9-я и 57-я должны были взаимодействовать с Юго-Западным фронтом.
      И вот 2О мая утром мне приказали лететь в 9-ю армию с совершенно секретным пакетом. Почему я должна была лететь одна, не помню. Обычно мы летали со штурманами, офицерами связи, фельдъегерями или там еще с кем. А тут я полетела одна. Помню, подлетая к городу Изюму, увидела на дорогах и просто по полю движение наших войск. В долине Северного Донца, у Святогорского и в Изюме, виднелось много пожаров.
      Пожары с детства вызывали у меня неосознанную тревогу и волнение. "Вор хоть стены оставит, а пожар - ничего!" - говорили у нас в деревне.
      На всю жизнь врезалось, как горел хлеб. Сжатый хлеб перед обмолотом обычно сушили в ригах. Снопы складывали на колосники в закрытом помещении, а внизу под ними топили большую, сложенную из камней печь - теплинку. Тепло шло вверх и сушило снопы для обмолота. От недосмотра за теплинкой и загорелась наша рига с хлебом.
      Посреди ночи раздался душераздирающий крик: "Пожар! Горим!" Все повскакали с постелей, в темноте заметались по избе. Братья, полураздетые, выскочили из дома, а мама от испуга не могла никак до двери дойти, держа в руках первую попавшуюся ей в руки вещь - самовар. Так бы она и стояла, если бы не голос братишки Кости:
      - Мама, да успокойся! Пожар потушен, и хлеб цел. Это Колька послал сказать тебе, чтобы ты не волновалась...
      Шла война. Горели целые города, горела вся наша земля, но не могла я привыкнуть к пожарам. И сейчас тревожно стучало мое сердце при виде пылающей долины.
      А в небе воздушный бой. Наша пара И-16 дралась с шестеркой Ме-109. Бой был неравный. Но "ишачки" искусно увертывались от огня "мессершмиттов", заходили в лобовую атаку, и фашисты, опасливо уклоняясь, ничего не могли поделать. Преимущество было явно за нашими ребятами.
      Я, признаться, засмотрелась и не заметила, как немецкий истребитель коршуном набросился на мой самолет. Резанула перед глазами огненной струей очередь. Нырнуть бы мне тут в овражек или лощину, только впереди раскинулось чуть ли не до самого горизонта ровное поле с зыбкими кучками прошлогодней кукурузы. Справа сплошной лес, слева - город.
      Загорелась машина. Сразу стало жарко и душно в кабине. Едва приземлившись, выскочила я из самолета и, срывая с себя тлеющие лохмотья комбинезона, побежала к лесу.
      Немец, видно, пришел в ярость. Снизился до бреющего полета и весь огонь пушек перенес на меня. В сорок первом, да еще и в сорок втором, гитлеровцы могли позволить себе такую роскошь - погоняться по полям за одиноким русским солдатом на танке, построчить из всех пулеметов и пушек, свалившись с неба. А я все бежала и бежала. Временами падала, притворяясь убитой, и поспешно прятала голову под стебли кукурузы.
      Когда "месс" уходил на разворот, я вскакивала, прижимала к груди секретный пакет и снова бежала...
      Израсходовав весь боекомплект, фашист улетел.
      ... Лес. Тихо. Вблизи ни души. И вдруг так захотелось мне лечь на лужайку, как в детстве, закрыть глаза и забыться. На деревьях уже пробилась молодая листва. Весна вступала в свои права. Никогда-то не боялась я смерти, а тут вдруг так захотелось жить. Плохо умирать весной. Весной жить во много раз дороже...
      А самолет мой сгорел дотла. Сгорели мешок почты и кожанка, лежавшие в фюзеляже. Что было делать? Как найти штаб 9-й армии? Осмотрелась я. Вижу, на ветвях деревьев висит телефонный провод. Пошла по нему, надеясь, что приведет на какой-нибудь командный пункт. Но не прошла и тридцати шагов, повстречала двух бойцов сматывали провод на катушку.
      - Где КП? - спросила.
      - Какой тебе КП, там немцы! - крикнули они, не останавливаясь.
