Он как в воду глядел - через два дня под стенами столицы появилась целая орава кочевников. Маниакис поднялся на стену, чтобы получше разглядеть кубратов. Те не предпринимали никаких действий, просто сидели на своих коньках и глазели на оборонительные сооружения Видесса. Маниакис их вполне понимал грандиозность этих фортификаций приводила в благоговение даже самих видессийцев.
      - Может, отогнать их? - спросил Ипокасий. - Сил у нас хватит.
      Маниакис прекрасно понимал, что офицер никак не может простить себе ту давнюю промашку и хочет лишний раз продемонстрировать Автократору, на что он способен.
      - Не надо. Пусть смотрят сколько угодно. Чем дольше они глазеют на мощь столицы, тем скорее поймут: когда наши нынешние трудности останутся позади, шутить с ними мы уже не будем. - Ответив Ипокасию, он едва не осенил себя знаком солнца, ибо его слова основывались не на уверенности, а скорее на суеверной надежде на то, что катастрофы, сотрясавшие империю, рано или поздно должны сойти на нет.
      Но кубраты, постояв еще немного под стенами Видесса, за пределами досягаемости катапульт, повернули своих степных коньков и поскакали на север. Все, кроме одного, передвигавшегося пешком. Этот кочевник медленно побрел к городским воротам. Когда он подошел ближе, Маниакис вдруг заметил, что у него нет бороды. Автократор задумчиво подергал собственную бороду - прежде ему не приходилось встречать ни одного кубрата без малейших следов растительности на лице.
      Добравшись до городской стены, номад вдруг воззвал к стражникам на чистейшем видессийском языке:
      - Молю вас, во имя Фоса, отворите ворота, дабы я мог войти!
      Обычно подобным образом выражались только образованные столичные жители. Но был ли этот кубрат вообще мужчиной? Его голос занимал среднее положение между контральто и тенором.
      - Камеас! - вдруг, словно пробудившись, вскричал Маниакис. - Неужели это ты?
      - Более или менее, величайший, - скорбно ответил постельничий. - Как только меня впустят, я обрету в этом больше уверенности. Я претерпел немало превратностей судьбы и повидал такого в том огромном, необузданно диком мире, что находится за стенами нашей столицы, что стал совершенно иным человеком.
      - Немедленно впустите его! - приказал Маниакис стражникам у ворот, а сам заспешил по ближайшей лестнице вниз и, едва Камеас вошел в открытые ворота, заключил постельничего в объятия.
      - Прошу тебя, величайший, - пролепетал тот, - подобная фамильярность совершенно недопустима для Автократора!
      - Но ведь сейчас ты не в дворцовом квартале, достопочтеннейший Камеас, и не в моем шатре! Что означает, что не ты должен указывать мне, как я смею или не смею поступать, а я тебе, - смеясь, ответил Маниакис. - Следовательно, если мне захочется еще раз тебя обнять, так я и поступлю!
      - Ты прав, - сдался Камеас. - Учитывая обстоятельства, я действительно не имею сейчас права голоса. - Он сказал это с видом человека, делающего вынужденную уступку неразумному младенцу.
      Если бы Камеас был прежним энергичным и полным сил Камеасом, он, несомненно, нашел бы должные, безукоризненные по форме и дерзкие по существу, возражения, но... Бедняга выглядел совершенно изможденным, был тощ, как палка, и гораздо более бледен, чем обычно бывают евнухи. К тому же он страшно замерз и весь дрожал, хотя кубраты одели его по своему обычаю - в шерстяные шаровары и куртку из овчины.
      - Приободрись, достопочтеннейший Камеас! - успокаивал постельничего Маниакис. - Сейчас мы доставим тебя в дворцовый квартал, там ты примешь теплую ванну и насладишься прекрасным вином с засахаренными фигами и абрикосами. Сможешь ли ты выдержать небольшую поездку по городу верхом, или приказать, чтобы для тебя доставили паланкин?
