— Он не будет работать ради денег. Он экстремал. Ненавидит все, что связано с национализмом. За идею расшибется в лепешку. Он учился со мной в школе на год старше.

— Старше?

— У него борода не растет. Он в детстве переболел страшно, даже не знаю чем. И сам он не знает, родители ему не говорят. У него беда с половыми признаками, он женщинами не интересуется. Но интеллект мощнейший, память феноменальная. Он аспирантом был. Химик. Знает больше любого академика. Но защититься ему не дали, придрались, хрен уже помнит к чему, и перевели в лаборанты. Ты не бойся, он нас не выдаст. Видел его руки? Это он взрывал «фашистов». Слава богу, не нарвался по-крупному. Готовил заряд под Шкеля, бывшего шефа УНА-УНСО. Спешил, и взрыватель сработал у него в руках. Руки ему разорвало на куски, еле потом сшили. Но главное, основной заряд не сдетонировал, а то бы...

— Слушай, а он в своем уме?

— Ну конечно же нет. С головой у него проблемы во всем, что не касается химии. Но не выдаст и под пытками. Будет кричать: «Смерть фашистам!» — и с этими словами на устах и умрет.

— Что он с золотом собирается делать?

— Он бодяжит вот уже лет шесть.

— Это как?

— Здесь все предприятия остановились как раз лет семь назад. Многие из них были оборудованы электронными приборами, содержащими золото. Все это потихоньку разворовывалось. Нашлись умельцы, которые стали сами добывать золотишко из разъемов, микросхем и прочего хлама. Серега как раз тогда оказался в лаборантах. Он разработал свои методы, и хлам понесли к нему. У него потери были меньше, чем у других, в расчетах он абсолютно честен, так что клиентов хватает. Собственно, с этого он и живет. Имеет процент.

— С нас он сколько возьмет?

— Нисколько. Но будет правильно, если мы ему отстегнем.

— Где мы возьмем столько кислоты?

— Купим.

— Где?

— Поехали.

Кислоту мы купили в НИИ полиграфии и недорого. Пойманным микроавтобусом доставили три двадцатилитровые фляги, заколоченные в реечные переплеты и укутанные стружкой, в политех. Нашатырь купили оптом у фармацевтов. Серега просил зайти через два дня. Аммонал уже будет, а вот с деньгами сложнее. Его покупатели не рассчитаны на такие объемы.

Я отправился в нашу штаб-квартиру, а Борода пошел на поиски боеприпасов для наших помп.

Борода пропадал где-то до вечера и ввернулся ни с чем. А вскоре явился и Боцман, у которого было задание установить наружное наблюдение за Тарасом Зайшлым, нашим последним шансом на информацию. Зная Боцмана как человека, который при любых обстоятельствах сохраняет полное спокойствие, могу утверждать, что он был сильно потрясен.

— Насколько я понял, — докладывал Боцман, — в СНПУ было совещание. Вышли толпой около половины восьмого. Зайшлый с холуями проследовал через проспект к пятачку, где парковал машину. Сказал что-то холуям, и они разошлись. Сел в тачку. В это время к нему подошел дворник. Этакий дедок. Идет, машет чего-то руками — видимо, решил доложить владельцу богатой машины о попытках местной шпаны снять зеркальца или вынуть магнитолу. Надо понимать, хотел огрести пару гривен в виде чаевых без особых физических затрат. Потом Зайшлый почему-то посадил дворника в машину, и они уехали вместе. Я помчался на Саксаганского, к дому Зайшлого, но он туда не прибыл. Несколько раз выходила жена, смотрела вдоль улицы, но он так и не приехал.

— Дед, — сказал Борода. — Это Дед. Он сделал «генерала». Это была его специальность в войну. Звиздец Зайшлому.

— Дед — дворник? — спросил Боцман.

— Ну конечно! Если Дед косил под немецкого офицера, под полицая, под черта лысого, почему бы ему не закосить под дворника!

— Значит, Зайшлый сейчас в сарае?

— А где ж ему быть?

Мы бросились к Деду, но его и на этот раз дома не оказалось. Я влез к нему в квартиру через балкон, открыл изнутри и впустил Бороду. Он быстро нашел ключ на гвозде от сарая, и мы пошли убеждаться в наличии Зайшлого.