      Выйдя из леса, через поле я побежала к дороге - она была пуста. Отдельные бойцы и небольшие отряды конников шли кто как, не придерживаясь дороги.
      Но вот проскочила грузовая машина, объехала меня, стоявшую на ее пути с вытянутыми в стороны руками. Показалась эмка. Опять голосую, но тщетно. Не замедляя хода, эмка несется мимо. Тогда, не задумываясь, вытащила я наган из кобуры и выстрелила вверх. Шофер дал задний ход, остановился недалеко от меня. Затем открылась передняя дверца машины, и из нее легко выскочил бравый капитан. Он ловко выхватил у меня оружие, выкрутил руки за спину, а сам полез в нагрудный левый карман моей гимнастерки за документами. Такого обращения с собой я не могла допустить! Не менее ловко наклонила голову да зубами как хвачу капитана за руку кровь брызнула!
      Гляжу, из машины выбрался полный генерал, стал расспрашивать, кто я и по какому праву безобразничаю на дороге.
      - А вы кто такой? - выпалила, но свое удостоверение достала. А удостоверение было весьма внушительное - выданное на мое имя, оно предлагало всем воинским частям и гражданским организациям оказывать предъявителю документа всяческое содействие в выполнении заданий.
      - Вам куда ехать? - уже вежливо спрашивает генерал.
      - В штаб девятой армии.
      - Садитесь в машину, - предлагает и любезно так интересуется:
      - Где это вас опалило?
      Рассказала я, что со мной произошло, и вдруг как расплачусь. От обиды или от боли? Очень уж болели обожженные руки, а тут еще этот капитан, выкручивая их, содрал кожу - они кровоточили.
      - Не плачь, девушка, - стал успокаивать меня генерал, - а то и лицо начнет саднить от слез. Мы тебя сейчас мигом доставим в штаб девятой армии.
      Однако на войне и "сейчас", и "мигом"- понятия растяжимые. Только через три часа мы нашли штаб армии, где я и вручила пакет начальнику оперативного отдела.
      В санитарной части мне смазали лицо, забинтовали руки. В столовой накормили, а к вечеру на грузовой машине отправили на аэродром.
      В эскадрилье меня встретили по-братски. Начхоз Народецкий даже принес конфет вместо ста граммов водки, которую нам выдали за вылеты. Он знал, что я свою норму не пила, а отдавала механику или пилотам, и старался при случае побаловать меня конфетами или чем-то вкусным.
      Когда мы базировались под Ворошиловоградом и жили в лесу, в палатках, летали мало. На фронте было затишье. Однажды Народецкий пригласил меня поехать с ним в Ворошиловград на экскурсию. Осмотрев город, мы зашли в универмаг, и там я увидела широкополую соломенную шляпу с роскошным букетом искусственных цветов. Долго я стояла да любовалась ею. Тогда начхоз, уловив мой взгляд, обращенный к соломенному чуду, о чем-то пошептался с продавщицей, и та вручила ее мне.
      Шляпу пристроили в моей палатке на гвозде. Но раз возвращаюсь я с задания - и что же? - вижу нашего любимца Дружка, собаку, кочевавшую с эскадрильей еще с хутора Тихого, в этой самой шляпе. Братцы-пилоты прорезали в ней отверстия для ушей, привязали накрепко бечевкой, и пес с лаем носился в таком шикарном украшении. Пилоты, конечно, попрятались от меня в палатки, смеются, а Кравцов выговаривает:
      - Это тебе за то, что подарки принимаешь от начхоза!..
      Сегодня, когда я вернулась живая, правда, с ожогами на лице и руках, в обгоревших сапогах, все радуются.
      - Не печалься, Егорова, о самолете. Главное, что сама осталась жива, приказ в войска доставила... - успокаивает инженер эскадрильи Маликов. - А самолет - дело наживное...