      - О, верховая езда теперь для меня пустяки, - ответил постельничий. - Вот уж не думал, что мне когда-либо случится овладеть этим искусством; тем не менее я им овладел. - Он даже закатил глаза, передернувшись от неприятных воспоминаний. - Видишь ли, величайший, когда находишься среди кубратов, то просто едешь на своей степной лошадке вместе с остальными. Или тебя бросают на съедение волкам. После тех кошмарных путешествий, которые мне пришлось проделать с номадами, коротенькая поездка по ровной дороге до дворцового квартала напомнит мне приятную прогулку вокруг резиденции в ту сладкую весеннюю пору, когда воздух напоен ароматами цветущих вишен.
      - Я ни за что не сумел бы высказаться так поэтично, претерпев столько бедствий, сколько их выпало на твою долю, - сказал Маниакис. - Мы предоставим тебе спокойную, добрую лошадку, а не какого-то степного конька с его тряской рысью и поистине ослиным норовом.
      - Как я вижу, тебе тоже довелось лично познакомиться с этими ужасными тварями, - ответил Камеас. Маниакис согласно кивнул, и постельничий продолжил:
      - А я-то думал, что все мои нелады с этими лошаденками происходят исключительно из-за моей неопытности. Ведь у кубратов нет с ними никаких трудностей.
      Наверно потому, что они сами так же упрямы, как эти твари.
      Он ловко вскочил на поданную ему невысокую кобылу - предложить постельничему мерина показалось Автократору дурным тоном - и, надо сказать, выглядел в седле совсем неплохо.
      - Как же они схватили тебя? - поинтересовался Маниакис. - И что с тобой случилось Потом?
      - Как они меня схватили? - переспросил постельничий. - Знаешь, величайший, я твой вечный должник за очень своевременный совет спрятаться, который ты мне тогда дал. Если бы я остался на открытом месте, номады наверняка убили бы меня или затоптали. Поскольку выбор мест, где можно спрятаться, был невелик, я просто забежал в шатер, залез в постель и накрылся с головой. К несчастью, кубраты вскоре принялись грабить шатры. Одеяло, которым я укрывался, было очень красивым, стеганым, в пододеяльнике из алого шелка. Варвар стянул его с постели - и обнаружил меня.
      - Вероятно, он уже подозревал, что под одеялом кто-то есть? - деликатно осведомился Маниакис; в день злосчастного пира постельничий еще был весьма и весьма дородной особой.
      - Ах, величайший, да. Подозревал. Когда он стягивал с меня одеяло, его шаровары были уже спущены. Хотя я не знал тогда языка кубратов, да и сейчас почти не знаю, за исключением нескольких грязных ругательств, у меня нет никаких сомнений, что он был страшно разочарован, обнаружив, что я не женщина. Если бы я был обыкновенным мужчиной, он наверняка проткнул бы меня настоящим копьем, а не тем, которое держал наизготовку. Но его одолело любопытство, и он решил, что, может быть, живой я интереснее, чем мертвый. Он выволок меня из шатра и показал своему командиру, который, в свою очередь, потащил меня к вышестоящему варвару, - так я и перемещался, как сказали бы мы в Видессии, от простого господина к досточтимому, затем к высокочтимому, пока не предстал перед самим Этзилием. Этзилий знал, что я один из твоих доверенных слуг и что я евнух. Но он не знал, чем евнухи отличаются от остальных людей. Во всяком случае, ему были неизвестны, так сказать, подробности. Он пробовал настаивать на том, что меня следует считать женщиной, но я отрицал это, а добровольно представить.., эх.., доказательства.., отказывался.
      - Очень умно, - одобрил Маниакис. - Чем сильнее возбуждалось любопытство кагана, тем меньше становилась вероятность, что он причинит тебе вред.
