Вчерашний богохульник,
      Как много на земле
      И света, и добра!
      ГРУЗИНСКИЕ ДЕЛА
      Я немножко рассказывал вам про ТАУ - Тбилисское артиллерийское училище, в котором учился. Наш гаубичный дивизион располагался не на Плехановской, а отдельно, на повороте, где так искристо звенели быстрее, чем во всем мире, бегающие тбилисские трамваи. Гаубицы тягали кони, и было их в дивизионе штук пятьдесят пять, в основном першероны - тяжеловозы, красавцы, они содержались в конюшне, а днем - на коновязи, привязанные у стены. А за стеной - городская венерическая больница! И было так загадочно, и опасно, и заманчиво разговаривать с несчастными красавицами!
      А поскольку у меня всегда было много неотбытых внеочередных нарядов, а по уставу курсант должен же еще и ходить на занятия, то я ровно через день был дневальным по конюшне, и от меня так всегда разило навозом, что морщили нос даже запретные для нас венерические барышни.
      И часто вместе со мной нес эту тюремную службу Вова Колесников, мы подружились. Как ни странно, с такой фамилией, Вова был грузин и говорил по-русски с большим тбилисским акцентом. Однажды, то ли в увольнении, то ли в самоволке, оказался я у него в гостях. Это был настоящий грузинский пир горой. Не знаю, по какому поводу, - бесконечный, шумный, непередаваемо разносольный. За столом одни мужики, женщины лишь подают еду, вино и травы. Вино в кувшинах, не в бутылках, сколько кувшинов принесли, не сосчитать: мы, голодные курсанты, вырубились быстро, все поплыло, поплыло, поплыло. Пьяных грузин замечено не было, умеют они бражничать, как никто, красиво.
      Много лет спустя довелось мне быть гостем наших олимпийцев-зимников в Бакуриани. Ну там сборная - биатлонисты, слаломисты, знаменитая Рая Сметанина. Человек я уже был давно известный, дружбы заводились легко, но, разумеется, безалкоголье полное, как высокогорье. И увез меня оттуда через Боржоми грузинский паренек Темури Горгадзе, тоже гость Бакуриани, на своем "жигуленке" - тогда иномарки были только лично у Брежнева.
      Ну, снова грузинское пиршество (как им это удается - не знаю, ведь небогатые же все люди!), хинкал, дружба - рекой, а потом проводы на зестафонский поезд в Тбилиси. Проводы с бочонком вина. Не знаю - литров десять, а может, и двадцать - такие тяжести были мне тогда по плечу.
      А в Тбилиси - встреча на рассвете, Саша Басилая встречал, снова - ранний хинкал, номер в гостинице "Иверия", долгие разговоры о мюзикле "Свадьба соек", который предстояло нам после написать. У меня с собой из Москвы, помню точно, 800 рублей, которые я ну никак не мог истратить, не дают. Деньги не Бог весть какие, но посидеть вечером с друзьями вполне достаточно. Да еще с моим бочонком вина.
      Приглашаю Сашу и его друзей по группе "Иверия" на ужин и беру с него слово, что стол держу я, и никаких грузинских фокусов, потому что гостя надо уважать.
      Наступает вечер. Спускаемся вниз. Стол накрыт в довольно просторном зале. Сходятся гости, я почти никого не знаю - десять-двадцать-тридцать человек, многие с дамами, похоже на свадьбу. Начинаются тосты. Официанты шустрят, гости прибавляются, вино, бутылочное, возят каталками - сразу бутылок по пятьдесят. Понимаю, что мне не рассчитаться за эту скатерть-самобранку. Ну ничего, соображаю, одолжу пару тысяч у Саши, но душа вон, Москвы не опозорю.
      - Саша, - говорю, - мы же договаривались, что за стол отвечаю я.
      - А вы и рассчитаетесь! Но неужели мы будем разливать ваш бочонок вина?
      Подхожу к официанту за приговором, хочу, мол, выступить.
      - Я все уже подсчитал. С вас сто двадцать рублей.
      Грузинские дела! И беседы на эту тему можно вести с кем угодно, но не с грузинами.
