— Поверь мне, ты теряешь чувство меры, Андриан… — тихо произнес Михаил.
      Андриан хотел было ответить чем-нибудь дерзким, по меньшей мере, колкостью, но промолчал и понурился. В последние несколько недель он совершенно потерял покой, его что-то мучило, то и дело выводя из равновесия. И он никак не мог понять, что его беспокоит.
      Близкая весна? Мужское одиночество? Служебные заботы? Неужели все это внове для него? Да нет, уже привык. Даже полюбил свою холостяцкую жизнь с работой, заполненной важными биологическими проблемами, экспериментами… С нечастыми развлечениями и постоянным ожиданием чего-то значительного, возвышенного, какого-то озарения. Полюбил все это той спокойной уравновешенной любовью, которая ничего не требует и сама ничего не дает.
      — Тебя всегда нужно сдерживать, — продолжал Михаил.
      Его скуластое лицо не могло скрыть затаенного сожаления, сочувствия, а глаза щурились в принужденной улыбке. — Ты часто забываешь, что живешь не среди гомункулусов. Мы — люди, Андриан. И хотя природа для своего развития, как ты любишь повторять, не нуждается в письменных приказах и сводах законов, тем не менее… Тем не менее наши человеческие неписаные законы тоже имеют силу…
      Андриан потрогал рукой подбородок, потом машинально достал из кармана расческу и причесался. Руки его сами собой искали дела для себя, он заметно волновался. Но с чего бы это? Пришел к старому другу потолковать о своей работе и вообще…
      — Что с тобой, Андриан?
      — Ничего, ты просто давно меня не видел.
      — У тебя что-то стряслось?
      — Нет… — ответил, а про себя подумал: «Может, и стряслось, но только я и сам не знаю, что именно».
      Андриан достал сигарету, долго разминал ее, наконец щелкнул зажигалкой.
      — Ты говорил о моей помощи… — начал Михаил и задумался. — Я пока не возьму в толк, чем смогу быть полезным… Ведь я — только математик… Погоди, может, ты хотел бы воспользоваться услугами моего «Чародея»?
      — Да-да, я думал об этом…
      — Так давай сразу же и махнем к нему…
      Но тут дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась Валентина — в розовом байковом халате, чуть распахнутом на груди, в пушистых домашних тапочках на босу ногу, заспанная, смотрела на них, как показалось, недоброжелательно. Андриан виновато отвел взгляд и на всякий случай суетливо погасил сигарету в большой пепельнице из распиленного авиационного поршня. Но заговорила Валентина удивительно мягко:
      — Ну, чего расшумелись, академики?
      Услышав заметное ударение на слове «академики», Михаил сердито спросил:
      — Дети заснули?
      — С вами поспишь…
      — Мы сейчас пойдем.
      — Куда это среди ночи? — Жена удивленно взметнула брови.
      — К «Чародею».
      — До утра не доживете?
      — Нет, Валюша… Не доживем.
      — Мусор вынеси, — сказала жена и зевнула.
      — Уже вынес. С работы пришел и сразу вынес.
      — Шальные… Привези из центра два десятка яиц, а то в нашем гастрономе почему-то второй день нет.
      — Хорошо… Если не забуду…
      — Не забудешь. «Чародей» напомнит.
      Она подошла к телефону и набрала номер:
      — Алло, Чародеюшка! Михаил едет сейчас к тебе… Нет, не один… Андриан… Да, возможно… Не знаю… Напомни, пожалуйста, Михаилу, чтобы купил яиц, когда будет возвращаться домой. Спасибо. Что? А-а, сейчас даю… Михась, он хочет поговорить с тобой. — Передала трубку и опять зевнула.
      — Привет, Чародей, — произнес Михаил и потом долго слушал, прижав трубку к уху, недовольно морщась.