      Родился в рубашке
      Да, конечно, самолет дело наживное. Но, как же горько и обидно, когда тебя сбивают, а ты ничем не можешь отомстить. Летчики говорили, что на фронт поступила новая техника. "Петляковы ", "Яки", "Лавочкины"... Каждый самолет мечта! Но в душу мою запала одна машина. Раз или два видела ее в полете, но запомнила навсегда. Небольшой моноплан классической формы. Крылья чуть срезаны назад. Сбоку посмотришь - торпеда летит. Об этом самолете ходили легенды... Над самой землей летит стремительно, как стриж, а в небо высокое уходит, как сокол!... Машина маневренная, зрячая, защищенная. Разное поговаривали о ней. Слышала я однажды, как один летчик расписывал: "В штопор при некоординированных разворотах не срывается, по прямой летит устойчиво - даже с брошенным управлением. А садится? Садится почти сам. Словом, прост, как табуретка. И в воздушном бою не подведет, и земную цель поразит. Короче штурмовик". Конечно было отчего закружиться голове.
      Однако, мне опять надо было лететь на У-2 в 6-ю и 57-ю армии, окруженные гитлеровскими войсками. Там не хватало боеприпасов, продовольствия, горючего, собралось много раненых. Попытки прорвать окружение ни к чему не приводили. Армии несли большие потери в живой силе и технике. В результате неудач в районе Барвенково-Харьков положение совсем ухудшилось.
      Мы, как всегда, летали много, за нами, по-прежнему, охотились фашистские пилотяги. С земли нашему У-2 тоже доставалось, да и нам, летчикам, было тяжко...
      В эскадрилью без самолетов уже вернулись Сережа Спирин, Виктор Кравцов. Тяжело раненного Ваню Сорокина отправили в госпиталь. Вот пять дней прошло с тех пор, как улетели на задание и Сборщиков со штурманом Черкасовым.
      Наум Сборщиков - летчик милостью божьей! Перед войной он работал инструктором-летчиком, научил летать более сорока курсантов. Я его знала еще по Ульяновскому авиационному училищу, где мы занимались с ним в одном классном отделении. Потом наши пути разошлись. И вот, когда я приехала на фронт, в эскадрилью, Наум встретил меня, как родного человека. По натуре он был замкнутый, тихий, но меня оберегал, как мог и помогал во всем. Когда Сборщиков не вернулся, я долго не верила в его гибель. Ждала. Но вот уже и пять дней минуло, все уже перестали ждать, даже механик его самолета. И у меня оставалось мало надежды на возвращение Наума, и невольно слезы наворачивались, когда никто не видел. Черкасова тоже было жаль. Всегда веселый, улыбающийся, блондин небольшого роста, в выцветшей гимнастерке и брезентовых, модных тогда, сапогах, трудно было даже представить, глядя на Лешу Черкасова, что столько испытаний выпало на его долю...
      Добровольцем Черкасов пошел защищать республиканскую Испанию. Летал штурманом на бомбардировщике. В одном из боевых вылетов его самолет был сбит. Летчик и штурман попали в плен к фашистам. После долгих допросов и пыток оба были приговорены к смертной казни.
      Советское правительство сумело защитить своих сынов. Перед самой войной они вернулись на Родину.
      - А я в рубашке родился, - смеясь, любил повторять Черкасов.
      Как же хотелось верить, что "рожденный в рубашке" вот-вот появится среди нас с очередной, придуманной им самим шуткой, от которой даже хмурый Сборщиков засмеется.
      И они вернулись! Вернулись совершенно неожиданно, когда их уже никто не ждал. У Наума голова была забинтована так, что одни глаза в щелочки просматривались, правая нога без сапога - чем-то замотана. Вся гимнастерка в рыжих пятнах. У Черкасова же одна рука, забинтованная на ремне, висела, а второй он опирался на большую палку...
      Ад кромешный
      Однако шел июль еще только сорок второго года. Нависла угроза окружения войск Южного фронта. Противник занял Донбасс, вышел в большую излучину Дона и тем самым создал угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.