      - Об этом я подумал только потом, - сказал Камеас. - Знаешь, величайший, ты в высшей степени воспитанный и тактичный человек; ты никогда не позволял себе проявлять неподобающего интереса к особенностям моего физического уродства. На моей памяти среди власть имущих такое случается впервые. - Голос постельничего прозвучал очень печально, а Маниакис подумал, что бедняга Камеас наверняка натерпелся унижений во времена правления Генесия. Камеас тем временем продолжал:
      - Этзилий, конечно, мог приказать раздеть меня насильно, но предпочел, чтобы я ему прислуживал, поскольку это тешило его тщеславие. Он не уставал хвастаться, как ловко отобрал у тебя все, от императорской мантии, которую он носил прямо поверх своих вонючих меховых и кожаных одежд, до главного евнуха. Наверно, Этзилий думал, что я постараюсь отравить его, если он будет чрезмерно унижать меня. Жаль, что я не нашел способа оправдать его ожидания.
      - Но если каган так хотел, чтобы ты ему прислуживал, почему же он не забрал тебя с собой в Кубрат? - недоуменно спросил Маниакис.
      - Однажды, когда я, так сказать, был очередной раз вынужден подчиниться зову природы, меня выследили негодяи, которые числятся придворными кагана, смущенно признался Камеас. - Увиденное так их поразило, что они выскочили из кустов, в которых прятались, схватили меня и притащили прямо к Этзилию, чтобы продемонстрировать мою наготу кагану, будто я двухголовая змея или еще какое чудо природы. - Желтоватые щеки постельничего покраснели при воспоминании о пережитом унижении.
      Поскольку он замолчал, явно не желая продолжать, Маниакис спросил его:
      - Ну и?..
      - Ну и Этзилий, насмотревшись вдосталь, приказал немедленно доставить меня к тебе, заявив, что ты, несомненно, будешь очень рад получить эдакое добро обратно. - Камеас обиженно засопел. - Лично мне кажется, что его предположение подтвердилось.
      - Мне тоже. - Маниакис положил руку на плечо постельничего. - Каган дурак. Может быть, ты не слишком большая потеря для него, но громадный подарок судьбы для меня.
      - Ты слишком великодушен, величайший!
      Глава 7
      Прошло уже больше недели после того, как отшумели карнавальные представления Праздника Зимы. Пасмурный холодный день клонился к вечеру, когда Камеас прервал невеселые занятия Маниакиса; Автократор изучал состояние годовых денежных поступлений из провинций. По правде говоря, Маниакис был даже рад, что его прервали, - цифры говорили о катастрофическом снижении сбора налогов. С треском захлопнув солидный том казначейской книги учета, он спросил:
      - С чем пожаловал, достопочтеннейший Камеас?
      - Величайший, у входа в резиденцию находится человек, который, утверждая, что он твой брат Парсманий, желает получить у тебя аудиенцию, - ответил постельничий. - Мне кажется, справедливость его заявления может быть наилучшим образом удостоверена именно тобой.
      У Маниакиса даже сердце подпрыгнуло в груди.
      - Наконец мне хоть в чем-то повезло! - воскликнул он, вскакивая. - Я приму его немедленно! И попроси моего отца прийти сюда - он ждал столь радостного известия с еще большим нетерпением, чем я!
      - Все будет исполнено согласно твоим пожеланиям, величайший.
      Не обращая внимания на свое императорское достоинство, Маниакис устремился к выходу из резиденции. Чем ближе к дверям, тем холоднее становился воздух. Тепло во все помещения подавалось от центрального очага по гипокостам кирпичным ходам, проложенным под полами. Но когда за стенами завывали зимние ветры, тепла хватало лишь для отопления внутренних помещений.
      Сейчас Маниакис не обращал на холод никакого внимания. У входа стражники продрогшие видессийцы и халогаи, которые явно чувствовали себя куда более уютно сейчас, чем во время влажной летней духоты, - не сводили бдительных взоров с высокого смуглого молодого человека в одежде конника, нервно прохаживавшегося около дверей.
      Один из стражей, обернувшись на звук шагов Маниакиса, спросил:
      - Так это твой брат, величайший? Или мы сейчас проделаем в нем больше дырок, чем имеется в куске козьего сыра!
