"МОРДОЙ НЕ ВЫШЕЛ"
      Присесть у бережка. Раскрутить и подальше забросить удочку. Вода от грузила пойдет кругами, успокоится, и вдруг поплавок задергается-задергается, тут не прозевай - тяни.
      И потянутся одно за другим воспоминания, совсем свеженькие, а то и давние, илистые, те и вовсе из-под коряги вытягивать. Так и вспомнится - что вспомнится, жизнь-то, слава Богу, долгая, а что и забудется, а что и вспоминать - время терять, само потеряется.
      Вот как-то, уж несколько книжечек тоненьких у меня было, так, малоценка, и написалась вдруг первая песня. Собственно, я и не гадал, что это стихотвореньице о девушках в подмосковных текстильных городках, ожидающих солдат из армии (тогда Никита Хрущев решил было под ракеты обычную армию сократить чуть ли не вовсе!), станет песней.
      Ну, стихотворение как стихотворение. Ну не едут солдаты домой и не едут.
      Водят девки хоровод,
      Речка лунная течет,
      Вы, товарищ Малиновский,
      Их возьмите на учет.
      Примечание: девки - это девочки, понятно, а товарищ Малиновский тогдашний министр обороны.
      А другой товарищ, Борисов, редактор всегда какой-то чересчур шумной газеты "Московский комсомолец" (и до сей поры все комсомолец), уже в гранке возвратил мне этих неутешенных ткачих. Не пойдет! (Спасибо, что не пошло!)
      Откуда ни возьмись, как в сказках сказывается, встретился мне в коридоре уже знакомый молодой композитор Ян Френкель. И забрал у меня эту гранку с текстом. Так взял, на всякий случай. А потом, когда сыграл мне музычку, такой подкупающий простотой русский вальсок, я понял, что это - может быть, песня, а в песне, тоже понял, придется уволить министра обороны. И уволил. И получилось:
      Ходят девочки в кино,
      Знают девочки одно
      Уносить свои гитары
      Им придется все равно!
      Говорят, что девочки пели: "Уносить свои гитары не придется все равно!" и плакали, но песня покатила и стала сразу знаменитой.
      Когда я, может быть, и еще какую свою песню обзову знаменитой, не подозревайте меня в хвастовстве - я потом написал много таких песен, но я только их написал, а знаменитыми сделали их вы, ваши близкие - народ. Так что, если кому я и благодарен за них, так это вам. Ну, и продиктовавшему их мне Господу Богу. С Богом у меня отношения особые. С детства живущий вне всяких религий, я, тем не менее, в трудные минуты жизни обращался за помощью к Богу, и каждый свой новый день я начинаю с благодарственного слова к Нему. "Отче наш, иже еси..."
      Шел 1961 год, и положение с песней в стране и на радио было и сложнее нынешнего, и проще. С одной стороны, редакторы бдительно охраняли место своей задницы на казенном стуле, придиркам конца не было, а с другой - в песне работали такие гиганты жанра, как Марк Фрадкин, Соловьев-Седой, Никита Богословский, Колмановский и Мокроусов, Новиков и Оскар Фельцман. Попробуйте не принять у них новую песню! Список же мой, как и всякий другой, можно бы и продолжить. Например, Андреем Эшпаем и Александрой Пахмутовой.
      Система прохождения была и вовсе простой: редакция одобрила - завтра запись (джазик играет, певец поет, на раз!), в воскресенье - в эфире! И если вам пришлась песня по вкусу, то через какую-то неделю ее и вся страна поет вместе с вами!
      Вот именно так, через неделю, у меня и случилось с "Текстильным городком". Вечереет. Курский вокзал. Хочу разменять пять рублей на мелочь для автомата. Подхожу к ларьку, свет горит внутри, а там продавщица с подружкой лялякают.
      - Пирожное эклер, пожалуйста. - Она протягивает пирожное на бумажке и, пока сдачу считает, поет. Что бы, вы думали, поет? Ну конечно, нашу с Френкелем новенькую песенку. "Текстильный городок"! Вот так: "Незамужние ткачихи составляют большинство!" Удар в самое сердце. Первая моя песня!
      Надо сказать, что когда спел песню Кобзон (в данном случае он употреблен всуе) - это еще полдела. Вот когда ее споете вы, можно праздновать победу.
