И вот, к этой самой поре, приключился в селе пожар. Сопливые пасечниковы дети вытащили на противне угольев и полезли с ними в подпол, чтоб в темноте полюбоваться мерцанием таинственных переливчатых огоньков. Пока тащили из своей, пасечниковай, печи, да пока добирались в подпол, одну половину рассыпали, о другой позабыли, глядь-поглядь - пожар!
      Сами испугались да убежали, а дом занялся. За ним другой, следом третий. А четвертым был как раз мужичков дом. Тут-то и пригодилась чуковская сноровка и хватка.
      Полковник вмиг перетаскал из пруда всю воду, принялся даже вычерпывать реку и без малого всю вычерпал, но затормозил разгон, так как огонь оказался побежден. Избушка же, наполовину обгорев, была-таки спасена. Растроганный мужичок подарил Чуку яловую корову, чем еще больше подвинул того в сторону покупки сруба.
      Сама же пожарная деятельность сильно увлекла полковника. Поэтому в первый же удобный момент он держал перед общиной речь зычным митинговым голосом, и вскоре миром была построена на краю села каланча, закуплен необходимый инвентарь и наперед, при первом же окрестном пожаре, полковник скакал на буланом в яблоках коне, во главе пожарной дружины добровольцев, медью каски разгоняя солнечные лучи.
      Впервые в жизни у Чука разыгралось воображение. Виделась ему позади несметная тьма всадников, копытами дробящая землю, а сам себе полковник казался не то Гвидоном, не то Русланом во главе целого войска. И был он полон сил, волос на его голове чернел вороным крылом, завивался крупными спиралями и лез из-под каски.
      Так, с разгону, всей ратью подлетел к пожару. Глаза полковника метали желтые молнии, голос гремел. Дружинники бросались сломя голову в самое пекло по его команде или по одному лишь движению руки.
      Сыпались снопы искр. Клубился черный дым. Били по незадачливым головам рушащиеся горящие балки. Но дружина не сдавалась. Бабы подносили ведра, и сам полковник Чук ловко подхватывал очередное и метал воду в огонь.
      В результате пожар, не сожрав и половину села, был побежден.
      Все поселяне усердно крестились на церковные купола и хором повторяли, что де, мол, хранил Господь, и все бы такие пожары, что только пол-села ушло.
      Дружинники выступали героями и никак не хотели менять паленую одежду и каски вплоть до следующей надобности, что очень пришлось по душе деревенским девкам.
      Любая, взятая для примера девка, весьма охотно ухватывала под руку какого-нибудь из них поразухабистей, в закопченной каске и с обгорелой скулой и перла с ним вдоль села по главной улице назло подругам. Одна-две таких прогулки сильно поднимали невесту в цене и становились причиной многих интриг и выворачивания кольев из плетней для скрещения с такими же, руководимыми соперной стороной.
      Община долго кряхтела, скоблила в затылках, частью кобенилась и залупалась, пока, прикинув дело к месту, не собралась со средствами и не отстроилась заново. Одновременно с тем подошел под крышу и чуковский дом.
      IX
      А раз по осени на каланче опять подняли шары и забили в колокол. Горела в трех верстах помещичья усадьба.
      Чук, побросав свои вилы с граблями, бросился седлать Буланого, и в следующий миг по дороге уж мчалась пожарная команда, заслонив тучей пыли всю окрестность.
      Во главе скакал блистательный Чук. Ноздри его жадно ловили горький дым, а глаза, казалось, совершенно оторвались из орбит вперед, туда, где ждала его наполненная жизнь, вся из железного лязга, огненного полыханья и выкриков зычных голосов. И когда приходило полковнику на ум вообразить себя со стороны, как бы взглядом окружающей публики, то все выходили изящные героические позы и картины. Не хватало, разве, пурпурного плаща, который как на зло не шел к делу, каска зато годилась в самый раз, и Чук то и дело ее плотнее натягивал.
