1

Тусклое солнце северной Галлии было совсем не похоже на то, что ярким факелом пылало над Италией. Свет, пробивающийся сквозь листву деревьев, был блеклым, зеленоватым и неярким, словно исходил из глубины моря. Римляне пробирались сквозь густой лес по узкой тропинке, которая почти терялась в чаще. Они двигались тихо. Ни трубы, ни барабаны не возвещали об их приближении. Странному лесному миру не было до них никакого дела.

Продираясь сквозь бурелом, Марк Амелий Скаурус мог только мечтать о том, чтобы у него было побольше людей. Цезарь и основные части римской армии находились в ста пятидесяти километрах к юго-западу, на Атлантическом побережье, и двигались навстречу венетам. Трех когорт Скауруса (Цезарь называл их «римской разведкой») было вполне достаточно, чтобы привлечь внимание галлов, но слишком мало, чтобы отразить нападение врага.

— Это точно, — кивнул Гай Филипп, когда трибун поделился с ним этими мыслями. Старший центурион, с серебрящимися висками и почерневшим от солнца лицом, ветеран многих военных кампаний, давно уже утратил юношеский оптимизм и беззаботность. И хотя по происхождению Скарус был выше, он всегда прислушивался к советам старого легионера, вполне доверяя его опыту.

Гай Филипп внимательно осмотрел колонну римских войск.

— Эй, там!.. Сомкнуть ряды! — рявкнул он, и его голос прозвучал необычайно громко в этой полной тишине. Центурион взмахнул тростью, украшенной виноградными листьями. — Не волнуйся, трибун. Тебя-то галлы наверняка примут за своего.

Без особого удовольствия военный трибун кивнул. Его семья происходила из Медиолана в Северной Италии. Он был высок, светловолос и действительно походил на кельта, что являлось поводом для многочисленных, уже изрядно надоевших ему шуток. Поняв, что задел командира за живое, Гай Филипп сменил тему.

— Я не о твоем лице, а о мече, который висит у тебя на боку.

С этим трибун согласился охотнее. Марк гордился своим мечом с клинком длиною в метр, который он добыл в схватке с жрецом-друидом примерно год назад. Это был отличный, хорошо закаленный клинок. Он лучше подходил трибуну, чем короткий римский меч — гладий.

— Ты же знаешь, я попросил оружейника закалить и отточить острие. Мечом надо колоть, а не рубить.

— Ты прав, Скаурус. Убивает острие, а не лезвие, — согласился Гай Филипп, наблюдая, как четверо разведчиков один за другим бесшумно скрываются в чаще.

Через несколько минут трое из них так же тихо вернулись, волоча с собой упирающегося галла. Четвертый разведчик держал его длинное копье.

К Марку подошел офицер по имени Юний Блезус и сказал:

— Мне кажется, за нами все время следили. Этот малый на секунду потерял осторожность, и мои парни смогли его схватить.

Скаурус смерил взглядом худого кельта. Кулаки римлян основательно разукрасили его лицо, но это не мешало сразу узнать в нем простого кельтского крестьянина: широкие шерстяные штаны, длинная белая туника, свисающие до плеч волосы, заросшее щетиной лицо.

— Ты знаешь латынь? — спросил его военный трибун.

Взгляд полный ненависти, был единственным ответом ему. Марк пожал плечами.

— Лискус! — крикнул он, и к пленному подошел переводчик. Он был из эдуи, клана в центральной Галлии, давнего союзника Рима. В шлеме легионера, с коротко остриженными волосами, он почти не отличался от прочих солдат. На него пленный посмотрел еще мрачнее, чем на Скауруса.

— Спроси, что он делал в лесу. Зачем он следил за нами?

Лискус повторил вопрос на мелодичном кельтском наречии. Пленный поколебался, затем коротко ответил:

— Я охотился на кабанов.

— В одиночку? Таких дураков не бывает, — усмехнулся Гай Филипп, разглядывая копье пленного. — Где же крестовина? Без нее кабан достанет тебя и распорет клыками твой живот.

Марк повернулся к Лискусу.

— А теперь пусть он скажет правду. Мы вытянем из него признание так или иначе. На его выбор: или добровольно, или под пытками.

Марк сомневался в том, что сможет применить пытки, но ведь кельт не мог этого знать Не успел Лискус закончить фразы, как пленный внезапно вывернулся из рук разведчиков, выхватил короткий кинжал, спрятанный в одежде у левого плеча, и, прежде чем ошеломленные римляне успели остановить его, вонзил кинжал себе в грудь по самую рукоятку. Падая, он крикнул на чистейшей латыни:

— Убирайтесь к воронам!

Зная, что уже поздно, Скаурус все же послал за врачом, но кельт умер раньше, чем тот прибежал.

Врач, словоохотливый грек по имени Горгидас, мельком глянул на кинжал в груди кельта и бросил:

— Ты слишком многого от меня требуешь. Впрочем, если угодно, я могу закрыть его глаза.

— Неважно. Я и вправду позвал тебя слишком поздно. — Трибун повернулся к Юнию Блезусу. — Твои ребята сослужили хорошую службу, отыскав шпиона, но почему они так плохо обыскали его? Почему не связали? Галлы что-то затевают, и как мы узнаем теперь, что именно? Удвой патрули и выстави их подальше. Чем больше сигналов мы получим от них в случае нападения, тем лучше.

Блезус отсалютовал и поспешил уйти, мысленно благодаря судьбу за то, что отделался выговором.

— Полная готовность, трибун? — спросил Гай Филипп.

— Да, — Марк скосил глаза к заходящему солнцу. — Я очень надеюсь, что мы найдем открытую полосу до наступления темноты. За деревянными укреплениями и насыпью я буду чувствовать себя куда увереннее.

— И я тоже. Но лучше всего было бы получить еще два легиона на подмогу.

Центурион ушел, чтобы отдать необходимые приказы, послать вперед копейщиков и сократить расстояние между манипулами. По рядам прошел возбужденный гул. Один торопливо затачивал меч, другой обрезал болтавшуюся лямку сандалии, чтобы не споткнуться в бою, третий глотал кислое вино. Далеко впереди колонны послышались крики. Через минуту к командиру подбежал разведчик.

— Мы засекли еще одного шпиона, трибун. Но боюсь, что он успел скрыться.

Марк присвистнул сквозь зубы. Без единого слова он отпустил разведчика и многозначительно взглянул на Гая Филиппа. Как бы отвечая его мыслям, Гай Филипп кивнул.

— Похоже, стычки не избежать.

Но когда один солдат из авангарда возвратился и доложил, что тропа выходит на открытое пространство, трибун вздохнул с облегчением. Даже с теми небольшими силами, которые у него имелись (едва ли треть легиона), он мог построить укрепление и отбить атаку любого числа варваров.

Поляна была весьма обширной. Вечерний туман уже поднимался над травой, дюжина перепелок выпорхнула из-под ног солдат.

— Недурно, — заметил Скаурус. — Если уж на то пошло, просто превосходно.

— Не совсем, — возразил Гай Филипп и указал тростью на дальний конец поляны. Оттуда показались кельты. Марк выругался, еще час, и его люди были бы спасены.

— Трубачи, сигнал к обороне! — приказал он буккинаторам.

Старший центурион подхватил:

— К бою! Первые три ряда — копья наперевес! Лучники — к позициям! За ними правый и левый фланги, за ними тяжелые пехотинцы и резервы! Эй ты, быстрее! Я к тебе обращаюсь, ублюдок! — Виноградная трость центуриона опустилась на покрытое бронзовым панцирем плечо легионера, который двигался недостаточно быстро.

Младшие центурионы эхом повторяли его команды, выстраивая колонну к бою. Перегруппировка заняла всего несколько минут. Не переставая наблюдать за противником, Скаурус выставил несколько десятков копейщиков и метателей дротиков, а в центре и на флангах — лучников, и собрал колонну в каре.

— Неужели им конца не будет? — пробормотал рядом с ним Гай Филипп.

Ряд за рядом выходили кельты и строились в боевые порядки. Хорошо вооруженные, защищенные броней вожди отдавали команды, но, как и всегда у кельтов, дисциплина была слабой. Броня и вооружение кельтов, даже у их вождей, были хуже, чем у римлян: копье или рубящий меч, щит — чаще деревянный, не обитый железом или медью, раскрашенный цветными спиралями. Многие были защищены только кожаными куртками и кожаными шлемами. У некоторых были кирасы, добытые в бою с римлянами.

— Как ты думаешь, сколько их? Три тысячи, наверное, наберется? — спросил Марк, когда кельты наконец остановились.

— Да, примерно, двое на одного. Могло быть и хуже. С другой стороны, могло быть и лучше, — хмыкнул Гай Филипп.

На дальней стороне поляны командир галлов, одетый в великолепный черный с золотом панцирь и красную шапку с бронзовыми полосами, подгонял своих воинов, готовя их к бою. Он был слишком далеко от римлян, чтобы они могли слышать его голос, но дикие выкрики галлов и грохот копий о щиты говорили римлянам без слов о той ярости, которую вызывали захватчики.

Солдаты повернулись к Скаурусу. Он обходил ряды легионеров. На минуту он задумался, собираясь с мыслями и ожидая полного внимания. Он не обладал даром говорить красиво, но привычка к публичным выступлениям у него была — в своем городе он дважды выставлял свою кандидатуру в магистрат (второй раз — удачно), так что ораторское искусство было ему знакомо.

— Мы все здесь слышали Цезаря, — начал он, и при имени любимого вождя солдаты одобрительно закричали, ударял мечами, как Марк и рассчитывал. — Все вы знаете, я не мастер красиво говорить, не буду даже пытаться делать это. — Он протянул руку, успокаивая смех.

— Да это и не нужно — все очень просто. Цезарь в пяти днях ходьбы от нас. Мы не раз побеждали галлов. Еще одна победа — и скорее лягушка проскочит между десятком голодных змей, чем они смогут помешать нам воссоединиться с ним.

Римляне громко закричали:

— Слава Цезарю!

Галлы тоже что-то кричали, потрясая кулаками, воздевая копья и мечи.

— Я слыхивал и похуже, — сказал Гай Филипп, имея в виду речь трибуна. Это был своего рода комплимент для старшего центуриона, но Скаурус вряд ли слышал его. Все его внимание было сосредоточено на кельтах, которые двигались на римлян во главе со своим рослым вождем. Лучше было бы, конечно, встретить кельтов на поляне, но тогда ему пришлось бы выйти из леса и оголить свои фланги, которые сейчас скрывалась за деревьями.

Пращники осыпали приближающихся галлов свинцовыми «желудями», пробивающими их кожаные куртки и легкие шлемы. Лучники опустошали колчан за колчаном. Уже десятки варваров пали под ударами пращей и стрел, но число убитых было каплей в море. Кельты радостно вскрикнули, когда один из пращников упал, сраженный длинной стрелой. Праща бессильно выпала из его мертвой руки.

Кельты были уже совсем близко. Они переходили маленький ручей. Римские лучники выпустили стрелы в последний раз и перешли под укрытие пехотных рядов. Марк в нетерпении поигрывал длинным кельтским мечом, словно перышком. По всей длине лезвия тянулись письмена друидов, которые, казалось, отсвечивали красноватым сиянием, не похожим на отражение солнечных лучей.

Стрела впилась в землю у ног трибуна. Он машинально шагнул назад. Варвары били так близко, что Марк уже мог видеть их заросшие бородами лица и даже заметил, что у их вождя такой же меч, как у него. Топот тысяч ног, бегущих по траве, становился все громче.

— По моей команде! — крикнул Марк, взмахнув мечом. Легионеры сомкнули ряды и вытащили мечи, готовясь к бою.

Дико крича, кельты стали бросать копья и дротики, которые в большинстве своем даже не долетали до римлян. Трибун внимательно следил за врагами. Еще немного. Еще.

— Вперед! — крикнул он, опуская руку с мечом. В едином броске словно слились пятьсот мечей и копий. Вражеский фронт поколебался. Закричали пронзенные копьями. Другие, более ловкие или более удачливые, сумели закрыться щитами.

— Вперед! — снова крикнул Скаурус. И снова повторился смертоносный порыв. Но кельты, которые не отличались дисциплинированностью, были все же смелыми воинами и продолжали сражение, несмотря на понесенные потери. Их копья летели в гущу римлян, и вот уже солдат рядом с Марком свалился, корчась от боли, и кровь брызнула из его шеи, в которую впился дротик.

Легионеры бросились в атаку. Началась рукопашная схватка. Победный вопль пронесся над рядами галлов, когда отряд под командой двух светлоголовых гигантов проложил брешь в первой роте. Буккинаторы протрубили сигнал тревоги, и манипула второй линии бросилась на помощь, чтобы закрыть брешь. Короткие мечи римлян вспыхивали в лучах заходящего солнца, высокие скутумы отражали удары кельтов. Кельты, пробившиеся в брешь, погибли все до одного. Дисциплина и выучка римлян взяли свое. Теперь уже победный крик издали римляне.

Чтобы усилить левый фланг, Марк послал туда еще одну манипулу. Брешь была закрыта, но положение на первой линии все еще оставалось ненадежным. Вождь галлов устремился туда, сражаясь, как демон. Красный свет горел на его мече, и Марк увидел, как он отрубил руку легионера, а затем пронзил его насквозь.

Галльский воин напал на Скауруса, вращая меч над головой так, словно это была праща. Трибун отпрянул от него, успев почувствовать, что от кельта пахнет пивом. Марк нанес врагу сильный удар, и в это время Гай Филипп проткнул галла своим мечом сзади и презрительно сплюнул:

— Галлы — дураки. Сражение — слишком серьезное дело, нельзя напиваться перед боем. Но черт возьми, сколько же их тут!

Скаурус в ответ только кивнул.

Центр держался, но фланги уже дрогнули и попятились В ближнем бою пращники не могли причинить пехоте большого вреда, и, кроме того, копейщикам приходилось одновременно и сражаться, и прикрывать пращников. Хуже всего было то, что отдельные группы кельтов просачивались в лес. Марк понимал, что это не отступление. Он боялся, что они окружат римлян и атакуют с тыла.

Рядом с ним оказался врач Горгидас, который перевязывал раненного в бедро солдата. Перехватив взгляд трибуна, он сказал:

— Я бы с удовольствием продемонстрировал свое врачебное искусство при других обстоятельствах. — Как всегда, в возбуждении врач говорил по-гречески.

— Понимаю, — отозвался Марк на том же языке.

Внезапно еще один кельт бросился на него. Судя по богато украшенному бронзовому панцирю, это был один из вождей. Он нанес отвлекающий удар вниз и тут же направил удар копья ему в лицо. Трибун отразил удар щитом. Он придвинулся ближе и занес над врагом свой меч. Галл отступил, раскрыв от ужаса глаза. Марк резко выбросил руку с мечом. Удар был не слишком удачен, но он сумел пробить доспехи врага. Кровь хлынула из раны, и варвар тяжело опустился на землю.

— Неплохо! — крикнул Гай Филипп.

Его меч был красным почти до середины. Марк пожал плечами. Он не думал, что удар был так уж удачен. Скорее всего, победу его выковал тот кузнец, что плохо сделал доспехи. Хотя в большинстве своем галльские кузнецы были хорошими мастерами.

Сгущалась темнота. Марк послал несколько солдат подготовить факелы, чтобы освещать поляну. Легионеры использовали факелы не только для освещения — один из кельтов бросился бежать, дико крича: его волосы и щека пылали.

Упал Лискус, погибший за Рим в бою против своих соплеменников. Скаурус ощутил горечь и сожаление: переводчик был веселым, умным и безоглядно храбрым парнем. Сколько же таких, веселых и смелых, пало на траву сегодня?

На флангах пробивались галлы, рубящие, колющие, стреляющие из луков. Окруженные со всех сторон, римляне медленно отступали. Марк с тоской смотрел на них, и предчувствие поражения ледяными пальцами сжало его сердце. Он сражался, как и все, появляясь там, где битва кипела особенно яростно, подбадривая легионеров.

В ученические годы он обучался у стоиков. Марк до сих пор помнил их философию, она помогала ему всегда. Не поддаваясь страху и отчаянию, он продолжал делать все возможное даже тогда, когда знал, что и этого будет недостаточно. Поражение — ему не придется винить себя за него. Винить себя можно только за то, что не проявил воли к победе.

Гай Филипп, который на своем веку видел гораздо больше молодых, заносчивых офицеров, чем мог припомнить, наблюдал за трибуном с восхищением.

Сражение развивалось не слишком удачно для римлян, но при таком превосходстве вражеских сил трудно было ожидать чего-либо иного.

Буккинаторы снова протрубили сигнал тревоги. Деревья больше не были защитой — из чащи на легионеров бросались толпы завывающих лесных воинов, которые атаковали римлян с тыла.

Марк бросил на них последние резервы и крикнул:

— Круг! Занимайте круговую оборону!

Наспех созданная оборона каким-то образом сумела устоять и отбить первую атаку, что дало солдатам возможность построиться. Но ловушка захлопнулась. Глубоко в чаще леса, окруженные, легионеры уже не видели иного выхода, кроме гибели с оружием в руках.

В ночи смешивались крики римлян и галлов. Кельты накатывали, словно волны, которые штурмуют каменную колонну до тех пор, пока она не упадет в море.

Письмена друидов на мече Марка горели в свете факелов. Вождь кельтов, словно волк, бросился вперед, в самый центр круга. Он пробился через три ряда римлян и, оставив позади себя несколько трупов, вернулся в свой строй.

— Вот воин, с которым я не хотел бы встретиться лицом к лицу, — сказал Гай Филипп, мрачно глядя на тела убитых и изломанное оружие: все, что осталось после нападения галла.

Марк отсалютовал.

— Это отважный воин.

Ход битвы замедлялся. Воины обеих сторон переводили дух, опираясь на щит или копье. Стоны раненых уносились в вечернее небо. Где-то совсем близко застрекотала цикада.

Марк понял, как он измотан. Сердце его билось короткими толчками, ноги налились свинцом, кираса давила на плечи с такой силой, словно была создана для Атласа. Пот стекал по его лицу, струился по всему телу. Он еле держался на ногах. Пальцы сжали рукоять меча, словно в судороге, и ему непросто было заставить себя разжать их и достать флягу, висящую на поясе. Он сделал несколько глотков, и теплое кислое вино обожгло горло.

Поднялась луна, и мрачный голубоватый свет озарил поле битвы. Как будто по сигналу, вождь кельтов снова вышел на поляну. Римляне собрались, снова ожидая его нападения, но на полпути он остановился, отстегнул ножны с мечом и поднял вверх правую руку, сжатую в кулак.

— Вы славно сражались, — крикнул он на хорошей латыни. — Сдавайтесь, и мы покончим с этой бойней. Ваша жизнь будет спасена.

Военный трибун обдумывал это предложение несколько минут. Почему-то он верил этому галлу, но сомневался, что варвар смог бы удержать своих воинов от расправы после того, как римляне будут в их власти. Он слишком хорошо помнил галльский обычай сжигать живьем воров и грабителей и знал, что римлян вполне может ожидать подобная участь, окажись они во власти кельтов.

Один из легионеров крикнул:

— Подойди поближе, мерзавец, и ты за все заплатишь!

Марк подумал, что к этому нечего добавить. Кельт тоже это понял.

— Что ж, я предупредил вас. Пеняйте на себя, — сказал он и вернулся к своим воинам.

Передохнув немного, они снова приготовились к битве. Проверив мечи и копья, галлы бросились вперед, и сумасшедшая сутолока боя вспыхнула с новой силой. Кольцо римлян сузилось, но не сломалось. Многие из нападающих упали мертвыми, пытаясь перебраться через тела убитых, но это остановило вражеский напор лишь на несколько минут.

— Сдавайтесь, дурни, пока вы еще живы! — крикнул один из кельтов.

— Мы ответили «нет», почему вы не поверили нам? — крикнул в ответ Марк.

Галл угрожающе поднял меч.

— Подожди! Сейчас мы убьем тебя, и твои солдаты сами побросают мечи! Они не так глупы, как ты!

— Нет! Проклятье! Я сильно сомневаюсь в этом! — зарычал Гай Филипп, но гигант-кельт уже продвигался вперед. Он убил одного римлянина и ударами щита отбросил еще двух. Пригибаясь, чтобы не попасть под удар копья, он снова пробрался в середину шеренги и попытался пробиться к Марку. Группа легионеров вместе с Гаем Филиппом бросилась ему наперерез, но трибун отозвал солдат. Битва остановилась как по команде, и обе армии опустили оружие в ожидании поединка командиров.

Улыбка скользнула по лицу кельта: он понял, что Марк согласен на поединок. Он поднял свой меч и произнес:

— Ты отважный воин, римлянин. Я хочу узнать твое имя, прежде чем убью тебя.

— Меня зовут Марк Амелий Скаурус, — ответил трибун.

Он ощущал не мужество, но отчаяние. Кельты — те жили ради войны, для римлян же она была лишь частью их жизни. Им приходилось воевать скорее из-за политических хитросплетений, чем из любви к битве. Он вспомнил свою семью в Медиолане, подумал о том, что род его угаснет, если он погибнет на этой поляне. Родители его были еще живы, но детей у них уже не будет. Кроме него, у них есть три дочери и ни одного сына. Вспомнил он и о Валерии Корвусе и о том, как этот полководец почти за триста лет до него отбросил кельтскую армию из Северной Италии, убив предводителя кельтов на поединке, — точно таком же, как сейчас. Марк не думал, что галлы отступят даже в том случае, если их командир погибнет. Но он мог бы задержать врага и посеять растерянность в их рядах. Не исключено, это поможет отряду спастись.

И Скаурус отсалютовал галлу.

— Сообщишь ли и ты мне свое имя? — спросил он, как того требовал ритуал.

— Меня зовут Виридовикс, сын Дропа, вождь Лексовии.

Покончив с формальностями, Марк приготовился к бою, но кельт в изумлении уставился на меч в руке трибуна.

— Как же случилось, что римлянин сражается мечом друида? — спросил он наконец.

— Друид, которому он принадлежал, пытался сражаться со мной и был побежден, — ответил Марк, раздраженный тем, что даже враги находили его оружие странным.

— Ты честно заслужил его, и он сам нашел тебя. Что ж, меч отличный. Но ты увидишь, что мой меч не слабее твоего.

«Кельтские глупости, — подумал трибун. — Меч — это только оружие, и сам по себе, без человека, не сильнее, чем простая метла».

Но когда он взял меч в руки, у него уже не было столь твердой уверенности. Солнце заставило клинок заиграть необычайным красным светом, пробегавшим по всему лезвию. Письмена загорелись странным золотистым огнем, и огонь этот становился ярче с каждым шагом приближающегося Виридовикса.

Меч галла тоже горел. Он светился в его руках, как живое существо, и, казалось, сам тянулся к мечу Марка.

Марк не мог совладать со своим мечом. На лице кельта были написаны недоумение и страх Марк знал, что сам он выглядит не лучше. Воины обеих армий вскрикнули и закрыли глаза, охваченные жутким чувством, которое было выше их понимания.

Два меча коснулись друг друга, и… прогремел гром. Заклинания, начертанные друидами, вырвались на волю — заклинания, которые должны были охранять земли галлов от набегов завоевателей. То, что один из мечей был в руке захватчика, только усиливало действие магии.

Кельты, стоявшие неподалеку, увидели, как странный купол красно-золотистого цвета поднялся над мечами и накрыл сражающихся воинов. Один из галлов, более смелый или более глупый, чем другие, подскочил к куполу. Дотронувшись до него, кельт тут же с воплем отдернул руку. Его обжег таинственный огонь. Когда купол света растаял, на поляне остались только растерявшиеся галлы. Римские легионеры бесследно исчезли.

Тихо переговариваясь о чуде, свидетелями которого они только что стали, кельты похоронили своих убитых, сняли все ценное с тел погибших римлян и закопали их в отдельной могиле. По двое и по трое они вернулись к своим деревням и хуторам. Немногие из них рассказывали о том, что видели, и еще меньше людей поверили им. В том же году Цезарь неожиданно занял провинцию Лексовию, и с этого момента только чудо могло спасти галлов от поражения. Единственное чудо, которое признавал сам Цезарь, было ИМПЕРИЯ. Когда он писал свои «Записки о Галльской войне», предполагаемая гибель колонны разведчиков Марка Скауруса была столь малым событием, что он не счел нужным даже упомянуть о нем.

Внутри золотого купола земля медленно исчезла из-под ног римлян, и они упали в ничто, повиснув в пустоте. Они словно утратили вес и куда-то полетели, хотя не ощущали ни малейшего ветерка Люди проклинали богов, звали их на помощь, кричали в отчаянии — и все бесполезно.

Вдруг Марку показалось, что сама земля несется им навстречу. Свет в куполе погас. Римляне обнаружили, что снова находятся на лесной поляне, только гораздо более маленькой и темной, чем та, на которой они стояли за минуту до этого.

Была глухая ночь. И хотя Скаурус знал, что луна только что была на небе, он не мог ее отыскать. Кельты тоже куда-то пропали. За это он тут же мысленно поблагодарил богов.

Неожиданно Марк сообразил, что все еще стоит, скрестив свой клинок с мечом Виридовикса. Он отступил на шаг и опустил клинок. Виридовикс последовал его примеру.

— Перемирие? — спросил Марк.

Галл был составной частью колдовства, которое забросило их в это странное место. Убивать его сейчас было бы просто глупо.

— Да. Пока, — ответил кельт, растерянный. Его куда больше интересовало то, что происходит вокруг, чем этот прерванный поединок. Виридовикс был довольно равнодушен к опасности: окруженный врагами, он оставался совершенно спокоен. Марк не знал, чему это приписать: браваде или настоящему мужеству. Если бы сам Марк оказался в кольце врагов, такое спокойствие далось бы ему нелегко.

Переговариваясь, римляне бродили по поляне. К удивлению трибуна, никто из них даже не подумал требовать смерти Виридовикса. Может быть, они, как и сам Скаурус, были слишком ошеломлены случившимся, а возможно, сыграло роль то, что галл сохранял полное спокойствие.

К Марку подошел Юний Блезус. Не обращая внимания на кельта, он отдал честь трибуну, всем своим видом показывая, что возвращается к исполнению своих обязанностей. Возможно, это было лучшее из всего, что он мог сделать — изобразить, будто все в порядке, и выбросить из головы воспоминания о горящем куполе и жутком падении в неизвестность.

— Не думаю, чтоб это была Галлия, командир, — сказал он. — Я был на краю поляны — деревья здесь похожи на те, что растут в Греции и Киликии. Но в общем, место здесь неплохое. Рядом озерцо и речка, впадающая в него. Я-то решил было, что мы провалились в глубины Тартара.

— Не ты один так подумал, — с чувством сказал Марк. Ему даже в голову не приходило, что после всего случившегося, они могли все еще находиться в пределах Рима. Но догадки разведчика навели его на одну мысль.

Он приказал солдатам разбить лагерь возле пруда, который нашел Блезус, зная, что привычная, сотни раз уже проделанная работа — это лучшее в столь необычной ситуации.

Марк подумал и о том, как трудно будет ему объяснить, что произошло с легионом. Что он скажет представителям римской власти в этом районе? Он почти слышал голос скептика-проконсула: «Купол света, говоришь? Так, так. Ну, а теперь скажи-ка мне, сколько ты заплатил за этот переход?»

Земляные рвы вырастали на глазах, очерчивая границы правильного квадрата. В середине его легионеры ровными рядами ставили палатки, на восемь человек каждая. Кроме того, была подготовлена площадка и для врача Горгидаса.

А тот уже ощупывал наконечник стрелы, торчавший из раны солдата. Раненый легионер кусал губы, чтобы не закричать от боли, и перевел дыхание, когда Горгидас извлек обломок из раны.

Гай Филипп, закончив дела по установке лагеря, подошел к Скаурусу.

— Ты правильно придумал, — сказал он. — Работа отвлечет их от мрачных мыслей.

Это было правдой, но лишь отчасти. Марк и Горгидас были людьми умными и образованными, Гай Филипп — крепким, закаленным воином, который мог выдержать любое испытание. Но большинство легионеров были молодыми парнями с крестьянских полей и небольших городов, и они не могли найти себе опоры ни в опыте, ни в образовании. Странное явление, чудо, которое забросило их в никуда, было чем-то чересчур непонятным для обыкновенного человека.

Натягивая палатки на колья, римляне шепотом переговаривались. Некоторые вспоминали старинный оберег — скрещенные пальцы, отгоняющие злую силу, другие ощупывали свои амулеты. И все чаще и чаще поглядывали они на Виридовикса. Постепенно шепот их становился угрожающим и злобным. Руки сами тянулись к мечам и копьям.

Лицо Виридовикса помрачнело. Он вынул свой меч из ножен. Конечно, галл понимал, что он один не выстоит против римлян. Но легионеры, похоже, хотели чего-то большего, чем простой расправы. Группа солдат подошла к Скаурусу. Во главе ее держался пехотинец по имени Луциллий. Он сказал:

— Командир, что если мы перережем этому кельту горло? Может, это отведет от нас гнев богов?

Солдаты закивали в знак согласия. Трибун бросил взгляд на галла, который стоял, по-прежнему бесстрашный. Если бы сейчас лицо кельта дрогнуло, Марк, возможно, и разрешил бы солдатам убить его. Но Виридовикс несомненно заслуживал лучшего, чем быть принесенным в жертву богам. Марк так и сказал:

— Он мог бы просто дождаться, пока его воины не перебьют всех нас. Но вместо этого он решил сразиться со мной. И боги поступили с ним так же, как с нами. Возможно, у них были на то свои причины.

Некоторые легионеры согласились с ним, но многих такое объяснение не удовлетворило. Луциллий сказал:

— Командир, может быть, боги отправили галла сюда только для того, чтобы мы принесли его в жертву. Они рассердятся на нас, если мы этого не сделаем.

Но чем больше Марк слушал его, тем больше ему была ненавистна сама мысль о человеческом жертвоприношении. Будучи стоиком, он не мог поверить, что подобное может принести добро. Он считал, что эти суеверия устарели. Даже во время похода Ганнибала и карфагенских войн римляне не вспоминали об этом обычае, а ведь с тех пор прошло сто пятьдесят лет. Правда, в древности они приносили в жертву стариков. Однако уже столетия жители Рима бросали в Тибр вместо людей кукол, сделанных из воска.

— Вот! — произнес Марк громко.

Виридовикс и легионеры внимательно наблюдали за ним: галл — напряженно, солдаты — выжидательно. Марк вспомнил, как страшил его галльский плен, и продолжал:

— Нам не пристало превращаться в диких варваров, с которыми мы воюем.

Эти слова никому не пришлись по душе. Виридовикс сердито фыркнул, а Луциллий запротестовал.

— Богам нужна жертва!

— Они получат ее, — заверил его трибун. — Вместо кельта мы принесем в жертву его изображение, как это делают жрецы. Боги принимают такие жертвы — примут и эту. Где бы мы сейчас ни находились, галл нужен нам, чтобы воевать вместе с нами, а не против нас.

Луциллий все еще пытался спорить, но аргументы Марка взяли верх, и он сдался. А когда трибун послал его собирать холстину и воск для куклы, Луциллий понял, что ему доверили важное дело.

— Я благодарен тебе, — сказал Виридовикс.

— Он сделал это не ради тебя, — буркнул Гай Филипп. Старший центурион стоял рядом с Марком, готовый помочь ему, если возникнут затруднения. — Он сделал это ради того, чтобы сохранить дисциплину среди солдат.

Это было не совсем так, но Марк решил не спорить, чтобы не подрывать авторитет Гая Филиппа. Какая разница, что подумает галл о своем спасении, важен результат.

Виридовикс сверху вниз глянул на коренастого плотного центуриона.

— Ну, а что бы решил ты, будь твоя воля? Изрубил бы меня в куски и бросил собакам? Собаки получили бы больше мяса, если бы ты решил подраться со мной.

Скаурус ожидал, что Гай Филипп взорвется, но тот захохотал, откинув голову:

— Хорошо сказано, ты, дикий медведь!

— Медведь?! — Виридовикс выругался по-галльски, но невольно усмехнулся и сам.

— Ну, так что же? — спросил его Марк. — Собираешься ли ты присоединиться к нам, по крайней мере до того, пока мы не найдем дороги к дому. Клянусь богами, ведь ты прирожденный воин.

— Стыдно мне: римлянин предлагает мне дружбу и я соглашаюсь. Но лес — неприветливое место для одинокого галла, а вы, римляне, все же настоящие мужчины. Хотя и дураки.

Гай Филипп фыркнул.

— Дураки, — повторил Виридовикс. — Неужели вы шагу не можете ступить без команды? Когда-нибудь ты попробуешь приказывать мне — и запомнишь этот день навсегда. Вы ходите строем, разбиваете лагерь по приказу, воюете по сигналу. Скажи мне, может быть, вы и воздух портите только в строю и по команде?

И этот выпад центурион встретил молча.

Чем больше они ругаются, тем быстрее привыкнут друг к другу, подумал Марк. Он хлопнул ладонью по щеке. Комар, недовольно звеня, улетел.

К трибуну торопливо подбежал Луциллий, в руках которого были сучья и воск, перевязанные белой материей. Эта «кукла» не очень-то похожа на человека, но Скаурус решил замечания не делать. Если такого подобия человеческой жертвы было достаточно для Луциллия, то трибуну не стоит ничего добавлять.

— Что нам делать с этим, командир? — спросил разведчик. — Бросить в воду, как делают римские жрецы на Сибликиановом мосту?

Марк задумчиво поскреб подбородок. Затем отрицательно качнул головой.

— Я наблюдал за цветом светящегося купола, в котором мы находились, и думаю, что лучше всего будет спалить куклу на костре.

Луциллий кивнул в знак согласия.

— Сюда, командир, — сказал он. Он передал Скаурусу куклу и приготовился к церемонии жертвоприношения. Несколько солдат присоединились к нему, в то время как Марк спокойно и торжественно приблизился к одному из костров. Он остановился, дожидаясь, пока легионеры соберутся вокруг него. Многие наблюдали за церемонией издали, продолжая свою работу или устанавливая палатки.

Марк поднял грубо сделанную куклу, изображавшую человека, и громко произнес:

— Кто бы ты ни был — бог или богиня, бросивший нас в этот лес, какое бы имя ни носил — прими от нас эту жертву!

С этими словами он швырнул куклу в костер. Пламя быстро охватило ее и сожгло за несколько минут.

— Смотри, боги приняли нашу жертву! — крикнул Луциллий.

Марк скрыл улыбку — похоже, будто именно легионеру пришла в голову мысль заменить человека куклой. Но заметил ли Луциллий одну странность?.. Кукла, сделанная из сырых, зеленых прутьев, должна была гореть медленно. Она же вспыхнула в одно мгновение. Марк подавил вздох и постарался забыть обо всех этих предрассудках и чудесах. Одного чуда за вечер было бы вполне достаточно, подумал он.

Он подошел к Горгидасу, чтобы узнать, как чувствуют себя раненые.

— Ну, что ты думаешь о моих пациентах? — спросил его врач. Голос его был полон горечи.

— Хорошего мало, — ответил Скаурус.

Горгидас метался от одного раненого к другому, накладывая тампоны, оперируя и перевязывая легионеров.

— Я могу чем-нибудь помочь тебе? — спросил его трибун.

Грек посмотрел на Марка так, словно только что его увидел.

— Гм-м… Дай подумать… Если бы ты прислал мне на помощь двух солдат… Они, конечно, довольно неуклюжи, но все же это лучше, чем ничего. Кроме того, во время операции люди мечутся от боли, и их нужно удерживать силой.

— Я позабочусь об этом, — сказал трибун. — А что случилось с Аттилием и Публием Куртанием?

— Мои ассистенты? Я их не видел, — ответил врач.

Марк покраснел. Он совсем забыл прислать легионеров к Горгидасу.

Гай Филипп и Виридовикс все еще переругивались, когда к ним подошел Марк. Старший центурион обнажил меч. Скаурус подбежал поближе, чтобы остановить драку. Но они не собирались драться. Гай Филипп просто решил показать галлу свой меч.

— Это все чудно, мой милый римлянин, — ответил Виридовикс. — Но зачем портить дело таким коротким клинком?

Ветеран пожал плечами:

— Большинство из нас просто не в состоянии обращаться с тем длинным колом для свиней, которым орудуешь ты. Да и кроме того, хороший выпад любым мечом, пусть это даже простой гладий, — смерть для противника.

Два опытных воина были похожи на двух булочников, обсуждающих различные способы выпечки хлеба. Похоже, что страсть к любимому делу заставила даже ярых врагов забыть о своих распрях. Марк улыбнулся.

Один из младших центурионов, худой юноша по имени Квинт Глабрио, подошел к нему и сказал:

— Прошу прощения, командир, но скажи мне, где мы находимся, чтобы я мог успокоить солдат. Все жутко нервничают.

— Я не могу точно ответить тебе. Горные террасы и деревья… Кое-кто думает, что это Киликия или Греция… Утром увидим. Возможно, встретим крестьян и узнаем все, что нам нужно.

Глабрио изумленно взглянул на него. Даже в тусклом свете звезд Марк отчетливо увидел на его лице страх — страх, который побеждает все, заглушая даже боль от раны на руке.

— Киликия, командир? Греция? Разве ты не видел?.. — Ему не хватило слов, и он молча указал на небо.

Заинтригованный, Марк поднял голову. Стояла чудесная чистая ночь. «Так-так, — подумал он, — поглядим. Север должен быть… Где же он?» Холод пробежал по его спине. Марк уставился в небо и увидел незнакомые созвездия. Ни одного знакомого. Где же Большая Медведица, указывающая на полюс? Где звезды лета — Скорпион, Орел, Лира? Куда исчезли весенние созвездия, которые всегда сопровождали легион по ночам, — Андромеда, Пегас? И куда пропали звезды зимы? Где странные созвездия, которые ему довелось видеть в Африке и Киринайке?

Гай Филипп и Виридовикс тоже смотрели на небо с недоумением Галл пробормотал что-то на своем языке, но не так, как ругался с Гаем Филиппом, а мягко, со страхом, словно молитву.

— Боги Олимпа, — прошептал старший центурион, и Марк вынужден был подавить нервный смешок. Это место лежало далеко за пределами Олимпа. И за пределами Рима тоже — его мысли о разгневанном проконсуле тотчас испарились. Их смело ветрами неизвестности.

Немногие из римлян спали в ту ночь. Они сидели возле своих палаток, глядя в страшное небо, и, подобно всем людям на земле, пытались дать незнакомым звездам привычные имена — Мишень, Баллиста, Саранча. Это продолжалось всю ночь по мере того, как новые звезды сменяли друг друга на небосклоне. Восток стал белесым, затем порозовел. Лес перестал казаться густой темной массой, стали видны деревья, кусты, лишайники, ничем не отличающиеся от галльских, если не те же самые. Взошло солнце, и оно тоже было таким же, как всегда.

И в этот момент что-то блеснуло в кустах, а вслед за вспышкой кто-то выкрикнул фразу на непонятном языке.

2

По тому, как незнакомец уверенно шел через кусты, раздвигая их в стороны, Марк догадался, что это не обычный лесной разбойник, а человек, ощущающий за спиной силу закона. Это было заметно и по его уверенной походке, и по широко расправленным плечам, внимательному взгляду. Одно то, что он вышел на поляну один, не придавая значения тому, что оказался лицом к лицу с более чем тысячью человек…

— Ты прав, — сказал Гай Филипп, когда трибун поделился с ним своими соображениями. — Он не один, хотя на его месте я не оставил бы в кустах свой лук. У него наверняка неподалеку есть друзья, держу пари.

Так оно, видимо, и было, потому что воин остановился на расстоянии полета стрелы и выжидал, скрестив руки на груди.

— Поглядим, что он скажет, — предложил Марк. — Гай, ты пойдешь со мной. И ты, Виридовикс: может быть, он говорит по-галльски. Горгидас!

Врач закончил перевязку и только тогда поднялся.

— А я зачем тебе нужен?

— Я не очень-то полагаюсь на свой греческий.

— Ладно, иду, — ответил врач.

Трибун взял с собой еще Адиатуна, офицера пращников. Почти все его солдаты были родом с Балеарских островов у побережья Испании и говорили на местном языке. Один из легионеров, который немного знал сирийский и армянский языки, тоже присоединился к группе. Кто знает, может быть, это пригодится, решил Марк. Маленькой группы достаточно. Еще несколько человек — и незнакомец решит, что они хотят напасть на него.

Как бы в подтверждение его мыслей, пришелец отступил на шаг. Но Марк и солдаты приближались медленно, вытянув руки и показывая, что в них нет оружия. Поколебавшись с минуту, незнакомец повторил их жест и тоже стал приближаться. Он остановился в трех метрах и сказал что-то, что могло означать: «Будем говорить на этом расстоянии».

Он разглядывал их с большим любопытством. Марк тоже был заинтересован. Местный житель был худощавым человеком среднего роста, тридцати пяти — сорока лет. У него был красивый нос, правильные, но слишком крупные черты лица и широкий лоб, из-за которого его лицо казалось треугольным. Кожа оливкового цвета стала бронзовой от загара, кое-где пролегли морщины. Марк заметил длинный шрам на левой щеке и еще один — над левым глазом. Негустая борода была темной, с несколькими нитями серебра. Но несмотря на эту неухоженную бороду, он походил на римлянина даже больше, чем на грека. Кольчуга его доходила до бедер, но, в отличие от римской, она была с рукавами. Поверх нее человек носил зеленого цвета куртку из легкой ткани. Шлем, сделанный из легкого металла, был круглым, вроде тех, что в Риме носят купцы из Иудеи и восточных провинций. Легкая кольчужная полоса, свисавшая со шлема, прикрывала шею, а металлическая накладка защищала нос. Небольшой круглый щит за спиной, сабля на боку, шпоры на кожаных сапогах — все это подтверждало догадку о том, что он всадник.

Солдат спросил что-то, что, видимо, означало:

— Кто вы, люди, и что вы здесь делаете?

Марк покачал головой и ответил по-латыни:

— Мы знаем о тебе не больше, чем ты о нас.

Местный житель развел руками и пожал плечами, а затем попытался заговорить с ним на другом языке. С тем же успехом. Римляне перепробовали почти все языки, которые знали, но ни к чему так и не пришли. Наконец воин в раздражении поморщился. Он обвел рукой вокруг и дважды повторил:

— Видессос.

Затем он ткнул пальцем в Марка и показал рукой на римский лагерь, приподняв вопросительно брови.

— Рим, — ответил трибун.

— Ты и меня включил в число римлян, — заметил Виридовикс. — Позор на мою голову!

— Да, мы так считаем, — сказал Гай Филипп.

— Хватит вам пререкаться, — цыкнул на них Роргидас. — Я не более римлянин, чем ты, мой длинноусый друг, но нам нужно объясняться с этим незнакомцем как можно проще.

— Спасибо, — сказал Марк. — Мы римляне, — повторил он.

Видессианин внимательно следил за их разговором. Теперь он показал пальцем на себя и сказал:

— Нэйлос Зимискес.

После этого Скаурус и его товарищи назвали свои имена. Виридовикс проворчал:

— Можно поперхнуться, выговаривая такое имечко, как Зимискес.

Но для Нэйлоса не легче было произнести: «Виридовикс, сын Дропа».

Зимискес снял с себя пояс а мечом и положил его к своим ногам. Крик предупреждения донесся из чащи, но он приказал своим людям молчать, властно махнув рукой. Он указал на меч, на себя, на Марка и сделал отрицательный жест.

— У нас тоже нет с собой оружия, — согласился Марк, сообразив, что даже если сами слова непонятны, то интонацию-то поймут всегда.

Он вытащил из походного мешка галету и отдал ее Зимискесу вместе с флягой вина. Видессианин кивнул и улыбнулся.

— У него пропадет всякая охота улыбаться, когда он попробует то, что ты ему предложил, — сказал Адиатун.

По вкусу галета сейчас больше всего напоминала древесную стружку. Но Зимискес без жалоб проглотил большой кусок, затем отхлебнул глоток вина с видом человека, которому доводилось пробовать и большую гадость. Он похлопал себя по животу с виноватым видом, затем снова что-то крикнул, обращаясь к людям в лесу.

Через несколько минут еще один видессианин, молодой парень, подошел к ним. Одет и вооружен он был почти так же, как Зимискес, только куртка у него была коричневого цвета. В левой руке он держал короткий лук, в правой — кожаную торбу. Его звали Проклос Мазалон.

Он вынул из сумки сушеные яблоки и фиги, оливы, соленую и копченую свинину, твердый желтый сыр и походные хлебцы, точь-в-точь такие же, как у римлян, только не круглые, а квадратные, — обычные припасы солдат. Принес он и небольшую флягу густого, сладкого вина. Марку оно показалось чересчур терпким, он привык к сухому, которое пили в римской армии.

Когда они уже собирались сделать по глотку, видессианин сердито сплюнул, а затем воздел руки и обратил лицо к небу, произнеся нечто вроде молитвы. Марк решил не оскорблять гостей и последовал их примеру. Зимискес и Мазалон кивнули в знак одобрения, хотя, конечно, все, что он говорил, казалось им абракадаброй.

Изъясняясь с помощью жестов, Нэйлос объяснил, что в двух днях пути к югу находится город, где можно будет разместить римлян и кормить их в течение какого-то времени. Он отправил Мазалона в город, чтобы тот подготовил людей к прибытию легиона.

Увидев на влажной почве следы копыт, Марк пришел к выводу, что видессиане были всадниками. Пока Зимискес шел к своему богато украшенному коню, Марк рассказывал солдатам о встрече с видессианами.

— Я думаю, нам лучше держаться вместе, — сказал он. — Насколько я понял, эти люди — наемные солдаты, которые привыкли иметь дело с такими же воинами из других стран. Беда только в том, что Зимискес никогда прежде не видал римлян и не знает, кем нас считать — захватчиками или просто заблудившимися бедолагами откуда-нибудь с Луны.

Он внезапно прервал себя и мысленно выругался: его ужаснула мысль о том, что римляне были гораздо дальше от дома, чем от Луны. Гай Филипп пришел ему на помощь и взревел:

— К маршу, волки! Шагом! И чтоб никаких безобразий! К местным жителям относиться как к своим союзникам, девушек не оскорблять, у крестьян ничего не красть. Клянусь Вулканом, если вы нарушите приказ, вам не поздоровится! Пока мы не доберемся до места, всем соблюдать осторожность!

— Глупо, глупо, глупо, — сказал Виридовикс.

Центурион не обратил на него никакого внимания.

— Ты собираешься продать наши мечи этим варварам? — крикнул кто-то.

Гай Филипп смерил спросившего яростным взглядом, а Скаурус сказал:

— Хороший вопрос. Я отвечу на него. Наши мечи — это все, что мы можем сейчас предложить. Мы еще не нашли дороги в Рим, и нас слишком мало в этой ужасной стране.

Эта попытка объясниться была слабой, но правдивой и простой; легионеры быстро согласились с ней и начали сворачивать лагерь, готовясь к походу. Марка не очень-то радовала перспектива стать наемником, но выбирать особенно не приходилось. Кроме того, это давало ему возможность сохранить среди легионеров дисциплину. В таком странном краю они могли рассчитывать только на самих себя. Трибуна удивило, что Видессос охотно нанимает солдат из других стран. Для Марка это был признак упадка страны, напоминающий о Египте эпохи Птолемея, недостойный крепкого, здорового государства. Но Зимискес и Мазалон были солдатами и, очевидно, местными жителями. Он вздохнул. Как много непонятного…

По просьбе Горгидаса Скаурус послал отделение солдат нарубить кольев для носилок: тяжелораненые — а их было больше десятка — идти не могли.

— Кое-кто не доживет до следующего утра, сказал грек. — Но большинство выкарабкается, если их хорошо кормить и заботливо ухаживать.

Гарцуя на коне, Зимискес осматривал земляные укрепления и валы, построенные легионерами. Приподнявшись в седле, он внимательно осмотрел и лагерь римлян. Было видно, что порядок и дисциплина произвели на него большое впечатление.

Хотя Скаурус держался достаточно осторожно, чтобы громко выражать свое одобрение, он был поражен тем, как умело видессиане оснастили лошадей. С первого взгляда можно было оценить достоинства их вооружения, которое сразу понравилось римлянам. Например, Нэйлос ехал на лошади, упираясь в металлические стремена, которых не знали в Риме. Кроме того, когда лошадь поднимала ногу, Марк видел, что копыта ее подбиты металлическими подковами, повторяющими форму копыт и защищающими их от ударов о камни.

— Хитро придумано, а? — воскликнул Гай Филипп, проходя мимо. — Этот малый может держать лук, меч или копье обеими руками и одновременно удерживаться в седле. Почему мы никогда не думали об этом?

— Было бы неплохо не показывать им, что мы встречаемся с такой штукой впервые.

— Я не вчера родился, — сказал Гай Филипп.

— Я знаю, — ответил Марк.

Разговаривая с трибуном, центурион даже не смотрел на лошадь, и видессианин (если бы он наблюдал за ними) все равно не понял бы, что они говорят о нем.

Через час пешего марша по узкой, петляющей тропа римляне вышли из леса, и впереди показались возделанные поля. Марк с любопытством осматривал местность. Он видел холмы и долины, а на севере и северо-западе в голубой дымке проступали высокие горы. На холмах виднелись крестьянские хижины и усадьбы, а на склонах паслись стада овец и коз. Несколько крестьян, увидев солдат, торопливо перегнали скотину в сторону, подальше от колонны. Зимискес крикнул им, чтоб они не пугались необычного вида солдат, но большинство крестьян предпочитало не рисковать.

— Похоже, для них это дело привычное, — заметил Гай Филипп.

Марк задумчиво кивнул.

Климат здесь был теплее и суше, чем в Галлии. Порывы ветра приносили привкус соли, а вдали можно было увидеть парящих чаек.

— Мы же не собираемся плыть в город на корабле? — спросил Виридовикс Марка.

— Не думаю. А что?

— Хоть я и прожил всю свою жизнь возле воды, но каждый раз, попадая на корабль, умираю от морской болезни. — От одной только мысли о такой возможности кельт побледнел.

Узкая тропинка перешла в широкую грунтовую дорогу, шедшую с севера на юг. Привыкший к мощеным камнями римским дорогам, Марк не сумел скрыть своего разочарования. Но Гай Филипп заметил:

— Ты знаешь, ведь это народ всадников, а лошадям безразлично — твердая эта дорога или нет, тем более, что у них копыта подкованы. Наши пути прокладывались не для лошадей, они предназначены для быстрой переброски пехоты из одного места в другое.

Но это все же не могло убедить трибуна.

— А зима? Зимой эта дорога превратится в море грязи. Даже летом она не очень удобна. — Клуб пыли вырвался из-под копыт лошади Зимискеса, и римлянин закашлялся.

Марк подошел поближе к видессианину и попытался заговорить с ним, показывая рукой на предметы и запоминая их названия на местном языке, одновременно называя те же предметы по-латыни. К его удивлению, Зимискес схватывал латынь гораздо быстрее, чем Марк язык Видессоса.

Солнце давно перевалило за полдень, когда солдаты подошли к низкому каменному зданию с толстыми стенами. С восточной стороны оно было покрыто плоской крышей, а в середине его вздымался высокий деревянный шпиль, выкрашенный в голубой цвет. На вершине шпиля был установлен позолоченный шар. Два человека (по виду — жрецы) с бритыми головами и густыми бородами, одетые в яркие голубые халаты, работали в саду неподалеку от здания.

И здание, и эти люди были так непохожи на все, что Марк когда-либо видел, что он вопросительно взглянул на Зимискеса. Его проводник повторил уже знакомый Марку ритуал — плюнул на землю и, подняв лицо к небу, развел руками. Трибун сообразил, что люди в голубом — жрецы, хотя ему по-прежнему было неясно, почему они возделывают сад. Интересно, занимаются они этим постоянно или только изредка? «Если это так, — подумал он, — они, должно быть, очень серьезно относятся к своей религии».

Случайные прохожие редко встречались им. Торговец, увидев приближающуюся колонну солдат, быстро повернул свою лошадь к югу и ускакал, нещадно ее нахлестывая.

Гай Филипп презрительно фыркнул:

— Этот дурень, наверное, думает, что мы побежим за его лошадью?

— Мне это и в голову не пришло, — сердито пробормотал Виридовикс. — Иначе на моих ступнях выросли бы мозоли размером с золотые монеты. Я думаю, что вы, римляне, рождены для того, чтобы холить пешком, поэтому и не чувствуете боли в ногах. А мои горят, как в огне.

А для Скауруса день пешего марша был сущим пустяком. Его солдаты шли медленнее, чем обычно, потому что несли носилки и были измучены вчерашней битвой, многие получили легкие раны. Как и предвидел Горгидас, четверо солдат на носилках умерли в тот же день.

Зимискес, похоже, был поражен неутомимостью легионеров. И с восхищением наблюдал за тем, как они в образцовом порядке ставят палатки и навесы от солнца. Марк гордился умелой работой и дисциплиной, которую продемонстрировали его усталые солдаты.

Когда солнце скрылось за горизонтом, Нэйлос повторил ставшую уже привычной для Марка процедуру молитвы, хотя на этот раз она была немного длиннее обычного.

— Вот и разгадка того золотого шара, который мы видели, — заметил Горгидас.

— Разгадка? — переспросил Марк, отвлекаясь от своих мыслей.

— Разумеется. Эти люди поклоняются богу-Солнцу.

Трибун принял это к сведению.

— Я знал культы и похуже, — сказал он. — Поклонение Солнцу кажется мне достаточно простой верой.

Горгидас склонил голову в знак согласия, но Марк не знал, что ему еще не раз придется вспомнить свое замечание — такое наивное и легкомысленное.

Тонкое серебро луны засияло в чистом небе и вскоре исчезло, дав дорогу мириадам незнакомых звезд. Марк был рад, увидев, по крайней мере, Луну, хотя в это время она и не должна была появляться над Землей. Вдалеке на холме завыл волк. День был теплым, но после заката стало необычайно холодно. К тому же на полях уже почти созрел урожай. Все это дало Скаурусу немало поводов для размышлений. Судя по всему, здесь должна быть осень, хотя Галлию они покинули ранним летом. «Ну что ж, — подумал он, — если Луна в этом мире не похожа на нашу, то почему бы и сезонам не быть несхожими». Он отмел все эти мысли и погрузился в глубокий сон.

Город назывался Имброс. Три или четыре голубых шпиля, увенчанных золотыми шарами, вздымались высоко к небу, но стена, окружающая город, была достаточно высока, чтобы скрыть все, что находилось за ее защитой. В основном стены города казались старыми и были покрыты лишайниками, но северная их часть выглядела так, будто была не так давно отстроена заново. Трибун подумал о том, сколько же времени прошло с тех пор, как Имброс был захвачен, и кто мог быть его врагом.

Он догадывался, что местные вожди не пустят в город такого большого отряда иноземных воинов; но все же надеялся, что для римлян устроят хотя бы небольшой рынок вне городских стен. Но где же суетящиеся крестьяне, где озабоченные торговцы, где телеги с зерном и другими товарами? Город не готовился к обороне, но и дружелюбным он не выглядел. Имброс явно не собирался встречать союзническую армию.

Все это сулило неприятности. Солдаты Марка жили на голодном пайке, который состоял из их скудных подных запасов, еще остававшихся в вещевых мешках, а поля и фермы вокруг Имброса выглядели очень заманчиво. Голод мог сокрушить даже римскую дисциплину.

Используя те несколько слов, которые он узнал, и часто прибегая к жестам, Марк попытался объяснить ситуацию Зимискесу. Видессианин, тоже солдат, наконец понял. Впрочем, он и сам недоумевал и даже злился, ведь курьер, посланный им в город, не вернулся до сих пор.

— Не очень-то спокойное место, — поморщился Гай Филипп. — Не исключено, что по дороге сюда Мазалона прикончили.

Но тут отозвался Виридовикс:

— Подожди-ка! К нам галопом скачет какой-то юноша. Это не он?

Мазалон уже приближался к Зимискесу. Вопросы Зимискеса, сначала краткие, становились все длиннее, громче, злее. Слово — или имя — «Ворцез» повторялось чаще других. Наконец, произнеся это слово в очередной раз, Зимискес в отвращении сплюнул.

— Он, должно быть, страшно зол, если так изменил свой «ритуал», — мягко заметил Горгидас.

Трибун кивнул и мысленно поблагодарил грека за его прозорливость. В Имбросе что-то готовилось. У северных ворот началась суматоха, очевидно, происходили приготовления к какой-то процессии.

Первым из ворот вышел толстый человек, на лысой голове которого сверкал серебряный обруч. Он был одет в темно-вишневый халат. Справа и слева от толстяка слуги держали два зонтика. Зимискес гневно взглянул на него — интересно, не был ли пришедший тем самым Ворцезом, о котором он упоминал?

Ворцеза, если только это был он, сопровождали четверо худощавых юношей, одетых менее богато. Судя по их пальцам, запачканным чернилами, и близоруким взглядам, которые они бросали на римлян, Марк предположил, что это были секретари толстяка. С ними вместе вышли два наголо обритых жреца. Один из них был одет в голубое платье, другой, с тонкими чертами лица, бородой, в которой пробивалась седина, и яркими горящими глазами, носил более богатую одежду, а на груди у него сверкал вышитый золотой круг. Первый жрец держал в руках чашу, в которой дымились благовония, сладкие и тягучие.

Рядом со служками и жрецами тяжело топали пехотинцы, высокие, крепко сложенные люди в расшитых серебром и золотом туниках поверх кольчуг. Воины несли копья и боевые топоры, на треугольных щитах красовались загадочные символы. «Судя по всему, это наемники, — решил трибун, — очень уж они не похожи на видессиан».

За солдатами шли три трубача, с десяток флейтистов и мужчина, еще более толстый, чем Ворцез, толкающий впереди себя большой барабан на тележке.

Ворцез остановился в десяти шагах от римлян. Его почетный страж, раздуваясь от гордости и тщеславия, выкрикнул какую-то команду. «Вот петух», — подумал Марк. Трубачи и флейтисты начали играть причудливую мелодию. Толстый барабанщик ударил по барабану с такой силой, что тот едва не свалился с тележки. Когда фанфары смолкли, два видессианина, пришедшие вместе с римлянами, приложили правые руки к сердцу и склонили головы перед толстым чиновником, возглавлявшим шествие. Марк отдал ему римский салют, выбросив вперед сжатую в кулак правую руку. Гай Филипп пролаял команду, и легионеры отозвались на удивление слаженно. Ошеломленный Ворцез даже отступил на шаг, гневно взглянул на Скауруса, который вынужден был сдержать насмешливую улыбку, и, скрывая замешательство, взмахом руки послал вперед жрецов. Старший жрец указал пальцем на Марка и спросил его о чем-то.

— Прошу прощения, мой друг, но я не говорю на твоем языке, — ответил тот на латыни.

Тогда, резко повернувшись к Зимискесу, жрец повторил свой вопрос. Ответ вряд ли удовлетворил его. Жрец презрительно фыркнул, а затем пожал плечами и взмахнул руками, вероятно, благословляя римлян. Второй жрец подхватил певучую молитву. Обряд был, видимо, необходим для видессиан.

Когда жрецы и служки отошли в сторону, командующий шествием приблизился к Марку и пожал его руку. Ладонь Ворцеза была пухлой, потной и теплой; он улыбнулся, но его улыбка, похоже, выражала далеко не добрые чувства, а, скорее, холодный расчет честолюбца. Трибун прекрасно понял его, потому что сам, когда это было необходимо, хорошо умел скрывать свое истинное состояние.

С помощью терпеливого Зимискеса Скаурус понял, что перед ним и вправду был Раденос Ворцез — гипастеос Имброса, губернатор, назначенный Императором Видессоса. Марк узнал, что имя Императора Маврикиос, он происходит из династии Гаврас. Марк понял также, что Зимискес предан Маврикиосу, но сомневается в том, что Ворцез разделяет эту преданность.

Почему же, недоумевал Марк, гипастеос не подготовил город к прибытию римлян? Ворцез, уяснив суть вопроса, с сожалением развел руками. Вести об их появлении достигли Имброса только вчера. Да и трудно поверить во внезапное появление незнакомцев в Видессосе: Ворцез не получал рапорта о людях, пересекающих границу империи.

И, наконец, гипастеос не слишком доверял акритаи — слово «акритаи» он упомянул, когда говорил о Зимискесе и Мазалоне. Юный Проклос покраснел от гнева, услышав это, и его рука легла на рукоять меча. Но Ворцез сладко улыбнулся солдату и успокоил его двумя-тремя словами. Видимо, он сказал следующее: «Я был неправ: некоторые вещи могли быть решены сразу же».

Горгидас сжал локоть трибуна. Его тонкое лицо было серым от усталости.

— Есть ли у них врачи? — спросил он. — Моим раненым нужна помощь. Пусть хотя бы дадут опиум, чтобы облегчить страдания тех, кто умрет, несмотря на все наши заботы.

— Сейчас мы это узнаем, — сказал Скаурус. Он не имел ни малейшего представления, как все это объяснить Ворцезу, но иногда слова бывают не нужны. Он поймал взгляд гипастеоса и показал ему на носилки.

Ворцез и сопровождающие его люди подошли ближе. При виде раненых легионеров Ворцез удивленно вскрикнул. Хотя в его свите и находились солдаты, о том, что такое война, он, похоже, не знал.

К недоумению трибуна, худой жрец остановился возле носилок.

— Какого черта он здесь нужен? — раздраженно буркнул Горгидас. — Мне требуется врач, а не чтец заклинаний и молитв.

— Я думаю, что в данный момент это не имеет значения. Сексту Муницию уже ничто не поможет, — проворчал Гай Филипп.

Марк бросил взгляд на стонущего легионера и мысленно согласился с мнением старшего центуриона. Муниций был ранен копьем в живот, и повязка, наложенная на его рану, пропиталась кровью и гноем. Трибун знал, что рана не могла не быть смертельной. Знал это и Горгидас. Он коснулся рукой лба амуниция и щелкнул языком.

— У него жар. На таком лбу можно жарить мясо. Ну-ну, я погляжу, как этот шарлатан попробует ему помочь. Бедняге ни к чему даже опиум, настолько он плох. Думаю, жить ему осталось максимум два дня.

Раненый солдат повернулся на звук голоса. Это был крепкий, высокий человек, но в чертах его лица уже читалась обреченность.

Жрец-видессианин вел себя так, словно кроме него и Муниция вокруг не было ни одной живой души. Он снял повязки и коснулся пальцами раны. Скаурус ожидал дикого крика, но легионер лежал совершенно спокойно, и глаза его были закрыты.

— Это уже кое-что, — сказал Марк. — Он…

— Тсс, — прервал его Горгидас. Врач внимательно наблюдал за жрецом и видел, как невероятное напряжение появилось на его лице, как он концентрирует все свое внимание на раненом солдате.

— Следи за собой, когда разговариваешь с трибуном, — предупредил врача центурион, но сказал он это не слишком резко: врач не стоял под его началом и пользовался большей свободой, чем обыкновенный солдат.

— Нет-нет, все в порядке, — заверил его Скаурус, но не окончил фразы, вздрогнул и почувствовал, как по рукам забегали мурашки. Марк вдруг ощутил близость необъяснимого, близость чуда — как и тогда, когда он скрестил свой меч с мечом Виридовикса. Это воспоминание заставило его наполовину вытащить меч из ножен. Так и есть! Символы друидов мерцали мягким желтым светом.

Позднее он пришел к выводу, что волшебство в этом случае было не таким сильным, как то, что забросило их в Видессос.

Марк почувствовал, как энергия от жреца переходит к Муницию. Гай Филипп присвистнул: он тоже это заметил.

— Энергия заживления, — прошептал Горгидас. Он разговаривал сам с собой, но его слова объяснили все гораздо лучше, чем что бы то ни было.

По сравнению с этим и незнакомые звезды — пустяки, решил трибун.

Видессианин закончил свою работу и поднял руки. Его лицо было бледным, капли пота стекали по бороде.

Муниций раскрыл глаза.

— Я голоден, — объявил он своим обычным голосом.

Горгидас подскочил к нему, как волк к козленку, и быстро сорвал с раны повязку. То, что он увидел, настолько потрясло его, что он не мог вымолвить ни слова. Рана исчезла, а вместо нее на животе солдата белел шрам. На вид этому шраму можно было дать четыре-пять лет, никак не меньше.

— Я голоден, — повторил легионер.

— Помолчи, — сказал Горгидас. Он был сердит, но не на амуниция, а на весь мир. То, что он только что увидел, разрушило его рационалистическое, иногда немного циничное мировоззрение. Колдовство, магия помогли там, где его талант медика оказался бессилен — это привело его в ярость, он был поражен, он был восхищен до такой степени, что боялся признаться в этом даже себе самому. Но он пробыл среди римлян достаточно долго, чтобы научиться не осуждать победителей. Поэтому он схватил жреца за руку и потащил к следующему раненому — у того было пробито стрелой легкое. Видессианин снова надавил рукой на грудь больного. И снова Марк и его товарищи ощутили «заживляющий поток», переходящий от жреца к римлянину, хотя на этот раз лечение длилось гораздо дольше, чем в первом случае. И снова солдат вскочил и удивленно огляделся вокруг. Когда Горгидас осмотрел рану, все было точно так же, как и у Муниция: большой шрам, но рана полностью зажила.

Горгидас хлопнул себя ладонью по лбу в отчаянии:

— Клянусь Асклепием, я долженнаучиться этому!

Он был так возбужден, что, казалось, готов был применить к жрецу самые изощренные пытки, лишь бы вырвать у него тайну. Впрочем, он тут же взял себя в руки и подвел его к следующему солдату. На этот раз жрец попытался уйти.

— Но он же умирает, черт бы тебя побрал! — крикнул Горгидас. Он говорил по-гречески, показывая рукой на солдата, и жрец понял его. Он вздохнул, пожал плечами и склонился над легионером. Но едва жрец протянул руку к ране, как его вдруг стала бить мелкая дрожь, точно в лихорадке. Марк почувствовал, что магия уже действует, но, не успев закончить свою работу, жрец упал навзничь. Он потерял сознание.

— Проклятье, — взвыл Горгидас. Он подбежал к другому жрецу в голубой тунике и, не обращая внимания на протесты служек, поволок его к раненым. Но жрец только пожал плечами и с сожалением развел руками. Горгидас понял, что этот жрец исцелять не умеет. Он выругался и в отчаянии топнул ногой. Гай Филипп схватил его своими ручищами.

— Ты что, с ума сошел? Он вылечил двух обреченных людей. Будь же благодарен хотя бы за это — посмотри на бедного жреца. Помощи от него сегодня как от пустого кувшина.

— Двоих? — Горгидас сделал тщетную попытку вырваться из железных клещей ветерана. — Я всех их хочу спасти!

— И я тоже. Я тоже. Они хорошие ребята и заслуживают лучшей участи. Но ты убьешь этого целителя, если заставишь его продолжать работу. А уж тогда он не сможет больше спасти никого.

— Некоторые из них умрут уже сегодня, — ответил Горгидас, немного успокоившись. Как всегда, в словах центуриона была правда — пусть жестокая и горькая.

Гай Филипп ушел отдать приказание легионерам — пора было ставить лагерь на ночь. Марк и Горгидас остались ждать, пока жрец придет в себя. Через несколько минут он очнулся и неуверенно поднялся на ноги. Трибун низко поклонился ему — гораздо ниже, чем Ворцезу. Это было справедливо. Сегодня жрец сделал для римлян куда больше, чем Ворцез.

В этот вечер Скаурус собрал для совета несколько своих офицеров, чтобы договориться о том, что им делать дальше. Подумав немного, он позвал Гая Филиппа, Горгидаса, Квинта Глабрио, Юлия Блезуса и Адиатуна-иберийца. Когда же в его палатку ввалился Виридовикс, он решил и ему дать возможность присутствовать на совете — в конце концов Марку пригодится сейчас любая идея, любое мнение. В Галлии, когда за его спиной стояла могучая Римская республика, он принял бы решение сам, единолично, и передал бы его по команде. А сейчас — не теряет ли он свой авторитет, советуясь с подчиненными? Пожалуй, нет, ситуация слишком далека от привычной военной обстановки, когда все можно было разрешить одним приказом. Римляне были республиканцы — и большее число голосов могло перевесить один голос командира.

Блезус заговорил:

— Мне кажется, командир, что нас нанимают на службу королю-варвару. Но разве мы какие-нибудь парфяне?

Гай Филипп пробормотал что-то в знак согласия. Виридовикс был с ним заодно — по его мнению, римляне следовали приказам своих командиров слишком уж слепо. Галл и старший центурион с недоумением переглянулись. Им совсем не по душе было неожиданно для самих себя оказаться единомышленниками. Марк усмехнулся.

— Вы заметили, с каким видом местный начальник смотрел на нас? — сказал Квинт Глабрио. — Для него варварами были мы.

— Я тоже обратил на это внимание, и мне это отнюдь не понравилось, — сказал Скаурус.

— Они, возможно, и правы, — подал голос Горгидас. — И Секст Амуниций сказал бы то же самое. Вчера он стоял одной ногой в могиле, а сегодня преспокойно стирает свои тряпки возле палатки. Кем бы эти видессиане ни были, они знают многое, чего не знаем мы.

— Гай Филипп и я тоже заметили это, — сказал Марк и добавил несколько слов о стременах и подковах лошади Зимискеса. Глабрио кивнул — он тоже это отметил. Виридовикс заявил, что и он не упустил этих деталей, ведь он всегда внимательно следит за всем, что имеет отношение к войне. Блезус и Адиатун выглядели удивленными.

— Самое важное — понять, что случится с нами, если мы не присоединимся к видессианам, — сказал Квинт Глабрио.

«Младший центурион обладает даром доходить сразу до сути дела», — подумал Марк.

— Мы не можем оставаться солдатами и быть не у дел в чужой стране, — проговорил Гай Филипп неуверенно. — Я слишком стар, чтобы заняться грабежами, а это самое лучшее, на что нам можно рассчитывать в таком случае. Нас не так много, чтобы что-нибудь здесь завоевать.

— А если мы разоружимся, нас съедят живьем, превратят в рабов или… Что там они делают с чужеземцами?.. — спросил Марк. — Когда мы вместе — мы сила, но поодиночке каждый из нас здесь ничто.

С того момента, как они встретили Зимискеса, трибун и сам пытался найти лучший выход, чем стать наемником, но не нашел его. Он надеялся на то, что у других возникнут какие-то идеи, но похоже, что этот выход действительно был единственным.

— Нам повезло, что видессиане нуждаются в солдатах, — заметил Адиатун. — Иначе они бы уже охотились за нами.

Адиатун-ибериец, иностранец на службе римского легиона, давно чувствовал себя наемником. Он не мог рассчитывать на римское гражданство до ухода в отставку. Возможно, поэтому его не слишком печалила мысль о службе Видессосу.

— И скорее всего, мы навряд ли узнаем, где Рим, — подытожил Гай Филипп. Все кивнули, и на их лицах было куда меньше надежды, чем несколько дней назад.

Чужие звезды в ночном небе снова и снова напоминали Скаурусу, как далеко от дома находятся его легионеры. Целительная магия видессианского жреца нанесла ему еще больший удар — так же как и Горгидас, трибун знал, что ни один римлянин, ни один грек не мог сравниться с этим жрецом.

Гай Филипп был последним, кто покинул палатку Скауруса. Он отдал трибуну почетный салют, как на параде.

— Привыкай, — сказал он, крякнув при виде замешательства Марка. — В конце концов, ты — наш Цезарь.

Оторопев поначалу, Марк расхохотался. Но когда он лег в постель, он неожиданно понял, что старший центурион был прав. Если уж на то пошло, Гай Филипп даже преуменьшил то, что с ним произошло. Даже Цезарь никогда не командовал всеми римлянами. Мысль эта была неожиданной, и он не мог заснуть полночи.

Спустя два дня возле городских ворот образовался временный рынок. Товары и продукты были хорошими, а цена, которую просили за них местные жители, — приемлемой. Марк с облегчением думал о том, что большинство его солдат, перед тем как выйти в опасный поход, оставили почти все свои деньги у банкиров легиона. Это было тем более важно, что официально римляне еще не числились на службе Видессоса. Ворцез заявил, что дело уладится очень скоро. Он послал гонца на юг, в столицу, с донесением о прибытии римлян. Скаурус заметил, что Проклос Мазалон исчез из города одновременно с гонцами Ворцеза. Из осторожности он не стал говорить об этом Зимискесу, который остался с легионом как своего рода неофициальный ординарец, несмотря на явное неодобрение Ворцеза. И тут были интриги и борьба за власть..

Миссия Мазалона, должно быть, оказалась удачной, потому что имперский чиновник, который прибыл в Имброс через десять дней, чтобы проинспектировать странных солдат, был не из тех людей, что нравились Ворцезу. Это был не бюрократ, а воин-ветеран, который терпеть не мог формальностей и считал, что нужно держаться поближе к делу. Он вообще очень напоминал Марку Гая Филиппа.

Имперский чиновник, которого звали Нефон Комнос, прошел через временный лагерь римлян, разбитый под стенами Имброса. Образцовый порядок, аккуратность и чистота сразу вызвали его восхищение. Когда проверка была закончена, он спросил у Марка:

— Клянусь адом, человек, откуда пришли твои люди? Ты знаешь искусство войны и приемы боя лучше, чем мы; ты появился в Империи, не пересекая ее границ. Как это могло случиться?

Скаурус и его офицеры использовали каждую свободную минуту для того, чтобы изучать видессианский язык, разговаривая с Зимискесом, со служками и слугами Ворцеза, со жрецами, которые очень удивились желанию трибуна учиться читать и той быстроте, с которой он запоминал слова их языка. После своей родной латыни и греческого изучить еще один язык не составляло для Марка большой трудности. Но это касалось только чтения. Когда дело доходило до разговора, он чувствовал себя не столь уверенно. И все же мало-помалу он начинал понимать живую речь. Однако ему было очень трудно объяснить, каким образом его забросило в Видессос, не говоря уж о том, чтобы убедить слушателей в своей правдивости.

Он попытался растолковать это Комносу. С помощью Зимискеса он рассказал все, что с ним случилось, и ждал недоверчивого возгласа. Однако этого не произошло. Комнос нарисовал на груди знак Солнца.

— Фос, — прошептал он, имея в виду солнечное божество. — Великая магия, вот что это такое. Друг мой римлянин, вы, должно быть, нация великих волшебников.

Удивленный тем, что над ним не смеются, Марк тем не менее был вынужден не согласиться. Комнос заговорщически подмигнул:

— Пусть это будет твоя тайна. Наш жирный слизняк Ворцез станет лучше обращаться с тобой, если узнает, что ты в случае чего сможешь превратить его в ящерицу. Я думаю, чужеземец, имперские воины смогут многому научиться у тебя. Может быть, ты обучишь халога (он показал на высоких светловолосых северян, почетных стражей Ворцеза) и сумеешь убедить их в том, что война — это нечто большее, чем дикая конная атака, сметающая на своем пути все, что не понравилось вождю? И еще я скажу тебе вот что: для битвы с проклятым Каздом — пусть Скотос унесет его в ад! — нам нужны воины. Казд высасывает кровь из наших западных провинций.

Комнос бросил взгляд на север. Пыльные серые тучи собирались над горизонтом, суля зимние холода и метели. Он задумчиво потер подбородок.

— Ничего, если тебе придется подождать до весны, прежде чем вы придете в город? — спросил он Марка, слегка нажимая на слово «город»и тем самым давая понять, что речь идет о Видессосе, столице Империи. — Это даст нам время хорошо подготовиться к вашей встрече…

Им нужно время для того, чтобы утрясти свои интриги, понял Марк. Но предложение Комноса устраивало его, и он согласился.

Спокойная зима в Имбросе даст возможность легионерам спокойно отдохнуть, восстановить силы, выучить язык, познакомиться с обычаями этой земли. Им никто не будет мешать, как это легко могло бы случиться в столице.

Вскоре Марк и Комнос стали хорошими друзьями. Раденос Ворцез внезапно исполнился необыкновенной предупредительности и чем мог помогал римлянам. Он держался весьма осторожно и во время разговора с легионерами озирался по сторонам. Скаурус понял, что он побаивается имперского чиновника, и Комнос стал ему еще милей.

Тучи шли с севера. Осенние дожди начались сразу же после уборки урожая. Один за другим ливни поливали землю, вбивая в нее последние опавшие листья, превращая все дороги и тропы в непроходимые реки грязи, просачиваясь в каждую щель казармы, наспех возведенной римлянами. Легионеры ругались, заделывали дыры и не успевали сушить свою одежду. Вдобавок ко всему на оружии, доспехах и инструментах появились пятна ржавчины.

Вскоре наступили настоящие холода, и сырая земля стала твердой, как камень. Ее покрыли снежные сугробы в человеческий рост. Только тогда Марк понял, почему в этой стране, где климат был так непохож на италийский, накидки и плащи были роскошью, а длинные штаны необходимостью. Он и сам стал носить такие каждый день.

В подобные холода гимнастические упражнения уже не были надоевшей обязанностью, которой хочется избежать. Они помогали согреться и размять одеревеневшие от холода мышцы. Римляне посвящали им каждую свободную минуту. Гай Филипп гонял солдат беспощадно. За исключением тех дней, когда бушевали особенно сильные метели, они бегали по тридцать — тридцать пять километров. Центурион был старше всех и по возрасту, и по положению, но и он бежал по снегу наравне с молодыми воинами. В лагере он тоям находил людям занятия. Как только его видессианский язык стал удобопонятен, он попросил местных жителей сделать тяжелые щиты из двойного ряда толстых прутьев и деревянные мечи для тренировок. Он установил в лагере деревянные и кожаные щиты, и легионеры отрабатывали на них удары мечом и копьем, доводя боевое искусство до совершенства. Чтобы солдаты не уставали от монотонных упражнений, он придумывал новые. Гай Филипп приказал Адиатуну обучить солдат владеть пращой. Единственный традиционный вид спорта, который он исключил, было плавание. Даже железный Гай Филипп не позволил себе загонять солдат в ледяную воду.

Легионеры устраивали учебные поединки с защищенными наконечниками и тупыми мечами. Сначала только друг с другом, а потом и с халога — в гарнизоне Имброса их было человек триста. Высокие северяне были опытными солдатами, как и их противники римляне. Но, подобно галлам, они бились в одиночку или кланами, а не строем. Если первой атаке удавалось разрушить строй римлян, то победа была им обеспечена, но гораздо чаще высоким щитам легионеров и их длинным копьям удавалось удержать противников на расстоянии. Когда халога уставали, римляне переходили в наступление.

Во время учебных боев Марк следил за тем, чтобы не скрестить свой меч с мечом кельта, опасаясь, что и солдаты, и все вокруг будут сметены могучей чародейской силой, заключенной в оружии. Меч его ничем не выделялся среди прочих, когда трибун сражался с легионерами. Но когда Марк обращал оружие против солдат гарнизона, он оставлял позади себя такое количество расщепленных щитов и помятых кольчуг, что заслужил себе репутацию бойца сверхчеловеческой силы. Он заметил, что то же относилось и к Виридовиксу.

Командир гарнизона был одноглазый гигант по имени Скапти, сын Модольфа. Этот халога был уже немолод, волос у него осталось немного, и потому трудно было сказать, сколько серебра пробилось сквозь их былое золото. Он был человеком дружелюбным и, как любой опытный воин, интересовался боевыми приемами вновь прибывшего отряда. Но с ним Марк держался осторожно. Своим суровым квадратным лицом, сухим голосом и постоянной сосредоточенностью на одной лишь войне старый воин очень напоминал Марку матерого волка. Виридовиксу же, наоборот, халога очень нравился.

— Они довольно суровые ребята, — отмечал он. — И постоянно готовы к смерти, я к такому не привык. Но сражаются они как настоящие мужчины. И пьют тоже как мужчины, — добавил он с усмешкой.

Последнее, как выяснил Марк через несколько дней, было сказано даже слишком мягко. После целых суток неустанного пьянства галл и дюжина северян устроили жуткую потасовку, в результате чего почти до основания разрушили таверну и избили с десяток посетителей.

Последствием этого подвига был визит в римский лагерь Ворцеза.

В последнее время Марк видел его не часто. Он почти забыл о драке, но когда узнал, что гипастеос хочет, чтобы трибун оплатил все убытки, наотрез отказался. Раздраженный Марк указал Ворцезу на то, что взваливать на него все расходы — явная несправедливость, так как лишь один из его солдат участвовал в безобразии, в то время как остальные собутыльники Виридовикса находятся под командованием самого гипастеоса. Ворцез решил вообще замять дело, но Марк знал, что губернатор затаил в душе злобу.

— Возможно, тебе стоило поискать компромисс, — сказал Горгидас. — Насколько я знаю нашего друга-кельта, его взнос в эту драку был довольно щедрым.

— Это меня не удивляет. Но Ворцез вытянет из тебя всю кровь по капле, если ты хоть раз ему уступишь. Интересно, — тут Марк усмехнулся, — как он будет выглядеть, если превратить его в ящерицу?

Как и вся Империя, Имброс праздновал наступление весны. Этому событию были посвящены специальные молитвы, и жрецы читали их с высоких голубых храмовых куполов. На всех перекрестках весело пылали костры, и горожане прыгали через них, чтобы удача и веселье не покидали людей в наступившем году. На замерзшем озере люди катались по льду, падая и хохоча. Похоже, что падения доставляли им столько же радости, сколько игроку — удачный бросок мяча в ворота.

В центральном театре Имброса выступала труппа мимов. Марку стало казаться, что он не так уж далек от Рима. Эти представления были очень похожи на те, что разыгрывали мимы в его родной Италии. Отсутствие диалогов делала пантомиму более доступной для римлян.

Вверх и вниз по лестницам и проходам между скамьями театра сновали разносчики, предлагая свой товар: амулеты и талисманы, жареных птиц, чаши горячего вина со специями, снежные шарики, политые сиропом, и множества других вещей.

Пантомимы были увлекательными и злободневными. Одну из них Марк особенно запомнил. Человек, одетый в золотую расшитую накидку (пародия на Императора Маврикиоса, — догадался трибун) был пастухом. Он пытался спасти свое стадо от вора-кочевника, в то время как сын пастуха, трусливый толстый человечек, цеплялся за его руку и мешал каждому его движению…

Смысл второй пантомимы был еще прозрачнее. В ней изображалось разрушение Имброса. Высокий, худой и очень смешной человек в рыжем парике и с фальшивыми усами разваливал одно за другим здания города. Виридовикс, который тоже находился в это время в театре, яростно взревел:

— Это совсем не так было, совсем не так! — Но и он смеялся так же сильно, как и все вокруг.

В толпе торговали не только разносчики вина и еды. Хотя слишком легкая одежда могла стать причиной простуды, веселых девиц было нетрудно заметить среди посетителей. Походка, яркая косметика, манера держаться, — все это привлекало взоры клиентов.

Марк обратил внимание на красивую девушку, черноволосую, в куртке из овечьей шерсти и узкой зеленой юбке. Она улыбнулась ему в ответ и стала пробираться сквозь толпу, протискиваясь между двумя толстыми булочниками. Но всего лишь в нескольких шагах от Скауруса девушка вдруг резко повернулась и пошла прочь. Недоумевая, он хотел пойти за ней следом, как кто-то неожиданно и мягко взял его под руку.

Это был тот самый жрец с острыми чертами лица, который благословил и исцелил римлян, когда они только что прибыла в Имброс.

— Приятная неожиданность, — сказал он.

Скаурус подумал о том, что существуют и более приятные неожиданности, равно как и способы проводить время, но говорить об этом не решился. Жрец этот был крупной фигурой в городе.

Тот продолжал:

— Мне кажется, я еще не видел тебя и твоих людей у наших святынь. Ты прибыл издалека и, должно быть, не знаком с нашей верой. Теперь же, когда ты знаешь наш язык и наши обычаи, мы могли бы обсудить эту тему.

— Разумеется, — не вполне искренне согласился Марк.

Пробираясь вслед за жрецом через заснеженные, обледеневшие улицы Имброса к главному храму, он ломал голову над двумя вопросами. Во-первых, трибун не имел ни малейшего желания вступать в теологические споры. Как и многие римляне, он, конечно, молился богам, но не собирался терять дорогое время на глубокое изучение религии. Видессиане были куда более набожны и значительно более нетерпимы. Но гораздо важнее было то, что Марк не знал имени жреца. Он избегал называть себя всякий раз, когда Марк пытался это выяснить, и трибун тщетно рылся в своей памяти.

Они подошли к двери храма Фоса. Сладковатый дымок благовоний и пение хора встретили их у входа. Скаурус был настолько погружен в свои думы, что едва заметил, как служка низко поклонился его пожилому спутнику. Затем молодой жрец тихо промолвил:

— Фос да пребудет с тобой, старейший Апсимар, и с тобой, мой друг-чужеземец.

Тепло и уважение, которое Марк вложил в свое рукопожатие, заставили маленького бритоголового человека моргнуть в замешательстве.

В центре молитвенного зала, под круглым куполом, который поддерживала колоннада, стоял ярко освещенный алтарь Фоса. У алтаря полукругом выстроились жрецы, погруженные в молитву. Апсимар остановился в темном углу колоннады. Затем он сделал Марку знак, призывая его следовать за ним.