      А еще через пару месяцев ожидаю к себе на дачу, в Юрмалу, посланца "Иверии", одного из авторов грузинского варианта "Свадьбы соек", самого смешного артиста этой любимой в Грузии группы, Каху. Собираюсь на станцию, на всякий случай с собой пару сумок (уж они обязательно вы-ступят) - под кахетинское, под "Мукузани", под "Саперави". А он сходит с электрички с тоненькой папочкой, а в папочке - либретто, подстрочный перевод пьесы и - о, удивление! - никакого "Мукузани". Правда, извинился, что приехал не совсем как грузин, торопился. Ну, да ведь не пить же приехал - с этой встречи и началась "Свадьба соек" по-русски, которую вы, может быть, знаете.
      В Юрмале с вином и тогда, и теперь хорошо, и сумки пригодились - набираю болгарского (нарочно болгарского) вина, дома никого нет, и работа начинается. Переводы я записывал Кахиной хорошей, только из-за границы, ручкой "Паркер", которую, прощаясь, реквизировал у него.
      - Аванс! - сказал я.
      - Ради Бога! - сказал Каха с обидой.
      Но это был и аванс, и расчет за всю работу. По-моему, больше ничего я за "Свадьбу соек" не получил.
      А текст ниже напечатанной и ставшей суперпопулярной в грузинских питейных заведениях песни "Два кувшина" Каха перевел мне так:
      - Ну, это народная песня. Ну, в общем, было два кувшина: один - с ручками, другой - без ручками...
      Жили-были два кувшина,
      Вай-вай!
      Высотою в два аршина,
      Вай-вай!
      Молоко в одном держали,
      Вай-вай!
      А в другом - вино "Гурджани",
      Вай!
      Сколько раз они слыхали
      Вай-вай!
      По-грузински слово нали
      Вай-вай!
      Из какого пить кувшина?
      Вай-вай!
      Молоко - не для грузина,
      Вай!
      День гуляли, два гуляли,
      Вай-вай!
      Все кричали:
      Нали-нали
      Вай-вай!
      Неизвестно - в чем причина?
      Вай-вай!
      Но разбились два кувшина,
      Вай!
      Купим новые кувшины,
      Вай-вай!
      На Кавказе - много глины,
      Вай-вай!
      Все не вечны, все там будем,
      Вай-вай!
      А пока - послужим людям,
      Вай!
      НЕТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
      Слышу, как бы слышу ваши вопросы о моих личных человеческих отношениях с людьми, благодаря которым мои песни стали вашими любимыми песнями. Но вас-то интересует именно то, о чем так опасно рассказывать, чтобы не обронить лишних сведений (лишние сведения - это сплетни). Особенно когда дело касается женщин. О композиторах я уже так или иначе рассказывал. Что касается мужчин-исполнителей, то я хотел бы здесь высказать благодарность Иосифу Кобзону, Валерию Леонтьеву, Эдуарду Хилю, Игорю Скляру, Валерию Сюткину, Славе Малежику, Юрию Антонову, Сосо Павлиашвили, Александру Малинину, Филиппу Киркорову, группе "Лесоповал". Список утверждается?
      О женщинах же разговор особый и отдельный. Чтобы совсем никого не обидеть, точнее - чтобы совсем никто не обиделся, надо бы этой главы и не писать.
      Что свойственно всем моим поющим подругам, как одной? Все, как одна, не знают, чего они хотели бы спеть! Ко мне сейчас нет очереди за песнями (растаяла, потому как мода переменчива), и единственно, чем я могу заявить, что я еще не умер, - это новая хорошая песня. Хит! И у меня появилась возможность призадуматься: что - я стал писать хуже или появились другие, которые пишут лучше? Должен отрицательно ответить на оба эти вопроса, хоть дело тут, может быть, еще и в музыке.
      Вот появилась у меня как-то со своим продюсером молодая певица Катя Лель. А у продюсера - японский ресторан. Да не один. И кто я для него? Башмачкин. Показал я им несколько сочинений, готовых, с музыкой, до одних стихов дело не дошло. Не спросили. Реакция:
      - Ой, какая хорошая песенка для Тани Овсиенко!