      Около переправ через Дон скопилось множество наших войск, техники. К переправам же гнали скот, тракторы. Повозки, нагруженные домашним скарбом, с сидящими наверху детьми, тоже ждали здесь своей очереди. Это ночью. А на рассвете начинались беспрестанные налеты фашистской авиации. Наши зенитки стреляли у переправ, но мало. Самолетов же с красными звездами на крыльях почти не было. Так что гитлеровцы сначала бомбили, потом с немецкой педантичностью расстреливали с малых высот скопления людей. Эх, что же тогда творилось на этих переправах! Кричали женщины, плакали дети, ревел скот... Ад кромешный!..
      Вместе с войсками отступали и мы. Отходя к Дону, одну за другой меняли полевые площадки. Очень уставали, буквально валились с ног: заданий поступало много. Отдохнуть было некогда, поесть негде, да порой и просто нечего. Обед, приготовленный на старом аэродроме, попадал на новый, а то и совсем не попадал. Спали мы где придется: и в кабине, и на чехле под крылом самолетам. Только задремлешь, кричат: "По самолетам!"
      ... Летчику Потанину приказали лететь на разведку: определить, куда продвинулись мотоколонны противника и каков состав; узнать, где находятся железнодорожные эшелоны с войсками, техникой и в каком направлении движутся; найти сосредоточение гитлеровских войск и прикинуть их примерную численность. Штурманом с Потаниным отправился на задание вчерашний студент архитектурного института Белов.
      Летчики и штурман вскоре увидели, как гитлеровские танковые и моторизованные колоны, и мотоциклисты движутся на юго-восток, в сторону Дона, в направление его большой излучины. Наши войска отступали, и немецкая авиация неистовствовала - бомбила дороги, забитые беженцами.
      Все разведали Потанин с Беловым, все узнали, определили и повернули домой. Летели они, маскируясь, вдали от дорог и населенных пунктов. Но и фашисты двигались стороной - большими и совсем маленькими отрядами и группами. Один такой отряд в лесочке привлек внимание экипажа своей необычностью - человек сорок-пятьдесят в маскировочных халатах. Потанин подумал, что это свои, что они не знают, в какую сторону им двигаться, и решил показать направление. Сделал над ними один вираж с выводом на юго-восток, потом еще, и вдруг вся группа, как по команде, подняла вверх автоматы и застрочила по самолету трассирующими пулями. На фронте всякое бывает, решил Потанин, по ошибке могли обстрелять свои же бойцы. Но как оказалось, стреляли по У-2 фашистские десантники. После чего штурман замолчал. В беспокойстве оглянулся - Белов сидел бледный безжизненно уронив голову на борт кабины.
      Тревога за жизнь товарища подсказала Потанину поскорей приземлиться и оказать ему помощь. И он посадил машину тут же, в поле. Но помощь уже не понадобилась. Белов был мертв...
      Горе кольнуло Николая в самое сердце. Он в каком-то забытье снял с себя кожанку, свернул ее в несколько раз и стал подкладывать, как подушку под голову погибшего друга.
      - Вот так тебе будет помягче, - приговаривал Потанин и беззвучно плакал...
      В те тяжелые дни нашего отступления недалеко от Новочеркасска к нам пристал лет трех малыш. В одной рубашонке, грязный, изголодавшийся, весь в ссадинах, он ничего не мог сказать, кроме слова "мама", которую звал беспрестанно, да своего имени - Илюша. Плакать Илюша уже не мог, а только надсадно всхлипывал. Подошедшие бойцы рассказали нам, что недавно немецкими самолетами был разбит обоз с беженцами и что они видели этого мальчика около убитой матери. А потом, когда фашистские стервятники налетели еще раз, все бросились в разные стороны, побежал, видимо, и малыш - и так спасся.
      Мы не знали, что же с ним делать, куда пристроить. Надо было улетать, а Илюша ухватился за мою шею, и, кажется, никакая сила уже не могла оторвать его от меня. Я решила тогда взять малыша с собой.
      - Ты что, с ума сошла?
      - Ребенку нужен уход. Что ты можешь дать ему?
      - Где мы теперь остановимся, знаешь? - налетели пилоты.