Пройдя длинным полукруглым коридором, жрец остановился возле двери из необычного темного дерева, искусно украшенной резьбой. Апсимар вытащил длинный ключ толщиной в палец и, открыв дверь, отошел в сторону, освобождая римлянину дорогу.

В маленькой келье царила кромешная тьма. Апсимар зажег свечу. Теперь Марк увидел стопки книг. Не свитки пергамента, к которым он был привычен, а видессианские книги. Маленькие квадратные страницы их были скреплены и покрыты обложкой из дерева, металла или кожи. Он удивился тому, что Апсимар мог чихать при слабом свете свечи и не ослепнуть после этого (жрец до сих пор сохранил прекрасное зрение).

Стены комнаты были покрыты изображениями солнечного божества. Главной темой фресок была борьба: воин в сверкающих золотых доспехах поражал мечом черного всадника на черном коне. Тот же золотой рыцарь пронзал копьем черную пантеру. На некоторых фресках яркий золотой диск солнца пронизывал лучами густой темный туман.

Апсимар сел в твердое неудобное кресло с прямой спинкой, рядом со своим, заваленным книгами, столом, и предложил Скаурусу место напротив. Жрец наклонился к Марку.

— Расскажи мне немного о твоей вере.

Не зная с чего начать, Марк перечислил римских богов: Юпитер — бог-громовержец, его брат Нептун — повелитель моря, Вулкан — кузнец, бог войны — Марс… Церера — богиня плодородия…

При каждом новом имени лицо Апсимара вытягивалось все больше и больше. Наконец он хлопнул ладонью по столу. Ошеломленный Марк замолчал. Апсимар недовольно покачал головой.

— Еще один детский пантеон, — воскликнул он. — Не лучше, чем то чудовищное сборище жалких божков, в которых верят халога! Я был о тебе лучшего мнения, римлянин Ты и твои солдаты казались мне цивилизованными людьми, а не варварами, единственная радость которых состоит в том, чтобы устроить резню.

Эта вспышка была для Марка не совсем ясной, но одно он понял хорошо: Апсимар невысоко ставил римских богов. Он подумал с минуту. Не рассказать ли жрецу о стоицизме? По его мнению, стоицизм был, скорее, философией, а не религией, но, возможно, эти идеи Апсимару понравятся. Он изложил моральную основу этого учения: настойчивость, примат нравственности, мужество и отрицание боли, самоконтроль, отрешение от бурных эмоций, которым столь подвержены люди. Мысль, по мнению стоиков, не уступает огню наравне с другими элементами, и вместе с ним она образовала и организовала Вселенную, объяснял Марк.

Апсимар одобрительно кивнул.

— С точки зрения и моральных ценностей, и общих идей эта религия намного лучше и ближе к истинной. А сейчас я скажу тебе, в чем истина.

Трибун приготовился выслушать краткую лекцию о славе солнечного божества и порадовался, что забыл упомянуть о боге Солнца Аполлоне.

Но истина, как ее видел Апсимар, не была связана только с богом-Солнцем. Видессиане, как узнал из беседы Марк, рассматривали Вселенную как поле битвы между двумя божествами: богом Фосом, добрым началом, и дьявольским порождением Зла — Скотосом. Свет и Тьма были их символами.

— Поэтому огненный шар всегда венчает наши храмы. Солнце — самый могучий источник света. Но это все-таки только символ. Лучи Фоса ярче, чем свеча, стоящая перед нами, — сказал жрец.

Фос и Скотос сражаются не только в окружающем нас мире, но и в душах людей. Каждый может сделать свой выбор — кому служить, и от этого выбора зависит судьба человека в ином мире. Те, кто выберет Добро, обретут вечную жизнь после смерти, в то время как поклоняющиеся Злу попадут в объятия Скотоса, где их ждут вечные муки в холодной темноте. Но даже вечное блаженство душ добрых людей подвергнется опасности, если Скотос победит Фоса в этом мире.

Мнения на этот счет различны. В Империи Видессос безоговорочно верят в победу Фоса. Другие не так в этом убеждены.

— Я знаю, что скоро ты поедешь в столицу, — сказал Апсимар. — Там ты встретишь множество людей с Востока. Не подпади под влияние их ереси.

Он рассказал, что около восьмисот лет тому назад варвары кочевники, известные под названием «Камор», вторглись в те места, где сейчас расположены восточные провинции Империи. После десятилетий войны, убийств и разрушений два наиболее крепких каморских государства — Катриш и царство Агдер — в конце концов остались под властью Видессоса. Но после вторжения часть восточных провинций, включая Катриш и Агдер, предались опасной ереси. Памятуя о долгой ночи страданий и разрушения, через которые прошли эти земли, теологи не считали больше победу Фоса неизбежной. Они полагали, что борьба между Добром и Злом находится в устойчивом равновесии.

— Они утверждают, что такая доктрина дает больше возможностей для проявления человеческой воли — Апсимар фыркнул. — В действительности же она делает Скотоса во всем равным Фосу и столь же приемлемым. Разве к этому мы должны стремиться?

Он не дал Марку возможности ответить на этот вопрос и продолжал описывать еще более искаженное учение, которое появилось на островах княжества Намдален в последние двести лет. Намдален не был под властью Камора, но зато он был захвачен пиратами с Халва, которые пытались подражать видессианскому образу жизни даже тогда, когда оторвали кусок видессианской земли.

— Они дураки. Пытаются найти компромисс между нашей верой и ужасными воззрениями Востока. Они отказываются признавать победу Фоса безоговорочной и в то же время утверждают, что все люди должны действовать так, как определила им судьба еще до их рождения, и слепо верить. И это они называют теологией? Назвали бы это лучше лицемерием!

В Видессосе, как понял Марк, в ходу была вытекающая из всех этих рассуждений мрачная логика, согласно которой любые сомнения в вере были на руку Скотосу, поэтому все, кто от нее отклоняются, обязаны возвратиться к истине, а в случае необходимости еретиков загоняли назад силой. Марк привык к римской терпимости (а может, равнодушию) к различным религиозным учениям, поэтому фанатизм и жестокость видессианской веры его обеспокоили и показались ему страшными.

Изложив основные тезисы своей религии, Апсимар вкратце рассказал и о других, известных ему. Кочевники Камора в степях Пардрайи (и чем дальше мы держимся от них, тем лучше) верят шаманам, и они не намного лучше тех, кто поклоняется дьяволу. Их родичи, живущие в Казде, еще хуже: они открыто служат Скотосу и приносят ему в жертву животных и людей. Среди чужаков ближе всех к истинной вере халога, потому что их мировоззрение поощряет смелость и справедливость.

— Этого у них достаточно, — одобрительно заметил Апсимар, — но на них нет благодати Фоса. Этим обладают лишь последователи истинной веры.

От обилия странных названий и имен у Марка закружилась голова. Чтобы прийти в себя, он спросил Апсимара:

— Есть ли у тебя карта, чтобы я мог взглянуть на страны, где живут все эти люди?

— Конечно, — ответил жрец.

«В конце концов, — подумал Марк, — вся эта теологическая беседа дала больше, чем я рассчитывал».

Апсимар подошел к забитой книгами полке и протянул руку. Как по зову, томик сам прыгнул к нему в ладонь. Жрец склонился над ним, и трибун был рад, что у него появилось несколько секунд, чтобы придать лицу нормальное выражение. Никогда — ни в Медиолане, ни в Риме, ни в Галлии — он не видел ничего подобного. Легкость, с которой жрец сделал это, поразила его даже больше, чем исцеление солдат. Для Апсимара подобные вещи были сущей безделицей. Он повернулся к Марку.

— Вот где мы находимся, — сказал он, указывая пальцем на карту.

Склонившись к карте совсем низко, трибун с трудом прочитал слово «Имброс».

— О, прошу прощения, — вежливо сказал Апсимар, — читать при свете свечи не очень-та легко.

Он пробормотал что-то, вытянул вперед левую руку, и вдруг над картой неизвестно откуда появился яркий свет. На этот раз Скаурусу пришлось напрячь все свои силы для того, чтобы не удрать отсюда. «Нет ничего удивительного в том, что Апсимар сохранил превосходное зрение, — подумал он, постукивая зубами от страха, — у жреца всегда была наготове лампа для чтения».

После первой вспышки изумления еще больший страх пронизал трибуна до костей. Карта была очень подробной, даже с первого взгляда Марк видел, что она гораздо точнее тех, с которыми он встречался в Риме. Но земли и страны, обозначенные на ней, были ему совершенно незнакомы. Где же Италия? Как бы грубо ни была сделана карта, италийский «сапог» не мог исчезнуть совсем. Он не находил его, как не находил и других известных ему стран. Вглядываясь в странные очертания империи Видессос и ее соседей, читая незнакомые названия — море Моряков, Северное море, Видессианское море — он лишний раз понимал: то, чего он боялся с той минуты, как скрестил свой меч с мечом Виридовикса, произошло. Он подозревал истину еще при первом чародействе Апсимара. Это был чужой мир. Мир, из которого не было дороги назад.

Прощание со жрецом было скомкано. Как только Марк оказался на улице, он немедленно направился к ближайшей таверне. Он просто нуждался сейчас в стакане вина, а еще лучше — в целой бутылке, чтобы немного успокоиться.

Вино, похоже, оказало свое волшебное действие. Даже обладая колдовским могуществом, люди остаются людьми, сказал он сам себе. Зная все это, можно продолжать жить и даже преуспевать. Марк взял еще один стакан вина. Потом вспомнил о деле, от которого его отвлек Апсимар. Сможет ли он разыскать ту девушку со светлыми глазами? Трибун засмеялся. Интересно, какую роль играла любовь в борьбе между Фосом и Скотосом? В конце концов он решил, что это не имеет значения, и вышел из таверны

3

Сильные метели, которые, казалось, хотели смести все с лица земли, прошли, и зима неожиданно уступила свои права весне. Точно так же как и осенью, дороги Империи снова превратились в непроходимые болота. Марк, в нетерпении ожидавший известий из столицы, ворчал себе под нос, вопрошая, наделена ли рассудком нация, которая защищает копыта своих лошадей подковами и в то же время лишает себя возможности пользоваться ими в течение большей части года.

Деревья начали покрываться зеленью, и тогда с ног до головы забрызганный грязью гонец доскакал наконец до Имброса с юга. Как предсказывал Нефон Комнос и как надеялся Марк, он привез в своем кожаном планшете для документов приказ римлянам отправляться в Город, в Видессос.

Ворцез даже не скрывал своей радости, когда римляне покидали Имброс. Хотя они и вели себя более или менее пристойно — во всяком случае, для наемников, — город с их приходом все равно отбился от рук. В большинстве случаев римляне следовали указаниям гипастеоса, но он слишком привык к тому, чтобы подчинение было беспрекословным.

К удивлению Марка, Скапти, сын Модольфа, пришел проститься с ним. Высокий халога сжал руку трибуна двумя ладонями по обычаю своей страны. Холодно глядя на римлянина, он произнес:

— Я думаю, мы еще встретимся, и в гораздо менее приятном месте. Для меня было бы лучше, чтобы этого не случилось. Но мы увидимся.

Не зная, что и думать об этом, трибун задал вопрос о летней кампании — нет ли каких-нибудь новостей. Скапти фыркнул при мысли об этих мелочах:

— Будет так же, как всегда, — сказал он и ушел в Имброс.

Пристально глядя ему вслед, Марк размышлял о том, так ли халога слепы в своей вере, как это утверждал Апсимар.

Марш в Видессос был приятным недельным переходом по равнине, поросшей виноградниками, сливами, тополями и ивами, мимо полей ржи и пшеницы. Эта земля, поля, ярко-голубое небо до боли напоминали Горгидасу его родную Грецию. Чудесный пейзаж и печаль по родине делали его одновременно и оживленным, и задумчивым.

— Когда вы наконец остановитесь? — не выдержал Виридовикс. — Еще один месяц — и не будет никакой разницы между этой дорогой и раскаленной сковородкой. Лично я не ставлю перед собой цели быть зажаренным заживо. А вино — неплохая штука, но я предпочитаю его в кувшинах, а не в виде гроздьев, налитых соком, если ты понимаешь, что я имею в виду. Что касается оливок, то о них скорее зубы сломаешь, чем съешь. А оливковое масло ужасно воняет и на вкус просто отвратительно.

Огрызаясь в ответ, Горгидас разозлился до такой степени, что утратил всю свою задумчивость. Марк поймал взгляд Виридовикса, ухмылявшегося за спиной раздраженного врача, и его уважение к кельту возросло, если можно так выразиться, на несколько дюймов.

Дорога шла под гору, и вскоре они оказались на берегу моря. Им оставался всего день ходьбы на север до столицы. Деревни и города виднелись по обе стороны дороги. Некоторые из них были довольно крупными, и их становилось все больше.

Проходя через один из больших городов, Гай Филипп сказал:

— Если это пригород, интересно, каков же из себя сам Видессос?

Марку хотелось думать, что столица будет все же менее внушительной, чем Рим. В полдень, на восьмой день похода, он смог сравнить свои предположения с реальностью, и реальность не утешила его. Город был великолепен. Он располагался на треугольном участке суши у самого пролива, который Зимискес назвал Бычьим Бродом. Название не слишком далеко уводило от истины, так как противоположный берег лежал всего в километре и, несмотря на легкий туман, можно было видеть пригороды столицы. Ближайший из них, как узнал трибун, назывался просто Напротив.

Насколько красив был сам город, настолько великолепны были и его предместья. С двух сторон столица была окружена водой, с третьей ее защищали мощные фортификационные укрепления — более внушительные, чем Марк даже мог себе представить. Сразу за рвом, глубина которого была не менее двадцати метров, шла высокая земляная насыпь, укрепленная фашинами и глиной. За ней возвышалась первая крепостная стена, высотой в десять — двенадцать метров. Через каждые пятьдесят — сто метров высились сторожевые башни. Вторая стена, почти такая же высокая, как и первая, сложенная из более крупных камней, была возведена на расстоянии пятидесяти метров от первой и шла параллельно ей. Башни главной стены (не все они были квадратными, встречались и круглые, и восьмигранные) были расположены таким образом, чтобы огонь из них мог покрыть то небольшое пространство, которое бы ускользнуло от стрелков со стены.

Гай Филипп остановился, пораженный этими грандиозными плодами человеческого труда.

— Скажи мне, — обратился он к Зимискесу, — был ли этот город когда-нибудь в осаде?

— Он никогда не был осажден внешним врагом, — ответил тот, — хотя во время гражданских войн дважды был сдан предателями.

Могучие стены не скрывали города, как это было в Имбросе. Видессос, как и Рим, стоял на семи холмах. Марк видел здания из дерева, кирпича и обожженной глины, подобные тем, что он встречал в Имбросе, немало здесь было и великолепных дворцов и вилл, построенных из гранита, облицованного разноцветным мрамором. Многие из них утопали в зелени парков и садов, оживляющих бледный камень. Повсюду высились золотые купола храмов Фоса Остроносые транспортные корабли, перевозящие зерно, гордые галеры и торговые суда из всех известных видессианам стран стояли в порту.

Повсюду суетились и спешили шумные толпы людей. Издалека они казались муравьями, которым дела нет до приближающихся римлян. Это действовало отрезвляюще. Разве могла горстка пришельцев что-либо изменить в таком огромном городе?

Подобные мысли посетили многих, а кое-кто даже высказал их вслух Тогда Квинт Глабрио заметил:

— Видессиане не наняли бы нас, если бы не нуждались в этом.

Трибун был благодарен ему за это.

Зимискес провел римлян через двое больших ворот в город. Он объяснил:

— Почетный караул будет эскортировать вас в Видессос через Серебряные Ворота.

Марк понятия не имел, почему ворота назывались Серебряными. Их могучие порталы и острые шипы были сделаны из железного дерева, обитого бронзой; по длинным царапинам и сколам можно было предположить, что они выдержали немало битв. Над каждыми из ворот висели парадные изображения Фоса.

— Грудь вперед, сплотить ряды, ленивые бродяги! — рявкнул на легионеров Гай Филипп, хотя они и так шли ровным строем. — Это больной город, и я не хочу, чтобы нас приняли за праздношатающихся бездельников!

Как и обещал Зимискес, почетная стража ждала их у дверей — всадники на горячих конях. Во главе отряда стоял улыбающийся Нефон Комнос, который спрыгнул с коня, чтобы пожать руку Скаурусу.

— Я рад нашей встрече, — сказал он. — До казармы всего полчаса ходьбы. Я надеюсь, что ты не станешь возражать, если я попрошу вас пройти к ней строем. Это зрелище даст людям возможность немного привыкнуть к вашему виду.

— Отлично, — согласился Марк. Он ожидал чего-то подобного.

Видессиане любили пышные церемонии и проводили их с большой помпой. Все их внимание было сосредоточено на солдатах.

Три небольших отряда почетной охраны, похоже, были больше заняты наблюдением друг за другом, чем за римлянами. Отряд под командой Комноса был эскадроном акритаи — видессиан, внешне напоминающих Зимискеса и Мазалона. Они не могли удержаться от любопытства и время от времени поглядывали на римлян. Слева от легионеров находилась банда (другого слова Марк не мог найти, увидев это весьма иррегулярное воинское соединение) кочевников из пардрайских степей. Смуглые, коренастые, с курчавыми бородами, они сидели на низкорослых степных лошадках, их нагрудные панцири были сделаны из кожи, а шапки — из лисьего меха. За спиной висели кривые двойные луки и колчаны со стрелами.

— Пехотинцы, — презрительно сказал один из них, произнося это слово с жестким акцентом. Он сплюнул, демонстрируя свое пренебрежение к римлянам. Марк смотрел на него в упор, пока кочевник не покраснел и не отвел глаза.

Трибун долго пытался угадать, откуда происходили воины третьего отряда. Это были высокие, сильные люди в прочных латах, на конях самых крупных, каких только доводилось видеть Марку, вооруженные тяжелыми копьями и прямыми рубящими мечами. В их облике было что-то от халога, но они не выглядели (как там выразился Виридовикс?) мрачными ребятами, как те наемники с севера. Кроме того, волосы почти у половины из них были темными. Это были, кстати, первые люди, брившие бороду, которых увидел здесь Скаурус. Единственная страна, откуда они могли прийти, — решил он, — было княжество Намдален. Их повелители халога смешали свою кровь с кровью бывших подданных Видессоса, от которых они многому научились.

Во главе отряда стоял суровый воин лет примерно тридцати. Его черные глаза и загорелое лицо в обрамлении мягких пшеничного цвета волос производили странное впечатление. Воин склонился в высоком седле, приветствуя римлян:

— Похоже, ты привел хороших солдат, — сказал он трибуну, сжав его руку, по обычаю халога, двумя ладонями. — Меня зовут Хемонд из Метепонта, я родом из Княжества.

Таким образом, догадка Марка подтвердилась. Хемонд продолжал:

— Когда вы обживетесь на новом месте, найдите меня, хорошо? Посидим за кувшином вина, потолкуем о доме. Я слышал, что твоя родина — странное место, расположенное очень далеко отсюда.

— С удовольствием, — сказал Марк. Намдалени показался ему славным парнем, а его любопытство — достаточно естественным и потому дружелюбным. Этой зимой в Видессосе о римлянах ходили всякие слухи.

— Пошли, пошли, пора в путь, — сказал Комнос. — Хемонд, твои люди будут в авангарде, каморы пусть займут арьергард, а мы поедем на флангах.

— Слушаюсь, — ответил Хемонд, лениво отсалютовав видессианину.

Неожиданная поспешность Комноса озадачила Марка: только минуту назад он никуда не спешил. Может быть, он не хотел, чтобы римляне сближались с намдалени? Опять политические тонкости, подумал трибун, решив быть осторожным до тех пор, пока не уяснит все правила игры.

Видессианин, обладавший громовым голосом, повел процессию от стен города к казарме. Каждую минуту он возглашал:

— Дорогу храбрым римлянам, героическим защитникам Империи!

Улица, по которой они шли, опустела в мгновение ока, но с той же быстротой прохожие снова заполняли ее, с любопытством глазея на необычных солдат. Толпы зевак пришли полюбоваться парадом, нарушившим монотонность будничного дня. Широко раскрытые глаза, приветственные взмахи рук, — все это было необычно для легионеров. Они прошли через две большие площади, через рынок, где торговцы и покупатели почти не обратили на них внимания, они шли мимо памятников, колонн и статуй, воздвигнутых в честь императоров и давних побед Видессоса.

Единственная неприятность произошла в самом конце шествия. Возбужденный монах в грязной засаленной рясе выскочил на дорогу перед римлянами. Легион сразу остановился, и монах завизжал, сверкая безумными глазами:

— Бойтесь гнева Фоса, чужеземные нечестивцы! Горе нам, дающим приют еретикам в самом сердце Города Фоса!

В толпе прошел глухой ропот, сначала недоуменный, потом гневный. Краем глаза Марк увидел человека, хватающегося за камень. Ропот стал громче, теперь он был явно угрожающими Намереваясь остановить мятеж до того, как он начался, трибун пробился локтями сквозь строй намдалени, чтобы увидеть монаха. Словно узрев демона, щуплый человечек в ужасе отшатнулся и начертил символ солнца на груди. Из толпы кто-то выкрикнул:

— Еретик!

Показав, что у него нет оружия, Скаурус низко поклонился монаху, который тут же подозрительно уставился на него. Затем он начертил напротив сердца знак Фоса и ответил:

— Да будет с тобой благословение Фоса!

Изумление, появившееся на лице монаха, было почти смешным. Он бросился к римлянину и обнял его. Вот этого Марк с удовольствием бы избежал. Тяжелый запах изо рта, ряса, провонявшая тухлой рыбой, — Марк усилием воли заставил себя стерпеть, в тоске думая, что монах хочет его поцеловать, но тот, пробормотав несколько молитв, исчез в толпе, которая теперь горячо приветствовала римлян. Не сдержав облегченного вздоха, Марк вернулся к солдатам.

— Быстрое решение, чужеземец, — сказал Хемонд, подъехав к нему. — Мы могли попасть в большую заваруху.

— Это уж точно, — с чувством ответил трибун.

— Дорогу храбрым римлянам! — крикнул глашатай, и шествие двинулось дальше.

— Я и не знал, что ты решил поклоняться Фосу, — сказал Зимискес.

— О себея ничего не говорил, — возразил Марк.

Зимискес был неприятно удивлен.

Они прошли через последнюю площадь, большую, чем две предыдущие, через громадный амфитеатр овальной формы и оказались в квартале, застроенном красивыми зданиями, вокруг которых были разбиты аккуратные зеленые газоны с подстриженной травой и ухоженными кустами.

— Еще несколько минут, и я покажу тебе казарму, — сказал Комнос.

— Здесь? — переспросил пораженный Марк. — Но это слишком роскошно для нас.

Теперь была очередь видессианина удивляться.

— А где же должен жить отряд императорской гвардии, как не во дворце Императора?

На самом деле дворец Императора Видессоса был большим, широко разбросанным комплексом строений. Римляне поселились недалеко от императорской резиденции в четырех кирпичных бараках, построенных возле аллеи цитрусовых деревьев и кустов, покрытых пахучими цветами.

— Я видел и похуже, — усмехнувшись, сказал Гай Филипп, снимая перевязь с мечом и укладывая ее на свой чистый, набитый свежей соломой тюфяк.

Трибуну тоже было в новинку такое великолепие. Казарма была высокой, просторной, с хорошей циркуляцией воздуха. Рядом находились бани, а кухни здесь были лучше, чем многие харчевни. Правда, тут негде было уединиться, и это делало казарму менее уютной, чем, например, гостиница. Но если не считать этого, она была более чем роскошной.

— Здесь солдатам легко будет сорваться с привязи, — заметил Марк.

— За этим я послежу, — сурово заявил Гай Филипп.

Скаурус покачал головой и с любопытством подумал о том, хороша ли дисциплина у других императорских гвардейцев. Ответ на этот вопрос он частично получил через несколько минут, услышав торжественный рев трубы. Римляне все еще раскладывали свои пожитки. В дверях появился толстый церемониймейстер и громко произнес:

— Его Светлость Севастос Варданес Сфранцез! Его Высочество Севастократор Туризин Гаврас! Ниц пред Его Императорским Величеством, повелителем видессиан Мавкрикиосом Гаврасом!

Снова затрубили трубы. Перекрывая их, Гай Филипп рявкнул:

— Бросайте свои дела, вы!

Римляне, привыкшие к внезапным проверкам, вытянулись в струну. Сопровождаемые дюжиной халога, владыки Империи вошли в казарму, чтобы увидеть своих новых солдат. Марк бросил быстрый взгляд на стражу и остался весьма доволен увиденным. Хотя у императорских стражников сверкали начищенные кирасы, а топоры были украшены золотом и резьбой, это были настоящие воины. Глаза халога, холодные, как лед их северной родины, обводили казарму в поисках ненужных вещей или беспорядка. Осмотр принес им удовлетворение, и командир отдал приказ следовать дальше.

Как только почетные гости вошли в помещение, Зимискес опустился на колено, а затем и распростерся на полу, приветствуя своего повелителя. Марк, а за ним и его люди замерли, не двигаясь с места. Им и в голову не пришло бы сделать что-либо подобное. Если видессиане предпочитают простираться ниц перед своим Императором, то это их право. Римляне — республиканцы вот уже четыре с половиной столетия.

Капитан халога яростно уставился на Марка Но у трибуна не было времени вступать с ним в поединок взглядов, так как его внимание было сосредоточено на троице почетных гостей. Первым (похоже, так это было заведено) вошел Варданес Сфранцез. Его титул «Севастос» соответствовал «премьер-министру». Это был очень крупный и тучный человек, одетый в элегантное, осыпанное самоцветами платье. Его круглое, красное лицо было опушено коротко подстриженной бородкой. Когда он увидел, что римляне стоят на ногах, он очень удивился, а удивившись, не стал, подобно большинству людей, широко раскрывать глаза, но наоборот — прищурился. Он повернулся, чтобы сказать что-то Императору, но его оттеснил в сторону младший брат Маврикиоса, Севастократор Туризин Гаврас.

Туризину было около тридцати пяти лет, шелка и бархат сковывали его движения. Куда свободнее он, очевидно, чувствовал бы себя в кольчуге. Волосы и борода его были аккуратно подстрижены, а меч, в ножнах из простой кожи, был настоящим боевым оружием, а не церемониальным украшением. Невозмутимо стоящие римляне вызвали у него не изумление, а гнев. Он заорал:

— Во имя Фоса, что эти вонючие ублюдки себе позволяют?!

Одновременно с ним заговорил и более сдержанный Сфранцез:

— Ваше Величество, эти чужеземцы нарушают протокол церемонии…

Оба они резко замолчали в замешательстве. Скаурусу показалось, что эти двое спорили друг с другом годами и никогда не приходили к согласию.

И тут он впервые услышал голос Императора.

— Если вы оба уберетесь с дороги, я смогу увидеть этих чудовищ своими глазами.

С этим любезным замечанием на устах Автократор видессиан подошел посмотреть на новых солдат. С первого взгляда было видно, что это брат Туризина: у обоих Гаврасов были одинаково тяжелые, с крупными чертами лица и одного цвета волосы. Но Маврикиос Гаврас был, как показалось Марку, лет на пятнадцать старше своего брата. Морщины избороздили его широкий лоб и легли вокруг большого рта, усталые глаза говорили о хронической бессоннице. Присмотревшись внимательней, Марк понял, что большая разница в возрасте между братьями была лишь иллюзией. Тяжелая императорская диадема венчала лоб Маврикиоса, но еще тяжелее было бремя власти, бремя верховного правителя огромной империи, и под грузом этой ответственности Император состарился раньше времени. Должно быть, когда-то и он был горячим и упрямым, как Туризин, но ему пришлось постоянно держать себя в узде: неожиданные порывы могут дорого обойтись.

При приближении императора Зимискес поднялся и встал позади Скауруса, чтобы переводить его ответы. Но вопрос Маврикиоса был обращен прямо к Марку, и тот понял.

— Почему ты не склонился предо мной?

Если бы этот вопрос задал Сфранцез, Марк мог бы уйти от прямого ответа. Но инстинктивно он почувствовал, что перед ним стоял человек, которому нужно говорить правду. И он ответил:

— Не в наших обычаях простираться пред человеком, кто бы он ни был.

Острые глаза Автократора прошлись по лицам римлян, словно желая проверить искренность Скауруса. Но его пристальный взор словно разбился о защитный вал он увидел замкнутые крестьянские лица молодых легионеров, физиономию Виридовикса, стоявшего в полной боевой амуниции и возвышающегося над остальными, как башня. Наконец он повернулся к Севастосу и Севастократору, которые ждали его решения, и спокойно произнес:

— Вот это настоящие воины.

Туризину Гаврасу, похоже, другого объяснении не требовалось. Он сразу же позволил себе расслабиться, и так же поступили его охранники-халога. Повелитель не осуждает варварские обычаи чужеземцев — что ж, такова его воля. Сфранцез же не мог допустить существования того, что считал неправильным, как и не мог забыть тех случаев, когда он сам был неправ Если Варданес допускал ошибки, он предпочитал хоронить всякую память о них… равно как и свидетелей этих досадных промахов.

Однако Севастос сделал вид, будто ничего не случилось. Он дружелюбно кивнул Марку и сказал:

— Завтра, перед закатом в Палате Девятнадцати Диванов будет дан обед в честь вашего прибытия. Удобно ли тебе и твоим офицерам присоединиться к нам в это время?

— Конечно, — кивнул Марк.

Севастос улыбнулся так сладко, что трибуну показалось, будто легионеров приглашают на обед в качестве десерта.

Роскошное здание, построенное из зеленого с прожилками мрамора неподалеку от апартаментов императорской семьи, — вот чем оказалась в действительности Палата Девятнадцати Диванов. Там не было ни одного дивана, однако название по традиции сохранялось вот уже много веков. Чаще всего здесь происходили различные церемонии и торжественные обеды.

Когда Скаурус и небольшая группа его офицеров — Гай Филипп, Квинт Глабрио, Горгидас и Адиатун, капитан пращников, в сопровождении Зимискеса вошли в двойные двери Палаты, сделанные из полированной бронзы, слуга поклонился им и громогласно объявил:

— Дамы и господа! Ринляне!

Гости в Палате вежливо зааплодировали. Скаурус подавил острое желание дать по шее этому дурню-слуге и решил, что никому не позволит впредь называть себя и своих солдат «ринлянами».

По видессианскому обычаю, прежде чем приступать к настоящему обеду, полагалось слегка закусить, выпить немного вина и поболтать. Из чаши со снегом Марк взял бокал охлажденного вина, а с серебряного подноса, поданного ему почтительно-унылым слугой, — маленькую соленую рыбку и начал обходить толпу гостей. Вскоре трибун заметил, что присутствующие разбились на четыре группы, причем некоторые из них (иногда нарочито) тщательно избегали друг друга.

В углу повара и слуги, великолепные в своих светлых халатах и цветных туниках, лакомились закусками и обсуждали кулинарные проблемы. Они бросали недовольные взгляды на офицеров, которые стояли в центре зала с таким видом, будто только что с боем заняли эту цитадель. Все они были из разных стран, но пристрастие к военному искусству объединяло их. Голоса офицеров звучали громко и оживленно, заглушая тихие переговоры чиновников, которые, в свою очередь, с презрением поглядывали на вояк. Впрочем, офицеры отвечали им тем же.

— Чума бы их взяла, эти чернильные души, — услышал Марк голос молодого видессианина, беседовавшего с халога. Его собеседник держал в руках кружку пива размером едва ли не с голову и, изрядно захмелевший, согласно кивал.

Большая часть римлян тут же присоединилась к группе военных. Гай Филипп и Нефон Комнос обсуждали учения. Глабрио, оживленно жестикулируя, объяснял нескольким видессианам, намдалени и халога римскую пехотную тактику. Адиатун пытался втолковать одетому в меха и кожу камору, что праща лучше, чем лук. Кочевник, который, как говорится, родился с луком в руках, решил в конце концов, что его собеседник спятил.

Чиновники, похожие на надутых индюков, составляли одну группу гостей, орлы-военные — другую, а третьей были послы и дипломаты. Среди них — вытянувшийся, словно по стойке «смирно», камор с густой бородой, одетый в куртку из волчьей шерсти и кожаные штаны, — обычный наряд у степняков. Марк увидел новых, еще не встречавшихся ему людей: худощавых, темнокожих, с плоскими лицами, длинными усами и тонкими жесткими бородами — их, как объяснили трибуну, называли «аршарум». Марк познакомился с кочевниками из юго-западных степей и из еще более удаленных земель, расположенных за морем Моряков. Были несколько необычно одетых посланников с гор Эрзерум, что пролегали к северо-западу от границ Видессоса. Он увидел несколько знатных халога и одного человека, которого трибун принял бы за видессианина, если бы не его одежда уроженца севера и то особенно мрачное выражение лица, которое Скаурус так часто замечал у халога.

Гигант, облаченный в свободное одеяние степняков, был так плотно закутан в покрывало, что черты его лица было трудно разглядеть. Он потягивал вино через соломинку и передвигался от группы к группе в полном молчании. Ему с опаской уступали дорогу и провожали взглядом. Марк понял, что этот человек был эмиссаром Машиза, столицы западного каганата Казд — смертельного врага Видессоса.

Горгидаса с его неистощимым любопытством неудержимо влекло к послам и дипломатам. Он ввязался в долгую беседу с маленьким щуплым человечком, который был похож на видессианина, но в действительности прибыл из Катриша.

Похоже, все наши нашли себе занятие, подумал Марк. Услышав слева взрыв хохота и обернувшись, он увидел Виридовикса, который моментально оказался в центре внимания четвертой группы гостей — женщин. В своей шапке из рыжих лисьих хвостов, спускающихся на его могучие плечи, он выглядел очень эффектно. Высокий галл только что закончил один из своих не очень-то правдивых военных рассказов, причем именно неправдоподобие еще больше притягивало к нему восхищенных слушателей. Справа и слева к нему прильнули красивые девицы, еще три или четыре вились вокруг. Виридовикс поймал взгляд Скауруса и ответил ему довольной ухмылкой, живо напомнив трибуну разомлевшего дикого кота. Марк улыбнулся, но желания последовать примеру кельта у него в этот раз не было.

Другие группы гостей также не привлекали его. Чиновники смотрели на солдат с неприязнью. Скаурус не был профессиональным военным до такой степени, чтобы с искренним интересом обсуждать достоинства мечей и луков. Он также не мог (как, например, Горгидас) беседовать о далеких странах: он был достаточно равнодушен и к самому Видессосу. Бросив тут и там по вежливой реплике, он оказался один, и торжественный банкет осточертел ему еще до того, как успел по-настоящему начаться. Чувствуя себя пятым колесом в телеге, Марк решил выпить еще один бокальчик вина И только он потянулся за кувшином, как чей-то мягкий голос спросил его:

— Музыканты сегодня неплохо играют, не правда ли?

— Хмм? — Он повернулся так резко, что вино плеснуло на пол. — Да, госпожа моя, действительно. Очень приятная музыка.

На самом деле у Марка не было никакого музыкального слуха, а тихая мелодия, звучащая в зале, почти не достигала его ушей, но надо же было как-то поддержать разговор.

Женщина была такой же высокой, как и большинство мужчин в этом зале. Ее прямые черные волосы слегка вились, ниспадая на плечи, и уложены они были гораздо проще, чем у большинства здешних дам, предпочитающих замысловатые завитки. Ей это шло. Глаза у женщины были небесно-голубого цвета, и платье под цвет глаз, с белыми кружевами и короткими рукавами, подбитыми мехом, мягко облегало ее фигуру. Прекрасная женщина, подумал Марк.

— Вы, римляне, — несмотря на досадную ошибку слуги у входа, она произнесла это слово правильно, — вы, римляне, кажется, прибыли издалека. Скажи мне, похожа ли музыка твоей родины на ту, которую играют здесь?

«Лучше бы она выбрала другую тему для разговора!» — мелькнуло у него в голове. Подумав немного, трибун ответил:

— Не очень, госпожа моя…

— О, прошу прощения, — сказала она, улыбаясь. — Меня зовут Хелвис. Твое имя Марк, не так ли?

— Да. Ты из Намдалена, верно?

Догадка оказалась правильной. Черты ее лица не были по-видессиански точеными, да и имен таких здесь не встречалось.

Она кивнула и снова улыбнулась. «Какой чувственный рот!..» — отметил Марк.

— Вы уже успели познакомиться с нашими ммлями, — сказала она, а затем, как и опасался трибун, вернулась к прежней теме. — Чем же отличается ваша музыка от нашей?

Скаурус невольно скорчил гримасу. О римской музыке он знал совсем немного, а о местной — еще меньше. Хуже всего было то, что его запас видессианских слов, вполне приемлемый для бесед о казарме, имел большие бреши по части таких вещей, как музыка Наконец он сказал:

— Ну, мы играем так.

И изобразил флейту.

Хелвис назвала этот инструмент по-своему.

— У нас тоже есть нечто подобное. А еще?

— Мы дергаем за струны вместо того, чтобы водить по ним вон той штукой.

— Это смычок, — подсказала Хелвис.

— И еще я никогда не видел ничего похожего на ту высокую коробку, по которой стучат пальцами музыканты.

Она удивленно подняла брови.

— У вас нет клавикордов? Как странно!

— Он всего два дня в городе, дорогая, а ты уже мучаешь его разговорами о клавикордах?

Офицер дворцовой охраны обнял Хелвис с фамильярностью, говорившей о том, что они знали друг друга не один год.

— Меня никто не мучил, — начал было Скаурус, но Хемонд (это был он) только фыркнул:

— Не надо, дружище, я же все понимаю! Ей только дай поговорить о музыке, и это будет длиться вечно. Пойдем, любимая, — сказал он Хелвис, — ты должна попробовать жареных креветок. Невероятно вкусно. И он заранее облизнулся.

Марк допил вино одним большим глотком. Разговор его не порадовал. Впрочем, если Хелвис и Хемонд женаты, то ему нечего и думать об этом… И все же… Она показалась такой дружелюбной и ненавязчивой, такой открытой… И она была так прекрасна.

Многие намдалени выбривают волосы на затылке от уха до уха, чтобы шлем легче сидел на голове. На редкость безобразный обычай, — решил трибун и почему-то почувствовал себя немного лучше.

Через несколько минут пришли Сфранцез и Туризин. Вероятно, их прибытие было сигналом. Слуги тут же подбежали к столам, убрали вино и закуски, а вместо них расставили длинные обеденные столы и высокие прямые позолоченные стулья для гостей. Они работали с ловкостью, говорившей о большой практике, отшлифовавшей все их движения, и только закончили устанавливать первый длинный стол, как лакей провозгласил:

— Его Высочество Севастократор Туризин Гаврас и высокорожденная госпожа Комитта Рангаве! Ее Высочество Принцесса Алипия Гавра! — Затем, как и полагалось по этикету — Его Императорское Величество Автократор Маврикиос Гаврас!

Марк ожидал, что сейчас весь зал повалится на пол, и уже приготовился вызвать у окружающих шок своим поведением. Но так как этот банкет был церемонией скорее светской, чем официальной, мужчины только поклонились, а дамы сделали реверанс.

Дама Туризина Гавраса была красавица с кожей оливкового цвета и блестящими черными глазами — вполне под стать горячему Севастократору. Она безусловно затмевала Принцессу Алипию, единственную дочь Маврикиоса от его давно умершей жены. Ее высокое происхождение было, вероятно, причиной тому, что Алипия все еще не была замужем: или она считалась слишком ценной политической картой для того, чтобы разыграть ее только один раз. Принцесса была красива, но ничем не походила на ослепительных дам Видессоса. Ее внимание, казалось, было направлено куда-то в глубину, в себя, и она шла по залу, не замечая людей, кишевших вокруг нее.

Она, но не ее отец.

— Вы все тут торчали и набивали себе животы, в то время как я был занят делами, — загудел он. — А ведь я тоже голоден!

Скаурус думал, что римлян посадят вместе с прочими наемниками, но слуга-евнух повел его за другой стол.

— Это торжество устроено в вашу честь, и было бы только правильно посадить вас рядом с Императором.

Так как познания Марка по части видессианского этикета были весьма скудными, он предпочел бы уклониться от этой чести, но непоколебимый слуга добился своего и мягко, но настойчиво провел его к столу. Так что вместо того, чтобы оказаться среди солдат, Марк увидел вокруг себя компанию благородных дворян и послов, аккредитованных при дворе Видессоса. Стулья с прямыми спинками оказались неудобными, как он и догадывался. Марк огляделся по сторонам. Он сидел между маленьким тщедушным человечком, с которым разговаривал Горгидас, и высоким худым мужчиной, который казался видессианином в одежде халога. Он представился как Катаколон Кекамнеос. Решив, что это видессианское имя, трибун спросил:

— Вы из Видессоса, не правда ли?

— Нет, это не так, — ответил Кекамнеос, произнося слова со старинным акцентом. — Я посол Его Величества Короля Сиреолиса из Агдера. Кстати говоря, по рождению он выше, чем большинство дворян в этом жалком городе.

Человек из Агдера надменно посмотрел вокруг, как бы проверяя, осмелится ли кто-нибудь возражать ему. Посол говорил с редкой для этого города прямотой, но как большинство северян, он был немногословен и после каждой фразы погружался в мрачное молчание.

Второй сосед Марка толкнул его в бок.

— Вы, наверное, подумали, что старик Катаколон проглотил трость? — прошептал он, улыбаясь. — А, вы не знаете, кто я такой? Мое имя — Тасо Ванес, я посланник кагана Вологеса из Катриша и обладаю дипломатической неприкосновенностью. Кроме того, Кекамнеос уже много лет называет меня сумасшедшим, не так ли, старый плут?

— Ты этого заслуживаешь, — проворчал Кекамнеос, но на его жестком лице мелькнула усмешка. Видимо, он привык прощать Ванесу многое.

Болтун-посланник снова повернулся к Скаурусу.

— Я видел, как вы восхищались моей бородой несколько минут назад.

Вообще-то это не было правдой, и Марк думал совсем о другом, глядя на неровную бородку посла.

— Да, я… — начал он.

— Ужасно, не правда ли? Мой повелитель Вологес думает, что из-за нее я буду выглядеть как настоящий камор, а не как видессианин из простонародья. Можно подумать, что мне это угрожает. — Он ткнул пальцем в эмиссару каганата Татагуш. — Эй, Гавтруз, мясная бочка, ты еще не напился?

— Нет еще, — ответил Гавтруз, который был похож на бородатый валун. — Но пьян я буду, можешь не сомневаться.

— Экая свинья, — сказал Тасо. — Но приятная свинья и хороший товарищ. Он может говорить на чистейшем видессианском, если захочет, но это случается не так часто.

Слегка растерявшийся от болтовни катриша Марк обрадовался, когда внесли подносы с едой. Чаще других подавали блюда из рыбы, что не удивило его: море было у самого города и в изобилии снабжало горожан своими дарами. Марк увидел знакомого с детства жареного тунца, акульи плавники, омаров под лимонным соусом, а также большое блюдо с крабами, креветками и раками. И, конечно же, устрицы.

Виридовкис, сидящий недалеко от Марка, взял одну из устриц с блюда с колотым льдом и, подозрительно взглянув на нее, проглотил. Похоже, результат не принес ему удовлетворения. Он покосился на девушку, сидевшую рядом с ним, и сказал Марку:

— Если уж приходится есть вот такое, то лучше употреблять этов теплом виде.

Марк поперхнулся. Он подумал, что кельт мог бы изменить своей обычной бестактности, хотя бы ради Принцессы Алипии, которая сидела напротив. Между тем она спросила:

— Что ваш друг думает об этих устрицах?

Марк вдруг понял, что Виридовикс говорил по-латыни. "Ну что, дурень, — сказал он сам себе, — а ты-то думал, что музыка — плохая тема для разговора. Как ты собираешься объяснить Принцессе это?"

Ему пришлось увильнуть от прямого ответа.

— Он сказал, что предпочитает устриц теплыми, Ваше Высочество.

— Странно. Почему такое невинное замечание так ошеломило тебя? — произнесла она и, к его облегчению, оставила трибуна в покое.

Седовласый слуга осторожно тронул Марка за плечо. Поставив перед ним небольшое фарфоровое блюдо, он прошептал:

— Сельдь в винном соусе, мой господин. От Его Высочества Севастоса. Его Высочество сказал, что это восхитительно.

Слишком хорошо помня встречу с Севастосом, Марк взглянул на Варданеса Сфранцеза. Тот поднял руку в дружеском приветствии. Трибун понял, что обязан попробовать рыбку, но он не мог забыть, как хищно оскалился министр на смотру в казарме. Римлянин вздохнул и взял кусочек. Рыбка была очень вкусной.

Алипия заметила его колебания.

— Каждый, кто наблюдал бы за вами сейчас, мог бы решить, что это ваша последняя трапеза, — проговорила она.

Черт бы побрал эту женщину! Она видит все, — подумал он покраснев. Неужели он никогда не сможет поговорить с ней, не прибегая к вранью?

— Ваше Высочество, я не мог отказаться от угощения, предложенного Сфранцезом, но боюсь, что селедка и мой желудок не слишком подходят друг другу. Поэтому я и замялся.

Вскоре трибун обнаружил, что солгал лишь наполовину. Острая рыба действительно жгла его внутренности. Между тем слова Марка так развеселили Алипию, что, не удержавшись, она прыснула, и, если бы римлянин увидел, как в этот момент взглянул на него Сфранцез, он бы снова пожалел о селедке. То, что офицеру наемников опасно смешить Принцессу, даже не приходило ему в голову.

Севастократор Туризин остался пировать, но Император и его дочь, прибывшие на банкет с опозданием, ушли рано. После их ухода все оживились. Двое кочевников из степи, оттесненные на дальний угол стола, не нашли ничего лучшего, как затеять драку. Один из них, с лисьим лицом и напомаженными усами издал громкий боевой клич и разбил свою кружку о голову противника. Соседи быстро разняли их, прежде чем они успели схватиться за ножи.

— Какое падение нравов! — сказал Тасо Ванес. — Неужели они не могли оставить свои кровавые распри дома?

По Палате Девятнадцати Диванов понеслись обрывки пьяных песен. Виридовикс протяжно затянул длинную галльскую песню, и стеклянные бокалы на столах задрожали.

— Если уж медведь наступил тебе на ухо, то старайся по крайней мере вести себя так, чтобы никто об этом не догадывался! — рявкнул Гай Филипп. Кельт сделал вид, что не слышит.

Несколько каморов пели на своем родном языке. Гавтруз из Татагуша окинул их пьяным взором и счел уместным присоединиться.

— Какое неуважение, — снова повторил Тасо, который понимал язык степняков. — На празднества нельзя приглашать каморов, потому что они не могут удержаться от пьянства и начинают призывать всяческих демонов. Между прочим, у многих из них в сердце скрывается Скотос. Служить Добру им слишком скучно.

От вина голова римлянина стала тяжелой, он уже не помнил, сколько раз наполнял свой серебряный бокал вином из кувшина. Катаколон Кекамнеос уже ушел. Марк не слишком опечалился этому. Северянин с его неподвижным вытянутым лицом мог испортить любое торжество. Виридовикс тоже куда-то исчез, но не один. Скаурус не мог припомнить, ушел ли кельт с той болтливой девушкой, что не отходила от него весь вечер, или с какой-нибудь другой. Мимолетно позавидовав ему, римлянин сделал еще один большой глоток вина. Его собственные приключения с женщинами в этот вечер были неудачны, с какой стороны ни посмотри. Он медленно поднялся, чтобы наполнить свой бокал в последний раз перед тем как вернуться в казарму. По крайней мере, ему не придется стучать зубами от холода во время десятиминутной прогулки поздней темной ночью.

Ванес тоже поднялся.

— Позволь мне проводить тебя, — сказал он. — Мне хотелось бы побольше узнать о твоем королевстве — Кизар,так?

Марк с трудом мог припомнить, о чем он говорил, но Ванес был хорошей компанией Вдвоем они добрались до конца стола. На мозаичном полу было разлито что-то жирное. Марк поскользнулся и широко раскинул руки, чтобы удержать равновесие. Он устоял на ногах, но вино из его бокала плеснуло на белую одежду посла Казда.

— Прошу прощения, мой господин — начал он и остановился в замешательства — Прошу прощения еще раз, к сожалению, я не знаю вашего имени.

— Ах, вот как? — Ярость, сдержанная и оттого еще более жуткая, заклокотала в голосе казда. Он медленно поднялся и навис над римлянином, как башня. Глаза его были прикрыты покрывалом, но Скаурус знал, что за ним наблюдает пламенный взор.

— Так ты не знаешь? Тогда ты можешь называть меня Авшахин.

Тасо Ванес нервно кашлянул.

— Мой господин Авшар шутит, называя себя именем короля. Он понимает, конечно все, что мой друг не хотел его оскорбить. Возможно, его кубок слишком часто бывал полон до краев.

Авшар перевел свой невидимый, но огненный взгляд на катриша.

— Маленький человечек, тебя это не касается. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я… — Его голос был все еще мягким, но в нем уже появилась сталь, звенящая, как ручей под тонким льдом.

Ванес, посерев от страха, отступил и покачал головой.

— Прекрасно.

Казд нанес Марку жестокий удар в лицо, от которого римлянин упал на пол с разбитыми губами.

— Собака! Свинья! Ползучий червяк! Разве мало того, что я должен находиться в городе моих врагов? Вдобавок я должен подвергаться оскорблениям рабов Видессоса! Выбирай оружие, которым я убью тебя, шакал-наемник, эта будет твоей последней привилегией!

Все в зале внезапно замерло. Глаза всех присутствующих остановились на римлянине, который сразу понял, что именно имел в виду Авшар. Странное дело, он был благодарен Авшару за то, что тот ударил его. Этот удар и ярость, вспыхнувшая вслед за тем, уничтожили весь хмель в его голове. Не без удивления он услышал свой твердый голос:

— Я запачкал твою одежду случайно, и ты прекрасно знаешь это. Но если ты настаиваешь, я и мой меч к твоим услугам.

Авшар откинул голову и холодно расхохотался:

— Пусть будет так. Ты сам назвал оружие, которое принесет тебе гибель. Мебод! — позвал он, и вечно испуганный слуга-казд появился перед ник — Принеси-ка мое оружие и доспехи из моих апартаментов. — Он насмешливо поклонился Марку. — Видессиане не придут в восторг, узнав, что их жалкого наемника убил именно я. Увы и ах, ваш любимый Император не присутствует при этом.

Тасо Ванес дергал Скауруса за руку.

— Ты что, рехнулся? Это самый опытный и безжалостный рубака из всех, кого я встречал, победитель в бесчисленных поединках и вдобавок ко всему — колдун. Проси у него сейчас же прощения, или через минуту он перережет тебе горло!

— Я дважды просил у него прощения, но сегодня у него нет настроения прощать. И кроме того, — Марк подумал о своем магическом мече, — я знаю кое-что, чего не знает он.

Гай Филипп был настолько пьян, что не мог твердо держаться на ногах, но оценить опытность противника он был в состоянии.

— Этот сын грязи размером с башню скорее всего постарается достать тебя сверху. Тебе трудно будет обороняться. Постарайся ударить его в грудь.

Марк кивнул. Он и сам подумал об этом.

— Пошли кого-нибудь за моим щитом, хорошо?

— Адиатун уже побежал за ним.

— Прекрасно.

Пока все ждали бойцов, которые надевали на себя доспехи и вооружались, с десяток высших офицеров расчищали пространство, отодвигая столы и стулья. Многие уже делали ставки. По отдельным выкрикам Марк понял, что его считают обреченным. И поэтому ему особенно приятно было слышать чистое контральто Хелвис:

— Три золотых за римлянина!

Гавтруз из Татагуша принял ее пари.

Севастократор Туризин Гаврас подозвал Варданеса Сфранцеза:

— Кто тебе нравится больше, чернильная твоя душа?

На лице Севастоса отразилась неприязнь ко всем троим: Гаврасу, Авшару и Скаурусу. Он поскреб свой тщательно выбритый подбородок.

— Хоть это и печально, но я думаю, что казд победит.

— Ты рискнешь на сто золотых? — спросил Туризин.

Сфранцез снова поколебался, потом кивнул.

— Договорились! — воскликнул Туризин.

Марку было приятно, что Севастократор поставил на него, но он понимал, что брат Императора точно так же поставил бы на Авшара, если бы Сфранцез выбрал Марка.

Когда слуга посла вернулся с доспехами и оружием своего господина, у присутствующих вырвался крик. Марк удивился, увидев, что Авшар предпочитает длинный прямой меч кривым саблям — излюбленному оружию жителей запада. Щит его был круглым, усеянным острыми железными шипами. На поле цвета засохшей крови красовался герб Казда — черная пантера в прыжке.

Через несколько минут вернулся Адиатун со скутумом трибуна.

— Заруби его, пусть сожрут его вороны, — сказал он и хлопнул Скауруса по плечу.

Римлянин уже собирался вынуть меч из ножен, когда вдруг вспомнил что-то еще. Он спросил Тасо Ванеса:

— Разве Авшар хочет, чтобы я запачкал свою кирасу?

Ванес отрицательно потряс головой.

— Все знают, что он носит под одеждой кольчугу. Ты же слышал, что он — вражеский посол.

В последнюю секунду перед началом боя Марк думал только об одном: любопытно, много ли выпил Авшар. А потом не осталось времени и для этих мыслей. Было только кольцо внимательных глаз и в середине этого круга — он с каздом. Когда Авшар бросился вперед, трибун забыл и о зрителях.

Для человека столь высокого роста посол был дьявольски быстр и ловок. Марк отразил его первый удар щитом и чуть не поскользнулся, так силен был удар. Молясь только о том, чтобы не сломать руку, державшую щит, он ответил ударом прямо в невидимое лицо Авшара. Казд отскочил назад и затем снова напал, ударив сбоку. Казалось, у Авшара было столько же рук, сколько у паука, и каждая держала по мечу. В течение нескольких секунд Марк получил две царапины (одну на правой руке, другую, к счастью, неглубокую, на груди). Щит его был измят и начал ломаться. Авшар наносил тяжелые удары с методичностью кузнеца, стучащего по наковальне. Подавив отчаяние, Марк перешел в атаку. Авшар принял удар на щит. Щит не треснул, как надеялся римлянин, но от неожиданности Авшар отступил на два шага. Он одобрительно махнул мечом.

— У тебя неплохое оружие, мошенник, но найдутся защитные чары и от такого меча.

И все же теперь он дрался более осторожно. Как только тяжелая битва выветрила остатки хмеля из головы Скауруса, римлянин стал чувствовать себя уверенней. Он бросился в атаку, его клинок сверкал то высоко, то низко, а Авшар медленно и неохотно, но отступал. И вдруг молчавший до той поры казд стал тихо, нараспев произносить странные слова. Он напевал на непонятном языке, резком, суровом, ледяном, и это было хуже, чем его мертвенный смех. Огонь факелов стал тускнеть и почти померк в паутине темноты, которая разливалась перед глазами Марка. Но по всей длине меча римлянина на символах друидов появились горящие огоньки, и их золотое сияние разбило чары. Скаурус едва успел отразить удар, направленный в лицо. Все это заняло не больше нескольких секунд. Он услышал женский голос и решил, что кричит Хелвис:

— Без чародейства!

— Вот еще! Для такого червя этого и не нужно! — зарычал Авшар, но бормотать заклинания перестал.

Теперь пришел черед трибуна. Один из его ударов раскрошил щит Авшара. Одежда посла Казда покрылась красными пятнами, на этот раз не от вина. Взвыв от дикой ярости, Авшар снова атаковал, желая подавить противника своей силой. Выстоять против него было равноценно тому, что выдержать ураган бешеной стали, но в своем гневе Авшар стал неосторожен, и Марк тут же воспользовался этим. Он сделал ложный выпад в лицо Авшара, а затем так же быстро направил удар в живот врага. Казд поспешно опустил меч, чтобы отбить этот удар, не догадавшись, что и он, в свою очередь, был отвлекающим маневром. Меч римлянина, как молния, скользнул к виску врага. Хотя слабый отражающий выпад не остановил меча Марка, Скаурус слегка повернул кисть руки. Поэтому его клинок, вместо того чтобы ударить Авшара острием, попал ему по виску плашмя. Казд покачнулся, как подрубленное дерево, затем упал на спину и выронил меч. Скаурус шагнул было к поврежденному врагу, но передумал и покачал головой.

— Убивать побежденного противника — работа для мясника, — сказал он. — Это он поссорился со мной, а не я с ним.

Марк медленно вложил меч в ножны. Он почти не слышал тех возбужденных поздравлений, что сыпались на него со всех сторон. Гай Филипп, как всегда, был верен своей практичности.

— Этот негодяй — последний подонок, — сказал он об Авшаре, который стоял у стены, опираясь на плечо своего слуги, — ты должен был прикончить его, когда у тебя была такая возможность.

Хелвис горячо сжала руку Марка (это было даже лучше, чем слова) и быстро поцеловала его, а Хемонд хлопнул его по спине и громко прокричал в ухо победителю свои пьяные поздравления. Тасо Ванес, который был рад увидеть Авшара побежденным, подошел к Скаурусу, чтобы предупредить его о последствиях такой победы.

— Я полагаю, — проворчал маленький человечек из Катриша, — что ты уже решил, будто можешь в одиночку завоевать Машиз и что все девушки Видессоса упадут после этого в твои объятия — Мысли Марка на мгновение обратились к Хелвис, но Ванес продолжал:

— Не обольщайся! Несколько лет назад Авшар возглавлял банду каздов, которая бесчинствовала вдоль западных границ Видессоса, и один князь по имени Марзофлос здорово потрепал его отряд. На следующий год, весной, гигантская змея, каких никогда не видали в тех краях, одним глотком сожрала Марзофлоса.

— Какая чушь, — нервно сказал Марк.

— Возможно и так, но у казда длинные руки. В общем, будь осторожен. Умный всегда расслышит хороший совет.

И он быстро удалился, как бы опровергая любую мысль о том, что между этим чужестранцем, дерзко схватившимся с Авшаром, и ним может быть что-то общее.

4

Когда Адиатун прибежал за щитом Марка, он, должно быть, разбудил в казарме всех легионеров. Ярко пылали факелы, никто не спал — все сидели и переговаривались. Вернувшись, Марк обнаружил их в полном вооружении, готовыми в случае гибели командира отомстить за него.

— Вы не слишком-то доверяете опытности своего трибуна, — сказал он, пытаясь скрыть радость.

Легионеры громко крикнули «ура!» и начали расспрашивать о подробностях поединка. Он рассказал все, как мог, попутно снимая с себя доспехи.

Глаза его слипались от усталости, и в конце концов он не смог уже говорить. Гай Филипп подошел к легионерам.

— На сегодня хватит. Остальное вы услышите утром. Рано утром! — грозно добавил он. — Последние дни у вас не было нарядов. Понятно: мы здесь устраивались… Но не надейтесь, что это войдет в правило.

Как и предвидел центурион, речь его прерывалась вздохами слушателей, но он сумел избавить Скауруса от дальнейших расспросов. Факелы погасли один за другим. Трибун забрался под толстое шерстяное одеяло и был так счастлив возможности заснуть, как никогда прежде.

Казалось, прошло всего несколько минут с того момента, как он лег в постель, а розовый свет восхода уже струился в окна. Все еще сонными глазами он увидел Виридовикса, который гневно нависал над ним.

— Черт бы тебя побрал, бесчувственный негодяй, не имеющий сердца! — воскликнул галл.

Марк приподнялся, опираясь на локоть.

— Тебе-то я чем не угодил? — хрипло спросил он.

— Чем не угодил? Ты что, совсем свихнулся? Самый лучший поединок с той поры, как мы очутились здесь, и я не был при этом событии! Почему ты не послал за мной, чтобы я смог увидеть бой своими глазами? Почему мне пришлось довольствоваться пересказами?

Марк осторожно сел на кровати. Хотя особых планов на это утро у него не было, в них явно не входило успокаивать разъяренного галла.

— Прежде всего, — напомнил он, — я не имел ни малейшего понятия о том, где ты находился. Ведь ты ушел с обеда раньше, еще до того как я столкнулся с Авшаром. И, кроме того, если мне не изменяет память, ты ушел не один.

— А, пустяки!.. Холодная и неуклюжая девка. Хотя грудь у нее была чудесная..

Должно быть, он о служанке, решил Марк.

— Но не в этом дело, совсем не в этом, — продолжал кельт. — Девку найти можно всегда, а вот хороший поединок — редкость.

Марк понял, что кельт говорит абсолютно серьезно, и в замешательстве покачал головой Он просто не мог понять отношения галла к войне. Некоторые римляне жаждали крови, это правда, но для большинства из них (включая Марка) война была просто необходимостью, с которой нужно было покончить и как можно скорее.

— Ты очень странный человек, Виридовикс, — сказал он наконец.

Виридовикс хмыкнул.

— Если бы ты посмотрел на себя моими глазами, ты тоже нашел бы себя весьма нелепым. Как-то за несколько лет до вашего прихода один грек проходил через наши земли (кстати, вам, римлянам, эта земля не принадлежит). Он тоже решил забрать ее у нас. Я думаю, что он был ненормальный, этот грек. У него были странные часы со всякими шестеренками и ремнями и еще черт знает с чем, и он все время что-то в них ковырял, чтобы они работали исправно. Иногда ты становишься немного похож на него — только ты пытаешься ковыряться в людях. Если ты их не понимаешь, то почему думаешь, что неправы они, а не ты?

Марк поразмыслил с минуту и решил, что, возможно, в словах кельта была доля правды.

— А что случилось с греком?

— Я надеялся, что ты спросить об этом, — с легкой насмешкой сказал кельт. — Он сидел под старым сухим деревом, играя, как обычно, со своими гщчшми часами, когда сухая ветка, на которую он не обратил внимания, свалилась на его дурную голову и сплющила нашего завоевателя так, что его тело можно было просунуть между двумя досками. Вот бедняга… Подумай, такая участь может когда-нибудь постигнуть и тебя.

Скаурус сердито фыркнул.

— А, чтоб тебя чума взяла! Если ты собираешься рассказывать поучительные басни, то оденься в синий плащ, как жрец Фоса. Кровожадного кельта я еще могу кое-как выдержать, но пусть боги спасут меня от кельта, читающего мораль.

События минувшей ночи дали трибуну основание полагать, что он заслужил небольшой отдых от утренних тренировок. Он попросил Гая Филиппа взять эту обязанность на себя. Город, который увидали римляне в первый день, возбудил его любопытство, и Марку захотелось рассмотреть его получше. Видессос был больше, интереснее и оживленнее, чем Рим. Он хотел почувствовать вкус этой жизни, ему недоставало беглого взгляда, который он бросил на столицу во время их марша.

Выйдя из тихого изысканного императорского квартала, Марк пошел в сторону бурлящего Форума Паламас — площади, которая носила имя Императора Видессоса, правившего Империей около девятисот лет назад. В центре площади стоял высокий обелиск из красного гранита, от которого расходились дороги во все уголки Империи. У подножия колонны на колья были насажены две головы, почти лишенные мяса и кожи, выклеванные птицами и высушенные временем. Надписи под ними извещали прохожих о преступлениях, совершенных когда-то обладателями этих голов. Познаний в видессианском языке Марка было недостаточно, чтобы бегло читать, но после нескольких попыток он понял, что то были головы двух восставших генералов, которые решили обратиться за помощью к Казду. Ну что ж, — подумал он, — они вполне заслужили того места, которое в конце концов заняли. Прохожие не обращали никакого внимания на эти жуткие трофеи. Они и раньше видели головы на кольях и знали, что эти — не последние.

Зато на Скауруса прохожие глядели во все глаза. Он думал, что сможет подобно тысячам других чужестранцев затеряться в толпе, но новости, с невероятной быстротой распространяющиеся в любом большом городе, сразу выделили его — победителя Авшара. Люди толпились вокруг, чтобы пожать ему руку, похлопать по плечу, просто коснуться и отойти в изумлении. По их реакции он начал понимать, как велик был страх перед Каздом. От восторженных зрителей не было отбоя. Торговцы и разносчики наперебой предлагали ему свои товары: жареных дроздов с маковыми зернами, рыбу, поджаренный соленый миндаль, бронзовую статуэтку, амулеты и талисманы от несварения желудка, поноса и дурного глаза, приглашали отведать вино и пиво из любой части Империи и запредельных стран, купить заранее составленные любовные стихи (к сожалению, адресованные мужчине). Никто не хотел слушать его возражений, и никто не хотел брать даже медной монеты в уплату.

— Для меня большая честь обслужить римлянина, — произнес булочник с достоинством. Это был крупный мужчина с грубым лицом и густыми усами. Он улыбнулся и подал трибуну большую, сладкую, только что выпеченную булочку, приправленную корицей и ромом.

Пытаясь спастись от этой невероятной популярности, Марк скрылся с Форума Паламас, свернув в боковые улицы. В таком лабиринте было нетрудно заблудиться, что с ним и произошло. Долгие блуждания наугад привели его в квартал, застроенный маленькими домами (когда-то великолепными, а сейчас заброшенными, с облупленной штукатуркой), лавками, товары в которых были подозрительно дешевы или столь же странно дороги. Парни в ярких штанах и широких туниках (такую одежду носили члены уличных шаек) бродили вокруг по двое, по трое. Это было гнилое дно Видессоса, которое Марк отнюдь не стремился изучать. Он уже собирался поскорее убраться отсюда, поскольку не чувствовал себя в безопасности, не имея за спиной по меньшей мере манипулы. И вдруг почувствовал, как чьи-то липкие пальцы шарят по его поясу в поисках кошелька. Так как он ожидал чего-то в этом роде, ему было очень просто быстро развернуться и схватить неловкого вора за руку так сильно, что тот не смог вырваться. Марк думал, что поймал одного из мальчишек-карманников, наводнивших этот район города. Но пленник оказался его ровесником, одетым в изношенную одежду. Он не пошевелился. На лице вора было написано глубокое отчаяние.

— Ладно, проклятый наемник, ты меня поймал. Все равно хуже, чем есть, ты не сделаешь. Я в любом случае подохну от голода через несколько дней, — сказал он.

Он и вправду был очень худым. Рубашка и штаны висели на нем, как на вешалке, а кожа резко обтягивала скулы. Но плечи его были широкими и руки достаточно крепкими, а его жесткая речь, его манеры — все это свидетельствовало о том, что он больше привык идти за плугом, чем тянуть кошельки из карманов. Это прирожденный солдат, — подумал Марк, уже видевший подобное выражение на лицах бойцов, потерпевших поражение под натиском превосходящих сил врага.

— Если бы ты попросил у меня денег, я дал бы тебе с радостью, — сказал он, освобождая руку пленника.

— Не хочу подачек ни от кого, и меньше всего — от грязного наемника, — резко ответил человек. — Из-за вашего брата я и оказался на самом дне жизни. Молю Фоса, чтобы не быть вам обязанным чем-то еще. — Он заколебался. — Разве ты не собираешься сдать меня эпарху?

Правосудие городского губернатора было быстрым, действенным и суровым. Попадись Скаурусу один из уличных бродяг, он бы сразу отвел его к эпарху. Но что делал в трущобах Видессоса этот крестьянин? Что довело его до мелкого воровства? И почему он обвинял в своих несчастиях наемных солдат? Он походил на профессионального вора не больше, чем Марк — на плотника.

Трибун принял решение.

— Я собираюсь заплатить за обед и кувшин вина для тебя. Подожди… (он увидел, что тот уже поднимает руку в знак протеста). В обмен на это ты ответишь на мои вопросы. И прежде всего — почему ты так не любишь наемников. Договорились?

Тощий оборванный человек почесал худую шею.

— Моя гордость говорит «нет», а желудок почему-то говорит «да». Я не слишком часто слушал его в последнее время. Ты очень странный человек. Знаешь, я никогда не видел таких доспехов, как у тебя. И говоришь ты смешно. Ты первый наемный солдат, который, вместо того чтобы ударить меня, решил накормить голодного человека. Меня зовут Фостис Апокавкос, и я очень благодарен тебе за доброту.

Скаурус тоже назвал себя.

Таверна, куда привел его Фостис, была просто грязной дырой. Хозяин жарил куски мяса неизвестного происхождения на прогорклом масле и подавал его на большой лепешке из ячменя с маковыми зернами. Лучше было даже не думать, какого качества было вино, преподнесенное хозяином. То, что Апокавкос не мог позволить себе даже такойеды, показывало, насколько он обнищал.

Добрых полчаса его рот был слишком занят для досужих бесед. Наконец Фостис остановился, громко рыгнул и погладил живот.

— Я так привык быть голодным, что забыл, как это здорово — чувствовать себя сытым. Так ты хочешь услышать мою историю?

— И даже больше, чем раньше. Я никогда не видел человека, который бы так много ел.

Фостис хмыкнул.

— Если желудок совсем пуст, то потребуется немало еды, чтобы его наполнить. — Он глотнул из кружки немного вина. — Гадость, правда? Я был слишком голоден, чтобы распробовать его раньше. А знаешь, я выращивал лозу получше, чем эта… Вот с этого и начну. Я жил в провинции Рабан, недалеко от границы с Каздом. Ты знаешь эти места?

— Не очень, — ответил Марк. — Я новичок в Видессосе.

— Так я и думал. Ну что ж, это на другой стороне Бычьего Брода, с месяц пути отсюда. Ферма принадлежала нашей семье так долго, что я уже не помню, сколько поколений сменилось. Мы были не просто крестьяне, мы были частью местного ополчения. Нам вменялось в обязанность посылать солдат в случае войны и держать наготове лошадь и оружие, чтобы встретить бой в любую минуту. За это нас освободили от налогов. Нам даже иногда платили — когда государство было в состоянии позволить себе такое. Так, во всяком случае, объяснял мне мой дедушка. Даже не верится, что это правда, верно? Май дед родился в тот год, когда семья Манкафас купила всю землю в деревне, включая и нашу. Так что мы стали служить не государству, а Манкафасам, и это было не так уж плохо — ведь они не давали сборщикам податей сесть нам на шею.

Марк подумал, что так обстояли дела и в Риме, когда уходящие в отставку ветераны получали земли не от Сената, а от своих командиров. Все это было так похоже на римские беспорядки, что он вполне мог догадаться, что скажет Апокавкос дальше.

— Конечно, сборщики были не слишком счастливы утратой налогов, да и Манкафасы не радовались тому, что им приходится платить бешеные деньги за ту землю, которой они владели. Пять лет назад Фостис Манкафас (меня назвали его именем) поднял восстание. Его поддержали многие знатные семьи в округе. Это было за год до того, как Маврикиос Гаврас стал Императором. Но власти собрали большие силы и нас смяли, — сказал Апокавкос тихо.

Трибун отметил про себя, что крестьянин встал на сторону своего хозяина без колебаний. А еще Марк понял, что правящий Император удержал свой трон благодаря восстанию. Фостис продолжал:

— Сборщики налогов растащили по кускам земли Манкафасов и сказали, что все будет так, как в прежние времена, как во времена моего прадеда. Ха! Держи карман шире! Они уже не могли доверять ополчению, ведь мы воевали на стороне знати. И тогда к нам явились чиновники и потребовали все подати с того времени, как прапрадед Фостиса купил наш участок земли. Я держался сколько мог, но после того, как кровопийцы закончили свою работу, у меня не осталось под ногами и клочка земли. Я знал, что больше мне нечего здесь делать. Через год я покинул село. Не слишком преуспел я и здесь, как видишь. Воровать я не умею, лгать тоже. Все, что я могу, — это воевать и ходить за плугом. Так что мне ничего не оставалось, как только умирать от голода, что и случилось бы, если бы я не встретил тебя.

Скаурус выслушал историю Апокавкоса, не перебивая. Но когда тот замолчал, римлянин подумал, что его рассказ породил больше вопросов, чем ответов.

— Земли твоего хозяина были на границе с Каздом?

— Очень близко от них.

— И он восстал против Императора. Получил ли он поддержку от Казда?

— От этих навозных червей? Нет, мы воевали и с ним, и с крысами-чиновниками одновременно. Это была одна из причин, по которой нас разбили.

Марк моргнул: похоже, их стратегия была не из лучших. Но что-то еще беспокоило его.

— Ты и твои товарищи — вы были частью местного ополчения?

— Все было так, как я тебе сказал.

— И когда вы восстали, ополчение было распущено?

— Ты что, не слушал, о чем я тут говорил?

— Но… но ведь вы в это время сражались и с Каздом, — сказал трибун. — Как же могли распустить солдат в такое опасное время? Кто занял их место?

Апокавкос подозрительно взглянул на него.

— Кому, как не тебе это знать.

Догадка молнией блеснула в мозгу Скауруса, и многое стало ему ясно. Неудивительно, что Империи угрожала опасность! Ее правители, увидев, как жадная до власти знать использует воинов из местных жителей против чиновничьего засилия, решили, что свои солдаты слишком непокорны, чтобы доверять им. У Империи были внешние враги, а кроме того, возникли беспорядки внутри страны. И тогда приближенные Императора наняли солдат, чтобы те воевали за них. Лечение, которое трибун считал более опасным, чем саму болезнь. Наемники хорошо делают свое дело, пока им регулярно платят и пока их офицеры желают именно денег, а не власти. Если же один из этих столпов рухнет… Наемники заменили строптивых местных солдат, но кто удержит в узде самих наемников?

Марк в недоумении покачал головой.

— Ну и неразбериха!

И римляне в самой ее середине, — подумал он с тревогой.

— Ты самый странный из всех наемников, которых я когда-либо видел, — заметил Апокавкос. — Любой из них сделает все ради своей выгоды, но, судя по твоим словам, ты хочешь знать, как принести пользу Империи. Должен признаться, что не понимаю этого.

Марк подумал с минуту и решил, что Апокавкос прав.

— Я солдат, это правда, но не по призванию. Я никогда не собирался делать военную карьеру. Мои люди и я — мы прибыли сюда издалека — дальше, чем мы (если уж на то пошло) можем себе представить. Видессос взял нас к себе на службу, и Империя теперь — наш дом. Если она рухнет, мы погибнем вместе с ней.

Апокавкос кивнул.

— Я понял почти все, что ты сказал, и мне это нравится. Но что ты имеешь в виду, когда говоришь, что прибыл «очень издалека»? Я не совсем представляю себе, где это может быть…

И снова, вероятно, уже в двадцатый раз, трибун рассказал, как римляне (и вспыльчивый галл) очутились в Видессосе. Когда он закончил, Апокавкос уставился на него.

— Ты, кажется, говоришь правду. Никто не сумел бы придумать такую историю только для того, чтобы ему поверили. Во имя Фоса, тысячи людей могли бы рассказать историю моей жизни или нечто похожее на нее, но я не слыхал никогда ничего похожего на твой рассказ. — Он машинально очертил знак Солнца напротив своего сердца.

— Вполне верю, — Скаурус пожал плечами. — Но мне еще предстоит решить, что делать с тобой.

Трибуну начинал нравиться этот человек. Даже если бы одной его смелости не хватило, Апокавкос сделал бы все, что от него зависело. И в этом, — одобрительно усмехнулся Марк, — он был похож на большинство его легионеров. Последняя мысль подсказала ему решение. Он удовлетворенно прищелкнул пальцами.

Те несколько секунд, которые ушли на раздумья, были нелегкими для Апокавкоса. Он все еще не знал, надеяться ли ему на лучшее или приготовиться к худшему.

— Прости, — сказал Скаурус, увидев лицо видессианина. — Я вовсе не собирался заставить тебя нервничать. Скажи мне, хотел бы ты стать легионером?

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

— Это как раз то, чего хочу я, — чтобы ты стал одним из нас. Я приведу тебя в нашу казарму, ты получишь одежду, оружие, место рядом с солдатами. Ты воевал и прежде, и такая жизнь не будет слишком тяжела для тебя. Кроме того, ты не очень-то преуспел в столице, так что тебе нечего терять, верно?

— Не буду врать: хуже, чем сейчас, мне еще не было, — признался Апокавкос. Но трудная жизнь в столице уже научила его цинизму и горечи, и следующий вопрос был продиктован подозрительностью: — А что ты получишь с этого?

Скаурус усмехнулся.

— Во-первых, хорошего солдата. Не забывай, ведь я наемник. Но это, конечно, не все. Тебе не повезло, и это не твоя вина. Мне кажется, что, если я поправлю дело, это будет только справедливо.

Изо всех сил — а их было немало — бывший крестьянин сжал руку Марка.

— Считай меня своим солдатом, — сказал он, и глаза его засияли от радости. — Все, что я хотел, — так это иметь равный со всеми шанс, но я и его никогда не имел. До этой минуты. И кто бы мог подумать, что даст мне его именно чужеземец?

После того как римлянин оплатил счет (безумно дорогой, если задуматься над качеством поданной еды и питья), он попросил Апокавкоса вывести его из этого квартала-лабиринта. Они прошли несколько улиц, и вдруг Апокавкос сказал:

— Теперь твоя очередь показывать дорогу. Эта крысиная нора была единственным районом города, который я хорошо изучил. У меня не было денег, чтобы увидеть все остальное.

Расспрашивая прохожих, они дошли до Форума Паламас. Здесь Марка снова стали осаждать любопытствующие, раздражая его своей назойливостью. От изумления Апокавкос широко раскрыл рот, когда узнал, что его спутник сражался с Авшаром на мечах.

— Я пару раз видел этого гадючьего сына в битве, когда он командовал армией кагана Вулгхаша, разгромившей нас. Он один стоит половины армии, он скользкий, как угорь, и страшно хитрый. Он разнес наш отряд в клочья.

Барки, площади и здания, составлявшие дворцовый комплекс, поразили его еще больше.

— Теперь я знаю, чего мне ожидать в будущем, — заметил он. — Оно выглядит совсем светлым, даже если это смерть. Клянусь лучами Фоса! И я буду жить прямо возле дворца? Ты можешь себе это представить? Невероятно!

Марк был уверен, что Апокавкос больше разговаривает сам с собой, чем с ним.

Добравшись до римской казармы, они увидели возле нее Зимискеса и Виридовикса, занятых игрой, напоминающей шашки. Многие легионеры (в том числе и галл) очень полюбили эту военную игру видессиан. В отличие от тех игр, которые они знали в Риме, эта требовала не удачи, а лишь ума и опыта.

— Я рад, что ты пришел, — сказал Марку Виридовикс, смахивая фигуры с доски. — Теперь я могу сказать нашему другу: «я в конце концов побил бы тебя», — и никто не сможет назвать меня лжецом.

Но трибун видел, как мало продвинулись фигуры Виридовикса и как много их осталось у Зимискеса. Видессианин, конечно же, держал партию в своих руках, и все трое хорошо знали это (нет, четверо — если приподнятые в удивлении брови Апокавкоса что-нибудь означали). Зимискес хотел что-то сказать, но Виридовикс перебил его:

— Где ты нашел это пугало? — спросил он, указывая пальцем на Апокавкоса.

— Длинная история. — Римлянин повернулся к Зимискесу. — Нэйлос, я рад, что вижу тебя. Я хочу, чтобы ты взял под свою команду этого парня. — Он назвал его имя и познакомил с остальными. — Корми его сытно, дай ему одежду, оружие и место в казарме. Он будет нашим первым почетным римлянином. Он… Что случилось? Ты выглядишь так, словно сейчас загоришься.

— Скаурус, я сделаю все, что ты говоришь, а детали ты объяснишь мне позднее. Утром от Императора каждый час приходили посыльные. Думаю, что это имеет отношение ко вчерашнему.

— Так-так, — буркнул Марк. Это несколько меняло дело. Для города он был героем дня, но Императору могла не понравиться схватка с послом соседней державы.

— Интересно, в какую историю я вляпался из-за вчерашнего? Фостис, отправляйся с Зимискесом. Мне нужно побриться (он все еще отказывался отпускать бороду), помыться и переодеться.

Следующий гонец от Императора прибыл, когда Марк соскабливал последние клочки щетины под подбородком. С плохо скрываемым нетерпением он ждал, пока Марк примет ванну, наденет чистый плащ.

— Давно пора, — проворчал гонец, когда Марк вышел из комнаты, хотя оба они знали, как быстро трибун привел себя в порядок.

Посланец провел его мимо Палаты Девятнадцати Диванов, мимо Большого Тронного Зала с громадными дверями, украшенными чеканной бронзой, мимо двухэтажного здания казарм (возле него прогуливались намдалени, но Хемонда Марк среди них не увидел) и через сад, где росли вишневые деревья и розовые лепестки устилали землю. Наконец они вступили в спрятанное в глубине сада здание — личные покои императорской семьи, как понял Марк. Он немного успокоился. Если бы Маврикиос хотел наказать его серьезно, он сделал бы это открыто, и честь Казда была бы таким образом спасена.

Двое ленивых часовых (оба, несомненно, видессиане) сидели на ступеньках лестницы, ведущей в личные покои повелителя. Они сняли свои шлемы и наслаждались теплыми лучами солнца: имперцы любили позагорать. Часовые, видимо, хорошо знали гонца, сопровождавшего Марка, потому что даже для видимости не спросили его, кто и зачем идет к Императору.

Сразу же за порогом Марка встретил мажордом в кафтане малинового цвета с золотым орнаментом в виде летящих журавлей. Он вопросительно взглянул на римлянина.

— Да, именно этот, — сказал посыльный. — Потребовалось немало времени, чтобы найти его, верно?

И не дожидаясь ответа он ушел, чтобы сообщить Автократору о прибытии трибуна.

— Прошу следовать за мной, — сказал мажордом. Его голос был скорее контральто, чем тенор, а щеки — гладкими, словно у женщины. Как и многие слуги при дворе Видессоса, это был евнух. Марк подумал, что в восточных царствах его собственного мира евнухов ценили по той же причине, что и здесь, — они не могли стать владыками царства, потому что у них не могло быть детей. И тем не менее им не очень доверяли из-за их постоянного близкого контакта с особами, приближенными к Императору. Разумеется, и у этого правила могли быть исключения.

Длинный коридор освещался солнечным светом, льющимся через решетки в потолке, сделанные из алебастра. Когда облака набегали на солнце, мягкие лучи бледнели. Это напоминало игру солнечных бликов на воде.

Во дворце было много интересного. Множество сокровищ, собранных в Империи и течение тысячелетий, были выставлены в залах, услаждая взор императоров — и только императоров. Коридор заполняли мраморные и бронзовые статуи, великолепные изделия из фарфора и керамики, безукоризненно раскрашенные тонкой кистью, бюстами и портретами прежних владык, предметами культа из золота, инкрустированного самоцветами. Был здесь, например, взвившийся на дыбы конь, сделанный из громадного изумруда. Многих диковинных вещей Марк не успел увидеть, потому что гордость не позволяла ему глазеть по сторонам, словно пастуху, попавшему в большой город на праздник. Даже пол был покрыт причудливой мозаикой на охотничьи и сельские темы.

В центре этого великолепия ржавый измятый шлем на небольшом пьедестале показался Скаурусу явно не на месте.

— Почему он здесь? — спросил трибун.

— Это шлем короля Риштаспа из Макурана (сегодня мы называем эту страну Казд), снятый с его головы Императором Ласкарисом, когда был взят штурмом Машиз… семьсот… дай подумать… да, семьсот тридцать девять лет назад. Он был отчаянным воином, этот Ласкарис. Вот его портрет над шлемом.

Портрет изображал мужчину средних лет с острой бородой и жестким лицом. На нем была металлическая кольчуга с позолотой, императорская диадема и пурпурные сапоги, которые мог носить только Автократор. Но походил он скорее на старшего центуриона, чем на повелителя видессиан. Левая его рука покоилась на рукояти меча, а правой он держал копье. На копье реял голубой флаг, а на щите был начертан солнечный знак Фоса.

Мажордом продолжал:

— Ласкарис силой обратил в истинную веру весь Макуран, но так как впоследствии Видессос не смог удержать его в составе Империи, они снова ударились в язычество.

Марк внимательно выслушал это, и история ему совсем не понравилась. Религиозная война была чем-то, о чем он раньше никогда не думал. Если люди Макурана были так те преданы своей вере, как видессиане — Фосу, то кровавые схватки между ними могли продолжаться бесконечно.

Евнух провел его в маленькую круглую комнату. Здесь были только диван, стол, несколько стульев и изображение Фоса на стене. Бумаги на столе были отодвинуты на край, чтобы освободить место для простого глиняного кувшина с вином и тарелки с печеньем.

На диване сидели Император Маврикиос Гаврас, его дочь Алипия и толстый человек, которого Марк видел на обеде в Палате Девятнадцати Диванов, но не успел узнать, кто он такой.

— Позволь твой меч, — начал мажордом, но Маврикиос перебил его:

— О, ты можешь идти, Мизизиос. Он пришел сюда не для того, чтобы убить меня, по крайней мере, пока. Ведь он меня почти не знает. И не стой, как истукан, ожидая, что он упадет предо мной на пол. Это, кажется, против его религии или еще какая-то глупость в том же роде… Иди, ты свободен.

Слегка шокированный, Мизизиос исчез. Как только он ушел, Император махнул рукой недоумевающему Скаурусу, приглашая его подойти.