      - Ой, это же ну прямо Алена Апина!
      Продюсер:
      - Михаил Исаевич! Давайте я буду предлагать исполнителям ваши песни.
      - Да вам-то самим что - ничего не нравится?
      - Нравится. Но это - не я. Я - не такая!
      А какая ты, Катя? Какая ты? Пока не ясно. Самый раз бы тебе попросить стихи, поработать вместе с мэтром, глядишь, и выпустишь свою "Погоду в доме", без которой не стать тебе Ларисой Долиной. Нет, они приходят за готовым хитом. А вдруг белый гриб растет прямо под уличным фонарем? Не растет.
      Это я не к тому, чтобы обидеть лично Катю Лель, обидевшую меня. Это к тому, о чем я сказал раньше: не знают, чего ищут, не знают, что из чего вырастает, а фанаберия у всех - выше крыши. Пионерское воспитание. Пока писал, появилась на телефоне Катя Лель - одна песня ей все же показалась. Ну, лиха беда начало!
      "Алла Борисовна. Алла. Аллочка". Именно с Аллочкой встретился я в начале своей и в самом начале ее творческой дороги. Шестнадцатилетняя девочка часто мелькала в коридоре и комнатах долгожительницы - радиопередачи "С добрым утром!" Очевидно, ее опекал кто-то из редакторов, уже разглядевший в ней потенциальную звезду эстрады. Не помню, как она была одета, но почему-то втемяшилась мне в голову школьная форма с фартуком. Наверное, это мираж.
      Такой же, как легенда обо мне в той же редакции: Танич к нам заявился летом в сандалиях на босу ногу. Вот до чего был нищ! А я, человек с юга, просто привык носить сандалии на босу ногу. Зачем летом носки, жарко! Да и на нашем языке, придумавшем "авоську", сандалеты с итальянского переведены как босоножки, а это предполагает босые ноги, без носков. Хотя и нищ, по совпадению, был вполне.
      Так вот, когда мы с Левоном Мерабовым принесли песню "Робот", Алла оказалась тут как тут, и было решено попробовать записать песню с ней. Записала она ее удивительно легко и счастливо - песню с ее голоса запела вся эстрада, а следом и вторую (с Гамалеей), "По грибы". Так началась суперстар нашей эстрады. Так началась и продолжается наша ненавязчивая дружба. И хоть почему-то Алла впоследствии спела мало моих песен, но я был рад получить от нее поздравительную к юбилею открытку: "Вы - удивительный! И мы еще споем!" Надеюсь, это так и будет. Успеть бы, пока мы живы.
      Легко работалось мне с Эдитой Пьехой, просто никак не работалось - я получал уже готовые, хорошо записанные песни или даже впервые слушал их по радио и телевидению. С Эдитой Станиславовной работали авторы музыки. И у меня не было и нет к ней никаких комментариев.
      И когда под проливным ливнем мы открывали звезду "Эдита Пьеха" у "России", на Площади звезд, я сказал:
      - Вот уж кто по праву занимает здесь свое, а не чужое место!
      Мастер. Вспомните, как она спела такие мои песни, как "Радуга над полем" (с А.Флярковским), "Белый свет" (с О.Фельцманом и И.Шафераном), "Кто-то теряет, а кто-то находит" (с Я.Френкелем и И.Шафераном), "Семейный альбом" (с Д.Тухмановым), "Я вас люблю" и "Почему я сказала вам нет?" (с И.Азаровым).
      Благодарен я и Любе Успенской за те песни, которые вернулись с нею ко мне из Америки, не буду перечислять, это всегда приносило радость - ярко, смело, по-своему, со знаком Любиного особого качества.
      Любочка, приезжай скорей и приглашай в гости - я так соскучился по твоей фаршированной рыбе!
      У нас в доме буквально выросла девочка Алиса Мон, сначала на песнях моей Лидочки, а потом - и на моих с Сергеем Муравьевым ("Подорожник", "Здравствуй и прощай!", "Платок").