      До пожара оставалось сделать один поворот, но внезапно из-за поворота этого вылетел небольшой отряд на казистых коньках-горбунках. Отряд рысисто двигался в угрожающем боевом порядке. В поднятых руках конников зловещими зигзагами вспыхивали кривые клинки.
      Во главе отряда виден был здоровенный детина скандальной наружности и с бритой сияющей головой. На лице его написана была радость простодушного хулигана.
      Дружинники вопросительно обратились к спешившемуся Чуку. А один добежал к нему, схватил за край пожарной рубахи и засвистел в самую желтизну чуковских глаз:
      - Котовский! Котовский это! Не сносить нам голов, счас сымет!
      И верно, пока полковник возводил в уме классовую структуру и соображал, куда приткнуть атамана, чтоб решить, как к нему относиться, мужики, побросав телеги, разбежались, а над самым поместилищем чуковских мозгов с визгом завращалась острая сабелька Котовского.
      В ожидании снятия головы, полковник расставил ноги, развел по сторонам руки наподобие крыльев орла и нагнул, подставляя, жилистую шею. Перед мысленным его взором разом пронеслась вся путаная жизнь, достаточно содержавшая в себе разной мерзости и даже невинной крови. Затем встала каурая яловая касатка с ласковым женским взглядом... Потом все исчезло, осталось лишь висящее на волоске ощущение - запах конского пота. Однако, взамен удара, сверху раздался сатанинский голос вроде шаляпинского и, должно быть, самый зычный на свете голос:
      - Что, полкан, ссышь, когда страшно?! А ну, деньги на бочку!!!
      Вернувшийся с того света Чук, непослушными пальцами стал отвязывать заветный узелок, думая мысль о том, что Котовскому-то не надо бы жалеть отдавать, так как все же на Народное дело... да и жизнь дороже.
      Разглядев добычу, Котовский довольно шевельнул гитлеровскими усами и, хлопнув Чука по плечу, зарокотал:
      - Ну ты даешь, пожарный! Молодец, елы-палы! - И, пряча за необъятную пазуху добычу, ткнул того сапогом в грудь:
      - Дык! Елы-палы! Ты туши пожар-то, туши! Тушить твое дело! Мы теперь с тобой, сударик, как, елы-палы, иголка с ниткой, - я жечь стану, ты - тушить!
      И, заржав еще раз, поднял коня на дыбы, аж под самые облака и, сверкнув голым черепом, унесся в степь.
      X
      Между тем отзывчивый Чижик добровольно перебрался на место утраченного полковника, которого все без сожаления сочли сбежавшим, и продолжил дальнейший путь с Ребровым, давая тем самым возможность вовсю раскручиваться роману инспектора Каверзнева.
      Для романа были все условия и причины. Не будь вовсе условий, роман бы раскручивался благодаря одним лишь причинам. Даже если бы оказались вдруг препятствия, они были бы преодолены с легкостью, разлетаясь в щепки и дребезги. Явись даже сами укоризненные родители обоих, со строгими лицами, они были бы вытолканы вон из купе до другого раза, несмотря на протесты, но роман все одно бы произошел, так сильны были его причины, состоявшие во взаимном притяжении двух сердец. Такое влечение случается довольно редко, в виде особенного Божьего доверия, оправдавших которое ожидает счастье, пренебрегших же им ждут одни лишь разочарования и неудачи.
      И вот Лепа уж поил спутницу купленным у проводника шампанским, и та наотрез отказывалась замечать раздутые Лепины ноздри и горячую руку, отпущенную им путешествовать и преодолевать различные препятствия в виде пуговиц, крючков и резинок, то и дело загораживающих путь.
      С той же отвагой она распорядилась об устройстве общей постели на нижней полке, поместительность которой открылась им с самой обширной стороны.
      По мере приближения юга, молодые люди сближались более и более, пока не сблизились совершенно...
      Утро разбудило их стуком проводника, пришедшего объявить станцию. Ей пора было сходить. Прощание было коротким, но пылким. Леопольд успел напоследок расцеловать возлюбленную в обе щеки, потом помог ей вынести вещи и, свесясь с подножки, под стук стронувшегося вагона, долго махал ей и кричал разные слова, а она лишь повторяла:
      - Леопольд! Милый! Я буду ждать вас в нашем городе, буду ждать всю жизнь!
