Крисп двадцать лет понемногу разбирался в их суровых правилах чести; еще лет за двадцать он сумел бы более или менее их понять.

На площадь вернулся Фокиод со своими пожарными. Несчастный, чью просьбу о помощи им пришлось отвергнуть, набросился на них, словно изголодавшийся медведь. Не успев даже отдышаться, пожарные отправились следом за ним. Крисп сомневался, найдут ли они на пожарище хоть что-либо достойное спасения.

Со стороны дворцового комплекса, бряцая оружием, на площадь вышла колонна солдат, воевавших в арьергарде во время неудачливой кампании в западных провинциях. Лица у них были злые — сперва их заставили сидеть в казармах в день Зимнего солнцеворота, а потом вызвали, но не праздновать, а сражаться.

Глядя, как они угрюмо топают по площади Паламы, Крисп подумал, что сегодня вечером лучше не становиться у них на пути.

Через несколько минут долетающий до площади городской шум внезапно стал громче, но радостным его Крисп бы не назвал.

— Твои солдаты расшибают кому-то головы, — радостно пробасил Трюгве. Для него любая драка была развлечением.

Крисп взглянул на медленно ползущие по небу звезды и зевнул.

Хотя ему, по сравнению с прочими видессианами, было не привыкать ложиться поздно, — в конце концов, кому по карману свечи, как не Автократору? — он, если у него был выбор, предпочитал ложиться пораньше. Что ж, сегодня у него выбора не было.

Вскоре прибыл гонец и доложил о сражении к югу от Срединной улицы.

Кажется, он даже не заметил, что его железный шлем съехал набок. Отдав честь, он подтвердил немое свидетельство своего головного убора:

— Ваше величество, эти шлюхины дети навязали нам настоящее сражение. И они давно к нему готовились, уж это точно.

— Только не говори, что они разбили мой полк! — воскликнул Крисп. «Лучше не произноси этих слов, — подумал он, — иначе кое-кто из моих офицеров завтра в это время уже будет рядовым».

— О, ничего подобного, — покачал головой посыльный. — Злости у них хватает, да и упорства поболее, чем я ожидал от толпы, но доспехов у них нет, да и щитов совсем мало. Мы бьем их куда сильнее, чем они могут побить нас.

— Передай Ноэтию, пусть сделает все, чтобы подавить бунт, — приказал Крисп. — Напомни ему также, чтобы любым способом попытался захватить священника Дигена, который, как мне доложили, их возглавляет.

— Да, бегал там какой-то синерясник, вопил всякую чушь. Кажется, ему уже крепко врезали по башке. — Крисп поморщился; каким-то удивительным образом слухи разносили что угодно кроме того, что ему хотелось. — Но ежели он вам нужен живым, так что ж, попробуем.

— За него назначена награда, — молвил Крисп. Услышав это, посыльный, не мешкая, побежал в ту сторону, откуда доносился шум сражения.

Ждать оказалось нелегко. Крисп предпочел бы сейчас оказаться рядом с пожарными или солдатами — те, по крайней мере, занимались настоящим делом. Но если он присоединится к ним, то не сможет отслеживать действия остальных своих сил в городе.

Иногда держаться в отдалении и разглядывать всю мозаику бывает лучше, чем подходить ближе и вглядываться в одно-единственное стеклышко. Возможно, и лучше, но не легче.

Он даже не заметил, когда слуги привезли койки из императорской резиденции — а может, из казарм — и поставили их под навесами. На одной из них уже дремал Эврип, на другой — Катаколон. Девушка, что была рядом с ним в Амфитеатре уже куда-то исчезла. Крисп знал, что младший сын гораздо охотнее оказался бы в ее постели, чем в той, где он сейчас лежал, но с некоторым изумленным облегчением отметил, что Катаколон не осмелился уйти с площади. Парень знал, что ему за это не поздоровится!

