Пространство перевода - Зеленый дом. Избранные стихотворения

голубеет высота.

Богадельщик в землю тычет

то лопатой, то кайлой,

он владельца шкурки гладкой

зашибает рукояткой,

чтобы сразу дух долой.

Опекун скандалить станет –

нализались, подлецы!

С кротолова взятки гладки,

лишь винцо шибает в пятки

хмелем затхлой кислецы.

Над домом вечер тяжко сник.

Скоблит колоду ученик

и соскребает со столов

ошметья сала и мослов.

Шумят в пекарне за стеной,

повсюду тяжкий дух мясной,

рабочий фартук, кровью сплошь

загваздан, стал на жесть похож.

Он замер с тряпкою в углу;

он видит, как бредет к столу

мясник – старик, но будь здоров –

и двое старших мастеров.

Зовут: мол, скромника не строй.

На блюде – шкварки; пир горой.

Хозяйский пес слюну пустил.

Тут парню не хватает сил.

Он видит тучи синих мух,

он чует хлева смрадный дух.

Блестит прилавок, словно лак,

рука сжимается в кулак.

Один из младших мясников

глядит на парня: ишь каков, –

и, поучить решив уму,

дает затрещину ему.

Багровый след во всю скулу;

парнишка тащится к столу

и там, себя в руках держа,

глядит на лезвие ножа.

И после скитаний, и после труда,

днем, вечером, ночью – короче, всегда

с терпеньем кровать ожидала меня,

собой половину жилья утесня.

От сырости и от мороза не раз

спасал меня этот подгнивший матрас,

хотя с голодухи качало порой,

хотя надувался водою сырой.

Но, видно, пришли окаянные дни –

торчат у стены только козлы одни.

О место, где прежде стояла кровать, –

здесь женщинам долго уже не бывать!

Укрой, схорони! Возврати мне мечту,

мой потный матрас у меня в закуту.

Ложусь и в отчаяньи пробую я

дождаться шарманщика Небытия.

МОТЫГА, ЗАСТУП, ДОЛБНЯ

На двор нисходит вечер, и почти

совсем темно становится в клети.

Запылены, в последнем свете дня

стоят мотыга, заступ и долбня.

Мотыга не ходила со двора,

картошку рыла с самого утра.

Хозяйка с ней весь день трудилась впрок,

и вот мешки набиты по шнурок.

И заступ тоже чести не ронял,

он целый день дорогу починял.

Его под вечер, вымотан всерьез,

хозяин сгорбленный сюда принес.

В карьере наработалась долбня,

мельчила честно крошево кремня.

На небе день как раз сменился тьмой,

хозяйский сын долбню принес домой.

Домой вернулись трое, все в пыли,

свой инвентарь, понятно, принесли.

Семья в дому, и дремлют взаперти

мотыга, заступ и долбня в клети.

К восьми над рынком – тишь, теплынь;

как сода, день истаял в синь;

в навозе тонут воробьи,

сидит громила в забытьи

у стойки.

Сойдется в десять цвет пивнух,

в гортань ползет коньячный дух;

товар панельный в сборе весь,

но за деньгой в карман не лезь –

обчистят.

Вот полночь: наползает мрак,

кто мерзнет – нюхает табак;

наизготовку – сталь ножа,

от жалости к себе дрожа,

раскиснешь.

Горчинка – два часа утра,

для шлюх – последняя пора.

Вконец пустеет тротуар.

Плати: додешевел товар

до точки.

Четыре: день недалеко;

хлеб вынут, скисло молоко,

бредет домушник и, журча,

течет пьянчужечья моча:

о Боже.

Мой братец Мозес Люмпеншпитц,

ответь: ну почему

ты удавился, – чтобы

теперь меня трясло бы

средь улиц и в дому?!

Я опасался за тебя:

торгуя, ты молчал,

был очень независим,

но груды злобных писем

так часто получал.

Ты стал, как зверь в своей норе,

и дик, и одинок:

ты вздрагивал от звона

злодея-телефона

и трубку снять не мог.