      Наташа Ступишина появилась у нас со своей идеей - написать как бы песни-анекдоты про чапаевскую Анку-пулеметчицу. Я и написал:
      А вы говорили,
      Василий Иваныч,
      Что мелкая речка Урал!..
      И другие. А последние три-четыре песни, музыку, сочинила сама Анка (в том числе и свои хиты - "Анка НЭП" и "Ты - не летчик!"). Наташа очень была хороша и на сцене (она отдается песне на 100 процентов), и в концертах и клипах по телевизору, в своей рваной тельняшке - я смотрел и гордился, немножечко в душе разделяя ее успех. А потом как-то она пришла и сказала:
      - Все, Михаил Исаевич! Мне надоело быть клоуном! - и исчезла из нашего дома, а заодно и с голубого экрана. Сейчас опомнилась, попытались мы продолжить цикл. Написали новую Анку ("Анка в Думе" и "Анка в Америке"), и песенки вроде бы получились, но поезд ушел. За весь цикл было мной получено ноль рублей ноль копеек. Под каким фонарем искать нам новые грибы?
      Не очень складывается наше творческое содружество с Лаймой. Предыдущую программу, ту, где "В заброшенной таверне", "Мореход" и "Король сочиняет танго", написал почти всю я, а вот хит программы "На улице Пикадилли" написал ей другой поэт, и она во всех интервью даже не вспоминает обо мне (и мне бы не надо!). А если я в зале, непременно поднимает меня со словами:
      - Мой любимый Михаил Танич!
      Но это не имеет ровно никакого отношения к любви, а только к ее европейской вежливости. Нестыковочка у нас в понимании - что такое хорошо и что такое плохо. Что ж, бывает. Например, придумал я для нее (с Раймондом) песню о Риге. Прием такой:
      Когда я бываю в России,
      А я там почти что живу,
      Из всех городов знаменитых
      Всегда выбираю Москву.
      Василий Блаженный,
      Останкинский пруд,
      Коней над Большим
      Золотая квадрига!
      Какой замечательный
      Город Москва,
      Почти что как Рига,
      Почти что как Рига!
      Мой расчет: во-первых, это невпрямую поданная любовь к родному городу. Во-вторых, улучшает ее сложные отношения с Ригой - ведь она постоянно работает в России! Лайма записала, изуродовав текст по своему усмотрению, но не любит и не поет эту песню. Ее расчет: она сама это объяснит в своей книге (она обязательно такую книгу напишет). Мне же остается ждать, когда Лайма снова меня полюбит, но у меня уже на это, скорей всего, не остается времени.
      Теперь надо сказать о моих радостях, которые принесли мне две самые "мои", хотя и разные, певицы - Лариса Долина и Алена Апина. Что нового будет у меня с ними - поживем, увидим. А пока - Луна в Водолее, а это не мой знак. Два слова - для них слишком несправедливо (я им многим обязан), а на большее у меня в Склифосовском просто нет сил.
      А любовь,
      Она и есть
      Только то
      Что кажется.
      Найду, найду силы для Ларисы Долиной! Сперва она записала несколько моих с Евгением Догой песен в кинофильм "Танцплощадка", но мы на записи еще не знали друг друга, и никто нас не познакомил. Знакомство состоялось, и успех пришел к Ларисе с песней "Прости за то, что я любила, а я прощу - что не любил". С клипом. Уверенная в себе, Лариса спела ее после Ирины Понаровской и раскрутила, как свою.
      Я и раньше восторгался ее талантом, когда она пела джаз (целое отделение) в оркестре Кролла. Одесситка, почти что негритянка, с детства влюбленная в джаз, со своим неповторимым голосом, Лариса делала и сейчас делает это, как ни-кто у нас. А потом, после "Погоды в доме", мы очень подружились, и она спела много моих песен. Помню, один ее сольный концерт в зале "Россия" почти целиком состоял из них. Надеюсь, вы услышите еще немало наших совместных проектов. Наша дружба и работа продолжается.