      Я и праздновал! Наклоняюсь к окошечку и этак, не без хвастовства, продавщице:
      - Эту песенку, между прочим, написал я! - Прямо с этим зощенковским "между прочим" и говорю!
      - Да? - Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. - Мордой не вышел!
      И, представьте, не было обидно. Я получил за жизнь столько признательности, человеческой любви и благодарности, и от исполнителей, и от вас - на троих бы хватило, но дороже этого "мордой не вышел", мне кажется, не было.
      Вот что выудил я сразу, навздержку, едва закачался поплавок. И первый мой человек в мире музыки, Ян Френкель, вспомнился; его уже нет, но не знаю, как сложилась бы моя судьба без нашей встречи в коридоре "Московского комсомольца". Он был очень талантливым мелодистом, тактичным и обходительным человеком в жизни - из тех людей, у которых не бывает врагов. Я обязан ему такими вечнозелеными нашими песнями как "Любовь - кольцо", "Что тебе сказать про Сахалин?", "Обломал немало веток", "Как тебе служится?", "Вот так и живем..." и другими. И несмотря на то, что он, а не я первым своротил с дороги нашей и человеческой, и творческой дружбы, воспоминания мои о нем светлы. И выветрился весь мусор, и остались только чувства дружбы и благодарности за подаренную мне радость долгой жизни в прекрасном.
      "МАГАДАН"
      Когда я случайно пришел в Песню, в ней был расцвет! Уже отзвучали замечательные песни на стихи Михаила Исаковского, их нельзя было не взять для себя за образец: от народа шел, от частушки, запомним! Хороши были и песни Алексея Фатьянова, и Михаила Матусовского. И знаменитый винокуровский "Сережка с Малой Бронной". Зацепиться было за что. Но основная песенная продукция была недоброкачественной - пафосной и конъюнктурной. Бесконечные песни о партии, комсомоле и Родине, а чуть раньше - вообще о Сталине, чаще всего холодные, продиктованные проходимостью, бронебойностью темы.
      Конечно, уже начинался милый моему сердцу Булат, и не помню, может быть, были, но я их еще не знал, Высоцкий с Галичем. С Сашей Галичем впоследствии мы были коротко знакомы, и он не раз радовал мой дом своим присутствием и несравненным поэтическим даром.
      Но - это все песенная поэзия иного рода.
      Однажды среди гостей в моем доме, когда мы принимали Галича, был и хороший, даже скажу замечательный поэт Александр Межиров, не так давно рекомендовавший меня в Союз писателей, что и было осуществлено. Галич был в ударе: "И стоят по квадрату в ожиданьи полки: от Синода к Сенату, как четыре строки". Успех был на уровне триумфа.
      Назавтра Межиров позвонил: "М-Миша, - сказал он, как всегда заикаясь, - вы извините, что я вчера ушел не прощаясь. Не мог больше слушать это графоманство!" Я не сказал ему: "Вы ошибаетесь, Александр Петрович!" Я сказал, в обиде за Сашу Галича, хуже: "Да никто и не заметил, что вы ушли!" Неинтеллигентно, но поделом!
      Хочу заметить, что впоследствии Александр Петрович Межиров понял, что ошибается, собрал коллекцию всего Высоцкого, потом всего Вертинского. Ну, а Галича, Александр Петрович, и сам Бог велел!
      Но это, повторяю, все песенная поэзия иного рода. А в той, массовой, для миллионов, песне, куда я, собственно, нечаянно и заглянул на огонек, господствовали холодок и пафос. Например, известнейшая песня о школьной учительнице:
      И ты с седыми прядками
      Над нашими тетрадками,
      Учительница первая моя.
      Знаменитая песня, но при чем тут седые прядки? - подумалось мне. Прядки-тетрадки! А если поискать другие слова о первой учительнице? И я, стараясь почеловечней, написал о своей учительнице (музыка Яна Френкеля).
      Анна Константиновна!
      Вам за давней давностью
      И не вспомнить неслуха
      С челочкой торчком!
      Шлю Вам запоздалое
      Слово благодарности
      За мои чернильные
      Палочки с крючком.
      Ах, как годы торопятся,
      Их с доски не стереть!
      Ну давайте,
      Давайте попробуем
      Не стареть, не стареть!