Посмотрев на Эврипа, Крисп с удивлением почувствовал, как ему хочется разбудить его и запрячь в работу. Парень — нет, Эврип уже начал становиться мужчиной — мог бы стать для него дополнительной парой глаз и рук. Но все же он позволил сыну спать дальше.

Хотя пожары на площади Паламы давно потушили, Крисп время от времени ощущал запах дыма, доносящийся из других районов города. Ветер, к счастью, уже стих. Если повезет и дальше, он не погонит стену огня и раскаленные угли на уцелевшие кварталы и не спалит их дотла, иначе отстраивать их придется годами.

Крисп присел на койку. «На минутку», — сказал он себе. Он еще помнил, что прилег, но даже не понял, что заснул, пока кто-то не гаркнул:

— Ваше величество! Проснитесь, ваше величество!

— Что такое? Я не сплю, — раздраженно бросил Крисп, но неприятный привкус во рту и слипающиеся веки доказали, что он солгал сам себе. — Ну, сейчас не сплю, — добавил он. — Что нового?

— Мы схватили Дигена, ваше величество, — объявил посыльный. — Успел ранить несколько наших парней, но мы его взяли тепленьким.

— Наконец-то доброе известие, клянусь владыкой благим и премудрым! — выдохнул Крисп и окончательно проснулся. Проспал он, судя по всему, около двух часов — на юго-востоке контуры зданий уже стали заметны на фоне посветлевшего неба. Когда он поднялся, боль в ягодицах и плече подсказала, что спал он в весьма неудобной позе. В молодости этого не было, зато ныне случалось.

— Мы ведем эту сволочь — простите, что называю так священника, ваше величество, но этот тип самая что ни на есть сволочь, — словом, мы ведем его сюда, на площадь, — сказал посыльный. — Куда его доставить потом?

— В самую холодную пропасть ледяного ада Скотоса! — рявкнул Крисп. Солдат, доставивший ему весть, хохотнул. Автократор быстро подумал.

— Его в любом случае не следует сюда вести — у него будет слишком много шансов сбежать. Отправляйся вверх по Срединной улице — его ведь по ней ведут, верно? — и передай тем, кто его охраняет, чтобы его отвели в здание чиновной службы и заперли в подвале, в тюремной камере. А я сразу пойду туда.

Задержавшись ровно настолько, чтобы отсалютовать посыльному, Крисп растолкал Катаколона и велел ему отыскать Заида и доставить того в здание чиновной службы.

— Что? Зачем? — пробормотал Катаколон, проспавший появление посыльного.

Когда отец объяснил, его глаза расширились.

Офицеры халогаев растолкали своих людей — им предстояло сопровождать Криспа по Срединной улице. Барсим, проявив свою обычную расторопность, — он, вероятно, вообще не спал в эту ночь, — уже начал распространять сведения о том, где будет находиться Автократор, чтобы внезапное важное известие отыскало его без задержек.

Здание чиновной службы было огромным и не очень привлекательным на вид гранитным строением. В нем размещались бюрократы, чье положение было недостаточно высоким для работы во дворце, архивы документов, настолько древних, что с ними не было нужды постоянно сверяться, а в подвальном этаже заключенные, чьи преступления были повыше мелких проступков, но не дотягивали до смертной казни. Со стороны здание походило на крепость, а в беспокойные древние времена именно в этом качестве и использовалось.

Однако сегодняшний бунт не обошел стороной и его. Несколько халогаев остались охранять вход, остальные вошли вместе с Криспом в пустой холл, где было тихо и, если не считать света принесенных с собой факелов, темно. Крисп направился по лестнице вниз.

На первом подвальном этаже его встретили шум, свет и сильные запахи факельного дыма, несвежей еды и немытых людских тел.

Тюремные охранники приветствовали его отданием чести и возгласами — его визит оказался неординарным событием, напомнившим о полезности их работы.