      — Чародей, ты же знаешь меня… Это случайность просто… Да. Я непременно позвонил бы сам. Да. И спросил бы тебя, сможешь ли поработать с нами этой ночью. Я понимаю, что ты очень устал… Да… Именно так… Не сердись. Это произошло случайно… Жена не знала, что я еще не звонил тебе. Да. Она… Да. Спасибо… Так можно сейчас к тебе приехать? Спасибо…
      Михаил положил трубку, мрачно посмотрел на жену, но ничего не сказал.
 
      Такси остановилось перед воротами института в полночь.
      Водитель еще раз подозрительно покосился на своих пассажиров, и особенно на громадный портфель Михаила, с которым тот никогда не расставался, взял деньги за проезд, включил свет в салоне и внимательно рассмотрел трехрублевую купюру, положил ее наконец в карман, долго и сосредоточенно вглядывался в фигуры, вошедшие в тусклый свет уличного фонаря, словно запоминая приметы тех, кого привез. Еще бы, один из них всю дорогу восторженно шептал про какую-то аллель, которую непременно нужно разорвать или уничтожить (говорили шепотом, трудно было расслышать как следует), про непонятную кислоту и наконец о грандиозном успехе, которого хватит на всю жизнь. Шофер хмыкнул, включил скорость и тронулся с места.
      У проходной простояли долго. Михаил звонил и звонил непрерывно. Наконец прибежал молоденький милиционер с пистолетом в руке, испуганно всматривался в них сквозь толстые стеклянные двери, ничего не понимая.
      Но, узнав Михаила, приосанился, принимая подобающий своей профессии вид. Неторопливо убрал пистолет в кобуру, потом открыл дверь.
      — В чем дело?
      — Неотложная работа! — ответил Михаил и достал из кармана темно-вишневую книжечку служебного удостоверения, хотя и так было понятно, дежурный узнал его.
      — Проходите… Вас двое?..
      — Как видите.
      Быстро направились по темному коридору к лифту. Позади щелкнул замок, донеслось недовольное ворчание милиционера. Вышли они на третьем этаже, остановились перед широкой — из матового стекла — дверью, за нею — темнота.
      — Пошли.
      Михаил первым переступил порог, Андриан за ним. Сразу же вспыхнул яркий свет — сплошная линия люминесцентных ламп по периметру потолка, украшенного старинным гипсовым орнаментом.
      «Чародей» занимал большую часть обширного зала — квадратная колонна до самого потолка, а вокруг нее — семь более тонких, экраны, пульты управления с кнопками, клавишами и сигнальными лампочками, одним словом, сложнейшая электроника.
      — Привет, полуночники! — раздался вдруг сверху сочный бас.
      Андриан заметил две небольшие телекамеры, направленные на них, они медленно поворачивались, следуя за движением гостей.
      — Привет, Чародей. Ты уж извини за такой поздний визит.
      — Или я тебе за день не надоел, Михаил? Ночью мог бы и отдыхать… Пусть твой товарищ подойдет к третьему пульту, я хочу с ним познакомиться.
      — Слышишь, Андриан? — произнес Михаил.
      — Где третий пульт?
      — Пошли.
      — Покажи Андриану все, что нужно сделать для нашего знакомства. — В голосе Чародея слышалось легкое раздражение.
      Подошли к одной из семи колонн.
      — Плотно прижми ладони к этим пластинам. Так. Вот так. Эти электроды я надену тебе сам. Держи, пока Чародей не удовлетворится.
      — Уважаемый Андриан, — сказал Чародей. — Представьте, пожалуйста, что-нибудь приятное для вас… Благодарю… А теперь припомните, пожалуйста, страшный или очень неприятный случай из вашей жизни… Благодарю… Подумайте о своей работе и о своем начальнике… Благодарю… Ого-го… — Чародей почему-то громко рассмеялся. — У тебя, Михаил, очень интересный товарищ. Мне еще не приходилось встречать такой эмнационный спектр…
      — Всякие еще встретишь… — буркнул Михаил.
      — Очень приятно познакомиться. Садитесь, прошу вас. Я внимательно вас слушаю.
      — Расскажи о своих соображениях, Андриан. Чародей сам определит, что ему делать.