      И я вспомнил свою первую учительницу (мне было восемь лет, а ей всего шестнадцать. Она еще жива!) и едва не расплакался. Может быть, так нельзя о себе, но впредь всегда я ставил перед собой эту задачу: если потянет заплакать или улыбнуться, значит, написано не зря.
      И еще я понял, что, кроме искренности, массовая песня долж-на нести в себе и житейские подробности, если хотите, приметы киношного неореализма - он уже был, и его не надо было выдумывать. Сознательно или нет, просто по причине, что я такой, а другого меня не существует, моя поэтическая интонация в песне стала доминирующей. Массовая песня - это я тоже понял - совсем иное дело! Вот, скажем, тот же Александр Галич, написавший "Я научность марксистскую пестовал, даже точками в строчках не брезговал", в других своих, более известных, песнях писал: "Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке" или: "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй!" Два совершенно разных способа писать песни! Вот параллельно с этой "лодочкой по Яузе-реке" и возникло множество моих популярных песен 60-х и 70-х годов.
      А к той, другой, хоть и замечательной, но другой, песне я не приближался сознательно - в ней такие самостоятельные поэты работали, не подражать же! Не становиться же в хвост. Правда, одну песню наподобие я попытался написать. Она называлась "Магадан", в ней я спрашивал, почему благополучный Саша Галич поет вместо меня о тюрьме, почему ему "мое больное болит", и он часто перед своим выступлением у нас просил меня спеть "Магадан", что я и делал, почему-то сильно смущаясь.
      Позвонили, а хозяйка не спит,
      И варенье на столе, алыча,
      Колесо магнитофона скрипит,
      И на блюдце догорает свеча.
      Я орешки, не баланы, колю,
      Я за песенкой слежу втихаря,
      Навещает баритон под "Камю"
      Отболевшие мои лагеря.
      Я сосновые иголки сосал,
      Я клыки пообломал об цингу,
      Спецотдел меня на волю списал,
      Только выйти я никак не могу.
      Ой, прислушайся к ветрам, баритон,
      Разве север нам с тобой по годам?
      Лучше в поезде Москва - Балатон,
      Чем в столыпинском опять в Магадан.
      А гитара, как беда, через край,
      Не прощает ни чужих, ни своих.
      Ну уж, ладно, поиграй-поиграй,
      Я уж, ладно, отсижу за двоих.
      "ПОРТВЕЙН ТРИ СЕМЕРКИ"
      А как в 1999 стало сердце защемлять, аж грудь - на разрыв, подумал: ну вот, весь я и уложился в три четверти двадцатого века. Ну, крепись, скрипи, а хоть как-то до этих трех колесиков 2000-го дотяни - целый ведь век прибавляется. А какое там "тысячелетье на дворе"? - какая разница, пусть другие спорят. Мой счет на дни пошел, да я и раньше тысячелетиями не считал.
      И вот вкатился на этом трехколесном велосипеде в январь, да и в февраль. Верно, не на велосипеде, а на больничной каталке, да на чем нас не возили?
      Вертится колесная резина,
      Подминая время, как траву,
      Неприятным запахом бензина
      Дышит век, в котором я живу.
      Пахло бензином и в воронке, на котором привезли нас на суд летом 1947 года. Это был никакой не фургон с надписью "Мясо", брали в то время уже штучно, и черных воронков хватало, и каждому в кузове - отдельная камера. Теснота жуткая, душащая, но переговариваться можно. А сзади - еще одна дверь на засове, а за ней - два вооруженных охранника. Серьезный криминал везут! Враги народа. Позволили себе друг с другом, да за водочкой, да о чем им вздумалось, вслух разговаривать. Ладно бы не вслух. Думаю, да нет, знаю, что даже глухонемых за разговоры сажали. Наверное, просто стукач должен был быть с сурдопереводом.
      Ну, привезли: "Выходи по одному! Руки за спину!" Выходим, а там двор молодым народом запружен - с цветами, с гостинцами, знакомые, неизвестные первознакомство с популярностью.
      - Свидетель Домбровский!
      Отсутствует. Справочка: "В настоящее время находится на лечении в городе Сочи".
      - Свидетель Шапошников!
      Отсутствует. И тоже справочка. Эти оба - стукачи, сочинившие для них дело. Своих они при дневном свете не показывают: нечистая сила!