Дверь сарая действительно оказалась тяжелой — из досок в три слоя, да еще обитая жестью. Но сарай был пуст. Стояли вдоль стен грубо сколоченные стеллажи, заваленные хламом, необходимым старому человеку для нормального существования, стояли банки с какими-то вареньями-соленьями. Но не лежал на полу партайгеноссе Зайшлый с кляпом во рту и с безумными от страха глазами.

Осмотрев все, мы обнаружили в углу сарая небольшое вздутие земляного пола — здесь совсем недавно что-то то ли откапывали, то ли закапывали. А потом трамбовали ногами, не слишком аккуратно.

— ТТ, — догадался Борода. — Дед как-то обмолвился, что у него есть спрятанный с войны ТТ.

Теперь было ясно, почему дворник сел в машину вместе с высоким боссом. Любого бомжа в тачку посадишь, если он на тебя ствол наставит.

Местонахождение Зайшлого и Деда было загадкой, которую желательно было решить как можно скорее.

...Самым дерзким делом Николая Соколова было похищение генерала фон Габица в 1944 году в Тернополе. Фон Габиц командовал бригадой СС и, в сущности, возглавлял борьбу с партизанским движением в регионе. Все оружие лейтенанта Соколова составляли документы унтер-офицера Августина Шмита, снятые с трупа владельца. По документам Шмит возвращался из госпиталя на фронт, но, согласно заключению врачебной комиссии, до полного восстановления здоровья должен был проходить службу на хозяйственных работах. Хирург партизанского отряда ювелирно нарисовал скальпелем шов на груди фальшивого немецкого сержанта. С этими бумагами и доказательствами героических схваток с русскими тот и явился к коменданту Тернополя и был определен в офицерскую столовую помощником начальника. Здесь его и заметил фон Габиц.

Габиц имел дурную привычку заводить себе личных шоферов из числа юных унтер-офицеров, да еще и менять их, как перчатки. Такого рода привычки в то время в нацистской Германии уже не поощрялись, но и не преследовались. Группенфюрер был покорен юным Шмитом, которому по документам едва исполнилось восемнадцать. Коле Соколову было на самом деле уже почти двадцать, но выглядел он моложе. Габиц мгновенно перевел красавчика в свое подчинение, не зная, что тот при одной мысли о масленых глазках Габица ругается про себя отборным русским матом. Правда, при этом он не забывал сохранять приятную глазу группенфюрера плавность движений, а также тупить взор и заливаться румянцем под взглядом этих самых омерзительных глазок.

Габиц совершил только одну поездку с новым шофером. Планировался маршрут с начальным пунктом у штаба бригады, которой командовал группенфюрер, и конечным в квартире генерала, так хорошо приспособленной для приема молоденьких шоферов. Но симпатичный Августин Шмит по своему усмотрению изменил пункт назначения. В непредусмотренный пункт расстроенный фон Габиц прибыл не только усыпленный дозой морфина, но еще и с совершенно заплывшими глазами.

— Чтоб не смотрел, — объяснил лейтенант Соколов своему командиру.

Но главная дерзость состояла в том, что утром личный шофер группенфюрера фон Габица как ни в чем не бывало прибыл на службу, а именно подогнал машину к дому, где квартировал генерал. Гестапо арестовало унтер-офицера Шмита, подвергло его утомительному допросу, но туповатого нижнего чина, заикавшегося после контузии, скоро отпустили за неимением улик. Это стало возможным благодаря разработанной самим лейтенантом Соколовым легенде похищения.

Действительно, очевидцы подтвердили, что видели, как фон Габиц вернулся к себе на квартиру в сопровождении нового шофера и как шофер покинул квартиру один. Другие видели, как унтер Шмит ночью прибыл на машине Габица к себе.

Морфин был вколот одним хищным движением в квартире Габица. Спящий группенфюрер покинул город ночью. Патруль на ночном шоссе не стал будить высокое начальство, но тщательно проверил документы шофера и сверил номера машины. Машина была таким же «даймлер-бенцем», что и у Габица, номера на ней стояли те же. А шофер, вот странно, был совсем другой — вполне зрелый муж, не во вкусе Габица, и звали его Альбрехт Хорст. Рядовой Хорст действительно служил шофером в комендатуре и действительно исчез в одну ночь с Габицем. Патрульные, выпускавшие машину Габица из города, разошлись во мнениях, когда им показали фотографию Хорста. Один утверждал, что в роковую ночь видел именно Хорста, другой сомневался. Вот если бы они проверили багажник злополучной машины, тогда бы не сомневались, что видели не самого Хорста, а кого-то искусно под него загримированного. Сам Хорст в это время, скрюченный в три погибели, лежал в багажнике генеральского «даймлера».