      Розовая лента билась на ветру, золотились поля соломенной шляпки. Стучали, уносясь, колеса.
      XI
      После встречи с пожарной дружиной, тем же вечером Григорий Котовский в свежем с иголочки фраке, в белых перчатках и с блестящей из-под бритвы надушенной головой, жестким ударом английского ботинка распахнул дверь "Одеона" и стремительно ворвался в помещение, сразу заполнив его раскатами громового голоса:
      - Как встречаете?! Елы-палы! Котовского не знаете?! Счас бошки сыму!
      Весь зал привстал, повторяя: Котовский! Котовский! - роняя вилки и отпуская изо ртов жирные куски.
      Котовский же, отразившись во всех зеркалах, схватил за грудь меланхолического официанта и заорал, обращаясь ко всему залу и даже как бы ко всему свету:
      - Как служишь, собака!! Даешь сей миг отдельный кабинет с окном, чтоб сцену видать! Да живо мне, елы-палы!
      Тут же с поразительным проворством он был удовлетворен по всем пунктам и насыщался свежими (только что привезли) устрицами, запивая белым и красным вином, и продолжая бурлить, подобно действующему вулкану.
      На сцене гнулась модная певичка, а Котовский, ухватив зубами виноградную кисть, обернулся к китайский ширме с драконами, из-за которой вдруг вышла бывшая там в засаде Она - предмет необузданной, испепеляющей страсти разбойника, не лишенной, впрочем, взаимности.
      - Заставляете ждать, Котовский, - пропела женщина, двигаясь кругом по кабинету. Котовский с закушенной виноградной кистью, бросился к ней, простирая огромные руки:
      -Дык!!!
      - Вот все у вас, Котовский, дык да дык, слова по-человечески не дождешься, - отвечала та, уклоняясь от объятий.
      - Княгиня!!! - взволнованно констатировал атаман, выплюнув кисть и вновь пытаясь обнять возлюбленную.
      - Котовский, держите себя в руках, - продолжала кокетничать княгиня, Котовский же для ускорения дела слазал за пазуху и, недолго порывшись, вынул чуковский узелок, затем вывалил сокровище на стол:
      - Во! - гордо показал он добычу, потом выбрал и протянул женщине самый крупный камень: - Тебе, елы-палы! Бери!
      Камень ударил по глазам лучами, заполнив комнату мелкими яркими радугами.
      - Гриша! - княгиня впилась сверкающим взглядом в бриллиант, потом не без труда перевела взор к Котовскому, обняла его и, влажно блестя глазами, прошептала: - Не жалко? Ведь ты мог бы купить себе пороху и этих... пуль.
      - Дык!!! Елы-палы! Говна не жалко! - в восторге вскричал Котовский, пропадая в огромных глазах княгини и не находя больше слов.
      Заключились в объятия, в которых мудрено было сохранить в целости кости и дыхательные пути. Но княгиня была способна и на большее.
      Погас свет. Встали у дверей надежные телохранители.
      Через час, когда оба возлюбленных сидели за столом, подкрепляясь кофе, в дверь постучали и затем всунулось поводя очами, лицо, похожее скорее на рыло и украшенное полицейской фуражкой:
      - Можно?
      - Ба! Хобот! Чего тебе?
      - Так послано было за полицией, господин Котовский. Теперь все оцеплено, так вы уж... черненьким ходиком извольте. Не то - скандал.
      - Дык!!! - подскочил атаман, чуть не опрокинув стол, - мне ли скандалов бежать, елы-палы! А ну, ступай сюда!
      - Зачем, господин Котовский?
      - Денег дам, - атаман схватил Хобота за шиворот, вылил ему на голову бутылку красного, подставил под глаз синего фонаря, пару раз выпалил из нагана в потолок, затем сунул тому сотенный билет и, схватя под мышку, поволок через зал к дверям.