— Тот, кто вам нужен, ваше величество, сидит в двенадцатой камере по этому коридору, — сказал старший охранник. От него попахивало вином, что добавляло новую ноту в симфонию местных запахов. Поскольку было утро после праздника, Крисп сделал вид, будто не заметил этого, но мысленно велел себе проверить, не пьет ли тот на службе и в обычные дни.

Двенадцатая камера, в отличие от остальных, ограждалась от коридора не обычной железной решеткой, а крепкой дверью с запором снаружи. Тюремщик вставил в замок большой бронзовый ключ, повернул его и снял запор. Сопровождаемый двумя халогаями, Автократор зашел в камеру.

Два солдата из полка Ноэтия уже охраняли Дигена, лежащего со связанными за спиной руками на соломенном тюфяке, видавшем лучшие годы.

— Поставьте его на ноги, — приказал Крисп.

Охранники повиновались. На лицо Дигена из небольшой раны на черепе стекала кровь. Такие раны всегда сильно кровоточат, а на бритой голове Дигена не было волос, смягчивших бы удар.

Священник дерзко уставился на Криспа, а тот — на него.

— Где Фостий, мразь?

— Если Фос пожелал, то он уже шагает по светлому пути, — ответил Диген, — а я думаю, что Фос этого желал сильно. Твой сын способен распознать правду, когда слышит ее.

— Если ты проповедуешь фанасиотскую ложь, то про тебя я не могу сказать даже этого! — рявкнул Крисп. — Где он сейчас?

— Не знаю. А если бы и знал, то все равно не сказал бы, уж это точно.

— Точно лишь то, что твоя голова украсит Веховой Камень как голова предателя, чья имена доказана. Тебя поймали во время вооруженного бунта, так неужели ты надеешься избежать встречи с палачом?

— Выступить против богатства всегда стоит, а палача я не боюсь, потому что знаю — светлый путь приведет меня прямо к владыке благому и премудрому, — ответил Диген. — Но я могу оказаться столь же невиновен, как и любой из тех, кого в храмах называют святыми, и все равно пасть жертвой твоей злобы, ибо патриарх вместо того, чтобы возглавлять церковную иерархию, служит твоей марионеткой и повторяет твои бесстыжие слова.

Помимо яда, слова Дигена содержали определенную долю правды: если Окситий начнет перечить Криспу, он очень быстро лишится синих сапог вселенского патриарха. Но сейчас и в таком месте это не имело значения.

— Ты был схвачен не за церковные разногласия, а за чисто светские преступления — бунт и измену. И ты ответишь за них, как любой другой бунтовщик.

— Я спою гимн Фосу и поблагодарю его за то, что ты избавляешь меня от этого вонючего мира, который непрерывно искушает и совращает мою душу. Но если ты не идешь по светлому пути сам, то никакие мои гимны не спасут тебя. Ты отправишься в лед и будешь страдать там вечно, потому что душу твою уничтожат подслащенные приманки Скотоса.

— Если бы мне дали выбирать: оказаться на небесах с тобой или в аду у Скотоса, то я, пожалуй, выбрал бы Скотоса. Тот, по крайней мере, не притворяется, будто обладает достоинствами, которых у него нет.

Диген по-гадючьи зашипел и плюнул на Криспа — то ли услышав имя темного бога, то ли просто из ненависти. Тут в камеру вошел Заид, держа в левой руке холщовый мешок.

— Приветствую. А это кто такой?

— Это, — процедил Крисп, — ничтожество, называющее себя священником и заманившее моего сына в сети фанасиотов. Извлеки все, что сможешь, из навозной ямы, которую он называет своей головой.

— Я, разумеется, сделаю все, что в моих силах, ваше величество, но… — Заид смолк. На лице его отразилось сомнение, весьма непривычное для Криспа. — До сих пор я не добился больших успехов, отыскивая секреты еретиков.

— Это вы, любители золота, еретики, — заявил Диген, — потому что ради выгоды отреклись от истинной набожности.

Император и волшебник не обратили на его слова внимания.