      Последний раз Маниакис видел Парсмания перед самым отъездом в ссылку; тогда борода брата была короткой и пушистой, а на щеках оставались места, где волосы еще даже не пробились; теперь же борода стала густой и окладистой, с широкой полоской проседи, которая казалась продолжением большого шрама на левой щеке.
      - Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим мужчиной, брат мой, - сказал Маниакис.
      - Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим Автократором, брат мой, - ответил Парсманий. - Как же такое случилось? Я и узнал-то об этом случайно, в захудалой таверне на самой границе с Васпураканом, когда заезжий торговец приказал выставить вина всем присутствующим по такому замечательному поводу. Я от удивления едва со стула не упал. Прости-прощай Генесий и всякое такое. От этого кровопийцы давно мечтала избавиться вся империя; но тебе-то как удалось влезть в алые сапоги? Наверное, я должен сотворить полный проскинезис, да?
      - Попробуй только - сразу получишь хорошего пинка под зад, - смеясь, сказал Маниакис. Очень коротко он рассказал брату о событиях, приведших его на трон империи, а потом принялся спрашивать сам:
      - Говоришь, ты был у самой границы с Васпураканом? Но почему новости дошли туда так поздно? Я разослал не один десяток писем, разыскивая вас с Татуллием, но все мои усилия не дали никакого результата; иногда мне казалось, что я взываю в полную пустоту, в бездонную пропасть, откуда не возвращается даже эхо.
      - А кто обычно разносит новости? - вопросом на вопрос ответил Парсманий. Торговцы. Солдаты из пополнения. Бродячие актеры. Сборщики налогов, наконец. Не могу сказать, чтобы за последнее время мне часто попадались люди такого сорта; во всяком случае, в той вонючей дыре, где я служил, в маленьком городишке под названием Иверион. Страна принцев ныне стонет под пятой Царя Царей Макурана, а армия его главнокомандующего Абиварда глубоко вторглась в пределы империи и отрезала все пути, по которым до нас обычно доходили новости с востока. Если бы Абивард захотел, то мог бы в два счета раздавить наши полки, но он спешил.
      Рассчитывал наловить рыбки пожирнее. Судя по тому, что мне пришлось услышать по дороге, похоже, он оказался прав.
      - Не могу сказать, что сильно удивлен, - заметил Маниакис. - Мне довелось познакомиться с Абивардом, когда мы вместе сражались, чтобы вернуть Шарбаразу его трон. Он отлично знает свое дело, тут двух мнений быть не может. Сейчас он рвется прямиком к самому сердцу империи, оставляя все остальное на потом.
      До того как младший брат успел сказать еще что-нибудь, старший шагнул вперед и заключил его в медвежьи объятия:
      - Чем больше членов нашей семьи соберется вместе, тем больше будет причин для страха у наших врагов.
      - Есть ли хоть какие-нибудь известия о Татуллии? - спросил Парсманий.
      Маниакис рассказал ему о коротком маловразумительном докладе, полученном от генерала Цикаста.
      - Я сразу же написал ему снова, - добавил он, - но ответа до сих пор не получил. Думаю, он слишком занят, пытаясь отстоять Аморион от макуранцев. Если Абиварду удастся взять этот город, его армии откроется прямой путь по долине реки Аранд до самого моря. Выйдя к морю, он рассечет надвое наши западные провинции.
      - Когда до меня дошло известие о тебе, - сказал Парсманий, - я сперва намеревался пробираться в столицу как раз по долине Аморион, но затем подумал, что могу нарваться там на железных парней, и двинулся вдоль побережья. Как видишь, я поступил правильно; во всяком случае, мы с тобой сейчас разговариваем, а ведь могло выйти иначе.
      - Пускай железные парни провалятся в ледяную преисподнюю, - ответил Маниакис, невольно повторив употребленное братом прозвище, которым видессийцы окрестили тяжеловооруженных конников Макурана. - Ладно, хватит стоять тут: Пойдем. - Он указал на парадную лестницу. - Выпьем подогретого вина со специями, сразу почувствуешь себя новым человеком.