— Когда мы одни, а я в хорошем настроении — можешь забыть о церемониях. Сегодня же я в духе, — сказал Гаврас.

Да, это был брат Туризина. Огонь был укрощен, но никогда не потухал окончательно.

— Можешь сказать ему, кто я такой, — произнес пожилой незнакомец. У него было очень некрасивое лицо, белая с подпалинами борода спускалась до пояса. Он был похож одновременно и на ученого, и на целителя, но одежда сразу выдавала в нем жреца: на груди его сиял вышитый золотом и украшенный драгоценными камнями символ Солнца, обведенный голубым кругом.

— Хорошо, — согласился Император, ничуть не задетый фамильярным тоном незнакомца. Было видно, что эти двое знали и любили друг друга уже многие годы. — Чужеземец, этот мешок жира зовется Бальзамоном. Когда я сел на трон, я узнал, что он — Патриарх Видессоса, и был достаточно глуп, чтобы оставить его на этом месте.

— Отец!.. — перебила его Алипия, но в голосе ее не было гнева.

Поклонившись, Марк изучающе посмотрел в лицо Патриарха, думая найти в нем черты той фанатичности, которую он видел в Апсимаре. Но ее не было. Он заметил только мудрость и присутствие чувства юмора. Несмотря на годы, карие глаза священника были все еще ясными и куда более твердыми, чем у большинства более молодых людей.

— Благословляю тебя, мой неверующий друг, — сказал он чистым тенором, дружески, без намека на превосходство. — Садись, я не опасен, это я могу тебе обещать.

Совершенно растерявшись, Марк сел в кресло.

— Тогда к делу, — произнес Гаврас и укоризненно ткнул в римлянина пальцем. — За нападение на посла каганата Казд и нанесение ему большого оскорбления ты лишаешься недельного жалованья. Свидетелями этого приговора пусть станут моя дочь Алипия и Патриарх Бальзамон.

Трибун кивнул. Лицо его было неподвижно: он ожидал чего-нибудь в этом роде. Палец Императора опустился, и на его лице появилась улыбка.

— Ну, а теперь я хочу сказать тебе вот что: молодец! Вчера мой брат ворвался сюда, разбудил меня и показал мне каждый удар, каждую подробность боя. Вулгхаш намеренно отправил сюда Авшара — это было рассчитанное оскорбление, и я не очень опечален, что шутка вышла ему боком. — Он вдруг стал серьезен. — Казд — это болезнь, а не нация, и я хочу стереть ее с лица земли. Видессос и то, что когда-то было Макураном, всегда воевали между собой. Они — чтобы установить контроль над морями, а мы — чтобы заполучить их богатые речные долины, караванные пути, их знаменитые рудники, а также для того, чтобы быть ближе к нашим союзникам, отличным солдатам из Васпуракана. В течение столетий удача, я бы сказал, делилась поровну.

Слушая Императора, Скаурус грыз печенье. Печенье было очень вкусное, с орешками и изюмом, и недурно шло под вино со специями. Трибун постарался забыть прокисшую дрянь, которую пил перед этим в трущобах города.

— Однако сорок лет назад, — продолжал Император, — казды из степей Шаумкиила сожгли Машиз и завоевали весь Макуран от васпураканских границ до Империи. Они кровожадны, они любят убывать. Они забирают все, что могут унести их кони, а что им не по зубам — разрушают. Эти кочевники предают огню поля и деревни. Наши крестьяне гибнут или бегут, а от них Империя получает основную часть налогов. Наши западные города голодают, потому что некому их кормить.

— Но хуже всего то, что казды поклоняются Скотосу, — вставил Бальзамон.

Марк на это ничего не ответил, и Патриарх поднял брови, усмехаясь.

— Ты, вероятно, подумал, что от меня и не дождешься иных слов? Что я буду обращать тебя в свою веру? Ты, должно быть, уже видел немало жрецов, не слишком-то мягких с неверующими?

Марк пожал плечами, не желая высказываться откровенно. Он подозревал, что Патриарх играет с ним в какую-то игру, и было неприятно сознавать, что Бальзамон в этой игре намного искуснее. В ответ на ничего не значащий жест трибуна Патриарх рассмеялся. У него был хороший, заразительный, добрый смех.

— Маврикиос, да он придворный, а не солдат! — Смеющиеся глаза жреца снова обратились к римлянину. — Боюсь, что я не совсем обычный священнослужитель. Было время, когда макуране воздавали почести своим Четырем Пророкам, чьи имена я уже позабыл. Думаю, что их вера была ложной и глупой, но не считаю, что они были прокляты и что мы не могли иметь с ними дела. Теперь же казды поклоняются своему злому божеству, расчленяя пленников и принося их в жертву демонам, пожирающим тела убитых. Вот это дьявольское отродье, которое должно быть уничтожено.

Если что-то и убедило Марка в правоте слов Бальзамона, то это глубокое сожаление, звучавшее в его голосе… и воспоминание о леденящем смехе Авшара, о его жутком бормотании, когда князь-колдун произносил заклинание.

— И я их уничтожу, — вмешался Маврикиос Гаврас. Он возбужденно постучал кулаком по колену. — В первые два года моего правления я только удерживал их в прежних границах. В прошлом году по ряду причин, — тут Император так помрачнел, что Марк не осмелился спросить о деталях, — я не мог выступить в поход. Мы много на этом потеряли. Но в этом году, с благословения Фоса, я сумею набрать достаточно солдат, чтобы раздавить Казд раз и навсегда. В твоем появлении здесь, мой гордый друг из другого мира, я вижу доброе предзнаменование.

Он остановился, ожидая ответа римлянина. Скаурус вспомнил свою первую встречу с Императором и снова подумал, что лучше сказать ему правду.

— Я думаю, — осторожно начал он, — что правильнее всего было бы восстановить ополчение, которое вы когда-то имели, чем тратить деньги на иностранных солдат.

Император замер. Челюсть у него отвисла. Мельком глянув на Бальзамона, Марк с удовольствием отметил, что сумел ошеломить даже Патриарха. А Принцесса Алипия, спокойно слушавшая мужчин и за время их разговора не проронившая ни слова, взглянула на трибуна с одобрением.

Наконец Патриарх пришел в себя.

— Будь счастлив, Гаврас, что он на твоей стороне. Он видит вещи яснее, чем многие из твоего окружения.

Маврикиос все еще качал головой в удивлении. И заговорил он не с Марком, а с Бальзамоном.

— Кто он? Сколько дней он пробыл здесь? Два? Три? У меня есть придворные, которые провели во дворце больше лет, чем он прожил на свете, но они не видят так далеко… Скажи мне… Марк Аврелий Скаурус… — Император знал его полное имя — трибуна это порадовало, но не удивило.

— …каким образом ты узнал о наших бедах так быстро?

Марк рассказал, как встретил Фостиса Апокавкоса. Он не назвал его по имени и не сказал, что отправил его к римлянам. Когда он закончил, Император пришел в ярость:

— Чтоб Фос изжарил всех чиновников! До того как я стал Императором, эти проклятые бюрократы правили Империей почти пятьдесят лет, и провинциальная знать, несмотря на все старания, не могла помешать им. У них были деньги для найма солдат, они удерживали в своих руках столицу, и этого оказалось достаточно для императоров-марионеток, которых чиновники сажали на трон. Чтобы уничтожить соперников в борьбе за власть, они превратили солдат местного ополчения в крепостных и обложили их непосильными налогами. С тех пор ополченцы воевать не могли. Чтоб чума их всех взяла — всех, от Вардакеса Сфранцеза до самой низкой чернильной душонки!

— Это все не так просто, отец, и ты это очень хорошо знаешь, — заметила Алипия. — Около ста лет назад крестьяне были по-настоящему свободны и не связаны знатью. Когда магнаты начали скупать крестьянскую землю и делать крестьян зависимыми от нас, это стоило Империи слишком многого. Разве Император, каким бы простаком он ни был, хочет, чтобы частные армии выступали против него? Разве он хочет, чтобы его налоги перекачивались в карманы людей, которые сами мечтают о троне?

Маврикиос глянул на нее, и в его взгляде странно смешались любовь и раздражение.

— Моя дочь хорошо знает историю, — сказал он Марку, как бы извиняясь.

Римлянин не думал, что трезво оценить эту ситуацию мог только историк. Слова Алипии попадали в самую точку. Она была, безусловно, очень умна, хотя и говорила немного. Трибун был благодарен за любые сведения, которые он мог получить. Видессос, новый для него мир, был клубком, где различные партии боролись друг с другом, завязанные в узел интриг, в тысячу раз более запутанный, чем в Риме.

Принцесса повернулась к отцу, и Скаурус увидел ее чудесный профиль. Лицо принцессы было мягче, чем у Маврикиоса, а гордый взгляд она унаследовала от своей матери. Это была необыкновенная девушка. На повелителей смотреть не возбраняется, но как насчет их дочерей? «Ну что ж, — сказал он сам себе, — за мысли еще никого не убивали, и это очень хорошо, потому что иначе в мире осталось бы совсем немного людей».

— Ты можешь говорить, что хочешь, — сказал Император Алипии, — о всех этих делах вековой давности. Но десять лет тому назад, когда Стробилос Сфранцез сел своим толстым седалищем на трон..

— Обычно ты произносишь «задница». Ты говоришь это всем, кроме меня, а напрасно. Я слыхала это слово и раньше.

— И боюсь, что от меня, — вздохнул Гаврас. — Я стараюсь следить за своей речью, но после стольких лет солдатской жизни… Слишком много времени я провел в сражениях.

Марк пропустил этот небольшой диалог мимо ушей. До того, как Маврикиос силой захватил трон, Империей правил Сфранцез?Тогда почему же, во имя Юпитера (или даже во имя Фоса!), ВарданесСфранцеззанимает сейчас должность главного министра?..

— О чем это я? — нахмурился Гаврас. — Ах да, об этом кретине Стробилосе. Это был еще больший дурак, чем его драгоценный племянничек. Стробилос одним мановением руки превратил пятьдесят тысяч крестьян на границе с Васпураканом в крепостных. Он содрал с них все мыслимые и немыслимые налоги. Так что же удивительного в том, что теперь они наши враги? Знаешь, Алипия, когда глядишь на землю с большой высоты, то слишком многое невозможно разглядеть.

«Дьявольщина, — думал Скаурус, — как бы поделикатнее задать не очень деликатный вопрос?» Любопытство снедало его. Он ерзал на стуле, мучительно обдумывая свои слова, и даже не заметил, что Бальзамон внимательно наблюдает за ним. Патриарх пришел на помощь Марку.

— Ваше Величество, вы не смогли бы пояснить, почему Сфранцез все еще служит вам? Я чувствую, наш бедняга гость скоро взорвется от любопытства.

— А, Скаурус!.. Кое-чего ты все-таки не знаешь. Это хорошо. Бальзамон, расскажи ему сам — ты же влип в наши интриги по самые брови.

Бальзамон принял вид оскорбленной невинности.

— Я?! Да я всего лишь намекнул кому следовало, что Стробилос, возможно, не самый идеальный правитель в такое смутное время.

— Это означает, римлянин, что наш друг-священник пробил такую брешь в рядах бюрократов, что даже такой толстяк, как наш Бальзамон, смог бы пролезть в нее. А это много значит. Половина чиновников поддержала меня, но и от нас потребовались кое-какие уступки. Пришлось сделать молодого Сфранцеза Севастосом. Наверное, дело стоило того, но теперь Варданес и сам хочет носить пурпурные сапоги.

— А еще он хочет меня, — сказала Алипия. — Но это чувство не нашло взаимности.

— Знаю, милая, знаю. Конечно, согласившись на ваш брак, я мог бы решить целую кучу проблем, но не в моих правилах заставлять тебя. Его жена умерла как нельзя кстати. Бедная Ефросин! Не успели ее оплакать, как Варданес прискакал, до отказа набитый высокими фразами о необходимости «сцементировать два великих рода». Я не доверяю ему.

Марк решил, что тоже с удовольствием «сцементировал» бы Сфранцеза — замуровал его в крепостной стене, и еще одна вещь пришла ему на ум. Маврикиос, похоже, был человеком, который предпочитал слушать и говорить правду. Трибун чувствовал, что может задать ему щекотливый вопрос.

— Могу ли я спросить, что случилось со Стробилосом Сфранцезом?

— Ты хочешь знать, не разрезал ли я его на куски, как он того заслуживал? Нет, это тоже было частью договора, который составил Бальзамон. Бывший Император прожил остаток своей никчемной жизни в монастыре к северу от Имброса и умер два года назад. Надо отдать ему должное, Варданес поклялся, что не будет служить мне, если я убью его дядю, а он был нужен мне, черт бы побрал такого помощничка. Но хватит об этом. Я забыл свои обязанности хозяина. Возьми еще печенья.

И Император Видессоса, как любой другой гостеприимный хозяин, протянул блюдо римлянину.

— С удовольствием, — сказал Скаурус, взяв печенье. — Оно восхитительно.

— Благодарю за комплимент, — произнесла Алипия. Марк удивленно вскинул брови, а она продолжала слегка обиженная: — Меня воспитывали не во дворце, и слуг у меня не было. Я неплохая хозяйка… И кроме того, — она улыбнулась своему отцу, нельзя же всю жизнь только и делать, что читать исторические книги.

— Ваше Высочество, я похвалил это печенье раньше, чем узнал, кто его приготовил, — заметил Марк. — Но теперь оно нравится мне куда больше…

Он тут же пожалел о сказанном. Во всем, что касалось его дочери, Маврикиос был страшно подозрителен. Алипия опустила глаза. Даже если последняя реплика разозлила Императора, он не подал вида.

— Да, Бальзамон, он и вправду прирожденный царедворец, — хмыкнул Гаврас.

Уходя из комнаты, Марк подумал, что солдат, не владеющий искусством дипломатии, недолго продержится в Видессосе.

5

По длинной лестнице Мизизиос провел римлянина к выходу из императорских покоев и куда-то исчез. Гонец, который привел трибуна во дворец, тоже пропал. Видессиане, видимо, уделяли больше внимания входу, чем выходу. У дверей стояли те же часовые, и их беспечность снова покоробила Марка.

На этот раз они просто спали перед самой дверью, их пояса с мечами были отстегнуты, а копья лежали позади шлемов. Это разгильдяйство вывело трибуна из себя. В кои-то веки в Видессосе появился Император, которого стоило защищать, а эти разини решили хорошенько выспаться на посту. Такого римлянин стерпеть не мог.

— Встать! — рявкнул он и поддал ногой их шлемы.

Часовые вздрогнули и подскочили, лихорадочно отыскивая оружие. Марк зло засмеялся. Он осыпал ошеломленных бездельников всеми известными ему местными ругательствами и жалел, что с ним нет Гая Филиппа, который обладал даром жалить, как ядовитая змея.

— Если бы вы были моими подчиненными, вас бы здорово отхлестали, и не только словами, смею заверить, — заключил он.

За время этой тирады видессиане от замешательства перешли к раздражению. Старший из них, кряжистый ветеран, исполосованный шрамами, пробурчал, обращаясь к своему напарнику:

— Что этот грубый варвар тут строит из себя? — И с этими словами он ударил Марка по скуле. Через секунду солдат уже лежал на земле. Марк прижал его ногой, готовый еще раз проучить в случае необходимости. Он потер скулу и посмотрел на другого часового — не вздумает ли тот сделать движение в его сторону. К счастью для часового, тот оставался недвижим. Успокоившись на этот счет, Марк рывком поднял своего противника на ноги. Часовой тряхнул головой, пытаясь прийти в себя. Синяк уже затягивал его подбитый глаз.

— Когда придет смена? — рявкнул Скаурус.

— Через час, господин, — ответил молодой, более трусливый стражник. Он отвечал спокойно — как отвечал бы тигру, которому вздумалось спросить у него «который час».

— Так, отлично. Доложишь смене о том, что здесь произошло И дай им знать, что их тоже будут проверять. Молите вашего Фоса, чтобы никто больше не заснул на часах!

Он повернулся к солдатам спиной и зашагал в сторону казармы, не дав им времени ответить или возмутиться. На самом деле он не собирался устраивать никаких проверок. Просто эта угроза заставит их быть настороже.

Проходя мимо здания, где располагались наемники из княжества Намдален, Марк вдруг услышал, как кто-то окликнул его.

В окне второго этажа он увидел Хелвис. Молодая женщина что-то держала в руках. Римлянин был слишком далеко, чтобы разглядеть, что это такое, но солнце неожиданно вышло из-за туч, и в окне сверкнуло золото — вероятно, это была какая-то безделушка, которую она купила на выигранные вчера деньги. Хелвис улыбнулась и помахала ему рукой. Он с улыбкой махнул ей в ответ, на миг забыв и свою злость, и бестолковых часовых. Она была приветливой девушкой и вовсе не забыла об их первой встрече. Хемонд был тоже славным парнем, он сразу, еще у Серебряных Ворот, понравился Марку. Но тут римлянин вспомнил, что обе видессианки, которые пришлись ему по душе в чужой стране, — и Хелвис, и дочь Маврикиоса, — так же недоступны для него, как родной Рим, и улыбка сбежала с его лица.

Впрочем, стоит ли отчаиваться: ведь он жил в городе не больше недели.

И тут Марк снова увидел высокую фигуру в белом покрывале. Это был Авшар. Рука трибуна непроизвольно легла на рукоять меча. Авшар был погружен в беседу с кривоногим толстяком, одетым в меха и кожу и похожим на кочевников Пардрайи. Трибуну показалось, что он видел этого человека прежде. Но когда и где? Может быть, на вчерашнем банкете?..

Он был так занят мыслями об Авшаре, что шел, не глядя по сторонам, и сразу же поплатился за свою невнимательность, чуть было не сбив с ног встречного.

— Прошу прощения! — извинился Марк, оторвав наконец взгляд от Авшара, чтобы посмотреть, кого он толкнул.

Жертвой его рассеянности оказался невысокий полный человек, одетый в голубой плащ жрецов Фоса. В возрасте священника было трудно судить, но в бороде его пока не сверкало серебро, а лицо не портила ни одна морщина.

— Ничего, ничего, — сказал жрец. — Это моя вина. Я не заметил того, кто погружен в свои мысли.

— Очень любезно с вашей стороны, но отнюдь не извиняет мою неуклюжесть.

— Не беспокойтесь об этом. Скажите мне, не вы ли капитан нового отряда наемников?

Марк сказал, что это так.

— Так я вас давно ищу. — Жрец прищурился. — Хотя и не ожидал столь внезапной встречи.

— У вас есть определенное превосходство предо мной, — заметил Марк. — Вы знаете мое имя…

— Хм… Ах да, конечно!.. Меня зовут Нейпос. Не могу сказать, что мой интерес к вам совершенно бескорыстен. Я ведь состою в Палате магии Видессианской Академии.

Скаурус кивнул. В стране, где магия и колдовство имели такое большое значение, что могло быть логичнее, чем включить их в число предметов для изучения в Академии наряду с математикой и философией? Все прекрасно знали о том, каким именно образом римляне прибыли в Видессос, и маги Империи, должно быть, сгорали от любопытства, мечтал увидеть пришельцев. Возможно, Нейпос сможет вполне разумно объяснить ему, что же произошло на самом деле. Марк взглянул на солнечные часы.

— Время для моих людей собираться к ужину. Не согласитесь ли вы разделить нашу трапезу? После ужина вы сможете вполне удовлетворить свое любопытство.

— Ничто другое не обрадовало бы меня больше, — сияя, ответил Нейпос. — Покажите мне дорогу, а я постараюсь идти с вами в ногу. Хотя это будет на так просто!..

Однако, несмотря на свою полноту, жрец быстро следовал за римлянином. Его сандалии так и мелькали. По пути он начал разговор. Нейпоса переполняли вопросы, его интересовали не только религиозные и магические учения Галлии и Рима, но и политика, социальная структура, быт этих стран. Римлянин был поражен глубиной его интересов.

— Мне кажется, — сказал он, — что у вас религия играет куда большую роль, чем у нас.

— Я тоже пришел к такому выводу, — согласился жрец. — В Видессосе и вина без божьего имени не выпьешь. Каждый торговец на рынке заявит тебе, что Фос в конце концов победит, но зайди в ювелирную лавку, и ювелир из Катриша опровергнет их, говоря, что борьба Добра со Злом — вечна. В этом городе каждый считает себя теологом. — Он покачал головой в шутливом негодовании.

У римских казарм их встретили часовые, стоящие в полной готовности, внимательные и бдительные, Марк был бы удивлен, если бы застал что-либо иное. Для легионеров гнев Гая Филиппа был куда страшнее приближающегося врага. К лентяям старший центурион был беспощаден.

Большинство легионеров уже подкрепилось своим обычным густым супом, приготовленным из перловки, вареного мяса, гороха, лука, моркови и различных приправ. Эта еда была лучше, чем та, к которой они привыкли в Риме, но вместе с тем казалась им знакомой.

Нейпос взял ложку и миску с супом и поблагодарил легионеров. Марк представил жрецу Гая Филиппа, Виридовикса, Горгидаса, Квинта Глабрио, Адиатуна, разведчика Юлия Блезуса и еще нескольких. Они нашли тихий угол, где спокойно поужинали. Сколько раз уже, подумал трибун, он рассказывал свою историю видессианам? Но в отличие от других, Нейпос отнюдь не был пассивным слушателем. Его вопросы были вежливыми, но копал он глубоко и самым внимательным образом пытался сложить в единое целое кусочки головоломки, над которой Марк вот уже столько дней безуспешно ломал голову. Он цеплялся за малейшие, самые незначительные детали. Почему Гай Филипп и Адиатун запомнили Виридовикса и Скауруса стоящими со скрещенными мечами в центре купола света, в то время как сами трибун и галл ничего об этом не помнят? Почему Горгидасу было трудно дышать, в то время как никто другой не испытывал удушья? И почему Юний Блезус дрожал от холода, а Адиатуну было жарко? Какое-то время Гай Филипп покорно отвечал Нейпосу, но вскоре терпение центуриона лопнуло.

— Какое значение имеет для тебя тот прискорбный факт, что Публий Флакк испортил воздух во время нашего пребывания в куполе света?

— Скорее всего, никакого, — ответил Нейпос, улыбаясь. — А это правда?

Под общий хохот центурион сказал:

— Спроси у него сам.

— Единственная возможность понять, что случилось в прошлом, — серьезно произнес Нейпос, — это узнать о нем как можно больше. Часто люди не имеют ни малейшего представления о том, как много событий они могут запомнить, или о том, что большинство их знаний неверны. Только терпеливое исследование и сопоставление рассказов многих очевидцев может приблизить нас к истине.

— Ты говоришь скорее как историк, чем как жрец, — сказал Горгидас.

Нейпос пожал плечами. Врач удивил его не меньше, чем сам Нейпос удивил врача.

— Я говорю так, как считаю нужным, и ничего более. Есть жрецы, настолько погруженные в величие и божественность Фоса, что полностью сосредоточены на боге, отвергают все земные устремления и вообще мир, воображая, что это — зло, которым Скотос соблазняет легкомысленных. Ты это имел в виду?

— Не совсем.

Жрец и врач смотрели на мир с таких различных точек зрения, что им почти невозможно было найти общее. Их могла объединить только ненасытная жажда знаний.

— Я считаю, что мир и все сущее в мире отражают божественность Фоса и потому достойны изучения. Исследуя мир, люди могут приблизиться к пониманию целей Фоса.

На это у Горгидаса вообще не нашлось ответа. По его мнению, мир заслуживал изучения без всяких условий и оговорок, а конечная цель такого изучения вообще неизвестна. Но он понимал, что Нейпос — честный и добрый человек.

— Много есть чудес на свете; человек же — всех чудесней, — пробормотал он и уселся со стаканом вина, успокоенный, как обычно, цитатой из Софокла.

— Много ли нового ты узнал, маг? — спросил молчавший до сих пор Квинт Глабрио.

— Меньше, чем мне хотелось бы. Все, что я могу сказать, — вас забросили сюда два меча. Мечи Виридовикса и Скауруса. Это абсолютно точно. Если же существует более серьезная причина, то ее я еще не нашел.

— Теперь я вижу, что ты необычный жрец! — воскликнул Горгидас. — В моем мире жрецы не очень-то любят сознаваться в своем незнании.

— Какой гордыней, должно быть, обладают ваши жрецы! Что может быть хуже этой претензии на всезнание! Такой человек ставит себя на одну доску с богом! — Нейпос покачал головой. — Благодарение Фосу, я не настолько наивен. Мне еще так много предстоит узнать! Кстати, друзья мои, хотелось бы взглянуть на те мечи, которым мы обязаны вашему появлению здесь.

Марк и Виридовикс обменялись быстрыми взглядами. Ни один из них не прикасался к оружию другого со дня прибытия в Видессос. Но повода отказать в такой простой просьбе не было. Оба начали медленно вытаскивать мечи из ножен.

— Остановись, — сказал Марк, делая Виридовиксу знак. — Не хватало еще, чтобы они снова соприкоснулись!

— Ты прав, — согласился галл, вложив свой меч в ножны. — Одного раза вполне хватило.

Нейпос взял меч римлянина и поднес его к глиняному светильнику.

— Пока что все очень обыкновенно, — неуверенно пробормотал он. — Я не чувствую никакой потусторонней энергии. Ничто не пытается выбросить меня в неизвестность… Впрочем, на это я не жалуюсь. Кроме того, что на клинке выбиты странные иероглифы, это не более, чем обычный меч, немного более грубый, чем другие. Что означают эти знаки? Заклинания?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Скаурус. — Это кельтский меч, сделанный мастерами народа Виридовикса. Я добыл его как трофей и взял себе, потому что он лучше и длиннее, чем большинство римских мечей.

— А, понимаю. Скажи, Виридовикс, ты не мог бы прочитать надписи на клинке и сказать мне, что они означают?

Галл в замешательстве подергал свой рыжий ус.

— Боюсь, что не смогу. Мой народ не очень грамотен, в отличие от римлян и, как я понимаю, видессиан. Только друиды — ты назвал бы их жрецами — знают эти символы, а я никогда не был жрецом и, по правде говоря, не очень сожалею об этом. На моем мече такие же знаки. Посмотри, если хочешь убедиться.

Но когда он стал вытаскивать меч из ножен, руны на нем загорелись золотым пламенем. На мече Марка они тоже засветились.

— Назад! — крикнул Марк в испуге. Он выхватил свой меч из рук Нейпоса и сутул его в ножны. В течение нескольких секунд он чувствовал, что меч как бы сопротивляется ему, но еще миг — и он успокоился.

В комнате воцарилось напряженное молчание. Холодный пот выступил на лбу Нейпоса. Он сказал, обращаясь к Горгидасу:

— В подобных вещах я действительно профан, но, говоря словами вашего друга, — не жалею об этом.

Он засмеялся, но голос его дрожал, и смех гулко разнесся по казарме. Вскоре Нейпос нашел предлог для того, чтобы поскорее уйти, и удалился, едва попрощавшись.

— Вот это я называю ставить силки на кролика и найти в них медведя, — сказал Гай Филипп, но и его голос казался каким-то чужим.

Почти все римляне и Марк в том числе легли спать рано. Трибун устроился поудобнее и медленно погрузился в сон. Жесткое шерстяное одеяло раздражало его, но перед тем как заснуть он подумал о том, что такой ночлег — все же лучше, чем ничего.

Трибун проснулся рано — его разбудили голоса людей, препиравшихся друг с другом перед входом в казарму. Он накинул плащ, взял перевязь с мечом и, протирая сонные глаза, вышел узнать, что случилось.

— Мне очень жаль, господин, — говорил римский часовой, — но вы не сможете увидеть командира, пока он не проснется.

Он и его напарник скрестили копья, не позволяя незваному гостю войти.

— Чтоб вас изжарил Фос, я же говорю, что это срочное дело! — взорвался Нефон Комнос. — Неужели я должен… Ох, вот и ты, Скаурус. Мне нужно срочно поговорить с тобой, а твои твердолобые часовые меня не пускают.

— Они выполняют приказ. Гней, Манлий, все в порядке. — Он повернулся к Комносу. — Если ты хотел меня видеть, то я здесь. Давай поговорим по дороге, пусть мои люди выспятся.

Все еще сердито ворча, Комнос согласился.

Камни мостовой были прохладными, и идти но ним босиком было сущее удовольствие, Марк вдохнул свежий утренний воздух — такой приятный после душной казармы. Приветствуя первые утренние лучи, запел жаворонок, сверкая золотым и красным оперением. Скаурус невольно улыбнулся, услышав эту песенку. Он не спешил завязать разговор, и медленно шел, любуясь мрамором дворцов, отражавшим солнечные лучи, замечая тонкую паутину на листьях… Если Комнос хочет поговорить с ним, то пусть первый и начинает.

Так он и сделал, прерывая молчание.

— Скаурус, во имя Фоса, кто дал тебе право колотить моих людей?

Римлянин остановился, не веря своим ушам.

— Ты имеешь в виду вчерашних часовых у императорского дворца?

— А кого еще? — сердито буркнул Комнос. — Мы в Видессосе, знаешь ли, не очень любим, когда наемники дерутся с местными солдатами. Не для того я привел тебя сюда. Когда я увидел твоих легионеров в Имбросе, вы сразу мне понравились. Подтянутые, дисциплинированные, совсем не похожие на толпу варваров.

— Так тебе не нравится, что наемник поколотил видессианского солдата?

Комнос нетерпеливо кивнул.

— Хорошо, а как тебе понравится, что твои прекрасные видессианские солдаты спят на часах, развалившись на полуденном солнышке перед самым императорским дворцом, который они должны охранять?

— Что?!

— Тот, кто рассказывал тебе сказки, — заявил трибун, — должен был договорить до конца. Тебе, видно, сообщили только половину истории. — И он объяснил, что увидел обоих часовых дрыхнувшими на лестнице. — Какую еще причину я мог найти, чтобы так поступить с ними? Разве они ничего не сказали об этом?

— Нет, — признался Комнос, — они передали мне, что ты набросился на них без предупреждения. Со спины.

— Сверху, если уж на то пошло, — сердито фыркнул Марк. — Они могут считать, что им повезло, ведь это твои солдаты, а не мои. У римлян же плети — самое малое, что их ждало бы.

Но Комнос все не мог поверить.

— Их рассказы совпадают во всех деталях.

— А чего бы ты хотел? Лентяи прекрасно договорились обо всем. Послушай, Комнос, мне безразлично, веришь ты мне или нет. Ты разбудил меня, перебил мой завтрак. Но вот что я тебе скажу. Если это — лучшие солдаты Видессоса, то я не удивляюсь тому, что вам нужны наемники.

Скаурус подумал о Зимискесе, о Мазалоне, Апокавкосе (да и о самом Комносе); он знал, что был несправедлив к видессианам, но ничего не мог поделать со своим раздражением. Невероятная наглость солдат, которые не только пытались скрыть свою вину, но и взвалили ее на трибуна, просто вывела его из себя.

Комнос, все еще кипя от гнева, отвесил поклон.

— Я проверю твое сообщение, — сказал он, снова поклонился и ушел.

Проводив глазами Комноса, шагавшего прямо и четко, Марк подумал о том, не нажил ли он еще одного врага? Сфранцез, Авшар, теперь Комнос. «Для человека, не интересующегося политикой, — подумал он, — я обладаю замечательным даром говорить правду не вовремя. Если Сфранцез и Комнос оба станут моими врагами, то где в Видессосе я найду друзей?»

Трибун вздохнул. Как всегда, поправить дело словами уже поздно. Все, что ему осталось, — это продолжать как-то жить и тащить на себе последствия своих поступков. В конце концов, жизнь продолжается, и завтрак — это не так уж плохо, подумал он. Марк поплелся в сторону казармы.

Несмотря на стоические попытки принимать вещи такими, какие они есть, Марку тяжело дались утро и полдень этого дня. Пытаясь стряхнуть неприятный осадок, он решил с головой погрузиться в работу и вложил в учения столько энергии, что каждый солдат почувствовал это. В любое другое время он гордился бы своим легионом и легионерами, но сегодня взрывался по пустякам.

Вот и сейчас Марк раздраженно рявкнул на легионера, который, по его мнению, недостаточно долго отжимался.

— Командир, — возразил один из солдат, — мы никогда не отжимались по стольку.

Трибун потер плечо и отошел, решив для успокоения поговорить с Виридовиксом. Но и тот не слишком помог ему.

— Я знаю, орать на людей скверно, — сказал галл. — Но что поделаешь? Им только позволь, и они будут спать а утра до вечера. Знаешь, я бы именно так и делал, но есть вещи и поважнее, чем сон: хорошая потасовка и красивые женщины.

Гай Филипп прислушивался к подобным речам с неодобрением.

— Если солдаты не умеют подчиняться, то это уже не армия, а просто банда. Поэтому мы, римляне, и сумели завоевать Галлию. В поединке один на один кельты — храбрейшие воины, но без дисциплины все вы — просто кусок навоза.

— Не буду отрицать, мы, кельты, разобщены. Но ты, Гай Филипп, просто дурак, если думаешь, что ваши жалкие римляне смогут удержать Галлию.

— Я — дурак?! — Старший центурион подпрыгнул, как разъяренный терьер. — Придержи язык!

Виридовикс сердито огрызнулся.

— Сам придержи язык, а то я вставлю тебе новый, и вряд ли он тебе понравится.

Не дожидаясь, пока его разъяренные товарищи начнут дубасить друг друга, Марк быстро встал между ними.

— Вы как два пса, дерущиеся из-за кости, отражение которой увидели в зеркале. Никто из нас никогда не узнает, кто победил в той войне. В легионе не должно быть врагов — у нас их и так достаточно. Я говорю вам: прежде, чем вы поднимете друг на друга руку, вам придется перешагнуть через меня.

Трибун притворился, что не видит оценивающих взглядов, которыми смерили его друзья. Он сумел разрядить обстановку: центурион и кельт, в конце концов, проворчали друг другу что-то не слишком враждебное и разбрелись каждый по своим делам.

Скаурус вдруг понял, что Виридовиксу было куда более одиноко в новой земле, чем римлянам. Здесь целый легион римских солдат, но среди них нет ни одного галла, ни одной души, с которой он мог бы поговорить на родном языке. Не удивительно, что иногда он срывался — удивительно то, что он вообще ухитрялся держать себя в руках.

Около пяти часов вечера примчался Зимискес и сообщил трибуну, что Комнос умоляет его о встрече. На жестком лице видессианина было написано удивление.

Он просил меня отпустить его на полчаса, чтобы увидеть тебя. Я не помню случая, чтобы он кого-нибудь так просил. Он просил… — повторил Зимискес, все еще с трудом веря этому.

Комнос стоял возле дверей казармы и теребил бороду. Когда Марк подошел, он резко отдернул руку от подбородка, как будто его поймали на чем-то позорном. Прежде чем заговорить, видессианин некоторое время шевелил губами.

— Черт бы тебя побрал, — сказал он наконец. — Я приношу свои извинения. Я был неправ.

— Принимаю с радостью, — ответил Марк. (С какой радостью он их принял — об этом трибун умолчал.) — Я все же надеялся, что ты обо мне лучшего мнения. У меня есть дела и поважнее, чем просто так драться с твоими солдатами.

— Не буду врать, я очень удивился, когда Блемидес и Куркоаса пришли ко мне со своими россказнями. Но разве можно не доверять своим собственным солдатам? Ты знаешь, что из этого может выйти.

Скаурус только кивнул. Офицер, который отказывается помочь своим солдатам, ни на что не годен. Когда солдаты теряют веру в командира, он уже не может доверять их рапортам, и ком недоверия растет… Этот путь уводит вниз, и любые попытки ступить на него должны пресекаться в самом начале.

— Что заставило тебя изменить свое мнение? — спросил Марк.

— После той приятной утренней беседы я вернулся в казарму и допросил обоих плутов отдельно. Куркоаса в конце концов сознался.

— Тот, что помоложе?

— Да. Интересно, как ты догадался. У тебя, я вижу, наметанный глаз. Да, Лексос Блемидес изображал невинность до последней минуты. Пусть Скотос вырвет его лживое сердце.

— Что ты собираешься делать с ними?

— Я уже сделал. Сначала я допустил ошибку, но я же ее и исправил. Как только я узнал правду, я содрал с них мечи и кирасы и отправил за Бычий Брод на первом же пароме. Западные территории, стиснутые между шайками мародеров и Каздом, будут самым подходящим местом для таких бравых ребят. Хорошо, что я от них избавился. Жалею только о том, что эти бездельники чуть не поссорили нас.

— Не думай об этом, — ответил Марк, понимая, что и он в свою очередь был довольно резок с Комносом. — Ты не единственный человек, который говорил нынче утром вещи, о которых вечером пожалел.

— Звучит искренне, — Комнос протянул руку, и трибун пожал ее. Рука видессианина, стертая не только рукоятью меча, но и удилами, была крепче, чем его собственная. Комнос хлопнул Марка по спине и ушел.

Скаурус подумал, что теперь часовые не скоро вздумают вздремнуть на посту.

Он успокоился и проспал довольно крепко несколько часов. Обычный шум казармы — кто-то шел за водой, кто-то обедал в углу — никогда не мешал его отдыху, а иначе ему не пришлось бы спать вообще. Марка разбудили еле слышные шаги, тихое шарканье сапог по полу. Этот звук не принадлежал казарме. Римляне обычно ходили босиком или носили сандалии. Эти же шаги звучали незнакомо. Марк резко вскочил с постели, вглядываясь в темноту. Горело несколько факелов, и этого было достаточно лишь для того, чтобы люди не натыкались друг на друга.

Согнутая фигура человека, крадущегося вдоль стены мимо коек, не принадлежала ни одному из легионеров. Увидев плотное сложение и густую бороду, Марк узнал камора. Это был тот самый человек, с которым вчера разговаривал Авшар. И он приближался к трибуну с кинжалом.

Увидев, что трибун с мечом в руке вскочил с постели, кочевник тряхнул головой, что-то пробормотал, потом вскрикнул и бросился на римлянина. У Марка не было времени вытаскивать меч из ножен, и он ударил по кинжалу камора, используя меч как палку. Потом схватил врага за левое запястье и сильно сжал, не давая ему возможности пустить в ход кинжал.

Марк перехватил взгляд своего противника. Темные глаза камора были широко раскрыты и казались совершенно безумными. Но было еще в них что-то, ускользающее, непонятное, и лишь впоследствии трибун догадался, что это был ужас.

Сцепившись друг с другом, они покатились по полу. Казарма загремела от шума схватки, диких выкриков камора, голосов проснувшихся легионеров. Потребовалось несколько секунд для того, чтобы солдаты пришли в себя и сообразили, что происходит. Марк крепко держал врага за запястье и свободной рукой молотил по его голове рукоятью меча. Создавалось впечатление, что голова у камора крепче камня. Он все еще извивался, пытаясь ударить трибуна ножом.

Неожиданно еще одна сильная рука схватила кочевника за руку. Виридовикс, полуголый, как и сам Скаурус, стиснул пальцы камора и заставил его выронить кинжал. Оружие со стуком упало на пол.

Виридовикс встряхнул камора, как крысу.

— Зачем ему понадобилось нападать на тебя, дорогой мой римлянин? — спросил он и рявкнул на пленника: — Не юли, ты!

И он снова встряхнул его. Глаза камора неподвижно смотрели в одну точку — на упавший кинжал. Он не обращал на галла никакого внимания.

— Я не знаю, — ответил Марк. — Думаю, Авшар заплатил ему за это. Я видел их вчера за дружеской беседой.

— Авшар? Ну, с ним все понятно, а как насчет этой крысы? Кто это, наемный убийца, или у него есть с тобой счеты?

Некоторые из римлян встали поблизости и раздраженные тоном галла принялись ворчать, но Марк поднял руку, и они замолчали. Он уже собирался сказать, что видел камора только раз в компании Авшара, но, поймав неподвижный взгляд поверженного врага, неожиданно вспомнил все и в возбуждении прищелкнул пальцами.

— Помнишь кочевника у Серебряных Ворот, который так пристально глазел на меня?

— Да, я его помню, — ответил Виридовикс. — Ты хочешь сказать… Стой! Чтоб ты сгорел! — заорал он на пленника, который все еще пытался освободиться.

— Нет никакой необходимости держать его так всю ночь, — сказал Гай Филипп. Старший центурион притащил связку толстых веревок. — Секст, Тит, Паулус, помогите мне. Надо связать эту птицу.

Даже с помощью четырех римлян и могучего галла им едва удалось справиться с камором, на в конце концов убийца оказался крепко связан. Он сопротивлялся с дикой, сумасшедшей яростью, еще большей, чем во время схватки с римлянином, и выкрикивал при этом ругательства на своем языке. Он дрался так отчаянно, что оставил отметины своих когтей почти на всех своих противниках, но это ему не помогло — веревки опутали его так, что он не мог шевельнуться. Но даже после этого он все еще пытался вырваться из своих пут. Неудивительно, — подумал трибун, — что Авшар решил использовать именно этого человека. Предубеждение против пехотинцев вполне могло превратиться в личную неприязнь после того, как Марк заставил его отвести взгляд — там, у городских ворот. Как сказал Виридовикс, у камора были свои причины договориться с каздианским послом. Кочевник хотел свести счеты с римлянином.

Но у Серебряных Ворот кочевник выглядел вполне нормальным — почему же сейчас он был похож на сумасшедшего? Может быть, Авшар дал ему какое-нибудь зелье? Была лишь одна возможность выяснить это.

— Горгидас! — позвал Марк.

— Что случилось? — отозвался грек, пробираясь сквозь толпу легионеров, собравшихся около связанного камора.

Марк объяснил ему, что произошло, и добавил:

— Ты можешь его осмотреть и узнать, почему он так сильно изменился с тех пор, как мы увидели его впервые?

— А что, по-твоему, я собираюсь сделать? Но наши ребята так тесно его обступили, что к нему и не пробиться.

Легионеры отодвинулись и освободили Горгидасу место возле пленника, который лежал на кровати Скауруса связанный.

Врач склонился над ним, посмотрел в его безумные глаза, прислушался к дыханию, а когда выпрямился и заговорил, голос его был тревожным.

— Ты был прав, командир, — сказал он. Марк знал, что такая официальность в обращении была для Горгидаса показателем высшей степени беспокойства — врач не любил тратить времени на формальности. — Бедняга на пороге смерти. Я полагаю, его опоили каким-то зельем.

— На пороге смерти? — ошеломленно переспросил Скаурус. — Всего несколько минут назад он был полон жизни.

Горгидас нетерпеливо дернул плечом.

— Может быть, он умрет не через час или даже не завтра. Но то, что его смерть близка, — это несомненно. Глаза глубоко запали, один из зрачков в два раза больше обычного. Он дышит глубоко и медленно, словно в бреду. В перерывах между криками он скрипит зубами и стонет. Любой, кто читал учение Гиппократа, скажет тебе, что это признаки скорого летального исхода. И вместе с тем, у него нет высокой температуры, — продолжал врач, — я не вижу никаких язв или ран, которые могли бы объяснить его болезнь. Поэтому я пришел к выводу, что ему дали наркотик или отравили каким-нибудь ядом.

— Сможешь ли ты вылечить его? — спросил Марк.

Врач отрицательно покачал головой.

— Я уже говорил тебе, я — врач, а не чудотворец. Я не знаю, каким дьявольским зельем его опоили, а без этого не могу ничего предпринять. Да если бы и знал — все равно все уже бесполезно.

— Чудотворец — так ты изволил выразиться? — вмешался Виридовикс. — Возможно, жрецы Фоса смогут спасти его, если ты бессилен.

— Не будь смеш… — начал Горгидас и вдруг остановился в замешательстве. Марк оценил выдержку врача. Нехотя грек признал: — Возможно, в этом что-то есть. Некоторые из них могут делать вещи, в которые я никогда бы не поверил, если бы не видел их своими глазами. Правда, Муниций?

Легионер, которого исцелил имбросский жрец, был сильным молодым парнем с черными усами.

— Да, ты все время твердишь об этом, — ответил он. — Я ничего не помню, проклятый жар выжег из меня всю память.

— Этот Нейпос, которого ты привел сюда вчера вечером, кажется вполне разумным человеком, — заметил Горгидас.

— Я думаю, что ты прав. Нефон Комнос тоже должен быть извещен о случившемся. Хотя я не удивлюсь, если он вдруг решит, что я хочу взорвать армию Видессоса изнутри.

— При таком положении дел, скажу я вам, армию Видессоса не грех было бы слегка тряхнуть, — заявил Гай Филипп.

Про себя трибун вполне согласился с ним. Но он давно уже понял, что видессианам лучше об этом не говорить.

Марк наклонился и подобрал кинжал, оброненный камором. Это оружие не понравилось ему сразу. Рукоятка — дикая кошка в страшном оскале — была вырезана из кости и обмотана мягкой зеленой, скорее всего, змеиной кожей. Лезвие же было покрыто синеватыми пятнами, как будто его закаляли слишком долго или слишком часто. Но как только пальцы Марка коснулись рукоятки, он выронил нож, вскрикнув в тревоге. Темная сталь начала медленно мерцать, но не добрым красновато-желтым светом, как символы друидов на его мече, а зеленоватым дьявольским пламенем. Трибун почувствовал тошнотворный запах тления, похожий на вонь сгнивших грибов. Он еще раз потянул носом — нет, ему не показалось, — слабый сладковатый дух исходил от кинжала. Он мысленно поблагодарил всех богов, каких только знал, за то, что дьявольское лезвие не задело его: смерть, которую оно несло, не была бы легкой.

— Нейпос должен увидеть это немедленно, — сказал Горгидас. — Магия — его специальность.

Марк согласился, но снова взять в руки проклятое лезвие не решился. Магия не была его специальностью.

— Лезвие стало светиться, когда ты коснулся его, — заметил Горгидас. — Светилось ли оно, когда кочевник напал на тебя?

— Сказать по правде — не имею ни малейшего представления. В тот момент я был слишком занят.

Горгидас фыркнул.

— Хм, я думаю, тебя нельзя за это осудить, — сказал он, однако тон его выражал нечто прямо противоположное словам. Грек был человеком, который, положив голову на плаху, смог бы запомнить цвет глаз палача в маске.

Он наклонился, чтобы осторожно взять смертоносное оружие за рукоятку. Лезвие все еще лучилось искорками света, словно глаза страшного хищника в легкой полудреме, который ждет свою добычу. Он оторвал клочок ткани от солдатского плаща и несколько раз обернул им рукоять кинжала, и лишь после этого взялся рукой за рукоятку. Лезвие осталось темным, и врач удовлетворенно кивнул.

— Я думаю, ткань будет хорошей защитой, — сказал он, осторожно передавая оружие Скаурусу, который так же бережно принял его.

Держа нож на расстоянии, Марк пошел к двери, но был остановлен хриплым смешком Виридовикса.

— Может быть, господин офицер подумает о том, что не худо бы одеться? Или он хочет смутить всех видессианских девок в округе?

Трибун заморгал. Он был так занят всеми этими событиями, что совсем забыл одеться. Положив кинжал на кровать, он быстро обулся и набросил плащ. Затем со вздохом взял кинжал и вышел во двор.

Солнце только-только поднималось над горизонтом. Он огляделся по сторонам и сразу же понял, каким образом кочевник сумел пробраться в римскую казарму незамеченным. Оба часовых лежали на земле и спали глубоким сном. Удивленный и разгневанный, Марк толкнул ближайшего солдата ногой, причем не слишком нежно. Легионер что-то пробормотал, но не проснулся даже после более сильного пинка. Столь же непробудно спал и его товарищ. Не похоже было, чтобы они пострадали от нападения, но привести их в чувство было невозможно. Когда Марк подозвал Горгидаса, грек тоже оказался бессилен.

— Черт возьми, откуда я могу все знать? — сердито сказал он. — В этой проклятой стране нужно быть не просто врачом, но еще и волшебником, иначе грош тебе цена. Иди, позови Нейпоса. Солдаты дышат ровно, пульс нормальный. Им пока ничего не грозит.

Едва первые лучи солнца упали на купола храмов, трибун подошел к Видессианской Академии, которая располагалась в северной части дворцового комплекса. Он не знал, сможет ли найти Нейпоса так рано, но других способов найти жреца он все равно придумать не мог.

Скаурус шел по знакомым улицам и смотрел на солнце, которое золотило дворцовые сады и парки. Он видел, как медленно раскрывались под его лучами цветы, как они тянулись к свету. Когда он вышел из сумрака большой гранитной колоннады, солнце коснулось и его.

Кинжал, который он нес, вдруг стал горячим и обжег ладонь. Как только лучи солнца упали на лезвие, оно начало гореть и клубиться едким желтым дымом. Римлянин бросил его на землю и отшатнулся, кашлял и хватал ртом воздух — дым, едкий, как от горящего угля, проникал в легкие. Возможно, ему послышалось, — но, кажется, металл застонал, словно в агонии. Он приписал это своему воображению.

Огонь горел очень жарко и скоро погас. Марк нерешительно приблизился к заколдованному оружию. Он ожидал увидеть искореженный, обугленный металл, но, к своему удивлению, обнаружил, что рукоять и даже лоскут Горгидаса сохранились в целости, так же, как и лезвие, которое, правда, уменьшилось на ширину пальца. Осторожно коснувшись кинжала, Марк заметил, что он достаточно холоден для того, чтобы взять его в руки. Стараясь унять дрожь, трибун подхватил кинжал и поспешил к Академии.

Четырехэтажное здание из серого песчаника было средоточием науки Видессоса. Хотя кроме религиозных, здесь изучались и светские дисциплины, в центре Академии возвышался шпиль, увенчанный золотым шаром — тут, как и всюду, последнее, решающее, слово принадлежало религии.

Полусонный привратник был удивлен, увидев первого посетителя — капитана наемников. Но он был достаточно вежлив, чтобы скрыть свое удивление.

— Брат Нейпос? — сказал он. — Да, он здесь, он всегда встает рано. Вы, вероятно, найдете его в рефектории, в конце коридора, третья дверь направо.

Стояло раннее утро, и коридоры Академии были почти пусты. Юный послушник в голубой одежде был очень удивлен, увидев римлянина, проходившего мимо, но, как и привратник, не сказал по этому поводу ни слова. Солнечный свет струился сквозь многочисленные перегородчатые окна и падал на отполированные локтями и покрытые царапинами столы, на старые, удобные, повторяющие форму тела стулья. Но вместо того, чтобы подчеркивать ветхость обстановки, мягкий свет придавал ей необычный эффект только что отлакированной мебели.

Если не считать толстого небритого повара, склонившегося над своими кастрюлями, Нейпос был один в большом зале.

Жрец замер с ложкой дымящейся каши, поднесенной ко рту.

— Ты выглядишь хуже смерти, — сказал он трибуну. — Что привело тебя сюда в столь ранний час?

Вместо ответа Скаурус уронил на стол перед жрецом то, что осталось от кинжала.

Реакция Нейпоса была бы еще сильнее, если бы не толстый повар, стоявший рядом. Забыв о ложке и о каше, он резко отодвинул стул, на котором сидел. Каша полетела во все стороны. Жрец сначала покраснел, а потом побелел как полотно.

— Где ты нашел это? — требовательно спросил он. Жесткость в его голосе была необыкновенной. По мере того, как римлянин рассказывал, что с ним произошло, круглое лицо Нейпоса становилось все более мрачным. Когда Марк закончил свой рассказ, Нейпос несколько минут сохранял полное молчание. Затем он резко вскочил на ноги и крикнул: «Скотос среди нас!» с таким ужасом, что ошеломленный повар уронил свою поварешку в котел и вынужден был потом выуживать ее оттуда длинным крючком.

— Теперь, когда ты все знаешь, — начал Марк, — я могу передать эту новость Нефону Комносу, чтобы он допросил…

— Комнос? Допросил? — перебил его Нейпос. — Нет, нет! Здесь нужно настоящее дознание. Мудрость, а не сила. Я сам поговорю с этим кочевником. Идем, — резко сказал он, схватив кинжал со стола. Он помчался так стремительно, что Марку пришлось догонять его.

— Вы куда-то собрались, ваше преосвященство? — спросил Нейпоса, уже выходившего из дверей Академии, привратник. — Ваша лекция должна начаться меньше чем через час, и…

Нейпос даже головы не повернул.

— Отмени ее! — Затем он обернулся к Марку. — Поспеши, человек! За твоими плечами весь гнев ада, хотя ты, вероятно, даже не подозреваешь об этом!

Когда они вернулись в казарму, связанный камор вскрикнул в отчаянии, увидев то, что осталось от кинжала. Он поник и опустил голову на колени. Гай Филипп, истинный солдат, уже отправил большинство римлян на утренние тренировки.

Нейпос попросил уйти из казармы всех, кто там еще оставался, за исключением кочевника, двух потерявших сознание римских часовых и Горгидаса, разрешив врачу быть ассистентом.

— Идите, идите, — сказал он, выгоняя всех из казармы. — Вы ничем не сможете помочь мне, а неудачное слово в плохой момент может принести беду.

— Ага! И этот тоже друид, — проворчал Виридовикс. — Вечно думает, что он знает в два раза больше, чем все остальные.

— Я заметил, что ты был здесь, вместе с нами, — сказал Виридовиксу Гай Филипп.

— Это так, — признался кельт. — Слишком часто ваш друид прав. К сожалению.

Прошло всего несколько минут, и часовые очнулись. Похоже, они прекрасно себя чувствовали, но не могли понять, каким образом их сморил сон. Они помнили только, что стояли на часах, а проснувшись, увидели Нейпоса, бормочущего над ними молитвы. Оба солдата были смущены и рассержены тем, что так опозорились в карауле.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал им Марк. — Вы не можете винить себя за то, что оказались жертвой колдовства.

Он отослал их к легионерам, а затем стал ждать Нейпоса. Прошло не менее двух часов, прежде чем толстый жрец медленно вышел из здания. Когда он приблизился к Марку, тот отшатнулся, пораженный. Лицо Нейпоса было серым от усталости, и, чтобы не упасть, священник вцепился в плечо Скауруса, как жертва кораблекрушения в обломок судна. Плащ его потемнел от пятен пота, глаза глубоко запали, и под ними легли темные круги. Весь его облик свидетельствовал о крайнем переутомлении. Щурясь от солнечного света, он тяжело, с видимым облегчением опустился на скамью. Несколько минут он собирался с силами и, наконец, заговорил:

— Ты, друг мой, — сказал он Марку устало, — даже не представляешь, как тебе повезло. Ведь ты проснулся! А еще большая удача — что этот проклятый кинжал не коснулся тебя. Один укол, всего лишь укол, но он перебросил бы твою душу из тела в бездонные глубины ада, где она мучилась бы бесконечно. К этому лезвию был прикован демон — демон, которого может освободить вкус крови, а уничтожить — свет Фоса. Так оно и случилось.

В своем собственном мире трибун бы счел, что эти витиеватые слова обозначают одно — кинжал был отравлен. Но здесь… Он сразу вспомнил, как завыл кинжал, когда его коснулись лучи солнца.

Жрец продолжал:

— Ты был прав, обвиняя Авшара в том, что он послал несчастного заколдованного им кочевника в вашу казарму. Бедная, потерянная душа. Колдун соединил его жизнь с жизнью демона, прикованного к кинжалу. Когда камор не смог выполнить приказания, демон стал выходить из него. Он умирал, как свеча, гаснущая без воздуха. Но смерть демона ослабила узы, которые наложил Авшар, и я многое узнал, прежде чем пламя его свечи упало в Ничто.

— Мой господин хочет сказать, что кочевник умер? — спросил Виридовикс. — Но ведь его даже не ранили!

— Он мертв, — сказал Горгидас. — Его душа, его желание жить, назови это как хочешь, — их не стало, и он умер.

Марк вспомнил, как страшно предсмертно вскрикнул камор, когда увидел свой изувеченный кинжал.

— Можно ли доверять сведениям, полученным от умирающего человека, который был игрушкой в руках твоего врага?

— Хороший вопрос, — кивнул жрец. Постепенно голос его становился менее усталым и менее жестким. — Путы, которые казд наложил на него, слишком сильны, — я бы проклял его, но он уже был проклят, и это заклинание — сильнее моего. Тем не менее Фос позволяет тем, кто следует за ним, разрушать эти узы.

— Настойка беладонны — вот что он использовал, — объяснил Горгидас, выведенный из терпения цветистыми иносказаниями Нейпоса. — Я применял ее и раньше, ничего не зная о Фосе. Она убивает боль и развязывает человеку язык. Однако нужно быть осторожным: слишком большая доза — и твой пациент навеки забудет о боли и улетит в небесные пределы.

Жрецу было совершенно безразлично то, что Горгидас так легко выдал один из его секретов. Он был занят более важными вопросами.

— Достаточно того, что мы знаем две вещи: Авшар послал человека и демона, чтобы убить тебя — это первое; и второе — он колдун более могущественный, чем те, с которыми мы сталкивались за многие годы. То, что он совершил, говорю я вам, лишает его всех привилегий и прав неприкосновенности, которая распространяется на послов даже самых недружественных стран. — Улыбка удовлетворения мелькнула на лице Нейпоса. — Итак, мои чужеземные друзья, негодяй сам предает себя в наши руки! Теперь мы можем послать за Нефоном Комносом!

6

Мысль о том, что голова Авшара увенчает собой обелиск на площади, имела для Марка такую жуткую привлекательность, что он выбежал из казармы и промчался несколько сот метров, пока не сообразил, что не знает, где именно найти Комноса. Не знал этого и Нейпос, который тяжело сопел позади него.

— Я ведь только слышал о нем, но никогда не встречался, — сказал он римлянину.

Это не слишком обеспокоило Скауруса. Он был уверен, что любой солдат, который провел в Видессосе больше недели, мог сказать им, где искать Комноса.

Первые, кого он увидел, были намдалени, возвращавшиеся с полевых учений. Во главе взвода шел Хемонд из Метепонта, который нес свой конический шлем под мышкой. Он тоже заметил трибуна, остановил солдат и подошел к Скаурусу.

— Для наемника-новичка у тебя очень необычный круг знакомств, — заметил он с улыбкой. — От колдуна-посла из Казда до жреца из Академии путь неблизкий.

Нейпос был одет, как обычный жрец. «Хемонд, — подумал Марк, — на редкость хорошо осведомлен».

Намдалени приветствовал Нейпоса вежливым кивком головы.

— Вообще-то, — заметил Скаурус, — при желании ты можешь оказать мне небольшую услугу.

— Говори, — потребовал Хемонд.

— Мы должны встретиться с Нефоном Комносом. Понятия не имею, где он может быть.

— Хо-хо! — Хемонд приложил палец к носу и подмигнул. — Ты собираешься подергать за бороду еще одного лентяя-часового?

«Да, на редкость хорошо осведомлен, — снова подумал Марк, — но на этот раз недостаточно хорошо». Он немного помолчал, однако, памятуя о том, что Хемонд и Хелвис держали его сторону во время схватки с колдуном, решил, что может рассказать намдалени всю историю.

— Да нет, не совсем так, — начал он.

Когда он закончил, Хемонд поскреб свой выбритый подбородок и выругался на своем языке.

— Змея действительно прыгнула дальше, чем нужно, — произнес он, обращаясь скорее к себе, чем к Нейпосу и Скаурусу. Вдруг он прищурился, словно готовился к выстрелу. — Ворс! Файярд! — крикнул он. Двое солдат повернулись к нему и замерли. — Возвращайтесь в казарму и сообщите остальным, что мы задерживаемся.

Как только они ушли, Хемонд повернулся к римлянину.

— Я отдал бы свое годовое жалованье, чтобы только поймать эту скользкую ящерицу, а ты как раз предлагаешь мне этим заняться. — Он сжал ладонь Скауруса и рявкнул: — Сначала к Комносу за помощью, а потом к Авшару. Поджарим его на медленном огне!

Одобрительные крики солдат еще раз напомнили Марку о том, как велика была ненависть к Казду.

Хемонд предпочел бы конную атаку, но и пешим он был хорош Он двинулся вперед с такой скоростью, что Марк едва поспевал за ним. Нейпос плелся сзади. Через несколько минут (им пришлось вступить в перебранку с часовым) они уже были в кабинете Комноса — хорошо освещенной комнате рядом с приемным залом дворцового комплекса. Видессианин оторвался от бумаг и взглянул на пришедших. Когда он увидел, что перед ним стоят Скаурус, Хемонд со своим взводом и Нейпос, густые брови его поднялись.

— Ты собрал в одну компанию странных людей, — сказал он трибуну, повторяя фразу Хемонда, которому не очень доверял.

— Вполне возможно, — пожал плечами римлянин. — Они помогли мне найти тебя, когда в этом возникла необходимость.

Марк рассказал Комносу все, что с ним произошло, и еще до того, как он закончил, на лице старого воина появилось то же хищное выражение, которое Марк подметил у Хемонда. Это был охотник, увидевший добычу. Он ударил кулаком по столу с такой силой, что чернильница подпрыгнула и залила чернилами все бумаги, но Комнос даже не обратил на это внимания.

— Зигабенос! — крикнул он, и адъютант вышел из соседней комнаты. — Если через минуту здесь не будет взвода солдат, ты окажешься снова в родной деревне за плугом.

Зигабенос испуганно моргнул, отдал честь и исчез.

— У меня и моих ребят тоже есть свои счеты с колдуном, — предупредил Хемонд.

— Хватит и на твою долю, — заверил его видессианский офицер.

Марк думал, что Комнос начнет спорить, но если видессианин и сомневался в преданности намдалени Видессосу, то в его ненависти к Авшару он мог быть уверен.

Комнос не успел еще надеть перевязь с мечом, когда вспотевший Зигабенос привел взвод акритай. Кабинет был теперь забит людьми до предела. Видессианские солдаты бросали подозрительные взгляды на наемников Хемонда. Но Комнос знал, как пересилить старую неприязнь внутри имперской армии. Одной фразы было достаточно, чтобы зажечь людей.

— Вы знаете, ребята, что мы с вами будем сейчас делать? Мы отправимся в Палату Послов, захватим нашего дорогого друга Авшара, вытащим его из норки и закуем в кандалы. А намдалени помогут нам.

После секунды недоверчивого молчания видессиане взорвались криками радости. Хемонд и его намдалени с восторгом присоединились к ним. Вопли в маленькой комнате оглушили всех. Распри были забыты, и два взвода вместе с Нейпосом и Марком быстрым шагом двинулись к Палате Послов, словно гончие в логово льва.

Палата, как ей и полагалось, находилась рядом с приемным залом, так что иностранные послы всегда имели возможность встретиться с императором. Над палатой трепетали флаги множества стран, княжеств и племен; среди них был и флаг с изображением прыгающей пантеры Казда. Для двух дюжин солдат, бросившихся к логову Авшара, дипломатическая неприкосновенность не была препятствием.

Тасо Ванес услышал их приближение. Налет на палату застал его за беседой о торговле мехами и пряностями с кочевником из западных степей Шаумкиила. Он взглянул на солдат, пробормотал своему собеседнику «Вы, надеюсь, извините меня», — и в страхе убежал. Кочевник тоже покинул зал. В его комнате был лук со стрелами, и он собирался в случае нападения дорого продать свою жизнь. Но солдаты не обратили внимания ни на него, ни на громкие крики во внутренних помещениях. Нефон Комнос повел их по широкой лестнице из полированного мрамора. Пока они поднимались, видессианин сообщил:

— Комната этого ублюдка на втором этаже. Много раз я приходил к нему, чтобы выкупить пленников, но такой повод для посещения мне куда милее!

Солдаты одобрительно загудели.

Гавтруз из Татагуша нес к себе серебряный поднос, на котором лежали жареное мясо и засахаренные фрукты, когда услыхал за спиной шаги солдат. Несмотря на то, что он был довольно толст и ему было уже за шестьдесят, реакция у него сохранилась хорошая. Он швырнул поднос с мясом на тех, кто, как он предполагал, собирались на него напасть. Хемонд отбил летящую в его голову посудину своим щитом. Двое солдат закричали, почувствовав боль от ожогов. Еще один поскользнулся на пролитом жире и упал.

— О, Фос! — пробормотал Комнос и крикнул, обращаясь к Гавтрузу: — Подождите, доблестный господин! Мы ничего не имеем против вас, нам нужен только Авшар.

При этих словах Гавтруз опустил свой нож. Глаза его расширились.

— Человек из Казда? Вы враждуете с ним, я это знаю, но он находится в посольстве, его нельзя арестовать.

Марк заметил, что Тасо Ванес был прав, говоря о Гавтрузе как о притворщике, — если нужно, видессианский язык Гавтруза был безупречен.

— Послы, которые уважают законы страны, где они находятся, пользуются правом неприкосновенности. Но не колдуны, которые нанимают убийц, поручая им грязные дела, — парировал Комнос.

Его солдаты и наемники Хемонда уже стояли перед толстой дверью с изображением пантеры.

Комнос приказал:

— Постучите тихонько. Я не хочу врываться в комнату посла без предупреждения.

Однако тихого стука не получилось. В дверь забарабанили десяток тяжелых кулаков. Ответа не было.

— Ломайте! — рявкнул Комнос.

Дверь оказалась прочной и не поддавалась ударам. Не магические ли заклинания ее удерживают, подумал Марк.

— Хватит валять дурака! Ну-ка, прочь с дороги! — крикнул один из намдалени, темноволосый гигант с громадными руками. Он держал большой боевой топор. Видимо, как и многие из его братьев-халога, он предпочитал это оружие всякому другому.

Солдаты отошли в сторону, чтобы дать ему размахнуться. Взлетели щепки. С каждым ударом топор погружался почти на половину лезвия. После дюжины таких ударов дверь подалась. Солдаты ворвались в комнату врага, держа оружие наготове. Комнос остался снаружи, объясняя возмущенным и перепуганным дипломатам, почему здесь находятся солдаты Видессоса.

Марк сразу заметил, что, несмотря на жажду власти, Авшар почти не тяготел к роскоши в личной жизни. Посольство Казда было убрано очень просто, в духе кочевников. Исключение составлял только красивый видессианский стол, возвышающийся посреди комнаты. Подушки заменяли стулья, а все остальные столы были низкими, чтобы можно было сидеть перед ними прямо на полу. Вся мебель была черного цвета, а стены дымчато-серого.

Дверь между посольским кабинетом и личными покоями Авшара была заперта, но несколько ударов топором решили и эту проблему. Авшара они не нашли и там. Впрочем, Марк не удивился этому. Видессиане пришли слишком поздно.

Личные апартаменты казда были почти так же скромны, как и посольский кабинет — низкие, покрытые черным лаком столы, подушки, толстый матрас, набитый конским волосом и заменяющий кровать. Над матрасом висело изображение черного воина, бросающего голубую молнию. Он ехал по трупам нагих, истекающих кровью пленников, навстречу своему врагу — убегающему Солнцу.

— Скотос! — прошептали видессианские солдаты и сложили пальцы крестом, оберегаясь от сил Тьмы.

На столе в углу комнаты стояла небольшая бронзовая рамка, в которую было заключено изображение одного из темных богов пантеона Казда, и алтарь Скотоса. На алтаре лежали белый голубь с перебитой шеей, а на столе они нашли горстку пепла — Авшар не собирался возвращаться в посольство и сжег все важные бумаги.

Ни видессиане, ни намдалени не имели желания подходить близко к алтарю, но когда Марк обошел стол, он увидел кусочек пергамента, обгоревший с одного края, — должно быть, тот упал, подхваченный сквозняком, и не успел догореть до конца. Марк наклонился, чтобы поднять его, и возбужденно вскрикнул — это был план города и крепостных стен. Маленькая пунктирная линия вела от Палаты Послов к башне у моря. Его друзья столпились вокруг.

Разочарование от неудачи прошло, когда они поняли, что обнаружил римлянин. Они пожимали его руку и хлопали его по спине, поздравляя с находкой.

— Это большая удача! — крикнул Хемонд. — Воистину, Фос сегодня с нами!

— Нельзя терять драгоценного времени, — сказал Нейпос, — будем праздновать победу, когда схватим казда, не раньше.

— Хорошо оказано, жрец, — согласился Хемонд.

Приказав пяти — шести солдатам, чтобы они обыскали комнаты, он повел остальных намдалени мимо Комноса, который все еще разъяснял дипломатам причины штурма посольства. Марк показал клочок пергамента и ему. Комнос внимательно посмотрел на карту и выхватил ее из рук Марка.

— Игра продолжается! — воскликнул он. Он поклонился послам и их секретарям. — Господа, дальнейшие объяснения будут сделаны позднее. — Он пробился через толпу, крича своим солдатам: — Подождите, дурни, у меня в руках карта!

Башня, которую Авшар изобразил на своем плане, находилась на северо-востоке Видессоса — там, где город острым клином врезался в пролив Бычий Брод. Это было в пятнадцати минутах ходьбы от Палаты Послов. Дорога лежала через дворцовый комплекс и улицы города и шла высоко по холмам.

Трибун бежал к башне, чувствуя, как колотится сердце и как пот заливает его лицо. Он был одет только в легкий плащ и сандалии; солдатам, бегущим в полном вооружении, было намного тяжелее. Один намдалени не выдержал этого бешеного бега и упал на мостовую — он потерял сознание. Марк остановился и пощупал его пульс.

— Он скоро придет в себя, — пробормотал он. — Переутомление, ничего страшного.

На ходу Марк подумал о том, что такой опытный и умный противник, как Авшар, все же допустил промах — и большой промах. Ночное покушение провалилось, а когда он сжег свои бумаги, одна из самых главных уцелела и дала возможность преследователям найти его. Если бы Авшар знал об этом, как заскрежетал бы он зубами под своим покрывалом!..

Дорога пошла вниз, и вскоре они увидали городскую стену, подступавшую к самому морю.

— Вот она! — крикнул Комнос задыхаясь и указал на квадратную башню, высившуюся перед ними. Он втянул ноздрями морской воздух и крикнул: — Эй, стража! Вы не видели Авшара из Казда?

Ему никто не ответил. Солдаты подошли к башне и поняли причину этого молчания. Четверо часовых лежали у входа неподвижно. Дверь была распахнута настежь. Комнос страшно выругался и обратился к Марку:

— За последние пять лет я не встречал спящих часовых. А теперь почему-то вижу такое чудо второй раз за два дня, и ты тому свидетель. Во имя светлого Фоса, позор мне!

Странное положение, в котором спали часовые, наводило только на одну мысль — Авшар применил свое колдовство. Марк объяснил это, добавив:

— Я не думаю, что они заснули по своей вине — это действие чар, которые наложил на них колдун. Карта не лжет, у нас есть время схватить его прежде, чем он улизнет от нас морем.

Нефон Комнос с чувством пожал руку римлянину.

— Чужеземец, ты человек чести.

— Благодарю, — ответил Марк, удивленный и взволнованный.

— Вперед, довольно болтовни! — воскликнул Хемонд, выхватывая меч из ножен. — Успеете еще наговориться!..

Он бросился вперед, а за ним устремились остальные. Нейпос все еще ковылял позади, ему трудно было поспевать за быстрыми шагами солдат. Он задержался возле лежащих без сознания часовых, чтобы помочь им.

Внезапно оказавшись в полумраке башни, Марк на мгновение ослеп и чуть не споткнулся о винтовую лестницу. Единственным источником света были бойницы для стрелков.

— Подождите, — сказал Хемонд.

В темноте кто-то налетел на трибуна, и Марк выругался.

— Что там? — спросил Комнос, который тоже вбежал в башню.

— Я нахожусь в начале коридора, — ответил Хемонд. — Он должен вести в кладовую, где хранится оружие или что-то в том же роде. В середине коридора я вижу что-то очень похожее на белый плащ кочевника. Кажется, мы поймали негодяя!

Он засмеялся от радости. Возбужденный гул прошел по толпе солдат. Один за другим, с мечами наготове, они пошли по коридору, узкому и короткому, не более четырех метров в длину. В конце его находилась дверь.

Сжимая рукоять меча, Марк шел к двери. Он уже больше не думал об Авшаре как о страшном колдуне, которого обрисовал ему Нейпос, — скорее как о злом и перепуганном дураке, который умудрился ускользнуть от них и в конце концов оказался заперт в ловушке, из которой не было выхода. Ему даже стало жаль казда, сидевшего по другую сторону двери.

Хемонд с силой толкнул ногой дверь, и она широко распахнулась. Наемник угадал правильно — это действительно была оружейная кладовая. Марк увидел связки копий, стрел, мечей, горы шлемов, а когда вошел, то заметил ноги неподвижно лежащего человека. В отличие от большинства присутствующих, он сразу узнал мертвеца — это был Мебод, испуганный слуга Авшара. Голова у него была повернута набок, шейные позвонки переломаны так же, как и у голубя на алтаре Скотоса в комнате Авшара. Бессмысленность убийства и страшная жестокость этого человека поразили трибуна. Но куда больше его удивляло другое — ведь Авшар только что был здесь. В комнате некуда спрятаться. Где же тогда беглый эмиссар Казда?

Пока он думал об этом, дверь за ними со стуком захлопнулась. Хотя раскрылась она легко, от одного толчка, сейчас открыть ее было невозможно — она не поддавалась под отчаянными ударами людей, оказавшихся взаперти. Холодок пробежал по жилам Марка: он понял, что из охотника сам стал добычей.

— А.. как приятно мне видеть вас. Вы — мои гости…

От этого глубокого, полного леденящей ненависти голоса руки солдат опустились. В недоумении и ужасе они повернулись. Труп Мебода со свернутой шеей и пустыми невидящими глазами встал, и голос Авшара вновь прозвучал из его мертвых губ.

— Вы оказались добры и умны, не пренебрегли моим приглашением, которое я оставил в комнате, вы пришли сюда, — продолжал колдун. — Я буду гостеприимен.

Мебод, дернувшись как марионетка, широко развел руками. Как бы подчиняясь приказу, оружие в комнате ожило и стало летать по воздуху, поражая ошеломленных людей, еще минуту назад вообразивших, что казд в их руках. Один из видессиан сразу же упал, копье пробило его кольчугу. Через секунду еще один солдат — намдалени — скорчился на полу, стрела пронзила его горло. Дротик впился в руку третьего.

Никогда Марк не мог (да и не хотел) представить себе такой битвы — люди против копий и мечей, которые сами по себе носились в воздухе и жалили их, как разъяренные пчелы. Отбивать удары было бесполезно: никто не знал, что произойдет в следующий миг, откуда прилетит разящая сталь. Воины могли только защищаться и получали одну тяжелую рану за другой.

Хемонд отрубил правую руку Мебода, но это ничего не изменило — оружие по-прежнему летало по комнате. Но вот как только один из клинков коснулся меча Марка, символы друидов ожили и заиграли золотом. Копье, летевшее прямо в грудь трибуну, вдруг остановилось и, упав на пол, осталось неподвижным. Это повторилось снова и снова. Однако в воздухе мелькало столько лезвий, что Скаурусу хватало сил лишь на защиту, нанести ответный удар он не мог. Когда вслед за Хемондом он решил ударить Мебода, летающие дротики удержали его на расстоянии и отбросили назад. При этом Марк получил несколько легких ранений.

Снаружи кто-то стучал в дверь. «Сюда нельзя! Здесь — смерть!» — закричал Марк в ответ. Крик его утонул в стоне Хемонда — летающий меч насквозь пробил грудь воина. Руки Хемонда судорожно обхватили рукоять и бессильно опустились. Предсмертный вопль заглушил крик, раздававшийся снаружи:

— Открывай, во имя святости Фоса! — ревел Нейпос. И дверь широко, словно от удара, распахнулась.

Широко разведя руки, жрец вошел в комнату. Сейчас он вовсе не казался таким низкорослым, как раньше. Оценив опасность, которую представлял жрец, летящее оружие оставило в покое солдат и перекинулось на нового врага. Но Нейпос был не слабее Авшара. Он трижды плавно провел ладонями, сопровождая каждое движение коротким заклинанием и молитвой Фосу. Клинки неподвижно повисли в воздухе и с грохотом упали на пол. В тот же момент тело Мебода покачнулось, осело и вновь превратилось в обыкновенный труп.

Кошмар был позади. Несколько секунд солдаты стояли наготове, не осмеливаясь поверить наступившей тишине. Но оружие лежало на полу, словно куча соломы, и только тела погибших напоминали о том, что все это не было сном. Те же, кто уцелел в этой колдовской битве, в изнеможении прислонились к стене. Только сейчас они поняли, какую цену заплатили за нападение на башню. Четверо их товарищей лежали мертвыми (видессианин, убитый в самом начале, и трое намдалени, включая Хемонда). Офицер наемников погиб, когда спасение было так близко…

Марк печально покачал головой и закрыл глаза Хемонду. Зачем судьба свела их этим утром?.. Хороший солдат, Хемонд почти стал добрым другом Марку.

Все еще глядя на тело Хемонда, трибун вздрогнул — кто-то коснулся его руки. Это был Нейпос, усталый и растерянный.

— Позволь мне перевязать твои раны, — сказал он.

— Что? Ах да, конечно. — Погруженный в свои мысли, Скаурус почти забыл о них. Нейпос перевязал его с той же аккуратностью и быстротой, какую трибун замечал у Горгидаса. Жрец заговорил с ним, и Марк понял, что не он один нес на себе бремя войны. Слова Нейпоса были обращены не только к нему, но и ко всем воинам.

— Я задержался, снимая чары с охранников, — горько сказал жрец, — но ведь это было так легко, и вполне могло подождать!.. Фос идет своими путями. Печальная радость — разбудить четырех человек только для того, чтобы они увидели, как четверо других лежат мертвыми.

— Ты сделал то, что положено. Ты помог, когда людям требовалась помощь, — ответил Марк. — Ты бы не был самим собой, если бы прошел мимо. Тут нет твоей вины.

Нейпос не согласился:

— Ты судишь о жизни, как халога. Это они верят, будто существует судьба, которой не избежать никому. Но мы, последователи Фоса, знаем, что бог создает нас и нашу жизнь, и стараемся найти свое предназначение. Бывает время, однако, когда сделать это трудно, очень трудно.

Двигаясь медленно, словно еще во власти кошмара, люди помогали друг другу перевязывать раны. В скорбной тишине они подняли погибших товарищей и Мебода и неловко вынесли их по винтовой лестнице на солнечный свет.

Часовые, которых разбудил Нейпос, уже стояли у дверей. Один из них, на лице которого читалась тревога, сказал Марку:

— Прошу тебя, господин, не обвиняй нас. Мы исправно несли службу, но вдруг потеряли сознание, а очнулись только на руках этого жреца, который снял с нас чары. Мы заснули не из-за усталости.

В любое другое время римлянина бы порадовала его репутация строгого командира, но сейчас он только сказал:

— Я знаю. Колдун, который усыпил вас, обманул нас всех. Он улизнул, и я думаю, что никто в Империи не пожалеет об его отсутствии.

— Сын грязи еще далеко от дома, — сказал Нефон Комнос. — Он пересек пролив, но ему еще предстоит пройти семьсот километров по нашим западным провинциям. Наши огненные маяки смогут передать приказ закрыть границы задолго до того, как колдун доберется до них. Я сам пойду к маякам. Посмотрим, как встретят этого колдуна акритай!

Скаурус восхитился его решимостью, но не слишком надеялся на удачу. Если Авшар сумел удрать из самого защищенного города в мире, то видессианские пограничные солдаты, как бы отважны и опытны они ни были, вряд ли смогут удержать этого колдуна.

Он повернулся к намдалени. Ему было страшно заводить этот разговор, но он чувствовал, что должен приободрить этих людей.

— Я привел вас сюда в несчастливый час, — сказал Марк. — Трое из вас мертвы. Я был бы счастлив назвать Хемонда своим другом, хотя знал его слишком мало. Если ваши обычаи позволят, то весть о гибели этого отважного воина должен принести его жене именно я. Я виноват, я отвечаю за это.

— Человек живет столько, сколько ему отмерено, ни часом больше, — сказал наконец один из воинов княжества Намдален. Марк не знал, следовал ли этот солдат религии Фоса, но воззрения предков-халога, несомненно, были в нем живы. — Ты честно делал свое дело, сражаясь за страну, которая тебя наняла, и мы все тоже. Честь может причинить боль, но не может стать причиной вины. — Он на мгновение замолчал, глядя в глаза своих соплеменников, и, удовлетворенный тем, что увидел, завершил: — Мы не видим причин, мешающих тебе принести меч Хемонда Хелвис. — Увидев, что Скаурус не совсем его понял, он пояснил: — Это наш обычай. Так поступают, когда слова слишком тяжелы, чтобы их произнести. Но вины на тебе нет, — повторил солдат. — Если бы даже она и была, твой поступок смывает ее. Меня зовут Эмбриак, сын Ренгари, и я почту за честь считаться твоим другом.

Остальные намдалени серьезно кивнули, один за другим называя свои имена и пожимая трибуну руку двумя ладонями по обычаю северян.

После этой короткой церемонии они снова подняли свою ношу и начали печальное шествие назад, к казарме.

Весть о случившемся распространилась, как лесной пожар. Солдаты не прошли и половины пути, как первые крики «Смерть Казду!» послышались в городе. Скаурус увидел толпу людей, вооруженных палками и кинжалами, которые преследовали какого-то иностранца, не очень разбираясь, из Казда он был или нет.

Тяжесть тела Хемонда заставила его согнуться от боли, хотя эту ношу он разделял с намдалени. Марк и остальные солдаты были ранены; возможно, это объясняло их усталость. Они не раз останавливались, чтобы передохнуть. С каждым шагом их ноша становилась все тяжелее. Марк нее время думал о том, почему он решил взять на себя эту горькую весть. То, что он говорил намдалени, было правдой, но не всей правдой. Он понимал, как красива Хелвис, и чувствовал себя виноватым в том, что ее красота повлияла на его решение. «Перестань, дурак, — сказал он сам себе. — Ты делаешь только то, что должен делать». Но… она была так прекрасна.

Казармы намдалени казались мирным островком в море волнующегося Видессоса. Чужеземцы и еретики, люди Княжества, не имели ничего общего с горожанами, и мельница слухов не затронула их. Они не знали, какой страх наводил Авшар на видессиан.

Несколько человек занимались борьбой на песке возле казармы. Большая толпа подбадривала их криками и делала ставки. Двое других фехтовали. Из ближайшей кузницы доносился стук молотов о наковальню. Несколько солдат, сидя на корточках, играли в кости. Марк подумал о том, что намдалени, похоже, жили игрой, она была у них в крови.

Кто-то в толпе увидел приближающихся солдат, несущих свой печальный груз. Его возглас заставил всех присутствующих поднять глаза. Один из фехтующих выронил меч; его товарищ, продолжавший бой, тоже увидел процессию и опустил оружие.

Намдалени бросились к носилкам, выкрикивая вопросы на своем жестком диалекте. Марк и раньше с трудом понимал их речь, теперь же, после пережитых потрясений, даже не пытался этого сделать. Вместе с другим солдатом он осторожно опустил тело на землю. Потом трибун снял пасс, ножны, взял меч Хемонда и пошел к казарме. Наемники расступились. Один из них подошел к Марку и, охватив его за руку, стал что-то кричать на своем языке. Эмбриак перевел:

— Он обвиняет тебя а случившемся.

На чистом видессианском языке, чтобы его поняли и соплеменники, и римлянин, Эмбриак подробно рассказал о случившемся. Намдалени кивнул и отпустил Марка.

Казарма намдалени была намного удобнее и уютнее римской. Разумеется, частично это объяснялось тем, что большой контингент намдалени находился в Видессосе в течение многих лет, так что люди Княжества успели вложить в свое жилище много труда и сделали казарму похожей на дом. Так как многие наемники большую часть жизни проводили на службе Видессоса, неудивительно было, что они обзаводились семьями в столице. Некоторые из них женились на видессианках, другие привозили жен или возлюбленных с собой. Казарма отражала и эту сторону их уклада. Только первый ее этаж был таким же, как у римлян, — там жили солдаты. Второй был разделен на комнаты различных размеров.

Помня, что Хелвис помахала ему рукой из окна на втором этаже, Марк поднялся по широкой лестнице, совсем не похожей на ту винтовую лестницу, что вела в башню, где засел Авшар. Неужели она махнула ему рукой только два дня назад? Ему было сейчас тяжелее, чем тогда, когда он гнался за колдуном, меч Хемонда тянул его к земле, как свинцовый. Трибун вспомнил, как Хелвис показывала ему сверкнувшее золотом в лучах солнца украшение. Он примерно представлял себе, где искать ее. Дверь в комнату была открыта, и он услышал чистое контральто, которое было ему так хорошо знакомо.

— Подожди здесь немного, — строго говорила Хелвис. — Я должна узнать, что там случилось и почему такой шум.

Они столкнулись в дверях. Хелвис резко остановилась и засмеялась, удивленная:

— Здравствуй, Марк! — сказала она. — Ты ищешь Хемонда? Я не знаю, где он. Кажется, на учениях… А что случилось? Я не вижу из окна… — Она внезапно остановилась, и голос ее изменился. — Почему ты такой мрачный? Что-нибудь случ… — Голос задрожал. — Нет, — сказала она тихо, — нет.

Краски исчезли с ее лица, когда она наконец узнала меч в ножнах, который он принес. От неожиданности она побледнела, вцепилась в ручку двери, как бы ища опоры, которой не было.

— Кто это, мама?