— Сделай, что сможешь, — сказал Крисп, надеясь, что Заиду больше повезет с Дигеном, чем с другими пленными фанасиотами, в выяснении природы той магии, что не позволяла ему отыскать Фостия. Несмотря на имеющиеся в Чародейской коллегии редкие магические принадлежности и еще более редкие свитки и кодексы, главный волшебник так и не смог выяснить, почему он не в силах отыскать Фостия при помощи магии.

— Попробую испытание с двумя зеркалами, ваше величество, — решил Заид и принялся извлекать из мешка свои профессиональные принадлежности.

Крисп желал услышать в его голосе уверенность, услышать, как он говорит, что вырвет из Дигена правду несмотря на любое сопротивление священника-ренегата. Но его уши, наученные распознавать подтекст в словах тысяч просителей, офицеров и чиновников, услышали сомнение. Сомнения Заида начали подпитывать его собственные: магия во многом черпала свою мощь в вере, и если Заид сомневается, что сумеет заставить Дигена говорить, то скорее всего потерпит неудачу. Он уже потерпел неудачу, подвергнув другого пленного фанасиота испытанию с двумя зеркалами.

— Есть ли у твоего лука вторая тетива? — спросил император. — Как еще мы сможем надеяться вытянуть из него ответы? — Он мысленно отметил деликатность заданного вопроса. Крисп желал, чтобы Заид подумал об альтернативах, но не хотел деморализовать мага или намекнуть, будто он потерял в него веру… даже если это действительно так.

— Если испытание с двумя зеркалами нам ничего не даст, то это лишит нас самых сильных надежд узнать правду. Да, настойка белены и других трав, которыми пользуются лекари, может развязать этой сволочи язык, но вместе с фактами он извергнет и немало ерунды.

— Но он у меня в любом случае заговорит, клянусь благим богом, — мрачно пообещал Крисп, — или у тебя, или у парня в красной коже.

— Терзайте мою плоть сколько угодно, — отозвался Диген. — Она лишь экскремент моего существования, и чем быстрее она окажется в сточной канаве, тем скорее моя душа воспарит к солнцу и воссоединится с владыкой благим и премудрым.

— Начинай, — велел Крисп.

Волшебник с тревогой на лице установил два зеркала, одно перед Дигеном, другое сзади, потом разжег угли в жаровне. Перед зеркалами заклубился дым, то сладковатый, то едкий.

Но когда Крисп стал задавать вопросы, молчание сохранил не только Диген, но и его двойник в заднем зеркале. Если бы чары сработали, как положено, отражение во втором зеркале произнесло бы правду, несмотря на все попытки Дигена промолчать или солгать.

Рассерженный и униженный, Заид прикусил губу. Разгневанный Крисп втянул воздух меж сжатых зубов — у него появилось неприятное предчувствие, что Диген не поддастся допросам любого вида. Подавляющее большинство людей не выдерживало пыток. Возможно, священник тоже сломается, возможно, ему развяжет язык настойка Заида. Но Крисп не хотел делать ставку ни на то, ни на другое.

И тут, словно желая еще больше пошатнуть его решительность, Диген сказал:

— Я возблагодарю святое имя Фоса за каждую рану, которую мне нанесет палач.

И он во весь голос запел гимн.

— О, заткнись, — бросил Крисп.

Диген продолжал петь. Кто-то поскребся в дверь камеры. Халогай занес для удара топор и пинком распахнул ее. Через порог шагнул священник, но, заметив над головой лезвие топора, шарахнулся обратно.

— Заходи, заходи, — нетерпеливо сказал Крисп. — Нечего там стоять и дрожать. Говори, что хотел.

— Да возрадуется ваше величество, — нервно начал священник, и Крисп сразу настроился на неприятности. Синерясник начал снова:

— Д-да возрадуется ваше величество, я Совдий, прислуживаю в Соборе. Святейший патриарх Окситий, прочитав вчера особую литургию по поводу праздника, направил меня к вам, услышав, что святой отец Диген был схвачен, образно говоря, с оружием в руках, и просил напомнить вашему величеству, что духовные лица при любых обстоятельствах не могут подвергаться телесным пыткам.