      Два дня шло перемывание наших разговоров: хвалили - не хвалили, клеветали - не клеветали. На второй день посоветовались где надо, и обвинитель попросил каждому из нас по 5 лет лишения свободы - больно уж мизерны были успехи судебного разбирательства. Но не выпускать же! И суд расщедрился и дал больше того, что просили: по 6 лет плюс 3 года поражения в правах. Этот довесок оказался потом, может быть, еще болезненнее, чем срок. В лагере все сидят и сидят, все - бесправные. А на воле с этим довеском на тебя все кадровики как на волка недостреляного смотрят: место было, да, знаете, занято, сплыло. Именно волчий билет! Что ж, всю шерсть пришлось ободрать об эти препоны и засады.
      И там, на повале, жить как-то можно. Только вот парикмахер у меня сапожки мои армейские на воскресенье как попросил - бритвы ехал точить в женский лагерь, - так я и остался босым и все лето 1948-го ходил в лес, по болоту, в чунях с пайпаками. Это бесчеловечное сооружение описывать не стану, пусть останется в Музее ГУЛАГа (вот бы такой открыть!).
      Но и в моих хромовых лес пилить - удовольствие сомнительное. Особенно в новых квадратах, куда еще только мы прошли сквозь тьмы мошкары, а из техники только пила лучковая. Гнись в три погибели, а шесть кубометров леса настриги для любимой родины.
      И вот живу я, хоть и на нитроглицерине, а в сентябре может стукнуть и 77. Еще одна семерка - и портвейн!
      ПЕСНЕ-ГРАФИЯ
      Необычная протокольная эта глава - для меломанов, для фанатиков и статистиков. Попробую просто вспомнить песни: какие и с кем написаны, ну, хоть что вспомнится, и перечислить их чисто по названиям. Чтобы знать вам, с кем дело имеете. Конечно, это произвольная выборка, сиюминутная, потому что песен написано за сорок лет работы, может быть, и тысячи. Сам не знаю. Да и поклонюсь заодно музыкантам.
      Итак, вспомним вместе:
      ТЕКСТИЛЬНЫЙ ГОРОДОК
      КАК ТЕБЕ СЛУЖИТСЯ?
      ЛЮБОВЬ - КОЛЬЦО
      ОБЛОМАЛ НЕМАЛО ВЕТОК...
      ЧТО ТЕБЕ СКАЗАТЬ ПРО САХАЛИН?
      КТО-ТО ТЕРЯЕТ...
      ВОТ ТАК И ЖИВЕМ
      С Яном Френкелем
      ИДЕТ СОЛДАТ ПО ГОРОДУ
      ДЕТЕКТИВ
      КОГДА МОИ ДРУЗЬЯ СО МНОЙ
      НА ДАЛЬНЕЙ СТАНЦИИ СОЙДУ
      НАЗОВИ МЕНЯ КРАСАВИЦЕЙ
      ПО СЕКРЕТУ - ВСЕМУ СВЕТУ!
      С Владимиром Шаинским
      А ПАРОХОД КРИЧИТ "АУ!"
      УХОДИТ БРИГАНТИНА
      С Никитой Богословским
      ХОДИТ ПЕСЕНКА ПО КРУГУ
      НА ТЕБЕ СОШЕЛСЯ КЛИНОМ БЕЛЫЙ СВЕТ
      С Игорем Шафераном
      и Оскаром Фельцманом
      МЫ ВЫБИРАЕМ, НАС ВЫБИРАЮТ
      С Эдуардом Колмановским
      ЖИЛ ДА БЫЛ ЧЕРНЫЙ КОТ
      С Юрием Саульским
      АЭРОПОРТ
      НА РУКЕ ТРИ ЛИНИИ
      А В РЕСТОРАНЕ
      ХОЧУ БЫТЬ ЛЮБИМОЙ
      ПОГОДА В ДОМЕ
      ДО СВИДАНЬЯ!
      ОБИЖАЮСЬ
      СЕНСАЦИЯ В ГАЗЕТЕ
      И ЕЩЕ С ДЕСЯТОК ПОПУЛЯРНЫХ ПЕСЕН
      с Русланом Горобцом
      ПАРОХОДЫ
      НА НЕДЕЛЬКУ, ДО ВТОРОГО
      БАЛАЛАЙКА
      С Игорем Николаевым
      И ЕЩЕ ДО СТАРОСТИ 200 ЛЕТ
      ПРОВИНЦИАЛКА
      С Вячеславом Малежиком
      БАНЯ
      СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ
      С Давидом Тухмановым
      ПО ГРИБЫ
      КАК ТЕБЯ ЗОВУТ?