Ты дверь на стук не открывал, –

о, ты хлебнул с лихвой;

тряслись мои поджилки,

но я носил посылки

в дом зачумленный твой.

А что лежало, Мозес, в них,

ну что за чепуха?

В четверг – хвосты крысиные,

а в пятницу – гусиные

гнилые потроха.

Я слух воскресный счел одной

из худших небылиц, –

кто мог бы знать заране?

Повесился в чулане

ты, Мозес Люмпеншпитц.

Со страху, Мозес Люмпеншпитц,

легко в удавку влезть.

Кровь холодеет в жилах,

и я давно не в силах

ни выпить, ни поесть.

Ты был со мной, я был с тобой;

ответь: ну почему

ты удавился, – чтобы

взамен меня трясло бы

средь улиц и в дому?!

Джон Холмс и Билл, его сынок,

уютно жили; шла

по почте рента Джону в срок –

тридцатого числа.

Случился грустный номер –

родитель взял да помер;

такие вот дела.

«Джон Холмс, я так тебя любил;

без ренты мне – беда!»

И вот папашу робкий Билл

обклал кусками льда.

Заклеил щели, фортки,

темнела в белом свертке

отцова борода.

Билл закупал двоим еду –

отец хворает, чай.

Воняло, – Билл на холоду

варганил завтрак, чай.

А почтальон клиенту

носил всё ту же ренту:

ну что ж, хворает, чай.

Уже зима невдалеке,

а Холмсы всё вдвоем,

Билл – в уголке, Джон – в леднике,

и каждый – при своем.

На дверь, на стены, на пол

сынок духов накапал

и замерзал живьем.

«Джон Холмс, – шептал ночами Билл, –

любимый мой отец!

Тебя я вовсе не убил,

мне жаль, что ты мертвец.

Не зачервивь, не надо,

ведь я рехнусь от смрада,

коль ты сгниешь вконец».

И все-таки пришел каюк

терпению сынка.

Джон Холмс во всё, во всё вокруг

проник исподтишка…

Нашли висящим Билла;

и рента, видно было,

торчит из кулака.

I

Элиас Шпатц – умелый оптовик.

Вот он идет домой; он небогат,

тут мыло штабелями – он привык:

еще чего – платить деньгу за склад?

Но день еще не кончен, как назло;

отмыть непросто потные следы,

и ящики ворочать тяжело,

чтоб взять из рукомойника воды. 

II

Гешефт сегодня – ничего себе;

пусть пахнут мылом небо и земля, –

Элиас Шпатц к себе приводит «бэ»,

и надо проползти за штабеля.

Элиас Шпатц, да ты герой на вид!

Разденься да в посель скорее влезь!

Но девка всё испортить норовит:

«Элиас Шпатц, чем так воняет здесь?»

III

Элиас Шпатц удачлив, потому

растут запасы у него в гнезде;

но лишь для мыла место есть в дому.

Раздеться бы, умыться – только где?

Элиас Шпатц, окончивши дела,

идет в шинок топить тоску в питье,

но сливовица мало помогла:

замерз под утро в парке на скамье.

Из сборника

«КАЛЕНДАРЬ» (1930)

На Святого Стефана[1] пришли снегопады,

завалило распадки, дома, палисады,

и над плавнями, белый настил распуша,

стекленела и стыла стена камыша.

Встала стужа, колодцы до дна проморозив,

у саней отставала оковка полозьев;

старики говорили, что, мол, никогда

не случалось такие видать холода.

Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,

батраки простужались и наскоро мерли;

задубевший, обглоданный труп оленька

отыскался у самых дверей кабака.

Звезды, вестники долгой морозной погоды,

озирали озимых убитые всходы,

виноградники, сгинувшие в холоду,

и озерную гладь, что лежала во льду.

В полыньях, не умея добраться до суши,

били крыльями и примерзали крякуши,

и любой, кто решался дойти по снежку,

их легко набирал в камышах по мешку.