      На пути Котовский глушил всех своим "Дык" и "Елы-палы", не отпуская Хобота и выстреливая в хрупкие предметы, со звоном разлетавшиеся.
      Клубился дым. Полиция металась, орала, свистела, тоже палила из револьверов, рассеивая по полу дымящиеся гильзы. Возня и суета приняли всеобщий характер. От одного дамского визга всем заложило уши так, что не слыхать было выстрелов, как будто стреляли из бесшумных пистолетов.
      Используя Хобота, как таран, Котовский разметал у дверей агентов, вышиб дверь и вырвался на улицу, где его поджидал лакированный автомобиль с шофером в огромных очках. Автомобиль дрожал от нетерпения и сразу сорвался с места, как только в него уселся Котовский. А сорвавшись, тут же исчез с глаз долой за углом, оставив на мостовой помятого Хобота с еще одним сотенным билетом в фуражке.
      Некоторое время спустя из "Одеона" вышла княгиня Беломоро-Балтийская, уселась в экипаж и поехала к себе, всю дорогу судорожно сжимая вспотевшей рукой громадный бриллиант, любуясь радугами, вспыхивающими между пальцев, и совершенно не смотря на боль в подавленном Котовским теле.
      Становилось прохладно.
      XII
      Полковник Чук совершенно прижился в деревне. Ему крупно повезло. Волоокая его Касатка оказалась на поверку не такой уж яловой, к зиме отелилась и стала давать жирное молоко. Построился пятистенный дом с четырьмя окнами по фасаду и красовался теперь на окраине села чин-чинарем. Навырастало всякого в огороде, и полковник обзавелся припасом, состоящим из солений, квашений и сушений, заполнивших прохладный погребок.
      Проделав всю работу, Чук решил развеяться и съездить в город для покупки кое-какого инвентаря и мануфактуры.
      Вышло так, что по дороге расковалась лошадка, подвозившая полковника. Пока искали кузнеца, пока ковали, - в город добрались только к ночи.
      Несмотря на непродолжительность сельской жизни, Чук неизвестным способом успел впитать там деревенское недоверие и опаску перед городом и его жителями. Поэтому ли, по чему другому, но только Чук не стал искать ночлега в городе, а сошел на окраине, в слободе.
      Отыскав чей-то незапертый амбар, он, недолго думая, бросил в угол на солому свой армяк, накрылся рогожей и принялся угреваться, поджимая всеми частями тела к животу и туда же пригибая голову в надвинутом на уши малахае.
      Но только было он угрелся, как почувствовал, что солома уходит из-под его боков и сам он колышется, как на мелкой волне. Ощущение было столь необычным, что неустрашимый полковник похолодел и сердце его ушло в пятки.
      Было от чего уходить чуковскому сердцу в пятки: когда полковник привстал и напряг свои всевидящие глаза, он с ужасом обнаружил под собой шевелящийся ковер из крысиных спин.
      Сна как не бывало. Чук забрался повыше на какой-то ларь и стал наблюдать крыс, напрягая воспаленные глаза и борясь с омерзением.
      А крысы, чувствуя, что пришла ночь и настало их время, без устали сновали вокруг, без конца чем-то хрустели, чавкали и даже хрюкали, пожирая что-то подобно свиньям. Иногда они, дробно грохоча по доскам, проносились под самым носом у полковника по каким-то своим делам, шумно волоча голые хвосты и спесиво его не замечая.
      Вообще всех их что-то объединяло. Печать какой-то общей, коллективной заботы лежала на их мерзких, устремленных вперед, мордах. И еще Чук решительно убедился, что в крысах было очень много от свиней. Разница была в величине, и в том, что у хавроний хвосты скручены были в узелки. Даже цвет, как ни странно, почти совпадал.
      Крыс было чрезвычайно много.
      Сначала полковнику казалось, что их действия руководятся примитивными инстинктами, но по прошествии небольшого времени Чук понял - вся эта возня имеет организованный вид. Самым же интересным было зрелище, увиденное полковником, когда уж ум его и зрение стали меркнуть от впечатлений и бессонницы.