      КАК ХОРОШО БЫТЬ ГЕНЕРАЛОМ!
      С Вадимом Гамалия
      МЕЧТА СБЫВАЕТСЯ
      ЗЕРКАЛО
      С Юрием Антоновым
      ПРОВОДЫ ЛЮБВИ
      С Георгием Мовсесяном
      ПЛАТОК
      ПОДОРОЖНИК-ТРАВА
      ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ!
      С Сергеем Муравьевым
      ХОЧУ В КРУИЗ
      ВИТЕК
      УЛЫБНИСЬ, РОССИЯ!
      ПРИХОДИЛА ПОДРУЖКА
      С Игорем Демариным
      ЛЕСОРУБЫ
      МОРЯК ВРАЗВАЛОЧКУ
      С Аркадием Островским
      ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
      С Серафимом Туликовым
      ТРИ МИНУТЫ
      БАРХАТНЫЙ СЕЗОН
      КОРОЛЬ СОЧИНЯЕТ ТАНГО
      В ЗАБРОШЕННОЙ ТАВЕРНЕ
      НАКРОЙ МНЕ ПЛЕЧИ ПИДЖАКОМ
      И ДРУГИЕ ПЕСНИ
      С Раймондом Паулсом
      ВОЗЬМИ МЕНЯ С СОБОЙ!
      С Алексеем Мажуковым
      РИТА-РИТА-МАРГАРИТА
      СТЕНА
      КАБАК
      МУЖИКИ
      ПРОСТИ МЕНЯ
      С Аркадием Укупником
      БАТЮШКА
      ПОЛКОЕЧКИ
      УЗЕЛКИ
      С Сергеем Коржуковым
      ВАРЕНИКИ С ВИШНЯМИ
      С Александром Лукьяновым
      ПОЧЕМУ Я СКАЗАЛА ВАМ НЕТ
      Я ВАС ЛЮБЛЮ
      СУДАРЫНЯ
      С Игорем Азаровым
      МОСТ КАЧАЕТСЯ
      ПЕСНИ АНКИ-ПУЛЕМЕТЧИЦЫ
      ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕСЕН (ВСЕ!) ГРУППЫ "ЛЕСОПОВАЛ"
      С Сергеем Коржуковым
      Александром Федорковым
      Ильей Духовным
      и Русланом Горобцом
      И давайте причтем еще 80 песен, которые вылетели из памяти, извинимся перед авторами музыки и исполнителями за мою забывчивость. Так ведь в прошлой главе у нас и алиби. Помните про три семерки?
      ЧУЖАЯ СУДЬБА
      Что было бы со мной, к чему бы привела меня приключенческая моя судьба, если бы случайно не столкнула меня с Песней?
      Одно время на Гидрострое отвечал я за снабжение - стройматериалы, железяки, бетон, цемент и всякое. Общеизвестно, что вокруг большого строительства, особенно строек коммунизма, быстренько так вырастали и теперь растут симпатичные поселки коттеджей. Да, хозяева из начальства запасались оправдательными бумажками - "куплено" и номер квитанции.
      А ведь все прекрасно понимали, что прилипло казенное, по-пафосному общенародное! И оступись я хоть полраза с моими шиферами и кровельными железами, растворился бы навсегда, как в соляной кислоте, на свежем таежном воздухе ГУЛАГа.
      Сидел со мной один бывший офицер, военпред в начале войны, по имени Феликс. Принимал себе в скромном звании самолеты с госзаводов, разумеется, в тылу. И как-то за выпивкой, а мог вполне и без выпивки, сказал: "Американцы это друзья до первого милиционера! Какие они нам друзья?"
      Как это стало известно органам, СМЕРШу - ума не приложу. Ведь всего человек пять и слышали! Скорей всего все пятеро наперегонки и настучали.
      А дальше - наручники, трибунал, "Выражал неверие в прочность антигитлеровской коалиции" - и червончик. Было это в 1943 году на Кубани. А в 1946-м, кажется, уже в Фултоне Черчилль выступил со своей поджигательской речью и полностью подтвердил слова моего старшего лейтенанта.