Легко одетый мальчик трех-четырех лет от роду смотрел на Скауруса из-за юбки матери. У него были ее голубые глаза и белокурые волосы Хемонда. Марк даже не подумал о том, что у Хемонда могут быть дети, и почувствовал себя еще хуже.

— Разве ты не идешь на улицу? — спросил малыш.

— Да. Нет. Через минуту, — ответила она. Глаза Хелвис скользнули по липу трибуна, умоляя дать ей любое объяснение тому, что он принес. Он кусал губы, пока боль не заставила его зажмуриться, но не было ничего, что смягчило бы жестокую весть, что бы он ни сказал или ни сделал.

— Так ты не идешь на улицу, мама? — снова спросил мальчик.

— Тихо, Мальрик, — сказала Хелвис. — Ступай в свою комнату.

Он ушел и закрыл за собой дверь.

— Это правда? — спросила она, все еще не веря. Она уже поняла, что произошло, но отказывалась в это верить.

— Да, — ответил он так мягко, как только мог.

Не глядя на трибуна, двигаясь медленно, как бы во сне, Хелвис взяла в руки меч Хемонда. Она погладила старое лезвие, коснулась пальцами рукояти. Марк знал, что запомнит эту руку на всю жизнь. Довольно крупная для женщины, она была все же мала для того, чтобы обхватить рукоять меча. С опущенной головой вдова отнесла меч в свою комнату и вскоре вернулась. Когда она наконец взглянула на трибуна, слезы струились по ее лицу.

— Веди меня к нему, — сказала она.

Они пошли вниз по лестнице. Хелвис схватила Марка за руку, словно утопающий за доску, чтобы удержаться на плаву еще несколько минут. Она все еще старалась не думать о случившемся и говорила о мальчике, чтобы только не столкнуться с тем невероятным, что лежало на улице — холодное и неподвижное.

— Почему же меч принес именно ты? — спросила она у трибуна. — Я не хочу оскорбить тебя, но ты не принадлежишь к нашему народу и не следуешь нашим традициям. Почему же ты пришел?

Ответить на этот вопрос было нелегко. Он мог бы отделаться отговоркой или выдать более-менее приемлемую ложь, но оказался совершенно не готов к этому. Фальшивая доброта куда хуже жестокой правды.

— Мне показалось, что это единственно правильное решение, — сказал он. — Я чувствую себя виноватым в его гибели.

Она остановилась так внезапно, как будто он ударил ее. Ее ногти впились в его кожу. Через минуту ее лицо смягчилось. Марк почувствовал, как по его руке потекли капли крови.

— Расскажи мне все, — сказала она, и он начал рассказ, сначала через силу, затем все больше увлекаясь.

— Он умер быстро, моя госпожа, — заключил он не очень уверенно, пытаясь найти хотя бы какое-то утешение. — У него не было времени почувствовать боль… Я… — У Марка перехватило горло. Сознание бесполезности любых соболезнований заставило его замолчать вернее, чем любой кляп.

Хелвис коснулась его руки настолько мягко, насколько жестоко она сделала это только что.

— Ты не должен себя мучить за то, что выполнил свой долг, — сказала она. — Если бы Хемонд оказался на твоем месте, он сделал бы то же самое. Это в его характере, — добавила она мягко и снова заплакала: горькая правда начала пробиваться к ее сознанию сквозь все защитные барьеры.

Несмотря на свое горе, она пыталась успокоить его, это потрясло Марка, он почувствовал себя еще хуже. Такая женщина не заслуживала подобной участи. Почему ее жизнь оказалась сломанной из-за интриг какого-то колдуна или случайной встречи Хемонда с Марком? Ну что ж, еще одна добавка к счету, который он предъявит Авшару. Как будто еще не достаточно.

После полумрака казармы солнечный свет на улице ослепил римлянина. Увидев толпу, окружившую тела Хемонда и его солдат, Хелвис отпустила руку Скауруса и побежала им навстречу. Неожиданно оказавшись один среди чужого народа, трибун вдруг почувствовал, что понимает одиночество Виридовикса. Он нашел какое-то извинение и вернулся к своим солдатам.

Обливаясь потом, при всех регалиях, Марк стоял в центре видессианского Амфитеатра и думал о том, что никогда в жизни не видел такого моря людей, собравшихся в одном месте. Пятьдесят, сто тысяч — он не мог сказать наверняка, сколько их было.

В течение трех дней глашатаи ходили по улицам, объявляя решение Императора говорить со своим народом в Амфитеатре. Большая арена стала заполняться людьми перед восходом солнца, и сейчас, за несколько минут до полудня, она была забита так, что негде яблоку упасть. Единственное открытое место было в центре арены и ведущей к ней лестницы, по краям которой выстроилась императорская гвардия. Это свободное пространство можно было считать открытым лишь отчасти. Его заполняли статуи из мрамора, золота и бронзы, а в центре стоял высокий гранитный обелиск, уходящий в небо своим острым шпилем. Вокруг него теснилась видессианская знать, чиновники в пышных и нелепых одеждах, соответствующих занимаемой должности, высшие жрецы в голубых плащах, отряды солдат из каждого уголка мира, служившие Империи. Среди них был и Скаурус со своей манипулой. Его отряд находился у самого рострума, с которого Император собирался обратиться к народу.

Слева и справа от римлян стояли отряды рослых халога, неподвижных, как окружающие их статуи. Казалось, однако, что вся воинская дисциплина мира не в силах согнать с их лиц неприязнь. Почетное место, занятое римлянами, всегда было их местом, и они не слишком обрадовались, когда их оттеснили вновь прибывшие наемники — люди, которые даже не умеют правильно приветствовать Императора.

Однако сегодня центральное место принадлежало римлянам по праву. Новость о чародейских кознях и нападении Авшара на Скауруса, о смертельной западне, которую Авшар устроил для него и акритай, пронеслась по городу, как огонь по сухому лесу. Погоня за чужеземцем, которую видел вчера Марк, была только началом волнений. Многие видессиане решили, что, если Казд нанес удар в их собственной столице, то Фос дал им право отомстить любому казду или даже любому чужеземцу, если уж на то пошло. Почти все подданные Казда, которые находились в Видессосе, были купцами или торговцами, они жили здесь еще с тех времен, когда западный сосед Империи назывался Макураном. Они ненавидели захватнические набеги своих правителей больше, чем сами видессиане. Но их чувства не имели никакого значения для толпы, кричавшей «Смерть Казду!» и не задававшей никаких вопросов своим жертвам. Чтобы утихомирить вспышки бунта, потребовались солдаты — видессианские солдаты. Хорошо зная свой народ, Император был уверен, что один вид чужеземных наемников, пытающихся успокоить видессиан, только добавит масла в огонь Поэтому римляне, халога, каморы и намдалени оставались в своих казармах, пока Комнос и его акритай наводили в городе порядок.

Марк одобрил четкие профессиональные действия своего видессианского друга.

— А почему бы и нет? — сказал на это Гай Филипп. — У него, вероятно, было достаточно времени, чтобы отточить свое мастерство на практике.

Но эти три дня не были совершенно спокойными. Имперский писец прибыл в римскую казарму, чтобы получить от римлян информацию о том, как был схвачен наемный убийца, посланный Авшаром. Другой писец, более высокого ранга, попросил Марка описать по минутам, что произошло с ним и тем кочевником, а также рассказать об Авшаре и заклинаниях, которые казд использовал в оружейной кладовой. Когда трибун-поинтересовался, к чему все эти допросы, писец пожал плечами и коротко ответил:

— Знания никогда не бывают излишними.

После чего возвратился к допросу.

…Шум и крики в Амфитеатре стали громче, когда двое слуг с зонтиками вошли через Императорские Ворота. За ними последовала еще одна пара слуг и еще одна — пока двенадцать белых зонтиков не проплыли по узкому коридору, охраняемому отрядом акритай. Раденос Ворцез гордился тем, что по званию ему полагалось двое слуг с зонтиками. Императора обслуживали двенадцать таких слуг.

Приветственные крики толпы превратились в неистовый рев восторга: из ворот вышел Император. Марк почувствовал, что арена дрожит под его ногами. Шум стоял оглушительный. Его можно было только ощущать всей кожей, уши уже отказывались воспринимать его.

Почетный эскорт возглавлял Варданес Сфранцез. Возможно, у Марка разыгралось воображение, но ему показалось, что толпа отнюдь не приветствовала его появление.

Патриарх Бальзамон пользовался куда большей любовью и уважением. По рангу он был даже выше премьер-министра, и таким образом его место было между Сфранцезом и императорской семьей. Слушая приветственные возгласы толпы, толстый старый жрец так и расцвел, словно сирень на летнем солнышке. Его острые глаза лучились в довольной улыбке, обе руки поднялись в благословляющем жесте. Пока он шел мимо гудящего роя людей, многие пытались прикоснуться к краю его одежды, и ему пришлось несколько раз останавливаться, чтобы оторвать от себя чьи-то руки.

Туризина Гавраса в городе тоже любили. Каждому видессианину он казался чем-то вроде младшего брата. Он был близок к простому люду. Если бы Севастократор устроил драку в таверне или начал бы приставать к служанкам, ему пришлось бы оплачивать счет, как всякому другому, несмотря на его положение. Но Туризин, не несущий на себе бремени ответственности и власти, умел наслаждаться свободой в полной мере. Он медленно ехал на лошади с видом человека, облеченного высокой, но порядком надоевшей ему властью и желающего закончить церемонию как можно скорее.

Его племянница, дочь Маврикиоса Алипия, появилась непосредственно перед отцом. Она шла, гордо подняв голову, и, глядя на Принцессу, можно было подумать, что в Амфитеатре никого нет, что она здесь совершенно одна. В ту минуту, как и на банкете, от нее исходила спокойная гордость. Марк не мог понять, было ли это ее природным достоинством, застенчивостью или простым равнодушием. Лицом к лицу с собеседником она выглядела гораздо более раскованной.

Трибуну казалось, что громче орать уже невозможно, но при появлении Императора он понял, что ошибся. Шум причинял уже настоящую боль, как будто кто-то сверлил его голову тупым сверлом.

Маврикиос Гаврас, возможно, не был идеальным императором для страны, сотрясаемой социальными бурями. Долгие поколения правителей не закрепили права его семьи на трон — он был всего лишь захватившим власть военачальником, более удачливым, чем его предшественник. Правительство Маврикиоса раздирали распри, многие из знати были настроены против него и делали все, чтобы остановить любые преобразования, способные ослабить их собственные позиции.

Но так или иначе, Маврикиос был Автократором Видессиан, и в тяжелое время народ пришел к нему. С каждым его шагом шум в Амфитеатре поднимался все выше, словно волны, вздымаемые ветром. Все вскочили с мест и громко кричали. Несколько трубачей сопровождали Императора, но в таком грохоте они не могли услышать даже друг друга. Следом за Севастосом, Патриархом и членами своей семьи, император вошел в самый центр Амфитеатра. Каждый из отрядов приветствовал его появление. Каморы и видессиане подняли луки, халога — боевые топоры и, наконец, римляне и намдалени взметнули в воздух копья.

Проходя мимо трибуна, Туризин Гаврас метнул на Марка взгляд, который тот легко понял. Хищные мысли Туризина были просты — он хотел воевать с Каздом, а Скаурус проложил ему путь, и потому Марк высоко поднялся в его глазах.

Маврикиос был куда сложнее. Он сказал что-то Скаурусу, но вой толпы унес его слова, и Марк не расслышал их. Сообразив это, Император с досадой пожал плечами и продолжил свой путь к роструму. Гаврас задержался на несколько секунд, пока его свита, носители зонтов и прочие не подошли ближе.

Когда нога императора коснулась деревянных ступеней рострума, Марк лихорадочно начал соображать: то ли Нейпос и его коллеги-чародеи что-то сотворили с толпой, то ли уши его, наконец, не выдержали и сдались. Тишина, звенящая до боли, воцарилась в Амфитеатре. Она нарушалась только звоном крови в ушах и далеким протяжным криком продавца рыбы: «Свежие кальмары!»

Император внимательно оглядел толпу, наблюдая за людьми, которые постепенно усаживались на длинные скамьи. Римлянин подумал, что нечего и надеяться, будто речь Императора услышат все присутствующие, но он ничего не знал о чудесах акустики, созданных видессианскими мастерами в этом Амфитеатре. Из центра арены можно было говорить так, что все, как бы далеко они ни находились, могли слышать голос.

— Я не мастер красиво говорить, — начал Император, и Марк улыбнулся, вспомнив, что примерно теми же словами и он начинал свою речь на лесной поляне в Галлии. — Я вырос среди солдат, — продолжал Маврикиос, — и провел всю свою жизнь в армии. Я научился ценить солдатскую честность и откровенность. За красивыми речами далеко ходить не надо, — он махнул рукой в сторону своих чиновников. Толпа удовлетворенно хмыкнула.

Повернув голову, Скаурус увидел, как Варданес Сфранцез недовольно поежился. Но Император не стал развивать сваю мысль. Он знал, что ему необходимо добиться полного единства в этой разобщенной стране и потому заговорил о том, что было всем ясно и понятно.

— В столице, — сказал он, — мы счастливы. Здесь мы в безопасности, хорошо питаемся, защищены флотом и могучими стенами. Большинство из нас живет в этом городе давно. Вы пустили здесь корни, вы не можете пожаловаться на свою жизнь.

Марк подумал о Фостисе Апокавкосе, который медленно умирал от голода в трущобах Видессоса. «Ни один Император, — подумал трибун, — даже такой, как Маврикиос, не сможет знать о всех бедах своей страны. Но кое-что ему все же известно». Император продолжал:

— Жители западных провинций, там, за проливом, завидуют нам. Уже семьдесят лет яд Казда сочится в наши земли. Он сжигает наши поля, убивает наших крестьян, захватывает и морит голодом наши деревни и города, оскверняет жилища нашего бога. Мы сражались с приверженцами Скотоса везде, где только могли. Но они как саранча: на место каждой издохшей твари рождаются две новых. Их посол сплел свою паутину в самом Видессосе. Авшар Проклятый не сумел в честном поединке одолеть солдата Империи и начал вязать сети подлости и обмана. Он подослал заколдованного человека, как ядовитую змею в ночи, чтобы умертвить того, кого он не смог убить в открытом бою.

Толпа, к которой он обращался, низко, гневно загудела, словно земля перед землетрясением. Маврикиос дал этому гулу набрать силу и поднял руки, призывая к молчанию. Ярость в голосе Императора была не ораторским трюком — он гневался по-настоящему.

— Когда же его преступление раскрылось, этот зверь из Казда удрал, как трус, прикрывая свои следы грязным, богопротивным колдовством. И снова он убивал, и снова он убивал не своими руками. — На этот раз ярость толпы улеглась не сразу.

— Достаточно, говорю я вам! Достаточно! Слишком часто Казд нападает на нас и не слишком часто получает отпор. Их бандам нужно дать хороший урок. Да, мы терпеливы со своими соседями, но мы памятливы на преступления. И злодеяния Казда лежат далеко за гранью, до которой можно прощать!

Последняя фраза почти утонула в гневных воплях разъяренной толпы. Марк подверг речь Императора критическому анализу и не нашел в ней изъянов. В душе он восхищался даром Маврикиоса, который от слова к слову вырастил в душах людей гнев, подобно тому как каменщик возводит здание из кирпичей — ряд за рядом. Его откровенность была для толпы эффектным новшеством.

— Война! — заревел Амфитеатр. — Война! Война!

Слово отдавалось эхом и раскатывалось по Амфитеатру, как дикий перезвон колоколов. Император позволил людям покричать всласть. «Возможно, он наслаждается, видя, как объединяется его народ», — решил Марк. Он использовал всеобщую ненависть к Казду, чтобы преодолеть сопротивление бюрократов, которые постоянно ставили ему палки в колеса.

Наконец император поднял руки, и люди медленно успокоились.

— Благодарю вас, — сказал он собранию. — Вы поддержали меня в том деле, которое было правым в любом случае. Время полумер прошло. В этом году мы ударим всей силой. Я сам поведу войска. В следующем году Казд уже не причинит нам беспокойства!

Последние приветственные крики — и арена опустела, но люди все еще в возбуждении переговаривались. Когда наконец Император пошел к выходу, стражники тоже позволили себе немного расслабиться.

— Ну, что ты думаешь об этом? — спросил Скаурус Гая Филиппа, когда они или к казарме.

Старший центурион почесал свой шрам на щеке.

— Он совсем не так глуп, в этом нет сомнения. Но до Цезаря ему далеко.

Марк согласился с ним. Да, речь Императора зажгла толпу, что правда, то правда. Но разгорячить народ и убедить в своей правите оппозицию — это слишком разные вещи. Театральные действа ничего не значили для таких холодных расчетливых людей, как Сфранцез.

— А кроме того, — неожиданно добавил Гай Филипп, — глупо говорить о своих триумфах до того, как ты их получил.

«И в этом, — подумал трибун, — старший центурион был, как всегда, прав».

7

— Какой-то намдалени ждет тебя у дверей, — доложил Фостис Апокавкос утром второго дня после объявления императором войны. — Он сказал, что его зовут Сотэрик, чей-то там сын.

Это имя ничего не говорило Марку.

— А он не сказал, чего ему нужно от меня?

— Нет, а я его не спрашивал. Не люблю намдалени. Для меня все они… — И Фостис добавил сочное латинское ругательство.

Бывший крестьянин прочно вписался в общество римлян — лучше, чем надеялся Марк, когда вытащил его из жуткой дыры в воровском квартале Видессоса. Его лицо потеряло мрачное выражение, на костях наросло немного мяса, чего, впрочем, и следовало ожидать. Но не это было главным. Отвергнутый страной, где он родился, он делал все, что мог, чтобы стать частью легиона и быть таким же, как его новые друзья. Хотя римляне уже могли бегло говорить по-видессиански, что сильно облегчало их жизнь в Империи, Фостис учился латыни с не меньшей быстротой, чтобы облегчить свою жизнь в римской казарме. Он упорно и умело трудился, осваивая приемы борьбы на мечах. Ни меча, ни копья он никогда прежде не держал в руках. И… Марк наконец заметил:

— Ты побрился! — воскликнул он.

Апокавкос в смущении провел рукой по выбритому подбородку.

— Ну и что с того? Я чувствовал себя неловко — единственная борода в казарме. Красавцем мне не быть, с бородой или без нее. Правда, я не очень-то понимаю, зачем вы, ребята, это делаете — бритье приносит больше неприятностей, чем пользы, если тебя интересует мое мнение. Но я пришел показать тебе не свой выбритый подбородок. Ты собираешься говорить с этим чертовым намдалени? Или мне сказать ему, чтобы он убирался отсюда?

— Думаю, я поговорю с ним. Что там сказал этот жрец несколько дней назад? Знания никогда не бывают излишними.

«Подумать только, — сказал он про себя, — кажется, моими устами говорит Горгидас…»

Прислонившись к стене казармы, солдат-наемник с восточных островов терпеливо дожидался римлянина. Это был крепко сложенный человек среднего роста с темными волосами, голубыми глазами и бледной кожей, выдававшей в нем северянина из княжества Намдален. В отличие от большинства своих соплеменников, он не выбривал сзади голову, и длинные волосы копной падали ему на плечи. На вид ему было не больше тридцати двух — тридцати трех лет.

Когда намдалени увидел трибуна, он выпрямился, подошел к нему и протянул две ладони в обычном приветствии. Скаурус тоже подал ему руку, но вынужден был заметить при этом:

— Боюсь, что не знаю твоего имени.

— Разве? Прошу прощения, я называл себя твоему солдату. Меня зовут Сотэрик, сын Дости из Метепонта. Из Княжества, разумеется.

Апокавкос опустил полное имя Сотэрика, но и в таком виде оно ничего не говорило Марку. Однако римлянин что-то слышал о его родном городе.

— Метепонт? — нахмурился он. Затем припомнил: — Родина Хемонда?

— И Хелвис. Она моя сестра.

Теперь Марк присмотрелся к нему внимательнее. Прежде Хелвис не упоминала о своем брате, но он видел их несомненное сходство. Цвет кожи у них был одинаковый, однако это еще ни о чем не говорило — у многих намдалени кожа была светлой. Но у Сотэрика был тот же изгиб рта, хоть и более жесткий, лицо его, как и у Хелвис, было широким, с крупным подбородком. Нос у нее короче и прямее. Трибун вдруг сообразил, что слишком долго изучает лицо гостя, а это может показаться невежливым.

— Извини, — сказал он. — Не зайдешь ли ты в казарму, чтобы обсудить твое дело за кувшином хорошего вина?

— С удовольствием.

Сотэрик прошел следом за трибуном. По пути Скаурус познакомил его с несколькими легионерами. Приветствия Сотэрика были достаточно дружелюбными, но Марк заметил, что гость невольно оценивает и сравнивает жилища намдалени и римлян. Это не огорчило трибуна — он сам сделал бы то же самое.

Сотэрик уселся на стул в углу, чтобы не сидеть спиной к двери.

Марк с улыбкой заметил:

— Теперь, когда ты обезопасил себя от нападения из-за угла, рискнешь ли ты выпить со мной стакан красного вина? На мой взгляд, это вино слишком сладкое, но все вокруг очень любят такое…

На бледном лице Сотэрика проступила краска смущения.

— Неужели меня так легко разгадать? — спросил намдалени, качая головой в шутливом сожалении. — Я слишком долго пробыл среди видессиан, чтобы научиться не доверять собственной тени, но недостаточно долго, чтобы умело скрывать это. Да, красное вино будет в самый раз. Спасибо.

Они молча выпили. Казарма была почти пуста. Как только Фостис Апокавкос увидел намдалени, он сразу же испарился, не желая с ним разговаривать.

Наконец Сотэрик поставил стакан на стол и посмотрел на Марка сквозь скрещенные пальцы.

— Ты не такой, каким я тебя представлял, — сказал он резко.

— Вот как? — на это заявление трудно было найти другой ответ. Римлянин еще раз отхлебнул из стакана.

«Вино, — подумал он, — слишком уж густое и терпкое».

— Хемонд — пусть Фос примет его душу — и моя сестра говорили мне, что ты терпеть не можешь ядовитой хитрости и интриг, которые так ценятся в Империи, но я не поверил им. Ты слишком дружен со многими видессианами и слишком быстро завоевал доверие Императора. Но, повстречав тебя, я вижу, что они были правы.

— Я рад, что ты так думаешь. Но, может быть, моя хитрость столь велика, что ты принимаешь ее за искренность?

Сотэрик снова покраснел.

— Я думал и об этом.

— Ты знаешь больше, чем я. Так не лучше ли оставить все эти церемонии и сразу перейти к делу. Мы говорим добрых полчаса, а я понятия не имею, зачем ты здесь.

— Тебе конечно же известно… — начал намдалени, но тут же сообразил, что Марк ему не земляк. — Да нет, откуда ты можешь знать. Согласно нашим обычаям, я должен принести слова благодарности человеку, доставившему меч воина его семье. Я ближайший родственник Хемонда в Видессосе, и эта обязанность лежит на мне. Наш дом навеки твой должник.

— Ты был бы куда большим моим должником, если бы я не встретил Хемонда тем утром, — горько сказал Марк. — Ты не должен мне ничего — скорее, я обязан вам. Из-за нашей встречи с Хемондом мой друг мертв, прекрасная женщина стала вдовой, мальчишка, о существовании которого я и не подозревал, осиротел. И ты еще говоришь о каком-то долге?

— Наш дом навеки в долгу у тебя, — повторил Сотэрик, и Марк понял, что обязан принять это независимо от обстоятельств. И он развел руками, показывая, что соглашается, но через силу. Сотэрик кивнул, и по его виду можно было заключить, что он считает свой долг выполненным. Марк подумал, что сейчас он поднимется и уйдет, но гость пришел к римлянину не только с этим. Он налил себе второй стакан и, откинувшись на спинку ступка, произнес:

— Я имею кое-какое влияние среди наших солдат и потому говорю от имени всех нас. Мы наблюдали за вами на полевых занятиях. Вы и наши братья-халога — единственные, кто, как вам известно, предпочитают сражаться в пешем строю. Но ваша тактика куда более совершенна. Как ты думаешь, можете ли вы показать нам ваши приемы боя? Мы, правда, предпочитаем лошадей и рождаемся прямо в седле, это правда, но бывает, что приходится сражаться пешими. Что ты на это скажешь?

Трибун с большим удовольствием согласился.

— Мы тоже, в свою очередь, сможем кое-чему научиться у вас, — сказал он. — Ваши воины храбры, они хорошо вооружены, и к тому же это самые дисциплинированные солдаты из всех, которых я здесь видел.

Сотэрик опустил голову, принимая комплимент. Через несколько минут, обсудив все детали, римлянин и намдалени договорились об удобном для обоих дне и о численности солдат — по триста с каждой стороны.

— А что мы поставим на кон? — спросил Сотэрик.

«Не в первый раз уже намдалени выдают свою страсть к азартной игре», — подумал Марк.

— Лучше всего, чтобы ставка была невысока. Слишком сильный азарт в бою ни к чему, — сказал он и, подумав несколько секунд, добавил: — Как тебе понравится такое предложение: проигравший угощает победителей в своей казарме. Это подходит?

— Отлично, — улыбнулся Сотэрик. — Это даже лучше, чем деньги, потому что, — клянусь ставкой на Фоса против Скотоса! — римлянин, ты мне нравишься.

Эта клятва удивила Марка. Но потом он вспомнил замечание Апсимара о вере намдалени, которые считали, что, хотя исход битвы между Добром и Злом и предопределен, человек все же должен время от времени подбадривать светлые силы своими ставками. Неудивительно, что при подобных религиозных воззрениях люди Княжества так пристрастились к азартным играм.

Сотэрик допил свое вино и уже собирался уходить, но вдруг вспомнил еще о чем-то и остановился.

— Совсем забыл… Я ведь должен передать тебе… — медленно начал он. И молчал после этого так долго, что Марк напомнил ему:

— Ты, кажется, хотел что-то сказать?

Островитянин удивил Марка своим ответом:

— Вообще-то поначалу я не хотел этого делать… Но я уже говорил тебе, вы, римляне, и ты в том числе, не такие, какими я вас себе представлял. Поэтому я все же скажу. Это касается Хелвис.

Одного этого имени было достаточно для того, чтобы Марк превратился в слух. Он не знал, чего ему ожидать, и попытался скрыть свое волнение под маской вежливости. Сотэрик продолжал:

— Она просила сказать, если я сочту нужным, что не считает тебя виноватым в трагедии. Долг нашей семьи перед тем, кто принес ей меч, распространяется и на нее.

— Она очень добра, и я навсегда останусь благодарен ей за это, — сказал Марк от всей души. Если бы Хелвис через несколько дней после гибели мужа возненавидела его, то все было бы чересчур просто.

На учениях римляне показывали чудеса смелости и выучки: каждый хотел войти в число тех трехсот, которые сойдутся в бок с намдалени. Другого Марк и не ожидал. Отобранные счастливцы были лучшими легионерами Марка. То, что трибун выбрал именно их, доверив им честь легиона, наполняло солдат гордостью. В учебных боях в Имбросе стало ясно, что они были лучшей пехотной частью Империи. Теперь им предстояло доказать это снова — уже в столице.

— Надеюсь, ты не отстранишь меня от этого боя только потому, что я не сражаюсь в строю? — заметно нервничая, спросил Виридовикс, когда они возвращались в свои казармы.

— У меня даже и мысли такой не было, — заверил его трибун. — Если бы я только попытался сделать это, ты бы набросился на меня с мечом, а? Лучше испытай его на намдалени.

— Договорились.

— К чему столько эмоций из-за глупого желания порубить друг друга на куски? — поинтересовался у кельта Горгидас. — Что за удовольствие ты от этого получаешь?

— Язык у тебя подвешен неплохо, мой греческий друг, но, думаю, что сердце не слишком-то горячее. Битва — это вино, женщины и золото вместе взятые. Никогда я не жил более полной жизнью, как в те минуты, когда видел сраженного мною врага у своих ног.

— А если сраженным окажешься ты? — пожал плечами Горгидас. — Ты понял бы куда больше, если бы взглянул на войну глазами врача: грязь, раны, гной, отрубленные руки и ноги. Калеки, которые уже никогда не будут здоровыми. Лица людей, несколько дней умирающих от раны в живот.

— А слава? — крикнул Виридовикс.

— Эти глупости ты скажешь истекающему кровью парню, который только что потерял руку. Лучше не говори мне о славе, я латаю тела, по которым ты к ней идешь.

Врач ушел, и на его лице было написано отвращение.

— Если бы оторвал свой взор от грязи, ты, возможно, увидел бы побольше, — крикнул ему вслед Виридовикс.

— Если бы ты не бросал в грязь раненых, мне никогда не пришлось бы туда смотреть.

— Никакого воинского духа, никакой мужской воли, — печально подытожил Виридовикс, обращаясь к Скаурусу.

Трибун снова вернулся мыслями к Хемонду.

— Так ли он неправ? Я не уверен.

Галл уставился на него, а затем резко повернулся и поспешил прочь, словно опасаясь подцепить опасную заразу.

В казарме их ждал Нейпос. Его толстое лицо выражало печаль и озабоченность. После вежливого обмена приветствиями он спросил Марка:

— Скажи мне, не вспомнил ли ты что-нибудь важное об Авшаре с того времени, как императорские судьи начали свое расследование? Хоть что-нибудь?

— Не думаю, что смогу припомнить об Авшаре что-нибудь новенькое. Писцы вытащили из меня буквально все, — усмехнулся Марк, вспомнив допросы, через которые он прошел. — Даже пытками они не добились бы большего.

У Нейпоса опустились руки.

— Мы снова во мраке, и проклятый казд — пусть Фос лишит его своего благословения — выиграл еще один тур. Как хорек, он проскальзывает в самые узкие щели.

Римлянин подумал о том, что, когда Авшар достигнет западного берега Бычьего Брода, все шансы схватить его исчезнут. Он не слишком надеялся на огненные маяки Комноса, расставленные на границе, — она была слишком велика и слишком слабо защищена, да и кроме того, на нее слишком часто совершали налеты летучие отряды из Казда. Но, увидев разочарование, проступившее на лице Нейпоса, он понял, что у жреца была идея поимки колдуна и теперь еще одна надежда рухнула. Когда Скаурус высказал свое предположение вслух, то получил в ответ безвольный кивок.

— Да, да. Было бы не так уж трудно выследить его. Когда он покинул Посольскую Палату, он забрал почти все свои вещи, оставив только дымящийся алтарь своего темного бога. Но то, что когда-то принадлежало ему, все еще ему подчиняется. С помощью этих вещей наши ученые могли бы найти Авшара. Но все наши заклинатели, включая вашего покорного слугу, в растерянности. Его колдовство не подчиняется тем правилам, которым следуют люди с доброй волей. Злодей силен, очень силен.

Нейпос выглядел таким мрачным, что Марку захотелось хоть как-нибудь приободрить его, но он не смог придумать ничего веселого. Как великан, оказавшийся среди пигмеев, Авшар стряхнул с себя преследователей и теперь, на свободе, был готов выпустить на волю все зло, которым обладал.

— Давным-давно, еще до того, как маркуранцев поглотил Казд, люди Макурана говорили: «Чтоб ты жил в интересное время!» До того, как ты, Марк, и твои солдаты появились в Видессосе, я и не понимал, насколько сильным было это выражение.

Тренировочное поле, на котором проходили учебные бои видессианских солдат, находилось прямо под городской стеной, на юге. Глядя на юго-восток, можно было увидеть остров, который видессиане, называли Ключ, — темная земля на сером горизонте. Занимая положение между западными и восточными провинциями Империи, он доминировал над местностью и защищал подступы к столице со стороны моря Моряков. По величине порта он занимал второе место после столицы, и именно там находилась главная база императорского флота. Но Марку сейчас некогда было думать об этом, мысли его были заняты более неотложными делами.

Отряд, состоявший из трехсот тщательно отобранных солдат, внимательно следил за готовящимися к бою намдалени. Горгидас предлагал назвать их «спартанцами», поскольку их число соответствовало численности отважного отряда, который встретил персов в Фермопилах. Скаурус серьезно ответил:

— Я знаю, эти люди были гордостью Греции. Но, видишь ли… нам требуется доброе предзнаменование, а они, насколько мне известно, все погибли.

— Нет, говорят, что двое из них уцелели. Один потом отважно сражался при Платайе, а второй покончил с собой от стыда за свою трусость. Но я принимаю твои возражения.

Наблюдая за намдалени, трибун уже в который раз отметил про себя их отличное сложение. Такие же высокие, как кельты, они носили конические шлемы, отчего казались еще выше. В плечах и груди намдалени были шире, чем галлы, и доспехи их были тяжелее. Этим частично объяснялось их пристрастие к лошадям: в пешем бою они быстрее уставали из-за тяжестей, которые носили на себе.

Между намдалени и римлянами сновали судьи из видессиан и халога, известных своей честностью и объективностью. Они были вооружены серебряными свистками, а их белые судейские одежды ярко выделялись на общем фоне.

Мечи и копья бойцов были снабжены деревянными наконечниками, чтобы избежать настоящих ранений.

Марк уже привык к тому, что слухи мгновенно разлетаются по городу, и все же его удивила многочисленность толпы зрителей. Разумеется, сведи них было немало римлян, намдалени, а также солдат и офицеров из видессиан. Но каким образом о предстоящем поединке узнали цветасто разодетые чиновники и горожане? Откуда узнал об этом тощий посол Аршарума? Последний раз Марк видел его в Посольской Палате, когда он бежал за своим луком, чтобы отбиваться от солдат Хемонда. Впрочем, на этот вопрос Марк получил ответ быстро. Кочевник что-то крикнул, обращаясь к римлянам, и Виридовикс ответил ему взмахом руки. Высокий, сильный галл и худощавый маленький кочевник составляли довольно забавную пару, но они, несомненно, были хорошо знакомы и нравились друг другу.

Главный судья, командир халога по имена Зеприн Красный, подозвал обоих командиров в центр поля. Халога, носивший баранью шкуру, получил свое прозвище не за цвет волос (они были белокурые), а за цвет лица. Кожа его, от шеи до бровей, была красной, как мясо семги. Взглянув на него, Горгидас назвал бы его «кандидатом в жертвы полнокровия», но халога был не тем человеком, которому можно безнаказанно говорить такое.

Марк обрадовался, увидев Сотэрика. В отряде намдалени были и более высокие по званию офицеры, но именно сын Дости получил честь командовать отрядом: ведь это он организовал сражение.

Зеприн сурово оглядел обоих командиров. Его медленный, размеренный выговор чистокровного халога придавал словам еще больший вес.

— В соревнование вступают честь и выучка. Вы знаете это. Знают это и ваши солдаты. Не забудьте же мои слова, когда начнете наносить друг другу удары деревянными наконечниками. Нам не нужна резня.

Он оглядел остальных судей, чтобы убедиться в том, что все слышали его речь. Удовлетворенный увиденным, он заговорил уже спокойнее:

— Я не боюсь, что это случится — среди вас нет ни одного горожанина. Так пусть же этот бой принесет вам радость! Как бы я хотел присоединиться к вам не с жалким жезлом судьи в руке, а с настоящим боевым мечом!

Скаурус и Сотэрик вернулись к своим солдатам.

Римляне собрались в три манипулы — две в атаке и третья в резерве. Их противники образовали единую колонну с копейщиками в авангарде, построенными в виде клина. Сотэрик оказался в центре в первом ряду.

Когда Зеприн увидел, что обе стороны готовы, он махнул жезлом, давая сигнал к началу. Остальные судьи отошли в сторону, чтобы наблюдать за ходом сражения.

Как и предполагал халога, трудно было поверить, что это ненастоящий бой. Намдалени, сосредоточенные и суровые, двинулись вперед. Прямая атака их длинных копий, их крики, способные устрашить противника, — все это было настоящим, и только не блестела на наконечниках сталь. Они приближались.

— Вперед! — рявкнул трибун, и первая шеренга бросилась в атаку, выставив наперевес свои пила.Большинство из них ударились о щиты намдалени, не причинив им никакого вреда. В настоящем же бою пила с острыми наконечниками из мягкого металла пробили бы маленькие круглые щиты островитян.

Здесь и там копье ударялось о кольчугу или кожу. Судьи торопливо перебегали от одной группы сражающихся к другой, поднимая жезлы и приказывая «убитым» отойти в сторону. Один из солдат-намдалени, полагая, что его доспех выдержал удар копья, обругал судью, посчитавшего его «убитым». Судья-халога, который был на голову выше солдата из Княжества, толкнул его в грудь кулаком, и еще до того, как тот упал, снова переключил свое внимание на бой.

Копья намдалени не были метательным оружием. Выстаивая под ударами дротиков, северяне пожертвовали частью солдат, пока не подошли вплотную к римлянам. Сила их фаланги и длина их копий начали давать о себе знать. Римляне не смогли подойти к противникам так, чтоб можно было пустить в ход мечи, и центр их начал слабеть. Все больше «убитых» римлян уходило с поля боя, повинуясь свисткам и взмахам жезлов. Люди Княжества издали радостный клич в ожидании победы.

Гая Филиппа одолевали двое намдалени. Меч его мелькал в воздухе, как язык пламени, отчаянно отбивая атаки. На помощь бросился Виридовикс. Одного из врагов он уложил своим громадным кулаком, затем отразил несколько ударов другого и вдруг аккуратно, как хирург, коснулся шеи намдалени тыльной стороной меча. Лицо солдата стало пепельным, и он отшатнулся. Свисток судьи он услышал с явным облегчением. Римляне и некоторые из их противников одобрительными возгласами отметили искусство кельта.

Однако были и настоящие ранения — даже защищенные деревянными насадками копья солдат обоих отрядов оказались достаточно эффективным оружием. Вот один из легионеров упал со сломанной рукой, а другой свалился, оглушенный ударом по голове. Несколько человек получили ранения мечами, хотя противники старались наносить только безобидные удары.

Марк не обращал большого внимания на потери. Он был слишком занят тем, что удерживал намдалени от прорыва и заставлял их сражаться поодиночке. Благодаря своему посту командира и красному плащу, он был хорошей мишенью. Одни намдалени старались не попасть под удар его знаменитого меча, другие, более храбрые, наоборот, стремились сразиться с ним и испытать его силу. Сотэрик бросился на него. Лицо намдалени горело вдохновением боя. Римлянин встретил удар его копья своим щитом. Он уже хотел напасть на Сотэрика с мечом в руке, но сражение разлучило их. Другой намдалени упал, сбитый с ног ударом щита, и трибун коснулся его груди мечом. Он отступил на шаг, ожидая сигнала судьи, но этот удар, по-видимому, остался пропущенным.

Скаурус начал пробиваться к старшему центуриону. Гай Филипп только что отбил атаку и вывел солдата из боя, коснувшись мечом его живота. Трибун крикнул во все горло, стараясь перекрыть голосом шум схватки. Некоторые из намдалени, должно быть, тоже услышали его, но это не имело значения — ведь они не знали ни слова по-латыни. Услышав Марка, Гай Филипп в удивлении поднял брови.

— Ты уверен?

— Да, я уверен. Они, безусловно, побьют нас, если мы примем их правила.

— Хорошо. — Центурион кулаком, в котором был зажат меч, смахнул пот со лба. — Ты прав, терять нам нечего. Эти паразиты слишком сильны в прямой атаке. Я надеюсь, ты разрешишь мне возглавить контратаку?

— Только тебе и никому другому. Возьми с собой галла, если сумеешь его найти.

Гай Филипп оскалился по-вольчьи.

— Да. Если наш план будет удачен, то именно такой человек мне и нужен.

Он прошел сквозь ряды римлян, раздавая команды. Третья манипула до сих пор стояла в резерве и, хотя вражеский натиск усилился, не принимала участия в битве. Гай Филипп собрал около тридцати солдат и быстро передвинулся с ними на левый фланг. По пути он увидел Виридовикса, занятого поединком, и крикнул ему, чтобы тот присоединялся.

— Ну, прощай, мне пора, — сказал кельт своему противнику и быстро коснулся его лица мечом. Солдат выбыл из боя. Еще до того, как судья вывел с поля «убитого», Виридовикс уже бежал за центурионом и его фланговой группой.

«Еще несколько минут — и все кончится», — подумал Марк. Если намдалени пробьют поредевшую линию легионеров до того, как Гай Филипп присоединится к флангу, римляне проиграют бой. Если же нет, он устроит Киноскефалы в миниатюре. Так же, как Тит Фламинин в сражении с Филиппом Македонским сто сорок лет назад, он собирался использовать умение своих солдат сражаться малыми группами и одной только маневренностью разбить тяжело вооруженного, неповоротливого противника. «А изучение греческого языка — не такое уж бесполезное дело, — подумал он. — Если бы не интерес к Полибию, я никогда бы не додумался да этого».

Положение должно было измениться очень скоро. Римский центр был непростительно растянут. В самой гуще битвы стоял, словно несокрушимый каменный бастион, легионер Муниций. Шлем его был смят и сбит на сторону, щит почти разломался на куски, но воин все еще удерживал намдалени на расстоянии. Другие римляне, теснимые противником, отошли к нему. Внезапно давление на них ослабло. Это Гай Филипп и его небольшая группа ударили по противнику с фланга. Короткие пила, которые в начале столько хлопот причинили римлянам, теперь превратились в кошмар для их врагов. Намдалени не успели вовремя развернуть свои длинные копья, чтобы встретить легионеров, и строй их был смят. С победным боевым кличем римляне бросились в образовавшиеся бреши, и вскоре прорыв дал возможность остальным римлянам и резерву начать настоящую «бойню». За ними бегали вспотевшие, задыхающиеся судьи, считавшие «потери». В таком бою, когда всякий строй и порядок был уничтожен, Виридовикс был незаменим. Словно дикая машина для разрушения, он проносился сквозь распавшиеся ряды намдалени, разбивая копья и ломая щиты своим могучим мечом. Его длинные рыжие волосы выбивались из-под шлема и развевались на ветру, как огненное знамя.

В то время как ряды намдалени смешались, римляне снова выстроились в прежний порядок и их атаки завершили дело, начатое ударом фланговой колонны. Островитяне уже не могли сопротивляться. Вскоре сражение продолжала лишь горстка уцелевших храбрецов, сжатая римлянами со всех сторон. Среди окруженных был и Сотэрик. Увидев Марка, он с хохотом выкрикнул:

— Подлый враг! Тебе не взять меня живым!

Он бросился к трибуну, подняв меч. Улыбнувшись в ответ, Скаурус подошел ближе. Брат Хелвис оказался быстрым, сильным и очень опытным фехтовальщиком, пожалуй, самым опытным из всех, что встречались Марку в бою. Отражая удары шитом, римлянин делал все возможное, чтобы его не коснулось лезвие меча. Марк тяжело дышал, впрочем, намдалени тоже начал задыхаться. Учебный бой был таким же утомительным, как и настоящий. Легионер бросился на помощь к своему командиру. Отвлеченный новой опасностью, Сотэрик на секунду замешкался, и меч Марка обошел его щит сбоку, ударив в кольчугу. Зеприн Красный свистнул в свисток и указал на намдалени своим жезлом. Сотэрик поднял руки.

— Окруженный врагами, ваш храбрый вождь пал, — крикнул он своим людям. — Пришло время просить пощады.

Он упал на землю, вполне достоверно имитируя собственную гибель. Оставшиеся на ногах солдаты сняли шлемы в знак своего поражения.

— Да здравствуют наши враги в этой битве и наши друзья в следующих боях! — крикнул Марк, и римляне с радостью подхватили это приветствие.

Намдалени ответили криками одобрения. Оба отряда тут же оставили поле боя. Бывшие противники смеялись, хлопали друг друга по плечу и пожимали руки. Марк увидел, как один солдат из Княжества помогает хромающему римлянину добраться до врача, как один из легионеров показывает свой колющий удар двум намдалени, и решил, что сегодняшний день был очень удачным.

Чудом восстав из мертвых, Сотэрик подошел к трибуну.

— Я хочу попросить тебя, чтобы ты отложил пирушку на пару дней. Я был так уверен в нашей победе, что, боюсь, не приготовил никаких припасов для этого пира.

— Мы не торопимся, — ответил Марк. — Твои воины сражались очень хорошо.

Он хотел сказать, что намдалени — не пехотинцы по самой своей природе — сделали все, что от них зависело, и дали римлянам хороший бой.

— Благодаря тебе. Я-то думал, что мы уже пробили ваш центр, а ты ударил фланговым маневром. Удачная мысль. И главное, вовремя ты сообразил.

— Боюсь, это не совсем моя идея. — Он рассказал о том, как позаимствовал тактический ход у Фламинина, оказавшегося в сходной ситуации.

Сотэрик задумчиво покачал головой.

— Интересно, — заметил он. — Ты используешь опыт сражений, о которых здесь никто не знает. Когда-нибудь это может оказаться настоящим кладом.

Такая мысль уже приходила в голову Марку, но, поскольку трибун привык смотреть на дело с двух сторон, он подумал, что и видессианский опыт так же неизвестен римлянам… И какова будет цена, которую ему когда-нибудь придется заплатить за эти знания?

Стояла глубокая ночь. Лампы, факелы и толстые сальные свечи ярко освещали большой двор перед казармой намдалени, заставленный длинными столами и широкими досками, наспех положенными на козлы. Столы ломились от бочонков с вином и блюд с мясом и овощами. За исключением тех невезучих, кто остался на часах, все римляне прибыли на выигранное ими пиршество.

Солдаты, которые сражались друг с другом несколько дней назад, сидели за одним столом, обменивались шутками и с гордостью демонстрировали свои повязки восхищенным товарищам.

Жареная свинина, говядина и козлятина были главными блюдами, оттеснив дичь, рыбу и дары моря. К неудовольствию намдалени, большинство римлян благосклонно отнеслись к рыбке под острым маринадным соусом, которую так любили видессиане. Люди Княжества предпочитали более простую еду своих северных предков. Римлянам же эта острая рыбка напоминала гарум, которым они так охотно лакомились в Риме.

— Может быть, ты и чеснок любишь? — содрогнувшись, спросил Сотэрик.

— Конечно. А ты разве не ешь чеснок? — удивленно ответил Марк, поражаясь тому, что кто-то может не любить его.

Вино, пиво и яблочный сидр лились в глотки, словно вода. Марк начал привыкать к сладким местным винам, постепенно полюбил он и темное густое пиво, которое варили видессиане. Но когда трибун сказал об этом Сотэрику, пришел черед удивляться намдалени.

— Эта дождевая водичка? — воскликнул он. — Ты должен побывать в Княжестве, мой друг! Мы варим такое пиво, что в него можно втыкать вилку.

Виридовикс с большой глиняной кружкой в руке сказал:

— Кому нужно это пойло с вилкой или без вилки? Это выше моего понимания. Ведь существует кровь виноградной лозы. Там, где я родился, пиво было напитком крестьян и простонародья. А вот для вождей существовало вино. Хотя и среди них не всякий мог себе это позволить. Хорошее вино — вот напиток, достойный мужчины, скажу я вам.

Как и большинство римлян, трибун пил вино с детства и принимал его как нечто само собой разумеющееся. Впервые он понял, как драгоценен был этот напиток там, куда он попадал редко, там, где не рос виноград.

Справа от кельта сидел его друг-кочевник с далекого северо-запада. Аршарум назвался своим полным именем — Ариг, сын Аргуна. Несмотря на теплую ночь, он был одет в свою куртку из волчьего меха и мохнатую шапку из рыжей лисы. Суровым худощавым лицом и хищностью движений он напоминал охотящегося орла. Аршарум был слишком занят едой, но разговор о вине и пиве заинтересовал его.

— Пиво, вино, сидр, какая разница? — Он говорил на чистом видессианском языке с легким прищелкивающим акцентом. — Кумыс, сделанный из молока кобылы, — вот мужской напиток. Он любого валит наповал.

«Не слишком приятное пойло», — подумал Марк. Он заметил, что любовь к кумысу не помешала Аригу выпить немало кружек вина и пива.

Еда исчезала со столов с такой скоростью, что было не так уж просто накрывать их снова. Женщины намдалени постоянно ходили в кухню за добавкой и напоминали пожарных, заливающих пламя ведрами воды. Марка удивило, что Хелвис тоже была среди них. Когда он сказал об этом Сотэрику, тот ответил, удивленно пожав плечами:

— Она сказала, что так скорее сможет отвлечься от грустных мыслей. Незачем сидеть в одиночестве и страдать. Что я мог ей возразить?

Местные женщины мало отличались от тех, кого Скаурус встречал в римских провинциях. Их не слишком беспокоила вульгарность и фривольные шутки мужчин. Ласковые щипки солдат и сердитые крики полковых дам вызывали у тех и других только смех. Но никто не решался дотронуться до Хелвис — горе, как невидимый щит, ограждало ее от насмешек. Ее взгляда, полного тихой печали и отрешенности даже в те минуты, когда она наливала вино солдатам, было достаточно, чтобы осадить самого ретивого ловеласа.

Все больше и больше вина прибывало на столы, а еды приносили все меньше и меньше. С самого начала пиршество не было тихим, а под конец гуляки совсем разбушевались. Римляне и намдалени обучали друг друга своим родным ругательствам, пытались научить петь свои песни и неуклюже повторяли незнакомые па чужих танцев. За столом вспыхнуло несколько драк, но соседи быстро погасили их — добрые чувства были слишком сильны в этот день, чтобы начинать ссоры.

Все больше посторонних присоединялось к пирующим. Скаурус увидел за одним из столов Тасо Ванеса — с кружкой в одной руке и куриной ногой в другой. Он махнул послу Катриша, и тот стал протискиваться через толпу.

— Мне приятно, что ты все еще хочешь иметь со мной дела, — сказал Тасо трибуну. — Особенно если вспомнить, что в нашу последнюю встречу я удрал.

Марк уже достаточна выпил, чтобы не обращать внимания на подобные мелочи.

— Забудь об этом, — сказал он великодушно. — Тогда мы приходили за Авшаром, а не за тобой.

Он тут же вспомнил о неудачной погоне, посуровел и остановился, решив, что сморозил глупость. Ванес, как маленький шустрый воробей, с улыбкой покосился на римлянина.

— Как интересно, — произнес он. — Меньше всего я ожидал увидеть тебя пирующим с намдалени.

— Почему бы тебе не заткнуться, Тасо? — спросил Сотэрик, но по его не слишком сердитому тону было ясно, что он и сам понимал бесполезность просьбы. Он, очевидно, хорошо знал Катриша и, как многие здесь, привык к его замечаниям. — Я думаю, ты болтаешь только для того, чтобы слушать самого себя.

— Разве может быть лучший повод для разговора? — улыбнулся Ванес. Он добавил бы еще что-то, но Марк, любопытство которого было растревожено замечанием посла, перебил его:

— А чем плохи эти ребята? — спросил он, показывая рукой на пирующих. — Мы как будто ладим друг с другом. Разве в этом есть что-то предосудительное?

— Спокойно, спокойно. — Посол предупреждающе коснулся руки Марка, и тот сообразил, что слишком громко говорит. — Почему бы нам не предпринять небольшую вечернюю прогулку? Цветущий жасмин в это время года особенно приятен, не правда ли? — Он повернулся к Сотэрику. — Не волнуйся, мой друг-островитянин. Я не собираюсь очистить его кошелек — ведь именно этим ты думал заняться позднее?

Сотэрик пожал плечами. Он был слишком занят разговором со своим соседом-земляком, который излагал какие-то соображения касательно охотничьих собак.

— Я не люблю собак с кривым косом, — говорил он. — У этой породы слишком маленькая пасть, им трудно удерживать добычу. Кроме того, глаза у них серые, а это признак плохого зрения.

— Не очень-то я тебе верю, — сказал Сотэрик, покачиваясь. Чем больше он пил, тем сильнее становился его акцент. — Я слышал, что у гончих с серыми глазами хороший нюх.

Испытывая весьма слабый интерес к охотничьим собакам, Марк с удовольствием последовал за Тасо Ванесом, и они вышли за пределы освещенного двора, в темноту. Посол без умолку болтал о ночных цветах и прочей чепухе, пока они не добрались до места, где их уже не могли услышать. Как только Ванес убедился в этом, его манеры и голос резко изменились. Внимательно посмотрев на римлянина, он сказал:

— Я должен еще решить, кто ты — умнейший человек или величайший дурак из всех, которых я когда-либо встречал.

— Ты всегда говоришь загадками? — спросил Марк.

— Почти все время — это хорошая практика для дипломата. Забудь обо мне, лучше посмотри на себя. Когда ты встал с мечом против Авшара, я был уверен, что наше знакомство на этом и прекратится. На ты победил, и, кажется, знал, что делал. А теперь — это!

— Что — это? — переспросил трибун в полном недоумении.

— Ты и твои солдаты победили намдалени в учебном бою. Прекрасно. Этим ты польстил Нефону Комносу и сделал приятное Императору. Солдаты Княжества — хорошие воины; Маврикиос будет рад узнать, что теперь у него есть преданные солдаты, которые могут выстоять против них в случае необходимости. — Он поднял палец в предостерегающем жесте и ткнул в грудь Скаурусу. — А предан ли Императору ты? Ты разбил их, что же дальше? Ты хвастался своей победой? Нет. Ты уселся с ними за один стол, ты пьешь их вино, как будто вы с намдалени — лучшие друзья. Ты хочешь заставить Императора волноваться? Или ты думаешь, Сфранцез будет теперь относиться к тебе лучше? После той рыбки, которой он угостил тебя на банкете — сомневаюсь! Да-да, я видел, как ты тогда мялся, а ведь пищеварение, кажется, не доставляет тебе особенных хлопот.

— Какое отношение Сфранцез имеет к… — начал Скаурус и тут же замолчал, не закончив вопроса, потому что уже понял, каким будет ответ. Намдалени были наемниками, и это говорило о многом. Иностранных солдат принимает на службу не Император и не те, кто поддерживает его. Это работа чиновников и высшей столичной знать Они использовали наемников для того, чтобы сдерживать Гавраса и самим управлять Империей. Во главе же этих людей — Варданес Сфранцез.

Он выругался по-видессиански — для Тасо Ванеса, а потом по-латыни, чтобы отвести душу.

— Я вижу, теперь ты меня понял, — сказал Ванес.

— Но ведь это всего лишь пирушка… — запротестовал Скаурус.

Тасо Ванес удивленно поднял брови. Комментариев больше не требовалось. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты!» — трибун прекрасно помнил эти слова. Сам Цезарь, когда был молодым, попал под подозрение, потому что был знаком с Марием, возглавлявшим побежденную фракцию. А ведь Марк не отрицал своей симпатии к намдалени. Их подход к жизни напоминал тот, что был принят у римлян. Они смотрели на вещи по-деловому, не страдали чувствительной гордостью и не носились с религиозными фантазиями, как видессиане. Не было у них и мрачных мистических воззрений, как у халога. Люди Княжества делали свое дело как можно лучше, а их взгляды хорошо согласовывались с учением стоиков, столь близким Марку. Были и другие причины, которые он держал про себя.

Он ответил:

— Сейчас уже слишком поздно тревожиться, не правда ли? И потом, почему ты предупреждаешь меня? Ведь мы с тобой почти не знакомы.

Ванес громко рассмеялся; как и у Патриарха Бальзамона, смех его был веселым и немного ироничным.

— Я занимаю свой пост в этом городе вот уже восемь лет. Это, конечно, не самый большой срок. Гавтруз, например, здесь на два года дальше. Но я знаю всех, и все знают меня. Мы, послы, давно все постигли: как играть, какими трюками пользоваться, как торговаться, когда уступать, и в большинстве своем мы страшно скучаем. Во всяком случае, я. А с другой стороны, ты и твои римляне (он увидел, как Марк вскинул брови) — новые кости на игральной доске. Тяжелые кости, к тому же.. Многое будет зависеть от того, что вы выбросите: единицы или двойные шестерки. — Он почесал свою куцую бородку. — Пора нам возвращаться. Сотэрик, я полагаю, не может вечно говорить о гончих собаках с кривым носом.

Он пошел к пирующим, оставив за Скаурусом выбор — возвращаться или уйти в свою казарму. И Марк решил возвратиться. Тасо Ванес удовлетворенно хмыкнул, когда они подошли к столам.

— Несколько рано, — сказал он. — Но не слишком. Слишком рано лучше, чем слишком поздно, иначе мы не сможем найти места для игры или же ставки будут уже не по карману.

Наблюдая за сценами, которые предстали их взору, Марк еще раз подумал о характере намдалени. Почему они любили игру — потому что верили в игрока-Фоса, которого придумали их теологи, или просто потому, что родились для азарта? Сейчас он мог держать пари на последнее — и, скорее всего, нашелся бы намдалени, готовый поспорить с ним.

Большая часть столов и скамей исчезла, а вместо них прямо на земле начертили круг для игры в кости, рулетку, расставили мишени для метания ножей, а также кегли. Как и ожидал Скаурус, он увидел здесь Горгидаса. Грек был мастером игры в коттабос, в которой требовались опытность и практика. Марк сунул руку в свой кошелек и посмотрел, много ли при нем денег. Как он и думал — несколько бронзовых монет странной формы, с десяток серебряных и шесть золотых, последние чеканились размером с ноготь большого пальца. Более старые, потертые монеты были сделаны из хорошего чистого золота, а новые — с добавками серебра или меди. Формально курс их был одинаков, но трибун знал, что на рынке старые ценились куда больше.

Видессианские правила игры в кости (как он узнал за долгую зиму в Имбросе) отличались от тех, что были приняты в Риме. Две единицы («солнышки Фоса», как их называли) были самыми высокими номерами в игре. Можно бросать кости, пока не придут противоположные номера («демоны») или двойная шестерка — тогда ты проиграл. Были и маленькие ставки — сколько раз ты сможешь выкинуть кости, какие очки наберешь и так далее, в общем, все, что только сможет изобрести ум игрока.

Первый бросок был удачным. Скаурус бросил кости еще три раза, дважды получив «солнце», пока наконец не выбросил «демонов». Ставка возросла, и он выиграл, правда, почти тут же все спустил — на него с усмешкой глядели две шестерки.

Крики одобрения и хлопки ладоней донеслись из круга, где играли в коттабос. На мгновение Марк оторвался от костей и увидел то, что ожидал увидеть: Горгидас стоял, широко расставив ноги, и готовился швырнуть палку в кегли, выигрывая, наверное, уже в десятый раз, никак не меньше. Если бы он не был сейчас навеселе, половина намдалени ходили бы в его должниках еще до того, как закончится ночь.

Скаурус немного выиграл и немного проиграл. Он полностью сосредоточился на своем круге для игры в кости, на деньгах, лежащих рядом, и на костях, которые бросали мужские руки — руки, берущие фишки или сгребающие выигрыш. Неожиданно в круг потянулась нежная, тонкая в запястье женская рука с крашеными ногтями и изумрудным перстнем на длинном пальце. Ошеломленный Марк поднял глаза и увидел Комитту Рангаве. За спиной ее стоял Туризин Гаврас. Севастократор был одет в простую тунику и штаны и, видимо, находился здесь довольно долго. Комитта истолковала удивление римлян по-своему. Весело улыбаясь, она произнесла:

— Я знаю, это не принято, но я так люблю играть. Вы не возражаете? — Судя по ее тону, лучше было бы не возражать.

Он пожал плечами.

— Разумеется, моя госпожа.

Да и как он мог отказать подруге Севастократора?.. Она выиграла дважды, на третий раз проиграла все, сердито бросила кости и выругалась а необычайной для женщины легкостью. Игроки ухмыльнулись. Кто-то нашел еще пару костяшек, и с этого момента она была безоговорочно принята в компанию игроков.

Имея при себе немало денег, и постоянно повышая ставки, Туризин мог легко вытеснить остальных игроков. Памятуя о том, как он поставил сто золотых в споре с Варданесом Сфранцезом, Марк знал, что Севастократор был не прочь играть очень крупно. Но имея дело с людьми, ограниченными в средствах, он довольствовался тем же, что и они — тут рискнуть золотым; там горстью серебра. Он проигрывал с таким серьезным видом, как будто игра шла по меньшей мере на целые провинции. Все, что делал Туризин, он делал умело. Он был хитрым игроком, и вскоре хорошая кучка золотых выросла перед ним.

— Ты что, приставляешь им меч к горлу, или они нарочно проигрывают тебе? — спросил кто-то.

Марк удивился, увидев нависшего над Севастократором Маврикиоса Гавраса. Император был одет так же просто, как и его брат, и сопровождали его только двое телохранителей-халога.

— Ты никогда не научишься ценить опыт, — возразил Туризин и радостно ухмыльнулся, выиграв еще одну ставку: его соперник намдалени выбросил «демонов».

— Подвинься и дай своему старшему брату показать тебе, как это делается. Я слушал своих счетоводов и сборщиков налогов весь день и сыт по горло их замечаниями. «Прощу прощения, Ваше Величество, но в настоящее время я не могу порекомендовать вам этого». Ба! Иногда я думаю, что дворцовые церемонии — это медленный яд, придуманный бюрократами для того, чтобы доводить императоров до смерти. — Он усмехнулся Марку. — Моя дочь говорит, что это не так, но я ей больше не верю.

Он пробормотал «спасибо, милая» и взял кружку вина из рук прислуживавшей девушки. Девушка чуть не споткнулась, когда увидела, кому она протягивает вино.

Маврикиос мог не доверять намдалени, когда дело касалось интересов Империи, но он совершенно не боялся оставаться среди них.

Гаврасы, разумеется, ставили на разных игроков. Туризин, как и раньше, с легкостью выигрывал.

— Возвращайся к своим чиновникам и чернильным крысам и оставь кости людям, которые знают в них толк, — сказал он. — Ты скорее услышишь, как мертвец пукнет, чем выиграешь у меня медяк.

Маврикиос фыркнул:

— Даже слепая свинья иногда спотыкается о желудь… Ага, ну что я говорил!

Марк, против которого ставил Туризин, выбросил два «солнца». Император протянул брату раскрытую ладонь. Пожав плечами, Туризин отдал ему деньги.

Вскоре Марк пришел к выводу, что этим двоим не стоит играть друг против друга. Они настолько остро переживали свои удачи и неудачи, что принимали выигрыш как личное оскорбление. Их шутки быстро стали злыми. Оба игрока нервно облизывали губы, ожидая броска кубиков; ставки их были намного выше, чем у любого из игравших. Вскоре наступила очередь Туризина лезть в кошель — он проиграл весь свой выигрыш.

Маврикиос ошеломленно уставился на монеты.

— Что это? — спросил он, бросая часть своего выигрыша на землю. — Ты платишь мне деньгами Казда?

Туризин опять пожал плечами.

— Для меня это просто золото, к тому же более чистое, чем наше, если уж на то пошло.

Он подобрал монеты с земли и бросил их в толпу. Судя по радостным крикам, щедрость его не пропала даром. Увидев на лице брата странное выражение, Туризин сказал:

— Если я не имею права оплатить проигрыш, то на что мне тогда деньги?

От раздражения Маврикиос побагровел.

Все, кто стали свидетелями этой стычки между братьями, поспешно сделали вид, что ничего не заметили. Тем не менее дружеские взаимоотношения между игроками рухнули, и Марк не слишком огорчился, когда через несколько минут игра прекратилась. Из ссоры Императора с братом люди сделали не очень веселые выводы, и Маврикиос знал, что скоро их словесный поединок будет преумножен и разукрашен слухами.

Неторопливо поднимаясь по широкой лестнице большого дворца, который был частью дворцового комплекса, Марк с любопытством думал о том, сколько же сплетен разошлось по городу за эти дни. Впереди него быстро шагал худой писец, который принес Скаурусу приглашение явиться сюда — и вот он здесь, в помещении, куда даже и не думал попасть, в кабинете Варданеса Сфранцеза.

— Сюда, пожалуйста, — сказал писец, когда они поднялись наверх. Они прошли мимо нескольких больших комнат, через открытые двери которых Скаурус мог увидеть целые отряды писцов, склонившихся над табличками, пергаментом и дощечками с костяшками, на которых видессиане считали с невероятной быстротой. В казарме он чувствовал себя намного лучше. Сейчас, увидев в этом нервном центре Империи чиновников за работой, трибун не мог не признать его средоточием власти и силы.

У двери, к которой приближался Марк, стояли на часах двое плотных невысоких кочевника из степей Падрайи. Их лица, пустые от скуки, приняли настороженное выражение. Со дня своего прибытия в Видессос Скаурус не хотел иметь с каморами ничего общего. Было очевидно, что они чувствовали себя униженными из-за того, что один из них опозорил себя, став орудием в руках Авшара. Мрачные взгляды, которые кочевники бросали на него, лучше всяких слов сказали Марку о том, что каморы скорее предпочли, чтобы их соотечественник всадил свой дьявольский кинжал с демоном на рукоятке в грудь римлянина.

— Господин хочет видеть этого? — спросил один из них сопровождающего чиновника, нарочито пренебрежительно указав пальцем на Скауруса. — Ты уверен?

— Конечно, уверен, — сердито буркнул чиновник. — А теперь отойдите в сторону, вы, оба! Вмешиваясь в чужие дела, благодарности не заработаешь!

Подчеркнуто медленно каморы отошли от двери. Когда Скаурус проходил мимо них, один из часовых странно булькнул, имитируя хрип умирающего, у которого перерезано горло. Это было настолько жутко и так походило на настоящий хрип, что трибун невольно содрогнулся. Солдат ядовито ухмыльнулся.

Разгневанный тем, что проявил слабость при варваре, Скаурус вошел в кабинет Севастоса, готовый ко всему. Когда чиновник объявил имя трибуна, Марк поклонился так же аккуратно и четко, как поклонился бы Императору — он не хотел, чтобы малейшее нарушение этикета дало Сфранцезу хоть небольшое превосходство.

— Входи, входи, ты всегда желанный гость, — сказал Севастос. Как всегда, его глубокий мягкий голос не выражал ничего, кроме воспитанности и вежливости. Прежде чем Марк успел собраться с мыслями, второй находившийся в кабинете человек неожиданно соскочил со своего кресла и бросился навстречу трибуну.

Он был высок, худощав и неуклюж; на вид ему было не больше двадцати двух — двадцати трех лет. Лицо его обрамляла курчавая бородка. Он крепко сжал ладонь трибуна и дружески потряс ее.

— Великолепный бой, просто великолепный! — вскричал молодой человек и добавил: — Я видел, как ты побил намдалени. Если бы это была настоящая война, а не спортивное состязание, земля превратилась бы в губку, пропитанную их кровью. Великолепно, — повторил он.

— Да, конечно… — пробормотал Скаурус, совершенно растерявшись и не понимал, как этот безнадежно штатский человек может говорить о войне, да еще в таких выражениях.

Варданес Сфранцез сухо кашлянул.

— Одной из причин приглашения, мой чужеземный друг, стало искреннее желание познакомить тебя с моим племянником, спафариосом Ортайясом Сфранцезом. После твоей победы он только и говорит, что об этом, и умолял меня пригласить командира римлян.

В буквальном переводе звание «спафариос» означало «носитель меча», однако на самом деле оно соответствовало секретарской должности. В случае с Ортайясом именно так и было. Казалось, даже просто носить меч — и то представляло для него серьезное испытание. Однако он был возбужден до предела.

— Я был потрясен, увидев, как удачно ты отразил атаки намдалени пешим строем, — заявил он. — В своем «Искусстве ведения войны» Миндес Калокирес рекомендует сперва осыпать их стрелами со значительного расстояния и поясняет, что в рукопашном бою они непобедимы. К величайшему сожалению, вот уже сто лет, как он лежит в могиле. А мне было бы чрезвычайно интересно услышать его замечания по поводу твоего боя!

— Это было бы интересно, ваша светлость, — согласился Скаурус, не уверенный в том, что правильно понял речь Ортайяса. Юный дворянин говорил очень быстро и вдобавок к этому — с сильным акцентом. К тому же он обожал пышные слова, что было серьезным испытанием для не слишком сильного в видессианском языке трибуна.

— Калокирес — наш величайший военный историк, — вежливо пояснил дядя Ортайяса. — Господа, прошу садиться. Скаурус (по-видессиански это имя прозвучало как «Скаврос»), попробуй вина, если хочешь. Это чудесная лоза из западных провинций Рабан, в эти тяжелые времена она попадает к нам очень редко.

Бледно-розовое вино полилось в бокал из изящного алебастрового кувшинчика. Марк глотнул в знак вежливости, затем еще раз — уже с удовольствием, оценив прелесть букета, — это вино было, пожалуй, лучшим из всех, что ему доводилось пробовать в Видессосе.

— Я так и знал, что тебе понравится, — сказал Варданес. — Оно немного пряно для меня, я больше люблю простые вина, но довольно приятно на вкус и для разнообразия неплохо.

Скаурус посмотрел на Севастоса взглядом, в котором смешались недоверие и восхищение. Севастосу было бы нелегко согласиться с трибуном в вопросе о вкусе вина. Очевидно, Сфранцез просто хотел снять напряженность. Но Марк все больше терялся в догадках — чем же вызвана эта неожиданная встреча? Как бы то ни было, Севастос не спешил начинать беседу. Он обаятельно-вежливо поболтал о сплетнях, дошедших до него за несколько последних дней, не пожалев даже своих знакомых-чиновников.

— Есть такие, — заметил он, — кто думает, что отметка о получении денег, проставленная в бухгалтерской книге, сама по себе уже деньги. — Поднеся бокал к губам, он продолжал: — Требуется только один глоток вина, чтобы убедиться, насколько глупы эти люди!

Трибун согласился с ним, но при этом заметил, как властно сжала рука Сфранцеза полированную поверхность бокала.

Кабинет Севастоса был украшен богаче, чем личные покои Маврикиоса Гавраса. Со стен свисал шелк, расшитый золотыми и серебряными нитями, дорогие диваны были обиты красивыми тканями, кресла из черного дерева инкрустированы костью и самоцветами. И все же главным здесь было не стремление к чистой роскоши. Это было жилище человека, который ценил комфорт и удобства, но не стал их рабам.

В Риме Марк знал людей, которые устанавливали на своих виллах рыбные пруды, но он никогда не видел такого интересного аквариума как тот, что стоял на столе Сфранцеза — круглый, с плоским основанием стеклянный шар, в котором вверх-вниз сновали несколько ярких рыбок, терявшихся в зелени водных растений. Глаза трибуна непроизвольно возвращались к стеклянному шару, и Сфранцез с удовольствием наблюдал за своими маленькими рыбками в их невесомом на вид жилище. Он заметил взгляд Скауруса.

— Один из моих слуг занимается только тем, что ловит мух на корм рыбкам. Он уверен, что его хозяин сошел с ума, но я плачу ему достаточно, чтобы он молчал и делал свое дело.

К этому моменту римлянин уже решил, что приглашение Сфранцеза было ничем иным, как обычным официальным визитом. Он уже собирался произнести какое-нибудь вежливое извинение, сопроводив его жалобой на нехватку времени, и откланяться, когда Севастос вдруг заметил:

— Я рад, что после этого боя не начались трения между вами и намдалени.

— О, да! Это очень, очень радует! — с энтузиазмом подхватил Ортайяс. — Их свирепость известна так же хорошо, как их нечувствительность к боли и лишениям. Но когда эти качества соединяются с хорошей выучкой, с вашими знаниями, ринллне…

— Римляне, — поправил его дядя.

— Прощу прощения, — сказал Ортайяс, покраснев. Немного запнувшись, он закончил самой простой фразой, которую Скаурус услышал от него: — Вы будете прекрасно сражаться за нас!

— Я надеюсь на это, ваша светлость, — ответил Марк. Заинтересованный репликой Варданеса касательно островитян, он решил задержаться несколько дольше. Возможно, Севастос в конце концов скажет ему, чего он от него хочет.

— Мой племянник прав, — сказал Сфранцез. — Будет очень печально, если между вами и намдалени начнутся ссоры. Они верно служили нам в прошлом, и того же мы ожидаем от вас. В армии и без того слишком много вражды, слишком много трений между местными солдатами и наемниками. Каждый солдат — это наемник, но для некоторых «Император» и «тот, кто платит» — понятия равноценные.

Трибун сжал пальцы, но ничего не ответил. Последнее замечание Севастоса, как он для себя решил, было чепухой, но чепухой опасной, если уж на то пошло. Кем бы он ни был, Варданес Сфранцез, но только не глупцом. Недоумение вызвали только слова «мы» и «нам». Имел ли Севастос в виду чиновничью фракцию, или он выступал как премьер-министр Империи, или вообще как правитель, говоря о себе во множественном числе?.. Интересно, знал ли сам Сфранцез ответ на этот вопрос?

— Печально, но правда, — продолжал Сфранцез. — Иностранные солдаты не слишком беспокоятся об Империи. Что поделать, их слишком часто используют против местных повстанцев, используют те, кто, даже сидя на троне, выказывают не больше достоинства, чем их предки, сидевшие на соломенных подстилках в воровских трущобах.

В первый раз он чуть-чуть приоткрыл карты.

— Безродные ублюдки! — взорвался Ортайяс. — Никакого благородства! Никакого! Подумай только, прапрадед Маврикиоса Гавраса был пастухом, в то время как мы, Сфранцезы…

Ледяной взгляд Варданеса остановил его на полуслове.

— Опять прошу простить моего племянника, — мягко сказал Севастос. — Он говорит с обычной для его возраста горячностью и немного преувеличивает. Род Его Императорского Величества имеет двухсотлетнюю историю.

Но по иронии, звучавшей в его голосе, было ясно, что этот срок Варданес не считает достаточным. Разговор снова вернулся к пустякам и на этот раз окончательно.

«Странная, полная недоговоренности встреча», — думал Марк, шагая назад в казарму. Он ожидал, что Севастос откроется больше, но, с другой стороны, не было никаких оснований откровенничать с человеком, который, возможно, находится по другую сторону баррикады. Опять же, одной неосторожной фразой Ортайяс сболтнул больше, чем хотел сказать его дядя. И еще кое-что понял трибун. Во-первых, знакомство с Тасо Ванесом было очень удачным. Маленький катриш знал о видессианских делах почти все и этими знаниями делился с трибуном. А во-вторых, он понял, почему так не доверял Варданесу Сфранцезу. В характере Севастоса было наслаждаться созерцанием маленьких беспомощных созданий, запертых в прозрачной, но очень крепкой клетке.

8

Всего несколько недель прошло после громогласного объявления войны Казду, и Видессос наполнили солдаты, прибывшие в столицу для подготовки к кампании. Сады, парки и другие открытые места, которые так украшали город, превратились в военные лагеря. Палатки выросли в изобилии, как грибы после дождя. Не было такой улицы, по которой толпами не ходили бы солдаты, расталкивая прохожих, покупал вино, закусывая, или слоняясь в поисках женщин… или просто глазея в изумлении на чудеса столицы.

Теперь солдаты прибывали каждый день. Император вызывал их из отдаленных округов, которые, как он полагал, находились в безопасности. Сто человек прибыло оттуда, сто — отсюда, четыреста — совсем издалека. Скапти, сын Модольфа, был среди них. Даже мрачные халога признавали, что столица стала менее приятным местом, чем Имброс.

Но не только солдаты Империи переполнили Видессос до предела. Как и было обещано, Маврикиос отправил своим союзникам послание, в котором просил нанять ему солдат для войны против Казда. Это послание было встречено с энтузиазмом. Видессианские корабли отплывали из Присты, сторожевого города-порта на северном побережье Видессианского моря, и возвращались, везя в столицу солдат-каморов и их невысоких степных лошадей. Специальным указом кочевникам было разрешено пересекать реку Астрис. Они прибыли с юга Империи, двигаясь по побережью тем же путем, который проделали римляне, когда шли из Имброса. Их сопровождали видессианские солдаты, которые следили за тем, чтобы кочевники не грабили крестьян.

Катриш, границы которого проходили по восточной окраине Империи, направил в Видессос отряды легкой кавалерии. По вооружению и обличью эти люди казались чем-то средним между имперскими солдатами и простыми кочевниками, с которыми они смешали свою кровь много лет назад. Большинство из них очень тепло отзывались о Тасо Ванесе. Скаурус познакомился с ними на одном из празднеств, которое устроил посол Катриша. Особенно памятной сделал эту ночь Виридовикс, который выкинул одного катриша прямо через толстую дверь винной лавки, забыв ее предварительно открыть. Ванес оплатил разбитую дверь и прочее из своего кармана, объявив:

— Сила, подобная этой, должна быть в почете.

— Фуш! — запротестовал кельт. — Этот парень родился дураком, что доказывает крепость его черепа. Я сделал это только потому, что он упрямый баран. Другой причины не было.

Боевому призыву Империи последовали и намдалени. Хорошо сложенные, крепкие парни из Княжества привели в Видессос два больших отряда, готовых драться с каздами. Но доставить их в столицу оказалось непросто. Намдален и Империя слишком часто оказывались противниками, чтобы полностью доверять друг другу. Маврикиос, хотя и обрадованный дополнительной силой, был не слишком счастлив видеть в своей гавани корабли намдалени, потому что опасался, как бы пиратские наклонности не взяли верх над добрыми намерениями. Поэтому союзники были высажены на острове Ключ, а в столицу они прибыли уже на имперских судах. Тот факт, что они полностью согласились с такой транспортировкой, убедил Марка в том, что опасения Гавраса были обоснованы.

— Верно, — согласился Гай Филипп. — Они даже не пытаются притвориться невинными ребятами. Будь у них хоть малейшая возможность, они скинули бы Маврикиоса, не задумываясь. А он это знает, и им тоже известно, что он это знает. На таких условиях вполне можно сосуществовать.

Для римлян весна и раннее лето стали временем поисков своего места в этом новом для них мире. Их положение в армии никогда не оспаривалось, особенно после победы над намдалени. Марк стал признанным авторитетом в вопросах пехотной тактики. Почти ежедневно высокопоставленные видессиане или офицеры-наемники появлялись на тренировках римлян, наблюдая и задавая вопросы. Это приятно щекотало самолюбие трибуна и несколько льстило ему. Ирония же заключалась в том, что он не был профессиональным военным. Когда Марк отлучался, роль инструктора брал на себя Гай Филипп, который объяснял гостям, что именно сейчас происходит. Старший центурион неплохо ладил с профессионалами в военном деле, но не выносил дураков. После одной из таких встреч он спросил Скауруса:

— Кто этот щупленький, плохо выбритый пацан, который все время крутится под ногами? Ну, этот, с книгой под мышкой.

— Ортайяс Сфранцез? — переспросил Марк, томимый дурным предчувствием.

— Ага Он хотел узнать, как я готовлю солдат перед боем. До того, как я успел открыть рот, он начал речь, которую, скорее всего, сам и написал, глупая кукла. Чтобы выиграть сражение после такой речи, он должен повести за собой как минимум полубогов.

— Я надеюсь, ты ему этого не сказал?

— Я? Я сказал ему, что он должен поберечь эту речь для врага — она утомит его до смерти, измучает скукой, и он победит, не начав сражения. Он сразу же ушел.

В течение нескольких следующих дней трибун ожидал найти в пище для своих легионеров яд или, по крайней мере, получить выговор от дяди Ортайяса. Но ничего не случилось. Или юный Сфранцез не рассказал Севастосу о постигшем его конфузе, или его дядя решил, что Ортайяс слишком часто лезет не в свои дела и чересчур уж любопытен. Скорее всего, последнее — его дядя был слишком умен, чтобы раздувать такие мелочи.

Подобно тому, как римляне оказывали влияние на облик и практику видессианской армии, жизнь в Империи стала изменять их обычаи и нравы. К удивлению трибуна, многие легионеры начали поклоняться Фосу. Правда, Марк ничего не имел против религии Видессоса, но это почему-то его задело. Он боялся, что переход к новому богу станет первой ступенькой на пути к полному забвению Рима. Гай Филипп разделял его опасения.

— Мне тоже не нравится, когда наши парни говорят: «Чтоб тебя Фос испепелил!» — если ты случайно наступил им на ногу. Надо запретить эту чепуху немедленно!

Желая услышать еще чей-нибудь совет, трибун обратился с теми же рассуждениями к Горгидасу. Со странной усмешкой тот отозвался:

— Приказать? Запретить? Не будь дураком. Ты можешь приказать солдату все, что угодно, но даже твой центурион с его железным кулаком не сможет приказать им не думать. А если он попытается это сделать, они тотчас перестанут повиноваться. Но если они откажутся выполнить один приказ, кто поручится, что они не сделают этого снова? Легче всего ехать на лошади в том направлении, куда ее тянет.

Скаурус чувствовал в словах врача здравый смысл. Грек сказал то, о чем Марк и сам догадывался. Но уверенность, прозвучавшая в его последней фразе, перевернула мысли трибуна вверх дном:

— Разумеется, мы забудем и Рим, и Грецию, и Галлию.

— Что? Никогда! — произнес Марк почти яростно.

— Брось, не говори так. В глубине души ты знаешь, что я прав. Спроси у своего сердца, и ты получишь ответ. Я не имею в виду память о том мире, который для нас потерян, это невозможно. Но пройдут годы, и Видессос медленно, незаметно наложит на нас свою руку. И вот придет время, когда ты обнаружишь, что забыл имена твоих друзей и близких… И это не слишком огорчит тебя. — Взгляд Горгидаса блуждал где-то далеко.

Трибун вздрогнул.

— Ты что, умеешь предсказывать будущее?

— А? Да нет, просто хорошо помню о прошлом. Однажды я вырвал свои корни из Эллады: покинул ее и стал врачом в Риме. Поэтому я понимаю то, что еще недоступно для тебя. И кроме того, — продолжал грек, — в наших рядах будет все больше и больше видессиан. Апокавкос уже хорошо вписался в наш строй, а ведь мы не сможем найти новых римлян, чтобы восполнить потери.

Скаурус ничего не ответил. Горгидас обладал даром говорить о вещах, о которых Марк предпочитал даже не думать. Он припомнил все, что случилось за последние шесть месяцев. Холодок безнадежности пробежал по его спине. «Ну что ж, — сказал он сам себе, — делай наилучшим образом все, что от тебя зависит». Это успокоило его. Проигрыш сам по себе не был позором.

Видессианские обычаи начали менять то, что Марк считал фундаментальной частью римского военного мышления, — отношение к женщинам. Армия Рима так часто находилась в походе, что легионерам запрещено было жениться, это расшатывало бы дисциплину. Ни видессиане, ни наемники этому правилу не следовали. Они много времени проводили в гарнизоне, и это давало им возможность заключать долгосрочные романтические союзы. В действующей армии это было бы невозможно. Трибун знал, что не сможет удержать своих людей от свиданий с женщинами Видессоса. Попытайся он сделать это, и его солдаты тотчас взбунтуются: ведь в соседних частях женитьба не возбраняется. Первая, а затем и вторая казарма (из тех четырех, что занимали римляне) были наспех разделены досками на отдельные клетушки. Прошло совсем немного времени — и первый римлянин уже хвастался, что станет отцом чудесного ребенка, который со временем займет его место.

Гай Филипп ворчал по этому поводу больше обычного.

— Я уже сейчас вижу, что с нами будет через год. Под ногами шныряют пацаны, солдаты затевают драки из-за того, что их матроны нынче не в духе. Великий Марс, куда мы катимся?

Чтобы рассеять эти жуткие предчувствия, центурион гонял легионеров больше обычного.

Скаурус тоже сторонился увлечений, однако он заметил: хотя у большинства намдалени были жены и подруги, эти привязанности отнюдь не вредили дисциплине. Он даже видел в этом свои преимущества. Имея за спиной семью, жизнь которой неразрывно связана с жизнью Империи, легионеры будут сражаться за Видессос еще яростнее. И все же он понимал, что эти семьи — еще один шаг к полному растворению в жизни Империи. Каждый раз, когда трибун видел римлянина, прогуливающегося с девушкой, он ощущал неизбежность того, о чем говорил Горгидас. Римляне были каплей чернил в огромном прозрачном озере, и капля эта неизбежно должна бесследно раствориться.

Среди всех новых солдат, прибывающих в столицу, ближе остальных были римлянам намдалени. Это немного смущало Скауруса, который был предан Императору и знал, что люди Княжества при первой возможности с радостью выпотрошили бы Видессос. Но игнорировать эту дружбу было невозможно — римляне и намдалени принимали друг друга, как давно разлученные родственники. Возможно, шутливый бой, который они устроили, сделал их дружбу проще и ближе; возможно, намдалени были более открыты, чем видессиане. Но так или иначе, легионеры всегда оказывались желанными гостями в казармах островитян.

Когда Марк поделился с Гаем Филиппом своими опасениями о том, что дружба с намдалени может поколебать добрые отношения с видессианами, тот положил руку на плечо командира:

— Ты хочешь иметь друзей везде, — сказал он назидательно, как старший брат младшему. — Я полагаю, сказывается твой возраст. Каждый, когда ему тридцать, думает, что друзья необходимы. Как только тебе стукнет сорок, ты убедишься, что они могут спасти тебя не лучше, чем любовницы.

— К воронам тебя! — воскликнул удивленный Марк. — Ты еще хуже, чем Горгидас.

Однажды утром Сотэрик, сын Дости, пришел в римскую казарму, чтобы пригласить офицеров на тренировку намдалени.

— Это правда, вы побили нас пешими, — сказал он. — А теперь вы увидите, каковы мы в нашей лучшей форме.