      - Подогретое вино со специями - совсем неплохая вещь и тогда, когда чувствуешь себя старым человеком, - раздался голос незаметно подошедшего старшего Маниакиса.
      - Клянусь Фосом, отец, - засмеялся Парсманий, - ты даже представить себе не можешь, как я рад видеть и слышать тебя! Если где-то поблизости есть подогретое вино, я всегда готов немного выпить. Тем более с тобой!
      Когда они расселись, держа в руках кубки с ароматным, сдобренным гвоздикой и корицей вином, младший Маниакис сказал:
      - Пожалуй, мы разместим тебя в крыле, примыкающем к Высшей Судебной палате. Знаешь, - вдруг прервал он сам себя с весьма самодовольным видом, - а ведь ты скоро вторично станешь дядюшкой.
      - Отличная новость! - воскликнул Парсманий, хлопнув брата по спине. - Как я вижу, ты потихоньку-полегоньку собрал в столице почти весь наш клан. Не хватает только Татуллия, - добавил он, помрачнев.
      - О нем мы можем только молиться, - тоже помрачнев, проговорил Маниакис.
      - Если ты еще помнишь, - поспешил сменить тему разговора старший Маниакис, - перед тем как ты уехал в западные провинции, успела состояться твоя помолвка. Кажется, девочку звали Евгария. Да, именно так; я еще не до такой степени впал в маразм, чтобы забывать имена. Генесий за что-то отрубил голову ее отцу, но сама она здесь, в столице. Думаю, она будет рада увидеть тебя.
      Парсманий поперхнулся вином и закашлялся.
      - Знаешь, отец, - сказал он, вновь обретя дар речи, - мы ведь стояли в этом Фосом забытом Иверионе почти пять лет. Позапрошлым летом я взял в жены местную девушку, Зенонию. И у меня родился сын, маленький Маниакис.
      - Ты обрадовал меня сверх всякой меры, - просиял старший Маниакис. - Раз ты женился, значит, женился. Быть по сему. Дадим семейству Евгарии отступного, и делу конец. После казни главы семейства они очень бедствуют, так что будут рады получить немного золота. Позаботишься об этом? - спросил он, повернувшись к младшему Маниакису.
      - Придется, - ответил тот. - Но золота в казне нет даже на куда более важные нужды. - Он нахмурился, сперва с досады, а затем от усиленной работы мысли. Но вот чело Автократора разгладилось. - Я нашел! - радостно воскликнул он. - Вот оно! Я пожалую им высокий сановный титул! Причем это не только не будет стоить казне ни медяка, напротив, им придется заплатить за предоставленные привилегии. И все равно они будут на седьмом небе от счастья!
      Брат с отцом изумленно воззрились на ликующего Автократора. Затем старший Маниакис оглушительно расхохотался.
      - Будь я проклят, если ты не прав, сынок, - слегка успокоившись, сказал он, фыркнул, отхлебнул вина, чуть не подавившись, снова фыркнул и добавил, утирая навернувшуюся слезу:
      - Да обережет Господь наш, благой и премудрый, бедных макуранцев, когда нашими усилиями империя достаточно окрепнет. Мы не только разобьем их в пух и прах на поле брани, но вслед за тем начисто опустошим их кошельки, а потом вытряхнем их из доспехов и сапог. А если они окажутся недостаточно бдительными, то и из штанов тоже!
      ***
      Камеас заглянул в рабочий кабинет, где Маниакис ломал голову над тем, как растянуть имеющиеся в его распоряжении крохи золота на требуемое время. А если повезет, то и еще на чуть-чуть.
      - Величайший, - сказал постельничий, - у императрицы сильные боли; она считает, что начались схватки. Она только что попросила меня отправиться за повитухой, а затем подготовить Красную комнату к тому, чтобы там мог появиться на свет, если Фос окажется благосклонен, наследник престола.