      Крысиная возня приняла всеобщий характер и смысл. Крысы плотным стадом метались по амбару, будто объятые паникой. Постепенно направление их беготни сомкнулось в круг. Топот сотен лап создавал ровный гул. Казалось, что вращается гигантский диск и если на него опустить граммофонную иглу, зазвучит какая-нибудь оглушительная и наглая мелодия.
      Посреди этого мрачного круга вертелась группа окруженных крыс, среди которых резко выделялся вожак, руководивший ими. Он был покрепче прочих, позубастее, щетина его стояла торчком, а хвост, как длинная меткая плеть далеко доставал по головам зазевавшихся и непослушных.
      Окруженных крыс то и дело почти случайно то задевали, то толкали, иногда довольно сильно, как бы принуждая двигаться в общем направлении. От этих толчков окруженцы отлетали к своему вожаку, переворачиваясь и иной раз истекая кровью.
      Действия эти имели успех. Окруженная партия начала редеть за счет перебежчиков, которое понеслись с основным стадом, более всех огрызаясь на своих бывших товарищей.
      Наконец, Вожак остался совершенно один в центре живого круга. Он еще пытался задержать последнего сообщника, прищемив ему лапой хвост, но тот, безумно выкатив глазки, забился судорожно, затем обернулся и мигом перегрыз собственный хвост, вслед за чем опрометью кинулся в общий строй, вычеркивая по доскам кровавые зигзаги.
      На окруженного никто в отдельности не нападал, лишь чуть цепляли на бегу то хвостом, то когтем, а то и зубом. Но эти мелкие неприятности исчислялись сотнями в минуту, так что на бунтаре очень скоро не осталось живого места. Вскоре он стал заваливаться на бок, потом замечательный хвост его, подрубленный чьим-то резцом, перестал служить, а вскоре и вовсе отлетел в сторону.
      Наконец его окончательно опрокинули и затоптали. Некоторое время еще продолжалась омерзительная возня, потом усталая, но довольная крысня разбрелась по сторонам и углам амбара, оставив на полу чистое место...
      - Не хуже, чем у людей, - потрясенно подумал Чук, забираясь повыше, и измученный, заснул.
      Последние впечатления не дали ему насладиться приятным сновидением, полковнику приснился кошмар, причем кошмар этот просматривался под видом кинофильма, как бы на экране.
      Сперва появились титры: СОН ПОЛКОВНИКА ЧУКА.
      Затем на экране возник город. По улицам города двигались крысиные стаи. Стаи эти шли плотными прямоугольниками посреди улиц. Над ними реяли неопределенного цвета знамена и штандарты.
      Люди, населявшие город, жались к стенам домов в ужасе раскрыв глаза и рты. Те, что были дома, запирались на все засовы, но покоя не находили и вздрагивали всякий раз, как только слышали маленький шорох.
      Крысиные прямоугольники стекались к площади с трибуной в центре. На трибуне, схватив рукой поручень, находился приземистый, неопределенного вида субъект с острым лицом и пронзительно пищал, непрерывно стуча сухим кулаком по бочке, которую в конце-концов расколотил в щепки.
      Понять было ничего нельзя, так что внизу экрана непрерывно шли титры, из которых выходило, что многолетней борьбой угнетенное крысиное сословие добилось наконец принадлежащего ему по праву, равного с людьми положения и даже власти, что совершенно естественно и законно, так как им, крысам, снизу объективно виднее, что к чему и как сделать всех счастливее. Последние слова заглушены были всеобщим визгом и шлепаньем хвостов оземь. Мотались штандарты. Крысы, влезая друг на друга, образовывали горы и пирамиды с водруженными серыми флагами и так двигались мимо трибун, демонстрируя энтузиазм.
      Остролицый на трибуне весь подергивался, подскакивал, пока не выронил из штанов длинный хвост, который действуя собственными силами тут же скрылся назад.