Марк уже успел оценить грозную кавалерию островитян. Он одобрял их стремление приблизить учения к настоящему бою — точно так же поступали и римляне. Но по кривой усмешке, которую Сотэрик пытался скрыть, Марк догадался, что это приглашение было каким-то особенным.

На краю учебного поля несколько каморов упражнялись в стрельбе. Их короткие двойные луки посылали стрелу за стрелой в набитые соломой круглые мишени. Кроме них и тех римлян, что пришли вместе с Марком, все остальные были намдалени.

На одном краю поля стояли длинные ряды квадратных мишеней, сделанных из жесткой соломы, на другом длинной цепью выстроились всадники. Люди Княжества оделись в полную боевую форму, их лошади, уздечки, попоны и седла были богато украшены золотом и зеленой тканью. Золотые ленты свисали со шлемов, копий и лошадиных попон. Поверх кольчуги каждый надел короткую тунику того же цвета, что и флаг у луки седла каждого всадника. Сотни копий, как одно, взметнулись вверх, приветствуя римлян.

— О, какое внушительное зрелище, — восхищенно произнес Виридовикс.

Скаурус подумал, что галл нашел самое подходящее слово — зрелище, представление, что-то, что было подготовлено заранее специально для них. Он решил подходить ко всему, что увидит, именно с этой точки зрения.

Предводитель намдалени рявкнул команду. Сотни сверкающих наконечников копий, каждое из которых было в два раза длиннее человеческого роста, опустились до уровня соломенных кубов, расставленных за четыреста шагов от всадников. Командир взмахнул рукой. Как снежная лавина, с грохотом срывающаяся с вершины Альп, конница ринулась вперед. Разбег был довольно медленным. Тяжелые кони не могли сразу набрать нужную скорость. Но с каждой минутой они мчались все быстрее и вот уже понеслись вскачь. Земля дрожала под их тяжелыми копытами, как барабан, подковы отбрасывали грязь и траву далеко в сторону. Марк попытался представить себя стоящим на месте соломенных тюков: вот он стоит, смотрит, как, раздувая красные ноздри, несутся кони, как приближается сверкающее железо копий… Кожа его покрылась мурашками при одной только мысли об этом. Интересно, многие ли смогут выдержать подобную атаку?

Когда наездники пробили себе путь через ряд соломенных тюков, мишени просто исчезли. Солома рассыпалась под копытами и летала теперь высоко в воздухе. Намдалени остановили лошадей и принялись вытряхивать ее из волос, смахивать с коней, со своей одежды.

Сотэрик выжидающе взглянул на Скауруса.

— Потрясающе! — сказал трибун вполне искренне. — Великолепное зрелище, замечательная демонстрация боевой силы. Не думаю, чтоб когда-нибудь я видел что-либо подобное.

— Да, вы, намдалени, — жестокие люди, — сказал Виридовикс. — Разметать в клочья бедную солому, которая не сделала вам ничего плохого.

Гай Филипп добавил:

— Если вы хотите вызвать нас на такой учебный бой, то придумайте что-нибудь другое. А я уж лучше посижу на песочке и отдохну, благодарю покорно.

Похвала ветерана вызвала довольную улыбку на лице Сотэрика, который просто расцвел от гордости.

И намдалени, и римляне решили, что день прошел очень удачно. Но в действительности старший центурион не слишком поразился увиденным.

— Не очень-то они дисциплинированны, пойми меня правильно, — сказал он Скаурусу, когда после обеда с островитянами они вернулись к себе. — А вот поступь, мерная, в такт, дает им превосходство. Самое главное — удержать их в самом начале атаки на твой строй.

— Ты так думаешь? — рассеянно спросил Марк. Он пропустил мимо ушей половину сказанного, чего обычно за ним не водилось. Должно быть, это было написано на его лице, потому что Виридовикс взглянул на него с неодобрением.

— Разговаривая с этим парнем о войне, ты теряешь время, — сказал он центуриону. — У него в голове нет ничего, кроме воспоминания о прекрасных голубых глазах. Это я точно тебе говорю. Она редкая красавица, римлянин, и я желаю тебе удачи.

— Хелвис? — спросил Марк, встревоженный тем, что его чувства так бросаются в глаза. И все же он попытался защитить себя. — Почему ты так думаешь? Ее не было сегодня за столом.

— Да, правда. И кого это огорчило? — Виридовикс попытался принять вид мудрого советчика и одновременно выразить на лице сожаление о бесполезности своих сонетов, но единственное, что он смог изобразить, была обычная ироническая ухмылка. — Ты на правильном пути, скажу я тебе. Действуя слишком упорно и слишком торопливо, ты ничего не добьешься, только оттолкнешь ее. Но эти сладкие медовые сливы, подаренные ее сыну… Ты настоящий хитрец! Если малыш полюбит тебя, то как же мать сможет сказать тебе «нет»? То, что ты переслал их через Сотэрика, только улучшит ее отношение к тебе. А это тоже не повредит.

— Не выдумывай ерунды! Если Хелвис не было за столом, то кому еще я мог дать сласти для мальчика, как не ее брату?

Однако цепляясь к мелочам, в глубине души он знал, что кельт был прав. Его неудержимо влекло к Хелвис, и это чувство осложнялось сознанием своей вины, хотя бы и случайной. И все-таки, когда он встретил ее несколько дней назад, она была спокойна и ни в чем его не винила. Сотэрик, разумеется, был бы слепым, если бы не заметил знаков внимания, которые Марк оказывал его сестре, но он ни разу не выразил неудовольствия по этому поводу, — многообещающий знак. А то, что его чувства, возможно (нет, наверняка), уже стали предметом сплетен среди солдат Видессоса, больно уязвило трибуна, который никому, кроме друзей, не раскрывался. Когда Гай Филипп вернулся к прерванному разговору, он вздохнул с облегчением.

— Надо усилить строй копейщиками и дать им хорошие длинные копья. Как только всадники подъедут ближе, твои расчудесные намдалени согреются по-настоящему. Лошади не настолько глупы, чтобы мчаться на острие.

Виридовикс с выражением посмотрел на центуриона.

— Ты — самый занудливый из всех людей, что я видел. Если ты не прекратишь болтать о каких-то жалких копьях, чтоб их взяла Эпона, мы утопим тебя в бочке с пивом.

— Когда-нибудь я утоплю тебяв бочонке с пивом, — сказал Гай Филипп, глядя ему прямо в глаза. — И тогда ты увидишь, хорошо ли я умею менять тему разговора.

Маврикиос готовился покончить с Каздом раз и навсегда, но западный противник Империи тоже не сидел сложа руки. Как обычно, орды диких кочевников передвигались по степи и через реку Егирд в северо-западную части страны — той, что когда-то была Макураном. Эту территорию Казд занял около ста пятидесяти лет назад. Каган Вулгхаш отнюдь не был дураком. Вместо того чтобы дать поселенцам осесть и начать нормальную жизнь, что могло помешать Казду, он постоянно изматывал их рейдами, обещая кочевникам добычу, славные битвы и помощь армии Казда. Кочевники, более подвижные, чем их противники, просачивались через горы Васпуракана, спускались в плодородные долины и внезапно нападали на крестьян, грабили, насиловали, убивали. Конница, словно поток воды, просачивалась в любые щели обороны и умела отступать там, где все пути к отступлению были отрезаны. И, к сожалению, это происходило слишком часто…

Во главе их стоял Авшар.

Марк ругался, а Нефон Комнос уверял, что первые донесения о нем были ложью. Но очень скоро им пришлось убедиться в том, что это правда. Слишком много беженцев, прибывших в Видессос, имея с собой только то, что они смогли унести на плечах, рассказывали о том, что с ними произошло, и это уже не оставляло места для сомнений. Князь-колдун даже не пытался скрыть свое присутствие. Наоборот, он выставлял себя напоказ, чтобы запугать своих врагов. В белых одеждах он ехал ка черном скакуне, который был в два раза больше обычных степных лошадей его солдат-кочевников. Меч его приносил гибель каждому, кто осмеливался сразиться с ним, а его большой лук посылал стрелы дальше, чем любой другой. Говорили, что тот, кого коснулись эти стрелы, умирал, даже если рана была совсем незначительна. Говорили также, что ни одно копье, ни одна стрела не могут коснуться его тела и один только вид колдуна повергает в ужас любых храбрецов. Марк вполне верил этому. Он помнил заклинания, разрушенные его мечом.

Лето вступило в свои права. Вожди на западе вели боевые действия против Казда, не получая поддержки из столицы. Никто из римлян не мог понять, почему Маврикиос, человек дела, ничего не предпринимает. Когда Скаурус заговорил об этом с Нэйлосом Зимискесом, тот ответил:

— Слишком скоро — хуже, чем слишком поздно. Шесть недель назад, даже три недели назад, я согласился бы с тобой. Но если все не уладится, то боюсь, не будет уже Империи и нечего будет спасать. Поверь мне, мой друг, все не так просто, как кажется.

Но когда Марк захотел узнать поближе о том, что происходит, Нэйлос ответил ему туманными заверениями, что все будет хорошо и уладится как надо. Римлянин понял одно: Нэйлос знает больше, чем собирается ему рассказать.

На следующий день Скаурус сообразил: нужно поговорить с Фостисом Апокавкосом. Он даже хлопнул себя по лбу. По правде говоря, бывший крестьянин так основательно влился в ряды римлян, что трибун часто забывал о том, что он не был с легионерами в лесах Галлии. Новое «подданство» — служба в римском легионе — сделало его более разговорчивым, чем Зимискеса.

— Знаю ли я, почему мы еще не выступили в поход? А ты хочешь сказать, что не знаешь этого? — Апокавкос уставился на трибуна. Он пощипал подбородок, как будто хотел дернуть себя за бороду и усмехнулся сам над собой. — Все еще не могу привыкнуть к этому бритью. Ответ на твой вопрос очень прост: Маврикиос не уйдет из города, пока не убедится в том, что останется Императором, когда придет пора возвращаться домой.

— Чума на эту политическую борьбу! Вся Империя в опасности, а они разбираются, кто должен сидеть на троне!

— Ты бы думал иначе, если бы сам сидел на троне!

На это Скаурус пытался возражать, но вовремя вспомнил историю последних десятилетий Рима. Слишком часто такое случалось и у него на родине. Войны против понтийского царя Митридата продолжались гораздо дольше, чем необходимо, только потому что легионы, сражавшиеся с ним, поддерживали партию Суллы или партию Мария. Но не только отсутствие общих вождей разобщало солдат, легионы часто возвращались из Малой Азии в Италию, чтобы принять участие в очередной вспышке гражданской войны. Видессиане были такими же людьми, как и все. И, видимо, не следовало требовать от них слишком многого. Они не могли не быть такими же глупцами, что и остальные.

— Похоже, ты понимаешь, что происходит, — сказал Апокавкос, видя, что Марк, скрепя сердце, вынужден был согласиться с ним. — Кроме того, если ты все еще сомневаешься в моих словах, то как ты объяснишь, почему Маврикиос оставался в городе весь год и не отправился воевать с Каздом? Тогда все было намного опаснее — он просто не осмеливался уехать.

Это многое объяснило римлянину. Неудивительно, что Маврикиос выглядел так мрачно, когда говорил, что раньше не мог напасть на Казд! В прошлом году сила Империи возросла, а перед лицом опасности со стороны Казда возросло и ее единство. Трибун понимал теперь, почему у Маврикиоса такие усталые, налитые кровью глаза — было странно, что он вообще мог спать.

Но власть и единство в Видессосе отнюдь не шли рука об руку. Марк еще раз убедился в этом через несколько дней. Трибун просил Апокавкоса время от времени узнавать, что делается на улицах города. Марк видел, как намдалени оставались в неведении относительно того, что происходит в городе вокруг них, как они питались неверными слухами. Он не хотел, чтобы с римлянами происходило то же самое. Донесение Фостиса заставило его благословить богов за свою предусмотрительность.

— Если бы это не касалось нас, то я, наверное, не стал бы говорить тебе все, — пробормотал Апокавкос. — Но я думаю, что в течение следующих нескольких дней нам лучше без особой нужды не показываться в городе. Поднимается недовольство против проклятых островитян, а слишком многие здесь считают, что римляне и намдалени идут в одной упряжке.

— Недовольство против намдалени? — спросил Марк. Фостис кивнул. — Но почему? Они иногда вздорили с Империей, это правда, но сейчас они пришли в город для того, чтобы воевать с Каздом.

— Их слишком много, и они слишком задирают нос, эти наглые варвары. — То, что Фостис так привязался к римлянам и перенял их обычаи, еще не говорило о том, что его симпатии распространяются на людей Княжества. — Но мало того, они заняли дюжину храмов для своих служб, проклятые еретики. Не успеешь оглянуться, как они начнут обращать добрых людей в свою веру. Так дело не пойдет.

Марк сжал зубы, чтобы не закричать. Неужели никто в этом фанатичном мире не может хотя бы ненадолго забыть о религии ради дела? Если Фос и в самом деле одержит победу над дьявольским наваждением, которому поклонялись намдалени, над Фосом-игроком, то эта победа в конце концов достанется Скотту. Когда римлянин сказал об этом Апокавкосу, тот ответил:

— Я ничего не знаю, но я скорее соглашусь, чтобы Вулгххаш завладел Видессосом, чем отдал бы столицу князю Томонду из Намдалена.

Разговор был бесполезен. Марк махнул рукой и ушел, чтобы предупредить Сотэрика. Но в казарме его не оказалось.

— Он у своей сестры, — сказал один из солдат, койка которого была рядом с койкой Сотэрика.

— Спасибо, — поблагодарил трибун и пошел вверх по лестнице. Как обычно, возможность увидеть Хелвис заставила его радоваться и волноваться. Он уже несколько раз находил предлог встретиться с Сотэриком только для того, чтобы увидеть и Хелвис, если она окажется неподалеку. «Но на этот раз, — напомнил он себе, — встреча с намдалени действительно была очень срочной. И очень важной».

— Клянусь Богом-Игроком! — воскликнул Сотэрик, когда увидел, кто постучался в дверь Хелвис. — А мы только что говорили о тебе.

Это походило на вежливое приглашение, и Марк не знал, что об этом думать.

— Ты не возражаешь против глотка вина? — спросила Хелвис. — Может быть, хлеба с сыром?

Она уже не была той ослепительной женщиной, которую Марк встретил несколько недель назад, но время, как это всегда бывает, оказало свое целительное воздействие. Выражение боли и печали на ее лице почти исчезло. Изредка ее прекрасные черты даже оживляла улыбка.

Из спальни в гостиную вбежал мальчик. В руках он сжимал маленький деревянный меч.

— Убей казда! — произнес он сурово и взмахнул мечом.

Хелвис схватила его и подбросила в воздух. Он взвизгнул от удовольствия и выронил свой меч.

— Еще! — крикнул мальчик. — Еще!

Но мать вместо этого сжала его в своих объятиях — он опять напомнил ей Хемонда.

— Иди погуляй, малыш, — сказал Сотэрик, когда племянник встал на ноги. Схватив меч, мальчуган умчался с такой же скоростью, с какой только что ворвался в комнату.

Вспомнив своих сестер, Скаурус подумал, что все дети этого возраста или крепко спят, или носятся как угорелые — середины не бывает.

Когда Мальрик ушел, Скаурус рассказал Сотэрику то, что он узнал от Фостиса Апокавкоса. Первой реакцией островитянина была не тревога, как ожидал трибун, а, скорее, глухая злоба.

— Пусть они приходят, эти дурни! — сказал он в возбуждении, ударяя кулаком по колену. — Мы очистим город от этих ублюдков и получим возможность воевать с Империей. Тогда Намдален, наконец, получит мантию Видессоса — почему бы и нет?

Скаурус поперхнулся, ошеломленно уставившись на него. Он знал, что люди Княжества недолюбливали Видессос, да и всю Империю, но себялюбие и чувство превосходства, прозвучавшие в голосе Сотэрика, были совершенно ненормальными.

Хелвис тоже в недоумении смотрела на брата.

Как можно мягче Марк пытался возвратить его к реальности.

— Ты хочешь захватить и удержать город, имея шесть тысяч солдат? — спросил он вежливо.

— Восемь тысяч! И некоторые из каморов присоединятся к нам, я уверен. Они любят пограбить.

— В этом я не сомневаюсь. И когда вы избавитесь от остальных кочевников, от императорских гвардейцев-халога, от сорока тысяч видессианских солдат, размещенных в городе, то все, что вам нужно будет сделать — это держать в узде целый город. Они возненавидят вас вдвойне — как еретиков и как завоевателей. Желаю тебе удачи: она тебе очень пригодится.

Офицер-намдалени вдруг стал похож на Мальрика с его деревянным мечом.

— Значит, ты пришел сюда не для того, чтобы предложить свою помощь в этом деле?

— Союзники? — В той битве, о которой грезил Сотэрик, Скаурус надеялся видеть римлян на другой стороне. Если бы Сотэрик это услышал, он разъярился бы еще больше. Трибун с усмешкой подумал о том, какие чувства обуревают сейчас намдалени. В латинском языке даже не было такого слова. Он нашел его в греческом — хабрис. «Как там писал поэт-трагик? Боги лишают разума тех, кого хотят уничтожить. Горгидас процитировал бы точнее», — подумал он.

Жестокий блеск в глазах Сотэрика немного потускнел, когда он увидел, что Марк не разделяет его радости. Он посмотрел на сестру, желая найти поддержку у нее, но Хелвис не глядела на него. Она была предана Намдалени не меньше, чем ее брат, но слишком хорошо видела реальное положение дел — слишком сложное, не оставляющее камня на камне от радужных надежд на завоевание города.

— Я пришел остановить мятеж, а не начать войну, — произнес Марк в полной тишине. Он искал хоть какую-нибудь причину, которая бы позволила Сотэрику достойно отказаться от своего безумного замысла. — Перед нами во всеоружии стоит Казд. В этой ситуации ни Намдален, ни Империя не могут позволить себе роскоши завести внутренние распри и биться на два фронта.

В его словах было достаточна горькой правды, и Сотэрик, усмехнувшись, задумался. Но его задумчивость не имела ничего общего с замешательством, а усмешка его больше напоминала рычание.

— Ну и что мы должны делать, по-твоему? Скрывать наши убеждения, нашу веру? Убегать от толпы, как последние трусы, — это вместо того чтобы как следует дать им по зубам? Видессиане не стыдятся тыкать нам в нос своими религиозными догмами. Я скорее буду драться, чем поклонюсь грязной толпе, и к черту все, что случится потом!

Гордость в его голосе смешивалась с отчаянием — в этой схватке поражение было неизбежным.

Марк попытался взывать к его здравому смыслу.

— Никто не требует от тебя, чтобы ты вставал на колени, — сказал он. — Прояви немного сдержанности, это убережет нас от больших неприятностей в будущем.

— Пусть проклятые индюки будут сдержанными, — злобно буркнул Сотэрик. «Индюками» в Княжестве называли фанатичных видессиан.

Горячность намдалени начала выводить из себя Марка.

— Это как раз то, о чем я тебе говорил, — сказал он. — Называй их «индюками» почаще, и у тебя появится повод для драки.

До этого момента Хелвис слушала спор брата с римлянином, не принимая ничьей стороны. Но теперь она сказала:

— Мне кажется, что вы оба видите только одну сторону вопроса. Городские жители, возможно, относились бы к нам лучше, если бы мы не тыкали им в лицо своей религией, до которой им нет дела. Но всему же есть предел!.. Если Император хочет, чтобы мы служили ему, то пусть он публично засвидетельствует свое расположение к нам. Тогда никто не посмеет нас оскорблять!

— Должен, должен, должен, — насмешливо повторил Сотэрик. — Он и пальцем не шевельнет ради каких-то наемников!

Нет, у Сотэрика на этот счет имелось другое мнение. Маврикиос или Туризин без колебания пожертвуют воинами Княжества, если намдалени помешают им воевать против Казда. Нефон Комнос тоже, не моргнув глазом, пожертвует ими: ведь они не видессиане. Намдалени были частью той силы, которую Варданес Сфранцез хотел использовать против Гаврасов, что правда, то правда, но популярность Севастоса была в городе слишком низкой, чтобы его желания могли что-то значить.

Но Хелвис нашла ответ, причем, такой умный, что Марк почувствовал себя дураком: и как он сам не додумался до этого!

— А как насчет Бальзамона? — спросила она. — Мне кажется, он честный человек, к тому же это один из тех, к кому прислушиваются видессиане.

— Индюшачий Патриарх, — презрительно сплюнул Сотэрик. — Любой жрец лучше пошлет нас сразу в ад, чем станет помогать нам.

— Когда речь идет о других жрецах — да. Но ведь Бальзамон не похож на других жрецов. Он никогда не преследовал нас, и ты знаешь это, — сказала Хелвис.

— Я думаю, что твоя сестра права, — поддержал ее Марк и рассказал об удивительной терпимости Патриарха Видессоса, в которой убедился во время их встречи в личных покоях Императора.

— Хм-м, — протянул Сотэрик. — Нетрудно быть терпимым за закрытыми дверями. Но сделает ли он такой шаг в открытую — вот в чем вопрос. — И он поднялся из-за стола. — Что ж, тогда нам следует поскорее найти Бальзамона. Я поверю вам только тогда, когда сам смогу убедиться в его терпимости.

Энергия, которую Сотэрик хотел выплеснуть на Видессос, теперь обратилась на его сестру и трибуна.

Хелвис задержалась лишь для того, чтобы позвать сына.

— Пойдем, Мальрик, нам нужно кое с кем встретиться.

Но и это было недостаточно быстро для Сотэрика, который продолжал с ворчанием выталкивать их из казармы.

Он шел так быстро, что вскоре их уже окружала городская суматоха. Резиденция Патриарха помещалась в северной части Видессоса, на территории Великого Храма Фоса. Римлянин, не будучи верующим, не сумел там побывать, но некоторые из легионеров, которые стали поклоняться Фосу, восхищались великолепием этого святилища. Шпили Великого Храма, завершенные золотыми шарами, были видны из любой точки города, но дорога к нему вела через немыслимый лабиринт узеньких улиц. Сотэрик уверенно показывал путь.

Марк видел, что жители города стали относиться к чужеземцам гораздо враждебнее. Ему показалось даже, что горожане демонстративно игнорируют их. Ни один торговец не вышел из лавки навстречу наемникам, бродячие разносчики еды и питья обходили их стороной, даже мальчишки не предлагали им остановиться в харчевне родителей. Трибун с улыбкой вспомнил, как его раздражало назойливое внимание людей после схватки с Авшаром. Теперь он получил то, о чем мечтал тогда, и это ему совсем не нравилось.

Мальрик был возбужден красками, звуками, запахами большого города, так не похожего на унылую казарму. Он старался идти в ногу со взрослыми, но очень уставал, поэтому они по очереди несли его на плечах. Он постоянно повторял: «Подсади меня! Спусти меня на землю! А это что такое?»

Все вокруг было для него интересно: серая в яблоках лошадь, прилавок, маляры, уличная девка в цветастых одеждах.

— А это что такое?

— Хороший вопрос, — хмыкнул Сотэрик, скользнув глазами по девушке, проходивший мимо. Племянник не слушал — маленький черный щенок с большими ушами уже завладел его вниманием.

Великий Храм Фоса стоял в гордом одиночестве посреди большой площади. Как и амфитеатр в дворцовом комплексе, эта площадь была главным местом собраний. Когда возникала необходимость, жрецы менее высокого ранга могли говорить с народом перед стенами храма, в то время как Патриарх обращал свою речь к немногочисленной группе избранных в самом храме.

Резиденция патриархов Видессоса находилась прямо у храма. Это было на удивление скромное здание. Зажиточные купцы возводили себе куда более просторные виллы. Но оно производило впечатление стабильности, уверенности, чего не скажешь о других постройках. Даже ели, посаженные полукругом перед резиденцией, высились внушительно и непреклонно и, несмотря на свой почтенный возраст, все еще зеленели и давали побеги. Прибыв из юного, всего лишь трехвекового Рима, Марк так и не смог побороть восхищения, которое вызывал в нем древний Видессос. Для него эти старые, но крепкие деревья были олицетворением всей Империи. Когда он высказал свои мысли вслух, Сотэрик безжалостно рассмеялся.

— Так оно и есть, но мне сдается, что первый же ураган вырвет их с корнем.

— Они выдержали немало штормов, — заметил Марк.

Сотэрик только отмахнулся от него.

Дверь перед ними открылась, и важный жрец подвел к выходу знатного видессианина, одетого в льняные штаны и тунику из зеленого шелка.

— Я надеюсь, Его Преосвященство сможет помочь вам, господин Драгацез? — вежливо спросил жрец.

— Надеюсь, — ответил тот, но его лицо, темное, с густыми бровями, осталось суровым и озабоченным. Драгацез быстро прошел мимо Марка, Хелвис и Сотэрика, даже не заметив их. Жрец долго и задумчиво смотрел вслед высокому гостю, и лишь спустя какое-то время его рассеянный взгляд случайно коснулся новых посетителей.

— Могу ли я чем-нибудь быть вам полезен? — спросил он, но в голосе его слышалось сомнение: Хелвис и ее брат были, несомненно, намдалени, да и Марк больше походил на людей Княжества, чем на видессианина. Для жреца было очевидно, что у этих людей не могло быть веской причины нанести визит главе церкви, религии которой они не разделяли. Даже когда Марк спросил, может ли он поговорить с Бальзамоном, жрец не шевельнулся.

— Вы, наверно, знаете, что Его Преосвященство очень занят. Возможно, завтра, или еще лучше послезавтра…

«Уходите и не возвращайтесь, вот что он хотел сказать», — понял Марк.

— Кто это, Геннадиос? — послышался голос Патриарха, и через минуту он заявился перед ними в сопровождении еще одного жреца. Вместо своих обычных пышных одеяний Патриарх сегодня надел не слишком чистый голубой плащ простого монаха. Увидев, кто стоит перед дверью, он хмыкнул.

— Так, так, кого же нам бог послал? Атеист и двое еретиков пришли навестить меня? Польщен, очень польщен. Входите же, прошу вас.

Он оттолкнул в сторону недовольного Геннадиоса и взмахом руки пригласил их войти.

— Ваше Преосвященство! Через пятнадцать минут вы должны встретиться с… — запротестовал Геннадиос, но Патриарх оборвал его:

— Кто бы это ни был, пусть обождет. Я нашел интересную головоломку. Как ты считаешь, Геннадиос? Почему они явились ко мне? Возможно, они хотят принять нашу веру. Это будет большой победой истинного Фоса, не так ли? Или, возможно, они хотят обратить в свою ересь меня— вот будет скандал, а?

Геннадиос кисло взглянул на высшего жреца; шутка показалась ему весьма сомнительной. Сотэрик, не веря своим ушам, ошеломленно уставился на Патриарха. Хелвис весело улыбнулась. Марк тоже улыбнулся, вспомнив последнюю встречу с Бальзамоном — он знал, какое наслаждение доставляет Патриарху шокировать людей своим невероятным поведением. Мальрик оставался на руках у матери. Когда она приблизилась к Патриарху, ее сын внезапно потянулся к Бальзамону и дотронулся ручонкой до его бороды. Хелвис тут же остановилась, боясь, что это могло оскорбить первосвященника. Должно быть, ее испуг был слишком заметен, потому что Патриарх весело засмеялся.

— Вы знаете, моя дорогая, я ведь не ем детей — по крайней мере, в последнее время. — Он нежно отвел руки мальчика от своей бороды. — Ты, наверное, решил, что видишь старого козла, да? — спросил он, потрепав ребенка по щеке. — Не так ли?

Мальчик кивнул, смеясь от удовольствия.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил Патриарх.

— Мальрик, сын Хемонда, — четко ответил Мальрик.

— Сын Хемонда? — Улыбка исчезла с лица Бальзамона. — Да, печальная история, очень печальная. А вы, вероятно, Хелвис? — обратился он к матери Мальрика.

Вдова кивнула, а Марк был поражен — уже в который раз — осведомленностью и памятью Патриарха. Бальзамон повернулся к ее брату.

— Мне кажется, я не знаю вас.

— Вам нет причины знать меня, — согласился офицер. — Я Сотэрик, сын Дости. Хелвис — моя сестра.

— Очень хорошо, — кивнул Бальзамон. — Идите за мной. Геннадиос, скажи моему следующему посетителю, что я немного задержусь, хорошо?

— Но… — Поняв, что спорить бесполезно, Геннадиос удрученно кивнул.

— Моя цепная собака и мой надсмотрщик, — вздохнул Бальзамон по пути в покои. — Стробилос посадил мне его на шею много лет назад, чтобы он присматривал за мной. Я думаю, что Маврикиос мог бы избавить меня от него, стоит только попросить, но пока Геннадиос не слишком меня беспокоит.

— И кроме того, вас, наверно, забавляет этот дурак с плохим чувством юмора, которого можно дразнить, — предположил Сотэрик.

Марк тоже подумал об этом, но сказать вслух не решился. Хелвис коснулась руки брата, но Бальзамона шутка не обидела.

— Что поделаешь, он прав, — вздохнул Патриарх и, посмотрев на Сотэрика, пробормотал: — Такой красивый парень и такие острые зубы.

Сотэрик покраснел, а Марк еще раз понял, что в словесной перепалке Патриарх может прекрасно постоять за себя.

Приемная Бальзамона была забита книгами еще больше, чем комната Апсимара в Имбросе, но лежали они в куда меньшем порядке. Тома здесь валялись даже на стульях — старых и обшарпанных, словно подобранных на помойке. Груды книг лежали на полках, столах и даже диванах, не оставляя ни дюйма чтобы сесть. На одном углу стола, который чудом остался свободен от книг и пергаментов, кучкой лежали фигурки из слоновой кости, одни размером с ноготь, другие — величиной с мужскую руку. Это были забавные, шутливые, изящные, гневные лица во всех проявлениях человеческого характера. Все они были выполнены с большим изяществом и в весьма прихотливой, даже вычурной манере, совершенно чуждой видессианскому искусству, насколько до сих пор мог судить Скаурус.

— А, вы заметили мою коллекцию! — воскликнул Бальзамон, перехватив взгляд Скауруса, который не мог оторвать глаз от фигурок. — Это, кстати, еще одна причина моей нелюбви к Казду. Фигурки эти — работа мастеров королевства Макуран, которое давно исчезло с лица земли, выжженное Каздом. Под властью Казда искусство не процветает. Осталась только ненависть. Но ты собирался говорить со мной не о слоновой кости, — добавил Патриарх, очистив от книг часть дивана. — А если бы ты пришел сюда из-за моей коллекции, то, боюсь, азарт собирателя превратит меня в игрока, и из благодарности к людям, сумевшим оценить мои сокровища, я и впрямь приму вашу ересь.

Как обычно, слово, которое было бы оскорбительно услышать от другого человека, в устах Патриарха звучало свободно и не причиняло обиды. Бальзамон развел руками:

— Итак, чем я могу быть полезен вам, друзья мои?

Хелвис, Сотэрик и Марк переглянулись, не зная, с чего начать. После некоторого молчания Сотэрик заговорил — как всегда просто и грубовато.

— У нас есть сведения, что жители Видессоса помышляют наказать нас за нашу веру. — Он указал на голубую рясу Патриарха, что измятая висела на спинке стула.

— Это было бы очень печально, особенно для вас, — согласился Бальзамон. — Но что я могу сделать? И если уж на то пошло, то почему вы обратились ко мне? С какой стати я должен вам помогать? Я, в конце концов, не разделяю вашей веры.

Сотэрик шумно вздохнул и приготовился разразиться проклятиями в адрес первосвященника, оказавшегося таким же упрямым глупцом и фанатиком, как и прочие жрецы, но Хелвис заметила, как на лице Бальзамона мелькнула улыбка — брат ее этого не видел. Она тоже указала на грязную, заношенную рясу.

— Вы, я вижу, так благочестивы, так уважаете свой сан… — сладко пропела она.

Бальзамон откинул голову назад и захохотал так, что слезы выступили у него на глазах.

— Да, легко смеяться над другими, а каково самому быть осмеянным!.. — заметил он, все еще с веселыми искорками в глазах. — Что ж… Я могу вылить ушат холодной воды на слишком горячие головы, я пущусь в такие логические разъяснения по части религии, что они поперхнутся. Кстати, вы вполне заслужили такую помощь. У нас есть враги гораздо более серьезные, чем нынешние союзники. — Патриарх обратил свой острый взор на Марка. — Ну, а что думаешь ты, мой молчаливый друг?

— С вашего позволения, я пока помолчу. — В отличие от обоих намдалени, у Скауруса не было никакого желания вступать в словесную дуэль, исход которой он знал заранее. Хелвис подумала, что он молчит из скромности, и пришла ему на помощь.

— Марк пришел к нам с вестью о том, что эта беда близка, — сказала она.

— А у тебя хорошие источники информации, мой молчаливый друг, — сказал Бальзамон римлянину. — Но это все было мне уже известно. Слишком часто островитяне-намдалени чуют запах бунта. Ты знаешь, я уже дня два как готовлю проповедь на эту тему.

— Что?! — Марк не удержался от удивленного возгласа. А ведь он собирался держаться спокойно. Сотэрик и Хелвис раскрыли рты. Мальрик, который уже почти заснул на руках у матери, проснулся от громких голосов и начал плакать. Хелвис машинально успокаивала ребенка, но все ее внимание было обращено на Бальзамона.

— Имейте же хоть какое-то уважение к моему рассудку. — Патриарх улыбнулся. — Грош цена тому жрецу, друзья мои, который не знает, о чем думает его народ. Многие считают меня весьма дурным жрецом, но ведь это только их мнение. — Он встал и повел своих ошеломленных гостей к другой двери, не той, через которую они вошли. — Геннадиос был прав, что, к сожалению, случается слишком часто. Ко мне пришел еще один гость, который ахнет, если увидит, с кем я беседую.

Дверные петли заскрипели. Марк мельком взглянул в глазок и увидел Геннадиоса, кланяющегося Туризину Гаврасу. Бальзамон был прав — Севастократору было бы очень неприятно увидеть трибуна с двумя намдалени.

— Прав? — воскликнул Сотэрик, когда Марк сказал ему об этом. Он все еще качал головой в изумлении. — А разве он бывает когда-нибудь неправ?

Работая локтями, трибун пробивался сквозь плотную толпу, окружившую Великий Храм Фоса. В руке он держал кусочек пергамента, благодаря которому имел право войти в специальную ложу в Храме, чтобы послушать речь Бальзамона.

Один из жрецов доставил этот пропуск в римскую казарму два дня назад. Конверт был запечатан голубым воском и личной печатью Патриарха.

Марк в своей чужеземной одежде и вооружении привлекал неприязненные взоры видессиан. Большинство из них были городскими бандитами — вроде тех, которых Скаурус видел в тот день, когда встретил Апокавкоса. Они не слишком-то жаловали чужеземцев и в лучшие времена, однако вид пропуска с голубой печатью был для них достаточным знаком того, что Марк пользовался большим уважением их любимого жреца и что он не собирается устраивать бунт.

Видессианские солдаты у подножия храма удерживали толпу, которая рвалась туда и могла занять места, предназначенные для знати и для тех, кто был специально приглашен на проповедь. Они пришли в полное недоумение, увидев капитана наемников с пропуском в руке, но молча уступили ему дорогу. На вершине лестницы жрец забрал у него пропуск и сверил имя с листом приглашенных.

— Пусть слова нашего Патриарха просветят тебя, — сказал он.

— Они просвещают меня каждый раз, когда я их слышу, — ответил Марк.

Жрец бросил на него острый взгляд, подозревая, что в реплике этого язычника кроется двойной смысл, но трибун имел в виду именно то, что говорил. Увидев это, жрец вежливо кивнул и пропустил его в храм.

Снаружи, подумал Марк, храм был довольно уродливым, и зрителей впечатляли разве что его размеры. Он привык к чистой, воздушной архитектуре, которую римляне заимствовали у Греции, и нашел, что храм был весьма крепким, но неуклюжим строением, тесным и напыщенным. Но внутри его встретили такие чудеса, что трибун остановился, завороженный, подумав, не попал ли он в рай, о котором говорили последователи религии Фоса. В центре размещалась круглая площадка для молящихся, над ней невесомо парил купол, а вокруг, как в амфитеатре, стояли скамьи. По сравнению с этой жемчужиной архитектуры святыня Имброса казалась работой не слишком одаренного ученика. Во-первых, и это сразу бросалось в глаза, мастера имперской столицы обладали куда большими возможностями, чтобы украсить свое творение. Скамьи Великого Храма делались не из прочного, но скромного орехового дерева, а из светлого дуба. Навощенные и отполированные до блеска, они были инкрустированы черным деревом, слоновой костью, сандалом, самоцветами и жемчугом. Позолота и серебро отражались в полированном дереве и металле, отблески драгоценностей мелькали в самых дальних уголках Храма. Перед центральным алтарем стоял трон Патриарха, и один только этот трон мог говорить обо всем великолепии Великого Храма. Его невысокая спинка была сделана из искусно вырезанных целых панелей слоновой кости. Скаурус находился слишком далеко, чтобы разглядеть детали чудесного рельефа, но он понимал, что здесь могла работать только рука настоящего мастера.

Он попытался прикинуть, какие суммы были затрачены на всю эту роскошь, но его разум, потрясенный нагромождением чудес, не смог сделать этого даже приблизительно, и Марк просто продолжал наслаждаться чудом, которое предстало его глазам.

Десятки колонн, облицованных полированным малахитом, поддерживали четыре громадных крыла Храма. Их верхушки с завитыми ободками были самыми великолепными капителями, которые когда-либо видел Марк. Стены покрывали натуральный белый мрамор и темный гранит, а с западной и восточной сторон сверкала инкрустация из бледнорозового кварца и оранжево-красного сардоникса, повторяющая цвета восходящего на небо Фоса. На полпути к восточной стене находилась большая ниша — ложа, куда имела доступ только императорская семья. Чудесный занавес из ткани, похожей на газ и расшитой тонким бисером, позволял Императору и его окружению видеть все, оставаясь невидимыми для посторонних.

Несмотря на обилие сокровищ, собранных в храме, главным его чудом все-таки оставалось умелое архитектурное решение. Колонны, стены, арки, малые купола — все это вело взгляд к одному — к великому куполу, который сам по себе казался чем-то волшебным. Казалось, он лежит лишь на ярких столбах солнечного света, струившегося из больших окон храма. Такой неуклюжий снаружи, храм был настолько светлым, изящным и пропорциональным внутри, что выглядел почти невесомым. Он поражал воображение. С трудом верилось и в то, что великолепный купол имеет невероятный вес; его легче было бы представлять в виде некоего большого мыльного пузыря, так деликатно соединенного с храмом, что легкий ветерок мог унести его и оставить святыню Фоса открытой. Игра света в куполе создавалась мириадами покрытых золотом стекол. Это был символ Фоса в его полной силе, солнца, достигшего зенита.

Видессиане имели много имен для своего бога — Добрый Создатель, Побеждающий Тьму, Мудрая Юность или как, например, здесь, — Суровый и Всемогущий Судия. Этот Фос смотрел на своих подданных, спокойный и величественный, и его всевидящие глаза, казалось, наблюдали и за Скаурусом. Бог Видессоса поднял правую руку для благословения, а в левой держал раскрытую книгу, где было записано все доброе и все дьявольское. Справедливость, безусловно, читалась на его лице, — но милосердие?.. Трибун не видел его в этих необыкновенных глазах.

Потрясенный, римлянин сел на скамью. Он не мог не смотреть на жесткие, всезнающие глаза бога и заметил, что и знать, которая, вероятно, видела это изображение Фоса сотни раз, тоже не отрывалась от них. Это воплощенное величие гипнотизировало и притягивало к себе молящихся.

Храм постепенно наполнялся, опоздавшие переговаривались, занимая места, удаленные от центрального алтаря. Пол храма незаметно понижался к центру, так что алтарь был хорошо виден с любой точки зала.

Гордо шагая мимо видессиан, по залу шел Сотэрик. На нем была все та же волчья куртка и плотные брюки, что сразу выдавало в нем намдалени. Заметив Скауруса, он отдал ему честь. Но даже невозмутимость еретика-островитянина слегка дрогнула, когда он взглянул на бога под куполом. Под тяжестью этого огненного взора его гордые плечи опустились и он сел с явным облегчением. Марк не подумал, что его высокомерный друг был сломлен — просто было выше человеческих сил оставаться невозмутимым, увидев этого Всемогущего, с усмешкой взирающего на суетящихся людей.

Легкий шепот в храме утих, как только хор одетых в голубое монахов появился у алтаря. Звеня колокольчиками, они пели гимн Фосу, подхваченный присутствующими. Марк слушал внимательно, хотя слов не понимал — гимн был таким древним, что из всего текста он мог разобрать только пять-шесть фраз. Потом ему стало немного скучно, и он обернулся, чтобы лучше слышать звонарей. Они были необычайно талантливы, их музыкой — такой чистой и простой — мог наслаждаться даже трибун. Толстые стены Великого Храма приглушали гул толпы, собравшейся снаружи. По мере того как последние слова гимна угасали, гул усиливался, подобно реву прибоя.

Бальзамон, сопровождаемый двумя служками, вошел в храм. Его светлая улыбка разбросала по лицу лучики тонких морщин. При появлении Патриарха все встали. Краем глаза Марк уловил движение в императорской нише — даже Император отдал дань уважения наместнику Фоса. Трибун готов был поклясться, что Бальзамон подмигнул ему, когда проходил мимо. Но, возможно, это только показалось Марку. С каждым шагом к престолу Патриарх как бы отдалялся от людей и, казалось, вырастал прямо на глазах. Это не противоречило тому облику, который люди видели, встречаясь с ним в личных покоях. Бальзамон обладал куда более сложным характером, чем могло показаться на первый взгляд. Он опустился на престол с молчаливым вздохом. Марк снова напомнил себе о том, что Патриарх отнюдь не молод. Разум и дух Бальзамона были настолько сильны, что иногда забывалось о том, что тело не всегда им послушно.

Через минуту Бальзамон поднялся с трона, и одновременно поднялись все присутствующие. Он поднял руки к всемогущему богу над своей головой и начал молитву, которую повторяли все вокруг. Марк впервые слышал ее несколько месяцев назад, недалеко от Имброса, когда ее читал Нэйлос Зимискес, хотя тогда римлянин не мог понять ни слова.

— Мы благодарим тебя, Фос, Повелитель Правды и Добра, наш великий защитник и покровитель, простирающий свою длань над головами людей и глядящий на них с милосердием. Ты следишь за тем, чтобы Добро всегда побеждало. Пусть же вечно будет длиться твое могущество.

Сквозь многократно повторенное «аминь» Скаурус услышал, как Сотэрик твердо добавил:

— …и за это мы заложим наши собственные души.

Гневные взгляды со всех сторон, точно бичами, хлестали намдалени, но он ответил не менее суровым взглядом. То, что люди Империи веруют неправильно, еще не означает, что и он должен следовать их примеру.

Бальзамон опустил руки, и люди снова сели. Многие все еще неприязненно смотрели на еретика. Ситуация была такова, что от Патриарха требовалась какая-то реакция. И она последовала, но совсем не такая, как ожидал римлянин.

Бальзамон взглянул на намдалени почти с благодарностью.

— За это мы заложим наши души, — повторил он спокойно и внимательно оглядел свою паству, задерживая глаза на тех, кто особенно гневно глядел на Сотэрика. — А ведь он, пожалуй, прав. Мы так и делаем.

Патриарх мягко постучал пальцами по спинке трона, на его губах мелькнула ироническая улыбка.

— Нет, братья, я не впадаю в ересь. В самом буквальном смысле, добавления, которые намдалени внесли в нашу молитву, — правда. Мы все заложили наши души за то, что в конце концов Добро победит Зло. Если бы это было не так, мы бы ничем не отличались от каздов, и наш храм превратился бы из спокойного места молитвы в скотобойню, где кровь течет, как простое вино, а вместо благовоний к небесам поднимается запах горелого мяса. — Он внимательно оглядел людей, готовый поставить на место любого, кто осмелился бы возражать ему. Некоторые из слушателей нахмурились, но никто не произнес ни слова. — Я знаю, о чем вы думаете, я знаю, о чем вы молчите! — продолжал Патриарх и заговорил жестким баритоном, передразнивая офицеров Видессоса: — Это совсем не то, что имеет в виду проклятый варвар! — Бальзамон усмехнулся. — Вот что вы подумали о моих словах. Что ж, вы опять правы. Но вот что я спрошу у вас. Когда мы и люди Княжества разжигаем теологические перепалки, когда мы перебрасываемся анафемами и проклинаем друг друга, кто выигрывает от этого? Фос, которого мы призываем в свидетели? Или, может быть, Скотос, там, внизу, в своем ледяном аду? А мне кажется, что Отец Зла смеется, наблюдая, как лупят друг друга его враги! Я вам скажу больше! Самое печальное в этих стычках то, что учения наши не больше отличаются друг от друга, чем две женщины, случайно встреченные на улице. И если ортодакси— это моя дакси,то хетеро-дакси— это даксимоего соседа? [непереводимая игра слов: ортодакси — ортодоксальное учение, не признающее отклонений; хетеродакси — отклонение от ортодоксии, ересь; дакси — женщина легкого поведения]

Слушатели Бальзамона широко раскрыли рты — кто от ужаса, кто от восхищения.

Патриарх же снова стал серьезен.

— Я не поклоняюсь Богу-Игроку, как это делают намдалени, и все вы — даже те, кто не слишком меня жалует — прекрасно знаете это. Я нахожу их учение детским и грубым. Но разве намдалени не похожи, по нашим понятиям, на мальчишек-забияк? Стоит ли удивляться тому, что эта вера так подходит к их характеру? Я нахожу, что они заблуждаются, но это не значит, что я должен также считать их виновными в каких-то непростительных преступлениях.

При последних словах Бальзамон обвел взглядом своих слушателей, и голос его дрогнул. Гул снаружи храма умолк. Марк услышал, как жрец громко пересказывает толпе, собравшейся у храма, речь Патриарха.

— Если у людей Княжества существует вера, основанная на их глубоком убеждении (а в этом ни один умный человек не может сомневаться), если они не мешают нашим обычаям и традициям, то какие еще могут найтись причины для беспокойства? Разве вы станете спорить со своим братом, когда у вашей двери стоит бандит, а брат ваш пришел, чтобы отогнать бандита? Скотос будет рад любому, кто ответит на этот вопрос «да». Ведь и мы, видессиане, не без греха в этой бессмысленной ссоре. Века культуры, к сожалению, прошли для нас почти бесследно. Мы неотразимы в логике, мы отлично видим чужие ошибки, мы умеем обвинять, но мы сильны, только критикуя наших соседей. Не дай им бог возвратить удар! Мы друзья, мы братья, дети мои. Протянем же руки друг другу! Ведь мягкость сердечная не повредила бы даже сборщику налогов… — Несмотря на серьезность момента, Бальзамон нашел место и для шутки, и внезапный смех донесся до посетителей храма с улицы, когда жрец передал толпе слова Патриарха.

— И тогда мы сможем забыть о раздорах и заключить мир. Семена дружбы уже брошены: ведь люди Княжества приплыли сюда из-за моря, ведь они горят желанием помочь нам. И они заслуживают лишь горячей благодарности, но никак не погрома.

Патриарх еще раз оглядел всех присутствующих, словно умоляя их подняться над предрассудками.

Наступила мертвая тишина. Потом раздались первые аплодисменты. Но это было совсем не то, чего хотели услышать Марк и Бальзамон. То тут, то там раздавались хлопки, но аплодирующие выглядели довольно кисло. Речь Патриарха приветствовали более чем сдержанно, скорее из уважения к личности Патриарха, но не более того. Это относилось к большинству присутствующих, но только не к Маврикиосу. Он поднялся с кресла, отодвинул занавес и аплодировал громко, во всеуслышание. Так же поступила и его дочь Алипия. Туризина Гавраса в ложе не было, Марк подумал, что Севастократор выбрал неподходящее время для отлучки. Он не помнил, чтобы братья встречались после той ссоры за игрой в кости. Еще одна причина для волнений, как будто их мало у Императора. Не вовремя Маврикиос поссорился со своим горячим братом.

Но даже открытое одобрение Императора не могло вызвать оживление знати, собравшейся в храме. На улице тоже не слышалось бурного одобрения. Марк вспомнил слова Горгидаса о том, что даже Патриарху трудно свернуть город с пути, который он выбрал.

Но частичную победу первосвященник все же одержал. Когда Сотэрик выходил из храма, никто не осмелился косо смотреть на него. Некоторые люди всей душой приняли слова Бальзамона и кричали: «Смерть Казду!», обращаясь к наемнику за поддержкой. Сотэрик криво усмехался и воздевал свой меч, чем вызывал еще большую волну одобрения.

Однако жалкая победа оставила его разочарованным. Он повернулся к Скаурусу, ворча:

— Я думал, что, когда Патриарх окончит речь, все поступят по его совету. И по какому это праву он называет намдалени «мальчишками»? В один прекрасный день мы покажем ему мальчишек.

Марк, как умел, успокоил Сотэрика. Зная, что ситуация почти не улучшилась, трибун был доволен и тем, что имел.

Возвратясь вечером в казарму, Скаурус долго думал о Сотэрике. Все действия намдалени вызывали тревогу. Он был еще вспыльчивей, чем Туризин Гаврас, а это уже говорило о многом. Хуже того, он был лишен того легкого обаяния, которым так щедро наделила природа Севастократора. Сотэрик всегда балансировал на острие бритвы, он вечно чувствовал себя дерущимся не на жизнь, а на смерть, постоянно отстаивал что-либо буквально «до последней капли крови». Марк, однако, не мог отказать ему в смелости, энергии, военном опыте и даже в уме. Трибун вздохнул. Люди здесь были такими же, какими они были и в Риме. И отнюдь не такими, какими он хотел бы их видеть. Глупо ждать иного. Особенно тому, кто считал себя стоиком.

Он вспомнил старую пословицу, которая пришла ему на ум, когда намдалени предложил захватить Видессос. Марк позвал Горгидаса:

— Кто это сказал, — спросил он грека, — «кого боги хотят уничтожить, того они лишают разума»? Софокл?

— Милосердный Зевс, нет! — воскликнул Горгидас. — Это мог сказать только Эврипид, хотя я и забыл, в какой трагедии. Когда Софокл говорит о человеческой душе, ты можешь только молить богов, чтобы его слова оказались правдой. А когда эту правду находит Эврипид, тебе страстно хотелось бы, чтобы он все-таки ошибался.

Трибун поневоле задумался над тем, кто же автор пьесы, что давали сегодня днем.

9

Веротерпимость и дружба — идеи, которые так страстно проповедовал Патриарх, были опрокинуты под яростным натиском его же монахов. Слишком немногие из них имели тягу к образованию, большинство же были весьма самонадеянны в своем невежестве. Из многочисленных монастырей, подобно рою злых пчел, высыпали толпы жрецов и начали страстно опровергать призыв Бальзамона к спокойствию. В который раз переполняемый ненавистью Видессос поднимался на грабеж и насилие.

Марк вел несколько манипул с тренировочного поля в казарму, когда увидел, что путь его перегорожен большой толпой, жадно внимающей возбужденному монаху. Высокий худой человек со следами оспы на лице и горящими глазами стоял на перевернутой телеге перед лавкой бакалейщика и выкрикивал, обращаясь ко всем, кто его слышал, речь, полную ненависти к еретикам.

— Любой, изменяющий догматам веры, есть пособник — нет, жалкий раб! — ледяной адской нечисти! Единственные и неизменные слова Фоса проклятые чужеземцы извращают своими баснями о ставках и азартной игре. Они хотят соблазнить нас, сманить с истинного пути и бросить в холодные объятия Скотоса, а наш великий Патриарх, — в ярости он почти выплюнул это слово, — поощряет их и помогает Отцу Зла войти в наш дом. Воистину, говорю я вам, друзья мои, не должно свершиться этой сделке с силами Тьмы. Отступившие от истинной веры сами идут к пропасти и увлекают за собой других, подобно тому, как один испорченный персик заражает гниением всю корзину. Бальзамон призывает нас к терпимости. Что ж, сегодня мы терпим ересь намдалени, а завтра нам придется терпеть и храм Скотоса? — Монах произнес слово «терпимость» как грязное ругательство. Его голос зазвучал еще пронзительнее. — Если восточные варвары не признают правоту нашей веры, гоните их из города, говорю я вам! Они так же страшны, как и Казд, и даже еще больше, потому что еретики носят маску святош, скрывая свое неверие!

Толпа, внимавшая ему, гудела в одобрении. Люди потрясали кулаками, раздавались вопли: «Грязные варвары!», «Чтоб чума взяла намдалени!»

— Придется разбить несколько пустых голов. Сейчас этот дурак подольет в огонь еще немного масла, и наше дело плохо, — сказал Виридовикс Марку.

— Но тогда вспыхнет весь город, — ответил трибун. Он видел, что его солдаты уже положили руки на рукояти мечей и приготовились пустить в ход длинные палки, которые они использовали на тренировках вместо копий.

Как раз в этот момент монах поднял голову и увидел римлян — людей в незнакомой одежде. Он, вероятно, понял, что это не намдалени, но в своей ярости был готов броситься на любого чужеземца. Оратор вытянул свой длинный костлявый палец и крикнул, указывая на легионеров:

— Видите? Это люди Княжества пришли, чтобы зарубить меня раньше, чем я успею поведать вам слова правды!

— Ложь! — закричал римлянин, чувствуя, что толпа уже готова растерзать легионеров. За своей спиной он услышал, как Гай Филипп предупреждает: «Хотят они нас бить или не хотят, но кто без команды двинется, получит по лбу!»

— Ложь?! — с раздражением спросил монах. — Так скажи правду!

Толпа медленно растекалась вокруг легионеров, окружая их.

— Разве ты не видишь? Мы поисковая группа. Ищем храм Скотоса, о котором ты говорил. Кстати, ты не подскажешь, как туда добраться?

Монах в изумлении вытаращил глаза, живо напомнив Марку только что выловленного карпа. Толпа замерла, пораженная наглостью чужеземца. Скаурус внимательно наблюдал за людьми — примут ли они шутку или растерзают римлян за богохульство? Сначала один, потом другой, затем еще трое человек в толпе разразились грубым хохотом. Через миг вся толпа уже хохотала. Видессиане стояли лицом к лицу с легионерами, но не нападали на римлян, а хвалили находчивость их командира. Монах, внезапно покинутый своими слушателями, бросил последний, горящий ненавистью взгляд на Скауруса, слез со своего импровизированного подиума и исчез — ушел разжигать ненависть в другом месте. (В этом Марк был уверен.)

В толпе раздалось ворчание. Монах развлекал людей, но он ушел, и теперь они ожидали того же от Скауруса Тишина становилась слишком долгой. Трибун больше не мог придумать ничего забавного. И тут загремел могучий голос Виридовикса, затянувшего песню приграничных районов, повествующую о битвах с конокрадами из Казда. Только полное равнодушие к музыке объясняло неведение Марка относительно того, какой прекрасный голос был у Виридовикса. Его галльский акцент придавал песне особое обаяние. У кого-то в толпе нашлась волынка, и вскоре кельт, видессиане и те из римлян, которые знали песню, уже распевали ее во все горло. Когда они закончили, кто-то из горожан начал другую, довольно простую и грубую, в городе ее хорошо знали. Большинство легионеров тоже успели с ней познакомиться. Марк провел в тавернах достаточно времени, чтобы выучить ее припев: «А мы пьяней, пьяней вина!»

После двух — трех песен римляне и видессиане казались вечными друзьями. Они перемигивались, обменивались репликами, знакомились. Марк мог свободно продолжать путь. Десяток горожан продолжал следовать за ним, через каждые несколько кварталов кто-нибудь затягивал что-то новенькое. Когда они дошли до казармы, у четырех легионеров оказались срезаны кошельки. Но даже Гай Филипп, который в любом другом случае бросился бы в город, чтобы наказать воров, отнесся к потере с философским спокойствием:

— Невысока плата за предотвращение бунта, — сказал он.

— Для тебя, может быть, и невысока, — пробормотал один из ограбленных легионеров, но так тихо, что центурион не понял, кто именно это сказал. Гай Филипп фыркнул и грозно поглядел на солдат.

— Я полностью согласен со старым волком, — сказал Виридовикс Марку. — Ты быстро принял правильное решение и остановил драку, пока она еще не началась. Но разве ты не боялся, что твои слова только подольют масла в огонь?

— Да, — признался Марк. — Но я думал, что хуже все равно не будет. Для объяснений времени не было, а договориться с этим фанатиком, который их заводил, я не надеялся. Я и подумал, что их нужно чем-нибудь ошеломить или насмешить — к счастью, мне удалось сделать и то, и другое. Ты тоже помог, ведь ты здорово поешь.

— Неплохо, — согласился довольный кельт. — Нет ничего лучше, чем хорошая песня, если надо забыть свою злость. У видессиан есть неплохие песенки. Та, с которой я начал, напомнила мне одну нашу, кельтскую. Конокрадство — для нас игра, она тешит мужскую гордость, и мы любим петь про это. Вернее, любили, — добавил он печально. Это был один из тех редких случаев, когда галл позволял Марку увидеть свое тщательно скрываемое одиночество.

Взволнованный, трибун сжал плечо кельта.

— Мы все здесь твои друзья, ты знаешь, — сказал он. Это было правдой — не нашлось бы ни одного римлянина, который не любил бы их бывшего врага.

Виридовикс тоже это знал.

— Ну да, — сказал он, дергая себя за длинный ус. — И я рад этому. Но иногда этого недостаточно. — Он произнес что-то на родном языке, затем покачал головой. — Даже мне самому кельтская речь начинает казаться странной.

На следующий день начались бунты против Намдалена, и зачинщиками их, как и опасался Марк, оказались монахи. Это был день, священный для Фоса. Процессии верующих потянулись по улицам, распевая гимны, неся факелы, позолоченные сферы и деревянные диски. Трибун узнал об этом позже. Одна из таких процессий двигалась по главной торговой улице Видессоса, которую называли Серединной. По пути ей встретился один из маленьких храмов, где намдалени справляли праздник согласно своим обычаям. Увидев группу островитян, входящих в еретический собор, разъяренные монахи возглавили толпу.

— Выкорчевать ересь! — кричали они.

На этот раз ни у кого не нашлось мягкой шутки, чтобы остановить дикую толпу. Факелы Фоса подожгли храм Фоса, верующий убивал верующего, полагая, что этим он прославляет себя. И когда намдалени из дымящегося храма храбро бросились на дикарей, кровь видессиан окрасила булыжную мостовую Серединной улицы. Толпа, смелая от своей многочисленности, озверела, увидев, что несколько человек погибли. «Месть!» — завопили фанатики, забывая о том, что первые пролили кровь, и бросились по городу, разыскивая намдалени, чтобы утолить свою ярость.

Как это обычно бывает, бунт скоро забыл о своей причине. Поджоги, грабежи и насилия были слишком редким «развлечением», чтобы оставить их только для намдалени. Очень скоро бурлящая толпа перестала щадить и своих соотечественников. Тем не менее люди Княжества оставались главной мишенью для фанатиков.

Отдаленный рев озлобленной толпы и черные столбы дыма, поднимающиеся в небо, принесли новость о бунте и римляне Скаурус мог только благодарить город за то, что он не взорвался до полудня — самого святого времени Фоса. Римляне, которые вставали рано, уже закончили свои утренние тренировки и возвратились в казармы до начала бунта. Им пришлось бы несладко, окажись они в лабиринтах улиц, которые были так хорошо знакомы бунтовщикам.

Сначала Скаурус решил, что это небольшая вспышка, вроде той, что возникла после того, как они столь неудачно преследовали Авшара. Тогда несколько видессианских батальонов легко подавили мятеж. Трибун увидел солдат, хватающих колотушки и тупые колья и бегущих в сторону районов, откуда доносился шум. Через два часа они вернулись в полном беспорядке, неся убитых и раненых. На их покрытых копотью лицах было написано изумление.

Кварталы за дворцовым комплексом были уже в руках фанатичной толпы. Появление слабого и плохо вооруженного отряда только распалило бунтовщиков. Воющая стая, возбужденная легкой победой, стала еще наглее. Марк поднялся на крышу, чтобы посмотреть, что делается в городе. К своей тревоге, он обнаружил маленькие группы плохо вооруженных людей, которые пробирались через императорский квартал и сады, окружавшие его, в поисках добычи. С большого расстояния, но очень отчетливо донесся боевой клич толпы: «Выкопаем кости намдалени!» Это было выражение видессианских грабителей: когда они бывали чем-то недовольны, они желали своим врагам разоренной могилы. Если римляне еще не знали, где находится эпицентр взрыва, то после этого дикого крика все стало ясно. Скаурус приказал одной из манипул приготовиться к бою и встать цепью вокруг казармы. Он не знал, подействовала ли угроза острых легионерских копий или же видессиане просто ничего не имели против римлян, но никто из мятежников не решился проверить их на прочность.

Закат был сумрачен — казалось, это очень соответствовало образу теперешнего Фоса. Кровавый шар солнца медленно катился вниз, исчезая в клубах дыма. Пламя драконьими языками лизало темное ночное небо. На своем островке спокойствия римляне ожидали приближения ночи, держа оружие наготове. Марк не думал, что его солдат направят против мятежников — в прошлом их никогда не использовали для этой цели — но он не был уверен и в том, что его легионеры так уж неприкосновенны для бунтовщиков. Трибун провел на ногах почти всю ночь. Было далеко за полночь, когда он решил, что нападения на римскую казарму не предвидится. Он улегся на кровать и забылся на несколько часов беспокойным сном.

Один из солдат разбудил Марка задолго до восхода.

— Что случилось? — спросил все еще полусонный трибун. Затем он внезапно очнулся и вскочил. — Нас атакуют!

— Нет, командир. Вокруг почти спокойно. Нефон Комнос говорит, что ему нужно встретиться с тобой. Центурион считает, что это очень важно, поэтому я тебя и разбудил. Если хочешь, я отошлю его назад.

— Кто дежурит? Глабрио?

— Да.

Марк решил довериться спокойному молодому центуриону и его оценке событий.

— Я поговорю с Комносом, но, если можешь, задержи его на пару минут, чтобы я мог собраться с мыслями.

— Сделаю, как надо, командир, — обещал легионер и поспешил назад.

Скаурус плеснул водой себе в лицо, привел в порядок растрепавшиеся во сне волосы и пригладил мятую одежду. Он мог, собственно, и не делать этого. Когда караульный привел Нефона Комноса в казарму, одного беглого взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что видессианский офицер был на последней грани изнеможения. Куда делась его обычная твердая походка? Он шатался, как пьяный, и, похоже, удерживал глаза открытыми только сильным напряжением воли. С шумным вздохом он рухнул на стул, который предложил ему римлянин.

— Нет, нет, вина не надо, спасибо. Если я выпью хоть глоток, я тут же засну, а я не могу себе этого позволить. — Он громко зевнул и потер красные, воспаленные глаза. — Фос, какая ужасная ночь, — прошептал он.

Он сидел без движения и молчал. Марк слегка подтолкнул его вопросом:

— Как там дела?

— А как ты думаешь? Плохо, очень плохо. Я предпочел бы оказаться голым в лесу среди волков, чем быть честным человеком на улице в эту ночь. Если тебя просто ограбят, считай, что тебе здорово повезло.

Гай Филипп подошел к ним как раз вовремя. Как всегда, он спросил напрямик:

— Чего вы ждете? Это просто дикая толпа, это же не армия. У вас достаточно солдат, чтобы раздавить их в течение одного часа.

Комнос сдавил руками свою кольчугу, как бы сгибаясь под ее тяжестью.

— Если бы все было так просто…

— Мне лучше отвернуться, — заявил Гай Филипп. — Потому что ты начинаешь действовать мне на нервы.

— Сейчас я не смог бы одолеть самую красивую шлюху в городе, не говоря уже о такой старой безобразной обезьяне, как ты, — буркнул Комнос, заставив старшего центуриона засмеяться. — Я не могу послать армию в город. Во-первых, слишком многие из наших солдат даже пальцем не шевельнут, чтобы спасти намдалени от ярости толпы — они и сами-то не слишком их жалуют.

— Плохи ваши дела, если одна часть вашей доблестной армии не хочет помочь другой, — заметил Гай Филипп.

— К сожалению, это правда. Более того, недоверие взаимно: люди Княжества не доверяют видессианским солдатам даже больше, чем горожанам.

Скаурус почувствовал внезапный поворот разговора, понял намек, и он ему совсем не понравился. Следующие же слова имперского офицера подтвердили справедливость опасений трибуна.

— Во всей столице только два отряда, которые пользуются уважением и горожан, и намдалени — халога и твои солдаты. Я хочу использовать вас, чтобы разделить намдалени и толпу, пока видессианские солдаты наводят в городе порядок. Если вы и халога сможете удержать эту заразу от распространения, мятеж быстро потеряет силу.

Трибун был отнюдь не в восторге от перспективы послать своих солдат в уличные драки, которые кипели в Видессосе. Он уже затвердил первую заповедь командира наемников: его солдаты были капиталом, который не стоит разбрасывать как попало. Но, к сожалению, предложение Комноса имело смысл. Не подогреваемый охотой на еретиков, бунт быстро бы угас.

— Ты приказываешь? — требовательно спросил он. Если бы Нефон Комнос без колебаний ответил «да», он, вероятно, сразу отказался бы. Но видессианин был старым солдатом, и обычаи наемников были известны ему лучше, чем самому Скаурусу. К тому же он успел изучить характер трибуна.

— Приказывать тебе? — сказал он. — Нет. Если бы я хотел это сделать, я мог бы послать распоряжение через спафариоса. Я пришел просить об одолжении во имя Империи. Бальзамон сказал лучше, чем я: война с Каздом отодвигает все остальное на второй план. Неважно, что там кричат идиоты-монахи, слова Патриарха правдивы. Война не может начаться, если здесь не будет мира. Поможешь ли ты укрепить этот мир?

— Будь ты проклят, — сказал Скаурус устало. Комнос умело коснулся его слабой струны — чувства долга.

Он подумал о том, каким числом своих ограниченных ресурсов он мог бы рискнуть.

— Четыреста человек, — решил он. — Двадцать взводов по двадцать человек в каждом. Я не могу дробить отряд мельче, если только мои офицеры не сочтут это нужным, иначе бандиты разобьют моих солдат поодиночке.

— Договорились, — тут же сказал Комнос. — И спасибо тебе.

— Если бы я сказал «не стоит благодарности», я бы солгал.

Затем Скаурус повернулся к Гаю Филиппу и добавил по-латыни:

— Помоги мне отобрать лучших солдат. Держи все в полном порядке, пока нас не будет. И во имя всех богов, никого не бросай в погоню, если наш рейд будет неудачным. Даже если мы не вернемся, у тебя все же останется больше когорты, достаточно серьезная сила для того, чтобы вас уважали в этом мире, где пехота так беспомощна.

— Эй, постой-ка. Что за чепуху ты несешь о том, что ты можешь не вернуться? Я иду с тобой, и все тут.

Марк покачал головой.

— Только не сейчас, дружище. Я должен идти. Мы отправляемся в город по моему приказу, и я не пошлю солдат в этот кипящий котел, не разделив с ними опасности. Кто-то должен поддерживать порядок, если не все из нас вернутся. Боюсь, что это должен быть ты. Проклятье, не осложняй дело еще больше: я не могу рисковать нами обоими одновременно.

Эмоции старшего центуриона боролись с привычкой к дисциплине.

— Да, — сказал он наконец, но его ничего не выражающий голос не скрыл, а еще больше подчеркнул боль. — Пойдем отбирать людей.

Разговор между Комносом, трибуном и Гаем Филиппом был негромким, но как только люди для отряда были отобраны, все надежды на соблюдение тишины исчезли. Как и опасался Скаурус, от шума проснулся Виридовикс, который тут же воспылал желанием идти в город и там подраться. Трибуну пришлось отказать ему.

— Они хотят, чтобы мы остановили бунт, а не подогревали его. Ты же знаешь себя, Виридовикс. Скажи мне по правде, ведь ты хочешь помахать кулаками?

Марк оценил всю сдержанность галла, который, прежде чем ответить, долго молчал, кусая усы.

— Чума на тебя. И за то, что ты такой жестокий человек, и за то, что ты прав, Марк Амелий Скаурус. Что за холодный мир, где горячему человеку нельзя доверить серьезного дела!

— Ты можешь подраться со мной, — предложил Гай Филипп. — Я тоже никуда не иду.

— Что? И ты тоже? — Виридовикс уставился на него. — Зря, дружок, для тебя это было бы отличное занятие. Хоть ты и неплохой солдат, но самый редкостный тупица из всех, кого я когда-либо встречал в жизни.

— Сын козла! — взревел центурион, и их вечная перепалка возобновилась.

Скаурус внутренне усмехнулся, когда услышал, в каких выражениях оба спорщика выплескивают друг на друга свое разочарование.

Когда отбор солдат был закончен и легионеры уже собрались выступать, трибун спросил Комноса:

— Куда ты собираешься нас направить?

Видессианский офицер немного подумал:

— В порту очень много только что прибывших намдалени. Особенно у того маленького залива, ты его знаешь, он называется Контоскалион. У меня есть сведения, что особенно яростные стычки происходят именно там. Горожане убивают людей Княжества, намдалени в ответ убивают горожан… Эту язву необходимо закрыть.

— Для этого ты и посылаешь нас туда, не так ли? — спросил Марк. Он даже не пытался притворяться, будто кипит энтузиазмом. — Маленький залив, говоришь? На юго-востоке от нас, верно?

— Совершенно верно, — ответил Комнос. Он хотел еще что-то добавить, но трибун перебил его.

— Довольно разговоров. Все, чего я хочу, — покончить с этим бесполезным делом, и чем раньше, тем лучше. Идем.

И он вышел из казармы, освещенный мерцающим светом факелов. Легионеры замерли, готовые слушать командира. Марк медленно пошел вдоль строя. Он чувствовал, что прежде, чем начать операцию, ему нужно поговорить с ними.

— Помните, мы здесь для того, чтобы остановить беспорядки, а не участвовать в бою. Надеюсь, так и будет. Старайтесь применять оружие как можно реже, иначе мятежники обратят свою ярость против нас. Не швыряйте дротик в того, кто бросит в вас гнилой капустой. Это с одной стороны. А с другой — если вам угрожает смерть, не рискуйте без нужды, остановите безумца мечом, не колеблясь. Помните, мы единственные римляне здесь, подкреплений нам ждать неоткуда. Выполняйте свой долг и не теряйте головы.

Он знал, что такой совет был противоречивым, но это отражало его собственное смятение.

Когда красное солнце медленно поднялось над облаками дыма, он сказал: «Вперед», и они вышли из казармы, двигаясь к самому сердцу мятежного города.

Обычно Марк любил раннее утро в Видессосе. Но только не сегодня. Дым ел глаза, сжимал горло. Вместо пения птиц и крика чаек над городом разносились вопли грабителей, звон бьющегося стекла, треск ломающихся дверей в домах и лавках, куда рвались бандиты. Изредка слышался жуткий треск рухнувшего дома.

Легионеры плотным строем шли к заливу Кентоскалион. Скаурус не собирался рисковать своими людьми без необходимости и решил, что вида четырех сотен вооруженных, прикрывшихся щитами солдат, будет достаточно, чтобы толпа дважды подумала, прежде чем напасть на них. Так и произошло. За исключением проклятий и нескольких брошенных в них камней, помех во время марша не было.

Но они оказались крошечным островком порядка в море разнузданного хаоса. Казалось, закон в Видессосе исчез совершенно, а вместо него из тьмы веков всплыло первобытное правило: побеждает самый сильный, самый ловкий, самый жестокий. Там, где не было намдалени, за которыми в основном охотились банды, бунт немного стихал и превращался в какой-то странный праздник Три парня вытащили из лавки кучу красных подушек и бросили их в руки вопящей от радости толпы. Марк увидел толстяка и женщину, которые тащили тяжелый диван, к себе домой, вероятно. Молодая пара устроилась на развалинах дома, постелив тюфяк, и занялась любовью на глазах прохожих. Толпа подбадривала их веселыми криками. Римляне остановились, и солдаты принялись стучать щитами в знак шутливого одобрения. Молодые убежали, оставив одежду на руинах.

Посреди этого сумасшествия изредка попадались островки покоя. Марк купил пирожок с сосиской у уличного разносчика, который, как обычно, предлагал свой товар.

— Разве ты не боишься выходить в такой день на улицу? — спросил он торговца, протягивая ему медную монету.

— Почему я должен бояться? Меня здесь каждый мальчишка знает. Самое трудное дело сегодня — найти сдачу, мне все время платят золотыми. Время от времени такие мятежи очень полезны для города, скажу я вам — это возбуждает людей, как хорошее вино.

И он пошел дальше, предлагая на ходу свой товар.

Через два квартала к югу римляне наткнулись на кучу трупов, лежащих на мостовой. Судя по лицам, одни из них были горожане, другие — намдалени. Мертвые тела с ног до головы были покрыты запекшейся кровью и почти все — наги. Ночные воры сорвали одежду с мертвецов — как со своих, так и с чужих.

Вскоре до римлян донесся шум боя. «Бегом!» — приказал Скаурус. Солдаты бросились вперед. Обогнув угол, они увидели четырех намдалени, из которых только двое были вооружены ножами. Нападавших было в три раза больше. Один из островитян уже лежал на камнях мертвый, два бедно одетых видессианина валялись рядом. Потери, понесенные бандитами, явно остудили их пыл. В то время, как сзади кричали: «Вперед!», передние уже пятились назад.

Внезапно бунтовщики увидели перед собой солдат в полном вооружении. Заметив, что римляне сжимают кольцо, видессиане в ужасе завопили и бросились врассыпную, теряя на бегу оружие. Солдаты Княжества радостно приветствовали своих неожиданных спасителей. Их командир представился как Аптранд, сын Дагобера. Марк не встречал его раньше и подумал, что это, вероятно, один из вновь прибывших наемников. Его островной акцент был таким сильным, что напоминал выговор халога. Однако если трибун и упустил какие-то детали его речи, главное он понял сразу же.

— Разве вы не будете преследовать этих дьяволов? — резко спросил Аптранд. — Трое моих парней уже убиты. К несчастью, нас настигли возле Великого Храма, и нам пришлось пробиваться сюда по этим вонючим улочкам. А теперь в погоню!

Остальные намдалени гневно кричали. После всего, что Марк видел в мятежном Видессосе, его так и подмывало бросить своих солдат на бандитов, как на стаю волков. По крайней мере, он был бы удовлетворен, хотя до добра бы все это не довело. За прошедшие сутки он растерял большую часть уважения к Видессосу. Марк видел и то, что легионеры дрожат от нетерпения, что они ждут только его разрешения.

Он с сожалением, но твердо покачал головой.

— Нас послали сюда, чтобы мы улучшили, а не ухудшили положение. Мы должны встать между вами и видессианами и таким образом погасить вспышку бунта. Так уж получилось, — сказал он, используя тот аргумент, который однажды убедил Сотэрика. — Если имперская армия бросится на нас, вы погибли. Неужели ты хочешь, чтобы и мы подогревали мятеж?

Аптранд смерил его взглядом.

— Не хотел бы я ненавидеть человека с ясной головой. Черт бы тебя побрал за то, что ты прав. У меня желудок сводит, как от незрелых яблок, когда я об этом думаю, но ты прав.

Он отдал приказ, и его солдаты подняли погибшего товарища, прихватив и кинжал, которым тот защищался. Марк подумал о мече убитого — куда он исчез?

Трое намдалени пошли к своему лагерю: Четвертый, Гразульф, сын Гизульфа, остался с римлянами, чтобы показать им места, где можно было поставить заслон и преградить доступ из города в Контоскалион. Трибун послал туда два взвода.

В основном позиции эти были расположены вдоль главных улиц, ведущих на север и юг. У Скауруса не было причин жаловаться на выбор, сделанный намдалени, — Гразульф, как видно, отличался хорошим глазом. Как и предполагал трибун, отряд пришлось разделить на две части, так они могли защищать большее пространство.

— Не разбивайтесь на группы меньше десяти человек, — предупредил он легионеров. — И если вам все же придется разделиться, старайтесь быть на расстоянии пятнадцати — двадцати шагов друг от друга, чтобы собраться вместе в случае необходимости.

Римляне быстрым шагом шли к порту. Они миновали квартал мелких лавочек, таверн, старых, запущенных зданий и вышли в район, населенный торговцами, нажившими состояние в портах Видессоса. Их великолепные дома были со всех сторон укрыты густыми садами, и, помимо ограды с воротами, их окружал густой колючий терновник. Но это не всегда спасало хозяев от ярости толпы. Некоторые из особняков уже превратились в дымящиеся руины, другие, хоть и держались, но зато не имели в окнах ни одного целого стекла. Почти все они были оставлены своими хозяевами, это сразу бросалось в глаза. Торговцы, зная, как легко ярость мятежников может переметнуться с чужеземцев на богачей, решили не испытывать судьбу и укрыться в пригородах или на западном берегу Бычьего Брода.

Когда этот район города остался позади, с Марком осталось лишь несколько взводов. Он разместил их между храмом Фоса и зданием, построенным из толстых каменных блоков, похожим на форт. Оно было окружено высоким забором. Вместе с Гразульфом и своими двадцатью солдатами он принялся разыскивать удобную позицию. Подходящее место для обороны нашлось само. Прошлой ночью бунтовщики обрушили стену богатого дома, чтобы ограбить его. Колючий терновник, окружавший развалины с восточной и южной сторон, все еще стоял нетронутый.

— Здесь мы можем построить баррикаду, — сказал трибун, — и удержать за собой все улицы, идущие к порту.

Солдаты взялись за работу с обычным для римлян упорством и аккуратностью. Вскоре дорогу пересекла насыпь, сделанная из битого стекла, кирпича и камня. Марк осмотрел ее с нескрываемой гордостью. «За такой стеной, — подумал он, — будет легко отбить атаку толпы, превосходящей легионеров во много раз».

Эта мысль породила другую. Позиция, которую занимали теперь римляне, была настолько сильной, что им не требовалось и взвода, чтобы защищать ее. Теперь он мог оставить половину солдат у баррикады и отправиться с остальными в сторону моря. Марк решил, что опасности в этом не будет. В этой части города, в отличие от бурлящего мятежом центра, который они прошли раньше, было относительно спокойно, и казалось, что они находятся на ничейной земле. Большинство домовладельцев уже сбежало, и, после того как грабеж закончился, на улицах не было видно ни намдалени, ни видессиан. Взвесив все «за» и «против», Марк разделил отряд на две части.

— Я покажу дорогу, — сказал Гразульф.

Он повел римлян к перекрестку, где стояли четыре больших особняка. У каждого из них были мощные стены, выходящие на улицу. Море было совсем близко. Трибун различал вечный плеск волн о стены, скрип снастей, хлопанье парусов. Город был все еще неспокоен. Новые клубы дыма поднимались в голубое небо, а издалека был слышен шум битвы. Скаурус не знал, с кем дрались неугомонные видессиане на этот раз — с намдалени, имперской армией или друг с другом? Он думал и о том, сколько времени потребуется на то, чтобы Нефон Комнос (или, вернее, сам Император) решился дать взбунтовавшейся черни урок, который она запомнила бы надолго. Плеск волн успокаивал раздраженные нервы, и было бы так хорошо забыть обо всем, что происходит…

Римляне стояли здесь вот уже два часа, но ничего особенного не случилось. Лишь бродячая собака перебежала дорогу да оборванный нищий с котомкой за спиной исчез в переулке. Трибун позволил себе слегка расслабиться. Оставив троих солдат на часах, он вместе с остальными уселся в тени развалин. Они поделились едой и вином с Гразульфом. Намдалени сморщился от вина, хотя на вкус Марка оно было слишком сладкое.

Тени начали удлиняться, когда отдаленный шум в городе внезапно приблизился. По звуку Марк понял, что бунт движется с востока на запад. Солдаты поднялись, ворча. Никому не хотелось выходить из тени на палящее солнце. Как любые хорошие солдаты, они быстро проверили свои доспехи, копья, посмотрели, легко ли выходят их короткие мечи из ножен, крепки ли ремни у щитов.

Узкие кривые улицы Видессоса отражали странное эхо. Рев толпы был слышен совсем рядом, но, пока они не столкнулись лицом к лицу, Скаурус не был уверен, что видессиане идут именно по этой улице. Он был уже готов отправить гонца к группе римлян, оставшейся позади, когда появились первые мятежники из-за угла, в двадцати шагах от них. Увидев маленький отряд, преградивший им путь, они остановились в замешательстве. В отличие от монаха, с которым Скаурус столкнулся несколько дней назад, эти люди знали, что перед ними не намдалени, и теперь им предстояло решить, враги ли это. На стороне римлян было преимущество неожиданности. Марк решил им воспользоваться.

— Идите по домам! — крикнул он. — Мы не причиним вам вреда, если вы уйдете с миром.

Он знал, что страшно блефует, но другого выхода не было. На секунду показалось, что ему удалось обмануть их. Несколько человек в колонне, пухлые лица и потертая одежда которых выглядели так, будто они попали сюда по ошибке (похожи на купцов или булочников, подумал Марк), робко оглянулись в поисках отступления. Но затем грязный, покрытый сальными пятнами человечек увидел намдалени. Он ткнул пальцем в Гразульфа и яростно крикнул:

— Островитянин! Они хотят украсть его у нас!

Толпа бросилась вперед, грозно размахивая самым разнообразным оружием — длинными ножами, копьями; у некоторых были и мечи.

— О, дьявол, — пробормотал один из легионеров за спиной Марка и выхватил из ножен свой меч. Трибун почувствовал холодок под ребрами. Все больше и больше видессиан огибали этот проклятый угол. Римляне были профессионалами, что верно, то верно, но даже такой опытный солдат, как Скаурус, не решился бы по своей воле вступить в бой с семикратно превосходящим его противником.

— Сюда! Ко мне! — закричал он, хотя был уверен, что римский патруль не услышит его, а если и услышит, то вряд ли успеет прийти на помощь.

Гразульф коснулся его локтя.

— Принеси мой меч домой, если сможешь, — сказал он и с диким боевым кличем бросился на толпу. Его меч описал в воздухе два сверкнувших полукруга; две головы соскочили с плеч и запрыгали по мостовой. Если бы он продолжал биться, то, возможно, один обратил бы в бегство своих врагов Но тот самый воришка с крысиным лицом, что заметил намдалени в самом начале, ударил его ножом в спину, исподтишка. Клинок вошел прямо под лопатку, и Гразульф упал. Дикий торжествующий вой пронесся над толпой. Бандиты сомкнулись над телом погибшего и бросились на римлян.

Легионеры были хорошо обучены и тяжело вооружены. На каждом была кольчуга и панцирь, и каждый держал высокий полуцилиндрический щит. Но противник обладал таким численным перевесом, что римский строй, который обычно идет как минимум на три человека в глубину, сломался почти сразу же. И тогда битва распалась на множество жестоких поединков, в каждом из которых один или двое римлян были окружены толпой врагов.

Впереди своих легионеров стоял Марк с длинным мечом. Три бандита атаковали его одновременно. Один из них упал, и трибун повернул меч в его животе, чтобы он никогда больше не вставал. Но ярость этой атаки заставила трибуна пошатнуться. Двое оставшихся в живых набросились на Скауруса и повалили его на землю. Он закрылся щитом, когда толпа сомкнулась над ним. К счастью, Марк отделался ушибами: нападавшие в большинстве своем были вооружены только дубинками. Размахивая мечом, он умудрился вскочить на ноги почти через минуту после падения и обнаружил себя стоящим в самой гуще толпы. Он пробил себе кровавую дорогу к стене, которая могла бы прикрыть его со спины. Услышав, как Скаурус отбивается от нападающих, еще один легионер повторил маневр трибуна.

Видессианин, вооруженный коротким охотничьим дротиком, бросился на Марка. Сила удара швырнула его прямо на римский щит. Марк оттолкнул врага. Потеряв равновесие, смутьян опрокинулся на спину, повалил другого нападающего, а меч Скауруса заставил обоих заплатить кровью за неловкость одного.

Не все мятежники, к счастью, остались сражаться с римлянами. Некоторые из них ушли дальше, на запад, в поисках намдалени, так что вскоре только хвост толпы продолжал наседать на легионеров.

По мере того, как давление на трибуна ослабевало, у него появлялась надежда уцелеть. Сквозь шум боя он слышал крики и топот приближающегося римского патруля, который спешил на помощь окруженным товарищам. Мятежники, не обладающие выучкой и дисциплиной настоящих воинов, не устояли бы против их атаки. Марк стал звать своих солдат на помощь, но в этот момент камень ударил его по шлему, наполнив голову серебряными искрами. Он покачнулся, и меч выпал из его рука Вор наклонился, схватил меч и побежал в переулок; с него было достаточно битв на сегодня. Марка охватила паника. Если бы это был обычный короткий меч, он был бы только рад, что отделался от жулика так просто. Но это был тот самый меч, колдовство которого принесло его в этот мир, лезвие которого выстояло против чар Авшара, меч, принесший ему славу. Он отбросил в сторону щит, вытащил длинный кинжал и бросился в погоню. Он благодарил богов, что бой не смог остановить его. Острый кинжал швырнул на землю одного видессианина, и глубокая рана на руке заставила отскочить в сторону другого. После этого Скаурус был свободен и с топотом понесся за похитителем. Кровь стучала в его ушах, он с радостью избавился бы от своих доспехов и тяжелых сапог. Но тренировки не пропали даром — расстояние между ними постепенно сокращалось.