      Все происходило молниеносно. Андриану показалось — когда Чародей просил представить или вспомнить приятное-страшное-неприятное-обыденное, он даже не успевал толком сосредоточиться, как звучало: «Благодарю…»
      Андриан начал излагать суть своей идеи, говорил очень сбивчиво, путано о некоторых генетических изменениях, которые смогут преобразить к лучшему человеческую природу, психологию, характер. Говорил о порядочности, о равнодушии, о будущем государстве личностей, лишенных власто- и славолюбия. Чародей ни разу его не перебил, слушал внимательно, пока Андриан не сказал взволнованно:
      — Все… Вот вроде и все…
      Чародей ответил сразу:
      — Я тебя понял, Андриан. Понял теперь, что нужно от меня, я знаю, чем могу помочь. … Подождите с Михаилом немного…
 
      Яркое освещение в зале заметно снизилось. И одновременно на большом телеэкране возникло лицо — худое, скуластое. Сначала оно было обозначено, как-то схематично, графически, но постепенно пополнялось все новыми и новыми чертами, оживало. Высокий лоб, на нем глубокие, ровные, в линейку морщины. Большой прямой нос. Взгляд сосредоточенный, гневно-иронический и в то же время откровенно равнодушный. На тонких губах сдерживаемая улыбка. Стрижка короткая, как у мальчика, однако человеку уже лет сорок.
      Мужчина на экране сощурился, нервно облизнул губы и кашлянул. Лицо его начало удаляться. Но туловища еще не было. Только лицо. Потом постепенно, как-то неуверенно под ним появилась фигура в белом халате.
      Сухощавый, невысокого роста человек вышагивал по пустой комнате.
      Андриан и Михаил пока ничего не понимали.
      — Консультирует профессор медицины, — сухо прокомментировал Чародей.
      На экране — уже несколько человек в белых халатах, все на одно лицо, одинаковой комплекции, словно манекены. И среди них одна женщина. Она единственная не была похожа на манекен. Неопределенного возраста, с энергичными движениями, лицо грустно-улыбчивое, как у сказочного гномика. Затем появилась меблировка кабинета, тускло освещенного маленькой лампочкой под потолком и большим светлым пятном негатоскопа.
      «Начнем, Александр Сергеевич?» — тихо спросила женщина.
      «Давно пора», — раздраженно пробурчал профессор, поднимая мрачный взгляд, и во взгляде этом Андриан вновь отметил равнодушие, глубокое безразличие ко всему. И вдруг ему показалось, что этот профессор медицины чем-то похож на него самого.
      — Мне кажется, Андриан, — тихо сказал Чародей, — что мне удастся смоделировать ситуацию, которая многое должна объяснить тебе. По крайней мере, натолкнуть на определенное решение… Смотри.
      Женщина на экране зарделась, порывисто поднялась, подошла к негатоскопу и начала фиксировать на матовом стекле рентгеновские снимки:
      «Первая больная, которую я хочу вам показать, Александр Сергеевич, это Надя Стригаль, шестнадцати лет, тетрада Фалло, паллиативная операция проведена в нашей клинике семь лет назад, вот ее снимки… Больная дала согласие на радикальную коррекцию…»
      «Пусть больная войдет», — произнес профессор и с утомленным видом опустился в кресло.
      Кто-то открыл дверь в коридор и громко позвал:
      «Надя Стригаль! Заходи!»
      В комнату вошла девушка в сером с голубыми цветами больничном халатике — худая, с огромными глазами, пальцы нервно сжимали на груди отвороты халата. Губы темные, почти фиолетовые. Ее фигурка потрясла Андриана. От волнения он напрягся, замер. Надя Стригаль мучительно ему напоминала кого-то…
      «Здравствуйте…» — робко произнесла девушка и остановилась, с благоговением глядя на профессора.
      Тот наконец поднял глаза и жестом велел подойти к нему. Надя, смущенно улыбаясь, сделала несколько шагов вперед.
      «Сними халат. Я послушаю тебя».