Выдается тепло в середине зимы:

застилается всё пеленой дождевою,

оживают ручьи этой странной порой,

и топорщится жнива стернею сырой,

и гуденье идет сквозь еловую хвою.

Отступают снега, и увидеть легко,

как под паром покоятся мрачные зяби,

как на старых покосах гниют клевера,

как погрызена зайцами в рощах кора,

ибо дочиста съелись остатки кольраби.

Сучья, стужей отбитые, наземь летят;

свекловица, что на поле сложена с лета,

раскисает и пенится бурт за буртом,

чтобы смрадом горячим окутать потом

чуть обсохшие ветви кустов бересклета.

Что ни день, то хозяйству разор да урон –

мокнут ветошь и пакля под черной соломой;

от села до села – непролазная грязь,

и в тумане плывет, всё мрачней становясь,

солнца, странно разбухшего, шар невесомый.

От весеннего ветра чернеют луга,

постепенно темнеют и тают снега,

но канав не хватает; кипя и бурля,

набухает растаявшим снегом земля

и уходит под полую воду.

Дамбы хмуро застыли по горло в воде,

вся равнина блестит, – лишь межа кое-где

разрезает на ломтики мутную гладь;

крест над церковью будет в закате пылать,

осеняя весеннюю воду.

Далеко друг от друга стоят хутора,

через ил продираются лодки с утра;

воздух сладок и тих, и чиста синева,

ветер гонит волну, и густая трава

прорастает сквозь мутную воду.

Приходит май, и в час ночной

чисты под кряжем небеса;

но ударяют холода,

и вот кристалликами льда

впотьмах становится роса.

Протяжно рогу вторит рог,

тревогою звучат они;

спешат на склоны сторожа,

и разгораются, дрожа,

вкруг виноградников огни.

Затем в долины дым ползет,

отходит холод в высоту,

огонь мужает, – вот уже

теплеет от межи к меже,

где дремлют дерева в цвету.

Туманя кипень лепестков

высоких, озаренных крон,

спасенье гроздьям молодым

приносит сладковатый дым,

струящийся со всех сторон.

Повсюду стало так светло,

краснопогодью нет конца,

и в отдаленье тяжело

грохочет молот кузнеца.

Вьюнком оделась городьба;

с утра отец и старший сын

сходили глянуть на хлеба,

гумно готовят и овин.

Батрак перестелил крыльцо,

Надел передник, чинит воз,

медлительно, заподлицо

клепает ободы колес.

Батрачка, выйдя за порог,

скоблит кувшин очередной;

хозяйка мастерит пирог

с перекопченной ветчиной.

Уже опростана подклеть

от вялых, сморщенных картох;

теперь бы солнышку пригреть,

чтоб клубень посевной подсох.

Весенний дух царит в дому,

и в погребе, и в кладовой,

и близок, ясно по всему,

черед работы полевой.

В самый жар, в тишине разомлевшего дня,

на мгновение солнце закатится в тучи,

и мрачнеют луга, и, во мгле возлежа,

долговязой крапивой трепещет межа,

и ознобом исходят окрестные кручи.

Обрывается в роще долбежка желны,

колокольцы отары молчат виновато;

лишь ракитовый куст зашумит невзначай

да протянется к небу сухой молочай,

увязающий комлем в земле кисловатой.

Выступает тягучими каплями сок

на репейниках в каждой забытой ложбине;

всё дряблее межа, бузина всё мертвей,

как чешуйки, жучки опадают с ветвей

и, запутавшись, мухи жужжат в паутине.

Даже осенью почва куда как жива

по сравнению с этой минутой в июле;

прогибаются тучи, и видно тогда,

как в забытом пруду загнивает вода,

где на ряске стрекозы от зноя уснули.

Стерня почерствела на бедных покосах,

жухлеют и сухо шуршат ковыли;

и столб межевой, будто нищенский посох,

Примечания

1

26 декабря.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.