15

Утро вдвоем

– А не покататься ли нам на лыжах? – с ходу спросил меня Соломатько, когда я с утра пораньше постучалась к нему, чтобы спросить… Сама я точно не знала, что же я хотела у него спросить, но Маша спала, а я уже часа два как маялась, все гоня и гоня очень противоречивые мысли и чувства, обуревавшие меня со сна.

– У тебя есть лыжи? – От неожиданности я даже засмеялась, а Соломатько, похоже, тоже обрадовался, что застал меня своим вопросом врасплох.

– Есть.

– И где же?

– А под диваном.

Я точно знала, что раньше под диваном ничего не было. Значит, Соломатько действительно ходит по дому, пока мы спим, а потом возвращается сюда как ни в чем не бывало.

– Достань, пожалуйста, лыжи, Егоровна. Не покатаемся, так хоть помечтаем, а?.

Подозрительно оглядываясь на Соломатька, я наклонилась и присела. Он, естественно, встал прямо за моей спиной и ненароком прислонился ко мне, когда я садилась.

– Ой, Егоровна, извини, не удержался. Просто ты ужасно симпатичная, когда лица не видно…

Я повернулась к нему, а он, шутливо прикрываясь руками, стал оправдываться:

– В том смысле, что когда лицо видно, то ты красивая, а вот сзади – симпатичная… Так и хочется привалиться к тебе разок, другой, третий…

Вздохнув, я достала из-под дивана две пары лыж.

– Я вообще-то не люблю кататься на лыжах…

– Ох, еще и на лыжах не любишь, а я думал – только… гм…

– А ботинки?

– Разберемся! – подмигнул мне довольный Соломатько и неожиданно спросил: – А Маша смеяться не будет, когда увидит, что мы на лыжах, гуськом, дружненько…

– Не знаю… Может, и ее возьмем? – неуверенно спросила я, в душе надеясь, что Маша все еще спит. И удивляясь, удивляясь сама себе.

Неужели это я? Умная, ироничная и равнодушная… За пятнадцать лет без него я и правда поверила, что я равнодушная и холодная женщина. Из всех мужчин мне больше всего нравились хорошо загримированные артисты, произносящие чужие слова. И часто, разговаривая на передаче с кем-нибудь из приглашенных звезд, я так жалела, что пришлось услышать его собственные слова – жалкие, неумные, себялюбивые и тщеславные… Любовников же своих терпела, пока надеялась, что вот-вот сейчас влюблюсь, вот еще немного, и я стану о нем скучать, и нуждаться в нем, и радоваться встрече…

А сейчас… У меня было ощущение, что кто-то невидимый взял меня за руку и ведет, и сопротивляться невозможно, бесполезно – так хорошо там, куда меня уводят…

Сама не зная зачем, я надела ботинки, казавшиеся совсем новыми, стараясь не думать, чьи они.

– Танины, ей покупали, но она в них ни разу не каталась, – ответил на мои мысли Соломатько и внимательно посмотрел мне в глаза: – Об этом думала?

Я смутилась и отвернулась. Вот тебе и на. Бежать, бежать надо отсюда, и как можно скорее!

– И не вздумай бежать и Машку уволакивать! Слышь, Егоровна?

– Откуда ты… – Я опустила руки и повернулась к нему.

– Почувствовал, как дуновение ветерка, дурного и промозглого. Ага, вот такое вдруг появилось ощущение.

Мы постояли друг напротив друга несколько мгновений, и я, как будто меня толкнули, очнулась. И резко отступила назад.

– Пошли?

– Ну пошли, так пошли, – ухмыльнулся Соломатько и провел рукой по моему плечу. – Ровненькие, ровненькие плечики какие…

Я, наверно, приостановилась, потому что он, хмыкнув, не сразу снял руку и проговорил:

– Молодец, Егоровна. В хорошей спортивной форме. Настоящая лыжница!

Я только покачала головой, не зная, кто меня больше удивляет – он или я сама.

Мы вышли на улицу. Было тихое утро, солнце едва пробивалось сквозь ровную плотную пелену облаков. В саду было необыкновенно красиво – белый, чистейший снег покрывал деревья, кусты. Я повернулась к Соломатьку, чтобы сказать ему о том, как красиво вокруг, но увидела его насмешливый взгляд и промолчала.