      Она покорно и как-то неуверенно потянула свободный кончик пояса, завязанного бантиком, полы халата разошлись, девушка смешно тряхнула плечами, халатик упал на пол позади нее.
      И вдруг Андриан вздрогнул, ну конечно же, Надя Стригаль похожа на его дочь! Выражение лица, походка, голос — все как у Татьянки. И невероятнее всего то, что у Татьяны тоже больное сердце. Она не первый год стоит на диспансерном учете. Ревматизм.
      Андриану стало страшно, даже жутко.
      «Ты работаешь?» — спрашивал тем временем профессор.
      «Да».
      «Повернись спиной… Дыши… Не дыши… Где работаешь?»
      «Я медсестра».
      «Так… Затаи дыхание… Так… Значит, ты настаиваешь на радикальной коррекции?..»
      «Да-а…» — ответила девушка неуверенно.
      «Готовьте на завтра, — решительно приказал профессор. — Оперирую я!»,
      «Спасибо, профессор… — Девушка стояла перед ним раздетая, трогательно беспомощная. — Но скажите, профессор, я буду… жить?..»
      И вдруг… Это было неожиданно, неуместно, дико — профессор рассмеялся, басовито, искренне:
      «А вот этого, деточка, мы не можем тебе сказать!»
      Андриан не выдержал, вскочил с места и закричал:
      — Чародей! Это неправда! Это…
      — Ты думаешь, такого не случается, Андриан? Но ведь мы моделируем, доводим до экстремума каждую человеческую черту характера… Впрочем…
      Экран зарябил, изображение качнулось раз, другой, потом появились четкие контуры. Профессор снова произнес:
      «Готовьте на завтра. Оперирую я!»
      «Спасибо, профессор… Но скажите, профессор, я буду… жить?..»
      Наступила тягостная, гнетущая тишина. Лицо профессора было неподвижным, лишь морщинки у глаз стали заметней, глубже, да в темных зрачках жило, пульсировало что-то затаенное, невысказанное. Женщина, похожая на сказочного гномика, смотрела беспомощно, взглядом полным отчаяния, будто не Надюша Стригаль, а она сама стояла перед профессором и словно она только что задала этот простой и в то же время такой сложный «вопрос.
      Минута тишины длилась для всех нестерпимо долго.
      Надя попятилась назад, споткнулась о свой халатик, но не подняла его, перешагнула, повернулась к двери и обреченно пошла к выходу. Женщина торопливо поднялась с места, схватила халат и накинула девушке на плечи, потом остановила ее почти насильно.
      «Оденься, милая, оденься, — сказала тихо, будто не хотела, чтобы ее слова услышал профессор. — Все будет хорошо, Наденька, все будет хорошо. Вот увидишь…»
      Надя безвольно завязывала поясок халата.
      «Спасибо… Большое вам спасибо…»
      «Пусть заходит следующий больной!» — громко изрек профессор.
      И экран погас.
      Андриан с Михаилом долго сидели молча. Затем Андриан спросил:
      — Как понимать все это, Чародей? Зачем ты нам это показал?
      Чародей ответил не сразу, словно колеблясь:
      — Я могу ошибаться, Андриан, но… Скажи, о чем ты сейчас думаешь?
      — Я думаю о своей дочке…
      — Вот, вот. Ты думал о ней и при нашем знакомстве у третьего пульта.
      — Нет, тогда я не думал о ней.
      — Ошибаешься, Андриан. Думал, но не замечал этого. Ты все время думаешь о Татьяне… Вы живете не вместе… — сказал то ли спрашивая, то ли утверждая Чародей.
      — Не вместе. Я дочку не видел уже…
      — Ты такой плохой отец?