      А между людей сновало великое множество маленьких личностей, которые озабоченно перетаскивали куда-то связки огромных крысиных хвостов из резины, рулоны плакатов, вороха листовок. Личности развязно ввинчивались в группы людей и приклеивали на заборы, двери и прямо на спины не успевших увернуться граждан, плакаты с изображением остролицего и невнятным текстом. Действуя таким образом. они мигом заклеили все своей серой агитацией.
      Объявились, неизвестно откуда, девицы с брусничными глазами, двигавшиеся немного боком, держа у грудей в обеих руках сумочки и выказывавшие из-под коротких шубок длинные гуттаперчевые хвосты. Вид их был чрезвычайно скромен, брусничные глазки потуплены, все до тех пор, пока кто-нибудь не наступал неловко на украшение. Тут же скалились блестящие зубы, глазки выкатывались наружу и неслась отборная ругань, сопровождаемая слюнными брызгами.
      Являлся новый модный тип. Тип этот всеми своими стаями тут же предъявлен был публике при помощи показа мод.
      Моды демонстрировались на длинном дощатом помосте в сопровождении музыки, оглушительной и наглой.
      Полковник всегда испытывал ненависть к подобным мероприятиям, впитанную еще с молоком матери, а тут и вовсе выходила какая-то мерзость и дрянь.
      Манекенщицы все как одна были подлой и блудливой наружности, в которой никак нельзя было допустить присутствия совести или стыда. У всех были круглые брусничные, прикрытые тонкой пленкой, глазки и устремленные вперед лица. Глядя в их сторону, сразу хотелось сплюнуть и утереть губы. Полковник несколько раз это сделал, оплевал все кругом себя, но легче не стало.
      Демонстрировались по большей части куртки и пальто из серой замши, такие же головные уборы и накладные резиновые хвосты.
      Модные предметы тут же, почти силком, продавались с помоста, причем сдачу с денег давали новыми, гадкими, насусленными деньжонками, с неразборчивой цифирью и невнятным достоинством.
      Полковник крупным планом увидал одну такую пачку, - ничего не понял, но разглядел по бокам портреты остролицего и места для водяных знаков.
      Те из людей, что не спешили совершать покупки или кривились от новых деньжат, мигом окружались крысами, и, видя под ногами разгоняющийся крысиный круг, спешили с приобретением и, получив сдачу, обзаводились серой насусленной валютой.
      Тут же развернулась торговля самым необходимым товаром в обмен на упомянутую валюту: соль, мыло, серый сатин, коробки спичек.
      Затем перед изумленным Чуком прокрутился еще полнометражный художественный фильм с названием: ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ.
      История вышла с пригожей учительницей, присланной в дальний подвал для обучения крыс человеческой речи и грамоте. Там она по-настоящему увлекается работой, прельщенная отчасти простотой крысиного обращения; к тому же в крысах обнаруживаются чудные душевные качества. Самый же непослушный, но обаятельный крыс влюбляется в учительницу и, постепенно становясь передовиком учебы, пробуждает у той ответное чувство. Заключается брак, и вся история, с обещанной простотой, завершается рождением на свет остролицего постреленка и радостной музыкой. Как только фильм кончился, полковника окружили крысы, и одна из их круга стала на его глазах расти, пока не достигла подходящих размеров.
      Она двинулась к полковнику всею своей фигурой, ходко переставляя задние лапы, распустив объятия и игриво вертя брусничными глазами...
      Полковник проснулся весь в поту. Долго не мог очухаться. Несколько раз он заглянул себе за спину, чтобы еще удостовериться точно ли нету там ужасной суженой, пока успокоился.
      В щели пробивался солнечный свет. Крысы все попрятались, и по полу важно разгуливал зеленый петух, вороша носом труху.
      Полковник отряхнул с себя солому и двинул в город. Впереди его дожидалась целая куча довольно приятных дел, и вскоре голова Чука просветлилась, и мысли отвлеклись от ночного кошмара.
      Весь день Чук шатался по лавкам и трактирам. Купил новый самовар, новую пожарную каску про запас и черные гуттаперчевые калоши с кровавым подбоем.