      Тогда я еще крепче прижала к себе Илюшу и побежала к станице. Навстречу попалась старая женщина с палочкой. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в ребенка, а потом заплакала, запричитала :
      - Илюшенька, внучок мой!..
      Я передала малыша старухе и в слезах бросилась к своему самолету. И стало мне тогда вдруг так невыносимо больно, так обидно за все: и за этого сиротливого Илюшку- сколько их было на дорогах войны! - и за уходящие годы, за себя... Я так любила детей, так хотелось иметь свою большую семью - много маленьких озорных мальчишек, вихрастых девчонок...
      Война перечеркнула, разрушила все мечты. Мне часто вспоминался Виктор Кутов. Вот уже пять месяцев от него не было никаких вестей. Он воевал где-то на Северо-Западном фронте. В минуты, когда я оставалась со своими мыслями наедине, тяжелым камнем давило: да жив ли ?.. Письма не идут - это полевая почта виновата. Но я потерплю, я непременно дождусь... В такие минуты сквозь слезы я ругала себя, что до войны была такой дурой: ведь давно, еще с Метростроя, до самозабвения люблю Виктора, а ни разу ему об этом не сказала. Почему?..
      "Ты любишь меня?" - спрашивал он на свиданиях, а я только смеялась: "Еще чего! Конечно, нет!" - "Поцелуй на прощание." "Выдумал. Целуй сам, если надо... " - "Любит! Любит!" - звонко кричал Виктор и кружил, кружил меня вихрем, крепко держа меня за руки...
      В эскадрилье связи ко мне все - и пилоты, и механики - относились хорошо. Находились и "женихи", но я как-то ухитрялась разговаривать с ними не наедине, а среди людей - так было легче отбить "атаку", дать понять, что любви не получится. Трудновато, конечно, женщине одной среди мужского коллектива. Порой, так хотелось с кем-то просто поговорить по душам. Но все-то сдерживало, все усмиряло одно суровое слово - война...
      Приказ НКО No 227 или "Ни шагу назад!"
      Под Черкасск мы прилетели на заранее обусловленную площадку, но там не оказалось ни штаба, ни столовой, ни горючего. Наш наземный эшелон, в связи с тем, что прямой путь на Грозный был захвачен противником, двигался какой-то долгой дорогой - через Майкоп, Туапсе, Кутаиси, Тбилиси, Орджоникидзе... Командиром наземного эшелона был назначен старший лейтенант Листаревич, комиссаром - лейтенант Иркутский. Выехали они 18 августа 1942 года - как раз в День Воздушного Флота, но нам в то тяжкое время отступления было не до праздника. А догнала эскадрилью наша "база" только 30 октября, когда штаб фронта стоял уже в Грозном.
      Так что приземлились мы, включили моторы, собрались около самолета заместителя командира эскадрильи Пенькова и стали думать, как же быть дальше.
      Глядим, из селения, неподалеку от которого сели, идет пожилая женщина. Поздоровалась, посмотрела на нас и говорит:
      - А кушать-то у вас есть что, может, вы голодные?
      Не услышав ответа, прямо и предложила:
      - Я сегодня борща наварила ведерный чугун. Как знала, что прилетите. У меня ведь сынок летчик, только вот давно нет от него писем... - Она зашмыгала носом, утираясь подолом широкой кофты.
      После вкусного обеда мы решили слить со всех машин оставшийся бензин и лететь на поиск наших тылов. Я полетела с Черкасовым. И снова под крылом земля, окутанная дымом, горящие дома, горящие неубранные хлеб, кукуруза, подсолнечник. На повозках и пешие -с узлами, коровами на поводках, - движутся люди. Больно смотреть. А еще больнее то, что ничем-то не можешь помочь им.
      Только через несколько дней где-то под Пятигорском мы наконец нашли свой штаб. Здесь нам зачитали приказ НКО No 227, жесткий приказ войскам, смысл которого сводился к одному: "Ни шагу назад!.."