– Так, давай, Егоровна, ты впереди, я догоняю. Ну все, как обычно. Только не шпарь очень, а то у меня с утра что-то нога болит… Ударил, наверное, или потянул…

– Где болит? – тут же вскинулась я. Не хватало еще, чтобы от этих дурацких игр с ошейником на ноге у него действительно что-то заболело.

– Да вот, в колене… Ой… – сморщился он. – Даже не знаю, как пойду…

Я развернулась, как смогла, на лыжах и присела рядом. Что мной руководило – не знаю, и даже думать не хочу. Только я потрогала его коленку, крупную, ровную, и спросила:

– Так болит?

– Нет, внутри где-то… Ох… Да что ж это…

– Тебе, наверно, не надо на лыжах, а? – Я посмотрела на него, надеясь, что он придумал это просто так, чтобы я лишний раз побеспокоилась о нем.

– Погоди… Держи вот так ногу мою внизу, а я дерну… – Он действительно изо всех сил дернул ногой так, что я не удержалась и села в снег. – Все, кажись, Егоровна, прошло. А ты-то что приземлилась? Давай руку.

Он протянул мне руку без перчатки, и я дала ему свою. Соломатько рывком поднял меня с земли и тут же отпустил мою руку. А я еще долго как будто ощущала его крепкую горячую ладонь.

– Не грусти, Егоровна, боль у меня прошла. Сейчас такую опушку тебе покажу – закачаешься. Здесь вообще роскошные места. Вот все думаю наворовать у бандитов столько денег, чтобы уже ничего не копить, а только тратить. Поселюсь здесь навеки… Буду ходить и ходить по опушкам – зимой и летом… Вот, о тебе вспоминать… Как ты мне чашечку коленную вправляла.

Я вдруг почувствовала, что мои глаза наполнились слезами. Спроси меня, о чем я плакала, идя по прекрасному утреннему лесу на Таниных лыжах, утопая в снегу и Соломатькином голосе, который заполнял всю необъятную лесную тишину, проникая в каждую клеточку моего тела, я бы точно ответить не смогла.

Когда я вошла, переодевшись после лыжной прогулки, Соломатько стоял у окна лицом ко мне и сиял. Я невольно улыбнулась в ответ.

– А что, Егоровна, вообще хреново одной-то? – невинно осведомился Соломатько, все так же светло и дружелюбно улыбаясь.

Я вздохнула:

– Я думала спокойно выпьем кофе после спортивной пробежки, а ты… Ну ладно. Хреново в каком смысле?

– Хреново в смысле тошно, – перешел на вкрадчивые обертона Соломатько, еще и подмигнув.

– Как тебе сказать…

– Честно! Честно, Егоровна, как старому…

– Кобелю. Если честно, то иногда взгрустнется.

– И всего-то? – сощурился Соломатько, явно настроенный как следует подразнить меня игривыми намеками. – Разливай, разливай, кофеек-то, а то остынет. И плюшечку пододвинь мне, ту, попышнее…

– Да, именно взгрустнется, – я протянула ему булку, – когда я представлю, что вот был бы у меня приятный, молчаливый муж, с которым в субботу можно сходить в Консерваторию или в пиццерию, по погоде. Встретить там друзей… потом пойти домой под ручку… или за ручку…

– У тебя и запросики, Егоровна! Ладно, давай дальше. Какой, какой он, опиши поподробнее.

– Ну, какой… – задумалась я, представляя себе то соседа Максима, то еще какого-нибудь своего несостоявшегося жениха, и от этого мне стало вдруг так нехорошо, что я даже помотала головой. – Какой… С чувством юмора!

– Да нет, – поморщился Соломатько. – Из себя какой он?

– А-а-а… – Я опять невольно в мыслях перебрала женихов и вздохнула. – Ну, не знаю. Наверно, представительный такой, крепкий…

– Крепкий в смысле фигуристый? – очень серьезно спросил Соломатько, поглаживая себя по небольшому сбитому брюшку.

Я засмеялась:

– В смысле ниже пояса. Доедай, а то сейчас примчится Маша с проверкой, не порешил ли ты охранника.