— Ах, просил? Ах, не могут? — Крисп едва не испепелил взглядом посланника Оксития, которого в тот момент явно одолевало желание провалиться сквозь пол, но тогда он оказался бы лишь на другом этаже тюрьмы. — А святейший патриарх не забыл, что я лишил головы одного из его предшественников за такую же измену, какую совершил этот Диген?

— Если вы ссылаетесь на судьбу бывшего святейшего Гнатия, — да смилостивится Фос над его душою, — то мне велено также напомнить, что хотя вы полностью вольны назначать любые наказания, пытки таковыми не являются.

— О, вот как? — Взгляд Криспа стал еще более яростным. Совдий сжался, но все же сумел кивнуть. Крисп перевел взгляд на свои красные сапоги; если бы он смог посмотреть себе в лицо, то сделал бы и это. В голове у него заработала та часть его сознания, что взвешивала варианты выбора с привычностью лавочника, отвешивающего капусту. Может ли он сейчас позволить себе конфликт с церковной иерархией, одновременно сражаясь с еретиками-фанасиотами? Он неохотно признал, что не может. И тогда Крисп, рыча, словно пес, что натянул до отказа цепь, но не может вонзить зубы в человека, которого хочет укусить, процедил:

— Хорошо, пыток не будет. Можешь передать это патриарху. А также поблагодари его за то, что он столь великодушно позволил мне использовать палачей так, как я считаю нужным.

Совдий дернул головой вместо кивка, развернулся и выбежал в коридор. Диген за все это время не пропустил и нотки в гимне.

Крисп попытался утешить себя сомнением — вряд ли ренегат заговорил бы даже под пыткой, — но ему страстно хотелось это проверить.

Автократор повернулся к Заиду, который слышал его разговор со священником.

Заид не был дураком и сам догадался, что возложенная на него ответственность потяжелела. И если он не сумеет вырвать у Дигена его секреты, они останутся секретами навсегда. Волшебник облизнул губы. Да, уверенности в нем явно поубавилось.

Диген допел гимн.

— Меня не волнует, если ты пойдешь против патриарха, — заявил он. — Его доктрины в любом случае ложны, а твоих пыток я не боюсь.

У Криспа возникло сильное искушение разложить Дигена на дыбе и терзать его плоть раскаленными докрасна щипцами, и не из надежды узнать, где находится Фостий, — если Диген вообще это знал, — а чтобы убедиться, будет ли он столь же громко презирать пытки, испробовав их. Криспу хватило самообладания распознать искушение и отказаться от него, но желание от этого не ослабело.

Диген же не только не утратил дерзости, но, кажется, и в самом деле стремился стать мучеником:

— Твой отказ освободить меня от грязной оболочки плоти есть лишь еще одно доказательство твоего прогнившего материализма, твоего отрицания духовного ради чувственного, души ради пениса, твоего…

— Когда ты отправишься в лед, то сможешь сколько угодно надоедать Скотосу своей идиотской болтовней, — заявил Крисп.

Диген яростно прошипел проклятие, а затем, к облегчению Криспа, заткнулся.

— Я потратил на тебя слишком много времени, — добавил император и обратился к Заиду:

— Испробуй все, что, по твоему мнению, может сработать. Призови на помощь любое число своих коллег. Так или иначе, но я добьюсь от него ответов прежде, чем темный бог заберет его к себе навсегда.

— Слушаюсь, ваше величество, — негромко и встревоженно ответил Заид. — Если благому богу станет угодно, моим товарищам из Чародейской коллегии повезет больше, и они сумеют пробиться сквозь защитные чары его фанатизма.

Сопровождаемый телохранителями, Крисп вышел из камеры и пошел по коридору подземной тюрьмы. Когда они поднимались по лестнице, один из халогаев спросил:

— Прости, твое величество, но я хочу спросить, правильно ли я понял слова синерясника? Неужели он упрекнул тебя в том, что ты не стал сдирать с него шкуру?