      Ну, выпускайте этого провидца из ваших лагерей, орден ему - он же как в воду глядел, ясновидящий, он же вас преду-преждал! Какой там! В это время он дошел уже от пеллагры и лежал в морге, холодненький, и нашел в себе силы, счастливец, пошевелить рукой при поверяющих: живой! Его в больничку, прикормили, хвойным отваром отпоили, и стал парень экономистом. Я чужие судьбы стараюсь не описывать, но пишу о нем как бы в проекции на себя.
      А экономист в лагере - элита, близок к самому начальнику, цифры наверх передает: столько-то лесу нарубили, столько-то вывезли. Жонглер: может все показать, может заначку оставить, а то и вовсе стоящий на корню лес в победную реляцию пятилетки оприходовать.
      В общем, остаток срока, до 1952 года, этот, предсказавший, что американцы - суки, господин провел в лагере безбедно и, провожаемый дружескими платочками из контор-ских окошек, убыл на волю. Устроился быстро техноруком в какую-то артель и за свою, за чужую ли ловкость рук схлопотал еще ровно десять лет сроку. Итого - двадцать лет лагерей для одного, скорей всего, ни в чем не виноватого человека, не много ли?
      Ну почему он не начал писать песни? Ну, написал бы сначала "Текстильный городок", а потом бы "Как тебе служится?" А там, глядишь, и пошло бы. Более или менее полный список песен смотри в предыдущей главе.
      Нет, Господь Бог выбрал другого человека для этой миссии. А это, друг мой Феликс, не нашего ума дело!
      ДВА ПОРТРЕТА
      Комендантский лагерный пункт Усольлага упоминался мной в связи с моей романтической историей: Тала Ядрышникова. Там, кроме художественной мастерской, была еще Центральная культбригада - профессиональные артисты и музыканты (совсем недавно в ней сидел будущий Сталин, артист Алексей Дикий) и несколько бригад на подхвате для работ в городе. Туда же этапировали попозже и артистов разогнанного еврейского театра Михоэлса.
      В Соликамске сидели счастливцы до той поры, как наставала и их очередь отправляться почти на верную погибель в тайгу, как в топку.
      В нашей художественной мастерской, кроме пяти-шести профессиональных живописцев во главе со знаменитым Константином Павловичем Ротовым, была еще мастерская игрушек из папье-маше: куклы, лошадки-качалки и прочее. Этот товар марки "Усольлесотрест", а также копии картин для продажи в изосалонах областного города Перми ("Рожь" и "Медведи" Шишкина, "Девятый вал" Айвазовского) требовали товарного вида - соответственной упаковки.
      Упаковщиком работал некий Елизар Нанос, ростовский еврей, бело-розово-лысый, с тонкой кожей, нос горбинкой, сероглазый, с жидкой, никогда не бритой растительностью. Окончив где-то в Литве религиозную школу, куда отдавала еврейских детей вся Россия, он хоть и работал экономистом, был авторитетом в синагогальных кругах города Ростова.
      Свои первые 10 лет он схлопотал у наших щедрых хозяев еще до массовых репрессий тридцать седьмого, а когда почти все их отмотал, был зван чуть ли не на самый верх, и была ему предложена свобода и должность Главного еврея. "Я свой народ не предаю", - ответил этот неуступчивый человек. И писарь выписал ему следующий червонец. Тут я, как неофит, и мог его наблюдать.
      Я не видел, как и где он молился, но жизнь и работа его проходила на моих глазах. Высокого роста, сутулый, он ходил быстро, иногда возникал со своей кружкой в столовой, хотя не ел, кажется, ничего лагерного, кроме селедки. Все другое ему тоже нельзя было есть, а мацу, которую синагога ему присылала к каждой пасхе, он обязан был экономить с тем, чтобы на всякий случай ( а вдруг не дай Бог что!) осталась маца и на песах будущего года. Эта его религиозная ортодоксия не находила (теперь каюсь) отзыва в моей черствой зэковской душе, и вскоре он закрыл от меня свое кошерное сердце.