– Не порешил ли я… – повторил ничуть не обескураженный Соломатько и с ходу другой рукой крепко прижал меня к себе, хамовато, как мне показалось, ощупывая сзади.

– Ты чего-нибудь хотел? – очень умно спросила я и с большим трудом вывернулась из его объятий, удивительно грубых для таких интеллектуальных претензий.

– Я-то? – Он поскреб подбородок и засмеялся.

А я, вместо того, чтобы вздрогнуть и затрепетать, как вчера или сегодня утром, вдруг впервые заметила, что его четко очерченный подбородок, совершенно такой же, как у Маши, перерезает ровная, глубокая линия. Но у Маши ее нет. Неужели я настолько его забыла? Не могла же эта бороздка появиться только сейчас? Он принял мое молчание за что-то совсем другое.

– Ну, извини, Егоровна, не хотел обидеть. Не загружайся. Я, кстати, тебе тут кой-чего написал ночью. На память о прекрасных и светлых днях, проведенных без тебя. Вот возьми. – Он протянул мне бумажку, аккуратно исписанную мелкими буковками.

– Что это? – Я отлично помнила этот почерк, потому что хранила, дура, все годы три с половиной загадочных неоконченных стихотворения, которые Соломатько посвятил мне, хотя никак не могла взять в толк ни тогда, ни позже, почему и когда, судя по меланхолическому сюжету, я бросила несчастного автора.

– Потом прочтешь! – Он отобрал у меня бумажку, свернул в гармошку и сунул в передний, «ляжечный», карман Машиных брюк, в которых я по-прежнему не очень уверенно себя чувствовала, но свои черные джинсы уже из принципа не хотела надевать. – Давай, что еще принесла? Что там под крышечкой? – быстро и плотоядно спросил Соломатько, громко чмокнув заблестевшими в предвкушении еды губами.

16

Canis vulgaris

Наверно, трудней всего расстаться не с другим человеком и даже не с собственным прошлым, а с нежно, годами взлелеянным идеалом. Я смотрела на Соломатька и теперь-то уж вполне отдавала себе отчет – вот он, человек, из-за которого я, умница-красавица, положительная и замечательная, осталась одна. Потому что и через много лет он мешал мне адекватно воспринимать окружающих мужчин. Вот человек, которого я так и не смогла забыть. И от которого я и сейчас, похоже, теряю рассудок… Вот он и не он. Разве человек, которого я любила, от легкого прикосновения которого до сих пор замираю внутри – вот только сегодня утром замирала, – разве мог бы он так прожорливо есть, торопясь и жадно глотая, после того, как был оскорблен в своем самом естественном мужском желании?

Хотя, может, он вовсе и не был оскорблен… Может, и не желал ничего, а просто проверял – взгляды мои растерянные вспомнил, утренние, на прогулке, или как я с коленочкой его заволновалась, или как руку последняя отпустила, – и решил проверить, что это значит. И все равно – что ж жрать-то так, да еще прямо у меня на глазах?!

Спрашивается: а кто больше оскорблен?

Я сама остановила свои мысли и спросила Соломатька, задумчиво катающего по столу обгрызенную косточку:

– О чем ты думаешь?

– Егоровна, – ответил мне Соломатько, подкинув косточку и поймав ее на лету вытянутыми в смешную трубочку губами, – а ты в клуб ветеранов самодеятельной песни не входишь? Песенки у костра в ля миноре под три аккорда, супчик из котелка, одна пара запасных носков на двоих влюбленных…

– Ты что, вот об этом сейчас думал?

– Да нет… Просто хочу тебе сказать, что ты производишь впечатление удивительно несовременного человека, несмотря даже на модную профессию и стильные шаровары, которые, кстати, тебе слегка маловаты и наводят меня на раздражающие мысли.

– Например?

– Например, зачем тебе трусы такого фасона здесь, на моей даче, вернее, на даче нашей семьи, где ты околачиваешься в качестве… м-м-м… скажем, моего охранника?

Я пожала плечами:

– Ерунда. Трусы удобные, называются стринги, на них хорошо смотрятся любые брюки. Думаю, ты в курсе, как глубоко семейный человек.