— Именно так, Фровин, — подтвердил Крисп.

В голубых глазах северянина отразилось сомнение:

— Что-то я не пойму, твое величество. Я не страшусь боли и мучений; такое недостойно мужчины. Но я и не бегу им навстречу, раскрыв объятия, как женщине.

— Я тоже, — сказал Крисп. — Впрочем, набожность в Видессе часто отмечена жертвенностью. Я же охотнее стану жить для благого бога, чем умру для него.

— Сказано разумным человеком! — воскликнул Фровин. Остальные халогаи что-то пробормотали, соглашаясь.

Когда Крисп вышел на улицу, уже забрезжил серый свет зимнего рассвета.

Попахивало дымом, но воздух в столице, где были десятки тысяч печей, каминов и жаровен, всегда отдавал дымком. Однако Крисп не увидел на посветлевшем небе большой черной завесы пожаров, и если фанасиоты собирались сжечь город, то их затея провалилась.

Когда император вернулся на площадь Паламы, Эврип все еще спал, а Катаколона он с удивлением застал за оживленным разговором с командиром пожарных Фокиодом.

— Если вы уверены, что все пожары в округе потушены, — говорил младший сын Криспа, — то почему бы вам не отдохнуть? Ни вам, ни городу не станет лучше, если вы настолько устанете, что не сможете откликнуться на следующий вызов.

— Верно, это добрый совет, ваше младшее величество, — согласился Фокиод и отдал честь. — Тогда мы подремлем прямо здесь, если не возражаете — и если отыщете нам несколько одеял.

— Барсим! — позвал Катаколон. Крисп одобрительно кивнул: Катаколон мог и не знать, где можно отыскать одеяла, зато знал человека, которому это известно. Сын заметил его:

— Здравствуй, отец. Я тут командую понемногу, как умею; Барсим сказал мне, что ты занят тем безумцем священником.

— Верно. Спасибо за помощь. Положение в городе в нашу пользу?

— Похоже, что так, — ответил Катаколон с непривычной для Криспа осторожностью в голосе.

— Вот и хорошо, — отозвался Крисп. — Теперь главное — сохранить его таким.

Незадолго до полудня в районах южнее Срединной улицы вновь вспыхнули беспорядки. К облегчению Криспа, посланные туда ночью войска остались ему верны. И, что еще приятнее, ветра почти не было, а это повышало шансы людей Фокиода справиться с пожарами, начатыми еретиками и бунтовщиками — их теперь следовало различать, потому что одни из них оправдывали свои действия, называя их набожностью, а другие попросту вышли на улицы грабить.

Когда посыльные доложили, что и эта вспышка насилия подавлена, Крисп, убежденный в том, что худшее уже позади, поднял по чаше вина с Эврипом и Катаколоном. Но тут прибыл новый посыльный, тюремщик из здания чиновной службы.

— Ну, что еще? — спросил Крисп.

— Дело касается заключенного священника Дигена, — ответил посыльный.

— Так что с ним? — тревожно сказал Крисп. Вид тюремщика ему не понравился. Неужели Диген сбежал?

— Ваше величество, он отказывается от еды, — объявил посыльный. Крисп приподнял брови — намек говорить яснее. — Ваше величество, он не захотел съесть свой паек и заявил, что намерен голодать до смерти.

* * *

Впервые с того возраста, когда он сумел перепрыгнуть через костер, не свалившись в него, Фостий не прыгнул через огонь в день Зимнего солнцеворота.

Теперь все накопившееся за год невезение так и останется при нем. Он давно уже не томился в своей похожей на монашескую келью комнатушке в Эчмиадзине; вот уже несколько недель ему разрешали выходить на улицу. Но нигде в городе в тот день не горели на перекрестках костры.