Человек, бегущий впереди, был низеньким толстым мужчиной, хорошо одетым и не похожим на обычного грабителя. Услышав шум погони, он бросал взгляд через плечо и чуть не врезался на полном ходу в стену. В последний момент он успел резко свернуть в сторону, и помчался вниз по узкой улице. Марк был уже всего в десяти шагах. Как ни старался Скаурус, ближе подбежать он не мог, но и его противник не мог оторваться от погони. Вор знал улицы города так же плохо, как и Марк. Он пробежал половину маленькой аллеи и вдруг сообразил, что она ведет в тупик. Секунда колебания — и Марк уже в нескольких шагах от него. Вытирая пот, толстый вор поднял украденный меч и занял боевую позицию. Неуклюжесть его движений и неловкие взмахи мечом без слов говорили трибуну о том, что он имеет дело с новичком. Тем не менее Скаурус очень осторожно приблизился к нему. В конце концов, противник держал в руке меч, который был в три раза длиннее его кинжала, и этим окупал свою неопытность.

Трибун сделал еще один шаг вперед и сказал:

— Я не хочу биться с тобой. Отдай мне мой меч, и ты свободен.

Скаурус так никогда и не узнал, решил ли вор, что римлянин струсил, или он просто побоялся остаться безоружным. Похититель бросился на трибуна, нанося неловкий удар. Тренированная рука Марка сработала автоматически. Он склонил голову и по рукоять вонзил нож в живот врага. Рот вора широко раскрылся, но он не произнес ни слова. Выронив меч, он схватился обеими руками за живот, пытаясь зажать рану. Глаза его расширились, затем помутнели, и толстяк осел на землю. Марк наклонился над телом и поднял свой меч. Он не мог гордиться такой победой. Скорее, он испытывал отвращение к самому себе. С сожалением смотрел он на труп, скорчившийся у его ног. Почему этот толстый дурень не остался дома за плотно закрытой дверью, вместо того чтобы играть в игру, в которой ровным счетом ничего не смыслил? Трибун тяжело вздохнул. Пора было возвращаться назад, к солдатам и мятежникам.

Но найти дорогу назад было не так-то просто. Извилистые улицы вели его совсем не туда, куда он хотел попасть, и Марк совсем заблудился. Дома, мимо которых он проходил, как две капли воды были похожи на другие, и только старожил смог бы найти здесь дорогу. Он прошел мимо очередного здания, как вдруг услышал возню по ту сторону стены. Драк и шума сегодня было более, чем достаточно, и Скаурус уже решил не обращать на это внимания, когда неожиданно раздался пронзительный женский крик. Звук пощечины прервал его.

— Заткнись, сука! — взревел грубый мужской голос.

— Пусть воет, — с насмешкой произнес другой голос. — Кто ее здесь услышит?

Стена была слишком высока, чтобы можно было увидеть, что происходит за ней. Да и забраться на нее в доспехах было непросто. Глаза Марка остановились на воротах. Он подбежал к ним и ударил крепкими кулаками по створкам. Ворота широко распахнулись, и трибун, никак не ожидавший этого, влетел внутрь, едва устояв на ногах.

Двое мужчин стояли на коленях и крепко держали молодую женщину. В изумлении они подняли глаза на наглеца, который осмелился прервать их развлечение. Один из них схватил жертву за обнаженные плечи. Другой раздвинул белые ноги и задрал тяжелую юбку до пояса. Рядом лежала разорванная туника.

Первый насильник умер сразу, как только попытался вскочить на ноги. Марк перерезал ему горло. На мгновение трибун пожалел о том, что это животное погибло так легко и быстро, но приятель убитого оказался более крепким орешком. Хотя он и выглядел как обычный уличный разбойник, в руках его сверкал не кинжал, а короткий меч, и с первого же удара бандит дал понять, что владеть оружием он умеет. Противник римлянина занял чисто оборонительную позицию и, казалось, только ждал момента, чтобы удрать. Но когда он попытался это сделать, женщина дернула его за ногу, и насильник упал. Меч Скауруса поразил его еще до того, как он успел коснуться травы. И если об убийстве толстого вора, утащившего его меч, Скаурус сожалел, то сейчас он не чувствовал ничего, кроме удовлетворения.

Он наклонился, вытер меч о рубашку убитого, затем повернулся к женщине:

— Спасибо, девочка. Этот ублюдок мог бы удрать, если бы не твоя…

И в изумлении замолчал. Перед ним была Хелвис. Она смотрела на него, в первый раз увидев лицо своего спасителя.

— Марк? — сказала она, все еще сомневаясь. Затем, всхлипнув, она бросилась ему на шею. Руки Марка сами собой крепко прижали ее к груди. Нежная кожа на ее спине была шелковистой и все еще хранила холод травы, на которую ее швырнули. Хелвис дрожала в его руках.

— Спасибо, о, спасибо, — все время повторяла она, уткнувшись лицом в его плечо. Через секунду она добавила: — Ты в доспехах, ты меня совсем раздавил.

Скаурус смутился и ослабил объятие. Но она не отодвинулась, она продолжала прижиматься к Марку.

— Во имя твоего Фоса, что ты здесь делаешь? — требовательно и резко спросил трибун. — Я думал, что ты в безопасности, в казарме намдалени в дворцовом комплексе.

Но именно из-за Фоса она и находилась здесь. Она решила отметить праздник… Неужели это было только вчера? Марк подумал, что с тех пор прошла целая вечность. Она выбрала для этой цели не тот храм, что был возле казармы, а другой, находившийся в южной части Видессоса. Это была святыня, очень памятная для Намдалена, поскольку она посвящалась святому, который жил на острове Намдален примерно триста лет назад, до того как северяне захватили его родную землю.

Хелвис продолжала:

— Когда начался мятеж и толпы вопили: «Выкопаем кости Игроков!», я потеряла надежду возвратиться домой целой и невредимой. Я знала, что мои земляки разбили лагерь у залива и решила пробиться к ним. Прошлую ночь я провела в заброшенном доме. Когда вопли толпы раздались рядом, я снова решила спрятаться. Ворота были настежь открыты… — сказала она, горько усмехнувшись. — К сожалению, я не сразу поняла почему. Эти… — Она не вымолвила этого слова и только вздрогнула при мысли о пережитом ужасе. — Эти грабили виллу, и я оказалась еще одной добычей для них…

— Все уже кончено, — сказал Скаурус, приглаживая ее растрепанные волосы так нежно и мягко, как он гладил гривы испуганных жеребят.

Она вздохнула и придвинулась ближе. Только сейчас он вдруг увидел, что она полураздета и что их объятие становится чем-то большим, чем просто дружеский жест. Он склонил голову и поцеловал ее волосы. Она крепко прижимала ладони к его шее. Тогда он поцеловал ее губы, кончики ушей, затем скользнул по шее и коснулся обнаженной груди. Зашуршала и упала в траву юбка. Снять доспехи было намного труднее, но и от них они избавились довольно быстро. На мгновение он подумал о своих сражающихся солдатах, но в эту минуту воинская дисциплина всего мира не могла остановить его, и Марк упал в траву к женщине, которая его ждала.

Им казалось, что их любовь возрастет многократно, когда они ближе узнают друг друга. И сейчас они чувствовали некоторую неловкость, словно каждый из них не был уверен, что сможет понравиться другому. Несмотря на все колебания, для трибуна это была самая сладкая близость, которую он когда-либо испытывал. Он чувствовал себя таким счастливым и даже не заметил, что имя, которое выкрикнула Хелвис, не было его именем.

Больше он не хотел ничего, только быть рядом с ней, вечно лежать в этой траве, слушать эту глубокую тишину. Но угрызения совести становились все сильнее и отделаться от них он не мог. Марк остро чувствовал вину за то, что проводит время в наслаждениях, когда его солдаты приняли бой. Он попытался забыть о них в очередном поцелуе, но легче ему не становилось.

Доспехи никогда не казались ему тяжелее, чем в эту минуту. Он снял с убитого рубашку и отдал ее Хелвис, затем, подумав, дал ей и меч убитого.

— Жди меня здесь, моя любовь. Я думаю, что даже одна здесь ты будешь в большей безопасности, чем на улице. Я скоро вернусь, обещаю тебе.

Другая женщина, наверно, запротестовала бы, но Хелвис видела, что такое бой, и знала, что это опасно. Она поднялась и провела пальцем по его щеке до уголка рта.

— Да, — сказала она. — О да, возвращайся за мной скорей.

Словно оправляясь от горячки, Видессос медленно приходил в себя. Как и предсказывал Комнос, бунт постепенно угас; римляне и халога сумели разделить горожан и намдалени. К концу недели город снова стал прежним, и только обгорелые руины напоминали о мятеже. Развалины все еще дымились, но опасность большого пожара была устранена. Город успокоился, все вернулось в свою колею, зато жизнь Марка резко изменилась.

Сперва он отвел Хелвис к намдалени, которые стояли лагерем у залива Контоскалион, а затем, когда Видессос перестал бурлить, она смогла вернуться в казарму островитян в дворцовом комплексе. Но там она оставалась недолго.

После первого неожиданного порыва их союз не распался, наоборот, он стал крепче. Прошло всего несколько дней, и она с Мальриком переселилась к Марку в римскую казарму, часть которой была отведена для семейных пар. Хотя он больше, чем когда-либо, мечтал быть с ней вместе, кое-что тревожило его. Первая и самая главная мысль, не дававшая ему покоя: как посмотрит на эту связь Сотэрик? Трибун не раз видел, как взрывался брат Хелвис, когда полагал, что честь его задета. Как он отнесется к тому, что Марк забирает его сестру к себе? Когда он спросил об этом саму Хелвис, она ответила с женской практичностью:

— Не ломай себе голову. Если и потребуется что-либо сказать, оставь это мне. Я позабочусь обо всем. Ты ведь не соблазнил невинную девушку, знаешь ли. Если бы ты вовремя не пришел на помощь, эти мерзавцы, скорее всего, перерезали бы мне горло. Милый, ты меня спас, для Сотэрика это имеет значение большее, чем что-либо иное.

— Но…

Хелвис остановила его протест поцелуем, однако полностью успокоить так и не смогла. И все же последующие события доказали, что она была права. Сотэрик стал относиться к Марку как к члену семьи, и его пример распространился на других намдалени. Они знали, чем обязаны римлянам, и когда командир легионеров влюбился в одну из их женщин, это только послужило лишним поводом относиться к чужеземным солдатам как к своим братьям.

Когда эта проблема разрешилась, Марк стал ждать реакции своих солдат. Сперва легионеры начали ворчать: им было известно, как относится трибун к женатым солдатам, а теперь он сам нарушил свое же правило…

— Не обращай на них внимания, — сказал Гай Филипп. — Никому нет дела до того, с кем ты спишь — с женщиной, с мальчиком или с синим бараном. Главное — что ты думаешь головой, а не тем, что между ног.

После этого грубого, но толкового совета центурион ушел, чтобы устроить кому-то очередной разнос.

Однако такой совет было легче дать, чем выполнить. Раньше Скаурус был всегда терпим к Венере — в исчезнувшем Медиолане, в армии Цезаря и с того момента, как появился в Видессосе. Когда возникало желание, он платил за него и не стремился встретиться с одной женщиной дважды. Но теперь, когда появилась Хелвис, он обнаружил, что хочет наверстать упущенное за годы походной жизни, что после каждой ночи он становится все более ненасытным. Хотя, овдовев, Хелвис не обращала внимания на мужчин, тело ее стремилось к близости, и теперь всю его страсть она отдавала Марку. Трибун вдруг заметил, что спит крепче, чем в те годы, когда был ребенком. Однажды он подумал: какое счастье, что, когда камор, посыльный Авшара, приходил в казарму, здесь не было Хелвис — теперь Марк никогда бы не проснулся при приближении кочевника.

Скаурус думал и о том, как воспримет эту перемену Мальрик, но сын Хелвис был еще очень маленьким, чтобы привыкнуть ко всему на свете. Вскоре он уже называл трибуна отцом чаще, чем по имени, и это вызывало у римлянина смешанное чувство гордости и грусти. Мальчишка сразу же стал любимцем легионеров. В казарме было совсем немного детей, и солдаты всех их баловали. Мальрик схватывал латынь на лету, восприимчивый к новому, как все дети. Бывали дни, когда трибун вообще забывал о том, что идет подготовка к войне. Он только хотел, чтобы таких дней было больше — это было самое счастливое время в его жизни.

10

Когда они получили приказ явиться на имперский военный совет, Гай Филипп проворчал:

— Черт побери, давно уже пора. Кампания должна была начаться еще два месяца назад, если не раньше.

— Политические игры, — ответил Марк и добавил: — Мятеж тоже не слишком помог. Но ты прав, они могли выступить и раньше.

С легкой иронией он прислушался к своей попытке оправдать задержку, на которую сам еще не так давно жаловался. Он не очень рвался в поход и хорошо знал причину этому.

Трибун не появлялся в Палате Девятнадцати Диванов со времени своей дуэли с Авшаром. Как и всегда, диванов здесь не было. Вместо них стояло несколько столов, сдвинутых вместе и заваленных оперативными картами. Стрелки на картах указывали направления предполагаемых ударов. Над ними склонились командиры главных военных сил Империи — видессиане, катриши, вожди каморов-кочевников, офицеры намдалени, а теперь и римляне.

Маврикиос Гаврас, как и полагалось по его сану, сидел во главе за особым столиком. Марк был рад увидеть Туризина, сидевшего по правую руку от Императора. Он надеялся, что ссора их закончилась миром. Потом он взглянул на того, кто сидел слева от Императора и от изумления раскрыл рот. Ортайяс Сфранцез собственной персоной. Юный аристократ прочел немало книг о войне, но не обладал ни знаниями, ни мужеством, и будь он даже другом Императора, а не племянником его злейшего противника, и тогда его присутствие на совете вряд ли было бы оправдано. И все же он был здесь и водил концом своего изящного кинжала по карте, выясняя, куда течет какая-то река. Заметив входивших в зал римлян, Ортайяс кивнул и приветственно махнул рукой. Марк кивнул ему в ответ, а Гай Филипп проворчал что-то не слишком любезное и сделал вид, будто вообще не заметил Ортайяса.

Дочь Императора сидела между отцом и Нефоном Комносом. Алипия была единственной женщиной на совете. Она, как обычно, больше слушала, чем говорила. Когда входили римляне, девушка что-то писала на клочке пергамента и не видела их, пока слуга не проводил наемников к специально отведенному месту за столом. Это было почетное место рядом с Императором. Ее мимолетный взгляд, скользнувший по трибуну, был холодным, оценивающим и менее дружелюбным, чем он ожидал. Он вдруг задумался о том, знает ли она о его связи с Хелвис. Лицо ее было непроницаемо, как маска.

Марк с облегчением сел и склонился над картой. Если он правильно понимал видессианский язык, карта показывала горы Васпуракана, пограничные земли — заманчивый путь в Казд. Как и карта Апсимара, она выглядела исключительно точной. Пики, реки, озера, города — все было изображено здесь с удивительной точностью. Однако Скаурус знал, что даже самые аккуратные и толковые люди могут делать ошибки. В своей третьей книге истории Полибий рассказывал о том, что река Родан течет с востока на запад, потом сворачивает на юг Нарбоннской Галлии и после этого впадает в Средиземное море. Когда же дошло до дела, римским войскам пришлось немало проплутать, прежде чем установили, что на самом деле река текла в другую сторону.

С момента прибытия римлян прошел час когда Маврикиос наконец начал совет. Он прервал свою тихую беседу с братом и повысил голос, чтобы все в комнате услышали его.

— Благодарю вас за то, что вы пришли сюда сегодня, — сказал он.

Легкий гул и разговоры за столами умолкли. Император подождал, пока установится полная тишина, и продолжил:

— Для тех из нас, кто уже сражался в западных провинциях, многое из того, что я сообщу, давно известно. Но за последнее время у нас появилось столько новых солдат, что я подумал: стоило открыть этот совет хотя бы ради них.

— Здесь гораздо меньше новичков, чем могло бы быть. Спасибо проклятым монахам, — произнес кто-то, и Марк узнал голос Аптранда, сына Дагобера. Лицо намдалени несло печать той же холодной ярости, что и в первую их встречу, когда трибун спас его солдат от бандитов. Этого человека было совсем непросто смутить или сбить с толку. Гул одобрения донесся с той стороны, где сидели намдалени. Скаурус заметил Сотэрика, кивающего в знак согласия.

Ортайяс Сфранцез и Туризин Гаврас, похоже, были оскорблены грубой прямотой Аптранда. Но причины их гнева оказались совершенно различны.

— Не обвиняй наших святых отцов в вашей ереси! — воскликнул Ортайяс.

В то время как Севастократор буркнул:

— Уважай Его Императорское Величество, ты!

Видессиане согласно зашумели, одобряя его слова или соглашаясь с мнением Ортайяса. Но намдалени выдержал резкий взгляд Туризина.

— Сильно ли уважали нас, когда ваши святые отцы решили всех нас прикончить? — требовательно спросил Аптранд, отвечая одновременно обоим.

Температура в Палате Девятнадцати Диванов дошла до точки кипения. Как шакалы, ожидающие драки, каморы приподнялись в своих креслах, готовые броситься на того, кто окажется слабее. Марк снова почувствовал, как в нем растет отчаяние — в Видессосе это бывало с ним не раз. И по характеру своему, и благодаря постоянной тренировке воли, он умел сохранять невозмутимость и находил все эти ссоры и драки горячих, легко возбуждающихся людей настоящей болезнью, которая поразила Империю и ее соседей.

Маврикиос, похоже, был вылеплен из того же теста, что и его подданные. Он положил руки на плечи Сфранцеза и Туризина. Оба утихли, хотя Туризин непроизвольно дернулся в упрямом порыве. Сверху вниз Император посмотрел на Аптранда, и его карие глаза встретились с волчьими серыми глазами намдалени.

— Вас здесь гораздо меньше, чем должно было быть, — признал он. — И в этом нет вашей вины.

Теперь пришла очередь Сфранцеза вздрогнуть. Император не обратил на него внимания. Он был занят наемником.

— Ты помнишь, зачем вы вообще пришли сюда? — спросил он. В его голосе слышалась та же значительность, какая звучала в голосе Бальзамона, когда он говорил о единстве Видессоса. Марк вторично увидел, как встречает Аптранд правду, когда она очевидна. Намдалени подумал с секунду, а затем нехотя кивнул.

— Вы правы, — сказал он.

Для намдалени этого было достаточно, чтобы уладить дело. Он подался вперед, снова готовый к тому, чтобы принимать участие в совете. Когда несколько горячих голов из намдалени хотели продолжить спор, холод его глаз остановил их лучше, чем это сделали бы слова видессиан.

— Вот это я называю крепким орешком, — в восхищении прошептал Гай Филипп. — Отличный парень, правда?

— Я тоже так думал, когда встретил его во время мятежа, — сказал Марк.

— А, так это тот солдат, о котором ты говорил? Я понимаю, что ты имел в виду… — Центурион прервал себя на середине фразы, так как Император начал говорить.

Спокойный, как будто ничего не произошло, Маврикиос сказал, обращаясь к Ортайясу:

— Подними пожалуйста карту западных территорий, будь любезен.

Спафариос послушно поднял пергамент, чтобы все могли его увидеть. Обозначенные на карте западные видессианские провинции растянулись до имперской столицы длинной кривой полосой, разделявшей Видессианское море и море Моряков. Император подождал, пока некоторые близорукие офицеры подойдут поближе к карте, и начал говорить.

— Я хочу выступить на этой неделе. Подготовьте своих солдат к переправе через Бычий Брод. Все, кто не успеет, останутся в хвосте. — Он вдруг недобро усмехнулся. — Тот, кто скажет мне, что не готов, получит назначение в самый жаркий и забытый Фосом гарнизон, где война с Каздом покажется ему недостижимым счастьем. Это я могу обещать.

Император дал улечься возбужденному гулу, который пронесся по рядам. Марк чувствовал то же долгожданное возбуждение, что и все офицеры, — день выхода в поход объявлен и это уже совсем скоро! Трибун подумал о том, что угроза оставить опоздавших позади, в сущности, лишняя.

— Для тех из вас, кому это неизвестно, — продолжал император, — скажу наша западная граница с Каздом находится в восьмистах километрах от города. С такой большой армией, как наша, мы должны пройти через Васпуракан и войти в Казд примерно через сорок дней.

Скаурус подумал, что его римляне могли без особого труда пройти это расстояние за двадцать дней, но, вероятно, Император был прав. В любой армии есть солдаты, которые идут медленнее, а когда имеешь дело с армией такой величины, доставка припасов еще больше замедлит ее продвижение.

Гаврас на секунду замолчал, и, взяв деревянную указку, провел линию юго-западнее Видессоса, к точке, где соединялись две реки.

— Мы разобьем поход на четыре этапа, — сказал он. — Первый будет легкий и короткий, отсюда и до Гарсавры, где Эриза впадает в Арандос. Там мы встретим Баанеса Ономагулоса, он будет ждать нас со своими воинами с южных гор. Он мог бы привести и больше людей, но проклятые чиновники превратили в крепостных слишком многих крестьян.

Карта, которую держал Ортайяс, закрывала его лицо, и Марк пожалел об этом: он хотел бы видеть, как отреагировал юный Сфранцез на этот выпад в адрес политики, проводимой его семейством. Карта начала легонько подрагивать: Ортайяс, от природы не слишком выносливый, начал уставать, держа пергамент на весу обеими руками. Гаврас умел поставить юного Сфранцеза на место. Император меж тем продолжал:

— Из Гарсавры мы направимся прямо на запад, вдоль Арандоса в Аморион и дойдем до большого плато. Этот этап будет длиннее, чем первый, но ненамного труднее.

Марк увидел, что Алипия в удивлении приподняла брови, но возражать отцу она не стала, лишь сделала еще одну запись.

— По пути мы заберем припасы из складов, заготовленных для нас. Я вовсе не хочу, чтобы вы грабили крестьян от голода или для развлечения. — Он обвел глазами офицеров, сидящих перед ним, и остановил взгляд на вождях каморов, только что прибывших из своих степей. Никто из них не говорил по-видессиански. Те, кто знали язык, переводили слова Императора своим соплеменникам.

Один из пардрайских кочевников вопросительно взглянул на Маврикиоса. Император заметил его и кивнул.

— В чем дело?

— Меня зовут Фирцоси, сын Лошадьика, — сказал вождь на сносном видессианском. — Я и мои воины приняли твое золото, чтобы воевать, а не разбойничать. Резать крестьян — женское занятие. Разве мы не мужчины? Пусть же нам и доверяют как мужчинам!

Другие каморы опустили головы в знак согласия и по обычаю коснулись бородами своей груди.

— Хорошо сказано, — объявил Император.

Марк подумал, что, не имея за спиной надежных солдат, он вряд ли решился бы довериться этим степнякам… Скаурус был уверен, что и сам Маврикиос думал так же. Но сейчас не время заводить ссору.

— Разумеется, то, что сказал мой брат, относится не только к нашим северным союзникам. Все иностранные наемники должны это помнить, — лениво заметил Туризин Гаврас и взглянул не на каморов, а на намдалени.

Они ответили ледяным молчанием. Маврикиос побледнел от гнева, но вспомнил о важности момента и сдержал себя. Опять, как и во время игры в кости, все присутствующие попытались отвести глаза, скрывая свое замешательство. Только Алипия казалась равнодушной. Она наблюдала за своим отцом и дядей с любопытством и насмешкой.

Сделав над собой видимое усилие, Маврикиос снова сосредоточился на карте, которую все еще держал Ортайяс. Глубоко вздохнув, Император продолжал:

— В Аморионе с нами соединится еще одно подразделение. Им командует Гагик Багратони. Оттуда мы двинемся на северо-восток, до Соли на реке Рамнос, к востоку от горной области Васпуракан, Земли Принцев, как они сами ее называют, — тут он усмехнулся и продолжил: — Этот марш будет голодным. Там хозяйничают казды, и мне не нужно вам рассказывать, что они делают с нашими крестьянами и их полями, пусть Фос испепелит их за это.

Марк увидел, как двое кочевников обменялись кривыми усмешками. Они владели огромными отарами овец, стадами коров, и им не нужно было обрабатывать поля. Как и их двоюродные братья-казды, они враждебно относились к крестьянам. Фирдоси уже упомянул об этом — для кочевников крестьяне не были достойны ни малейшего уважения и даже убивать их считалось слишком легким для мужчин делом.

— После Соли мы вступим в Васпуракан, — сказал Император. — Каздов будет легче атаковать на горных тропах, чем на равнине, а награбленная добыча еще больше замедлит их продвижение. Васпуракане помогут нам — принцы не слишком жалуют Империю, но в отличие от Казда мы их не трогаем. И одна — две победы над летучими отрядами Авшара заставят самого Вулгхаша выйти из Машиза со своей армией. — Лицо Императора просияло при мысли о победе. — Мы разобьем его, и вот уже Казд лежит перед нами. И мы его раздавим в лепешку. Века прошли с тех пор, как Видессос в последний раз посылал туда такую армию, какую мы собрали сегодня. Как может какой-то бандитский царь, раб Скотоса, устоять перед нами?

На этот раз ему удалось зажечь офицеров. Люди словно воочию увидели Казд, простертый у их ног. Эта картина не могла не радовать их — какой бы ни была причина: карьера, религиозное очищение от скверны или просто предвкушение битвы и добычи.

Когда Ортайяс Сфранцез понял, что Император наконец завершил свою речь, он с облегчением положил карту на стол. Марк разделял энтузиазм офицеров. План Маврикиоса отличался как раз тем, чего и ждал Марк — грандиозностью, но и продуманностью. Кроме того, как и прежде, когда Скаурус служил в армии Цезаря, у него не было выбора. Дело оставалось за малым: претворить этот план в жизнь.

Как это было заведено в Империи, приготовления армии к походу сопровождались пышными церемониями. Народ Видессоса, который еще совсем недавно делал все, чтобы разорвать эту армию в клочья, теперь с воодушевлением возглашал благодарственные молитвы за успех операции. В последний день перед походом в Великом Храме была назначена литургия. Скаурус как командир римлян получил длинный пергаментный свиток с печатью — официальное приглашение на литургию. Пропуск давался на два лица.

— Кому отдать второй билет? — спросил он Хелвис. — У тебя есть друзья?

— Марк, ты шутишь? — удивилась она. — Разумеется, мы отправимся туда вдвоем. Я, конечно, не разделяю веру видессиан, но нельзя начинать такое важное дело, не испросив благословения Фоса.

Марк вздохнул. Когда он предложил Хелвис разделить с ним жизнь, он никак не думал, что она попытается втиснуть его в удобные для него рамки. Он не возражал против Фоса, но когда его толкали в храм силой, он начинал инстинктивно сопротивляться. Марк не привык жить с оглядкой на чье-то мнение. С того момента, как он достиг совершеннолетия, Марк всегда шел только своим путем и не обращал внимания на советы, которые были ему не по душе. Но Хелвис заставляла считаться со своим мнением. Скаурус помнил, как она сердилась, когда он долго сидел в полном молчании после того, как военный совет принял решение о начале похода. «Что ж, — сказал он самому себе, вздохнув, — все далеко не так просто, как казалось вначале».

Впрочем, он упорствовал в своем нежелании посетить службу в Великом Храме лишь до того, как увидел ужас на лице Нэйлоса Зимискеса, которому он предложил свой пропуск.

— Благодарю тебя за эту честь, — скороговоркой произнес он, — но будет очень некрасиво, если ты не появишься там. В Храме соберутся все командиры, даже каморы, хотя они не имеют ни малейшего понятия о Фосе.

— Пожалуй, ты прав, — пробурчал Скаурус.

Но после этого объяснения он увидел предстоящую литургию в другом свете — для единства Видессоса она имела не меньшее значение, чем месса Бальзамона. А если так, то стоит посетить Храм, тем более, что это было даже кстати: подготовка к походу совершенно вымотала его, и в конце дня он все чаще срывался.

Римская дисциплина была, как всегда, на высоте, и подготовить легионеров к походу оказалось довольно просто. Они могли выступить маршем на следующий день после военного совета или даже накануне. Но видессианские армии привыкли к большей роскоши, чем мог бы допустить Цезарь. Как и в известных Риму восточных царствах, солдат сопровождали многочисленные толпы, в которых было немало женщин. И чтобы заставить всю эту пеструю колонну выступить в более или менее сносном порядке, приходилось изрядно потрудиться. Теперь Марк понимал, что такое сизифов труд.

В день литургии трибуну уже очень хотелось попасть в Великий Храм, и ему было любопытно, чем на этот раз поразит своих слушателей Бальзамон.

Когда он вошел в Великий Храм с Хелвис, которая гордо сжала его руку, он понял, что и она, и Зимискес были правы — он просто не имел права пропустить эту литургию. Храм был забит до отказа высшими офицерами и знатью союзников. Многие пришли с женами. Трудно было решить, кто великолепней — мужчины в стали, бронзе, волчьих шкурах или женщины в прекрасных, богато расшитых золотом платьях из тонкого шелка и хлопка.

Когда Патриарх Видессоса прошествовал к своему трону из слоновой кости, все присутствующие поднялись с мест. И на этот раз, после того как он со своими жрецами закончил главную молитву, многие намдалени добавили: «И мы поставим на свои души». Хелвис поступила так же. В ее голосе звучала непреклонная вера. Она сурово огляделась, как бы вызывая на бой любого, кто посмеет возражать. Но в этот вечер очень немногие видессиане чувствовали себя оскорбленными. В эту минуту, окруженные таким количеством всевозможных еретиков и неверных, они были готовы закрыть глаза на самые варварские обычаи.

После окончания службы Бальзамон начал свою собственную молитву за успех предстоящего похода. Он долго говорил о важности этой битвы, о необходимости сосредоточиться на главной цели. Все его слова были правильны и необходимы, но Марк все-таки чувствовал себя разочарованным. Он не видел в этой речи ни силы воли, ни юмора, присущих Бальзамону. Патриарх выглядел очень усталым. Скаурус терялся в догадках — что же произошло? Его это очень беспокоило. Но вот Бальзамон немного оживился, его речь стала горячее и закончилась сильной фразой:

— Единственный проводник человека — его совесть. В правом деле она защитит его, подобно доспехам, в неправом — ранит, подобно клинку. Возьмите же щит правды и отразите меч зла, но не склоняйтесь перед дьявольской волей, и тогда этот меч не сможет причинить вам вреда!

Его слушатели громко зааплодировали, крики: «Хорошо сказано!» понеслись по храму, и своды его огласились пением хора — триумфальным гимном Фоса. С голосами сливалась музыка колоколов, которая так заинтересовала Скауруса прежде. Сейчас он сидел достаточно близко от звонарей, и его восхищение ими значительно превзошло впечатление от последней фразы Бальзамона.

За длинным, покрытым бархатом столом стояли два ряда музыкантов. Перед каждым из них висело полдюжины отполированных колокольчиков различных размеров и форм. Звонари были одеты в чистые голубые плащи и перчатки, чтобы не пачкать белый металл колокольчиков. Они играли с безукоризненной точностью и быстротой, в унисон меняя тональность. Марк подумал, что их отточенные движения доставляют ему столько же удовольствия, сколько и сама музыка. Дирижер — колокольный мастер — сам по себе уже был зрелищем. Низенький, щуплый человечек, он немного театральным жестом взмахивал своей палочкой, тело его раскачивалось в такт ритму. Лицо дирижера было отрешенным, закрытые глаза так ни разу не открылись. Прошло несколько минут, прежде чем Скаурус сообразил, что колокольный мастер слеп. Похоже, это совсем не мешало ему — чуткий слух ловил гораздо больше, чем слух обыкновенного человека.

Если на трибуна, не отличавшегося страстной любовью к музыке, колокольчики произвели неизгладимое впечатление, то для Хелвис это было настоящим наслаждением.

— Я слышала, что музыка звонарей Великого Храма что-то совершенно невероятное, но у меня не было возможности услышать их раньше. Это одна из причин того, почему я так хотела прийти сюда. — Она взглянула на Марка с легким удивлением. — Если бы я знала, что ты так любишь эту музыку, я могла бы использовать это как довод, чтобы заставить тебя прийти сюда.

Марк улыбнулся.

— Может быть, к лучшему, что ты этого не сделала.

Ему трудно было представить себе, чтобы кто-то мог уговорить его пойти куда-либо из-за музыки. И все же, без сомнения, музыканты сделали вечер гораздо более приятным. Без колокольчиков это был бы просто один из дней, не больше.

Маврикиос приказал глашатаям кричать на всех улицах, что в этот день видессианам запрещается выходить из домов. Площади и рынки заполнили солдаты в полном вооружении. Нервно ржали лошади, брыкались мулы. Крытые телеги перевозили солдатские семьи, разнообразный домашний скарб, оружие, доспехи. Длинные ряды солдат, конница и обозы продвигались к пристаням, где, покачиваясь, стояли транспортные корабли, готовые перевезти их через Бычий Брод в западные провинции Империи.

Римлянам, как части императорской гвардии, не пришлось долго ждать своей очереди. Все шло благополучно, пострадал один Виридовикс. Бедняга кельт все полчаса плавания висел, перегнувшись через борт корабля.

— Каждый раз, когда я сажусь в лодку, со мной это случается, — простонал он, с трудом отыскав время для слов. Обычно загорелое, его лицо было сейчас смертельно бледным.

— Поешь хорошо пропеченный хлеб, вымоченный в вине, — порекомендовал ему Горгидас. — Или, если хочешь, я дам тебе настойку опиума, которая тоже хорошо поможет.

— Еда… — Одного этого слова было достаточно, чтобы галл снова перегнулся через канаты. Потом он повернулся к Горгидасу — Благодарю вашу милость за совет, но боюсь, что сейчас уже поздно. Сухая пыль под ногами, благодарение богам, поможет мне куда лучше, чем все твои дурацкие микстуры.

Новая волна усилила его мучения.

Маленькие пригородные порты на западном берегу Бычьего Брода не могли и надеяться принять такую армаду кораблей. Столица была крупнейшим портом Империи и весьма ревниво следила за тем, чтобы близлежащие города не переманили корабли в свои порты. Тем не менее остроносые узкие галеры, баржи, рыбачьи боты, торговые суда и многочисленные лодки не могли вечно ожидать разгрузки. Видессианские корабли, подобно римским судам, были небольших размеров и могли стоять у песчаных пляжей, не подвергаясь опасности разбиться. Растянувшись на несколько километров вдоль побережья, они подошли к берегу достаточно близко, чтобы солдаты и животные могли высадиться. Разгружая трюмы, утомленные моряки ругались. Но разгрузка дала кораблям возможность подойти к берегу еще ближе. Виридовикс так рвался на сушу, что прыгнул за борт еще до того, как корабль вошел в мелководье. Раздался громкий всплеск, и галл оказался по горло в соленой воде. Ругаясь во всю глотку, он кое-как добрался до песчаного берега и растянулся на песке, обхватив землю руками, словно свою возлюбленную. Менее измученные и потому более терпеливые римляне последовали за ним.

Императорская галера подошла к берегу совсем близко. Первыми на берег сошли стражники-халога. Как и римляне, они пользовались веревочными лестницами и сходнями. Едва встав на землю, телохранители поспешили занять позиции на случай неожиданного нападения. Но Императору Видессоса не пристало карабкаться по веревочной лестнице. Как только его стража оказалась на суше, длинная широкая доска из позолоченного дерева была спущена с корабля на берег. Когда Император уже собирался ступить ногой на песок, он оступился, зацепившись сапогом за край длинного пурпурного плаща, и упал. Римляне, халога и видессиане ошеломленно уставились на него. Не могло быть худшего предвестника беды, чем падение вождя перед началом кампании. Но Маврикиос остался верен себе. Встав на колени, он взял две горсти песка и громко сказал:

— Видессос, я крепко держусь за тебя!

Затем он невозмутимо встал и пошел по берегу, как будто ничего не случилось. Через одну-две минуты все уже забыли об этом. Император сумел превратить дурной знак в хороший. Обсуждая события этого дня, Гай Филипп дал Маврикиосу самую высокую оценку.

— Цезарь, — провозгласил он, — не смог бы поступить лучше!

Как множество ручейков, сходящихся в одну полноводную реку, видессианская армия собралась на западном берегу Бычьего Брода. Переправа из столицы оказалась делом гораздо более простым, чем ожидал Марк. В конце концов, приверженность бюрократов Империи к мелочам иногда идет на пользу, подумал он.

Хорошая организация проявилась еще раз, когда начался марш на Гарсавру. Скаурус сомневался в том, что Рим смог бы обеспечить продовольствием и фуражом такую большую армию, и солдатам пришлось бы грабить окрестные фермы и поля. Но в этом случае все было предусмотрено заранее. Ни один казд не забирался так далеко на восток, и для местных губернаторов не представляло труда отдать в распоряжение армии (и всех, кто шел за ней) целые рынки продовольствия. Зерно привозили на быках и на маленьких судах сплавляли вниз по реке. Вместе с зерном корабли доставили множество скота — баранов, коров. Охотники добавили к этому мясо диких оленей и кабанов. Впрочем, Скаурус сомневался в том, что кабаны были дикими. Свиньи в Видессосе имели густую щетину, сходную комплекцию, цвет шкуры и дикий нрав. Украв поросенка, охотник получал столько же удовольствия, сколько после охоты на дикого кабана. Трибун наслаждался вкусным мясом, обгладывая его до костей, и не слишком беспокоился о том, откуда оно взялось.

В первый день марша солдаты, привыкшие к мягким тюфякам, встряхнулись, пришли в себя и начали понимать, что им придется отрабатывать свою плату. Несмотря на все тренировки, через которые прогонял их Гай Филипп, они уже не были теми закаленными и голодными бойцами, которые воевали в Галлии. Они слишком хорошо питались, привыкли к комфорту, но главное — отвыкли маршировать целыми днями, даже так медленно. В конце каждого дня легионеры радостно валились на землю. Горгидас постоянно перевязывал сбитые ноги и обильно смазывал мозоли смолой и жиром. Повязки делались из мягкой ворсистой шерсти, пропитанной маслом и вином. Солдаты ругались, когда лекарство жгло их сбитые ноги, но помогало оно хорошо. Марк весьма равнодушно смотрел на эти беды, обычные для начала похода. Но он не ожидал, что римляне будут недовольны его приказом разбить перед сном походный лагерь, что обычно они делали после каждого марша. Копать земляные насыпи — это занятие отнюдь не прельщало солдат, особенно после удобной казармы в столице. В первые три ночи на марше Гай Филипп сумел устрашить легионеров, но полного повиновения он не добился. На третью ночь центурион был утомлен и разгневан, к тому же впал в отчаяние.

Наутро к Скаурусу явилась с жалобами делегация легионеров. Если бы это были лентяи или просто недобросовестные солдаты, он и отнесся бы к ним соответствующе, наказав их, даже не слушая. Но среди девяти взвинченных солдат (по одному из каждой манипулы) были его лучшие люди, включая здоровяка Муниция. Он решил выслушать их.

— Во-первых, — сказали они, — никто в видессианской армии не устраивает такого лагеря, как легионеры. На территории Видессоса легион в безопасности. Все вокруг ставят палатки там, где офицерам приходит в голову разбить лагерь, причем в полном беспорядке. И хуже всего: в римском лагере не предусмотрено места для женщин, а многие легионеры хотели бы провести ночь с подругами.

Первую часть их требований трибун выслушал без особого сочувствия.

— То, что делается в других частях армии, нас не касается. Пока дела идут хорошо, очень легко расслабиться, но потом к порядку вернуться трудно, и это обойдется нам очень дорого. Большинство из вас служит давно, вы знаете, что я прав.

Они вынуждены были согласиться. Муниций нерешительно произнес, стараясь, чтобы его бас звучал не так гулко:

— Ну… Тут дело не в работе. Мы ее не боимся. Просто… Ну, когда лагерь построен, это уже как тюрьма без выхода. Моя жена ждет ребенка, и я беспокоюсь за нее.

Его товарищи пробормотали что-то в знак согласия. Оглядев их, Марк увидел, что почти все парламентеры были семейными. Он и сам уже несколько ночей не находил себе места, зная, что Хелвис близко, но не желая подавать своим людям пример нарушения дисциплины. Марк немного подумал. Женщин имело менее трети римлян. Если каждую ночь отпускать сто человек, то каждый солдат увидит свою любимую два раза в неделю. Если не ослабить удила, они могут лопнуть. Он сказал легионерам о своем решении и добавил:

— Увольнительную, разумеется, выдадут только после того, как все наряды будут выполнены.

— Да, трибун! Спасибо, трибун! — сказали они, улыбаясь, — довольные, что он не приказал заковать их в железо.

Однако Марк знал, что они должны думать, будто отныне могут нарушать субординацию, как им вздумается. Скаурус сухо кашлянул и увидел, что их улыбки исчезли.

— За то, что вы пришли к командиру с жалобами без соответствующего разрешения, вас на две недели лишат жалования, — сказал он. — И проследите, чтобы этого не повторялось.

Они приняли это без ворчания, потому что все еще боялись, что он накажет их строже. По закону он мог распорядиться конфисковать их имущество, высечь или приговорить к фустуариуму — приказать избить палками, после чего их собственные товарищи добьют провинившихся камнями. И когда он рявкнул: «А теперь убирайтесь», они чуть не сбили друг друга с ног, выскакивая из его палатки.

Иногда римская дисциплина еще брала свое.

Его приказ скоро стал известен солдатам, и недовольство исчезло, превратившись в обычное брюзжание, сопровождающее любую армию с незапамятных времен.

— Я полагаю, что ты вынужден был это сделать, — сказал Гай Филипп, — но мне все-таки не нравится твое решение. Сегодня ты выиграл, но в будущем это может очень навредить. Все, что ведет к ослаблению дисциплины, — плохо.

— Я думал об этом, — признался Скаурус. — Но есть дисциплина — и дисциплина. Чтобы сохранить главное, иногда приходится жертвовать второстепенным. Солдаты должны думать о себе как о римлянах. Они должны хотетьтак думать, иначе мы проиграли. Если они вздумают стать крестьянами и работать в деревне, что мы сможем с ними сделать? Где мы найдем легионы, Сенат, чтобы удержать их? Или ты думаешь, что видессианам так нужны наши обычаи? Я не могу заставить их чувствовать, это должно идти изнутри.

Гай Филипп смотрел на него, как видессианин, столкнувшийся с ересью. Центурион старательно игнорировал тот факт, что Рим потерян для них навсегда. Мир Гая Филиппа покачнулся, когда Скаурус открыто сказал ему о том, о чем он пытался даже же думать. Помотав головой, он вышел из палатки трибуна. Через несколько минут Марк услышал, как центурион грозным голосом распекает какого-то несчастного солдата, обнаружив на его доспехах пятнышко ржавчины. Скаурус криво усмехнулся. Если бы он только мог избавиться от своих забот так же просто!

Возможность уходить из лагеря на ночь дала римлянам преимущество, о котором трибун еще не думал. Теперь Марк был в курсе всех сплетен и слухов, которые циркулировали в армии так же, как и в столице. Женщины знали обо всем, и вскоре до Скауруса донесли, что Ортайяс Сфранцез все еще был с армией. Трибун нашел это почти невозможным, и долго не мог поверить в истинность сообщения, зная, что трения между Гаврасами и Сфранцезами были чересчур сильными. Но вскоре, навестив Хелвис, он убедился в том, что это правда. По дороге в лагерь он столкнулся со спафариосом.

— О, прощу прощения, — произнес юный Сфранцез, уступая ему дорогу.

По своему обыкновению Ортайяс держал под мышкой толстую книгу.

— Да, это снова книга Калокиреса о том, как командовать армией. Я должен столькому научиться, и у меня так мало времени для этого.

Мысли о том, что Сфранцез может стать военачальником, было достаточно для того, чтобы трибун онемел. Брови его полезли вверх, и Ортайяс заметил это.

— Единственное, о чем я сожалею, мой римский (на этот раз он произнес слово отчетливо) друг, так это о том, что у меня нет вашей великолепной пехоты.

— Что? О чем вы говорите? — спросил Марк, думая, что Маврикиос дал юнцу несколько сотен каморов для игры в солдатики. Но он получил ответ, который ужаснул его.

— Я возглавляю все левое крыло, — гордо ответил Сфранцез. — Император командует центром, а его брат — на правом фланге. Мы изрубим врага в фарш! Фарш! Прошу прощения, я должен изучить способы правильного маневрирования тяжелой кавалерией перед атакой.

И свежеиспеченный стратег исчез в темноте, на ходу читая военные мемуары.

В эту ночь Хелвис пожаловалась, что Скаурус витает в облаках и не очень внимателен к ней.

На следующий день трибун сообщил Гаю Филиппу жуткие новости. Старший центурион сжал голову ладонями.

— Поздравляю, — сказал он. — Ты только что испортил мне завтрак.

— Во всяком случае, он очень старателен, — сказал Марк, пытаясь отыскать хоть одно светлое пятно.

— Как доктор, который лечит заболевшего чумой. Бедняга все равно помрет, независимо от того, как за ним ухаживать.

— Не очень хорошее сравнение, — запротестовал Горгидас. — Это верно, не в моих силах спасти от чумы, но я, по крайней мере, знаю свое дело. Если бы я прочел одну-единственную книгу по медицине, то не решился бы лечить и простую изжогу.

— И никто другой бы этого не сделал, если бы думал головой,— кивнул Гай Филипп. — Но о Маврикиосе я был лучшего мнения. Дать этому щенку треть армии!.. — Он отодвинул тарелку с перловой кашей и вновь заговорил с греком. — Спаси меня от изжоги. Боги знают, как мне нужна твоя помощь.

Однако Горгидас был настроен серьезно.

— Перловка, после того как ты привык к пшенице, вполне может расстроить желудок, так, во всяком случае, говорит Гиппократ.

— Раньше мой желудок никогда не болел, — заявил Гай Филипп. — Просто мне все это отвратительно. Вот и все! Этот тонконогий идиот!..

Сам же «идиот» после встречи с Марком вспомнил о существовании римлян и не замедлил появиться в лагере. Сфранцез был совсем недурен, когда на пятнистом жеребце хорошей породы объезжал идущих маршем легионеров. Панцирь и шлем на нем были позолочены в знак его высокого звания, а голубой плащ развевался за плечами. Единственным, что портило его воинственный облик, была книга, которую он все еще держал под мышкой. Сфранцез заставил лошадь идти в ногу с колонной римлян. Он постоянно оглядывался на солдат, словно изучая их. Настороженное любопытство Гая Филиппа вскоре взяло верх над неприязнью.

— Чем могу быть полезен? — заговорил он, и его тон невольно выдал истинное отношение старого вояки к Сфранцезу.

Ортайяс вздрогнул.

— А? Ах, да. Скажи мне, если можешь, то, что вы несете, — это что, служит вам вместо знамен? — Он указал на девять высоких сигна, которые несли знаменосцы. Каждая была увенчана открытой ладонью, окруженной венком, обозначавшей преданность службе.

— Да. Ну и что из того? — коротко ответил центурион.

Марк понял, почему предмет беспокоит Сфранцеза, и объяснил ему:

— Мы были только частью более крупного подразделения, знаком которого был орел. У нас нет сейчас орла, и солдатам его очень не хватает.

Это было преуменьшением, но ни один видессианин и не надеялся, что поймет это чувство римлян преданности легиона своему орлу, священному символу самого существования легиона. Когда они зимовали в Имбросе, разговор о том, чтобы сделать нового орла, заходил, но сердца солдат не лежали к этому. Их аквила осталась в Галлии и была навсегда для них потеряна; но другой они не хотели.

— Очень интересно, — заметил Ортайяс, и снова спросил: — Собирать под каждым значком одинаковое количество солдат — это тоже ваш обычай?

— Конечно, — ответил Скаурус, недоумевая.

— А почему бы и нет? — добавил центурион.

— Извините, это займет всего минуту, — сказал Сфранцез. Он отъехал в сторону от колонны и стал рыться в толстом томе военной тактики. Отыскав нужное место, он снова приблизился к римлянами. — Я цитирую из Калокиреса, — сказал он. — Книга первая, глава четвертая, часть шестая: «Необходимо собрать все отряды в количестве, которое будет различным в каждом отряде, иначе враг, подсчитав знамена, сможет узнать точное число сражающихся. К примеру, отряды не должны насчитывать более четырехсот и менее двухсот человек». Разумеется, ваши подразделения меньше, чем те, о которых говорит Калокирес, но принцип, я думаю, остается неизменным. До свидания, господа. — С этим словами он ускакал вперед, оставив обоих римлян безмолвными.

— А знаешь что… это совсем неплохая идея, — сказал наконец Гай Филипп.

— Ты прав, совсем неплохая, — сказал Марк. — Честно говоря, мы можем ее использовать. Каким это образом Ортайяс Сфранцез додумался до такого?

— Ну ведь он, в конце концов, не сам это изобрел, — пытаясь скрыть свое замешательство, сказал центурион. — Этот Кало… как его там? Должно быть, был неглупый малый.

Несмотря на эту утешительную мысль, он все же выглядел растерянным.

Виридовикс наблюдал за этой сценой с торжествующей усмешкой.

— Ага, вот он и попался! Человек, который всосал солдатскую науку с молоком матери (а мать его тоже была центурионом, я в этом не сомневаюсь), — и так посрамлен, так втоптан в грязь самым глупым, самым желторотым птенцом, который когда-либо вылуплялся из яйца. Все это только лишний раз доказывает, что кельтский обычай воевать — самый лучший. Надо идти прямо в бой и просто сражаться. Чем больше ты думаешь, тем хуже для тебя.

Гай Филипп был настолько растерян, что даже не стал огрызаться.

— Да заткнись ты! — пробормотал он. — Где этот Горгидас? У меня опять живот болит.

Равнина между Видессосом и Гарсаврой, была самой плодородной из всех земель, встречавшихся римлянам. Жирный чернозем легко крошился в руках, и от земли поднимался густой пар, обещал хороший урожай. Десятки рек и ручьев несли свои бурные воды с плато на равнину. Теплый дождь, приносимый ветром с моря Моряков, орошал те земли, где не было рек.

Мрачные предсказания Виридовикса о плохой погоде, которые он высказывал несколько месяцев назад, сбылись в полной мере. Было так жарко и влажно, что земля парила. Бледные халога, привыкшие к прохладному пасмурному лету севера, страдали больше всех: почти каждый день кто-нибудь из них терял сознание от жары и приходилось оживлять несчастного, окатив его ведром холодной воды.

— Красный, как вареный рак, — сказал Виридовикс об одном северянине.

Горгидас взглянул на него.

— Ты тоже не слишком хорошо выглядишь, — заметил он. — Попробуй носить на марше вместо шлема мягкую шапку.

— Иди отсюда, — огрызнулся кельт. — Меня нескольким солнечным лучикам не уложить.

Однако Скаурус заметил, что совету врача он все-таки последовал.

Обилие солнца, воды, плодородная почва — неудивительно, что именно здесь находилась «хлебная корзина» Империи. Вокруг зеленела трава, росли кусты, деревья. Поля гречихи, ржи, пшеницы и хлопка тянулись на десятки километров. На некоторых полях выращивали странные растения, которые Горгидас упорно именовал «растительной шерстью». Немало было и плантаций фиговых, персиковых, сливовых деревьев, экзотических цитрусовых. Поскольку эти плоды не были известны в Западном Средиземноморье, Скаурус не мог отличить один сорт от другого — до того момента, пока не откусил кусок лимона, полагая, что это апельсин. После этого он быстро научился разбираться в них.

Виноградники им почти не встречались — почва была слишком плодородная, и воды здесь хватало в изобилии. Не много видел Скаурус и оливковых деревьев — до того дня, когда они начали подниматься по дороге к плато. До Гарсавры тогда оставалось всего два дня пути.

Облик и характер крестьян, которые обрабатывали эти поля, для трибуна были таким же откровением, как и земля, на которой они трудились. Это были спокойные, крепкие и умелые люди, самые умелые из всех, каких ему доводилось встречать. Он привык к бурному, легко вспыхивающему народу столицы, к шумному и нервному ритму их жизни, к их непомерному себялюбию и чувству превосходства над всеми остальными, к внезапным сменам настроения, которым подвержены видессиане. Он удивился тому, что Империи удавалось процветать столько веков при том, что построена она была на таком зыбком фундаменте.

Горгидас засмеялся, когда как-то под вечер Марк поделился с ним этими мыслями. Греческий врач всегда находился в эпицентре нескончаемых бесед у ночных костров римлян. Когда сгущались сумерки, он редко уходил из лагеря. Скаурус знал, что у Горгидаса не было девушки. Чтобы не поддаваться одиночеству, он часто беседовал с солдатами и друзьями. Что же касается замечания Марка, то он прокомментировал его таким образом:

— Ты с тем же успехом можешь судить об Италии по тому, что происходит в судебных палатах Рима. В течение всего того времени, что Видессос был Империей, императоры баловали население столицы, чтобы завоевать его доверие. Ты не можешь осуждать их за это — вспомни недавний мятеж! Император может потерять свою голову, если не угодит горожанам! Не забудь, Империи уже много веков; столица привыкла считать роскошь своим законным правом.

Трибун вспомнил, как сто лет тому назад, в Риме, Катон сурово осуждал подобные нравы: красивый мальчик может стоить больше, чем кусок земли, а кувшин благовоний дороже пахаря. Как там шутили насчет Цезаря? Что он был мужем каждой жены и женой каждого мужа. Скаурус в недоумении покачал головой. Интересно, во что превратилась бы его родная столица после нескольких веков имперского существования?

Армия вошла в Гарсавру на девятый день похода. Этот город был даже меньше, чем Имброс. Располагаясь у слияния двух рек, он служил торговым центром для большей части западных территорий. Тем не менее, когда экспедиционный корпус разбил здесь лагерь, это почти удвоило население Гарсавры. Что-то странное было в обличье этого города, но Марк никак не мог понять — что. Гай Филипп заметил это сразу.

— Будь я проклят! — в изумлении воскликнул он. — Этот дурацкий город не имеет крепостной стены!

Дома, лавки, административные здания Гарсавры были открыты со всех стороны и совершенно не защищены от нападения врагов. Теперь Марк более, чем когда-либо, оценил преимущества столицы. Ведь Гарсавра, сама по себе небольшая столица, должна была бы защищаться от варваров с севера, но здесь так долго царил мир, что люди даже забыли, как строить фортификационные сооружения.

Наделенный чутьем хищника, Виридовикс увидел и другую сторону медали.

— Да, Казд сможет отлично провести здесь время, бросившись на этот обнаженный город. Спины лошадей треснут под тяжестью награбленного.

При мысли о том, что волки Авшара могут выжечь эту мирную плодородную равнину, комок подкатил к горлу Скауруса. Как пьяница в лавке гончара, они в несколько минут разрушат то, что создавалось годами.

— Поэтому нам и платят, — сказал Гай Филипп, — чтобы мы умирали, а они спокойно нагуливали жирок.

Марк подумал, что это все же лучше, чем картина, нарисованная Виридовиксом. К тому же замечание центуриона было не совсем точным — видессиане составляли большую часть армии Маврикиоса, и около трех тысяч местных солдат уже ждали их прибытия в Гарсавре. Но все же в циничных словах центуриона скрывалось и зерно правды.

Люди, которых собрал Баанес Ономагулос, были скорее крестьянами, чем солдатами. Они привели с собой целую коллекцию кляч, их вооружение и доспехи устарели и прохудились, дисциплина и военный опыт вообще отсутствовали.

Командир их, однако, резко отличался от своих солдат. Это был военачальник той школы, из которой вышел и Маврикиос Гаврас. Скаурус внимательно изучал его на приеме, который устроил в честь Баанеса Император. Направляясь к Маврикиосу, Ономагулос проехал мимо рядов римлян. Время от времени он вонзал шпоры в бока лошади, поднимая ее на дыбы. Он не был великаном, но его уверенная посадка и твердый взгляд говорили о том, что он опытный воин. Ему было далеко за сорок, на макушке у него светилась лысина, волосы и густые усы серебрились сединой.

По этикету он должен был подъехать к Императору, сойти с коня и простереться перед ним. Вместо этого он заорал:

— Гаврас, старый ублюдок, как дела?!

Марк ожидал, что сейчас поднимется буря и телохранители-халога разорвут Ономагулоса на куски. Некоторые из молодых стражников уже взялись за мечи, но Зеприн Красный внимательно следил за Маврикиосом. Видя, что Император не сердится, офицер подал сигнал, и его люди остановились.

Гаврас улыбнулся.

— Я занят только тем, что придумываю — чем бы мне заняться? Может быть, эта работа подошла бы лучше тебе.

Он подъехал совсем близко и хлопнул его по спине. Ономагулос повторил этот жест, и Император покачнулся. Улыбка его стала еще шире.

Неожиданно трибуну стало ясно очень многое. Для Баанеса Ономагулоса Маврикиос был не далеким, всевидящим божеством и повелителем, а просто более удачливым соперником. Он думал о том, давно ли эти два вождя знакомы друг с другом и через какие испытания прошли вместе, если их дружбе не помешал даже высокий ранг Маврикиоса.

Баанес взглянул на Туризина.

— А как дела у тебя, малыш?

— Не смею пожаловаться, — ответил Севастократор. Его тон не был таким теплым, как у брата. Марк заметил также, что он не присоединился к Маврикиосу и Баанесу.

— «Малыш», а? — прошептал Виридовикс на ухо Марку. — Да, редкой прямоты человек. Называть Туризина «малышом» с такой легкостью!

— Ономагулос, вероятно, знает его с того дня, как он начал ходить, — прошептал в ответ Марк.

— Ну что ж, у него есть причины называть Туризина «малышом» и даже сейчас. А у тебя нет старших братьев?

— Нет, — признался Скаурус.

— Нет ничего хуже, чем друзья твоего старшего брата. Сначала они знают тебя маленьким карапузом, а потом уже никогда этого не забывают. Для них ты останешься пацаном, даже если обгонишь их всех в росте.

В голосе кельта звучала нервозность, чего с ним почти никогда не бывало, и когда он отвернулся, на лице его появилось мрачное выражение, как будто вспомнил что-то очень обидное и неприятное.

Река Арандос гулким водопадом обрушивалась с плато на равнину. Армия шла мимо больших каскадов воды, двигаясь на запад. Струи сверкающей голубой влаги были неиссякаемым источником животворящей силы. Арандос, сорвавшись с уступа, направлял свое течение по равнине. Днем и ночью в воздухе висели мириады водяных брызг, и над водопадом, как мост, сияли две большие радуги. Водяные капли, попадавшие на лица солдат, были единственным, что облегчало их страдания от палящего зноя. Холмистая местность, по которой они сейчас шли, совсем не напоминала покрытую зеленью равнину побережья. Земля здесь была твердая, растрескавшаяся, коричневая от пыли, иссыхающая за девять месяцев безводья, а после сильных гроз превращающаяся в непролазную грязь. Пшеница росла и здесь, но по сравнению с тем изобилием, которое они видели на востоке, неохотно. Длинные полосы земли были слишком бедны, и их покрывал лишь тонкий налет травы, чертополох и колючие кустарники. Пастухи перегоняли большие стада овец, коров и коз. По образу жизни они больше походили на кочевников-каморов, чем на жителей Видессоса.

В первый раз дали знать трудности с продовольствием, которых так боялся Марк. Хлеб с равнины все еще продолжал поступать по Арандосу на баржах. Это помогало, поскольку местные пекарни были малы и немногочисленны. Но мяса не хватало, и римляне понемногу начали жаловаться. Впрочем, в походах они предпочитали растительную пищу, чувствуя, что обилие мяса сделает их тяжелыми, медлительными, к тому же это усилит вероятность солнечного удара. Большинство видессиан привыкли к климату, напоминающему климат Италии, и довольствовались тем же, что и легионеры. Но халога и их родичи намдалени набивали себе животы говядиной, жареной козлятиной и, как всегда, страдали от жары больше, чем остальные. Каморы же ели все, что было съедобно, и не жаловались.

Марк все больше и больше проникался благодарностью к Арандосу. С каждым днем он все больше убеждался в мудрости императора, ведущего их этим путем. Без Арандоса и его редких притоков плато было бы мертвой пустыней, где ничто живое не смогло бы существовать. Вода реки была теплой, иногда мутной, но все же пригодной для питья. Трибун не знал большего наслаждения, чем набрать в шлем воды под палящим солнцем и окатить себя с ног до головы. Воздух был таким сухим, что через полчаса ему приходилось повторять эту процедуру снова.

К середине третьей недели марша армия стала наконец походить на регулярное боевое подразделение, а не на ту пеструю орду, которая выступила из Видессоса. Маврикиос ускорил этот процесс целой серией маневров, затевая учебные бои, перебрасывая отряды с одного фланга на другой. На такой жаре маневры были утомительны, но зато солдаты стали ближе друг другу и уже знали, чего могут ожидать во время боя от своих товарищей — железной стойкости халога, твердости и аккуратности римлян, неодолимой конной атаки намдалени, дерзких налетов легкой кавалерии катришей, скорости и ярости орд каморов и убежденности в победе, свойственной большинству видессиан. Видессиане не проявили специальных тактических успехов в чем-то одном, как это умели делать их союзники, но могли принять участие в любом виде боя.

Левое крыло отнюдь не уступало центру и правому крылу, когда речь шла о маневренности и быстром развертывании сил. Марк начинал думать, что, возможно, был несправедлив к Ортайясу Сфранцезу. Но однажды он услышал мощный голос Нефона Комноса, который кричал, перекрывая слабый голосок Ортайяса, впрочем, неизменно выступая от его имени:

— Вперед, ленивцы, вперед! Слышали, что сказал командир? А теперь… — И он добавлял то, что было необходимо.

Гай Филипп заметил:

— По крайней мере, теперь мы знаем, что на левом фланге все не полетит к черту.

— Полностью согласен, — подтвердил Скаурус. Его уважение к Маврикиосу стало еще более глубоким. Император сумел дать знатному юнцу из соперничающей с ним партии пост, который выглядел высоким, но не наделил его властью, которая неизменно сопровождает такой пост. Иногда видессианские интриги не так уж плохи, подумал Марк.

Однажды усталые римляне медленно возвращались с учений, как вдруг трибун заметил знакомую толстую фигуру верхом на муле.

— Нейпос! — позвал он. — Я не знал, что ты с нами.

Толстый маленький жрец медленно подъехал к римлянам. Коническая соломенная шляпа закрывала его выбритую голову от палящих лучей солнца.

— Бывает время, когда я с тоской думаю о своей кафедре в Академии, — признался он. — Моя задница не рассчитана на долгое сидение в седле. Это ужасно. Боюсь, я не очень похож на наездника. Прошу прощения за эти жалобы.

— Я думал, что Император смог бы найти достаточно жрецов, которые неплохо благословят воинов и закалят их дух перед боем. Зачем же было отрывать тебя от твоих исследований? — сказал Горгидас.

— Жрецов здесь немало, — ответил Нейпос, удивленный недогадливостью врача. — Я тоже занимаюсь этим, но не ради благословений меня сюда призвали.

— Что же тогда, ваше превосходительство? Магия? — спросил Виридовикс с коварной улыбкой.

— Ну да, конечно, — ответил Нейпос, все еще удивленный тем, что нужно об этом спрашивать. Затем брови его перестали хмуриться, словно он припомнил что-то. — Ах да, правда, в вашем мире о магии больше говорят, чем используют ее, верно? Хорошо, друзья мои, ответ мой таков: если бы не магия, то как бы вы маршировали по мертвой пустыне? Ну, что вы на это скажете?

Виридовикс, Горгидас и стоящие рядом римляне чувствовали себя явно не в своей тарелке. Нейпос кивнул им.

— Я вижу, что вы начинаете понимать.

Пока они все еще неуклюже пытались состязаться с Нейпосом в остроумии, Гай Филипп дошел до сути вопроса.

— Если вы используете колдовство во время битвы, что же нам, простым смертным, еще ожидать? Орд демонов, летящих с неба? Камней размером с человека, пущенных с огромной скоростью? Великие боги! Или сама земля разверзнется под нашими ногами?

Нейпос улыбнулся словам центуриона, но на лицах своих слушателей он увидел страх перед неизвестным и сделал все, что мог, чтобы ободрить их.

— О нет, нет, никаких ужасов, обещаю вам. Магия во время битвы — вещь очень рискованная. В бою умы и чувства людей напрягаются до предела, и самые сильные заклинания могут не сработать. В этом случае волшебникам часто приходится спасать свою собственную шкуру. Для магии нужны время и спокойствие. Помните еще вот что. У обеих армий есть маги. Обычно они подавляют заклинания друг друга и судьбу сражения оставляют в руках солдат. Короче говоря, вам нечего бояться. Я думаю, что я и мои коллеги из Академии будем в состоянии удержать нашего друга Авшара в узде. И, возможно, даже шлепнем его покрепче, чем он рассчитывает. — Голос Нейпоса был твердым и уверенным.

И все же, несмотря на заверения жреца о малой пользе колдовства во время боя, Марк не мог забыть о говорящем трупе в оружейной комнате башни Видессоса, он не мог не думать о жутких слухах, окружавших самое имя Авшара и битвы, где он участвовал.

Он сжал рукоять доброго галльского меча. Там, по крайней мере, было что-то, что могло удержать колдуна на безопасном расстоянии.

11

На пятый день марша от Гарсавры показались первые признаки того, что Видессос подвергался нападениям. Полоса разграбленных, сожженных сел лучше всяких слов свидетельствовала о том, что летучие отряды Казда проходили этим путем. Разоренные поля, брошенные фермы, разграбленные монастыри заставляли людей гневно сжимать кулаки. Некоторые следы были совсем свежими. Голодные собаки с воем бегали возле монастыря, ожидая хозяев, которые уже не могли вернуться. Разрушение и убытки, причиненные кочевниками, были, в общем-то, обычными для любой войны. Но для бога Империи, для Фоса, казды приготовили особенное унижение. Маленькая часовня возле жилища монахов была жестоко осквернена. Изображения бога на стене были порваны в клочья, а алтарь разбит — им топили печи. Самым страшным оскорблением было то, что в часовне устроили конюшню. Но если этим Казд хотел повергнуть в ужас своих врагов, то он просчитался. Видессиане уже имели немало причин ненавидеть своих западных соседей. Теперь та же ненависть запылала в сердцах наемников, которые стали следовать учению Фоса. Маврикиос лично проследил за тем, чтобы все его солдаты заглянули в часовню, оскверненную врагом. Сам он не сказал ни слова. В этом не было необходимости.

Разрушения огорчили и Марка, но по другой причине. Он давно уже понял, что Казд был тем врагом, с которым стоит сразиться. Со страной, где в чести такие люди, как Авшар, невозможно поддерживать даже видимость дружеских отношений. Но трибун недооценивал силы Казда, и теперь он это понял. Императорская армия была еще на полпути к западным границам Видессоса, а земля уже несла на себе отметину вражеских набегов. И сегодня они видели лишь слабое касание руки Казда. Что же увидят солдаты через пять дней пути? Через десять дней? Останется ли там хоть что-нибудь живое?

В эту ночь в римском лагере не раздалось ни одной жалобы. Легионеры безропотно копали ров, строили насыпь, втыкали колы. Ни одного казда еще не было видно, но солдаты подготовили лагерь так, словно находились на вражеской территории.

Скаурус же радовался, что его группе пришла очередь навестить своих женщин. Когда они бежали к женским палаткам, Марк внимательно осмотрел укрепления, построенные союзниками. Он всегда делал так. Женские палатки были окружены неким подобием частокола, но он был не крепче, чем прочие сооружения видессиан. Слишком много больших, наспех воткнутых в землю древесных стволов, которые двое или трое мужчин с легкостью могут оттащить в сторону. Римляне же положили три ряда бревен, не обрубая ветвей. Такие бревна труднее сдвинуть с места, и даже если враг успеет сбросить два — три ствола, это еще не создаст бреши, в которую можно прорваться. Он не раз говорил об этом видессианам. Те выглядели заинтересованными, но дальше разговоров дело не шло.

Часовые нервничали. На коротком пути от лагеря к палаткам римлян останавливали пять — шесть раз.

— Головой думай, дурак! — сердито буркнул Марк, когда его окликнули в очередной раз. — Разве ты не знаешь, что казды воюют на лошадях?

— Разумеется, — ответил часовой обиженно.

Скаурус помедлил и извинился. Казды могли использовать любую хитрость, а он вовсе не хотел насмехаться над исполнительным солдатом. Марк и сам был гораздо ближе к срыву, чем ему хотелось, и сегодня ему как никогда нужны тишина и мир, спокойная ночь в объятиях Хелвис.

Но успокоиться было непросто, хотя Хелвис и отослала Мальрика к друзьям, которые появились у него в походе. Скаурус привык не открываться никому, особенно женщинам, и поэтому заговорил с ней не о том, что его беспокоило, а просто о марше, о походе, о других, не слишком важных вещах. Неудивительно, что Хелвис почувствовала что-то неладное, но трибун наглухо загородился от нее щитом своей скрытности, и она не могла понять, в чем дело. Даже их любовь в эту ночь не принесла римлянину желанного облегчения. Он был слишком поглощен своими мыслями, чтобы дать волю чувствам. В конце концов ему стало еще хуже, и трибун забылся беспокойным сном.

Ему приснился кошмар. Он снова стоял на опушке в лесной Галлии посреди своих легионеров. Кельты начали резню. Он с ужасом огляделся по сторонам. Где Видессос? Где Император? Где выжженная солнцем степь? Была ли в действительности Империя или это всего лишь фантазия, порожденная обезумевшим от страха человеком? Вот к нему подошел Виридовикс, крутя над головой своим длинным мечом — точной копией меча Марка. Трибун хотел отразить удар, но рука, которую он поднял, была пустой…

— Что с тобой?

Прикосновение было не безжалостным ударом меча, а лаской мягкой руки Хелвис.

— Ты метался во сне и разбудил меня, а потом закричал так громко, что взбудоражил, наверно, половину лагеря.

Несколько секунд Марк лежал на спине, не отвечая. Ночь была почти такой же душной и жаркой, как день, но на плечах у него выступил холодный пот. Он взглянул вверх, на полотняный полог палатки, и мысли его были все еще сосредоточены на горящих огоньках, пробегавших по кельтскому мечу.

— Это был только сон, — сказал он, обращаясь больше к себе самому, чем к Хелвис.

— Ну конечно, — ответила она и снова нежно погладила его по лицу. — Просто ночной кошмар.

— Но клянусь богами, слишком уж он был реален! Я даже решил, что Видессос мне только померещился, и снова умирал в Галлии, как это и должно было случиться. Как реально это было! — снова повторил он. — Неужели это только сон… или? Что я делаю здесь, в этой земле, которая не могла мне и причудиться? Почему я говорю на этом языке, участвую в этих войнах? Существует ли Видессос? Может быть, и он, и ты тоже в один прекрасный день исчезнете, как мыльный пузырь? И неужели я обречен навеки остаться солдатом и буду потом служить другому царю и снова учиться чужому языку и чужим обычаям? — Он содрогнулся. — В часы, когда один день уже умер, а второй еще не родился, видение вполне может оказаться правдой.

Хелвис прижалась к нему теплым обнаженным телом.

— Кошмар ушел, ты проснулся. Только это — правда, — сказала она убежденно. — Ты видишь меня, ты меня касаешься, что может быть еще? Я — ни в чьем другом сне, только в моем собственном. И я счастлива, что ты разделяешь его со мной.

В темноте ее глаза были большими и светлыми.

— Ты в таком напряжении, — сказала она. Пальцы ее коснулись его груди, затем шеи. — Перевернись на грудь! — скомандовала она, и Скаурус послушно лег на живот. Она принялась уверенно массировать его спину, и он застонал от удовольствия, чувствуя, что начинает успокаиваться. Через несколько минут он снова перевернулся на спину, все еще прижимая ее к себе.

— Что ты делаешь? — спросила Хелвис, хотя уже заранее знала ответ.

Он приподнялся на локтях и нежно поцеловал ее. Локон ее длинных волос щекотал ему грудь, она смахнула его со смешком. Ее дыхание участилось.

— Это— тоже настоящее, — прошептала она. Трибун не мог возразить ей, да и не хотел этого делать.

Спустя три дня армия встретила первых каздов — небольшой отряд кочевников, силуэты которых резко выделялись на западе. Император послал в погоню эскадрон видессиан, но кочевники ушли на своих степных лошадках. Ортайяс Сфранцез был очень недоволен и критиковал действия Маврикиоса. Он говорил всем, кто хотел его слушать:

— Калокирес ясно пишет о том, что для преследования кочевников должны использоваться кочевники же, так как они, привыкшие к седлу с детства, идеальные наездники. У нас ведь есть каморы, почему бы их не послать в погоню?

— Если он не перестанет цитировать свою дурацкую книгу, то в один прекрасный день Гаврас заставит ага съесть весь фолиант страницу за страницей, — сказал Виридовикс.

Марк тоже подумал об этом, но Император, если он и был недоволен, то не подал вида. На следующее утро, возвращаясь из женского лагеря, Марк услышал, как кто-то окликнул его по имени. Он обернулся и увидел Туризина Гавраса. Севастократор слегка покачивался.

— Доброе утро, Ваше Высочество, — сказал Скаурус.

Туризин иронически приподнял бровь.

— «Доброе утро, Ваше Высочество», — передразнил он. — Ну что ж, приятно, что ты все еще можешь быть вежливым с теми, кто кормит тебя из своих рук, хотя и спишь с девкой-намдалени.

Марк почувствовал, что начинает пылать от гнева и что краска заливает его бледное лицо. Заметив это, Туризин сказал:

— Тут нет ничего постыдного. Девочка отнюдь не безобразная, говори тебе. Она, кстати, совсем не глупа, насколько мне известно, нравится это ее брату или нет.

— Это похоже на Сотэрика, — Марк улыбнулся, удивленный точностью определения, данного Туризином.

Гаврас пожал плечами.

— Никогда не доверяй намдалени. Можешь пойти на сделку с ними, но доверять — никогда! Никогда, — повторил он. Он медленно обошел римлянина, изучая его, словно лошадь, которую хотел бы купить. От Севастократора несло перегаром. Туризин несколько минут о чем-то думал, а потом вдруг взорвался:

— Черт побери, ты в своем уме?!

Когда высший командир находится в таком непредсказуемом настроении, лучше всего помалкивать. Трибун знал это так же хорошо, как и самый последний из его солдат.

— Что с тобой происходит? — Казалось, Туризин должен проговаривать вслух свои мысли, чтобы не забыть их. — Вы, проклятые римляне, добровольно проводите время в обществе намдалени, дьявол меня раздери, вы бежите к ним, как мухи на тухлое мясо. — Несмотря на грубость слов, в них не было гнева, только недоумение. — Из всего этого можно сделать только один вывод: вы, должно быть, не гнушаетесь заговоров, интриг, обмана и мятежа, лишь бы посадить некоего Скаурусана трон моего брата и выпить вина из черепа Маврикиоса.

Не на шутку встревоженный, римлянин попытался что-то возразить.

— Замолчи, — сказал Туризин ровным властным голосом, в котором таинственно соединились хмель и твердость. — Иди за мной.

Он пошел к своей палатке, даже не взглянув, следует ли за ним трибун. Марк подумал, не лучше ли ему исчезнуть, понадеявшись на то, что Севастократор забудет об их встрече, когда протрезвеет. Но он решил не рисковать. Туризин был слишком опытным пьяницей, чтобы забыть обо всем на свете. Чувствуя, что весь дрожит, он последовал за братом Маврикиоса.

Палатка Туризина была сделана из голубого шелка, но размерами она не отличалась от тех, в которых спали видессианские солдаты. Во время похода Севастократор не заботился о роскоши. Лишь двое телохранителей-халога, стоявших у входа, были символами его высокого положения. Они замерли при приближении своего повелителя.

— Ваше Высочество, — сказал один из них, — госпожа Комитта спрашивала о вас в течение последних…

Комитта Рангаве высунулась из палатки, чтобы узнать, что происходит. Ее густые черные волосы были отброшены за спину, открывая очень красивое белое лицо. Она посмотрела на присутствующих, как разъяренная кошка, и ее вопрос, брошенный Туризину, только усилил это впечатление:

— Где ты шлялся, паршивая пивная кружка? — завизжала она. — Судя по твоей морде, опять пьянствовал с горцами и пастухами? С кем ты возился — с их бабами или с их козами? Я благородного рода! Как ты смеешь подвергать меня таким унижениям, ты!.. — Она выругалась с той же легкостью, как и при игре в кости с намдалени.

— Во имя Солнца Фоса, — пробормотал Туризин, отступая под градом ругательств. — Только этого мне и не хватало! Хотя она права… Впрочем, у меня без нее голова на куски раскалывается.

Двое стражей стояли неподвижно в полной невозмутимости, их лица выражали полную отрешенность. Попытки римлянина подражать им в этом были не столь успешны; но, с другой стороны, подумал Марк, бедные охранники имели достаточно времени, чтобы попрактиковаться в этом искусстве.

Меж тем Севастократор пришел в себя и ответил на яростную атаку своей любовницы.

— Не выводы меня из себя, шлюха! — заревел он, как разъяренный бык, перекрывая своим баритоном сопрано подруги. — Оставь меня в покое, или я огрею твою благородную спину плетью!

Комитта еще несколько секунд выкрикивала оскорбления, но когда Туризин Гаврас сделал шаг вперед с явным намерением исполнить свою угрозу, она повернулась и юркнула в палатку. Через несколько мгновений она вышла наружу, горделивая, как кошка, и прошла мимо Туризина с каменным лицом.

— Я пошла к моим двоюродным сестрам, — сообщила она ледяным тоном.

— Хорошо, — ответил тот вежливо.

Марку показалось, что его гнев был напускным. Гаврас внезапно вспомнил о том, что римлянин все еще стоит рядом.

— Истинная любовь — чудесная вещь, не так ли? — заметил он с кислой усмешкой и спустя мгновение добавил: — Если ты молишься Фосу, чужеземец, помолись ему, чтобы он оградил тебя от истеричных женщин. С ними хорошо проводить время, но они утомляют… О боже, как утомляют! — Голос Туризина звучал устало, но он взял себя в руки и обратился к одному из телохранителей: — Льот, позови сюда моего брата, хорошо? У нас есть несколько вопросов к этому парню. — Он ткнул пальцем в римлянина.

Льот побежал за Императором. Туризин откинул край палатки и пригласил Марка войти.

— Если не трон Автократора, то, может быть, ложе Севастократора будет приятно Вашему Высочеству, — сказал он, возвращаясь к ироническому тону, которым начал разговор.

Входя в палатку, Скаурус наклонил голову. Воздух хранил сладковатый запах духов Комитты. Он сел на толстую, покрытую шелком подстилку в ожидании, когда Севастократор начнет разговор. Странное настроение Туризина, его полуугрозы и язвительные комплименты трибуна держали в напряжении. Он снова попал в гущу событий, никто не удосужился познакомить его с правилами игры, нарушение которых каралось весьма жестоко.

Посыльный вернулся минуты через три.

— Его Величество повелел мне передать вам, что задерживается, — доложил халога. — Он завтракает с Баанесом Ономагулосом и присоединится к вам, как только завершит трапезу.

Если гневаясь на Комитту Туризин Гаврас притворялся, то теперь он был рассержен по-настоящему.

— Значит, этот плешивый сын кузнеца важней для него, чем родной брат? — рявкнул он. — Льот, немедленно возвращайся к Маврикиосу и скажи ему, что он со своим завтраком может отправляться ко всем чертям!

В палатке, широко улыбаясь, появился Император.

— Мой юный братец, если ты хочешь оскорбить царственную особу, никогда не делай это через посыльного. Ведь мне придется казнить его, а разбрасываться людьми неразумно.

Туризин ошеломленно уставился на брата, а потом засмеялся.

— Ну и ублюдок же ты, — сказал он. — Втаскивай свой старый мешок с костями в мою палатку.

Маврикиос так и сделал. Он откинул полог и, хотя палатка не была рассчитана на такое количество людей, в ней стало свободнее. Благодаря тонким шелковым стенам она была не очень душной.

Открыв обычный деревянный сундучок, похожий на те, которыми пользуются солдаты, Туризин достал кувшин вина и шумно сделал большой глоток.

— А-а, то, что мне надо… Благодарение Фосу, головная боль уже проходит. — Он снова отплыл из кувшина. — Серьезно, брат, ты не должен дразнить меня своей дружбой с Баанесом — я слишком хорошо помню, как ревновал к нему, когда был маленький.

— Знаю, но подвернулась такая отличная возможность посмотреть, как ты злишься, и я не мог упустить ее. — Голос Маврикиоса звучал отчасти виновато, отчасти лукаво — его забавляла удачная шутка.

— Ублюдок, — снова сказал Туризин, на этот раз без раздражения.

Марк переводил взгляд с одного брата на другого. Хотя он и не пил вина, но почувствовал, как все вокруг плывет. На глазах рушилось многое из того, что он, как ему казалось, понял о видессианской политике. Где же та непрерывная ссора, которая сопровождала братьев на людях?

— О боже, — сказал Маврикиос, заметив замешательство Марка, который отчаянно пытался скрыть его. — Боюсь, что мы совершенно запутали нашего гостя.

— Ну и прекрасно. Будь я проклят, если стану извиняться перед варваром, который дружит с намдалени.

Слова Туризина были достаточно злыми, и трибун с опаской взглянул на него, но на лице Севастократора светилась уже знакомая усмешка.

— Ему и полагается быть в замешательстве, — заметил Гаврас-младший. — Он и его отряд, черт побери, так любят островитян, что весь лагерь должен уже гудеть от слухов, будто они собираются объединиться и убить нас всех. Но Фос знает, что мы не поскупимся на золото, чтобы пресечь любые слухи.

— Но мы не обнаружили никаких слухов, — ответил Маврикиос, нахмурясь. — Выводов отсюда может быть только два. Или ты невероятно хитер и умен, или ты лоялен, несмотря на то, что друзей выбираешь себе по-дурацки.

— Он не выглядит чересчур умным, Маврикиос, — сказал Туризин.

— Ты тоже не слишком хорошо выглядишь, братишка, — парировал Император, но в его тоне снова не было злости — только братская любовь.

С упорством, порожденным не в меру выпитым вином, Туризин заявил:

— Если он не настолько умен, чтобы обманывать нас, значит, он нам предан. Как можно ожидать такого от приятеля намдалени?

Он удивленно покачал головой, после чего рыгнул.

— Благодарение богам, — прошептал Марк сам себе. Когда оба Гавраса взглянули на него вопросительно, он сообразил, что заговорил по-латыни. Прошу прощения, если дал вам хоть малейший повод сомневаться во мне, — сказал он, — и я очень рад, что ваши сомнения рассеялись.

Он почувствовал такое облегчение, что вопрос, вертевшийся у него на языке, сорвался сам собой:

— Значит, вы не ссоритесь друг с другом? — выпалил он и тут же остановился в еще большем смущении, чем прежде.

Братья Гаврасы выглядели так, словно они были мальчишками, пойманными на месте преступления. Маврикиос вырвал волос из бороды, ошеломленно посмотрел на него и бросил:

— Туризин, он, кажется, умнее, чем ты думал.

— А? — переспросил Туризин вяло. — Надеюсь, что это так.

Он уже клевал носом и безуспешно пытался бороться со сном.

— Ленивый бездельник, — ухмыльнулся Маврикиос и повернулся к Скаурусу. — Ты совершенно прав, чужеземец. Мы иногда устраиваем небольшое представление — к изумлению зрителей, могу добавить.

— Но я видел, как вы ссоритесь, — возразил трибун. — Это не могло быть подстроено заранее.

Император перестал улыбаться. Он взглянул на брата, но тот уже начал храпеть.

— Та ссора была настоящей, — признал он. — У Туризина всегда был чересчур злой язык, и в тот день меня это раздражало. Но наутро мы, как обычно, помирились. — Он снова широко улыбнулся. — Но в этот раз мой брат решил сморозить глупость перед сотней людей. Не прошло бы и часа, как грифы набросились бы на останки нашей дружбы. — Он приподнял бровь и покосился на римлянина. — Некоторые из стервятников пролетели рядом с тобой, как я слышал.

— Да, это так, — подтвердил Скаурус, припоминая странную встречу с Варданесом Сфранцезом.

— Тогда ты знаешь, что я имею в виду, — кивнул Маврикиос. — Ты был далеко не единственным, кто это знал. Мы с Туризином решили, что если мы будем притворяться вечно спорящими, то рано или поздно стервятники приземлятся, вообразив, что нас можно обглодать до костей. Ну что ж, тогда мы сможем приготовить из них неплохое жаркое.

— Понятно, — сказал Марк. — Но почему вы, расставив такую ловушку, дали Ортайясу Сфранцезу под команду левое крыло армии?