      Как правило, номера приказов помнили только штабисты. А вот этот, 227-й спроси и сейчас любого фронтовика! - назовет каждый. В нем говорилось, что нам надо до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр нашей земли. Осуждались те, кто считал, что территория Советского Союза большая и что можно и дальше отступать в глубь страны, до выгодных для обороны рубежей. Приказ обязывал объявить решительную борьбу трусам, паникерам, нарушителям дисциплины. Выполнить требование - значит спасти Родину, победить врага.
      Организованные заградительные отряды в войсках сделали много хорошего по выполнению приказа, но случались и курьезы.
      Между Пятигорском и Нальчиком фашисты опять сбили самолет Сережи Спирина, летавшего на поиски 17-го казачьего кавалерийского корпуса. Стояла августовская жара и летчик полетел на задание в одном легком комбинезоне, оставив свое обмундирование с документами на аэродроме. Его сбили, самолет сгорел, пострадал и летчик.
      Стрельба на земле не давала никакой возможности поднять головы. Спирин полз. Когда добрался до своих, то его тут же арестовали, как дезертира. Чтобы он ни говорил в свое оправдание ему не верили. К счастью, летчика опознал офицер связи фронта, с которым Спирин много раз летал в войска. Суд скорый был отложен, а за Сергеем выехал комиссар Рябов с подтверждением и документами.
      Линия фронта менялась в день по несколько раз. Нам приходилось летать по всему Северному Кавказу. Танковые соединения врага уже форсировали Кубань в районе Армавира, овладели Майкопом, Краснодаром. Немцы заняли почти все горные перевалы, захватили Моздок, небольшие плацдармы на правом берегу Терека.
      Нам трудно было разобраться в обстановке отступления, которая сложилась осенью 1942 года на Северном Кавказе.
      Помню, получив задание отыскать штаб 58-й армии, я снова со штурманом Черкасовым пролетела от Нальчика до Грозного. Армию мы нашли и передали почту штаба фронта, но сколько же пережили за тот полет!..
      Вернулась я с задания усталая, удрученная всем виденным, злая. Сдала самолет Дронову, а сама поспешила к штабу эскадрильи. И вот уже вслед слышу горькие слова механика, обращенные к инженеру:
      - Опять, как решето! Как, чем ремонтировать - ума не приложу. Мастерских нет...
      Захожу я на командный пункт доложить командиру о выполнении задания, а там уже докладывают вернувшиеся Коля Потанин и Виктор Кравцов. Спокойный, рассудительный, Потанин сам на себя не похож Всегда причесанный и опрятный, сейчас он был в обгорелой форме, с измазанным маслом и кровью лицом, с опаленными волосами. Он докладывал командиру эскадрильи майору Булкину и начальнику штаба Листаревичу о случившемся и просил перевести его в боевую авиацию. А случилось с Потаниным вот что.
      Его послали с важным грузом в район Ардона в окруженные противником части 37-й армии. Главный маршал авиации Константин Андреевич Вершинин, бывший командующий нашей воздушной армией, в своей книге "Четвертая воздушная" написал об этих полетах: "Многие храбрецы летали в район окружения и днем". Яснее, кажется, и не скажешь. Ну, а разве не храбрецы? Днем, на беззащитном самолете, в район окружения... Летчики доставляли войскам продовольствие, боеприпасы, медикаменты, другие грузы.
      В тот день Потанин, выполнив задание, вывозил из окружения тяжелораненого. На обратном пути он попал под сильный обстрел с земли, затем - под огонь фашистских истребителей. Как ни маневрировал Николай, как ни старался уйти от летящих в него снарядов, самолет все-таки был сбит, вспыхнул и упал в заросли. Потанин успел выскочить из-под горящих обломков, катясь по земле, сбил с себя огонь, бросился спасать раненого, но тот уже был мертв...
      - Я хочу бить гадов! - сверкая чистыми и ясными, как небо, глазами, доказывал Николай комэску. Больше так не могу. Они нас бьют, а мы - в кусты!..
      Кубанец Кравцов молчал. Вместо доклада он протянул комэску какую-то бумагу, и тот, также молча, прочитал и, долго не раздумывая, что-то размашисто написал на ней, передав начальнику штаба.