      И об Алене Апиной. Всем-всем нравится мне эта артистка и девочка. Музыкант по образованию, она чрезвычайно работоспособна, имеет свою аудиторию, и то и дело выдает очередной апинский хит. Пусть кто-то и имеет замечания к ее фолковым шуткам типа "юбочка из плюша" - только не я. И могу четко опровергнуть оппонентов: Апина самобытна по-русски, без псевдорусскости на старый лад. Хороший молодой голос, улыбка на лице и в душе, свое собственное, природное, без балетмейстера, движение. Пой, Леночка, пой, я - твой благодарный зритель. И не потому что автор.
      НЕ АНГЕЛ!
      Вот засветился с какими-то картинками из моей жизни. Бессвязными. Биографию свою написать - это мне невмоготу даже в анкетах, на одну страницу. Да еще эти фотографии, большей частью благополучного, застегнутого на все ордена солдатика. И может создаться впечатление - хвастун, экий счастливчик: и с войны-то целым пришел, и в лагере никто его в карты не проиграл. Ну, по воде прошел, как сами знаете кто. А между тем шел я по камешкам, соскальзывая, утопая и вновь выбираясь, и недостатков во мне больше, чем достоинств. Но единственно что - хвастовство мне не свойственно.
      Не отвечаю на письма несчастных из мест заключения, не умею утешать. А что скажешь? Вот уж с месяц лежит на столе письмо одного из Твери со стихами (стишки тоже ничего себе), где он пишет: "Сижу за убийство, к которому не имею никакого отношения". Я понимаю - в лагере все сидят ни за что, но этот написал такими словами, что я ему верю, не сочинишь. А раз верю, то просто обязан я что-то, не знаю что, но предпринять. Однако письмо пока лежит без движения. Снимите с меня один балл! (Со скидкой на мою плохую кардиограмму.)
      А вы поглядите, как я одет! Джинсики, маечка или свитерок, причесочка бандитская, перстень, цепь на шее. Такой подросток Ди Каприо, год рождения 1923-й. А сверху - не пальто от какого-нибудь Армани или, еще лучше, на меху от нашего портного Рабиновича (человек, уважающий себя даже больше, чем его другие уважают), а студенческая пуховка "Рибок", неновая - ну, Ди Каприо или даже его младший брат. А может, я спутал Ди Каприо и Аль Капоне?
      Это я в ответе за то, что обе мои дочери не больно пре-успели в жизни при наличии просто явных, от Бога, способностей - у одной к музыке, а у другой к художеству. Ну, как я не настоял, не заставил силой их учиться и победить свое хиппство, когда ничего не надо, кроме фенечек, и все по фигу! Это что, их вина? Только моя - ведь я у нас считаюсь не только самым старшим, но и самым разумным. Сбавьте еще один балл.
      А сам-то я, правильно ли я прожил, держась за юбку пусть и любимой жены, дома, в пенатах, на диванчике с книжечкой? Другие на байдарках опрокидывались в горные речки, ноги ломали, ходили на кабана в Алтайском предгорье, ставили паруса на яхтах в Средиземном море, взбирались на Эверест. Я ведь не подкаблучник, не страдатель по женской ласке, я мужик - именно тот бродяга с котомкой, которому "кроме свежевымытой сорочки", да и ее-то, свежевымытую, не надо! Я - Челкаш, я - Жак Кусто, я - солдат Иван Чонкин, я - Веничка Ерофеев! Почему же я позволил своему гороскопу (Дева) и обстоятельствам навязать мне совсем другую жизнь? Значит, нет, не бродяга, а: "Лидочка, подай-ка котлетку с жареной картошечкой". Вот и бляшки в сосудах, и шагреневая кожа моей судьбы сузилась почти до полного отсутствия. Тут можно бы снять два балла, но уже не с чего снимать!
      Стихи мне приносят и песни в записях почти каждый день. Кто - просто на оценку, а кто и с корыстью, чтобы помог. Раньше отзывался, напутствовал, даже помогал, как мог, а теперь с порога отправляю. Говорю: пробивайтесь, как сможете, но во-первых, это пока еще плохо, а потом знайте: пробиться трудно и все места давно заняты! Ну и зачем им знать это? А если бы так Блок и Городецкий ответили Сергею Есенину? Конечно, как правило, все у них на самом деле слабо и беспомощно, но человек-то - он человек, надеется. Вот тот, из лагеря, пишет: "Из всех людей на свете я выбрал Вас - Вы единственный имеете сердце мне помочь". (Это что без вины за убийство срок мотает.)