      Носила его нелегкая и на базар. Базар был совершенно не то, что знал Чук из своей жизни. Не в пример легче было бы рассказать, чего там нет. Понадобилось бы только назвать то, что есть лишь где-нибудь на другом краю земли, за океаном, да и то, хорошенько порывшись в прилавках и подольше походив узкими, забитыми народом проходами, наверное удалось бы разыскать и это, да сверх того еще что-нибудь такое-эдакое, чего уж вовсе нигде в целом свете нет, кроме как тут, в руке замасленно мужичка с ополовиненной бородой, подбитым глазом и в лихо заломленной к уху шапке.
      Так что одних детских свистулек Чук увидал штук сто разных видов, сластям не было счету, и полковник изрядно понабил ими карманы армяка.
      Потом увидел он плотную толпу, окружавшую оборванца с распущенными волосьями, в веригах и с громадным крестом на шее.
      Оборванец ездил на низкой тележке, имея в виду, что у него нет ног, и непрерывно пугал чем-то окружающих. Чук пробился поближе и вдруг осознал, что ежели оборванца побрить и почистить, то в аккурат и выйдет второй Чук.
      - Родня, что ли, - озадачился полковник и пролез еще ближе, роясь в памяти и напрасно силясь припомнить свою генеалогию. Своих предков Чук решительно не знал. Были какие-то прежде, но кто такие, каких слоев - неизвестно. Чук везде записывал, что он из рабочих, но, например, ему очень ласкало слух словосочетание "императорская фамилия", от воображения, наверное.
      - Пророк, пророк! - повторяли в толпе.
      - Знаем, - проворчал под нос Чук, - слыхивали мы таких пророков. Однако же кое-что из выкриков оборванца отозвалось в душе и заставило полковника прислушаться.
      - ... Как схлынет та кровь, так человеки еще омерзеют против прежнего и явится дичь! - выкрикивал оборванец, - молодые старых не захотят знать. Оденут все одни портки и отпустят волосья. И чем гаже и тертее те портки, тем и лучше у них...
      На рубахах же так и напишут узором: "Хрен-де редьки не слаще", а то просто - "Хрен"!
      В толпе ахали, крестились. Раздались первые истерические выкрики. Но явилась тут как тут полиция, схватила калеку под руки, отчего сразу объявились обе целые, хоть и кривоватые ноги в опорках, и уволокла его вместе с тележкой в участок.
      Толпа стала редеть. Полковник же отошел сильно озадаченный, и только когда хватил в трактире стопку очищенной, тогда несколько успокоился и продолжил прогулку.
      В одном месте увидел он промчавшегося в автомобиле Котовского, и зашевелились было в его душе неясные томления, полезли воспоминания о погонах, папахе из каракуля и золоченых цацках, но тут подвернулись босоногие мальчишки, тащившие на шнурке крысу, и полковника вдруг непреодолимо и окончательно повлекло в деревню. В деревне крыс не было. Случались мыши, но их заодно с кротами успешно курировали сельские кошки.
      Полковник быстро сыскал попутчиков и поспешил к дому.
      XIV
      У бывшего полковника Чука отстроился уже дом, и есть погребок с припасом. Имеется также две пожарные каски. Успех сопровождает его пение в хоре, крепнет здоровье...
      А что же прочие-то наши герои, как они?
      Обернемся несколько назад и проследим их путь, идущий пока рельсами к югу.
      Вот под одним вагоном летит над шпалами серый, незапертый замком ящик, шевелится его дверца, выглядывает наружу край одежды, засаленной и помятой, сыплется тертая соломка.
      Что в нем?
      В ящике, что под вагоном, происходит горячий спор Чижика с Ребровым. Ребров отстаивает бензиновую тягу, Чиж - конскую.