— Он круглый дурак, этот Ортайяс, неправда ли? — Император хмыкнул.

— Это я заметил. Но зачем он вообще здесь? Без своей драгоценной книги он знает о войне не больше, чем его лошадь. А с книгой он еще более опасен, поскольку уверен, что знает вещи, о которых не имеет ни малейшего понятия.

— Он здесь по той же причине, по какой получил свое дутое назначение, меня попросил Варданес.

Марк погрузился в молчание, пытаясь переварить услышанное. В конце концов он сокрушенно потряс головой. Интрига, которая позволила Севастосу просить о такой вещи и заставила Императора выполнить его просьбу, была для него слишком сложной. Маврикиос Гаврас наблюдал за его размышлениями.

— Ага, кажется, есть еще вещи, которых ты не в силах понять!.. — рассмеялся он. — Но ты соображаешь в политике больше, чем любой из известных мне военных.

Вспомнив о правящем триумвирате Цезаря, Красса и Помпея, каждый из которых с радостью вырвал бы сердце у другого, если бы не боялся гражданской войны, Скаурус сказал:

— Я кое-что знаю о борьбе фракций, но ваша, я думаю, самая запутанная и тяжелая.

Он подождал реакции Императора. Маврикиос понял это и произнес, словно профессор, читающий лекцию студенту — совсем зеленому, но с зачатками таланта:

— Подумай вот о чем: Ортайяс — глаза Сфранцеза в армии, пусть и несколько подслеповатые, к тому же, командую здесь я. И кто знает? Левый фланг держит под контролем Комнос, но, быть может, и Ортайяс в конце концов научится чему-нибудь. Тогда он станет более полезным своему дяде. Пока все понятно?

— Более или менее.

— Откажись я принять этого птенца, и Варданес тотчас начал бы плести против меня интриги. Для него не строить козни — это все равно что перестать дышать. И я подумал, что лучше Ортайясу быть здесь, у меня на глазах. Ведь один Фос знает, чем он начнет заниматься в городе…

— Звучит логично. Это похоже на Варданеса Сфранцеза, насколько я успел его узнать. Вы, конечно, знаете его куда лучше…

— Это змея, — просто сказал Маврикиос. Голос его помрачнел. — Есть еще одна причина держать Ортайяса при себе. Если случится худшее, он будет заложником. Не слишком ценным, если вспомнить, как вовремя скончалась Ефросин, но все-таки.

Все еще разыгрывая из себя учителя, он развел руками, словно показывая две параллельные линии. Руки Императора не были руками неженки. Копье, меч и стрелы оставили на них свои рубцы, а солнце и ветер хорошо продубили их кожу. Руки Императора были руками воина, который умел сражаться не только на поле боя, но и там, где оружие было невидимым и потому еще более смертоносным. Император заметил восхищение Скауруса и наклонил голову в знак того, что оценил это.

— Нам пора возвращаться к своим делам, — сказал он. — Когда выйдешь из палатки, сделай сердитое лицо, чтобы люди подумали, будто я чуть не разжаловал тебя. Мы устроили неплохой спектакль, переругавшись у всех на глазах. Я никогда не открою людям наших истинных чувств.

— А вы странно выглядите, римляне!

Тот, кто произнес это — красивый темнокожый парень, сидевший на крепком жеребце — улыбался. Девушка примерно одного с ним возраста ехала следом. Ее талия была схвачена серебряным поясом. Оба коня и одежда всадников были чисто видессианскими: светлые, с длинными рукавами туники, широкие шерстяные штаны, заправленные в сапоги. У каждого из них на боку висела сабля, а на спине — лук и колчан со стрелами. Следом за ними шла лошадь, тяжело нагруженная оружием, среди которого выделялся украшенный чеканкой шлем и связка копий. Тут же висела хорошей работы лютня, деревянные части которой были сделаны из разных пород дерева и украшены затейливым орнаментом и жемчугом.

Юноша говорил с легким акцентом. На голове у него была кожаная шапка с тремя острыми краями, выдающимися вперед, широкий легкий шарф, на спину ему падало несколько лент. Марк часто видел осевших в этих землях васпуракан. Многие из них носили такие головные уборы, но выглядели при этом неуклюже и забавно. На незнакомце же треух сидел изящно и красиво.

Широкая улыбка и приветливый тон васпураканина пропали впустую. Гай Филипп презрительно фыркнул в ответ:

— Ты и сам не слишком хорошо выглядишь, на мой взгляд! — рявкнул он, сам того не зная, повторив слова Маврикиоса, обращенные к Туризину. — Мы-то римляне, а тебе что от нас нужно?

Кислое приветствие центуриона не смутило всадника. Он легко ответил:

— Вы скоро привыкнете ко мне. Я буду вашим проводником по тропам, ведущим через нашу прекрасную родину. Меня зовут принц Сенпат Свиодо из Васпуракана.

Он приподнялся в седле. Марк усмехнулся, с удовольствием отметив про себя, что сразу догадался, откуда родом всадник. Однако ему не слишком улыбалось опять иметь дело со знатными особами.

— Ваше Высочество, — начал он и тут же остановился: Сенпат Свиодо и его спутница прыснули от смеха.

— Ты, видно, издалека, солдат, — сказал он. — Разве ты не слышал, что Васпуракан называется Землей Принцев?

Немного подумав, трибун вспомнил, что Маврикиос действительно упоминал об этом, когда выступал на военном совете перед выходом из Видессоса. Но что это означает, он не знал, в чем и признался.

— Каждый васпураканин — принц, — объяснил Сенпат. — Да и как же может быть иначе, если все мы — прямые потомки Васпура, первого человека, созданного Фосом?

Скаурус не был уверен, что видессиане придерживаются того же мнения. Но времени спросить не было, поскольку девушка толкнула Сенпата в бок:

— Мужчины никогда не скажут всей правды. Без принцесс Васпуракана не было бы его принцев.

— Что ж, это верно, — с улыбкой кивнул Сенпат Свиодо.

— Господа, — добавил он, взглянув на Гая Филиппа и как бы решив исправить ошибку. — Это моя жена Неврат. Она знает все дороги Васпуракана не хуже, чем я.

— Ну, тогда убирайся к воронам! — крикнул кто-то из глубины римского строя. — За ней я пойду куда угодно!

Легионеры зашумели. Марк облегченно вздохнул, увидев, что Сенпат Свиодо и Неврат смеются вместе с ними. Юная всадница была красивой женщиной, с правильными чертами лица и фигурой, с которой можно было ваять статую. Ее лицо было таким же смуглым, как и у мужа, а когда она улыбалась, зубы ее сверкали белизной. Вместо васпураканской шапки голову ее прикрывал украшенный золотыми цветами платок, скрывающий вьющиеся черные волосы.

Опасаясь, что следующая шутка может оказаться более соленой, трибун поспешно представил своих офицеров и спросил:

— Как случилось, что вы попали на службу Видессосу?

Пока они двигались на запад, Сенпат Свиодо рассказывал свою историю; она не отличалась от того, что ожидал услышать Скаурус. Юноша происходил из знатной семьи — его хорошая лошадь, элегантная лютня и наконец блистательная жена без слов объяснили трибуну, что их проводник не был простым солдатом.

— В последние годы быть васпураканским дворянином — отнюдь не благословение божье, — сказал он. — Когда на нас хлынули орды каздов, наши крестьяне бежали в Империю. Но у моей семьи были хорошие земли, поля, не говоря уже о небольшом медном руднике, и мы решили не сдаваться. Мы встали на путь войны. Мы не сдаемся.

— И нам это неплохо удается, — добавила Неврат. — Не раз уже мы отбивали атаки летучих отрядов и обращали их в бегство, так что они уползали зализывать раны.

Ее тонкая рука коснулась рукояти сабли, и Марк понял: говоря «мы», она имела в виду и себя.

— Да, мы так и поступаем, — согласился Сенпат. Но улыбка исчезла с его лица, когда он вспомнил о неравной схватке, в которую он вступил и в которой потерпел поражение. — Нам никогда не удавалось отбросить их далеко и полностью разбить. Год за годом они истощали нас. Мы не могли возделывать поля, мы не могли добывать металл в рудниках и на каждую нашу стрелу они отвечают сотней стрел. Два года назад отряд Видессоса проходил через наши земли, преследуя каздов, и Сенпат Свиодо, принц Васпуракана, стал Сенпатом Свиодо, имперским проводником. В жизни бывает и хуже.

Он пожал плечами и потуже подтянул повод коня, нагруженного поклажей. Когда конь подошел ближе, Сенпат вытащил из тюка лютню и тронул струны.

— Бывает и хуже! — крикнул он протяжно, словно начиная песню. — Волки запада, берегитесь! Я пришел, чтобы отобрать принадлежащее мне!

Неврат крепко обняла его, ее лицо сияло от гордости.

Римлянам понравилось такое проявление боевого духа, но для Горгидаса оно имело особое значение. Он знал, что такое междоусобица, разрывающая греческие города.

— Этот парень и его жена будут хорошо драться, — сказал он. — Слишком часто беженцы оставляют надежду вместе с брошенным домом. Те же, кто сумел унести ее с собой, — особенный род людей.

Когда армия остановилась на ночлег, Сенпат Свиодо и его жена прошли вдоль лагеря и с нескрываемым восхищением оглядели римские укрепления.

— С такими полевыми укреплениями вам будет легко отбить самую яростную атаку.

— Для того они и возводятся, — согласился Скаурус, наблюдая за тем, как его солдаты копают красную сухую землю, чтобы насыпать вал. — У вас офицерское звание, так что ваша палатка будет рядом с моей, на виа принципалис. — Тут он сообразил, что перешел на латынь, и быстро поправился: — На главной дороге, я хотел сказать.

— Отлично, — ответил васпураканин. Сняв трехрогую шапку, он отер со лба пыль и пот длинным рукавом туники. — Мне не помешает хорошо выспаться. После недельной скачки все тело ноет.

— У тебя? — спросила Неврат. — Да ведь ты ехал в седле, а вот я весь день сидела на лошади без всякого седла, у меня все кости ломит. — Она бросила на мужа многозначительный взгляд. — Я надеюсь, ты не собираешься оставаться без седла всю ночь?

— Ну, это смотря что ты имеешь в виду!.. улыбнулся Сенпат. Он обхватил жену за талию, и она нежно прижалась к мужу. Видя, что им не терпится побыть друг с другом наедине, Скаурус пробормотал латинское ругательство — видессианский язык был для него слишком новым, чтобы свободно ругаться на нем. До этого момента он и не помнил о том, что запретил женщинам находиться в лагере. Очевидно, этот запрет должен был распространяться и на новичков.

Попытавшись быть мягким и тактичным, он начал что-то объяснять васпураканам. Они слушали, не веря своим ушам, слитком пораженные, чтобы сердиться. Наконец Сенпат сказал:

— Я видел, как твои солдаты строят укрепления, и убедился, что вы — люди потрясающей дисциплины. Но заставить людей повиноваться такому приказу… — Он покачал головой. — Если вы, римляне, настолько глупы, чтобы мириться с этим, то это ваше дело. Но будь я проклят, если мы станем следовать вашим глупостям. Идем, любовь моя, — сказал он Неврат.

И они направились к своей палатке, которую раскинули не в лагере, а сразу за его пределами: безопасности они предпочитали общество друг друга.

Сидя поздно вечером в одиночестве, Марк решил, что не может судить их слишком строго. Он долго не мог уснуть. Потом трибун решил, что Фостис Апокавкос может рассказать ему о сильных, мужественных людях Васпуракана, Апокавкос родился на западе и, возможно, имел с ними дело прежде.

Новый римлянин тоже не спал, играя в кости с легионерами своей манипулы.

— Вы ищете меня? — спросил он, увидев Марка. — Ну что ж, бог с ней, с этой игрой, все равно не везет сегодня.

— Если тебе нужен предлог, чтобы улизнуть, то считай, тебе повезло, — сказал трибун. Он говорил на своем родном языке, и Апокавкос прекрасно понимал его, но когда солдат сам начал говорить по-латыни, его цокающий акцент сильно искажал речь. Однако Фостис упорно изучал латынь, и плоды его трудов постепенно давали о себе знать.

Скаурус привел его к себе в палатку.

— Расскажи мне, что ты знаешь о Васпуракане и его народе, — сказал он.

Припоминая, что Апокавкос не любит намдалени за их ересь, он был готов услышать предвзятое мнение и о васпураканах.

— Принцы? — сказал Фостис. — Я не очень много знаю об их стране. Там, где я вырос, Васпуракан казался грядой гор на северном горизонте. Зимой, я слышал, там жуткие холода. Они разводят хороших лошадей. Но это всем известно.

Даже Скаурус слышал добрые слова о лошадях Васпуракана. Он относился к верховой езде как истинный римлянин: великолепное искусство, но не для него. Он, правда, понимал, что использование стремян делает верховую езду куда более эффективной, чем та, которую он видел в Риме, и все же ему было трудно относиться к этому как к чему-то серьезному.

Апокавкос удивил его, заговорив о васпураканах не с подозрением, а с искренним уважением.

— Говорят, если три принца соберутся вместе, они сумеют продать лед самому Скотосу, и я верю этому. Они всегда действуют сообща, в добром согласии. Наверное, их беда научила этому — ведь они оказались зажаты между двумя большими царствами. Но они всегда остаются независимыми и решают свои дела сами. Бывает, что принцы воюют друг с другом, это правда, но только попробуй чужеземец вмешаться в их дела — и они тут же вместе обрушатся на него.

Голос Апокавкоса был полон завистливого восхищения.

— Вы, то есть мы, я хочу сказать, римляне, чем-то похожи на них. Но в Видессосе полным-полно людей, которые наймут самого Скотоса, чтобы одолеть своих врагов.

Мысли трибуна обратились к головам на кольях, которые он видел у обелиска в столице — головы восставших генералов, попросивших помощи у Казда. Подумал он и о Варданесе Сфранцезе. Пытаясь отогнать тревожащие его мысли, Скаурус решил немного подразнить Фостиса, чтобы посмотреть, как он будет реагировать.

— Как ты можешь так тепло говорить о еретиках? — спросил он.

— Они хорошие люди, — ответил он. — Они, не в обиду будь сказано, не похожи на ваших драгоценных намдалени, которые вечно ругают чужие обычаи и меняют свои собственные, когда им это удобно. Принцы верят в то, во что они верят, и им нет никакого дела до того, разделяешь ли ты их веру. Не знаю, — продолжал он, чувствуя себя очень неловко, — наверно, они все прокляты. На если это так, то старый Скотос должен лучше приглядывать за своим хозяйством: в аду немало васпуракан, и рано или поздно они оставят Отца Тьмы не у дел.

В двух днях пути до Амориона летучий отряд впервые столкнулся с имперской армией. Булавочный укол, не более того, — маленькая группа каздов захватила видессианского разведчика. Когда он исчез, товарищи пропавшего отправились на поиски и нашли его тело. Лошадь убитого, оружие и одежду казды, разумеется, прихватили с собой. На следующий день произошла стычка: небольшой отряд каморов обменялся с врагами стрелами, потом подошло подкрепление, и казды были отброшены.

Марк не удивился бы этим происшествиям, если бы не вспомнил обещание Императора — поход от Гарсавры до Амориона будет таким же легким, как от столицы до Гарсавры. По Империи гуляло куда больше завоевателей, чем полагал Маврикиос.

Аморион тоже жестоко пострадал от набегов, в этом имперская армия убедилась очень скоро. Расположенный на северном берегу Итоми, притока реки Арандос, Аморион, как и большинство городов западных территорий, давно уже разобрал свои стены на кирпич для строительства зданий. Летучие всадники Казда пользовались беспомощностью города, грабя его пригороды и порой прорываясь даже до берега реки. Разоренная округа была безлюдна и лежала в руинах, которые резко контрастировали с плодородными землями соседних районов.

Отряд, собранный васпураканином Гагиком Багратони, был не так велик, как тот, которым командовал Баанес Ономагулос, но зато он укомплектован более опытными бойцами. Отряд состоял главным образом из васпуракан — смуглых, кудрявых, бородатых мужчин, отличавшихся от соседей-видессиан плотным сложением и могучими плечами. Все они носили панцири или кольчуги, а многие и шлемы вроде того, что был у Сенпата Свиодо, часто украшенные рогами или крыльями. Марк вспомнил, что у северян, которые иногда появлялись в Риме, были похожие шлемы. Почти все васпуракане казались бывалыми солдатами.

— Приходится, — согласился Сенпат Свиодо, когда Марк сказал ему об этом. — Так же, как акритай, мы стояли на пути у Казда и все эти годы были щитом Видессоса. Поверь мне, мы не хотели, чтобы так случилось, но это место в мире выбрал для принцев Фос.

Он пожал плечами и продолжал:

— У нас есть притча о воробье, который услышал, что скоро небо рухнет на землю. Птичка легла на спину и подняла лапки кверху, словно желая поддержать небо. «Ты сошел с ума?» — спросили у него другие животные. «Нет, — ответил воробей, — но я должен сделать все, что могу, чтобы спастись». Именно так мы и поступаем.

И снова армия готовилась к встрече союзного военачальника — на этот раз не Ономагулоса, а Гагика Багратони. Когда полководец на резвом скакуне появился перед строем, Скаурус был поражен его физической силой. Если Цезарь напоминал хищную птицу, человеческое воплощение римского орла, то Гагик Багратони был львом. Его темно-бронзовая кожа, шапка черных, как уголь, волос и длинная курчавая борода, в которой скрывалось его широкое, скуластое лицо, — всего этого было достаточно, чтобы произвести весьма сильное впечатление. Сюда надо было добавить пронзительный взгляд — взгляд охотника, крупный нос, осанку. Когда он сидел в седле, казалось, что это ожившая конная статуя. Он знал, сколько глаз следит за ним, и величаво ехал вдоль строя, минуя подразделение за подразделением. Единственным приветствием, которым он удостоил солдат, было быстрое движение глаз и легкий кивок каждому из командиров. Сам Маврикиос не держался столь величаво, но было видно, что Гагик Багратони не собирался оскорблять Императора, он просто вел себя так, как обычно, ни больше ни меньше.

Поравнявшись с римлянами, стоявшими рядом с императорскими стражами-халога, Багратони удивленно вскинул брови: таких солдат он еще никогда не видел. Вождь окинул их оценивающим взглядом, изучая вооружение, доспехи, выправку, лица. Какой бы ни была его реакция, он хорошо скрыл ее. Но когда Гагик увидел Сенпата и Неврат, стоящих в одном ряду с римскими офицерами, лицо его прояснилось. Он крикнул что-то на своем языке. Голос полководца очень хорошо подходил к его облику и характеру — это был густой рык. Сенпат ответил на том же языке. Марк ничего не понял, но уловил имя «Свиодо», повторенное несколько раз. Гагик Багратони снова что-то крикнул, затем соскочил с коня и сжал в объятиях римского проводника, расцеловав его в обе щеки. Потом он поцеловал и Неврат.

— Сын Сахака Свиодо! — сказал он по-видессиански, переменив язык из уважения к римлянам, стоявшим рядом. — И с такой красавицей женой! Счастливцы вы оба, счастливцы! Сахак был великим вождем, и он дернул Казд за бороду, да-да, и Императора тоже — когда тот влез в наши дела. Ты так похож на отца. Он ведь был моим другом, и я его очень хорошо знал.

— Если бы я мог сказать это… — ответил Сенпат. — Он умер еще до того, как у меня пробились усы.

— Я слышал и очень жалею о таком славном воине, — отозвался Багратони. — А теперь скажи мне, что это за странные солдаты, с которыми ты путешествуешь?

— Ты заметил, мой милый Скаурус, — шепнул Виридовикс, — что каждый раз, когда кто-нибудь из этих васпуракан разглядывает римлян, он называет вас забавными чудаками? Прямо в точку, я думаю.

— Это потому, что сначала они смотрят на тебя, — буркнул Гай Филипп, на что Виридовикс ответил только яростным взглядом.

— Хватит вам пререкаться, — сказал Марк.

К счастью, галл и центурион предпочитали ругаться по-латыни, и васпуракане не могли их понять.

Скаурус представил Багратони своих солдат, назвал имена нескольких офицеров и в который уже раз коротко объяснил, как они оказались в Видессосе.

— Это просто великолепно, — сказал Гагик Багратони. — Вы, все вы, — он щедро обвел рукой всех, с кем познакомил его трибун, — должны прийти в мой дом сегодня вечером. За ужином вы расскажете мне об этом побольше. Сейчас у меня слишком много дел.

Он говорил правду: процессия, которую он возглавлял — офицеры и несколько знатных горожан и чиновников Амориона — в замешательстве остановилась, когда он соскочил с коня. Некоторые сидели в седлах, другие стояли на земле, но все ждали, когда их вождь продолжит свой обход. Особенно обращал на себя внимание один из них, высокий жрец с жестким, недобрым лицом, державший на цепи здоровенного злого пса. Он бросал на Багратони взгляды, полные неприкрытой ненависти. Васпураканин делал вид, что ничего не замечает, но Марк, стоявший совсем близко, слышал, как вождь прошептал:

— Чтоб чума взяла тебя, Земаркос, выбритый негодяй!

Багратони снова вскочил на коня, и торжественная процессия двинулась к Императору. Когда жрец сделал несколько шагов, его пес рванулся в сторону, чуть не сбив своего хозяина с ног. Тот изо всех сил дернул за цепь.

— На место, Васпур! — рявкнул он, и собака, задохнувшаяся в узком ошейнике, жадно глотнула воздух и поплелась за жрецом. Марку показалось, что он ослышался. Выходит, далеко не все видессиане разделяли уважение, которое Фостис Апокавкос испытывал к народу Васпура, раз этот жрец осмелился дать своему псу имя великого предка васпуракан.

Сенпат Свиодо побледнел как мел и плотно сжал губы, сжигаемый оскорблением.

В отличие от Баанеса Ономагулоса, Багратони слез с коня и по этикету простерся перед Императором. Все сопровождающие последовали его примеру. Но даже в этом формальном акте повиновения Багратони оставался доминирующей фигурой, и на колени он опустился с достоинством и кошачьей грацией. По сравнению с ним наглый жрец Земаркос выглядел худым, как щепка, нездоровым человеком. После короткой речи и благодарностей, выраженных Маврикиосом, васпураканский военачальник снова поклонился и ушел. Перед тем как окончательно покинуть имперскую армию, он задержался на минуту, чтобы объяснить Сенпату Свиодо дорогу к своему дому.

Земаркос никогда прежде не видел римлян, но, судя по взгляду, которым он их наградил, их желания стать гостями васпураканина было достаточно для того, чтобы он счел их агентами Скотоса.

Встретив у дома Багратони Сенпата Свиодо и его жену, римляне заметили, что их проводники сменили дорожную одежду на более элегантные наряды. Сенпат, как обычно, не расставался со своей шапкой, но теперь на нем была белоснежная, доходившая почти до колен туника, а кроме того, он надел свободные брюки из красновато-коричневой шерсти и сандалии с золотыми застежками. За спиной у молодого принца висела лютня. Неврат оделась в длинное тонкое платье из голубого льна, которое так не походило на одежду видессианок. Изящные серебряные браслеты, ожерелье и серьги великолепно оттеняли ее смуглую кожу.

Сенпат в изумлении уставился на римлян.

— Что я вижу? — воскликнул он. — Разве римские солдаты спят друг с другом? Где ваши женщины, во имя святости Фоса?

— Приводить женщин без приглашения не в наших обычаях, — ответил Марк. Он обменялся понимающим взглядом с Квинтом Глабрио. Младший центурион жил со вспыльчивой горячей видессианкой по имени Дамарис. Она и Хелвис были бы очень рассержены, если бы узнали, что их не взяли на торжественный ужин, где они вполне могли бы побывать. Остальных римлян не очень беспокоил тот факт, что они пришли без своих подруг.

— Ничего, ничего, тут наверняка найдется девочка-другая, охочая до хорошо воспитанных кельтов, — сказал Виридовикс. — Я не намерен возвращаться с пира в одиночестве.

Что касается Гая Филиппа, то он был человеком, достойным восхищения, но, как хорошо знал Марк, женщины старшему центуриону были нужны только в постели. Он взглянул на Сенпата Свиодо с таким же недоумением, с каким васпураканин смотрел на римлян.

— Тебя интересует мое мнение? — сказал Горгидас. — Я следую идеям Диогена, мудрого философа моего народа. Когда его спросили, в какое время нужно жениться, он ответил: для юноши — слишком рано, для старика — слишком поздно.

— Ну а как насчет тебя? — спросил Сенпат. — Ведь ты не то и не другое.

— Я обхожусь, — коротко ответил Горгидас. — В эту минуту я просто голоден. Идем лучше к столу.

Дом Гагика Багратони был наполовину виллой, наполовину крепостью. Они видели много хорошо ухоженных лимонных и апельсиновых деревьев, пальм, не говоря уж о цветах на аккуратных клумбах. Но главное здание имело толстые стены и напоминало мощный форт, которому позавидовал бы любой офицер, живущий на границах с Каздом.

Встречая своих гостей возле массивных окованных медью ворот, Багратони заметил, с каким интересом осматривал трибун его поместье; заметил он и откровенное одобрение, появившееся на лице такого профессионала, как Гай Филипп.

— Я не стремился к роскоши, — сказал он, махнув рукой на свое жилище. — Но боюсь, что слишком многие в Аморионе обрадовались бы, увидев, что принцы не процветают. А я процветаю и могу защитить себя.

Говоря о защите, Гагик Багратони имел в виду не только свои стены, но и отряд телохранителей из отборных молодых васпураканских воинов.

— Для вас мой дом всегда открыт, — сказал полководец. — Входите же во двор, ешьте, пейте, разговаривайте и веселитесь.

Дом был выстроен в обычном стиле, хорошо известном Марку, поскольку нечто подобное было распространено у богатых людей Италии. Но в отличие от римских вилл, дом имел лишь несколько окон-бойниц, прорубленных наружу и предназначенных для лучников. Ворота, которые вели в центральный двор, были почти такими же массивными и крепкими, как и весь комплекс. С веток деревьев свисали фонари. Их стеклянные стенки были разноцветными, и, по мере того как сгущались сумерки, лучи красного, золотого, голубого и зеленого цвета начали плясать вокруг.

Большие столы были ярко освещены. Кухня васпуракан совсем не походила на видессианскую, специализировавшуюся на рыбных блюдах под острым соусом. На пиру у Багратони преобладало жареное баранье мясо и телятина, остро начиненные пряностями и специями: красным перцем, лавровым листом, корицей, луком, чесноком, майораном и лимоном. Все блюда были такими острыми, что слезы текли из глаз, а рот пылал. И все же еда казалось невероятно вкусной.

— Фу! — произнес Виридовикс, вытирая лицо ладонью. — Тут слишком много огня!

Чтобы потушить пламя, он осушил кружку с вином и снова потянулся к кувшину. Из всех гостей Багратони великан-кельт, вероятно, чувствовал остроту специй особенно сильно. Кроме уксуса, меда и нескольких слабых травок, Северная Галлия могла предложить очень немногое.

Скаурус сидел по правую руку от Багратони, между васпураканским военачальником и его главным советником, человеком средних лет по имени Месроп Аногхин. Борода у него была еще гуще, чем у его командира. Слева от Багратони сидела жена Гагика, Забел, пышная, приятная женщина, которая знала только одно видессианское слово — «извините». Она постоянно извинялась за то, что не знает больше. Аногхин говорил на этом языке еще меньше, чем Забел. В результате Гагик Багратони разговаривал с трибуном сам, что, как вскоре стал подозревать Марк, было сделано умышленно. Накхарар (это слово означало «принц-воин») был жаден до знаний о том, что происходит вдали от его дома, еще больше, чем даже Горгидас. Возможно, вождь просто не хотел чувствовать себя оторванным от остального мира. Но какой бы ни была причина его любопытства, он забросал римлян вопросами, касающимися не только армии, но и родины пришельцев, их народа, а также города Видессос. Он спросил даже о том, как выглядит океан.

— Я никогда его не видел, — сказал Гагик печально. — Реки, озера — да, много раз, но никогда — океан.

— Наш хозяин говорит о море? — спросил Виридовикс и, когда Марк кивнул, уверенно произнес: — Скажи ему, что море — для ненормальных, вот что. Корабль — это просто плавучая тюрьма. К тому же можно утонуть.

— Почему он так говорит? — удивился Багратони. — Я очень люблю ловить рыбу в реках и озерах.

— Он страдает от морской болезни, — ответил Скаурус и объяснил заодно, что это такое.

Васпураканин подергал себя за бороду, размышляя над словами римлянина. «Не решил бы накхарар, что над ним смеются?» — подумал Марк.

Десерт состоял из фруктов и необычных сдобных булочек, посыпанных толченым миндалем, сахарной пудрой и маком. Это было новое блюдо для римлян, так как видессиане добавляли для сладости только мед. Потянувшись за четвертой булочкой, Горгидас сказал:

— Хорошо, что такое приходится есть нечасто, иначе я бы распух от жира.

— Ба! — сказал Гай Филипп. — Почему это доходяги вечно жалуются на лишний вес?

Только суровая солдатская жизнь помогала центуриону выигрывать постоянные сражения со своим растущим животом.

— Они не только очень вкусные, они очень сытные, эти булочки. Я думаю, для путешественников они неоценимы, — сказал Квинт Глабрио, облизывая пальцы.

— Ты прав, мы часто берем их в дорогу. Я вижу, ты умеешь смотреть в корень, — с одобрением сказал Багратони. — Да, в пути им цены нет.

— И видессиане тоже так делают, — сказал Сенпат Свиодо с кривой усмешкой. — Они называют их «яйца принцев».

Римляне и большинство васпуракан фыркнули, но Гагик Багратони ничего не понял, и Сенпат перевел ему эту двусмысленность. Накхарар недоуменно моргнул, а затем он и его жена расхохотались. Когда Забел смеялась, было видно, что она создана для смеха. Она не была красавицей, но было в ней что-то очень приятное. Гагик с нежностью улыбнулся жене.

— Так и называют? — хмыкнул он. — Неужели?

Когда десерт был закончен, кто-то попросил Сенпата:

— Сыграй нам на лютне.

— Почему бы нет? — сказал он. — Кто еще подыграет?

У одного из васпуракан нашлась флейта, другой принес из дома маленький барабан, и они начали играть горскую песню. Слова и музыку знали все васпуракане и дружно отбивали такт. Пальцы Сенпата уверенно бегали по струнам, его сильный тенор вел мелодию. Гагик Багратони пел с энтузиазмом и очень громко, но не совсем в тон, так что даже Марк мог понять, что слуха у накхарара совершенно не было. Трибун чувствовал себя одиноким в своем равнодушии к музыке. Он подумал о Хелвис — понравится ли ей такое пение — и почувствовал угрызения совести. Его непривычному уху большинство горских песен казались печальными и торжественными, они хорошо отвечали духу тех, что их сложил.

Музыканты играли, а васпуракане один за другим вставали из-за стола и пускались в пляс со своими дамами или со служанками Гагика Багратони. Камни, которыми был вымощен двор, гулко отзывались на топот сапог. Танцоры казались олицетворением физической силы и ловкости и двигались точно в такт. Марк с удивлением заметил, что начинает понимать обаяние этой сильной необычной мелодии. Виридовикс же был весь поглощен ею, он смотрел и слушал, словно в трансе. Когда Сенпат и его оркестр дошли до кульминационной точки, кельт не устоял (вернее, не усидел) и присоединился к танцующим. Он не пытался повторить их сложный танец и отплясывал что-то свое, с неподвижными плечами и опущенными руками, переставляя ступни в замысловатых па. Он подпрыгнул, раскрутился и на мгновение как бы повис в воздухе, затем прыгнул снова — уже в другом направлении. Его пируэты совершенно не походили на движения других танцующих, но в то же время они были удивительно грациозны. Один за другим васпуракане вставали вокруг Виридовикса, хлопая ему в ладоши. Музыканты играли все быстрее и быстрее, но галлу был нипочем бешеный ритм, и он прыгал, как одержимый. Когда музыка снова достигла яростного накала, он подскочил чуть ли не на высоту своего роста, издал громкий победный крик и приземлился с гулким стуком. Ритмичные хлопки превратились в бурные аплодисменты, к которым присоединились и те, кто все еще сидел за столом.

— Великолепно, великолепно! — воскликнул Гагик. — Я и сам хотел бы этому научиться. Великолепно, — повторил он.

— Благодарю вас, господин мой, — пропыхтел Виридовикс. Танец порядком разогрел его, и бледная кожа галла порозовела. Он смахнул пот со лба. — Я порядком разгорячился и очень хочу пить. Ты не будешь так добра, милая, чтобы передать мне бокал вина? — обратился он к одной из служанок, стоявших вокруг него. Марк заметил, что он выбрал девушку, которая во время танца не сводила с него глаз. Великан-кельт мог быть рассеянным, но когда дело доходило до женщин, он замечал любую мелочь.

— Спасибо, девочка. — Галл замурлыкал, как сытый лев, осушил кружку и сгреб девушку в объятия, что могло сойти за нечто большее, чем жест благодарности. Но вместо того, чтобы вырваться, служанка придвинулась ближе. Виридовикс опытной рукой обнял ее.

— У вашего друга слова не расходятся с делом, — сказал трибуну Сенпат Свиодо.

— Я тоже об этом подумал, — засмеялся Марк.

Один из слуг Багратони подбежал к хозяину с какой-то новостью. Он быстро говорил на васпураканском языке, но римлянин уловил имя Земаркоса, которое повторилось несколько раз. Гагик Багратони гневно сдвинул свои черные брови. Он вежливо задал какой-то вопрос охраннику, и тот кивнул. Багратони еще больше потемнел лицом. Он посидел с минуту, размышляя и теребя свою бороду, затем резким голосом отдал несколько приказаний. Воин, видимо, ошеломленный, повторил одно из них вопросительным тоном, но, получив разъяснение Гагика, ухмыльнулся сквозь зубы. После этого он торопливо ушел.

— Простите мою невежливость, — сказал накхарар, снова повернувшись к Скаурусу. — Когда меня охватывает злость, я забываю язык Императора.

— Я тоже, — признался трибун. — Вы выказали столько доброты ко мне сегодня. Я слышал, что ваш солдат упомянул имя жреца, который вас ненавидит. Не могу ли я помочь вам в этой беде? Я думаю, что Император выслушает меня, если я попрошу его сделать так, чтобы жрец оставил вас в покое. Маврикиос не тот человек, который пожертвует единством Империи ради эмоций какого-то жреца.

— Я не нуждаюсь в том, чтобы кто-то дрался за меня, — надменно ответил Гагик, и Скаурус испугался, что обидел своим предложением гордого накхарара. Но Багратони заколебался, и замешательство отчетливо проступило на его хищном лице — выражение, которое не очень подходило к нему.

— К сожалению, этот подлый жрец хочет говорить не со мной, а с вами.

— Со мной? Но почему?

Эта новость встревожила Марка. Он был сыт по горло видессианскими фанатиками и надеялся, что в походе отдохнет от них.

— Чтобы прочесть мысли подлеца, ты должен сам быть подлецом. Лучше и не пытаться делать это. Хочешь ли ты обменяться с ним двумя — тремя словами?

Трибуну очень хотелось сказать «нет» и сразу покончить с этим. Но он не мог поставить своего гостеприимного хозяина в неловкое положение.

— Я поступлю так, как вам будет удобно, — наконец выговорил он.

— Ты хороший человек, мой друг. Дай подумать… — Накхарар потер ладонью лоб. — Было бы лучше, если бы ты встретился с ним, — сказал он. — Иначе этот Земаркос станет кричать, что я не допустил вашего разговора. Для меня это не имеет никакого значения, потому что я вместе с Императором скоро уйду из Амориона. Но для моего народа это может иметь скверные последствия.

— Значит, договорились.

Марк подозвал Гая Филиппа, Квинта Глабрио и Горгидаса, а Виридовикс куда-то исчез. Служанки, которую обнимал кельт, тоже не было видно. Скаурус решил не искать галла, Земаркос мог использовать вспыльчивость Виридовикса против римлян.

— Я бы с радостью поменялся местами с нашим кельтским другом, — ухмыльнулся Глабрио.

— Я старше тебя, сынок, — сказал Гай Филипп. — Подожди своей очереди.

Не обращая внимания на этот разговор, Горгидас спросил трибуна:

— Чего от нас хочет этот жрец?

— Наверно, он хочет сказать, что все мы прокляты, я полагаю. Я рад, что сегодня ты с нами — в теологических спорах ты очень силен.

— Это мое любимое развлечение, — вздохнул Горгидас, грустно взглянув на Марка. — Ну что ж, пора покончить с этим, наш добрый хозяин, наверно, грызет ногти от нетерпения.

Это оказалось правдой: как запертый в клетке хищный зверь, накхарар ходил по двору взад-вперед, постукивая кулаком по бедру. Увидев, что римляне готовы идти, он проводил их через сад к воротам. По пути они встретили солдата, который сообщил о прибытии Земаркоса и также присоединился к ним. На руках у него были тяжелые перчатки из толстой кожи с металлическими шипами. Солдат нетерпеливо ждал чего-то.

Ворота были закрыты так прочно, словно приближался враг. Накхарар сделал нетерпеливый жест, и солдаты распахнули их настежь. И словно вступая в захваченный город, прошествовал Земаркос, ведя на цепи своего неизменного пса. Он заметил Гагика Багратони прежде, чем римлян, стоящих за его спиной.

— Итак, — сказал он, — ты не осмеливаешься дать этим зарвавшимся чужеземцам узнать правду, но хочешь вместо этого, чтобы они погрязли в навозе твоих дьявольских козней?

Лицо Багратони исказилось от гнева. Он сжал кулаки и шагнул к жрецу. Собака Земаркоса предупреждающе зарычала, и шерсть встала дыбом на ее спине. Земаркос натянул скользящую петлю на шее пса.

— На место, Васпур! — приказал он, и эти слова понравились собравшимся еще меньше, чем он сам.

Пытаясь разрядить обстановку, Марк подошел со своими людьми ближе, чтобы Земаркос их увидел.

— Мы здесь, как ты хотел, — сказал он жрецу, — и наш друг тоже выразил желание, чтобы мы пришли. Что такого ты можешь сообщить важного людям, которых ты никогда не встречал?

— По вашей странной одежде и вооружению, а теперь и по речи я заключаю, что вы чужеземцы. Вы ступили на дурную тропу, войдя в этот дом зла. Моя обязанность — спасти твою душу и души твоих людей. Я пришел, чтобы вырвать вас из когтей печально известного еретика, который заманил вас сюда.

Трибун с неохотой вынужден был признать мужество Земаркоса. Слабый духом не стал бы говорить так прямо у самого порога дома своего врага. Но догмы ослепили его настолько, что он не признавал того, кто их не разделял, за человека. Скаурус встречал таких жрецов в Видессосе.

Он ответил как можно вежливее:

— Мы не обсуждаем здесь религиозные проблемы, и ни слова о ереси не было сказано.

— О, он скользкий, хитрый, как лисица, и голодный, как шакал. Лед Скотоса заберет его к себе.

По рядам людей Багратони прошел сердитый ропот, когда они услышали, как Земаркос оскорбляет их господина, но накхарар стоял не двигаясь и не говоря ни слова, как будто вырубленный из камня. Лицо его потемнело, как грозовая туча, но он не ответил жрецу.

Горгидас вышел вперед. Его горячий интерес ко всему, что он встречал, заставил его изучать священные книги, даже если не все их идеи он разделял. Теперь, когда подвернулась возможность их процитировать, он спросил Земаркоса:

— Но разве не написано в сорок восьмой главе: «Пусть ярость будет подавлена! Пусть насилие умрет в тебе, убитое истинной верой»?

Это дало жрецу возможность сражаться на своей территории. Его ответ был быстрыми и уверенным.

— Да, но в тридцать третьей главе также было сказано: «Тот, кто творит зло, угоден Скотосу, он поднимет десницу Фоса, которая покарает его». Император думает, что он велик, потому что бросается на еретиков из Казда. Но он должен сперва очистить свой Видессос, совершив обряд избавления от яда неверующих внутри Империи!

Багратони оттолкнул римлян.

— Жрец, ты выблевываешь ненависть, как пьяница — свой обед. И это ты делаешь на моей земле. Если бы я только приказал своим людям, они поступили бы с тобой так, как ты этого заслуживаешь.

Земаркос коснулся головы пса. В одно мгновение собака бросилась на Багратони, но ее тут же остановила цепь. Пес яростно зарычал. Жрец засмеялся.

— Брось своих собак против моей собаки, и они быстро подожмут хвосты.

— Почему ты назвал своего пса Васпуром? Ответь мне, — голос Багратони стал опасно мягким.

— Почему? — усмехнулся жрец. — Какое еще имя лучше подходят для собаки?

При этом последнем оскорблении терпение Гагика Багратони лопнуло. Львиным рыком он проревел что-то воину, который пришел вместе с ним. Быстрый, как бросающий сеть гладиатор, он выскочил вперед и набросил на голову Земаркоса мешок. Выкрикивая проклятия, жрец свалился на землю. Пес Васпур прыгнул вперед, чтобы защитить своего хозяина. Но слуга Багратони был наготове. Хотя он и покачнулся от прыжка собаки, это не остановило его. Рукой в кожаной перчатке он сжал страшные челюсти пса и прижал зверя к своему панцирю. Рычание перешло в жалобный визг. Васпураканин наклонился, приподнял мешок, в котором сидел Земаркос, и пинками загнал туда же ошалевшего пса. Крики Земаркоса стали просто оглушительными, дурея от страха, пес начал раздирать когтями кожу несчастного жреца. С огромным удовольствием Багратони несколько раз ударил ногой по мешку. Обезумевшее животное попыталось вырваться наружу, и жрец закричал еще громче. Васпуракане подошли ближе, желая потешиться над своим врагом и добавить от себя удар-другой.

— Как ты там говорил, жрец? Тот, кто творит зло, угоден Скотосу и будет наказан Фосом? Сегодня Фос уже поднял на тебя карающую десницу и очень доволен этим.

По шуму в мешке было похоже, что Земаркоса рвут в клочья. У Скауруса не было особой симпатии к этому фанатику, но он не думал, чтобы тот заслуживал такой горькой участи.

— Отпустите его, — попросил он Багратони. — Живой он не сможет ненавидеть тебя больше, чем сейчас, а убитый — превратится в мученика и станет символом мести на долгие годы.

Накхарар с досадой взглянул на римлянина. У него было лицо голодного, которого отрывают от обеда. Но трибун понял, что вождь согласился с ним.

— В твоей молодой голове бродят старые и умные мысли, — сказал он медленно. — Пусть будет так. Освободите жреца!

Его люди выполнили приказание с той же неохотой, с какой их господин отдал его, но все же разрезали мешок и выпустили жреца и его собаку на волю. Как только отверстие стало достаточно велико, пес Васпур рванулся наружу. Васпуракане в ужасе отскочили, но у запуганного зверя не было никакого желания сражаться. Он умчался в темноту, завывая и волоча за собой звенящую цепь.

Когда Земаркос наконец выбрался из мешка, он являл собой зрелище, способное насытить самое мстительное сердце. Руки и ноги его были искусаны, левое ухо наполовину оторвано. Только счастливая случайность спасла его лицо и живот от клыков собаки.

Горгидас подошел к нему и обратился к васпураканам:

— Принесите мне льняной материи и немного вина. Надеюсь, у пса не было бешенства, но раны нужно промыть, иначе может начаться заражение.

Увидев, что никто из васпуракан не шевельнулся, он пронзил одного из них взглядом и прикрикнул:

— Ты! Живо!

Васпураканин поспешил к дому Багратони. Но Земаркос, кое-как поднявшись с земли, не позволил Горгидасу прикоснуться к себе.

— Ни один еретик не коснется меня своими грязными лапами, — сказал он и, ковыляя, вышел через открытые ворота. Его жреческий плащ, изорванный зубами собаки, висел клочьями. Когда темнота поглотила ненавистного врага, люди накхарара радостно завопили.

Вместе с васпураканином, которого Горгидас отправил за перевязочным материалом, к воротам вприпрыжку прибежал Виридовикс.

— Что здесь за шум? Этот лопух не говорит ни слова по-видессиански, и я не могу его понять, — сказал Виридовикс.

Узнав о том, какое происшествие он упустил, галл в отчаянии топнул ногой. Ради хорошей драки он был готов пожертвовать даже ночью любви.

— Ну что это такое? Вторая отличная схватка пропала зря, и все потому, что я тискал девчонку в кустах! Это просто нечестно!

— Ты сам виноват, — сказал Гай Филипп с ядовитой усмешкой. — Ты мог бы быть с нами, если бы не гонялся за юбками.

Горгидас с силой произнес:

— И это все, что вы можете сказать о случившемся? Для вас это развлечение? Только жестокий человек может получить удовольствие от выплесков ненависти!

— О, хватит тебе брюзжать, — парировал кельт. — Ты злишься только потому, что этот негодяй-жрец смылся, не позволив тебе залатать его драную шкуру.

Это было настолько близко к истине, что гнев Горгидаса превратился в бессильную ярость.

Квинт Глабрио спокойно заметил:

— Не огорчайся, Виридовикс, ты не много потерял. Скажи, положа руку на сердце, разве любовные шашни менее опасны, чем драка?

Кельт тупо уставился на него, а глаза Горгидаса сузились: врач оценивал эту мысль. Казалось, что он увидел юного центуриона впервые. И когда Гогику Багратони перевели их разговор (легионеры говорили по-латыни), он положил руку на плечо Глабрио:

— Я знал, что ты умный парень. Многие люди умны, но ты еще и мудр, а это более редкая и ценная вещь. Скаурус, ты должен хорошо заботиться о нем.

— До сих пор он и сам неплохо заботился о себе, — ответил Марк и только тут понял, насколько это было правдой. Глабрио был настолько спокоен и молчалив, что иногда трибун по целым дням не замечал его, но манипула, которой командовал молодой офицер, всегда содержалась в образцовом порядке. Даже теперь его солдаты имели куда меньше взысканий, чем другие. Неплохо иметь рядом таких хороших ребят, подумал Марк.

12

Трибун был немного разочарован тем, что ни Хелвис, ни Дамарис не вспылили, как он ожидал. Его дама была так захвачена рассказом о мести Гагика Багратони, что даже не вспомнила о том, что ее не взяли на банкет. Жрец придерживался ортодоксальной веры, и это делало его посрамление особенно сладостным для Хелвис.

— Жаль, что все видессианские святоши не побывали в этом мешке, — заявила она. — Это умерило бы их непомерную гордыню.

— Ты так радуешься его унижению… Чем же ты лучше их? — спросил Марк, но ответом был ничего не выражающий взгляд, такой же пустой, как и тот, что Виридовикс бросил Квинту Глабрио. Он сдался — Хелвис была слишком глубоко убеждена в своей правоте, чтобы дальнейшие пререкания могли иметь смысл.

Если бы Император дал городу хоть малейший повод, Аморион поднялся бы на васпуракан, но этого не произошло. Когда Земаркос появился перед палаткой Маврикиоса Гавраса, чтобы пожаловаться и обвинить во всем Гагика Багратони, Автократор уже знал о случившимся от накхарара и римлян. Он отослал недовольного жреца назад, сказав ему следующее:

— Жрец ты или нет, но ты явился к нему незваным и нанес хозяину дома страшное оскорбление. Так он ли виноват в твоих бедах? Я не стану никого наказывать.

Еще откровеннее выразился Туризин:

— Я понимаю это дело так: что ты заслужил, то и получил, — не следовало совать нос не в свои дела.

Не сочувствовали жрецу и солдаты, которым понравилась грубая выходка Багратони. Земаркоса, ковылявшего прочь из лагеря, сопровождал хор завываний, воплей и свиста. Глаза его пылали гневом, но строгие слова Императора слегка охладили жреца.

Скаурус остро чувствовал, что Маврикиос ненавидит каждую минуту, проведенную в этом городе на плато. Конфликт между Земаркосом и Гагиком Багратони, который и при других обстоятельствах не сулил ничего хорошего, сейчас был и вовсе некстати. Маврикиос напоминал лошадь, закусившую удила. Это началось с их первой стычки с каздами. Он горел желанием дать врагам большой бой, который так долго планировал.

И в то же время было не так плохо, что он задержался в Аморионе перед тем, как двинуть войска на северо-запад, к Соли. Этот переход, хоть и был короче, чем два предыдущих, оказался хуже, чем оба они вместе взятые. Запасы продовольствия, которые местные жители заготовили для армии, попали в руки захватчиков. Казды делали все возможное для того, чтобы превратить землю в пустыню. Они поджигали поля, разрушали каналы. Здесь кочевники Казда чувствовали себя как дома. Привыкшие к суровой жизни в степях, они процветали там, где видессианская армия умерла бы с голоду, если бы не везла продовольствие с собой.

Все чаще и чаще казды появлялись перед армией. Когда они чувствовали, что перевес на их стороне, они посылали летучий отряд, который наносил внезапный удар и исчезал так же неожиданно, как и появлялся. Их нападения становились все чаще и наглее. На полпути к Соли около пятидесяти кочевников прорвались сквозь ряды каморов и бросились к шагающей колонне, на ходу посылая в солдат десятки стрел. Марк заметил клубы пыли, приближающиеся с запада, но не обратил на это внимания. Возможно, подумал он, конные разведчики обнаружили большой отряд каздов и послали гонцов за подкреплением. Но Гай Филипп с этим не согласился.

— Их слишком много. — Внезапно он помрачнел. — Я думаю, что это не наши солдаты.

— Что? Не говори ерунды! Этого не может быть…

И тут трибун забыл все свои аргументы. Один из легионеров вскрикнул от боли: руку его пронзила длинная стрела. Расстояние было слишком велико, но всадники стремительно приближались, нахлестывая лошадей и с невероятной быстротой опустошая свои колчаны. За ними по пятам следовал отряд каморов.

— Всем манипулам остановиться! — крикнул Гай Филипп. — Поднять щиты.

Римляне подняли вверх свои скута, прикрывая лица. К несчастью, легионеры были почти бессильны против стрел — казды стреляли издалека. Адиатун и его пращники бросили несколько камней и свинцовых желудей, но и они не долетели до цели. Теперь римляне убедились в том, что давно было известно каморам, — по дальнобойности луки кочевников превосходили любое оружие. Скаурус решил запомнить это на будущее. Кочевники разбились на отдельные группы по четыре-пять человек и рассыпались в разные стороны. Они не причинили серьезного ущерба, но сумели привести в смятение тысячную армию. Кавалерия Видессоса бросилась в погоню. Марку стало трудно отличать врага от своего. В клубящейся пыли кочевники Казда не слишком отличались от наемников Империи. Возможно, и каморы столкнулись с той же проблемой, потому что только пять-шесть каздов свалились с коней, в то время как остальным удалось уйти от погони.

Совет, на который Император созвал старших офицеров в этот вечер, получился мрачным. Бравада каздов поразила Маврикиоса, но еще больше он был разгневан тем, что их нападение осталось почти безнаказанным.

— Солнце Фоса! — взорвался Император. — Полдня марша потеряно из-за нескольких вонючих варваров! Ты, болван! — рявкнул он на Ортайяса Сфранцеза.

— Ваше Величество?

— Что это за чушь ты недавно порол? Что-то насчет того, будто кочевников должны преследовать только кочевники?

Сфранцез, который оказался умнее, чем ожидал Скаурус, промолчал. Но это его не спасло.

— Это твоих людей побили казды, парень. Если они еще раз одурачат тебя, можешь забыть о своем драгоценном левом крыле. Я отправлю тебя в арьергард командовать слугами, подбирающими навоз.

Когда Император гневался, он очень напоминал Туризина. Севастократор при этом разговоре говорил не больше, чем Ортайяс Сфранцез, но по его довольной улыбке было ясно, что тирада Маврикиоса доставила ему истинное наслаждение. Когда Император закончил свою речь, Ортайяс поднялся, нервно поклонился и шепча: «В следующий раз я сделаю лучше», неуклюже выбрался из императорской палатки. Его уход успокоил Маврикиоса лишь отчасти. Он подозвал формально подчиненного Сфранцезу Нефона Комноса.

— Ты был все время рядом с ним, так? Я приказал командовать левым флангом вам обоим, так чтобы твой опыт вел его за собой, а не наоборот.

— Но и я не застрахован от ошибок, — невозмутимо ответил Комнос, принимая вину на себя без единой жалобы — Они выскочили неизвестно откуда и застали нас врасплох. Если это повторится, клянусь Фосом, отправь менясгребать навоз в кучу.

— На этом и закончим, — сказал Император, немного удовлетворенный.

Слова Комноса не расходились с делом. Весь оставшийся путь до Соли его кавалерия отбивала атаку за атакой. Но тем не менее марш замедлился. Стычки с захватчиками были теперь постоянными. Время от времени армии приходилось вступать в очередную битву, прежде чем продолжать путь. Местность становилась все более разоренной. Следы разрушений встречались все чаще. Земли здесь были практически безлюдными, крестьяне и пастухи, населявшие их, бежали, либо были убиты. Люди предпочитали отсиживаться в укрепленных городах. После долгих лет мирной жизни крепостей в этом краю осталось немного, но и те, что еще сохранились, были задеты войной. Когда поля выжигались, а крестьяне бежали в другие края, города умирали, как растения без воды. Армия прошла уже немало таких мертвых городов, пустых, точно высохшая раковина. Теперь их населяли стаи ворон и грифов, а порою в пустых зданиях квартировали отряды каздов, которые злобно огрызались, как крысы, загнанные в угол.

Но варварские разрушения городов тускнели рядом с той изощренной ненавистью, с которой казды оскверняли храмы. Не всем алтарям посчастливилось быть просто изрубленными на куски. Кровавые ритуалы и жертвоприношения, которые совершали на них, превращали прочие богохульства в детские игры. Даже такого закаленного ветерана, как Нефон Комнос, вывернуло наизнанку, когда он вошел в один из таких оскверненных храмов. И если раньше Император только поощрял посещение оскверненных святынь, то теперь он приказал забивать их двери, боясь, что солдаты впадут в отчаяние.

— Это изуверство указывает на Авшара, — сказал Горгидас. — Мы, наверно, совсем близко к нему.

— Вот и прекрасно, — сверкнул глазами Гай Филипп. Он командовал отрядом римлян, забивающих двери и окна храмов, и как-то раз использовал свое служебное положение для того, чтобы все-таки проникнуть туда, но тотчас выскочил наружу. Даже многолетний загар центуриона не скрыл смертельной бледности, проступившей на его лице. По лбу старого вояки катился пот.

— Чем скорее эта грязь будет смыта с лица земли, тем лучше будет для всех, кто на ней живет, включая бедных ублюдков, которые следуют за Авшаром.

Марк еще ни разу не слышал, чтобы его старший центурион так говорил о врагах. Война была специальностью Гай Филиппа, как для каменщика — строительство домов, и он всегда уважал своих противников, если только их опыт заслуживал того. Удивленный трибун спросил:

— Что ты там увидел, в этом храме?

Лицо Гая Филиппа окаменело. Сквозь стиснутые зубы он ответил:

— Если можешь, никогда больше не задавай мне таких вопросов. С помощью богов я, может быть, забуду об этом до того, как умру.

Армия добралась до Соли, население которой было полностью деморализовано. То, что они увидели, не слишком подняло боевой дух солдат. Новый город без крепостных стен стоял на берегу грязной, но широкой и судоходной реки Рамнос. Старая Соли, раскинувшаяся на вершине холма и служившая когда-то передовым постом на границе с Макураном почти опустела, покуда здесь не появились казды. Новый город был разрушен. Его грабили и жгли долгие годы, пока не разграбили окончательно. И тогда старая Соли, уже почти погибшая, обрела второе рождение. Жители кое-как починили обрушившиеся со стороны реки старые стены и начали восстанавливать дома, которые были построены их далекими предками.

Не думая о плохих предзнаменованиях, которые могли бы встревожить солдат, Маврикиос разбил лагерь на руинах мертвого города, у мутных желтых вод Рамноса. Армия с таким количеством солдат выпила бы все запасы воды, приготовленные горожанами, и поэтому единственным местом, где она могла разместиться, был берег реки.

— Ага, и здесь целая куча злых духов, — сказал Виридовикс. — И все они вопят о мести тем, кто их убил! Ага, опять завыли! — воскликнул он. — Слышишь их стенания?

И вправду, из темноты, сгустившейся вокруг римского лагеря, доносились печальные стоны.

— Да это же сова, ребенок ты великовозрастный! — сказал Гай Филипп.

— Нет, это только похоже на крик совы, — уперся галл. Слова центуриона отнюдь не убедили его.

Сидя у костра, Марк нервно поежился и сказал сам себе, что привидений не бывает. На самом деле он не был в этом так уж уверен. Во всяком случае, если привидения и существовали, то наверняка они жили именно в таких местах. Вымершая Соли стояла в развалинах, но тут и там на фоне ночного неба выделялись уцелевшие башни или куски крепко построенных зданий Из этих руин, черных даже по сравнению с ночным мраком, и доносились печальные совиные крики — если только это действительно были совы Никто не испытывал горячего желания проверить догадку центуриона, да и трибун не спешил посылать добровольцев на разведку. Когда сумерки сгустились, с Рамноса поднялся туман — как будто это место и без того не было достаточно жутким и пустынным. Теперь пришел черед ворчать Гаю Филиппу.

— Мне это совсем не нравится, — произнес он, когда туман стал сгущаться и огоньки костров постепенно утонули в нем. — Может быть, это один из фокусов Авшара, который хочет напасть на нас неожиданно.

Он вгляделся в перекатывающиеся волны тумана, пытаясь что-нибудь в них разглядеть, но это оказалось бесполезным и только усилило его сомнения. Но Марк вырос в Медиолане, на берегах Падуса, и кое-что припомнил.

— Ночью с реки всегда поднимается туман, так что нет причины для беспокойства.

— Верно, — согласился Горгидас. — Весь этот туман — всего лишь начало будущего облака. Когда пар поднимается вверх и соединяется с другими испарениями эфира, который удерживает звезды, то рождается настоящая туча.

Однако его эпикурейское объяснение не могло успокоить центуриона. Виридовикс решил подшутить над ним.

— Когда мы шли на Гарсавру, пар поднимался над каждым ручьем, но это не очень-то беспокоило тебя. Конечно, — хитро добавил он, — тогда мы были намного дальше от Казда.

Но даже намек на трусость не вызвал большой вспышки гнева. Гай Филипп потряс головой, бормоча:

— Просто это проклятое место действует мне на нервы — вот и все. Я подозреваю, что наш лагерь разбит на кладбище. Чем скорее мы отсюда уйдем, тем будет лучше для нас.

Но несмотря на горячее желание центуриона убраться из этих мест, имперская армия не решилась сразу выступить в путь. Разведчики доносили, что земля к западу от Соли превратилась в мертвую выжженную пустыню. Среди тех, кто разведывал дорогу через Васпуракан, были Сенпат Свиодо и его жена.

— Они заплатят за это, даже если для мести потребуется тысяча лет, — сказал Сенпат.

Холодная ненависть, проступившая в его лице и зазвучавшая в его голосе, состарила юношу на двадцать лет.

— Наш бедный народ уцелел только в горных лесах и отдельных пустошах, — сказала Неврат. Она тоже постарела и осунулась. Глаза ее были полны печали, слишком горькой для слез.

— Поля, фермы — ничего нет, только казды и другие звери.

— Я надеялся привести с собой хотя бы маленький отряд принцев, чтобы под имперскими знаменами воевать против захватчиков, — продолжал Сенпат. — Но там нет никого. Все перебиты.

Руки Сенпата вздрагивали в бессильной ярости. Марк заметил суровые морщины, которые легли в уголках его рта. Веселый парень, которого он встретил несколько дней назад, не скоро вернет себе свою жизнерадостность. Увидев это мрачное, незнакомое лицо, Марк почувствовал, что ему стало не по себе. Неврат сжимала руку мужа, пытаясь успокоить его боль, но он продолжал сидеть, глядя прямо перед собой. Он видел только просторы своей уничтоженной родины.

По такой территории армия не могла продвигаться без запасов. Маврикиос отдал приказ заготовить зерно и переправить его по реке Рамнос на север. Нежелательная задержка в таком мрачном месте довела Императора до грани нервного срыва. С того момента, как горстка всадников Казда впервые прервала продвижение его армии, Маврикиос вспыхивал по каждому пустяку. Сейчас, снова вынужденный задержаться, он злился, и отчаяние грызло его душу. День за днем армия ждала припасов — а их все не было. Люди ходили мимо Императора очень осторожно, опасаясь, что он выплеснет на них свое раздражение.

Он взорвался на пятый день пребывания в Соли. В этот момент Скаурус находился рядом. Он хотел взять карту Васпуракана — из тех, что Маврикиос хранил в своей палатке, — чтобы лучше проследить описания Сенпата Свиодо. Двое халога из императорской охраны вошли в палатку, волоча за собой щуплого видессианского солдата. Еще двое видессиан неуверенно следовали за ними.

— Что это такое? — нетерпеливо спросил Император.

Один из стражей ответил:

— Этот бесполезный кусок дерьма воровал медные монеты у своих товарищей.

Он тряхнул солдата за плечи так сильно, что у того лязгнули зубы.

— Ах, вот как! — Император гневно взглянул на вора. — У вас есть трое свидетелей, я полагаю?

Один из видессиан робко шагнул вперед.

— Ваше Величество, мой повелитель… — начал он.

Все трое широко раскрыли рты при виде роскоши, которой поражала императорская палатка — мягкой постели, яркого света, струившегося через отверстие в потолке. Вкус у Маврикиоса был куда менее спартанским, чем у Туризина.

— Вы свидетели, не так ли? — повторил Император. Было ясно, что терпение его истощается.

Все трое кое-как рассказали о том, что случилось. Пленник, имя которого было Дукицез, был схвачен в тот момент, когда он опустошал кошельки троих солдат, с которыми жил в одной палатке. Соседи вернулись раньше, чем он рассчитывал.

— Мы думаем, что с десяток плетей научат его держать руки подальше от чужого добра, — сказал один из солдат. — Эти ребята (он показал на халога) проходили мимо, вот мы и…

— С десяток плетей? — прервал его Гаврас. — Вор забывает плети раньше, чем его раны заживут. Тут нужно кое-что другое, что он запомнит до конца своих дней. — Он повернулся к халога и рявкнул: — Отрубите ему руку, которой он воровал, — всю кисть, до запястья!

— Нет! Во имя милосердного Фоса — нет! — в отчаянии закричал Дукицез, вырываясь из рук стражей и падая к ногам Маврикиоса. Он дотронулся до колен Императора и поцеловал края его одежды, бормоча: — Я никогда этого не сделаю снова! Клянусь Фосом! Никогда, никогда! Милосердия, мой повелитель, умоляю вас, милосердия!

Товарищи незадачливого вора смотрели на Императора в ужасе — они хотели только слегка проучить своего вороватого приятеля, но никак не увечить его. Марк тоже был поражен жестоким решением Гавраса. Теоретически в римской армии воровство каралось смертью, но только не тогда, когда речь шла о такой жалкой сумме. Марк стоял возле мешка с картами, в которых он рылся в поисках той, которая была нужна ему.

— И вы называете это правосудием, Ваше Величество? — спросил он, прерывая завывания Дукицеза.

За исключением вора, все в императорской палатке — Маврикиос, охранники-халога, видессианские солдаты, слуги Императора — ошеломленно уставились на римлянина, который решился оспаривать высочайшее решение. Император был холоден, как вечный снег на вершинах пиков Васпуракана.

— Командир наемников, ты забываешься. Можешь идти, мы отпускаем тебя.

Никогда прежде Маврикиос не употреблял свое царское «мы» в разговоре с трибуном, это был угрожающий знак. Но Скаурус придерживался обычаев страны, не знавшей королей, и не был с рождения приучен считать одного человека всезнающим, всемогущим и справедливым. И все же он был рад, что сумел придать своему голосу уверенность:

— Нет, Государь. Мне кажется, что я сужу более трезво, чем вы. В своем волнении и больших заботах вы позволили гневу одержать верх, когда речь зашла о делах маленьких. Отрубить руку человеку, укравшему горсть медяков, — это не справедливость.

Воздух в палатке сгустился от напряжения. Императорские слуги отшатнулись от Скауруса, как бы не желал заразиться его святотатственным правдолюбием. Халога окаменели. Видессианские солдаты и даже Дукицез молчали, а трибун ждал, что сделает с ним теперь Император.

Маврикиос медленно произнес:

— Да знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать за эту наглость?

— Не больше, чем Авшар, я уверен.

Старший дворецкий широко раскрыл рот, глядя только на Императора. Гаврас внимательно изучал трибуна. Не спуская с него глаз, Маврикиос сказал халога:

— Возьмите этого сопливого дурня, — он указал на Дукицеза сапогом, — и всыпьте ему десять хороших плетей, а потом пусть товарищи заберут его к себе в палатку.

Дукицез бросился к Марку.

— Благодарю вас, господин, о, благодарю вас!

Он не сопротивлялся, когда халога вывели его.

— Теперь ты удовлетворен? — спросил Маврикиос.

— Да, Ваше Величество, полностью.

— Я впервые видел человека, который обрадовался плетям, — заметил Император, иронически подняв бровь. Он все еще внимательно смотрел на Скауруса. — Значит, тогда, когда ты отказался пасть передо мной ниц в Видессосе, это не было простой гордостью, не так ли?

— Гордостью? — Такая мысль не приходила в голову Марка. — Нет.

— Вот и я так подумал, — сказал Маврикиос, и в его тоне звучало уважение. — Если бы это было гордостью, ты вскоре пожалел бы об этом. — Он безжалостно рассмеялся. — А теперь убирайся отсюда, прежде чем я все-таки решу казнить тебя.

Скаурус быстро ретировался, уверенный, что Маврикиос шутит только наполовину.

— Ты вел себя мужественно, но очень глупо, — сказала в эту ночь Хелвис.

Обнявшись, они лениво лежали в ее палатке. Его рука покоилась на ее груди, и он чувствовал ритмичные удары сердца Хелвис.

— Я? Честно говоря, я уже не помню, как я себя вел. Но мне казалось, что было бы несправедливо обрушить весь гнев Маврикиоса на этого несчастного воришку. Его самой большой виной было не то, что он стянул несколько медяков, а то, что в дурную минуту попался на глаза Императору.

— Но он и тебя мог покарать так же легко, как этого ничтожного видессианина. — Хелвис была не на шутку испугана. Хотя она и родилась среди народа более свободного, чем жители Империи, но все же считала абсолютную власть Автократора чем-то само собой разумеющимся. Но причины для страха у нее были куда более понятные. Она взяла его ладонь и положила себе на живот.

— Нет, слишком легкомысленный поступок, — сказала она. — Разве ты хочешь, чтобы твой ребенок остался сиротой?

— Ребенок?.. — Трибун приподнялся на постели.

Хелвис мягко улыбнулась ему, все еще удерживая его руку.

— Ты уверена? — растерянно спросил он.

Ее смех наполнил всю палатку.

— Ну, конечно, я уверена, глупый. Женщины, знаешь ли, догадываются о таких вещах заранее.

Она тоже приподнялась, и Марк нежно поцеловал ее от радости. И тут же недоуменно спросил:

— Но как же я мог знать, что оставлю своего ребенка сиротой, если я и не подозревал о нем?

Хелвис толкнула его в бок.

— Не смей пускаться в свои хитрые рассуждения, как какой-нибудь жрец. О ребенке знала я, и этого вполне достаточно.

Возможно, она была права. Немного хорошими предзнаменований встречал Марк в последнее время, а что перед битвой может быть лучше, чем зарождение новой жизни?

На следующее утро посланные на север патрули Маврикиоса наконец встретили баржи, поднимающиеся вверх по течению. Неуклюжие корабли достигли Соли около часа дня. Путешествие их было нелегким: конные отряды Казда на обоих берегах Рамноса не давали возможности использовать лошадей. Их стрелы превращали работу матросов в настоящий ад. Одна из барж потеряла так много людей, что оставшиеся в живых не смогли грести против течения, и река медленно снесла их к правому берегу, где баржа села на мель. Команду спасли, но саму баржу с дикими воплями сожгли казды.

В эту ночь у людей не было времени бояться привидений. Солдаты работали до самого заката, перетаскивая мешки с зерном и нагружая их на сотни телег. Когда взошло солнце, армия с шумом и грохотом перешла по большому каменному мосту через Рамнос и двинулась на Васпуракан.

Вскоре Марк понял, что довело Сенпата Свиодо до такой горькой ненависти. Казды творили в Видессосе и худшее, но их бесчинства в Васпуракане продолжались не один год. Васпуракан чувствовал руку захватчиков дольше и тяжелее, чем Видессос. Там, где в лучшие времена стояли фермы и деревни, теперь росли трава и сорняки. Захватчики так часто устраивали налеты на земли принцев, что чувствовали себя здесь как дома. Как и в окрестностях Имброса, трибун видел пастухов, перегоняющих свои стада в горы при первом появлении армии. Но это были не пешие видессиане с пастушьими собаками, а кочевники на конях, вооруженные луками. Они очень напоминали каморов. В Васпуракане даже укрепленные города пали под напором каздов. Их или взяли штурмом, или заморили голодом во время затяжной осады.

На второй день пути от Соли армия Маврикиоса подошла к одному из таких городов. Город назывался Клиат. Командир гарнизона каздов отказался сдаться, невольно повторяя слова, незадолго перед тем сказанные Скаурусом:

— Что бы вы со мной ни сделали, это не будет хуже той участи, которую уготовил мне Авшар на тот случай, если я сдамся.

Гаврас не стал терять времени на дальнейшие переговоры. Используя остаток дня, он быстро окружил город, загнан за его стены рыскавшие вокруг отряды каздов. Когда кольцо замкнулось, он сам объехал вокруг крепости, решая, где лучше всего использовать осадные машины.

И снова ночь была необычайно оживленной. Теперь солдаты разгружали бревна и другое специальное оборудование для осадных машин и таранов. В эту ночь на офицерском совете Император объявил:

— Наш ударный отряд будет составлен из римлян и намдалени. Это тяжело вооруженные солдаты, и в штурме они незаменимы.

Марк растерялся. Доводы Маврикиоса были логичными, но потери атакующих будут велики. Намдалени смогут пополнить свои ряды новыми солдатами из Княжества, но Марк — где найдет он новых римлян?

— Разрешите, Ваше Величество, — поднялся Гагик Багратони. — Я прошу отдать честь первой атаки моим солдатам. Дома, которые мы освободим, — это их дома. Доспехи у них не очень тяжелые, но страшная тяжесть лежит на их сердцах.

Маврикиос почесал подбородок.

— Пусть будет так, — решил он. — Если мы одержим победу, это поднимет наш боевой дух.

— Так-так… Боги, я вижу, хранят нас, — прошептал Гай Филипп трибуну.

— Ты прожил в этой стране колдунов так долго, что стал читать мои мысли, — прошептал в ответ Марк.

Центурион безмолвно ухмыльнулся.

После совета к трибуну подошел Сотэрик.

— Вот так известие, — сказал он ядовито, — нам чуть было не привалило счастье, да жаль — сорвалось… И какое совпадение, что нас хотели поставить вместе! Император так нуждается в нашей помощи… или нашей крови — так, пожалуй, вернее…

— Разве ты не слышал? Вместо нас идут васпуракане.

Намдалени с отвращением сплюнул.

— Только потому, что у Багратони больше чести, чем здравого смысла. Сегодня нас пощадили, это правда. Но не забыли, ручаюсь. Все знают, что Маврикиос думает о людях Княжества. Да и ты тоже отличился: кто просил тебя перечить Императору?.. Он и тебе припомнит, вот увидишь.

— Ты опять говорил со своей сестрой, — сказал Марк.

— С Хелвис? Нет, сегодня ее я не видел. — Сотэрик с любопытством посмотрел на Марка. — Клянусь Богом-Игроком, человек, разве ты ничего не знаешь? Каждый проклятый видессианин обсуждает сегодня, как ты спас от смертной казни дюжину человек.

Скаурус обменялся гневным взглядом с Гаем Филиппом. Как бы он ни пытался выйти из навязанной ему роли, его постоянно принимали за противника Императора. И все же он думал, что Сотэрик неправ. Маврикиос Гаврас был суров со своими врагами, но он никогда не путал врагов и друзей. Когда Марк сказал об этом Сотэрику, тот только посмеялся над его наивностью.

— Поживем — увидим, — повторил он, и ушел по своим делам, все еще качая головой, удивленный простодушием и доверчивостью римлянина.

Гай Филипп посмотрел ему вслед и, когда намдалени отошел достаточно далеко, чтобы не слышать его слов, сказал:

— Этот парень видит в жизни только самое плохое, и, по-моему, он не всегда прав.

Подобное замечание, исходящее из уст такого пессимиста, как Гай Филипп, было невероятным. Центурион устало взглянул на Скауруса: в конце концов, человек, который ему не нравился, был братом возлюбленной трибуна. Однако Марк кивнул центуриону. Характеристика, данная Сотэрику, была слишком близка к правде, чтобы оспаривать ее.

В полном единодушии со своим командиром, казды, занявшие Клиат, разразились воинственными воплями, адресуя угрозы видессианской армии, обступившей город. Восходящее солнце кроваво сверкало на их мечах. Однако эта устрашающая картина не произвела никакого впечатления на солдат-ветеранов.

— Ерунда, — отмахнулся Гай Филипп. — Их слишком мало, чтобы причинить нам серьезные неприятности.

Последующие события доказали его правоту. Катапульты и длинные каморские луки осыпали защитников Клиата таким градом стрел, что те не смогли остановить штурмующих, и стены были пробиты медными таранами сразу в трех местах. Земля сотрясалась от каждого удара. Один из таранов был временно выведен из строя: каздам удалось прорвать кожаные укрытия видессиан и осыпать их раскаленным докрасна песком. Несколько солдат упали, но их тут же заменили другие. Укрытия для таранщиков были сделаны из плотной кожи и защищали их от кипящего масла и воды. Многие казды заплатили жизнью за попытку уничтожить стенобитные орудия.

Под напором одного из таранов стена рухнула, и несколько десятков каздов, испуская вопли ужаса, упали вниз вместе с обломками. Другие, более предусмотрительные, стояли на расстоянии, под защитой кирпичной стены, и посылали в штурмующих копья и стрелы.

Гагик Багратони вместе со своими воинами бросился вперед. Боевые крики звенели дикой радостью, предвкушением скорой мести кровавым захватчикам. Казд-колдун, неуклюжий, в широком плаще, цвета крови, забрался на обломки стены одной из брешей, намереваясь послать в приближающегося врага молнию. Но Марк помнил, что говорил ему Нейпос, когда объяснял слабые стороны магии, применяемой в сражении. Хотя молнии и запылали на кончиках пальцев волшебника, но менее, чем через минуту, они задрожали и потухли. Заметивший эту неудачу солдат с гримасой отвращения зарубил колдуна.

У брешей закипела яростная, но короткая схватка. Казды не были пехотинцами по природе, а защищая укрепленный город, они не могли пустить в ход свою сильную кавалерию. Тяжело вооруженные васпуракане пробились через ряды кочевников и вошли в Клиат. Увидев, что большинство врагов обрушилось на принцев, Маврикиос дал сигнал ко всеобщему штурму. Словно выросший внезапно лес, сотни штурмовых лестниц метнулись на стены Клиата. Здесь и там их отбрасывали отчаянно сражающиеся защитники, но вскоре имперские солдаты закрепились на стене и начали спускаться в город.

До сих пор римляне практически не принимали участия в бою. Их тяжелые доспехи, дававшие несомненное преимущество в ближнем бою, делали их медлительными и неуклюжими на лестницах. Император с присущей ему мудростью не использовал их, пока основная опасность не миновала. Клиат был почти захвачен, когда легионеры вступили в него, и это имело одновременно свои плюсы и минусы. Единственной их потерей стала сломанная нога легионера, который оступился и упал со стены. Но добычи им досталось очень мало, и кое-кто из солдат остался весьма недоволен этим обстоятельством.

— Люди — дураки, если их расстраивают подобные вещи, — сказал Горгидас, перевязывая упомянутую сломанную ногу. — Подумал бы лучше о том, сколько твоих товарищей лежали бы сейчас мертвыми в борьбе за эти дурацкие трофеи. Как бы мы были опечалены их гибелью!..

Гай Филипп заметил:

— Для человека, который так долго прослужил в армии, ты наивен, как дитя. Большинство из этих парней с радостью продали бы собственных матерей, если бы могли выручить за старушек хоть несколько медяков.

— Возможно, ты и прав, — вздохнул Горгидас. — Хотя мне хочется думать обратное. — Повернувшись к солдату со сломанной ногой, он сказал: — Постарайся, если можешь, не ходить две-три недели. Если ты начнешь ходить, не дождавшись, чтоб рана зажила, это принесет тебе много боли впоследствии. Завтра я перевяжу тебя еще раз.

— Большое спасибо, — ответил легионер. — Я чувствую себя последним ослом. Угораздило же меня так глупо свалиться!..

Горгидас проследил за тем, чтобы повязка не была слишком тесной и чтобы воздух проникал к коже.

— Наслаждайся отдыхом, пока можешь, очень скоро тебе опять придется встать в строй, это я тебе обещаю, — сказал врач.

Вся бравада каздов испарилась, когда стало очевидно, что Клиата им не удержать. Они начали сдаваться, сначала по одному, потом группами и наконец их согнали, как стадо баранов, на городской рынок. Некоторые из видессианских солдат хотели перебить поверженных врагов, но Маврикиос запретил это делать. Озаренный лучами победы, он хотел быть милосердным. Он отправил римлян и халога на защиту пленных, велев разоружить каздов и под охраной отправить в Соли. Там они ждали бы решения своей участи, пока Маврикиос не покончит с Каздом.

Большинство этих людей воевали за Казд, а не за Видессос просто потому, что кочевая жизнь привела их на эту землю. Другое дело — их командиры. Они хорошо знали повелителя, которому служили, и выполняли его приказы без колебаний. То, что они сами избрали себе такого господина, не делало их, впрочем, менее мужественными.

Маврикиос подошел к сидевшему на земле военачальнику каздов. Этот человек с горстью солдат забаррикадировался в доме и не сдавался, пока видессиане не пригрозили сжечь здание.

Глядя на него, Скаурус никогда не подумал бы, что видит командира степняков. Более худощавый, чем его солдаты, с тонкими чертами лица и большими, влажными глазами, он, видимо по рождению, был макуранином.

Туризин Гаврас подошел к своему брату.

— Встать перед Императором, ты!.. — рявкнул он.

Казд не шевельнулся.

— А ты встал бы на моем месте? — спросил он. По-видессиански он говорил почти без акцента.

— Ах ты, наглый.. — Севастократор был разъярен, но Маврикиос движением руки остановил его. Не в первый раз Марк увидел, как Император платит дань уважения честности и откровенности. Маврикиос взглянул на пленника.

— Итак, будь я на твоем месте, что бы ты сделал со мной?

Казд смотрел на него, не мигая. С минуту он подумал, затем произнес:

— Я полагаю, что засек бы тебя плетьми до смерти.

— Разговаривай с Императором уважительно, грязь! — вмешался Зеприн Красный, занося свой боевой топор. Офицер халога еще мог стерпеть поведение римлян, которые держались с Императором более вольно, чем дозволялось этикетом, но римляне все же были союзниками. Наглости пленника он переварить не смог.

Император оставался невозмутимым Он сказал, обращаясь к командиру каздов:

— Я не буду столь жесток к тебе. Ты храбрый воин. Откажешься ли ты от дьявола, которому служишь? Присоединишься ли ты к нам, чтобы выкорчевать его?

Что-то мелькнуло в глазах казда. Возможно, он обдумывал заманчивое предложение. Но эта искра исчезла так быстро, что Марк даже усомнился в том, что казд способен был колебаться.

— Я не могу изменить своей клятве. Окажись ты в пыли, на моем месте, ты поступил бы так же, — сказал он, и Туризин, и Зеприн Красный, оба нехотя кивнули, признавая правоту этих слов.

— Как пожелаешь, — сказал Маврикиос. Твердость этого человека все больше и больше нравилась Императору. — Я не брошу тебя в темницу. Лучше я отправлю тебя на остров, где тебя будут охранять, пока я не побью твоего кагана и его колдуна-министра. Тогда, возможно, ты изменишь свое решение.

Скаурус подумал, что к казду отнеслись слишком мягко, но тот только пожал плечами.

— То, что сделаешь со мной ты, не имеет никакого значения. Я остаюсь во власти Авшара — и только его.

Впервые за время их разговора Императором овладело раздражение.

— Сейчас ты в моей власти. При чем здесь твой колдун?

Казд снова пожал плечами. Маврикиос гневно повернулся на каблуках и быстро ушел.

На следующее утро он послал за ним солдат, которые должны были доставить пленного на восток. Но они нашли казда мертвым. Губы его были сожжены ядом. В сжатом кулаке он все еще стискивал маленький стеклянный пузырек.

Это известие навело Марка на неприятные раздумья. Убил ли себя офицер из страха перед местью Авшара или же само это самоубийство и было местью? В любом случае последствия этого могли быть очень неприятны.

Несмотря на случившееся, следующие две недели можно было считать удачными. Используя Клиат в качестве опорного пункта, Маврикиос захватил еще несколько укрепленных каздами городов: Гамозлак и Шамканор на севере, Каберд на юго-востоке и Фанаскерт к югу от Клиата. Ни один из них не оказал серьезного сопротивления. На лошадях казды были куда более грозной силой, чем запертые в стенах крепостей. Осадные орудия и машины не раз доказывали свою боеспособность. Более того, васпуракане — жители захваченных каздами городов, ненавидели завоевателей и наносили им удар в спину, как только предоставлялась такая возможность. Большие колонны пленных понуро тянулись на восток. Их место в городах занимали имперские гарнизоны. Марк заметил, что Маврикиос Гаврас часто использовал солдат, в верности которых он сомневался, и в гарнизоны назначал таких же сомнительных командиров. От глаз Гая Филиппа это тоже не ускользнуло.

— Он готовится к настоящей битве, это уж точно. Лучше оставить слабых духом там, где они могут быть полезны, чем увидеть, как они, поджав хвосты, побегут с поля боя.

— Думаю, ты прав, — согласился Марк.

И все же он чувствовал печаль, как в те дни, когда его римляне подавляли мятеж в Видессосе.

Фанаскерт был довольно большим городом, хотя под ударами Казда он почти обезлюдел. Когда Маврикиос собрал остаток своих сил в Клиате, он оставил в этом городе добрую половину отрядов намдалени, чтобы удержать его в случае атаки кочевников с запада.

Одним из офицеров, остающихся в гарнизоне, был Сотэрик. Он пригласил свою сестру и Скауруса разделить с ним прощальный ужин. За бутылкой крепкого васпураканского вина (оно, кстати, оказалось и крепче, и слаще, чем другие видессианские лозы) намдалени сказал Марку:

— Теперь ты видишь, что я имел в виду. Одной или другой хитростью, но Маврикиос найдет способ избавиться от нас.

Делая вид, что не понимает, трибун ответил вопросом:

— Разве ты недоволен своим назначением? Удерживать город, я думаю, легче, чем пробиваться в него.

Сотэрик шумно вздохнул, всем своим видом показывая отчаяние при виде тупости римлянина, но Хелвис хорошо знала мужа. Достаточно хорошо, чтобы догадываться, когда он скрывает свои чувства. Она сказала:

— Так ли нужна Императору наша помощь? Ты же видишь, он использует людей Княжества, но не доверяет им.

Обычно Марк отмахивался от жалоб Сотэрика на политику Маврикиоса, считая их плодом подозрительности и неприязни к Видессосу. Но чем больше он размышлял над его словами, тем больше соглашался с братом Хелвис. Он и сам знал, что Маврикиос не любит намдалени. Император говорил об этом, когда беседовал с Ортайясом Сфранцезом.

Внезапно трибун громко рассмеялся. Подумать только, даже вечно недовольные жалобщики могут быть правы! Но когда он попытался объяснить причину своего смеха, он не встретил понимания.

Скаурус тренировал своих солдат под стенами Клиата, когда заметил всадника, приближающегося к городу с запада.

— Судя по внешнему виду, это кочевник, — сказал Виридовикс, прикрываясь ладонью от яркого солнца. — Но наш ли это солдат, вот в чем вопрос. Или это глупый одинокий казд, который перегрелся на солнце и решил, что может разом перестрелять всех нас?

Всадник приближался, но враждебных намерений не выказывал. Было видно, что скакал он долго: его взмыленная лошадь тяжело дышала, раздувая ноздри, одежда всадника пропиталась потом и пылью. Кочевник соскочил с коня и устало отсалютовал Марку.

— Артапан, сын Пратака перед тобой, разведчик армии Баана Ономага, — сказал он, опуская окончания имен, как это было принято у кочевников. — Я не с запада, наше святое слово — свет Фоса.

Ономагулос, имея под командой четверть армии Маврикиоса, десять дней продвигался к западу. Он намеревался захватить город Марагха, который находился на пути в Казд.

— Какое сообщение ты принес? — спросил трибун.