      — Не знаю…
      Андриан почувствовал, веки потяжелели, а в глазах как песку насыпали. Нахлынули воспоминания…
      …Когда они разошлись, Татьянке было семь лет… А сейчас уже семнадцать… А в тот вечер… Почему-то именно тот вечер запомнился особенно остро… День рождения Татьянки. Прошло чуть больше года после развода… Он выехал из Киева неожиданно даже для самого себя, сорвался из аспирантского общежития, не в силах больше каждую ночь видеть во сне дочь, ходить с нею по улицам неведомого фантастического города, беседовать с ней, советоваться… Во сне… Когда самолет приземлился в Виннице, уже вечерело. Взял такси и поехал «домой». После развода Андриан ни разу не приезжал к Людмиле и дочери. Поначалу часто звонил — Людмила, лишь только услышав его голос, бросала трубку, — потом, когда поднималось в душе что-то еще живое, недотравленное, принимался писать письма… Ответов не было. Кроме алиментов, часто посылал деньги — к ним Людмила относилась более терпимо, не возвращала… А когда поднимался по лестнице на третий этаж, подумалось, а вдруг еще смогут найти общий язык… «Ведь оба мы за этот год поумнели. По крайней мере, повзрослели. И, возможно, именно этой частицы мудрости и не хватало нам тогдашним, молодым, вспыльчивым и ужасно самостоятельным». Он остановился на знакомой площадке и позвонил.
      Долго никто не открывал. Наконец дверь скрипнула и… на пороге он увидел Людмилу. Она выглядела помолодевшей, была в новом голубом халате, волосы покрашены, уложены в новой прическе… Людмила будто и не удивилась вовсе и сказала точно так, как прежде, спокойно и равнодушно:
      — А-а… Это ты…
      — Добрый вечер, — поздоровался Андриан, смущенно улыбаясь и делая шаг, чтобы войти.
      — Что тебе нужно? — спросила она холодно. Стояла в проеме двери.
      — Сегодня у Татьянки день рождения…
      — Я помню это. Что тебе нужно?
      Он не хотел замечать унизительность создавшейся ситуации, пытался сделать вид, что не слышит, не понимает ни ее слов, ни ее взгляда… Из комнаты донесся приглушенный мужской голос… Или, может, это лишь показалось?
      — Таня дома?
      Людмила с притворным спокойствием зевнула:
      — А почему это тебя интересует?
      В комнате включили музыку на полную громкость, запись оркестра Кемпферта, пластинку, подаренную кем-то из однокурсников Андриану в день рождения,
      — Я хочу повидаться с дочкой…
      — За семь лет не насмотрелся? — Сказано это было спокойно, выразительно, без малейшего волнения в голосе.
      — Не насмотрелся… — Андриан попытался улыбнуться.
      — Зачем ты приехал?
      Он протянул Людмиле сверток (в нем было пальто для Татьянки), она взяла его и с безразличным видом положила позади себя. Не поблагодарила, вообще ничего не сказала.
      Андриан стоял и смотрел на женщину, с которой прожил восемь лет и которую по-настоящему любил… Любил? Да, прежде было…
      Почувствовал, как последняя натянутая струна оборвалась в нем. Взялся рукой за дверную ручку… Людмиле показалось, что он вздумал все-таки войти, вся напряглась… Но Андриан просто оттолкнул ее грубо внутрь квартиры и захлопнул дверь. Долго стоял на полутемной площадке, приходя в себя. И потом пошел вниз…
      — Почему не знаешь? — спросил Чародей. — Оттого что не хочешь знать?
      — Оттого что не хочу знать… — выдавил наконец из себя.
      Объектив телекамеры не сводил с него взгляда.
      — Ты так ничего и не понял? — с удивлением спросил Чародей.
      — Что я должен понять? — бросил Андриан раздраженно.
      — Ты хочешь все забыть, стать равнодушным… Но еще не забыл и не охладел, хотя и стараешься уже несколько лет… Равнодушие — действительно надежная защита для некоторых, но для окружающих — сильнейший яд… Профессор, которого вы только что видели на экране, тоже стал равнодушным… Тебе известно, почему умерла Надя Стригаль? — спросил Чародей так, будто Надя была не его собственной выдумкой, а настоящим живым человеком.
      — Она умерла? — воскликнул Андриан.