      - Достопочтеннейший Камеас, - ответил Маниакис, - на дела такого рода мое дозволение не требуется. Со всеми вопросами, касающимися родов, женщины, прислуживающие Нифоне, справятся гораздо лучше меня. Я же, по их собственным словам, лишь неуклюжий, бестолковый, ни на что не годный мужчина. И самая большая услуга, какую я могу, опять же по их словам, в данном случае оказать не путаться у них под ногами.
      - Вообще-то я и не собирался спрашивать твоего дозволения, - неожиданно сказал постельничий, - а всего лишь извещал о своих намерениях. Возможно, услыхав мои заверения в этом, ты сможешь более успешно выполнить поручение, данное тебе служанками императрицы.
      Маниакис некоторое время обдумывал услышанное, потом сказал:
      - Прошу тебя впредь осторожнее обращаться со своим остроумием, достопочтеннейший Камеас. Не то однажды ты можешь случайно кого-нибудь им пронзить насквозь.
      - Слушаю и повинуюсь, величайший, - почтительно поклонился постельничий. Но прежде чем он поспешно вышел, на его бледном лице промелькнула одна из редких для этого человека улыбок.
      Повитуха была очень полной женщиной средних лет, по имени Зоиль. Судя по тому, как быстро и уверенно она шла через анфиладу помещений резиденции, она уже бывала здесь прежде, возможно, принимала роды у жены Генесия; или оказывала ту же помощь кому-нибудь из служанок.
      - Лучшее, что ты можешь сделать сейчас, величайший, - это найти местечко поудобнее, приказать, чтобы тебе подали вина, и терпеливо ждать. - Вольно или невольно Зоиль почти буквально повторила совет женщин, прислуживающих Нифоне. - Может потребоваться время, величайший, - продолжала она, - но я уверена, что у тебя будет чудесный ребенок, а твоя жена сохранит свое здоровье.
      - Благодарю тебя, - ответил Маниакис. Хотя он и был неуклюжим бестолковым мужчиной, но все-таки не настолько бестолковым, чтобы не понимать, что Зоиль не в силах гарантировать обещанное. Женщины порой умирают при родах или чуть позже, от послеродовой лихорадки; умирают несмотря на все искусство и все старания повитух. На случай лихорадки он уже приказал лучшему магу-врачевателю быть наготове и ждать вызова во дворец. Теперь оставалось только молиться, чтобы услуги этого человека не понадобились.
      Немного погодя Камеас вновь зашел в кабинет и сообщил:
      - Под руководством Зоиль мы уже перевели императрицу в Красную комнату. Если Фос наградит тебя наследником, то ему надлежит появиться на свет в покоях, специально предназначенных для родов императрицы.
      Сам Маниакис родился на обочине дороги. Его отец тоже, о чем ему как-то рассказывала бабушка. Как бы сложна и прочна ни была паутина обычаев и церемоний, опутывавших жизнь империи, появление на свет именно в Красной комнате не являлось непременным условием наследования трона. Постельничему, конечно же, это было прекрасно известно, и Маниакис счел неуместным лишний раз напоминать об этом.
      - Нет ли у величайшего каких-либо пожеланий или распоряжений? - спросил Камеас.
      - Ничего такого, что стоило бы особого упоминания, - сказал Маниакис. - Но попрошу тебя иногда заглядывать сюда, дабы стряхивать с меня пыль.
      - Не думаю, что процесс займет столь длительное время, - ответил постельничий с неожиданной уверенностью в голосе. - Мой опыт в таких делах, хоть и весьма ограниченный, подсказывает мне... - Камеас замолчал, поскольку его ограниченный опыт несомненно включал в себя роды жены Генесия, и распространяться на эту тему в присутствии Маниакиса постельничий посчитал невежливым.
      О родственниках Генесия, живущих ныне в монастырях, Автократору периодически поступали доклады, суть которых можно было выразить двумя словами - "ничего существенного". И, пока суть докладов оставалась таковой, это его вполне устраивало.