      Радуюсь ли я, по-настоящему, искренне, чужим удачам в песне? Отвечу, как ответил когда-то Оксане Пушкиной в интервью по телевидению.
      Вопрос: - Михаил Исаевич, вы знаете, у актеров, у спортсменов тоже, существует профессиональная ревность друг к другу. А вот в вашей среде это тоже есть?
      - Что вы! Мы рады успехам другого как своим собственным!
      - Кого тогда вы могли бы назвать, кто так же успешно работает в песне?
      - Никого!
      Вот вам последний компромат, который я нарыл на себя. Мог бы еще и еще, да стоит ли? И так ясно, что не ангел. А баллов уже просто не с чего сбрасывать. Пощадите.
      Ну, конечно, не ангел,
      Не ходил по паркету,
      А всему научился
      У людей задарма!
      И прищурясь, шатался
      Я по белому свету
      И на скользкой дорожке
      Набирался ума!
      А чужого, лишнего,
      На меня навешано,
      Слава нехорошая
      Ходит по пятам!
      Волюшка с неволюшкой
      Круто перемешана,
      Трепыхнулся, селезень,
      Ты уже и там!
      Ну, конечно, не ангел,
      Есть и в чем повиниться,
      И бывает, когда я
      Это сделать готов,
      Но со всеми в расчете
      И свободен, как птица,
      С отпечатками крыльев
      В картотеке ментов.
      Ну, конечно, не ангел,
      Как-то даже неловко
      Строить бывшему вору
      Из себя мужика!
      Но махнула рукою
      На меня уголовка,
      И братва обещала
      Не снимать с общака.
      ПРОЩАНИЕ С КНИГОЙ
      Вот и рассказана еще одна жизнь. Не знаю - зачем? Может быть, для внуков. Для вас - еще одна, а для меня - моя, единственная, не та, что могла быть, а та, которая была. Была, и почти что прошла. Вот лежит стеклянный флакончик с нитроглицерином, и, когда прижмет, протягивает мне руку и переводит, как по тому - помните? - висячему Лидочкиному мосту через Волгу, сюда, обратно.
      И продолжается жизнь. И я думаю, что никому я не враг, никакому народу и ни одному человеку. Ни об одном, которого видел глаза в глаза, не подумал, что это - враг. Разве что по запарке, когда очень уж мешали забить гол, так ведь тоже понимал, что это несерьезно.
      Я немножко выдумал себя как большого футболиста, ни в каких серьезных командах я не играл, но навсегда во мне - сами мгновения, когда забивается гол, это ощущение сохранилось и в жизни, и в работе. Забить!
      Может быть, я выдумал себя и как большого писателя, хоть и знаю всем и себе цену. Но когда слышу, как вы поете мои песни, совсем не ведая, что они мои, по-собачьи скулит от радости мое сердце.
      Я не знаю своих истоков
      Из чего, превратясь в реку,
      Из каких родников и сроков
      Средь лесов и годов теку.
      Ни с какою рекою рядом,
      Ни в соседстве ином каком,
      Ни с какой скалы - водопадом,
      Ни с какой воды - ручейком.
      И хотя небольшим потоком,
      А по камешкам, по песку,
      Благодарный своим истокам,
      Русло выглядел - и теку.
      КОНЕЦ ПОСЛЕ КОНЦА
      Это у жизни - один конец, а у книжек - сколько угодно.
      Ну, отпустил меня Склиф с призраком надежды - вроде как полегчало. И знали они, конечно знали, что это самообман. Чудес не бывает.
      Едва успело ТВ-6 снять о нас с Лидочкой получасовку "Даже звезды не выше любви", как потребовалась еще одна съемка - в кардиологическом госпитале им. Вишневского: а что там у меня в сердце действительно происходит?
      А происходит там безобразие: ствол, откуда снабжается кровью сердце, закрыт на восемьдесят процентов бляшкой. И струйка жизни моей тоньше иголки для пришивания пуговиц, и за саму мою жизнь никто не даст и пачки сигарет "Мальборо".