      — Ты все еще никак не желаешь понять… И в то же время хочешь изменить природу человека к лучшему, мечтаешь вмешаться в генотип… Собственную болезнь стремишься лечить у вполне здоровых… Извини за откровенность… Но должен заверить, что равнодушие не является чертой характера или наследственным комплексом. Это одна из реакций самозащиты от утомления или от сложности проблем… Поверьте, даже я чувствую, как вы становитесь мне все более безразличны, и даже ты, Михаил… Вы ворвались ко мне среди ночи и изматываете меня, требуете ответа на такие сложные вопросы… Но я докончу… Равнодушие — это защита себя за счет других. Можешь, Андриан, воспользоваться мыслью о преимуществах людей, которые не рубят сплеча, которые каждый свой шаг подчиняют требованиям среды. Можешь оставить эту мысль как своеобразную программу для внутреннего пользования…
      Мало того, могу с уверенностью утверждать, что этот тип людей лучше эгоцентристов… Но, уважаемый Андриан, ты сам к этому типу людей не принадлежишь…
      Ты точь-в-точь такой же, как тот профессор, которого вы только что видели на экране. Но, знаешь ли, Андриан, чем ты пока отличаешься от него? Ты еще переживаешь, ты еще не стал равнодушным, а он уже защитился панцирем от всех трагедий даже близких для него людей… Тебя, Андриан, в последнее время что-то мучит. Не так ли? Это растет панцирь равнодушия. Ты становишься черепахой, Андриан. Это черствеет твоя душа, я пользуюсь привычными для вас словосочетаниями, а то я сказал бы иначе. Точнее говоря — ты накапливаешь заряд на бета-клеммах, спроси Михаила, он тебе объяснит, что это означает… И решай сам — хорошо это или плохо. Вообще можешь утешать себя тем, что черепахи долго живут, и тем, что вскоре ты сможешь искренне смеяться даже тогда, когда перед глазами твоими будет трагедия… Больше ничего не могу сказать… Я совершенно истощился… Оставьте меня… Надолго оставьте… Эти сутки я не буду работать, Михаил…
      За окнами занимался серый рассвет.
      — И не забудь купить яйца, — громко добавил после паузы. — Жена просила напомнить тебе.

      Небольшой старинный колокол над входной дверью басовито и протяжно подал голос. Раз, потом еще второй.
      Худощавый, средних лет мужчина сидел в мягком розовом кресле гостиничного номера и отрешенно-задумчивым взглядом наблюдал с высоты сорок второго этажа панораму города. Колокол пропел в третий раз, и мужчина, очнувшись, громко крикнул:
      — Входите! Открыто!
      Он продолжал смотреть в окно, пока не послышался позади него хриплый и взволнованный голос:
      — День добрый. Вы — Самуил Борунь? Я не ошибаюсь?
      — Да, — ответил мужчина и повернул к незнакомцу продолговатое морщинистое лицо. — Действительно, я Самуил Борунь.
      — Простите за вторжение. Я журналист. Прошу вашего разрешения на короткую беседу, — он привычным движением, не глядя, достал из кармана фонограф, но садиться не спешил и не раздевался: на плечах его коричневой кожаной куртки и на пушистой шапке, которую он держал в руке, искрился снег.
      — Садитесь. Что привело вас именно ко мне?
      Журналист торопливо разделся.
      — Вы прилетели сегодня с Инканы по приглашению Земного совета?
      — Да, прилетел на торжественную церемонию десятой годовщины…
      Наступило длительное молчание.
      Журналист от волнения никак не мог найти нужных слов, наконец сказал:
      — Зима, — и посмотрел в окно.
      Мужчина в тон ему продолжил:
      — Да, зима… И я снова на Земле… Но снега сейчас куда меньше, чем в том году…
      Казалось, Самуила Боруня вполне удовлетворяет разговор о снеге, о погоде, он ни единым словом, ни жестом не проявлял любопытства. Смотрел на высоченные дома, белевшие за окном, на темную полоску далекого леса, на то, как струятся по магистралям пестрые реки геликомобилей.