– Не расскажешь, чем именно они удобные? – Соломатько смотрел на меня, улыбаясь.

– Нет, не расскажу. О чем-нибудь серьезном ты думаешь?

– Думаю. – Соломатько откинулся поудобнее. – Почему у тебя не отрастают собачьи радости?

Я прямо подавилась:

– Эт-то что еще такое?

Он усмехнулся:

– А это такие забавные мешочки, которые неумолимо обвисают у женщин по обе стороны рта к сорока годам. И придают им выражение обиженных собачек Или злых собачек. У кого как.

– У твоей Татьяны – как? – спросила я и на всякий случай чуть отодвинулась вместе со своим креслицем, чтобы он ненароком не смог пнуть меня.

– Фол, Егоровна. У моей Танечки – выражение любимой собачки. Устраивает?

– Вполне. У меня не отрастают, потому что я каждый день бью себя по подбородку, за завтраком, другого времени нет. Вот приблизительно таким образом… – И я изо всех сил несколько раз стукнула себя кистью по подбородку, продемонстрировав свой утренний массаж Соломатько даже вздрогнул.

– Меня не надо! – попросил он и тоже отодвинулся от меня.

Я кивнула:

– Не буду. Это меня Машина прабабушка, моя бабушка научила, еще лет пятнадцать назад. Бабушку Веронику ты помнишь.

– Да уж…

Я остановила его рукой:

– Не надо. А за что ты так напустился на бедных бардов? По-моему, там много хороших людей, не испорченных нашим ужасно-буржуазным капитализмом и всеми его жвачными прелестями.

– Веришь в то, что говоришь?

– Конечно, – пожала я плечами. – Это очевидно. А ты-то что? Чем они тебя обидели? Ты же раньше и сам пел. И даже, кажется, сочинял.

Соломатько, прищурившись, улыбался и смотрел мимо меня. Я поняла – спрашивать бесполезно. Наверно, и правда обидели. Может, песню какую обсмеяли, в сборник не взяли. Вполне могу себе представить, что богатый и безусловно развращенный богатством Соломатько вдруг захотел, чтобы и его песню исполняли по радио, а он бы при этом тонко и снисходительно улыбался.

– Хорошо. Не хочешь – не говори. А почему я-то – ветеран песенного клуба? Я ни одной песни до конца даже в юности не знала.

– Да потому что ты вопросы такие задаешь – романтично-придурочные! О чем я думаю… Да ни о чем! Я вообще не имею обыкновения думать вне работы. Я прихожу на работу в десять. До восьми вечера думаю. В пятницу – до шести. Иногда приходится думать даже в субботу. И все, понимаешь? В остальное время я живу. Живу! А ты вот, Егоровна, о чем думаешь ты? Может быть, о социальном статусе феминистки?

Я посмотрела в его откровенно злые глаза и спокойно ответила:

– О социальном статусе женщины, растящей ребенка без отца при живом и даже официально зарегистрированном отце.

Я взяла пустые чашки, подгребла со стола салфеткой обгрызенные куриные кости в тарелку и хотела уйти.

– А что ж ты его, ребенка этого, без отца-то растила? – тихо и также зло спросил меня Соломатько. – Столько лет выкобенивалась, лелея и теша свою гордыню, а теперь о социальном статусе задумалась? Дура – твой социальный статус. Поняла? И вообще – хватит!

Я не уловила момент, когда Соломатько неожиданно вскочил и, ловко повернув меня к себе спиной, заломил мне обе руки. В первую секунду я и не поняла, чего он хотел. У меня даже успела промелькнуть мысль, что он таким образом рассчитывает добиться своего… Но, когда он больно ухватил меня сзади за волосы и наклонил еще ниже, я почувствовала легкую тревогу.

– Ты что, озверел? – с трудом произнесла я, пытаясь разогнуться и чувствуя, как тяжело, толчками застучала кровь в голове и где-то внизу шеи, на уровне ключиц.

– Хватит! – прикрикнул на меня сверху Соломатько и больше ничего не говорил, не отпуская меня и очень неприятно при этом сопя, шумно и зло.