      В ней, в этой бляшке, твердой, как пепельница, - и весь футбол, и Первый Белорусский фронт, и ночные разговоры со следователем Ланцовым, и карцеры, и все триста съеденных любимых пирожных "Наполеон" с заварным кремом, и разногласия наши с самой дорогой мне женщиной Лидочкой. Такая, по расшифровке, встала поперек сердца запруда! Вот и решайте, говорят, жить вам или не жить... А между жить и не жить - предстоит операция на остановленном сердце с риском не запустить его снова после риска.
      Попробуем жить, говорю, а у самого коленки дрожат. А как иначе?
      Помните, я думаю, что все героические поступки совершаются по недопониманию?
      Не спешите туда,
      Там такая тоска,
      Все равно,
      Что в аду,
      что в раю!
      Но иду я,
      И пальцем
      Верчу у виска,
      На последнюю
      Ходку свою.
      А приду ли назад
      Или сгину
      В тоске,
      И на первое
      Шанс невысок!
      Но когда
      Все висит
      На одном волоске,
      Много стоит ли
      Тот волосок?
      Отделение кардиохирургии - это куда суровее, чем кардиология, в которой еще готовятся к прыжку с парашютом. Здесь уже без парашюта!
      Лежу, читаю Радзинского, потом Пелевина, по два раза каждый абзац - не врубаюсь. Хоть пацаны оба достойные, несмешиваемые, яркие, среди всеобщей серости.
      Сестричка сказала: "В воскресенье - полнолуние". Просто так сказала, а я...
      Полнолуние,
      Третий день!
      Провести его
      В ресторации!
      ("Арагви".)
      Это ж чистая
      Обалдень
      Делать в день такой
      Операции!
      (На сердце.)
      Пишу торопливо, пока еще могу думать. Пока не сделали первые уколы в спину (замораживающие? задуряющие?). Уже стоят у дверей дроги - каталка. "Словно лебеди-саночки". Вообще-то они приезжают после, а в больнице - до.
      Что ж, Лидочка, любимая, дай мне руку, поедем, рискнем. До встречи. Бог в помощь.
      Конец первой жизни.
      СЕЛЕДКА ЗАЛОМ
      Иногда над темным царством ГУЛАГа возникали некие вихри. Были понятные: развести бытовых и политических зэков по разным лагерям. Хоть надо заметить, что в лагерях сидели (исключим уголовников-профессионалов) все политиче-ские. Потому что не только такие, как я, или бендеровские активисты, но и работник мясокомбината, надевший под телогрейку ожерельем кольцо краковской колбасы и попавшийся на проходной, был так же, как и я, недоволен жизнью, не согласен с тем, что его семья должна голодать, а вовсе никаким не вором.
      А вот уж что совсем необъяснимо - система зачетов. В 47-48 годах некий умник придумал где-то в Москве, а Берия, вернувшийся из очередного любовного приключения в кабинет в благом расположении духа, подписал идею: хорошо работающим зэкам начислять зачеты, не знаю схему, но кажется, один день считать за два при определенном проценте выполнения плана.
      И этот необъяснимый вихрь какой-то купеческой щедро-сти принес лично мне целых 92 дня свободы, которую мне должны были подарить, вручая документы об освобождении. И хотя, если честно, я не больно-то верил, что такой день придет, что я до него доживу, но держал в уме весь свой бесконечный срок эти 92 дня досрочной свободы, "как трагик в провинции драму шекспирову". Я знал новый день освобождения, как три пишем - два в уме, при том, что не доверял никаким их постановлениям, переставлявшим ситуацию в стране, как декорацию в районном Доме культуры.
      Казалось бы, я в подробностях, поминутно, должен был запомнить день, когда меня позовет рябой лейтенант из спецчасти, объявит мне царскую милость и выдаст подтверждающие ее бумаги. Но я не запомнил, как это было. Просто меня перевезли из тайги в столицу Усольлага город Соликамск, и уже через день я оказался за вахтой, растерявшийся от счастья молодой человек, без всяких перспектив впереди, с фанерным баульчиком, изделием лагерного столяра, обшитым полосатым матрасным тиком для приличия - было все же во мне всегда это наивное мещанское эстетство!