      — Расскажите, пожалуйста, о тех событиях… — решился наконец журналист. — Вы поняли меня?
      — Я не писатель и никудышный рассказчик.
      — Пожалуйста, припомните, что сможете, и расскажите, это очень важно для меня…
      — Важно для вас лично? Простите, не знаю вашего имени. — Борунь улыбнулся, на лице его появилась заинтересованность. — Мне действительно хотелось написать книгу. Те события, как вы говорите, ни на минуту не оставляли в покое мою память. А теперь тем более все припоминается особенно остро.
      — Рассказывайте, прошу вас, — взволнованно попросил журналист, положив на колени включенный фонограф.
      — Рассказывать?..
      — Да, да, все с самого начала.
      — Ну что ж, попробую… Десять лет назад наш трансангуляр особого назначения «Инкана» произвел посадку в североамериканском космоцентре. — Самуил Борунь на минуту умолк.
      Журналист тем временем не сводил с него напряженного взгляда, всем видом своим поощрял, упрашивал продолжать.
      — Нам запретили посадку на территории Европы, хотя оттуда рукой подать до Нойвида. Нам предоставили еще один час и семнадцать минут, чтобы мы — уже на Земле — еще раз могли взвесить и осознать всю глубину риска и нашей ответственности… Вам интересно? Я плохой рассказчик, знаю. Я обычный рабочий…
      — Рассказывайте, рассказывайте.
      — В космоцентре нас встретил председатель Земного совета Иван Моревиль. Он заметно волновался, но держал себя в руках. Его волнение передалось и нам.
      Он начал так: «Ребята, надеюсь, вам понятно, почему Земля вызвала именно вас…» Наша бригада специального назначения считалась самой лучшей. Этой славы мы удостоились после работы на 142-м искусственном звездном метакаскаде астероидного пояса. И каждый чувствовал: все прежнее — игрушки, по сравнению с тем, что ожидает нас сейчас на Земле. «Так вот, ребята, шесть миллионов населения Нойвида эвакуированы вчера. Мы понимаем, что на случай любой ошибки или фатальной случайности следовало подумать об эвакуации всех землян, но у нас нет ни времени прежде всего, ни такого количества транспортных кораблей… А поскольку на некоторых контейнерах повреждены защитные рифы жесткости… Каждую минуту может произойти…» — закончил Моревиль. Мы пошли с ним к красному шарообразному геликомобилю. Тогда я в первый раз посетил Землю. Я родился на орбитроне «Земля-8», мои родители и сейчас работают там… В тот день каждый из нас впервые видел снег. Не просто замерзшие капли воды, не обындевевшие арматурные сети, а настоящий пушистый снег, медленно и плавно круживший снег в объемной глубине неба, как в кинофильмах. Большие искристые снежинки опускались на наши плечи, на когераты, висящие за спинами, и долго-долго не таяли. А одна еще и в салоне геликомобиля поблескивала несколько минут на отвороте моего комбинезона, прекрасная, как сооружение современного орбитрона, когда на него смотришь издалека. Но вскоре растаяла…
      — Да вы поэт, — восхитился журналист.
      — Оставьте… Кстати, как вас зовут?
      — Простите, но мне хотелось бы представиться немного погодя, — ответил журналист, усиливая этим таинственность своего появления. — Продолжайте, пожалуйста…
      — Что ж, ладно… Моревиль проводил нас до самой станции пневматического трансатлантического сообщения.
      «Один час и семнадцать минут, ребята, чтобы вы осмыслили…» — начал Моревиль, но его перебил биокибер Гайвир: «Мы все давно поняли. Напрасно не разрешили посадку в Европе. Время дорого, как никогда. А мы все понимаем. И нас ничто не устрашит. Не остановит. Мы тоже все любим Землю. Эта любовь заложена еще на первом конвейере…» Помнится, он вдруг умолк, обвел взглядом остальных, а потом уверенно продолжал: «Да, она заложена в каждом из нас».