      Позднее мы узнали, что Виктор Кравцов отказывался летать на У-2 и просил перевести в штурмовую авиацию. Резолюция комэска уже в который раз! - была одна и та же: "Отказать"...
      "В штрафную роту захотела?"
      Страшное, тяжкое время было тогда, осенью 1942 года на Северном Кавказе. Все воины - от солдата до маршала - были, кажется, на пределе человеческих возможностей. Давно уже мы не получали писем. Полевая почта где - то заплутала. Но у меня в сердце всегда хранились мама и Виктор. Где они и как? Живы ли? "Конечно, живы и здоровы! - успокаивала я себя. - Это связь виновата." В левом кармане моей гимнастерки лежали партийный билет и две фотографии - мамы и Виктора, а еще - совсем малюсенькая - Юркина. Мама, как всегда, повязана платком и смотрит на меня с грустью. А Виктор, наоборот, смеется задорно и чуть запрокинув курчавую голову. Он в форме. На петлицах три кубика и птички.
      Юрка на фотографии - в белой рубашке, с пионерским галстуком. Его долго не принимали в пионеры из-за репрессированного отца, пока за него, да и за других таких же несчастных детей не вступилась завуч. Она сказала тогда: "Если мы не будем принимать наших учеников в пионеры, то ни одного пионерского отряда не соберем по всей школе. Все вы знаете, что в наших арбатских школах отцы учеников репрессированы почти через одного... "Многих тогда приняли в пионеры. Потом, правда, завуча уволили. Юрка в пионерах состоял до комсомольского возраста. Но вернемся опять в год 1942-й, на Кавказ.
      Наши войска в чрезвычайно сложных условиях с тяжелыми боями отошли к предгорьям Главного Кавказского хребта. Враг захватил обширную территорию: Ростовскую область, Калмыцкую АССР, Краснодарский и Ставропольский края. Враг уже проник в Кабардино-Балкарию, в Северную Осетию, Чечено-Ингушетию.
      25 октября 1942 года гитлеровцы бросили в бой до 2ОО танков и, прорвав оборону 37-й армии, 28 октября захватили Нальчик. Развивая успех, через неделю они вышли на подступы к Орджоникидзе. Однако 6 ноября подошедшие резервы нашей армии нанесли контрудар по фашистской группировке и в шестидневных боях разгромили ее. Немцы перешли к обороне и на гронзенском направлении. План захвата Закавказья, Грозненского и Бакинского нефтяных районов был сорван врага остановили.
      ... И вот мой последний вылет в эскадрилье связи - в район Алагира. В пути меня атаковали истребители. Я пытаюсь от них спрятаться - маневрирую буквально между деревьями, кронами их. "Мессеры" бьют неприцельно, но длинными злыми очередями. Кидаю свой самолет влево, вправо... "Когда же, наконец, отвяжутся!.." И вдруг... Правым крылом моя машина врезалась в дерево. Сильный удар... Треск... Еще удар!... Очнулась - и никак не пойму, где нахожусь. Болят ноги, руки, сдавило грудь, дышать трудно. Потихоньку пошевелилась -переломов вроде нет. Но где же самолет? Посмотрела кругом, а он тут, рядом, лежит - весь изломанный. Мотор уткнулся в землю, винт, вернее, обломки его в стороне валяются, на кустах висят элероны, еще какие-то детали. Словом, самолета нет. В душе боль, досада, горечь. "Что же делать? Что же делать..?" - твержу постоянно и ковыляю в сторону аэродрома.
      Никаких доказательств, что меня атаковали фашисты, нет. Думаю, скажу-ка, что сама разбила самолет. Вот случай перейти в боевую авиацию!
      Только на второй день к вечеру отыскала я аул Шали в ущелье за Грозным и предстала перед командиром эскадрильи.
      - Я разбила самолет и готова отвечать за это по законам военного времени, - отчеканила скороговоркой, стоя по стойке "смирно".
      Майор Булкин, как мне показалось, был не в духе. Сердито посмотрев на меня, он принялся кричать:
      - В штрафную роту захотела? Вот там узнаете, почем фунт лиха! А то, видите ли, они стали хулиганить... чтобы удрать в боевую авиацию!