      Камеас вновь исчез. Наверно, отправился отдавать последние распоряжения относительно подготовки пира, коим надлежало отметить рождение первого ребенка Автократора. Так было объявлено, хотя постельничий, конечно же, знал о существовании незаконнорожденного сына. Маниакис часто спрашивал себя, как поживает сейчас его любимец Таларикий. "Если Нифона подарит мне законного сына, столь же здорового и красивого, как это удалось Ротруде, я стану поистине счастливым человеком", - подумал Маниакис.
      Поскольку ему все равно не оставалось ничего другого, кроме как ждать, он набрался терпения и ждал. Иногда в кабинет заходил кто-нибудь из родственников, чтобы потрепать его по плечу и лишний раз пожелать ему и Нифоне удачи.
      - Я знаю, как ты сейчас переживаешь, сынок, - сказал старший Маниакис. Знаю, что тебе очень трудно; хотя, если послушать женщин, они рады были бы в таких случаях поменяться с нами местами.
      Отец ушел, а вскоре в кабинет заглянула Лиция.
      - Благодарение Господу нашему, - сказала она, - пока в Красной комнате все идет как надо.
      - Да благословит нас Фос, - отозвался Маниакис, очертив у сердца магический круг - знак солнца. - Но ведь она находится там уже довольно долго, не так ли?
      - Так кажется тебе, и наверняка так кажется Нифоне, - улыбнулась Лиция. Но на самом деле прошло не так уж много времени. А подобные вещи, знаешь ли, не происходят мгновенно.
      - Наверное, - не слишком уверенно ответил Маниакис. - У меня масса важных дел, которыми мне следовало бы заняться вместо того, чтобы сидеть тут, пытаясь спрятаться от самого себя. Я даже пробовал ими заниматься, но все валится из рук.
      - Вот если бы ты мог ими заниматься, тогда бы я по-настоящему встревожилась, - засмеялась Лиция. - Империя не развалится на кусочки, лишившись на каких-то несколько часов твоего неослабного внимания. Думаю, если бы ты передал эту толстую пачку листов пергаменте Регорию, он быстро бы с ними разобрался. - В глазах Лиции плясали насмешливые искорки.
      - Он управился бы с ними слишком быстро, - пробормотал Маниакис. - Меня такая головокружительная быстрота не устраивает. Он очень сообразительный парень, и я рад иметь его своим севастом, несмотря на то что сейчас рядом мой отец. Но он предпочитает смотреть на мозаику в целом, не обращая особого внимания на ее отдельные детали.
      - Да. Из нас двоих такая способность досталась только мне. Но что толку? Лиция скорчила гримаску. - Ведь я всего-навсего женщина.
      - Вот если бы я мог сделать тебя моим севастом, а точнее, моей севастой... - начал было Маниакис.
      - Прекрати меня поддразнивать! - Голос Лиции прозвучал более резко, чем обычно в таких случаях. - Мы оба прекрасно знаем, что это невозможно!
      Маниакис взглянул на нее так внимательно, словно видел в первый раз.
      - Извини, - медленно проговорил он. - Мне просто не приходило в голову, что у тебя есть желание принимать участие в государственных делах.
      - Ладно, - вздохнула она. - Я не удивлена. Могло быть и хуже; ты вполне мог не понять, о чем я говорю, даже после того, как я тебе объяснила. Остается радоваться, что до тебя наконец дошло, о чем речь.
      - Кузина, я так люблю тебя... - начал Маниакис.
      - Если ты меня любишь, относись ко мне более серьезно! - оборвала его Лиция.
      - Серьезно? Но я и так отношусь к тебе серьезно. И всегда относился. И если бы теперь были другие времена, я нашел бы способ тебе это доказать. Но сейчас империя вынуждена воевать с кубратами и макуранцами одновременно, а в такой ситуации нельзя заниматься нововведениями, предоставляя женщинам посты, которые доныне занимали только мужчины. Ты справишься с любыми обязанностями, я уверен, но это может вызвать брожение в умах, а как раз этого мы не можем себе позволить. Придется поискать какой-нибудь другой, более приемлемый способ.