— Сначала дай воды, умоляю. Почти целый день я скакал с пустой флягой, — сказал Артапан, показывая ему свою флягу, висящую на поясе.

Он глотал несвежую воду так, словно это было старое, выдержанное вино.

— Пусть боги благословят тебя за это. А теперь ты должен доставить меня в город. Ономага атаковали. Это произошло в одном дне от Марагхи. Мы не можем двигаться вперед и назад нам не отступить. Без подкрепления мы пропадем.

— Он просто рвется в бой, а? — сказал Гай Филипп с подозрением. — Если бы я собирался заманить армию в ловушку, я сочинил бы именно такую историю.

Марк поразмыслил. Казды вполне могли схватить гонца и пытать его, пока он не выдаст пароль. И все же…

— Если этот парень действительно на службе у Императора, то в Клиате найдутся солдаты, которые его знают. Он же не дурак, он должен догадаться, что подобное донесение будет проверено. И если это правда… если только это правда… — медленно сказал трибун. — Тогда Маврикиос получил то, о чем мечтал, и Казд вышел для решающей битвы.

Он быстро повернулся к Артапану, но кочевника уже след простыл. Нетерпеливо ожидавший конца разговора (который велся на непонятной ему латыни), он решил направить лошадь в истощенный войной город.

— Ну вот, его и след простыл, — сказал Гай Филипп не без облегчения, радуясь, что ответственность была снята с его плеч. — И все же Маврикиос, как ты заметил, слишком хитер, чтобы сунуть хвост в муравейник.

Судя по всему, Император принял донесение Артапана весьма серьезно, и скоро это стало очевидным. Возбуждение, охватившее трибуна, стало передаваться его солдатам.

— Тогда выходит, что камор действительно настоящий, — предположил Квинт Глабрио.

Скаурус пожал плечами.

— Так или иначе, скоро мы это узнаем.

Несмотря на попытку взять себя в руки и успокоиться, Скаурус не мог подавить волнения, когда увидел Артапана, сына Пратака, сидящим рядом с Императором в доме, который был резиденцией гипастеоса. Другой кочевник с перевязанным плечом сидел по правую руку от Артапана. Скаурус и Гай Филипп опустились в кресла. Любопытство, подогретое предыдущей встречей с каморским разведчиком, привело их в резиденцию гипастеоса в числе самых первых.

Деревянные стулья, обтянутые мягкой кожей, несомненно, были принесены сюда из императорской палатки. Офицеры сидели за длинным, тяжелым столом темного дерева, выглядевшим так, словно он стоял здесь уже несколько столетий. Он явно был сделан в Васпуракане и чем-то напоминал хорошо укрепленную усадьбу Гагика Багратони. Принцы привыкли жить в постоянной боевой готовности, и стремление всюду находить опору и твердость отразилось и в их искусстве.

Вероятно, в свое время казды использовали кабинет гипастеоса в качестве своего штаба: стол был покрыт щербинами и царапинами, которые оставили мечи, и грубым орнаментом. Один рисунок повторялся чаще других — двойная молния с тремя ответвлениями. Марк ничего не знал об этом символе, пока Нефон Комнос не сел рядом с римлянином.

— Грязные свиньи. Они ставят клеймо Скотоса везде, где проходят, — сказал видессианин.

Трибун вспомнил темную икону в комнате Авшара и понимающе кивнул.

Маврикиос ударил рукой по столу, призывая всех ко вниманию. Тихое гудение голосов стихло. Без долгих предисловий Император объявил:

— Баанес Ономагулос столкнулся с большими силами Казда. По его словам, без нашей помощи он не сможет продержаться долго.

По рядам пробежал удивленный шепот. Император не объявлял заранее причину совета. Марк почувствовал удовлетворение от того, это известие не застало его врасплох.

— Кто передал сообщение? — спросил кто-то.

Гаврас указал на разведчиков-каморов.

— Вы можете благодарить этих двоих — чтобы доставить нам весть, они проскользнули сквозь вражеские полчища. Спатакар (он указал на перевязанного камора) только что добрался до нас и привез письменное донесение от Ономагулоса. Печати на донесении настоящие, их проверили. Но проверили подлинность не только печатей. Спатакар и его сосед, Артапан, хорошо известны своим соплеменникам здесь, в Клиате. Короче говоря, господа, произошло то, чего мы все ожидали.

Гай Филипп коснулся руки Марка и прошептал:

— Ты был прав.

Он мог и не шептать. Вся комната наполнилась возбужденным гулом голосов, все говорили одновременно: одни обсуждали услышанное, другие задавали вопросы Императору. Голос Туризина перекрыл шум:

— Да, может быть, этого мы и ожидали. Но что до меня, то я бы подождал еще немного.

— О Фос, только не это, — простонал Нефон Комнос.

Скаурус опять удивился неожиданному повороту в отношениях между двумя братьями. Туризин всегда был горячим и несдержанным, в то время как Маврикиос предпочитал ждать развязки событий и исповедовал осторожность. И все-таки сейчас именно Император призывал к действию, а Севастократор говорил о сдержанности. Марк не мог понять такой перемены.

Туризин, добившись внимания всего совета, продолжал:

— Я бы дважды подумал перед тем, как посылать к Баанесу Ономагулосу всю нашу армию из-за одного только донесения. Возможно, он очень опытный офицер, но, к сожалению, весьма медлительный и нерешительный.

Баанес — трус, так Марк перевел эти слова для себя. Римлянин не слишком хорошо знал Баанеса, но намеки Севастократора казались ему необоснованными. Трибун припомнил долгую ревность Туризина к товарищу брата, и для него все стало намного яснее. Нефон Комнос, хорошо знавший обоих Гаврасов, сразу же все понял, едва Туризин раскрыл рот. И, разумеется, это было ясно Маврикиосу. Он сердито буркнул:

— Если бы вместо него там были Комнос и Багратони, ты тоже призывал бы к терпению?

— Нет, — сразу же отозвался его брат. — А если бы наш добрый друг Ортайяс был там… (он не скрывал, что терпеть его не может)… ты бы тоже бросился спасать его с таким жаром, да?

Маврикиос стиснул зубы.

— Ты бьешь ниже пояса, Туризин, и хорошо знаешь это.

— Так ли? Посмотрим…

Севастократор задал каморам Ономагулоса несколько вопросов, и из ответов стало ясно, что положение видессианских частей, остановленных возле Марагхи, и в самом деле не столь уж тяжело. Однако этот допрос напоминал Марку работу хорошего адвоката, который умеет вытянуть из свидетелей только те факты, которые ему нужны. Туризин одержал легкую победу, посеяв в совете достаточно сомнений, и в конце концов решение было отложено.

— Свары, — коротко сказал Гай Филипп, когда они с трибуном шли в римский лагерь. Он вложил а это простое слово столько чувства, что оно прозвучало грязнее любого ругательства.

— Ты говоришь так, как будто римляне застрахованы от этого, — ответил трибун. — Вспомни, когда Сулла и Гай Флавий воевали с Митридатом — много ли внимания они уделяли планам друг друга? А когда они наконец объединили свои силы, к Сулле перешло столько солдат Флавия, что тот покончил с собой от такого позора.

— И правильно сделал, скажу я тебе, — тут же отозвался Гай Филипп. — Он, мерзавец, призывал к бунту против своего командира! Он хотел захватить власть над армией, свинья! Он… — Центурион остановился и скроил гримасу, полную отвращения. — Хорошо, ты прав, я понимаю, что ты имел в виду. Но наше положение мне все-таки не нравится.

— Я же не говорю, что мне оно нравится.

Следующее утро прошло в ожидании, а вся армия, находившаяся в Клиате, мучилась сомнениями — сумел ли Баанес Ономагулос вырваться из ловушки, подстроенной Каздом… если только эта ловушка существовала.

Около полудня Скаурус получил приказ явиться на второй военный совет. На этот раз гонец Ономагулоса был не камором, а видессианским офицером среднего ранга. Его изможденное лицо было в язвах от солнечных ожогов. Маврикиос представил его командирам как Сизиноса Музеле, а затем дал ему слово.

— Я думал, что все наши разведчики схвачены и не достигли цели, — сказал он между двумя глотками вина; как и Артапан, он жестоко страдал от жажды: к концу опасного путешествия у него не осталось ни глотка воды. — Но когда я добрался сюда, я узнал, что оба камора прибыли в город за день до меня. Почему вы не идете к нам? — требовательно спросил он. — Ведь вам все известно! Мы все еще удерживаем маленькую долину, отбивая все атаки каздов, но как долго мы сумеем продержаться? Ручей, протекающий там, становится грязной лужей. У нас почти нет воды и совсем немного продовольствия. А эти варвары — они такие сытые, как саранча в ржаном поле. И я никогда не видел столько каздов в одном месте. Мы, наверно, смогли бы разорвать кольцо, но они не дадут нам уйти далеко и просто растерзают нас на части. Во имя Фоса, братья, без вашей помощи мы погибнем — и погибнем ни за что.

Пока Музеле говорил, Маврикиос неподвижно смотрел на Туризина. Однако о том, что из-за подозрительности Туризина армия потеряла целый день, он ничего не сказал. Что ж, подумал Марк, это, пожалуй, выглядит многообещающе. Перед лицом настоящего кризиса притворное недовольство братьев друг другом отошло в сторону.

Туризин начал первым.

— Есть ли здесь кто-нибудь, кто думает, что мы не должны выступать? Признаюсь, что вчера я был неправ. С вашей помощью и с помощью наших солдат мы, вероятно, сможем исправить эту ошибку.

После рассказа Сизиноса офицеры почти не спорили друг с другом. Единственным вопросом было — как скоро сможет выступить армия.

— Не волнуйся, Сизинос, мы спасем твоих ребят! — крикнул капитан видессианских солдат. Но Сизинос не ответил: он заснул там, где сидел; донесение было доставлено, и ничто больше не удерживало его от сна.

13

В этот полдень Клиат напоминал растревоженный муравейник. Чтобы ускорить подготовку к походу, Маврикиос обещал золотую монету каждому солдату того отряда, который выступит первым. Солдаты быстро сновали взад-вперед, вытаскивая своих товарищей из таверн и домов веселья. Звучали тысячи поспешных прощаний: Император не имел ни малейшего желания отягощать армию маркитантами, женщинами и детьми. Никто не жаловался. Если они потерпят поражение, близким лучше оставаться в безопасности, в Клиате, нежели в полевом лагере, во власти жестокого врага.

Хелвис была сестрой воина и вдовой воина. Она не раз посылала в битвы любимых и знала, что не стоит обременять Скауруса своими слезами. Она сказала лишь одно:

— Пусть Фос сделает так, чтобы мы встретились снова.

— Привези мне голову казда, папа, — сказал Мальрик.

— Да ты, дружок, кровожаден, — сказал Марк, обнимая сына Хелвис. — А что ты будешь с ней делать?

— Я ее сожгу, — объявил мальчик. — Они хуже, чем еретики-видессиане, так говорит мама. Сжечь их всех!

Трибун изучающе взглянул на Хелвис.

— Я не скажу, что она неправа. Однако для меня будет достаточно, если я привезу назад свою голову.

Приз Императора выиграли римляне, в чем Марк и не сомневался. Для легионеров не так страшно было воевать с Каздом, как сносить недовольство Гая Филиппа, который не простил бы им поражения в этом соревновании.

Большая часть армии не намного отстала от них. Всех подогревало желание спасти от каздов своих братьев. К изумлению трибуна, ворота Клиата широко распахнулись за час до заката, и до наступления темноты последний солдат вышел из города.

Первые ночные часы Маврикиос очень торопился. Бесконечный топот тысяч сапог, стук металлических подков, скрип сотен телег, везущих вооружение, амуницию и провиант, был настолько монотонным, что уши отказывались слушать. В этом гуле выделялись только проклятия и звук падения тел — кто-то по неосмотрительности оступался в темноте. Так прерывистый пульс привлекает внимание, в то время как ровный остается незамеченным. На Марка произвела большое впечатление скорость, с которой в темноте по незнакомой местности двигалась армия.

— Ты уже забыл, что это такое — армия, готовая к бою, — сказал Гай Филипп. — Однако надеюсь, что Маврикиос не вымотает нас слишком быстрым переходом.

— Ох, боги этого не допустят! — вмешался Виридовикс. — Я уже сейчас устал больше, чем за весь поход.

— Ты был бы в лучшей форме, если бы не прощался такдолгос той клиатской девкой, — заметил центурион. — Ты и так еле держался на ногах, когда возвращался в лагерь.

— А что, ты знаешь лучший способ проводить время летним днем? — подмигнув, спросил галл.

— Нет, черт бы тебя побрал! — ответил Гай Филипп, и зависть, прозвучавшая в его голосе, заставила рассмеяться всех римлян, сидевших у костра.

Горячий огонь воодушевления двигал армию на запад. Они шли уже три дня. Сопротивление каздов было слабым. Армия Ономагулоса очистила дорогу, по которой шли солдаты Маврикиоса, и маленькие отряды каздов не могли противостоять мощи видессиан. Большинство из них предпочитало не нападать, а удирать. В первые дни похода видессиане покрыли более чем половину расстояния, отделявшего их от окруженных солдат Ономагулоса. Но после, как и опасался Гай Филипп, движение замедлилось. Солдаты, потратившие свои силы на этот бросок, устали. Офицеры подбадривали их, призывали «поднажать», но и сами они тоже были измотаны.

Марк шел под горячим полуденным солнцем. Мысли его не простирались далее плеча соседа в строю. Кираса давила на плечи, а меч монотонно качался на боку при каждом шаге. Трибун подумал о том, что им очень повезло идти в самой голове колонны и пылью от сапог дышали те, кто шел следом, а не римляне.

Когда армия остановилась на ночлег, он упал на подстилку и тут же заснул, как за несколько дней перед тем заснул гонец Ономагулоса.

Он проснулся с головной болью и с ломотой в костях, как будто его опоили зельем.

В полдень на четвертый день похода разведчики-каморы примчались с запада доложить о большом облаке пыли, которое приближалось к видессианской армии. Маврикиос не стал рисковать и приказал своим солдатам встать в боевую линию. Когда приказ Императора дошел до римлян, Марк почувствовал усталое возбуждение. Так или иначе, подумал он, скоро их испытания закончатся. Он так вымотался, что ему было почти безразлично, кто выйдет победителем.

Вскоре они увидели коричневые облака пыли на западе. Солдаты приготовили к бою оружие. Повсюду можно было видеть, как один воин что-то горячо говорит другому, видимо, давая последние указания на случай своей гибели. Пыльные облака приближались. Император послал на разведку две сотни каморов. Скаурус увидел, как они исчезают в густой пыли. Несколько минут ожидания показались невыносимо долгими. Когда разведчики галопом неслись обратно, легко было заметить, что они взволнованы. Каморы подпрыгивали в седлах, поднимали лошадей на дыбы и бросали в воздух свои шапки, с которыми не расставались даже в самую жаркую погоду. Снова и снова они что-то выкрикивали. Наконец всадники приблизились настолько, что Марк услышал:

— Ономаг! Ономаг!

Трибун очень устал и все же почувствовал, как радостное возбуждение пробежало по его телу. Ксенофонт, подумал он, чувствовал нечто подобное, когда из задних рядов его потрепанной армии донесся крик солдата: «Таласса! Таласса!» («Море! Море!»).

Но впереди шли не только воины Ономагулоса. Казды тоже были там — они наступали им на пятки. Маврикиос бросил против врагов ударную кавалерию — видессиан, каморов, катришей и, наконец, намдалени. Могучая атака островитян отбросила легковооруженного врага и дала возможность уцелевшим солдатам отряда Баанеса воссоединиться с армией Императора. Радость встречи была короткой — первый же взгляд на шатающихся от усталости солдат развеял ее. Крики и стоны раненых, печальный вид изможденного войска — все это слишком ярко говорило об опасности, с которой армии Маврикиоса еще предстояло столкнуться.

Ономагулоса осторожно доставили на носилках. На ноге его кровоточила большая рана от удара копьем.

— Прошу прощения, командир, — извинился Горгидас перед Скаурусом. — Этим беднягам нужна моя помощь.

Не дожидаясь разрешения трибуна, он поспешил к раненым. Но Марк смотрел на тех, кто уцелел, и ему совсем не понравилось это зрелище. Возвратившиеся солдаты потеряли всякий боевой дух, они были побежденными. Он читал это в их глазах, видел в их осунувшихся неподвижных лицах, поникших плечах. Они казались ему людьми, понявшими бесполезность попыток выстоять против снежной лавины. Два слова было у них на устах. «Вода!» — было первым, и когда им давали флягу, она опустошалась в одно мгновение. Другое слово произносилось еле слышно. Побежденные не хотели пугать им своих спасителей. Марк подумал, что они, вероятно, предпочли бы вообще не произносить его. Но когда один за другим солдаты валились на землю, он слышал, как затихали их голоса, как сквозил в них страх. Поскольку имя, наводившее ужас, шептали все вокруг, Марку потребовалось всего несколько минут, чтобы разобрать его: «Авшар». Тогда он понял все.

Марк видел, что строй его солдат нарушился. Их тормозили беженцы Баанеса, которые еле плелись. Солнце уже село. Вместо того, чтобы двинуться быстрым маршем, — а ситуация того требовала — Император приказал разбить лагерь, решив выступить в поход завтра утром. Этот приказ встретил полное одобрение солдат.

Марк вынужден был признать, что постоянная угроза нападения делала армию более боеспособной. Палисады из бревен и грубые насыпи были возведены с такой быстротой, что даже римляне не могли угнаться за видессианами. Кавалерия, которая отогнала каздов от солдат Ономагулоса, теперь защищала их лагерь.

Сражение было нелегким. Железная лавина намдалени отбросила каздов, но отнюдь не подавила их желания подраться. С запада к ним постоянно приходили свежие силы, и казды устроили настоящую битву. Поднялась та обычная сумятица, которая случается, когда сталкиваются крупные кавалерийские соединения.

Отряды конников брали разбег, сшибались, отходили и снова нападали друг на друга. Стрелы тучами летели из луков, и сабли вспыхивали в лучах солнца.

— Хорошо, что мы уже почти покончили со строительством укреплений, — сказал Гай Филипп, вглядываясь в пыльную дымку на западе. — Я не думаю, что наши кони там слишком хорошо скачут. Эти кровавые ублюдки кое-что понимают в верховой езде. Кстати, сколько их там?

На это у Скауруса ответа не нашлось. Пыль и расстояние делали невозможными точные подсчеты сил противника Более того, казды и их двоюродные братья — каморы, которые воевали под стягами Императора, имели запасных лошадей для каждого дня, и это создавало иллюзию еще большей численности неприятеля. Но если отбросить в сторону цифры, то центурион, к сожалению, прав, как всегда.

Намдалени были мастерами и побеждали каздов в ближнем бою, каморы уравнивали их в скорости. Но видессиане, которые составляли костяк имперской кавалерии, не могли сокрушить врага вблизи или сразиться с ним на расстоянии.

Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее конники Маврикиоса стали отступать к не готовым еще фортификационным сооружениям.

Марк услышал победные крики преследовавших их каздов. Отступавшие кавалеристы не могли войти в ворота лагеря, где столпились видессиане и наемники. Возникла давка. Враги с криками и гиканьем посылали стрелу за стрелой в удобные мишени. Солдаты медленно валились с седел, раненые лошади дико ржали и разбегались в разные стороны, еще более усиливая хаос у ворот.

Хуже всего было то, что в сумерках и неразберихе никто не мог отличить каморов от наездников Казда. Несколько десятков вражеских воинов незамеченными ворвались в лагерь и начали убивать всех, кто попадался им под руку. Вскоре их уничтожили, но потрясенный Скаурус увидел, как один казд, зарубив трех солдат-пехотинцев, взвился на лошади, перемахнул метровый палисад и исчез в темноте. Каморы тоже погибали — их по ошибке принимали за кочевников-каздов. Один из каморов, увидев, как убивают его товарищей, с саблей бросился на видессиан с явным желанием отомстить за смерть своих соплеменников. Война внутри императорской армии стала такой же реальной опасностью, как и война с внешним врагом.

Позднее Марк слышал, как Фостис Апокавкос говорил об этой ужасной ночи: «Я лучше сразу умру, чем еще раз пройду через такой кошмар».

Из гордого, уверенного в себе войска, которое выступило из Видессоса, армия превратилась в первые вечерние часы этого дня в запуганную толпу, прятавшуюся за неуклюжими баррикадами, которые были единственным, что еще кое-как спасало их от когтей безжалостного врага. Если бы казды продолжали атаковать видессиан, они бы сломали их, как сухие веточки. Но кочевники побоялись нападать на защищенный лагерь. Угроза поражения отступила, и постепенно Император опять начал собирать своих воинов в кулак. Казалось, он одновременно находился в тысяче мест, всюду мелькали его позолоченные доспехи и красные императорские сапоги. Он пинал ногами ленивцев и приказывал им бежать к палисаду. Его положение было сейчас незавидным, но Император был настоящим воином, он не привык сдаваться без борьбы.

Когда Маврикиос подошел к той части лагеря, где стояли римляне, нечто вроде одобрения мелькнуло на его усталом лице.

— Очень аккуратно, — похвалил он Скауруса. — Ров, частокол, насыпь, да и вода тоже, как я вижу. Как на учениях. В твоих солдатах силен боевой дух.

— В достаточной мере, Ваше Величество, — ответил Марк.

— Нет нужды хвастаться этим, — заметил Виридовикс. — У этих римлян слишком толстая кожа, чтобы они могли испытывать страх.

Гай Филипп по привычке вспыхнул, но Император жестом остановил его.

— Спокойно, спокойно, в такую ночь, как эта, лучше не ссориться, даже если на то и есть причина. Видит Фос — я говорю правду.

Даже красные отблески походных костров не окрашивали его лица. В дрожащем свете огня он выглядел бледным и постаревшим. Плечи его согнулись под тяжким бременем. Он повернулся и ушел проверять другой отряд.

Брат императора Туризин тоже занимался инспекцией, однако он разговаривал с растерянными солдатами в своем, более прямом стиле.

— Ты, болван! Клянусь Фосом, я еще не встречал такого разгильдяя! — услышал Марк его крики недалеко от того места, где он стоял. — Дай мне этот лук, ты, бесполезный кусок дерьма.

Зазвенела тетива. Туризин выругался — он промахнулся Он снова пустил стрелу. Где-то в темноте заржала в агонии лошадь.

— Вот так-то, — сказал Севастократор. — Вот так надо это делать!

Странно, но Ортайяс Сфранцез тоже помогал сплотить армию. Он бродил по лагерю, декламируя разную чушь:

— Умные солдаты, — а я назову вас скорее философами, чем воинами, — вы должны показать варварам, что их желание одолеть вас бесплодно.

Или:

— Души Казда обречены, и у них нет второй жизни. Их тела так же уязвимы, как наши. Их легко сбросить в пучину смерти.

Это зрелище было, вероятно, до ужаса нелепым. Солдаты улыбались, слушая величественные тирады своего командира, а в такое время на их лицах нечасто можно было увидеть улыбку. Более того, несмотря на то, что Ортайяс предавался длиннейшим рассуждениям, говорил он правду, и те, кто его слушали, в общем, не могли с ним не согласиться.

Среди солдат ходили и жрецы, молясь вместе с ними и повторяя клятву верности Видессосу.

Никому в эту ночь не было дела до ереси намдалени или до претензий васпуракан на первородство. Перед лицом смертельной опасности каждый понимал необходимость сплочения.

Язычники-каморы наравне со всеми произносили слова присяги. Жрецы не подходили к кочевникам, но они клялись чиновникам Маврикиоса. И то, что они после роковой стычки у ворот давали эту присягу не сразу, убедило Марка в том, что слово их было крепко. Если бы они задумали предательство, они клялись бы без раздумий, чтобы обман был более достоверным.

— А, здравствуй!.. — Рядом с трибуном появился Нейпос, который какое-то время оставался незамеченным. Маленький жрец выглядел суровым, что так не подходило к его пухлому веселому лицу. Он нерешительно сказал:

— Могу ли я предложить тебе и твоим солдатам присоединиться к тем, кто дает клятву верности Видессосу! Я не хочу обидеть тебя, и у меня нет ни малейших сомнений в вашей преданности, но похоже, что сейчас это сделать необходимо.

— Конечно, — кивнул Скаурус. Если бы римляне были выделены из всех остальных и не были приглашены принять участие в церемонии, это был бы плохой знак, но, как уже сказал жрец, сегодня каждый солдат в лагере клялся в верности.

— Но какая клятва подойдет тебе? Ведь большинство Моих людей не следует вашей вере.

Нейпос почесал свою выбритую голову.

— Сложный вопрос. Может быть, у тебя есть какие-нибудь предложения по этому поводу?

Марк немного подумал.

— У нас есть такой обычай: когда ты идешь на службу в легион, ты даешь клятву, и все остальные клянутся тоже, следуя твоему примеру. Если я поклянусь опять, на этот раз моими и твоими богами, подойдет ли такое тебе?

— Я не могу просить большего. Этого вполне достаточно.

— Прекрасно.

По команде трибуна буккинаторы затрубили в трубы, призывая легионеров ко вниманию. Чистые звуки труб прорезали шум голосов в лагере. Римляне подняли головы, чтобы узнать, в чем дело. Когда Марк увидел, что все смотрят на него, он спросил, есть ли среди солдат кто-нибудь, кто не желает давать клятву, о которой говорил Нейпос. Никто не отказался.

— Отлично, — сказал он. — Теми богами, которые принесли нас сюда, и богами, которых мы встретили здесь, я клянусь повиноваться Императору и исполнять все его приказы как можно лучше. Клянетесь ли вы так же, как я?

— Иурамус!— крикнули легионеры по-латыни так, как в тот день, когда они вступали в легион. — Мы клянемся!

Нейпос не понимал слов, но смысл их был вполне понятен ему. Он поклонился Марку в знак благодарности и поспешил к другим отрядам.

Шум вокруг лагеря стоял ужасный. Не в силах открыто штурмовать укрепления, казды делали все, что могли, чтобы запугать его защитников. Некоторые подъезжали поближе, выкрикивая угрозы и ругательства на ломаном видессианском, другие поднимали вой, полный ярости. Но хуже всего были громкие удары барабанов, гремевших у каждого костра каздов, как удары сердца сумасшедшего, умирающего бога. Земля дрожала от этих звуков, они отдавались в мозгу и пробирали солдат до костей. Спать в такую ночь не смог даже флегматичный Скаурус. Поэтому он только приветствовал появление гонца от Маврикиоса, причем с таким энтузиазмом, что тот только покачал головой в недоумении.

Марк без труда нашел палатку Императора, которая была больше всех остальных и находилась в самой высокой точке лагеря, что открывало Маврикиосу обзор всего войска. Но добраться до нее было так же трудно, как пробиться через толпу на форуме Паламас в имперской столице. Весь лагерь не спал, там постоянно передвигались люди. Кто-то шел по делам, кто-то бесцельно бродил, пытаясь отвлечься от тяжелых дум.

Трибун почти не смотрел по сторонам. Гай Филипп не успел вовремя остановить его, и Марк со всего размаха столкнулся лбом с наемником-халога. Высоченный белокурый человек раздраженно повернулся. Его правый глаз прикрывала повязка.

— Гляди себе под ноги, ты, дурень! — начал он и внезапно остановился.

— Скапти! — воскликнул Марк. — Я не знал, что ты с армией. Ты должен был навестить нас давным-давно.

— Когда я в последний раз виделся с тобой, я говорил, что мы встретимся снова. — Командир гарнизона Имброса пожал плечами. Больше для себя, чем для римлян, он продолжал: — Судьба человека — странная вещь: если ты не идешь к ней, она сама к тебе приходит.

Он сжал Скаурусу руку обеими ладонями и в удивлении покачал головой. Оставив римлян гадать относительно своих странных слов, Скапти повернулся и пошел своей дорогой, — одинокий, сильный, гордый человек.

Глядя ему вслед, Гай Филипп сказал:

— Я и прежде видел солдат с таким выражением лица. Фей,как назвал бы его Виридовикс.

— Да, он почему-то думает, что я — орудие в руках его судьбы и несу ему гибель. Пусть боги докажут, что он ошибается. — Но что-то еще не давало покоя Скаурусу, и он вдруг понял: — А почему ты позаимствовал выражение именно у Виридовикса?

На лице центуриона появилось мрачное выражение, которое Марк минуту назад видел на лице Скапти, сына Модольфа.

— Эти слова подходят к халога, не так ли?

— Не могу не согласиться. Пойдем посмотрим, как чародеи Маврикиоса будут приделывать нам крылья, чтобы вытащить из этой западни.

Но волшебников, насчет которых прошелся Марк, на военном совете не было, Маврикиос взял их с собой, но скорее для того, чтобы они останавливали заклинания врагов, на большее он не рассчитывал. Маврикиос не считал магию наступательным оружием. Император был прирожденным солдатом. Битва, которая ожидала его, была не совсем той, какую он планировал, но уклоняться от сражения он не собирался. Сейчас он на удивление оживленно разговаривал с Ортайясом Сфранцезом.

— Я не думаю, что Калокирес рекомендует именно таким способом завлекать противника в битву, но полагаю, что это сработает. Насколько мне известно, кочевники так завели себя сегодняшней стычкой, что собираются драться с нами немедленно. И когда они кинутся в бой, мы сломаем их. В рукопашной схватке у них не будет шансов одолеть нас.

Марк подумал, что у Императора есть все основания для такого утверждения. То, что он видел у каздов, подтверждало эти выводы. Победы, даже небольшие, ослепляли их. Возможно, они захотят поскорее разделаться с видессианами, которые попали в ловушку. Император тоже думал об этом. Соответственно своим выводам он отдал приказы Сфранцезу и Туризину.

— Вы оба, на левом и правом крыле, будете выполнять самую важную работу, так как у вас — большая часть легкой кавалерии. Растяните ее пошире и направьте каздов в центр. Тяжеловооруженные солдаты остановят их, и когда начнется бой в центре, сомкните фланги вот так. — Он соединил пальцы рук. — Мы окружим их с трех сторон, а может быть, с помощью Фоса и с четырех.

Туризин спокойно слушал указания Маврикиоса и время от времени кивал в знак понимания.

— Он достаточно хладнокровен, а? — прошептал Гай Филипп Скаурусу.

— А почему бы и нет? Этот план не новость для Туризина. Они с Маврикиосом, скорее всего, вместе работали над ним после заката солнца.

Но Ортайяс Сфранцез слышал этот приказ впервые, и глаза его блестели от возбуждения.

— Вы придерживаетесь классической тактики, Ваше Величество, — выпалил он. — Мы устроим хороший капкан и захватим в него неорганизованное стадо варваров.

Скаурус мог согласиться с первой частью этого высказывания, но сильно сомневался в правоте второй. План Маврикиоса вызвал в его памяти сражение при Каннах, когда Ганнибал загнал римлян в ловушку, подобную той, о которой говорил Император.

Маврикиос, казалось, был доволен похвалой.

— Спасибо, Ортайяс, на добром слове, — сказал он вежливо. — Я надеюсь на тебя, ты сумеешь зажечь своих солдат горячей боевой речью.

Маврикиос и вправду должен быть очень уверен в исходе боя, подумал Марк, если стал столь снисходительным к племяннику своего злейшего врага.

— Я так и сделаю! Я уже подготовил хорошую речь, она возбудит ярость в моих воинах.

— Прекрасно, — заключил Император.

Гай Филипп рядом со Скаурусом закатил глаза и простонал, но так тихо, что его мог услышать только трибун. Старший центурион как-то имел счастье выслушать одну из таких речей и был не слишком вдохновлен ею. Впрочем, сейчас это не имело большого значения.

Скаурус наблюдал за Нефоном Комносом, который внимательно слушал Императора, и знал, что старый вояка хорошо выполнит свой долг. Все (за исключением, пожалуй, Ортайяса Сфранцеза) знали, что левое крыло принадлежит Комносу.

В темноте вокруг окруженного лагеря барабаны на мгновение замерли, затем начали снова, теперь уже все вместе. Бум-бум. Бум-бум. Бум-бум. Звуки барабанов тупой сверлящей болью отдавались в голове. К гулкой дроби присоединились резкие крики каздов:

— Авшар! Авшар! Авшар!

Марк почувствовал, как руки его сжались в кулаки. Он взглянул на Маврикиоса, желая увидеть его реакцию на этот вызов. Император встретил его взгляд, подняв левую бровь.

— Теперь все фигуры на доске, — сказал он. — И мы можем начинать игру.

Вставало солнце. День обещал быть чистым и жарким, на небе не было ни единого облачка. Глаза трибуна покраснели и запали. Он сел завтракать и зачерпнул ложкой каши. Барабаны стучали всю ночь, а когда ему удалось наконец сомкнуть глаза, его начали мучить кошмары. Все в лагере зевали.

Квинт Глабрио закончил завтрак, вычистил миску сухим песком и положил ее в свой походный мешок. Он тоже зевал, но не слишком беспокоился из-за этого.

— Я думаю, что и казды не слишком хорошо выспались. Они же не глухие, — сказал он.

Марк кивнул, соглашаясь с ним.

Палатки каздов пестрели на равнине, как разноцветные лягушки, группируясь у западной части видессианского лагеря возле большого черного шатра. Скаурус догадался, что шатер принадлежал Авшару.

Трибун увидел, как начала формироваться боевая линия врага. Как он и опасался, кочевники пытались удержать имперскую армию в осаде, но Маврикиос был достойным противником каздов. Лучники, стреляя из-за прикрытия валов, удерживали врагов на расстоянии, а когда стрелков поддержали тяжелые дротики катапульты, казды отступили. В соответствии со своим планом Император выслал вперед легкую кавалерию, создав заслон, под прикрытием которого основная армия могла развернуть свои силы.

Солдаты Скауруса заняли место в боевой линии видессианской армии. Римляне стояли в левой части сильно укрепленного центра. Слева от них находился отряд кавалерии катришей, который соединял центр с левым флангом Ортайяса Сфранцеза. Командир катришей, рябой от оспин солдат по имени Лаон Пакимер, увидел трибуна и помахал ему рукой. Марк ответил на приветствие, махнув в ответ. После встречи с Тасо Ванесом он полюбил катришей и предпочитал иметь на своем фланге именно их, а не пардрайских каморов, которые сегодня были весьма мрачны. Скаурус не мог винить их за это после того, как их союзники-видессиане по ошибке убили нескольких их воинов во время вчерашней стычки.

Виридовикс взглянул на приближающуюся армию и почесал нос. Его бледная кожа очень пострадала от палящего видессианского солнца: она покраснела и начала облезать, но вовсе не загорела, что могло бы предохранить ее от ожогов.

— Да, трибун, это тебе не в Галлии драться.

— Да, — согласился Марк. — Утро вместо ночи, жара вместо прохлады, выжженная степь и камни вместо зеленого леса… К тому же теперь мы воюем вместе, а не друг с другом.

— Так и есть, — хмыкнул Виридовикс. — Об этом я даже не подумал. Ну все равно, драка сегодня будет хорошая.

В ответ на это Скаурус фыркнул.

Загудели трубы и застучали барабаны, подавая имперской армии сигнал к началу битвы. Римляне выступили без всяких церемоний, но трибун был рад, что его солдат окружает военная музыка. Он не чувствовал себя таким уж одиноким, и ему не казалось, что все казды избрали своей мишенью именно его.

Захватчики тоже пошли вперед, но не строем, как видессиане, а неровной волной, набегающей на берег, — отряд здесь, отряд там. Авшара было легко узнать даже на расстоянии, разделяющем обе армии. Он решил возглавить свое воинство на левом фланге, в отличие от Маврикиоса, оказавшегося в центре. Его белые одежды развевались под легким ветерком. Авшар гарцевал на черном, без единого пятнышка жеребце. Флаг Казда лениво колыхался за его спиной.

— Дьявольский цвет для штандарта, — сказал Квинт Глабрио. — Он напоминает мне повязку, пропитанную засохшей кровью.

Это определение было очень точным, но несколько неожиданным, поскольку исходило от римского офицера. Оно больше подошло бы Горгидасу.

Гай Филипп произнес:

— Это похоже на них. Они пролили крови достаточно, чтобы напитать ею землю.

Две армии находились на расстоянии километра друг от друга, когда Маврикиос подвел своего горячего скакуна к солдатам, желая ободрить их речью.

Поглядев по сторонам, Марк увидел, что Туризин и Ортайяс делают то же самое. Армия каздов тоже остановилась: Авшар и другие вожди напутствовали солдат перед боем.

Император говорил коротко и по существу. Он напомнил своим солдатам о разрушениях и горе, которые принес Казд Видессосу, сказал им о том, что бог воюет на их стороне (трибун готов был поспорить, что Авшар говорил своим воинам те же самые слова) и коротко объяснил им тактику боя, которую он планировал. Трибун не слишком следил за словами Маврикиоса — главная мысль Императора была ему ясна после пяти-шести фраз. Куда интереснее было послушать отрывки из речи Ортайяса Сфранцеза, которую тот составил заранее. Изо всех сил пытаясь придать своему срывающемуся фальцету внушительность, юный дворянин распинался перед своими солдатами. До Марка доносились пространные фразы.

— Бейтесь каждой своей жилкой, не щадите сил для победы над коварным врагом! Казды стоят по ту сторону добра. Мир и добро — яд для них, а их любовь к сражениям — кровавая дань жестокому богу. Несправедливость часто бывает сильна, но в конце концов она всегда терпит поражение. Я сам буду руководить битвой, и пусть мое горячее желание сразиться с врагом сольется с вашим. Если я не буду страдать вместе с вами — это и будет для меня самым большим страданием…

Он гудел и гудел, его речи не было конца. Марк уже потерял нить, но тут Маврикиос замолчал, и солдаты разразились ликующими криками. Когда же они затихли, стало слышно, что Ортайяс все еще говорит. Солдаты на левом фланге слушали вяло, переминаясь с ноги на ногу и переговариваясь друг с другом. Они нуждались в короткой зажигательной речи, а племянник Севастоса только-только успел добраться до своего «пламенного» заключения:

— Пусть ни один из тех, кто любит роскошь и уют, не разделит с нами сегодняшнюю битву, пусть никто не присоединится к нам ради трофеев и грабежа. Только тот, кто отважен и не боится опасности, бросится в бой на врага! Так вперед на неприятеля, и пусть планы стратегов воплотятся в нашей победе.

Он выдержал паузу, надеясь, что загремят аплодисменты, которыми солдаты наградили обоих Гаврасов. Но он не услышал ничего, кроме нескольких жидких хлопков и двух-трех криков.

— У него мозги величиной с горошину, — проворчал Гай Филипп. — Представь себе наемную армию, которая не грабит! Удивляюсь, что он еще не посоветовал им не пьянствовать и трахаться с девками.

Расстроенный, Сфранцез отъехал назад, в строй. Нефон Комнос похлопал его по спине и попытался успокоить, а заодно и защитить армию от дурацких речей Ортайяса.

Теперь ждать оставалось уже недолго. Все речи были закончены, и обе армии приближались друг к другу, а ближние конники уже обменивались стрелами. Скаурус почувствовал привычный холодок в животе и автоматически подавил страх. Первые минуты перед боем обычно самые страшные. Когда залезаешь в драку по уши, для страха уже не остается времени.

Казды неслись к видессианам. Марк видел, как солнце отсвечивало на их шлемах, обнаженных мечах, наконечниках копий, видел флаги на их высоко поднятых копьях… И тут римляне в ужасе вскрикнули, а трибун вздрогнул и протер глаза. Приближающиеся враги один за другим начали таять в воздухе, как гаснущее пламя свечи под порывом ветра. Неожиданно казды пропали совсем, словно в густом тумане. Трибун сжал рукоять меча так, что пальцы его побелели, но это не принесло ему чувства безопасности. Как он мог сразиться с врагом, которого не видел? Хотя это казалось бесконечным, казды оставались невидимыми всего лишь несколько мгновений. Сквозь крики своих солдат Скаурус услышал, как чародеи, прибывшие с имперской армией, выкрикивают заклинания. Враг снова появился, такой же сильный и зримый, словно никогда и не исчезал.

— Военная магия, — дрогнувшим голосом сказал трибун.

— Так и есть, — согласился Гай Филипп. — И она не сработала, благодарение богам.

Старший центурион говорил тихо, почти про себя, и не глядя на Скауруса. Его внимание было сосредоточено на каздах, которые, поняв, что их коварный план рухнул, надвигались на видессиан еще быстрее.

— Поднять щиты! — приказал центурион, когда первые стрелы полетели к римскому строю. Марку никогда не приходилось стоять под таким густым дождем стрел. Одна из них сердито прожужжала возле его уха, вторая ударилась в щит с такой силой, что он качнулся назад. Звуки, с которыми летели свистящие стрелы, ударяющие о кольчуги, кирасы и щиты, напоминали град, стучащий по металлической кровле дома. Но только град не заставляет людей вскрикивать, как стрелы, впивающиеся в незащищенную кожу.

Казды лавиной шли вперед. Теперь они были достаточно близко для того, чтобы трибун увидел их лица. Лошади их галопом неслись в сторону брешей, пробитых стрелами.

— Пила!— крикнул он. — Вперед!

Конники повалились со своих седел, обезумевшие от страха лошади волочили своих хозяев, застрявших в стременах. Ну что ж, у стремян тоже были свои недостатки, — подумал Скаурус. Лошади дико носились и падали, всадники гибли. Воины, наступающие за первой волной, не смогли удержать своих коней вовремя и на всем скаку врезались в общую свалку. Они тоже падали или в отчаянии пытались пробиться вперед, становясь хорошей мишенью для врага. Ощетинившийся копьями строй римлян пробил широкие полосы смерти в рядах атакующих каздов, но не смог полностью остановить атаку. Крича, как одержимые, кочевники столкнулись с солдатами, стоящими на их пути.

Бородатый воин, склонясь с седла, обрушил на трибуна удар мечом. Марк принял удар щитом, одновременно рубанув кочевника по колену и зацепив его лошадь. Наездник и животное закричали от боли одновременно. Несчастный конь взвился на дыбы, кровь текла по его боку. В шею коня впилась стрела, и он упал, подмяв своего седока. Бородач рухнул на землю, сабля выпала из его слабеющей руки.

Справа, шагах в ста от себя, Марк услышал глухие крики намдалени, бросившихся в атаку. В течение нескольких минут они подавляли врага одной только неудержимостью своей атаки. Как волки, спасающиеся от бросившегося на них медведя, кочевники дрогнули и отступили, но, даже отступая, лучники успевали собирать свою кровавую дань.

Снова казды пытались пробить строй римлян, и снова хорошо обученные копейщики отбросили их.

— Я желал бы только одного — побольше копейщиков, — пропыхтел Гай Филипп. — Нет ничего лучше, чем хорошая линия гастатов, чтобы удержать этих псов на расстоянии.

Но гаста умирала в римских армиях, и у Марка было не много легионеров, привычных к ней.

— Пожелай себе луну с неба, — сказал Марк, обращая в бегство кочевника, который, упав с лошади, предпочел удирать на своих двоих и успел убежать прежде, чем трибун добрался до него.

Виридовикс, как всегда, был сам по себе отдельной армией. Он выскочил из римского строя и, уклонившись от вражеского меча, одним могучим ударом смахнул голову каздианской лошади. Римляне торжествующе вскрикнули, а казды замешкались. Всадник соскочил с мертвой лошади, но недостаточно быстро: высокий кельт уже прыгнул на него, как кошка на ящерицу. Ловкость и сила Виридовикса сделали свое дело, и казд разделил участь своего коня. Голова кочевника скатилась с плеч. Подхватив свой жуткий трофей, галл возвратился в строй римлян.

— Я знаю, что это не в ваших обычаях — отрезать головы, но каким хорошим напоминанием о битве будет она потом, — сказал он Скаурусу.

— Мне, собственно, наплевать, что ты с ней будешь делать, — рявкнул трибун. — Если хочешь, можешь подать ее себе на завтрак.

Обычная невозмутимость Марка рухнула под тяжестью битвы.

Стойкая защита легионеров и дерзкая вылазка кельта, не менее дикого, чем сами кочевники, заставили каздов остановить прямые фронтальные атаки. Вместо этого они отошли на расстояние, где их не могли достать копья римлян, и стали осыпать их стрелами. Марк хотел сразу же атаковать кочевников, но вовремя вспомнил, что случилось, когда отряд васпуракан, атакованный подобным же образом, бросился на каздов. Они были отрезаны от основных частей и изрублены все до единого в мгновение ока. И все же у римлян не было причин безропотно выдерживать наскоки врага.

Скаурус послал гонца к Лаону Пакимеру. Катриш показал, что согласен выполнить его просьбу, подняв над головой шлем, украшенный перьями. Он послал два эскадрона своих соплеменников вперед, чтобы отбросить каздов за пределы полета стрелы. Когда кочевники отступили, Марк передвинул свою боевую линию, прикрывая выручивших его союзников. Ему очень хотелось охватить бой одним взглядом: римский отряд действовал пока неплохо, но что происходило на других участках, понять было невозможно. Количество солдат в обеих армиях, длина фронта и постоянная пыль, висевшая в воздухе, делали общий обзор невозможным. Но по тому, как подавался фронт, можно было судить, что план Маврикиоса работал. Казды, сжатие на обоих флангах, вынуждены были действовать только в центре. Лишенные маневренности, которая всегда была их преимуществом, они стали легкой добычей для тяжеловооруженных латников, собранных в центре. Боевые топоры халога поднимались и опускались, пробивая легкие щиты кочевников и панцири из толстой кожи. Бросаясь в битву, северяне пели боевую песню, и медленная напевная мелодия уверенно звучала среди сумятицы и шума битвы.

Авшар глухо зарычал от ярости. Он недооценил видессианский центр, хотя и знал, что там стояли лучшие солдаты противника. И среди них он заметил того самого чужеземца, который победил его на мечах. Авшар редко проигрывал, так что месть его будет сладкой. Три раза он пускал свои смертоносные стрелы в Скауруса и дважды промахнулся. Несмотря на жуткие слухи о меткости черного лука, он не бил без промаха. Третья стрела была нацелена верно, но под нее попал несчастный кочевник. Он упал, так и не узнав, что его сразил собственный вождь. Увидев, что такой великолепный выстрел пропал даром, колдун выругался.

— Попробуем иначе, — пробормотал он. Он предполагал использовать это заклинание против вражеских волшебников, но оно сработает и здесь. Он передал лук офицеру, стоящему рядом с ним, и успокоил свою лошадь, сжав ее бока коленями, — заклинание требовало движений обеими руками. Он начал нараспев произносить слова заклятия, и даже казд, державший лук, отшатнулся от Авшара — такими ужасными и холодными были эти слова.

Меч Марка вдруг запылал странным мертвенно-зеленым светом. Это испугало его, но не слишком — сегодня в битве было использовано столько магии… Он махнул рукой буккинаторам, чтобы отвести подавшуюся вперед манипулу к боевой позиции.

Авшар снова выкрикнул проклятие, когда увидел, что его магия натолкнулась на сильное препятствие. Он сжал кулаки, но вынужден был подчиниться необходимости и возвратиться к первоначальному плану. Разведчики-казды уже долгое время наблюдали за маневрами императорской армии и доложили ему обо всем, что увидели. Из всех солдат этой армии один был ключом ко всему — и заклинание Авшара не пропадет даром.

— Вот так! Вот так! Гоните этих ублюдков! — крикнул Нефон Комнос. Его голос звучал хрипло и устало, но Комнос был невероятно счастлив тем, как удачно развивается битва. Ортайяс, благодарение Фосу, делал свое дело не так уж плохо, и солдаты действовали лучше, чем он надеялся. Он подумал о том, как обстоят дела у Туризина. Если у него на правом крыле все так же хорошо, скоро казды будут окружены стеной из стали.

Он чихнул, в раздражении поморщился и опять чихнул. Несмотря на струящийся по всему телу пот, ему внезапно стало зябко, пот начал замерзать, тело покрылось коркой льда. Он задрожал от холода в своих доспехах — ледяные иглы пронизывали его тело до костей. Глаза Нефона вылезли из орбит. Он открыл рот, чтобы крикнуть, но не смог произнести ни слова. Последнее, что мелькнуло в его голове, была мысль: а смерть от холода вовсе не так уж безболезненна, как полагают люди…

— Похоже, они усиливают давление на нас, — сказал Ортайяс Сфранцез. — Что ты думаешь об этом, Комнос? Должны ли мы послать еще одну бригаду, чтобы отбросить их?

Не получив ответа, он повернулся к старому воину. Комнос неподвижно смотрел в одну точку и, казалось, не обращал на происходящее никакого внимания.

— Что с тобой? — спросил Сфранцез. Он коснулся ладонью руки генерала и отдернул ее в ужасе, оставив на ней клочок своей кожи. Ему показалось, что он коснулся железа в лютую зиму. Но это было даже хуже. Лед жег его, как огонь.

Почувствовав движение руки Ортайяса, лошадь генерала отступила на шаг назад. Всадник покачнулся в седле и рухнул на землю, как ледяная статуя. Сотни глоток повторили вопль ужаса, вырвавшийся у Сфранцеза, потому что тело Комноса, коснувшись земли, рассыпалось на тысячи ледяных осколков.

— На левом фланге творится что-то неладное! — воскликнул Гай Филипп и выругался.

Чувствительный к изменениям волн битвы, как огонь к меняющемуся ветру, центурион почувствовал атаку каздов еще до ее начала. Пакимер тоже чуял беду. Он послал одного из своих конников на юг, чтобы узнать, что случилось. Через некоторое время он услышал донесение гонца, который крикнул римлянам:

— Комнос убит!

— Всемогущие боги! — прошептал Марк.

Гай Филипп ударил себя ладонью по лбу и снова выругался. Это было то, чего не предусмотрел Император. Ответственность за треть видессианской армии тяжким грузом легла на хрупкие плечи Ортайяса Сфранцеза.

Катриш, который принес эту весть, все еще говорил. Лаон Пакимер выслушал его, затем сказал что-то так резко, что римляне услышали обрывок фразы:

— …держи язык за зубами, понятно?

Конник кивнул, неуверенно отдал честь и возвратился в строй.

— Интересно, о чем они беседовали?

Гай Филипп усмехнулся:

— Ничто хорошего, это я тебе обещаю.

Виридовикс буркнул:

— Ты, конечно, мрачный тип, мой милый римлянин, но боюсь, что на этот раз ты прав.

Когда левое крыло подалось, Маврикиос догадался, почему это случилось. Он послал Зеприна Красного на юг, чтобы спасти положение, но капитан халога был занят схваткой с отрядом каздов, которые прорвались через имперские войска и хозяйничали у них в тылу. Зеприн крушил своим топором одного казда за другим, в то время как Ортайяс Сфранцез оставался командовать левым флангом. Как медленно тонущий корабль, левое крыло отступало под натиском врага. Различные отряды под командованием толковых и опытных офицеров продолжали держаться, но без Нефона Комноса не было главного связующего звена. Ортайяс в своей неопытности посылал солдат то туда, то сюда, усиливая неразбериху.

Слабость левого крыла была и в другом. Несмотря на то, что Пакимер приказал гонцу молчать, слух о том, какименнопогиб Комнос, вскоре распространился по всей видессианской армии. Слухи были противоречивы и зачастую ложны, но имя Авшара глубоко запало в души бойцов. Солдаты молча ждали чего-то. Чего? Они и сами не знали этого.

Император, видя, как план его рушится и казды все сильнее давят на его деморализованных солдат, приказал отступать в лагерь, который недавно покинул полный пылких надежд.

Используя свою замечательную подвижность и замешательство на левом фланге видессиан, казды стали пробиваться маленькими группами. Если достаточное количество каздов пробьется сквозь оба фланга, они смогут отрезать центр от остальной армии. Тогда отступление превратится в катастрофу. Маврикиос не собирался сдаваться без боя. Видессиане могли бы перегруппироваться за полевыми укреплениями и возвратиться к битве на следующее утро.

Марк не сразу понял, что новый сигнал означает отступление. Но барабаны и дудки настойчиво повторяли его. Наконец, поняв смысл команды, он сразу сообразил, чего хочет Маврикиос.

— Мы еще схватимся с ними завтра, — предсказал он Гаю Филиппу.

— Нет сомнения, нет сомнения, — согласился центурион. — Поспешите, ослы! — крикнул он легионерам. — Защитная линия — туда! Копьеносцы! Держите псов на расстоянии!

Он злился скорее по привычке, чем по необходимости. Римляне выполнили маневр, как всегда, четко и безукоризненно.

— Мы что, удираем от этих волков? — резко спросил Виридовикс. — В этом нет никакого смысла. Ну да, мы не побили этих идиотов, но никто не сможет сказать, что они побили нас. Давайте останемся и покажем им небо в алмазах.

Он обнажил меч. Гай Филипп вздохнул, вытер пот со лба и задумчиво поскреб царапину на левой щека Он был готов к бою не меньше, чем кельт, но лучше понимал суровую и горькую реальность сражения.

— Нет, нас не разбили, — сказал он. — Но когда строй подается взад и вперед, как сейчас, только боги могут сказать, что с нами случится. — Он махнул рукой. — Лучше отойти в полном порядке, чем развалиться на части, пытаясь удержаться на одном месте.

— Это слишком холодный стиль войны, вот уж точно. Но во всем есть хорошая сторона — теперь я смогу высушить свой трофей, как полагается.

Он довольным жестом похлопал голову казда, привязанную к поясу. Это было слишком даже для закаленного центуриона, который с отвращением плюнул.

Организованное и четкое отступление, вероятно, является самым трудным маневром на поле битвы. Солдаты считают, что отступление — это поражение, и только сильнейшая дисциплина удерживает их от паники. Видессиане и их наемные союзники при всей пестроте своего состава держались лучше, чем ожидал Марк. Защищенные острыми жалами копий, они начали медленно отходить, шаг здесь, два шага там, унося своих раненых и удерживая фронт в полном порядке.

— Остановись, куда ты? — Марк схватил поводья лошади Сенпата Свиодо.

Юный васпураканин был готов уже атаковать казда, нагло глядящего на него с безопасного расстояния.

— Отпусти меня, будь ты проклят!

— Мы еще посчитаемся с ними завтра. На сегодня ты выполнил свой долг.

Это была чистая правда. Шлем Свиодо был разбит и висел на одном ухе, правое плечо прикрывала грубая повязка, сквозь которую проступали капли крови. Скаурус крепко удерживал его.

— Если у него кишка тонка подойти поближе, пусть себе стоит. Все, что нам нужно, — это держать их на расстоянии, и все будет в порядке.

Он яростно посмотрел на бунтующего васпураканина. Римлянину хватило бы одного приказа трибуна, но Сенпат Свиодо был далек от всякой дисциплины и, надо отдать ему должное, он имел больше причин ненавидеть этого ухмыляющегося казда, чем легионеры.

— Я знаю, с какой радостью ты вывалил бы его кишки в пыль, но что, если ты попадешь в беду? Не говоря уже о том, что твоя жена останется вдовой, нам еще придется спасать тебя, в то время как вся армия отступает.

— Не трогай мою Неврат! — крикнул Сенпат запальчиво. — Если бы она была здесь, мы бы бились с этой свиньей рука об руку! Что до вашей помощи, то мне она не нужна, я не желаю ее. Мне вообще наплевать на вас!

— Но хочешь ты или нет, ты ее получишь, потому что нам не наплевать на тебя, парень, — сказал трибун. Он отпустил поводья лошади. — Делай, что тебе угодно, черт подери, но даже Виридовикс отступает с нами, если ты заметил.

Возникла минутная пауза.

— И он тоже? — Сенпат Свиодо горько улыбнулся. Марк знал, что сумел убедить его.

Сенпат Свиодо развернул лошадь и галопом погнал ее к римскому отряду, который медленно отходил назад.

Трибун следовал за отрядом, наблюдая за порядком, в котором отступала армия. Все было лучше, чем он надеялся. Даже левое крыло не поддавалось панике.

— Ты знаешь, я верю, что все еще обойдется, — сказал он, поравнявшись с васпураканином.

Авшар наблюдал за Ортайясом Сфранцезом. Юный военачальник гарцевал перед левым флангом видессианской армии, пытаясь отвести его к центру. Под своим покрывалом колдун коварно улыбался

— Ровней строй! Удерживай линию! — кричал Сфранцез, энергично размахивая руками. Ему понравилось воевать: это оказалось нелегким, но интересным делом. Решения нужно было принимать сразу же, а ситуации не всегда аккуратно вмещались в стереотипы, описанные Калокиресом. Когда же это случалось, то ситуация опять менялась, причем так быстро, что приказы зачастую противоречили друг другу и становились бессмысленными. Юный дворянин знал, что он слишком часто маневрировал своими отрядами и в результате потерял около сотни солдат. Это причиняло ему боль, ведь они были не черточками на аспидной доске, которые можно легко стереть, а живыми людьми, истекающими кровью. Они умирали, чтобы дать ему возможность научиться боевому искусству. И все же он не думал, что командует так уж плохо. Было несколько прорывов, это правда, но пока ничего серьезного. Он не знал, что командование получил в результате одного из этих прорывов. Он думал, что одно только его присутствие укрепляет дух солдат. Ортайяс пытался представить себе, каким воинственным он выглядит со стороны: в золоченом шлеме, в доспехах, с богато изукрашенным мечом, рукоять которого осыпана драгоценными камнями, в своем плаще, который красиво развевался за его спиной. Правда, был жуткий момент, когда магия Авшара убила Нефона Комноса. Но даже колдун оказывал должное уважение потомку императоров и хмурился, когда Сфранцез объезжал свой боевой строй. Он делал все, чего обычно ожидали от военачальника… за исключением руководства битвой.

Во вражеских рядах взвыли нестройно трубы, и губы Сфранцеза скривились. Затем недовольство сбежало с лица, уступив место страху. Тысяча каздов во главе с самим Авшаром бросилась прямо на него.

— Ортайяс!— крикнул князь-колдун, и его голос четко прозвучал среди стука тысяч подков, бьющихся о каменистую землю. Он поднял руку в железной перчатке. — У меня есть подарок для тебя!

Меч в руке Авшара не был украшенной камнями игрушкой — это был смертоносный меч, кроваво-черный от засохшей крови, крови неисчислимых жертв.

Первый среди всех видессиан Ортайяс Сфранцез представил себе глаза Авшара, скрытые покрывалом, Авшара, и имя этому было Ужас. Душа Ортайяса ушла в пятки, а сердце похолодело от страха и превратилось в кусочек льда.

— Фос пусть смилостивится над нами! Мы все погибли! — истерически выкрикнул он.

Резко повернув свою лошадь, он ударил ее шпорами. Пригибаясь к гриве, чтобы скакать быстрее, он промчался мимо своих ошеломленных солдат — именно это и предвидел Авшар.

— Все пропало! Все пропало! — завывал он. С этими дикими воплями он покинул свою армию, изо всех сил нахлестывая жеребца. Мгновение спустя строй видессианских солдат, изумленных предательством и трусостью своего командира, распался под мощным ударом колдуна-полководца.

Вот кувшин воды в холодный зимний день Если вода очень чистая и ты не трогаешь ее, она может не замерзать долго. Но дай только снежинкам осесть на ее поверхности, и вода тотчас подернется льдом. Так случилось с видессианской армией. Бегство Ортайяса оказалось той снежинкой, которая превратила отступление в паническое бегство. В бреши хлынули дикие орды каздов. Ужас, обуявший солдат, был неодолим.

— Ну вот, мы и дождались подарка! — сказал Гай Филипп сердито, и его простые слова прозвучали хуже, чем грязные ругательства. — Образовать каре! — крикнул он и пояснил Марку: — Чем больше порядка мы проявим, тем менее вероятно, что мерзавцы бросятся на нас. Боги знают, у них сейчас достаточно легкой добычи.

Трибун кивнул, с горечью соглашаясь с центурионом. Отсеченное левое крыло уже бежало. Здесь и там группы солдат еще продолжали упрямо сражаться с обступившими их кочевниками, но большинство предпочитало удирать на восток, бросая на ходу щиты, шлемы, даже мечи. С дикими и радостными криками казды преследовали их, словно мальчишки, которые гонят кроликов.

Но Авшар удерживал власть над кочевниками и повел их в решительную, смертельную атаку на центр видессианской армии.

Многие отряды, атакованные одновременно с фронта и тыла, были сразу же уничтожены. Они не отличались римской маневренностью, приобретенной долгими тренировками, они рвали свои ряды, пытаясь перестроиться. Даже гордые халога смешались в кучу, оставив все надежды на восстановление своего боевого строя. Казды устремлялись в прорывы, усиливая панику и сея смерть своими стрелами и саблями. Уцелевшие рассеялись по всему полю битвы.

В этой дикой бойне пестрый состав видессианской армии превратился в проклятие. Каждый отряд бился сам по себе, не думая об армии как о едином целом.

— Всем соединиться в центре! — подал трубачам сигнал Маврикиос, но было уже слишком поздно.

В хаосе многие подразделения не услышали приказа, а те, кто слышал его, не смогли пробиться сквозь ряды каздов.

Некоторые отряды продолжали сопротивление. Намдалени отбивали атаку за атакой, пока казды не отступились от них.

Отчаянно сопротивлялся Гагик Багратони и тоже остановил захватчиков. Но оба отряда не могли перейти в контратаку.

Как я предсказал Гай Филипп, хороший порядок в строю римлян все еще удерживал их от развала и почти не наносил им потерь Более того, они как бы притягивали к себе бегущих в панике солдат. Иногда к ним присоединялись целые взводы и батальоны. Марк только приветствовал это. Каждый меч, каждое копье прибавляло ему силы.

Эти солдаты прибыли как раз вовремя. Кто-то из командиров-каздов был достаточно умен, чтобы понять, что любая организованная группа солдат представляет потенциальную опасность. Он выкрикнул слова команды и бросил своих людей на римлян. Гулко застучали копыта тысяч лошадей, несущихся на отряд Скауруса.

— Они идут! Ага! Они идут! — радостно заорал Виридовикс. Даже когда все вокруг рушилось, его веселила мысль о предстоящей схватке. Он был прирожденным воином и не скрывал воинственности своей натуры.

Виридовикс выскочил из строя и побежал навстречу каздам, не обращая внимания на стрелы и уклоняясь от ударов мечей, которые сверкали, как частые молнии. Командир кочевников атаковал кельта. Виридовикс увернулся в сторону и ударил врага сам, держа меч обеими руками. Клинок разрубил твердую кожу панциря, ребра врага казда хрустнули, и мертвое тело кочевника свалилось в густую пыль. Римляне приветствовали удачу галла победными криками.

Копий у них оставалось мало, и атака каздов ударила по строю, почти не защищенному копейщиками. Несмотря на свою знаменитую дисциплину, римляне пошатнулись. Передний фронт строя отступил и начал разрушаться. Стоя в передней линии, Марк сражался со всеми наравне, подбадривая легионеров своим мужеством. Он убил одного за другим двух каздов, но еще двое наседали на него с боков. Всадник-казд плашмя ударил его по голове наконечником копья, как дубиной. Это был скользящий удар, но глаза трибуна затуманились, и он упал на колени. Другой казд, пеший, подскочил с саблей наперевес. Трибун поднял щит, отражая удар, но понял, что сделал это слишком поздно. Уголком глаза он увидел, как высокая тень воина появилась за спиной врага, услышал, как топор с хрустом врезался в тело. Казд умер, не успев даже вскрикнуть. Скапти, сын Модольфа, уперся сапогом в его мертвое тело и с усилием выдернул топор из его спины.

— Где твои солдаты? — крикнул ему Скаурус.

Халога пожал плечами.

— Мертвы или рассеяны. Сегодня они дали воронам больше вражьих костей, чем своих собственных.

Сейчас Скапти больше, чем обычно, напоминал волка — старого волка, последнего уцелевшего из своей стаи. Он открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но внезапно все его тело напряглось. Марк с болью увидел, как жало стрелы показалось из груди Скапти. Его единственный глаз немигающе смотрел на римлянина.

— Это место похуже, чем Имброс, — отчетливо сказал он. Пронзительный взор голубого глаза потускнел, и халога рухнул на землю.

Скаурус вспомнил, что халога предвидел свою судьбу, когда римляне покидали его город. Но у Марка не было времени размышлять об этом. Легионеры отступали под натиском превосходящих сил врага, и им негде было получить подкрепление, чтобы заполнить бреши в своих рядах. Скоро они перестанут быть эффективной боевой силой, а бегущая в панике толпа — хорошая мишень для кочевников. Трибун увидел Гая Филиппа, который метался из стороны в сторону, пытаясь найти еще хоть десяток годных к бою солдат, чтобы привести их на помощь отряду. Центурион выглядел разбитым, усталым и раздраженным оттого, что ему не удавалось сделать вещи, которые когда-то он делал играючи.

Вдруг казды в ужасе завопили. Кто-то ударил их с тыла. Смертоносное давление врагов ослабло. Кочевники раскатились кто куда, как шарик ртути, по которому стукнули кулаком.

Лаон Пакимер подъехал к Марку, и усталая улыбка пробилась сквозь его бороду.

— Конный и пеший вместе сделают лучше, чем каждый поодиночке, ты не находишь? — спросил он.

Скаурус горячо сжал его руку.

— Пакимер, ты можешь назвать меня голубой ящерицей, и я не посмею возражать тебе. Никогда еще ничье появление не было так кстати, как твое.

— Это настоящая похвала, — сказал катриш, почесав рябую от оспин щеку. — Не остаться ли нам вместе? — Он снова стал серьезным. — Мои конники защитят твоих солдат, а ты прикроешь нас, если нашему отряду придется отступить.

— Согласен, — тут же ответил Скаурус.

Даже в Риме кавалерия всегда была слабым местом легионов, и почти всегда конные подразделения составлялись из союзников или наемников. Невероятная ловкость и умение катришей, их снаряжение (включая стремена) делали такое подкрепление еще более весомым для Скауруса.

Куда более тяжелая драма разворачивалась на правом крыле видессиан. Из всей армии правый фланг пострадал меньше всего. И теперь Туризин, ободряюще крича своим солдатам, сражающимся в переднем строю, пытался повести их за собой на помощь своему брату.

— Мы идем! Идем! — кричали солдаты Севастократора.

Те отряды в центре, которые еще держались, кричали им в ответ и попытались пробиться к северу, но этому не суждено было случиться. Атака, которую возглавил Туризин, была обречена еще до того, как началась. Казды висели у них на каждом фланге, а солдатам предстояло разорвать ощетинившееся кольцо врагов, чтобы пробиться к своим товарищам. Стрелы вырывали из их рядов десятки людей. Противники атаковали снова и снова, жестокие удары сыпались с фланга, который должен был отбиваться любой ценой, и этой ценой стала атака. Только личное мужество и пример Туризина продолжали вести солдат вперед. И вдруг его конь споткнулся и упал, сраженный одной из черных стрел, которые посылал Авшар. Севастократор был хорошим наездником. Он спрыгнул с мертвого коня и крикнул, чтобы ему привели новую лошадь. Но раз остановившись, даже на такой короткий момент, солдаты Туризина уже перестали двигаться вперед. Против воли Туризина один из его офицеров буквально силой оттащил за узду его коня, и младший Гаврас вынужден был отступить.

Стон отчаяния вырвался у видессиан, когда они поняли, что атака, которая несла им спасение, захлебнулась. Казды вокруг них разразились триумфальными воплями.

Увидев, что все его надежды рухнули, Маврикиос понял, что последняя служба, которую он может сослужить своей стране, — унести с собой в могилу того, кто послужил причиной его поражения. Он позвал уцелевших халога из императорской гвардии. Сквозь шум битвы Марк услышал их четкий ответ:

— Да!

Их топоры сверкнули кровавым отблеском в последнем боевом салюте. Во главе с Императором они бросились на каздов.

— Авшар! — крикнул Маврикиос. — А теперь бейся лицом к лицу со мной, грязный вор!

Князь-колдун повернулся на его крик, сопровождаемый толпами кочевников. Они окружили халога и избивали их. На веем огромном поле битвы солдаты остановились, тяжело дыша, и смотрели на последнюю схватку. Императорские гвардейцы, стойко глядевшие в лицо близкой смерти, сражались с отчаянной отвагой Один за другим они падали мертвыми. Казды тоже не были трусами, особенно когда сражались на глазах своего повелителя. Когда в живых осталось лишь два десятка халога, плотной стеной окруживших Императора, князь-колдун и его слуги-кочевники бросились на них и начали рубить храбрецов, как мясники. Через минуту на поле боя остались одни только казды.

Какими бы слабыми ни были надежды у видессианской армии, они исчезли только после гибели Маврикиоса. Солдаты уже не видели смысла в битве и искали спасения любой ценой. Они бросали своих товарищей, если это давало им шанс уцелеть. Отдельные части все еще сохраняли полный порядок. Туризина Гавраса так смяли, что ему ничего не оставалось, как отступать к северу. На поле битвы теперь царили ужас — и казды.

Своим спасением в тот день римляне были обязаны в первую очередь Гаю Филиппу, который не допустил паники. За свою долгую военную жизнь ветеран не раз видел и победы, и поражения. Он удержал заколебавшихся было людей от паники и этим спас отряд.

— Ребята! — сказал он. — Покажите же вашу гордость, черт бы вас побрал! Держите строй сомкнутым и мечи наготове! Пусть на ваших лицах эти вшивые ублюдки прочтут, что вы еще раз хотите дать им по зубам!

— Все, чего я хочу, — это убраться отсюда живым! — выкрикнул какой-то молодой солдат. — И мне плевать, как быстро я должен для этого бежать!

— Дурак! — Центурион показал рукой на поле битвы, на груды трупов, на каздов, густыми толпами преследующих беглецов. — Посмотрите вокруг себя, эти бедняги тоже думали, что смогут удрать, — где они сейчас? Мы проиграли, это правда, но мы все еще мужчины. Дайте каздам понять, что мы готовы биться и что они должны сперва заработать право быть нашими победителями. Клянусь Юпитером, скорее всего, они отступят. Но если мы бросим щиты и разбежимся в стороны, как безголовые цыплята, каждый за себя, — я обещаю вам: ниодинчеловекне увидит больше своего дома.

— Ты тысячу раз прав, — сказал Горгидас. Лицо грека было изможденным и серым от усталости и боли. Слишком часто он видел людей, умиравших от ран, когда у него не хватало опыта и знаний, чтобы спасти их. Он сам мучился от раны. Его левая рука была перевязана, и пятна крови на рваной одежде показывали, где скользнула сабля кочевника. И все же, хотя и на пределе человеческих сил, он как мог поддерживал центуриона.

— Спасибо, — пробормотал Гай Филипп. Он пробежал взглядом по лицам своих бойцов, пытаясь понять, не нужны ли для укрепления дисциплины более сильные меры.

Горгидас настойчиво продолжал:

— Это единственный способ выйти из окружения целыми. Нужно показать врагу, что мы готовы защищать себя. Знаете вы это или нет, но мы следуем примеру Сократа в битве при Делиуме, когда он пробился к Афинам и вывел с собой из окружения своих бойцов.

Гай Филипп воздел руки.

— Вот это то, чего мне так не хватало: выслушивать бредни о каких-то там олухах-философах. Лечи себе раненых, доктор, и дай мне возможность поставить моих ребят на ноги.

Не обращая внимания на обиженное лицо Горгидаса, он снова оглядел легионеров, недовольно качая головой.

— Пакимер! — крикнул он. Катриш поднял руку. — Прикажи своим всадникам зарубить первого же солдата, который отойдет в сторону.

Глаза офицера расширились от удивления. Гай Филипп пояснил:

— Лучше самим уложить несколько трусов, чем увидеть повальное бегство и погибнуть всем.

Пакимер подумал, затем кивнул и отдал центуриону честь самым торжественным образом. Марк никогда не замечал за смешливыми катришами подобной серьезности. Пакимер заговорил со своими конниками. Разговоры о бегстве быстро утихли.

— Не обращай внимания на Гая Филиппа, — сказал Квинт Глабрио Горгидасу. — Он иногда груб, но он не имел в виду тебя.

— Ну, еще из-за этого впадать в расстройство, — бросил врач коротко, но в его голосе звучала благодарность.

— Этот мягкий на слова парень прав, — заметил Виридовикс. — Когда вот этот (он указал пальцем на Гая Филиппа) начинает говорить, он похож на слабосильного в постели: все выплевывает раньше времени.

Старший центурион фыркнул и сказал:

— Будь я неладен! Ты впервые принял сторону грека, клянусь богами.

Виридовикс задумчиво пощипал усы.

— Да, пожалуй, — согласился он.

— А почему бы и нет, — заметил Марк Гаю Филиппу. — У тебя не было никакой причины грубить Горгидасу, особенно после того, как он удостоил тебя своей высшей похвалы.

— Ну хватит вам обоим кусать меня! — раздраженно воскликнул Гай Филипп. — Горгидас, если ты принимаешь мои извинения, то я их тебе приношу. Боги знают, ты один из немногих виденных мной врачей, кто заслужил тот хлеб, который ест. Ты перевязал мое плечо, когда я вывихнул его, а я наорал на тебя, не подумав.

— Все в порядке. Только что ты похвалил меня гораздо больше, чем я тебя, — ответил Горгидас.

Недалеко вскрикнул легионер: стрела впилась в его руку. Врач вздохнул и пошел перевязывать рану. Сейчас у него было немного работы. Победив в сражении, казды сорвались с привязи, и даже Авшар не смог бы сейчас остановить своих воинов. Некоторые еще преследовали видессианских солдат, но большинство принялись грабить мертвецов или разбивать палатки прямо на поле сражения. Закат уже догорел, и теперь быстро смеркалось.

Утолив жажду крови и пресытившись битвой, кочевники не слишком рвались в атаку, чтобы добить тех немногих солдат, которые все еще упорно держали оборону. Где-то в темноте дико закричал настигнутый каздом человек. Скауруса пробрала дрожь, когда он подумал о том, как близки римляне были к тому, чтобы разделить подобную же участь.

Он обратился к Гаю Филиппу:

— Горгидас сказал правду. Без тебя мы бы разбежались, как испуганные телята, именно ты удержал нас вместе.

Ветеран пожал плечами. Лестные слова заставили его нервничать больше, чем драка в самом огне битвы.

— Я просто знаю, как правильно отступать, вот и все. Черт бы меня побрал — я обязан знать такие вещи, ведь я видел их за все эти годы больше, чем достаточно. Ты начал с Цезарем во время галльской кампании, не так ли?

Марк кивнул, вспомнив, что планировал короткое пребывание в армии лишь для укрепления своей политической карьеры. Прошлое застилал густой туман, словно все это случилось с кем-то другим.

— Я тоже думал об этом, — сказал Гай Филипп. — Ты ведь и сам, знаешь ли, недурно воевал. Здесь, и в Галлии тоже. Иногда и даже забываю, что ты не собирался посвятить себя армии. Ты держишься как настоящий солдат.

— Благодарю тебя, — горячо сказал Скаурус, зная, что центурион говорил так же искренне, как Горгидас. — Ты помог мне больше, чем кто бы то ни было. Если я хоть на йоту стал похож на хорошего солдата, так это потому, что меня научил ты.

— Я всего лишь выполняю свою обычную работу, — сказал Гай Филипп, мучаясь от неловкости. — Довольно бесполезной болтовни. — Он вгляделся в темноту. — Я думаю, что нам уже удалось оторваться от каздов на достаточно безопасное расстояние, и мы можем разбить лагерь.

— Да, пожалуй. Катриши прикроют нас от всадников, если те появятся здесь, а мы сможем окопаться.

Скаурус отдал приказ буккинаторам, и те затрубили сигнал остановиться.

— Да, конечно, — согласился Пакимер, когда трибун попросил прикрыть его отряд во время фортификационных работ. — Ров и насыпь спасут в эту ночь всех нас.

Он наклонил голову, и выражение его лица напомнило Скаурусу о Тасо Ванесе, хотя оба катриша совсем не походили друг на друга.

— Укрепленный лагерь — одна из причин, по которой я решил присоединиться к твоему отряду. Мы таких укреплений строить не умеем.

— Зато вы скачете на конях, как выпущенные на волю дьяволы. Посади меня на лошадь, и я тотчас сломав себе шею.

Но время для шуток прошло, и Марк одобрительно взглянул на катриша. Теперь нужно было серьезно подумать о том, что делать дальше. Пока они укрепляли лагерь, казды не нападали на них, что было очень кстати. Римляне, усталые от боя и от перехода, двигались, как сомнамбулы, зная, что стоит им бросить работу, сон тут же одолеет их. Беглецы из разбитой армии, которые присоединились к ним, тоже помогали — правда, очень неумело — строить укрепления. Большинство солдат, примкнувших к римлянам, были незнакомы Скаурусу, но некоторых он узнал. Марк был удивлен, увидев Дукицеза, занятого установкой кольев. Не думал он, что тощий видессианин, чью руку он недавно спас, выдержит на поле боя дольше, чем полчаса. И все же бывший воришка был здесь, целый и невредимый, в то время как бесчисленное количество высоких сильных парней полегли в битве и усеяли поле своими неподвижными телами… Зимискес, Адиатун, Мазалон, сколько их там было? Увидев Марка, Дукицез застенчиво махнул ему и вернулся к своей работе.

Зеприн Красный тоже был здесь. Косматый халога не работал — он сидел в пыли, обхватив голову обеими руками. Скаурус подошел к нему, и Зеприн поднял глаза.

— А, это ты, римлянин, — сказал он. Голос его звучал глухо, как насмешка над обычным рыком. Огромный синяк красовался на его левом виске, сползая на щеку.

— Болит? — спросил трибун. — Я прикажу своему врачу осмотреть тебя.

Северянин покачал головой.

— Что мне в твоих лекаришках?.. Ни один из них не вылечит меня от воспоминаний. — Он снова уткнулся лицом в ладони.

— Зачем ты обвиняешь себя? Император сам послал тебя гонцом!

— Да, послал, — горестным эхом отозвался Зеприн. — Отослал меня укрепить левый фланг, когда погиб Комнос, — и боги погубили его как раз в это время. Но битва шла хорошо, и мне больше нравилось сражаться с врагом липом к лицу, чем передавать поручения. Маврикиос всегда ругал меня за это. И поэтому я медлил дольше, чем нужно. А этот идиот Ортайяс… (он добавил к его имени проклятие) продолжил командовать.

Ярость сделала голос халога грубым, а гнев более темным и холодным, чем зимние облака его родины.

— Я знал, что он дурак, но не считал его трусом. Когда этот кусок дерьма бежал, меня не было рядом, чтобы остановить всеобщую панику. Если бы я внимательнее относился к своему долгу и поменьше любил свой топор, сейчас мы охотились бы за убегающими каздами.

Марку ничего не оставалось, как только кивнуть и продолжать слушать: в самообвинении Зеприна было достаточно правды, которая делала всякие утешения невозможными. Халога, тускло взглянув на римлянина, закончил:

— Я пытался пробраться к Императору и получил вот это. — Он коснулся своего опухшего синяка — Когда я очнулся, то увидел твоего маленького доктора, который помог мне встать.

Трибун не помнил, когда именно Горгидас помог гиганту-северянину, но, вероятно, невысокого грека было бы нелегко увидеть за спиной великана-халога.

— Я даже не смог погибнуть смертью воина за моего повелителя, — простонал халога.

При этих словах терпение Скауруса лопнуло.

— Слишком многие сегодня погибли, — резко сказал он. — Боги мои, твои, Империи, — все равно чьи, спасли кого-то из нас, будь же благодарен им за то, что мы остались в живых и можем копить силы для мести.

— Да, для мести придет время, — мрачно согласился халога. — И я знаю, с кого нужно начинать.

Ортайясу Сфранцезу очень повезло: в этот миг он не видел Зеприна.

Римский лагерь был не так уж далеко от поля боя, чтобы они не слышали стонов раненых. Их было так много, что, казалось, стоны разносятся далеко вокруг. Нельзя было сказать наверняка, кто кричал от боли: намдалени, видессианин, истекающий кровью, или казд, корчащийся от стрелы в животе.

— Хороший урок для всех нас, — заметил Горгидас, перед тем как перевязать очередного солдата.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Виридовикс насмешливо.

— В страданиях все мы братья, хотя я желал бы, чтобы мы стали братьями каким-нибудь другим способом.

Он смерил кельта гневным взглядом, словно вызывая его на поединок. Виридовикс первым отвел взгляд. Он потянулся, почесался и сменил тему для разговора.

Скаурус наконец заснул тяжелым беспокойным сном, полным страшных видений. Казалось, с тех пор как он закрыл глаза, не прошло и минуты, а легионер уже тряс его за плечо.

— Прошу прощения, командир, тебя ждут, — сказал солдат.

— А? Что? — пробормотал трибун, протирая заспанные глаза и желая только одного: чтобы солдат убрался к черту и дал ему отдохнуть.

Ответ солдата облил его ледяной водой.

— Командир, с тобой хочет говорить Авшар.

— Что? — Рука Марка машинально сжала рукоять меча. — Хорошо, я сейчас приду.

Он быстро надел полный доспех — никогда не знаешь, какие коварные замыслы таит князь-колдун — и с обнаженным мечом в руке проследовал за легионером через спящий лагерь. Два часовых-катриша появились в темноте за пределами освещенного светом костров круга. У каждого наготове был лук со стрелой.

— Он подъехал на лошади, как гость, которого пригласили на торжество, и спросил тебя по имени, — сказал один из них Скаурусу.

Обычное хладнокровное мужество катриша было уязвлено скорее наглым появлением Авшара, чем страхом перед его магической силой. Но товарищ его относился к делу иначе. Он сказал:

— Мы стреляли несколько раз, господин. Он был так близко, что мы не могли промахнуться, и все же ни одна стрела не задела его.

Глаза солдата широко раскрылись от страха.

— Но мы смогли отогнать ублюдка за пределы полета стрелы, — сказал первый катриш уверенно.

Письмена друидов на галльском мече Марка начали тихо мерцать, но не загорелись ярким огнем, как в день поединка с Авшаром. Однако они все еще предупреждали его в колдовстве. Бесстрашный, как тигр, играющий с мышкой, князь-колдун внезапно появился из темноты. Неподвижно, как статуя, он сидел на своем черном скакуне.

— Червяки! Они меня «отогнали»! Вам не выгнать и червей из кучи дерьма!

Первый катриш пробормотал проклятие и прицелился в Авшара Скаурус удержал его:

— Не трать стрел понапрасну. Я думаю, его латы заколдованы.

— Ты прав, повелитель тараканов, — сказал Авшар, резко повернув голову. — Но что это я так неучтив с человеком, которому хочу вернуть кое-что из его имущества. Я нашел это на поле битвы.

Даже если бы Марк не знал характера своего врага, едкий юмор, прозвучавший в его голосе, должен был сказать ему, что подарок колдуна — особого свойства. Он из тех, что приносят радость дарящему, но отнюдь не принимающему. И все же у Скауруса не было возможности отказаться. Пришлось играть в игру Авшара до конца.

— Какую цену ты просишь за него? — спросил он.

— Цена? О, никакой. Как я уже сказал, эта вещь принадлежит тебе. Возьми — и не благодари.

Князь-колдун склонился к тому, что лежало на седле, и бросил это в трибуна. Предмет еще летел в воздухе, когда он повернул своего жеребца и ускакал Марк и часовые в страхе отшатнулись в сторожу, опасаясь колдовской ловушки или какого-нибудь трюка. Но подарок колдуна спокойно упал на землю у противоположной стороны палисада и покатился к ногам трибуна.

Теперь ужасная шутка Авшара стала ясна. На Скауруса остекленевшими глазами глядела голова Маврикиоса Гавраса. Черты лица все еще искажала агония. Часовые снова пустили стрелы в колдуна, но это было бесполезно. Его дьявольский смех без слов сказал им, что стрелы опять не достигли цели.

Гай Филипп, наделенный безошибочным даром чуять беду, уже спешил к ним. Он был одет только в плащ и шлем, а обнаженный меч сжимал в руке. Центурион почти споткнулся о подарок Авшара и, узнав в чем дело, побледнел.

— Как она попала сюда? — спросил он.

Марк объяснил, вернее, попытался это сделать. Он сбивался с мысли каждый раз, когда опускал голову и видел мертвые глаза Императора. Центурион выслушал его и зарычал:

— Пусть проклятый колдун хвастается своим трофеем. Но в конце концов он за все заплатит, вот увидишь. А это (он отдал Маврикиосу прощальную честь) мы уже знаем. Вместо того, чтобы тратить время, пугая нас, Авшар мог бы покончить с Туризином. Но он дает Гаврасу возможность уйти, к тому же, с доброй частью армии.

Гай Филипп был прав. Пока Туризин Гаврас жив — у Видессоса оставался вождь, а после этой катастрофы Империи нужны все бойцы, которых можно собрать. Мысли трибуна вернулись к утру этого дня. Ему хотелось бы избавиться от воспоминаний о мертвом поле у Марагхи.

Дисциплина легионеров снова сыграла свою роль. Полная победа оставила каздов в таком же беспорядке, как и их врагов.

Теперь у Скауруса были кавалеристы — катриши, так что он смог бы встретиться с кочевниками на равных. Так или иначе, римляне должны пробиться и выстоять.

Марк сурово посмотрел вслед Авшару и тихо добавил:

— Нет, игра еще не закончена. Далеко не закончена.