      Кого имел в виду Булкин, я не знала, но слушать брань его мне было обидно. Заступился за меня Алексей Рябов.
      - Давай-ка, командир, отправим ее в УТАП вместе с Потаниным. Пусть переучивается. Ведь на Егорову уже пять запросов было откомандировать в женский полк...
      Об этом я услышала впервые, но не успела ничего сказать откуда ни возьмись - Дронов:
      - Разрешите обратиться? Самолет Егоровой я отремонтирую. Обещаю!
       
      Летающий танк
      Много лет спустя я узнала, что Дронов самолет мой действительно восстановил, сдал его инженеру эскадрильи, а сам добился перевода в другую часть и до конца войны был механиком на истребителе Ла-5.
      А я с Потаниным тогда все-таки укатила в город Сальяны в УТАП (учебно-тренировочный авиационный полк). И вот первое препятствие на пути к боевой машине.
      - Значит, штурмовиком? - Это командир полка. - А знаете ли вы, что за адская работа - штурмовать? Ни одна женщина еще не воевала на штурмовике. Две пушки, два пулемета, две батареи реактивных снарядов, бомбы различных назначений - вот вооружение "ила". Поверьте моему опыту, не каждому даже хорошему летчику подвластна такая машина! Не всякий способен, управляя "летающим танком", одновременно ориентироваться в боевой обстановке на бреющем полете, бомбить, стрелять из пушек и пулеметов, выпускать
      реактивные снаряды по быстро мелькающим целям, вести групповой воздушный бой, принимать и передавать по радио команды. Подумайте! - урезонивал он.
      - Думала уже. Все понимаю, - отвечала я кратко, но решительно.
      - Не приведи бог, какая упрямая! Тогда делайте, как разумеете! - И командир учебного полка отступился.
      Самолетов в УТАПе было много, но все устаревшие. Мы летали на УТ-2, УТИ-4, И-16, СУ-2. Штурмовика Ил-2, о неподвластности которого говорил командир полка, не было и в помине. А мне и моим новым товарищам хотелось освоить именно штурмовик.
      С азартом взялась я за изучение новой, кроме УТ-2 для меня, техники. Научилась управлять истребителем и вести "бой". Уверенно поднимала в воздух легкий бомбардировщик СУ-2.
      Этот самолет осваивала я с особым усердием: узнала, что у него скорости отрыва от земли и посадки почти такие же, как и у "ила".
      Тренировочные полеты были каждый день. Питание в столовой, мягко говоря, было "жидковатое", и мы в свободное время устремлялись на реку Куру ловить миног. Мне они казались змеями и есть их я не могла. Но однажды после полетов вылезла из истребителя И-16 ("ишачка"), голова у меня закружилась от истощения и я упала. После этого случая есть стала все, в том числе и жареных миног.
      Как-то я прослышала, что к нам в УТАП приехал начальник политотдела 230-й штурмовой авиадивизии полковник Тупанов - для отбора летчиков в боевые полки. Ну, думаю, двум смертям не бывать, одной не миновать - и бегом к штабу. У первого встречного спрашивают:
      - Где Тупанов? - Мне в ответ только пожимают плечами. Наконец, я остановила коренастого мужчину в летнем комбинезоне и форменной авиационной фуражке и опять спрашиваю : - Не знаете ли, где тут полковник Тупанов с фронта? Незнакомец внимательно посмотрел на меня, разглаживая сборки комбинезона под офицерским ремнем.
      - А зачем, собственно, он вам?
      - Вот встречусь с ним, тогда и скажу.
      - Допустим, я Тупанов.
      - Вы? - Я испугалась своего дерзкого тона. Вот ведь какую оплошность допустила. Но отступать было некуда. Тем более и полковник повторил:
      - Так, что же вы, все-таки, хотели мне сказать?
      - Моя фамилия Егорова, - начала я издалека. - Я окончила Херсонское авиационное училище, работала летчиком - инструктором, с начала войны на фронте летчиком в эскадрилье Булкина - может слыхали...