Темные улицы в праздничный день поразили его своей неестественностью даже когда он сопровождал Оливрию — и неизбежного Сиагрия — в один из городских храмов. Служба была приурочена к закату, который наступил рано не только потому, что это был самый короткий день в году, но и по той причине, что солнце опустилось не за привычный Фостию ровный горизонт, а за горы на западе.

Ночь рухнула на город, словно снежная лавина. Внутри храма, чьи мощные угловатые стены свидетельствовали о том, что их строили васпураканские строители, темнота казалась абсолютной; фанасиоты, в отличие от ортодоксов, не отмечали день Зимнего солнцеворота светом, а словно доказывали, что способны преодолеть страх перед темнотой. Ни единый факел и ни одна свеча не горели внутри храма.

Стоя во мраке, Фостий напрягал зрение, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, но тщетно. С тем же успехом он мог считать, что у него снова завязаны глаза.

Бившая его дрожь не имела никакого отношения к холоду, наполнявшему храм наравне с темнотой.

Никогда еще угроза Скотоса не казалась ему столь реальной и близкой.

Отыскивая ободрение там, где его не смогло дать зрение, он отыскал ладонь Оливрии и крепко ее сжал. Она ответила таким же крепким пожатием, и Фостий задумался над тем, оказывает ли этот зловещий ритуал такое же действие на нее и остальных фанасиотов, какое оказал на него.

— Скоро кто-нибудь завопит от страха, — прошептал он, отчасти и для того, чтобы не стать этим «кем-нибудь». Его шепот, казалось, разнесся по всему храму, хотя он знал, что даже Оливрия едва его слышит.

— Да, — прошептала она в ответ. — Иногда такое случается. Помню, когда…

Он так и не узнал, что она вспомнила, потому что ее слова заглушил громкий вздох облегчения, вырвавшийся у всех собравшихся. По проходу к алтарю шел священник с горящей свечой в руке. Все взгляды обратились к светящейся точке, словно притянутые магнитом.

— Благословен будь Фос, владыка благой и премудрый, — произнес нараспев священник, и все присоединились к нему со рвением, которого Фостий никогда не знал прежде, — милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать.

Прозвучавшие в ответ голоса прихожан отразились от возвышающегося над алтарем конического купола. Для Фостия молитва Фосу нередко становилась просто набором слов, которые полагалось быстро пробормотать, не задумываясь над их смыслом.

Но не сейчас. В холодной и пугающей темноте они, подобно крошечному огоньку свечи, которую высоко держал священник, приобрели новый смысл и новую важность. Если бы их не было, то что осталось бы? Только мрак, только лед.

Фостий вновь вздрогнул.

Священник помахал свечой и сказал:

— Вот душа, затерявшаяся в мире, одинокий огонек, плывущий по океану мрака. Она движется туда, движется сюда, и повсюду ее окружают… вещи. — Это слово, вылетев из темноты, которая не рассеялась даже над алтарем, приобрело устрашающий смысл.

— Но душа — не вещь, — продолжил священник. — Душа есть искра от бесконечно горящего факела Фоса, попавшая в ловушку мира, созданного врагом искр и еще большим врагом больших искр. Окружающие нас вещи отвлекают нас от поисков доброты, святости и набожности, а ведь только они по-настоящему важны.

Потому что души наши вечны, и вечно судимы пребудут. Так зачем обращаться нам к бренному? Еда превращается в навоз, огонь в пепел, новая одежда в лохмотья, а тела наши — в смердящее мясо и кости, а затем в прах. Так какая же польза от того, что станем мы объедаться вкусной едой, отапливать дома так, что в середине зимы начнем истекать потом, облачаться в шелка и меха или предаваться быстро угасающим удовольствиям — так называемой страсти, проистекающим от органов, которыми мы может воспользоваться гораздо лучше, избавляя тело от отходов?

Представив бесконечное осуждение и бесконечное наказание за грехи, которые он, как и любой смертный, наверняка совершал, Фостий едва не вырвал свою ладонь из руки Оливрии. Всякое плотское удовольствие, и даже намек на него, есть безусловное зло, наверняка достаточное, чтобы еще дальше подтолкнуть его к вечному льду.