      - Я понимаю, - сказала Лиция. - Я все понимаю. Но иногда мне очень тяжело осознавать, что все воспринимают меня как племенную кобылу, представляющую ценность лишь для брака, в результате которого я должна произвести на свет сколько-то там породистых жеребят.
      - Как бы там ни было, я очень рад, что ты рядом, и высоко ценю твое мнение, - сказал Маниакис. - И прошу тебя всегда помнить об этом.
      - Весьма признательна тебе за твои слова, - вздохнула Лиция. - Ни одна другая женщина в империи не может даже рассчитывать на что-либо подобное. Надеюсь, ты не сочтешь меня неблагодарной, если я скажу, что мне этого недостаточно... - Она порывисто повернулась и вышла из кабинета прежде, чем Маниакис успел ответить. Наверно, она поступила правильно, иначе ей пришлось бы слишком долго ждать, пока ему придет на ум сколько-нибудь вразумительный ответ.
      А ему деваться было некуда: приходилось ждать. Так он и делал. Но ожидание явно затягивалось сверх всякой меры. Камеас принес ему ужин, который он покорно съел, не обратив никакого внимания на то, что именно ему подали; затем постельничий помог своему Автократору улечься в постель; затем наступило утро, Маниакис проснулся, и Камеас подал ему завтрак. Из Красной комнаты не поступало никаких известий...
      - Все это длится уже больше суток, - сказал он Камеасу. - Сколько же еще может потребоваться времени?
      - Я говорил с Зоиль, - ответил постельничий. - Из ее слов следует, что госпожа твоя супруга старается изо всех сил. Но первые роды всегда проходят медленно, а в данном случае даже медленнее, чем обычно.
      - Я бы сказал, гораздо медленнее, - пробормотал Маниакис.
      Интересно, подумал он, была ли Зоиль до конца откровенна с Камеасом или побоялась? А может, постельничий предпочел умолчать о некоторых подробностях своего разговора с повитухой? Вряд ли повитуха стала бы скрытничать, ответил он сам себе на первый вопрос. А вот недомолвки со стороны Камеаса более чем возможны.
      Он попытался подойти к дверям, ведущим в Красную комнату, но дворцовые слуги настолько переполошились, что он махнул рукой и ушел, так и не задав ни одного вопроса Зоиль.
      Императрица очень утомлена, - таков был единственный вразумительный вывод, какой он смог сделать из высказываний посвященных лиц.
      Поскольку с момента, как Нифону перевели в Красную комнату, прошло уже более суток, в подобном известии не содержалось ничего такого, о чем Маниакис не смог бы догадаться сам. Он побрел обратно в свой кабинет, бросая сердитые взгляды на всех, кто попадался ему по пути.
      Беспокойство не оставляло его ни на минуту с тех пор, как начались первые схватки; но теперь это было уже нечто большее, нежели простое беспокойство. Его охватила настоящая тревога. Что будет, если он потеряет жену? Поразмыслив, он впал в замешательство, поскольку понял, что испытывает к своей жене лишь малую долю тех нежных чувств, которые питал к ней до того, как их с отцом сослали на Калаврию. Впрочем, он был весьма далек от мысли, что чувствовал бы себя более счастливым без Нифоны.
      Маниакис выпил больше, чем обычно, и весь остаток дня чувствовал себя нетрезвым, причем раздраженным и отупевшим одновременно. Наконец он снова направился к дверям Красной комнаты, исполненный мрачной, изрядно подогретой вином решимости так или иначе добиться ответов на свои вопросы. Он был уже на полпути к заветным дверям, когда из-за них донесся страшный вопль, от которого его ноги буквально примерзли к полу. То был голос Нифоны, но такой высокий, дрожащий и прерывистый... Маниакис и представить себе не мог, что подобный вой может когда-либо сорваться с уст его жены. В этом крике слышались мука, смертельная усталость, но в нем было и что-то еще, для чего он не мог подобрать названия. Слово "усилие" казалось ему неподобающим для данного случая, но, пожалуй, оно все-таки было самым точным.