– Игорь… Что хватит-то? – постаралась я как можно спокойнее вступить с ним в диалог, судорожно вспоминая азы обращения с идиотами, у которых случаются психические припадки. Знала бы, вообще говорить с ним ни о чем не стала…

Соломатько стал издавать негромкие странные звуки, похожие на рычание, и тянул мои руки за спиной все выше и выше. Я замолчала, чтобы он ненароком не вывернул мне руки или не сломал шею.

– Зови эту… свою… – прорычал он.

– Прекрати… Ты совсем придурок, что ли? – просипела я, явно рискуя оказаться со сломанной шеей.

– …которую ты родила без моего согласия! – Он дернул меня сзади за руки. – Без согласия и желания!

Я непроизвольно покачнулась вперед, а он, видно чтобы удержать меня, еще сильнее натянул мне волосы.

– И все, давайте, выпускайте меня отсюда к чертовой матери!

Несколько лет назад я брала интервью у инструктора по джиу-джитсу, который был к тому же мастером всяких других восточных единоборств. Меня тогда поразило одно правило нападения. Не знаю, насколько оно универсально для борьбы, но мне лично оно запомнилось лучше всего, потому что поразило психологической точностью и простотой. Если говорить приблизительно, то оно заключается в том, чтобы первым делом быстро и коротко расслабиться, и только потом сконцентрироваться и нападать.

Я уже давно забыла, как правильно расслабляться по хитрой технике восточного боя, а в тот момент и вовсе ни о чем таком не думала. Я просто обмякла у Соломатька в руках. Я опустилась бы на пол, если бы он по-прежнему не держал меня за руки сзади. У меня подогнулись коленки от неожиданной боли, от непонятного страха, от нахлынувшей обиды – ничего себе, говорили-говорили, а потом он взял и воспользовался тем, что я потеряла бдительность!..

Соломатько, почувствовав, что я повисла у него в руках, встряхнул меня, проорав мне прямо в ухо:

– Эй, ты чего? Кончай придуриваться! Что за дешевый спектакль, а, Егоровна? Ты меня слышишь?

Он отчего-то очень испугался. Может, боялся,. что я, как в первый день, грохнусь сейчас в продолжительный обморок А я совершенно безо всякой внутренней подготовки и злой мысли несильно пнула его. Я не целилась и целиться не могла, потому что ничего не видела сзади, но попала в то место, куда героини боевиков бьют на целясь и со злости. Я попала ему прямиком под коленную чашечку.

Соломатько взвыл, резко отпустил меня, и мы оба почти одновременно шлепнулись на пол. Я – на колени, он – на бок. Увидев, что он держится за ушибленное колено, я сразу вспомнила, что это то самое колено, которое я так трогательно растирала ему в лесу, час или два назад. Я вздохнула и стала растирать свои собственные коленки, на которых наверняка будет по огромному синяку, хорошо, что Машкины брюки смягчили удар. Потом я посмотрела на свои сильно покрасневшие запястья. Покрутила ноющими кистями, похрустела шеей, тоже ноющей и тянущей где-то слева, и взглянула на Соломатька. После чего, не раздумывая, быстро расстегнула замочек строгого ошейника у него на щиколотке и негромко сказала:

– Действительно, хватит. Иди, пожалуйста.

– Куда? – как будто удивился Соломатько.

– Как куда? – в свою очередь удивилась я. – Куда ты хотел идти. Домой, наверно, к Танечке. Или в милицию. Или в объятия какой-нибудь школьницы старших классов. Ты же рвался куда-то. Требовал, чтобы тебя выпустили. В общем, иди. Ну, чего ж ты?

Ладно! – Соломатько сел, взял с пола ошейник и повертел его. – Пойдем… Чуть попозже… И далась тебе моя Танька! Успокойся. У замужних проблем еще больше, поверь. Знаешь, у меня была одна… одно любимое существо. Верное и искреннее. Ризеншнауцер Василиса. Разорвали ее соседские собачки, Ваську мою, заиграли до смерти… Все покусывали да потявкивали, вот как мы с тобой сейчас, да шею ей и перегрызли… Подхожу, а она уж не дышит. Да-а… А ты – Танька-Танька… При чем тут вообще она? У Таньки моей… – Он замолчал.