      Моревиль устало улыбнулся, его тонкие губы задрожали — так улыбаются испуганные дети, беспомощно и настороженно. «Спасибо, ребята. Там, в Европе, вас встретят. Работы идут второй день. Земля ждет вашей помощи».
      И мы поехали. Пневматическая пассажирская капсула была почти пустой. Сначала мне подумалось, что это лично для нас выделили весь огромный салон, но потом сообразил: кто же может сейчас ехать в Европу, кроме таких, как мы? С каждой последующей минутой мы чувствовали, как сознание обволакивается какой-то непонятной пеленой, наши улыбки становились все напряженнее, напоминая последнюю улыбку Моревиля, а лица превращались в театральные резиновые маски. Словно мы погружались в некое энергонасыщенное поле, чувствуя на себе воздействие его силовых линий, и я отчетливо понял, что пелена эта, невидимая паутина — страх. Он накатывался на нас или мы неслись навстречу ему. Мне тогда было тридцать шесть.
      Впервые в жизни так остро, каждой клеточкой своего существа я ощущал страх. Нет, это не волнение, не осмысление опасности и даже не состояние оцепенения — телесного и духовного, — когда сам себя представляешь ледяной фигурой. Это скорее какое-то болезненное, внезапное озарение, подобное взрыву осознания фатальной материальности мира, материальности рождений и финалов. А за прозрачными стенами салона в тусклом сумраке тоннеля мелькали вытянутые в тонкие волокна сигнальные светильники. За тот час и семнадцать минут каждый из нас поистине осознал всю глубину смысла простых слов газетных сообщений: в Европе под городом Нойвид на глубине двух километров при проходке тоннеля дополнительной транспортной пневмомагистрали обнаружен огромный склад древнего нуклонного оружия, на нескольких контейнерах повреждены защитно-предохранительные рифы, второй день ведутся работы по обезвреживанию. Сегодня все эти события — история. Сейчас я знаю самые мельчайшие подробности, которые тогда никто из нас не знал, хотя мы были участниками тех событий… Ловлю себя на мысли, что вспоминаю книгу Буркуна «Земля, родившаяся вторично». Вы читали?
      — Да, — кивнул журналист в ответ.
      — Эта книга вообще о нас, и теперь я, пожалуй, не смогу больше добавить ни слова, ни одной новой детали к созданным писателем образам, к описанию нашей работы. Хотя там и много выдуманного. Но могу утверждать, что все происходило именно так. Просто не мог я запомнить, что у Авенира Горлача — а мы с ним сидели в салоне пневмокапсулы рядом — на правом плече был поврежден комбинезон, и Авенир с удивлением рассматривал продолговатую дыру, стараясь припомнить, где он успел разорвать костюм. Бернард Болл, вполне возможно, мурлыкал детскую песенку о сороке, а Аскольд Зимнич неподвижно сидел с закрытыми глазами, будто дремал, лишь руки продолжали судорожно сжимать когерат. Будимир Глей ежеминутно вскидывал взгляд на настенные часы и как-то бесцветно повторял: «Скоро уже приедем», — а Вацлав Манчарский предложил выпить каждому по глотку крепкого боро из его походной фляги, и никто не отказался: биокибер Доброслав всю дорогу проверял исправность своего когерата, то и дело повторяя громко: «Непостижимо! Как они — мыслящие — могли убивать мыслящих, себе подобных…»
      — Да, все верно… — вырвалось у журналиста.
      — Что верно?
      — Не обращайте внимания, — проговорил извиняясь. — Не обращайте на меня внимания, пожалуйста. Продолжайте.
      — Рыжий парень в серебристом защитном костюме со шлемом в левой руке встретил нас на третьей европейской коллекторной станции единственным словом:
      «Пошли!» Потом, когда тронулись, добавил: «Идемте быстрей!» Возле пластиконовых боксов с костюмами радиационной защиты он нетерпеливо ждал, пока мы все переоденемся. Руки у негр дрожали, но лицо, округлое и совсем детское, было удивительно спокойным.