      Представьте, каким-то образом находилось время читать, и часто мне доставал книги Семен Семенович, пожилой "родский" вор в законе, человек во всех смыслах нетипичный. Воры, которых я знал и о которых продолжаю писать в песнях "Лесоповала", как правило, были неграмотны. И суеверны: они просили грамотеев писать им молитвы на марочках (носовых платках) и зашивали их в подкладку клифтов (пиджаков), иногда даже не умея прочитать саму молитву.
      Семен Семенович был из другой оперы. Он был щипач, карманный вор - самая элитная и уважаемая воровская специальность или квалификация. И какой же он был необычный щипач!
      В предреволюционное время он разъезжал по городам, куда собирался с гастролями великий Федор Шаляпин. Объясняю для не догадавшихся сразу: билеты на Шаляпина были дороги, и очередь к кассе состояла сплошь из обеспеченных людей. А поскольку в очереди стоял и рыжий Семен Семенович, другие очередники становились менее состоятельными. Но когда они это обнаруживали, Семен Семенович в купе мягкого вагона ехал уже в следующий шаляпин-ский город...
      Или на лекцию академика-химика, тоже великого, Дмитрия Ивановича Менделеева, для профессуры. Семен Семенович был грамотен для того, чтобы читать рассказы Станюковича из морской жизни. Для того же, чтобы разбираться в структурных формулах, которые рисовал создатель знаменитой таблицы элементов, Семен Семенович подготовлен был слабо. Но зато успевал до перерыва, перерисовывая с доски формулы, облегчить сидящих слева и справа увлеченных господ профессоров на пару бумажников и золотых часов с цепочкой. Это получалось у него так органически, хотя лекция могла быть и о неорганической химии.
      Попутно, только попутно вспоминаются мне люди, встреченные в лагере, и почему-то возникает тут же арестантский вагон с картины Ярошенко "Всюду жизнь". Да, всюду жизнь, господа! Жизнь и смерть.
      МАРИУПОЛЬ
      Недавно вдруг стал возникать на телефоне город Мариуполь, родина предков моей мамы. Следопыты где-то раскопали, что давным-давно, чуть ли не в XIX веке, а точнее - в 1953 году я работал в этом городе на строительстве прорабом. Редактор местной газеты уважительно и чуть в восторженном советском духе интересуется: правда ли я возводил какое-то конкретное, чуть ли не городскую Доску почета, здание?
      Если насчет Доски почета, то едва ли, но жилые дома действительно строил, работая в строительном управлении металлургического завода им. Ильича. Все штукатуры и маляры, числом человек семьдесят, были в моем подчинении, дома сдавались с недоделками, к датам, под водочку, я ругался на планерках до хрипоты, чуть ли не громче всех, но числился всего-навсего маляром, так как моя волчья биография не позволяла кадровикам записать меня полноправным мастером.
      Жилмассив располагался через балку от общежития, в котором я проживал с кем-то вдвоем, хотя и не могу вспомнить этого второго, а может быть, я его никогда и не видел. Была черная полоса моей жизни, только недавно оборвалась, рухнула любовная история - роман с чужой женой. Еще дымились руины, я был никому не нужен, и совершенно нету ну просто никакого имущества, даже орденов, отобранных гебешниками при аресте.
      Зимой я скользил в тоненьких туфлях на кожаной подошве по замерзшему спуску балки. Второй пары обуви у меня, конечно, не было, это у Трампа - две пары ботинок. А на середине спуска был дом, и жила в нем симпатичная женщина, чья-то жена, и я никак не мог с ней познакомиться - прокатывался, как на лыжах, мимо, встречая ее чуть ли не каждое утро. Добился всего-навсего - она кивала головой в ответ на мое приветствие.
      Представляю себе разочарование мариупольских газетчиков, когда они узнают, какую жалкую полосу своей жизни зимой на 1954-й год провел этот недавний сталинский зэк в их городе.
      Зато холодным летом 53-го я был обманчиво счастлив в Мариуполе. Сейчас я придумаю имена, да и саму эту историю. Но то, что это было на самом деле, как теперь принято говорить, гарантия 100 процентов!
      Она была женой зубного врача и преподавала литературу в вечерней школе, которая - вся - была в нее влюблена. Муж ее уехал на Север за длинными деньгами, присылал оттуда слепки-заказы, мариупольские умельцы делали зубные протезы, и, видимо, денежки журчали ручейком.