      - Поймите, Ребров, навоз, то есть, конские эти яблоки, удобряет почву и органично вписывается в круговорот природы, а что ваши выхлопные газы делают? И потом - лошадь - ведь ее поднять можно на руки, как женщину, хоть и тяжело, а в вашем автомобиле столько весу, что даже пустой он так ревет и мнет землю, и столько жрет бензину, что теряется всякая вера в смысл этой затеи с внутренним сгоранием. А ведь давит, подлец, всех под себя без разбора. Лошадка сенца похрумкает - и сыта, а есть не станет, все одно сену тому пропадать. Для автомобиля же мы из-под себя роем, так что вот-вот провалимся. Ну, Ребров, соглашайтесь!
      - Да мне-то фиг ли, Чижик. Но тяга, тяга-то какова!? Шик! Опять же рожу выставишь ветру - красота! Или баба навстречу голосует - не захочешь и лошади. А со средой-то, хрен с ней! Проветрится среда. Давай-ка мы с тобой лучше беленькой хлопнем. А то я себе все зубы сбил дрожавши. Я ведь, Чиж, прежде-то бывало без пол-стакана на линию не выходил. Мне без куража езды не надо.
      - Вот поэтому, Ребров, столько аварий и жертв. Надо было ваши права отобрать.
      - Вот тут ты, Чиж, ошибся! Это молодежь зеленая портит нам цифру. А старик, опытный водитель, наоборот с полстакана крепчает, глаз, веришь ли, делается, как шило, руки, что тиски, едет - как песню поет, следа даже не оставляет, одно дуновение.
      Ребров вынул бутылку с двуглавым орлом, и оба по очереди приложились к горлышку. Сделалось теплее.
      Ребров расправил грудь, подложил обе руки под голову и внезапно затянул песню.
      Поддержанная стуком колес, она окрепла и вырвалась из ящика наружу, в степь, покрывая прочие железнодорожные звуки.
      Чиж, захваченный лихой, раздольной мелодией, взялся подтягивать вторым голосам. Не зная слов, он выкрикивал некие зычные звуки, шедшие откуда-то с самого дальнего дна, где хранились, еще с праотеческих времен, придавленные и почти угасшие, но теперь вдруг пробившиеся, опрокинувшие все и летящие из души, зажигая все существо слепым восторгом.
      Спроси в этот миг он или кто другой у Реброва: - Что за песня? Где услышал? - Не знал бы опытный Ребров, откуда и что за песня... Наверное, он решил бы, что так и родился с ней и, пожалуй, песня эта, живя в нем, и вывела его на шоферский путь. Ведь не вагонные же доски видел перед собой Ребров, а мчащуюся дорогу да убегающий вдаль горизонт.
      Возможно еще, что мотив чудесным образом содержался в химии напитка, который полстаканами пропитывал всю жизнь Ребровскую грудь. Бог знает.
      Многие из пассажиров загрустили тогда в своих купе, думая, что это сердце ноет в груди, и не зная, что это достигла их ребровская песня.
      Еще некоторое время спустя, когда уж и песня закончилась, и намолчались оба досыта, Ребров спросил:
      - А что, Чижик, верно Каверзнев наш Шаляпина видел?
      - Да, Ребров, да! Представляешь?! Мы-то с вами проболтались черт-те где, а он!.. Вы вот где были в тот день?
      - Я-то? Эх-ма, Чиж, был я, верно, в одном доме. С фонарем дом. Но тебе про это знать не нужно. Ты, парень не то, что я. Но... конечно, можно бы и на Шаляпина сходить, стоило того.
      - Конечно! - воскликнул Чиж. - Шаляпин ведь гений! Я-то по художникам ходил, по разным.
      - Ну? Хорошие были?
      - Как посмотреть...
      - Посмотреть, да сказать. Я, Чижик, и сам рисую немного карандашом и так сужу: когда гладко писано, Шишкин там, Петров, хороший, стало быть, художник. А коли мазки на картине - то худой.
      - Ребров! - возмутился Чиж, - Если не ваше пение, я бы вытолкал вас из ящика за эти слова! Очень даже прекрасные бывают мазки, от них ведь ритм зависит. А чтобы картину понять, на нее все человечество должно любоваться лет сто, не меньше. Поэтому публика никогда не знает, кто из современников чего стоит. Ну и корешизм еще влияет...