      Как долго, как долго
      Я ехал с войны,
      И то почему-то
      Не с той стороны.
      Фанерный баульчик,
      Селедка залом,
      Всех тише в вагоне
      Сижу за столом.
      Казенный билет
      До родительских мест,
      Все как у солдат,
      Но столица
      В объезд.
      Орехово-Зуево,
      Повременя,
      Вздохнет и в Егорьевск
      Отправит меня.
      По литеру еду
      В далекий Ростов,
      С Урала, с повала
      Вот с этих фронтов.
      Со справкой,
      А все же
      И с чувством вины,
      Что очень уж долго
      Я еду с войны.
      Вот уж что впилось в меня навсегда, так эти пять селедок сорта "залом астраханский", выданных мне вместе с литерным билетом на дорогу домой. Куда домой, ведь никакого дома на земле у меня пока еще нигде не бывало! Были съемные углы, казармы, окопы, тюремные камеры и карцеры, бараки и пересылки.
      Залом астраханский просачивался сквозь три газеты, в которые я его обернул, и был вкусен до того, что его было как-то жалко есть. Я как бы предчувствовал, что вскорости рыбка эта исчезнет со стола, думаю, даже кремлевских приемов. Куда она исчезла, кому она мешала, в какой Красной книге потерялись ее следы? Ведь была же, не только во времена "Сказки о золотой рыбке", а только что, на затерянном в тайге продскладе ГУЛАГа! Но нет ее, а то, что продается в магазинах под этой фамилией - оно даже не однофамилица селедки залом! Так пусть здесь будет ей памятник, в этой книге, как сгинувшему с лица земли динозавру.
      Прощай навсегда, несговорчивый с людьми север - поезд везет меня на юг, по Уралу, насквозь пропахшему ядовитыми запахами Кизиловских терриконов; пустой поезд, в нем начинался путь в новую жизнь редко освобождавшихся узников усольских лагерей - из тайги, которую рубить не вырубить еще триста лет при любом старании каждой следующей администрации добавлять лесорубов. В этом поезде я еще зэк.
      А вот в следующем, из Перми в Москву, я очень стараюсь почувствовать себя бывшим зэком: я нарезаю свой залом и угощаю соседей по плацкартному, довольно уютному, а мне, после барака, кажущемуся верхом комфортности вагону (читай стихотворение). У меня и челочка каким-то образом выращена к свободе, и прикид на мне - вельветовая курточка на молнии, и речь моя старательно избегает привычного мне за шесть лет "бля буду".
      Народ в вагоне - сплошь новые люди, изменилась одежда, разговор, на девушках - ботиночки с меховой опушкой. Я все это вбираю, и девушки кажутся мне сплошь красавицами. Какое все же счастье - родиться с нормальными запросами, что бы там ни утверждали модные сейчас опровергатели божеского устройства мира.
      Еду к маме, прожившей на Украине удивительным образом всю немецкую оккупацию, да так там и застрявшей, в какой-то ни на одной карте не значащейся Кураховке, на юг, через Москву. Но перед городом Орехово-Зуевом кондуктор возвращает мне мой билет - филькину грамоту и объявляет, что мне придется выйти и пересесть на поезд, идущий в Егорьевск, а далее пересесть на поезд, идущий в Воскресенск, и таким хитроумным способом объехать Москву вокруг, чтобы не дай Бог, я, не пересевший в эти поезда, прямо на Курском в Москве не совершил бы террористического акта. Вот какие умники работали в Москве, в Главном управлении лагерей.
      И вполне возможно, что стол этого иезуита стоял рядом со столом того, другого, придумавшего инструкцию - подарить мне мои заветные 92 дня лишней свободы.
      Я люблю выходить
      На железнодорожных вокзалах,
      Чтобы был позади
      Не антихристов этот полет,
      А березовый лес,
      И колесная пляска на шпалах,
      И туман, как в парной,
      Над непуганой сонью болот.
      Продолжается жизнь,
      И первейшая необходимость,