      Но поскольку большой любви в этой семье не было, а Лена была способна именно на большую любовь, то я, молодой, сильный и отвыкший от женщины за годы сидения, оказался в ее поле зрения кстати. (Смотри мои фотографии в книжке: смуглый, один нос торчит!) Заполыхало!
      Соседи принимали деятельное участие в этой интриге и спрашивали у ее сына, четырехлетнего мальчугана:
      - Гриша, что, у тебя новый папа?
      - Зачем мне новый папа? Что мне сделал плохого мой старый папа?
      Новому папе было стыдно нечаянно услышать этот разговор.
      Вам нетрудно представить наш курортный роман. Мы оба не были виноваты это была любовь до гроба! И она поехала на Север, к мужу, естественно, разводиться. Разводиться тоже до гроба. А я ходил на почту, наверное, страдал. А потом пришло письмо: "Он все понял и простил меня. Теперь твоя очередь сделать то же самое. Прости. Лена".
      И я пошел наниматься маляром на строительство домов в городе Мариуполе! Сейчас, по прошествии почти полувека, могу сказать: я, кажется, больше не люблю эту женщину. Такие уж мы, мужики, ветреные люди.
      ПЕРЕБИТЫ-ПОЛОМАНЫ КРЫЛЬЯ
      Жизнь моя в Сталинграде была попыткой вновь почувствовать себя человеком; за плечами был мертвый опыт войны и тюрьмы и всего тридцать три года, возраст надежды. И уже была любимая женщина, которая поверила в меня навсегда.
      Требуй-требуй
      Невозможного,
      Требуй чуда,
      Ты права,
      Береги меня от ложного
      Ощущенья удальства.
      Я возьму себе за правило
      Быть резвее хоть кого!
      Требуй-требуй,
      Ты же ставила
      На меня, не на того.
      А сойду я с круга белого,
      Закусивши удила,
      Знай - ты все
      Для чуда сделала,
      Просто наша не взяла.
      Но город Сталинград, сам герой и пестовавший героев, с часовыми-пионерами, стоявшими у "вечного огня, который горел по субботам" (анекдот), был не тем местом, где бывшему зэку так просто дадут расправить перебитые крылья. И снимая комнатенку с женой и маленькой дочерью и существуя от рубля до рубля, мы, однако, ухитрялись жить от своего рубля до своего и никогда-никогда не одалживались ни у кого.
      За редкие публикации в газетах и журналах платили гроши, но я еще работал внештатно (с удостоверением) в област-ной молодежке "Молодой ленинец" и, как ни плохо у меня это получалось, искренне пытался стать молодым ленинцем. Печатали меня часто, даже похваливали, но мысли не допускалось пригласить меня в штат, на должность пусть самого последнего литсотрудника. Это при том, что стихи мои уже публиковались в московских "Юности", "Знамени", "Смене", "Литературной газете" - большая честь для провинциалов. Нет, не тот город Сталинград, где с бывшего зэка снимается прилагательное "бывший". Оно остается, как на корочках уголовного дела - "хранить вечно!"
      Так и шастал я по районам, в посевную и в уборочную, и писал проблемные статьи по непонятным мне колхозным проблемам типа "Под одной тучкой..." (это, стало быть, о разных хозяевах!), да еще футбольные отчеты, да цирковые рецензии, а еще иногда стихотворные фельетоны.
      Но случаются же неожиданности и в городах-героях! Напротив гигантской ГЭС на Волге строился алюминиевый комбинат, комсомольская стройка, и моя газета взяла шефство над этой стройкой: выпуск еженедельного приложения двухполосной листовки. Кого послать туда работать? Это далеко от города, и не большая радость трястись туда поутру, пересаживаясь из переполненного трамвая в переполненные же рабочие автобусы на "Алюминьстрой". Кого? Конечно, последнего, то есть меня. Поедешь? Яволь!
      И забегал по котлованам, от плотников к бетонщикам, от арматурщиков к монтажникам этот энергичный парень с блокнотом, уже имевший опыт работы на соседнем Гидрострое. И раз в неделю раздавал на стройке свеженький номер газетки, в которой в единственном числе был и редактором, и автором, и метранпажем (сам верстал газетку в какой-то строительной типографии с ручным набором), да и наборщиком и экспедитором был тоже я. А стихи, какие стихи бывали в этой газетке:
      Экскаваторщик Бодров