Но Оливрия сжала его ладонь еще крепче прежнего. Фостий решил, что она нуждается в утешении и ободрении, и если он окажет ей эту духовную поддержку, то это может перевесить его вину — ведь он обратил внимание, какая гладкая и теплая у нее кожа.

Он не стал отпускать ее руку.

— Каждый год владыка благой и премудрый предупреждает нас, что нам нельзя надеяться, будто милосердие его окажется бесконечным, — продолжал священник. Каждый год осенью солнце Фоса движется на небе все ниже и ниже. Каждый год наши молитвы вновь поднимают его, чтобы оно даровало свет и тепло даже злобной фикции реальности, проистекающей из черного сердца Скотоса.

Но берегитесь! Никакое милосердие, даже милосердие благого бога, не вечно.

Фосу могут надоесть наши бесконечные грехи. И когда-нибудь — быть может, уже совсем скоро, если вспомнить греховность живущих ныне; быть может, в следующем году; быть может, уже в этом году — когда-нибудь, говорю я, солнце не повернет на север после дня Зимнего солнцеворота, а станет опускаться все ниже и ниже к югу, пока над горизонтом не останется только красный отсвет, а затем… ничего.

Ни света. Ни надежд. Ни благословений. Навсегда.

— Нет! — взвыл кто-то, и через мгновение этот крик подхватили все прихожане, в том числе и Оливрия, чей голос звучал ясно и сильно. Еще через мгновение к ней присоединился и Фостий; у священника был явный дар нагнетать страх. Не выдержал даже Сиагрий. Фостий никогда не думал, что этот бандит почитал Фоса или боялся Скотоса.

И все это время пальцы Оливрии оставались переплетенными с его пальцами.

Фостий даже не задумывался над этим, с благодарностью принимая сам факт. Ведь вместо одиночества в холодной темноте, которая могла проистекать напрямую от Скотоса, он получил напоминание, что и другие рядом с ним сражаются с этим мраком. А такое напоминание ему требовалось, потому что никогда за все годы молитв в Соборе он не испытывал такого страха перед темным богом.

— Но мы еще можем постом и покаянием доказать Фосу, что несмотря на наши прегрешения, несмотря на развращенность, проистекающую из тел, в которых мы обитаем, мы еще достойны света его хотя бы на год, что еще можем продвинуться дальше по светлому пути святого Фанасия. Так помолитесь же сейчас, и пусть владыка благой и премудрый узнает, что кроется в ваших сердцах!

Если до сих пор в храме раздавались выкрики перепуганных прихожан, то теперь он наполнился их еще более громкими молитвами. Среди богатства и света Собора легко было поверить вместе со вселенским патриархом и его толстыми самодовольными вотариями, что Фос в конце концов обязательно одолеет Скотоса.

Но в темноте холодного храма, где священник молился о свете, вытекающем из мира, словно вода из корыта, подобную уверенность было обрести гораздо труднее.

Поначалу молитвы прихожан показались Фостию просто шумом, но понемногу он стал различать в нем отдельные голоса. Кто-то вновь и вновь повторял молитву Фосу: во всем Видессе и фанасиоты, и их враги обращались к благому богу одинаково.

Другие посылали ему незамысловатые просьбы: «Дай нам свет», «О, Фос, благослови мою жену сыном в этом году», «Сделай меня более набожным и менее похотливым!», «Излечи язвы моей матери, потому что никакая мазь ей не помогает!»

Подобные молитвы были бы уместны и в столичном Соборе. Другие, однако, имели иной оттенок. «Уничтожь все, что стоит на нашем пути!», «В лед тех, кто не пойдет по светлому пути!», «О, Фос, дай мне мужество отбросить тело, оскверняющее мою душу!», «Сокруши их всех, сокруши их всех, сокруши их всех!»