Таким образом, Августин Шмит снова поступил в офицерскую столовую на должность, приятную и для идущего на поправку немецкого унтер-офицера, и для русского офицера, нагло пользующегося возможностью быть в курсе всех застольных разговоров. Там Шмит прослужил полторы недели и исчез накануне предписанного медкомиссией обследования, которое должно было определить пригодность обследуемого к службе в условиях Восточного фронта.

Как ни обидно, но изящная операция Николая Соколова не только не попала на страницы истории, но вообще никак не была отмечена начальством. Видимо, сказалась сомнительная, плохо совместимая с обликом героя-разведчика роль, которую скрепя сердце играл лейтенант Соколов перед Габицем.

Вскоре Соколов вместе со своим отрядом особого назначения был переброшен на Львовщину, где ему пришлось воевать не только с фашистами, но и с бандеровцами. В стычке с ними он и был ранен перед самым освобождением города. Верные люди доставили его в госпиталь очищенного от фашистов города, и здесь с осколочным ранением головы он пролежал больше трех месяцев.

Для фронта он уже не годился, но служить еще мог. Красная Армия сражалась уже на чужой территории, а на нашей войска НКВД бились с бандеровскими бандами, устроившими в Прикарпатье большое партизанское движение против «оккупантов». Львовщина встретила русских солдат пулями в спину, цветы были в свое время потрачены на солдат Гитлера.

Николай Соколов гонял бандитов до пятьдесят второго года, когда одной крупномасштабной операцией с ними было полностью покончено. Здесь он и дослужился до капитанов. Полагался ему к отставке и майорский чин, но война кончилась и наступили другие времена. Все меньше ценились смелость и находчивость, все больше подхалимаж и стукачество. И даже разработка и организация большой части операции по ликвидации банд не принесла ему не то что звания или награды, а даже благодарности в личное дело.

Действуя в городе, бандиты широко использовали сеть подземных ходов, связывающую почти все кварталы старой части города. Подземные ходы начали рыть еще в Средневековье и довольно бессистемно. Впоследствии военачальники, ведавшие обороной Львова, спланировали более-менее четкую систему подземных коммуникаций. В ее основе лежало несколько широких магистралей, начинавшихся в центре и заканчивавшихся за тогдашней чертой города. К ним примыкали «улочки» поуже, которые, ветвясь, связывали магистрали с отдельными домами и кварталами. Но точной карты подземных ходов не было ни у нас, ни у бандеровцев.

По плану Соколова в один день несколько десятков бригад рабочих в сопровождении охраны рассеялись по городу и установили мощные стальные двери на большей части выходов из подземелья. Двери открывались только снаружи, а ключи были только у самого Соколова. В тот же день под землю спустились пятнадцать отрядов по десять человек в каждом. Отряды были прекрасно вооружены и состояли из опытных солдат-фронтовиков. Они не столько искали бандитов, сколько уточняли карту и обнаруживали неизвестные выходы. Найдя выход, отряд сообщал по рации свои координаты, к месту выезжала бригада и устанавливалась очередная дверь. Через неделю все было кончено. Подземный Львов был полностью блокирован. Если кто и оставался под землей, то он остался там до нынешних времен...

Николай Иванович не огорчился своей бесславной отставке. Была у него поговорка: я свое солдатское дело сделал, а там хоть трава не расти. Он получил инвалидность, квартиру, работу сторожа на военном складе и женился на роскошной польке, оставшейся во Львове официанткой в офицерской столовой. Жена его умерла рано, еще в шестьдесят седьмом, не оставив детей, и он зажил бобылем, подрабатывая к пенсии то уроками немецкого, то починкой замков и другой мелкой слесаркой.

Развал Союза Николай Иванович не одобрил, но принял философски. А непримиримым подпольщиком он стал в девяносто пятом году, когда его в числе других ветеранов, собравшихся на День Победы возле оперного театра, сильно избили молодцы в черной форме, так напоминавшей гитлеровские мундиры.

В последние годы на центр средневекового города напала болезнь, которую можно попытаться назвать домовой чумой. Памятники средневековой архитектуры, оставшись без опеки городской казны, начали катастрофически разрушаться один за другим. Дома в три окна по фасаду когда-то были натыканы так плотно, что все последующие века стояли лишь за счет того, что подпирали друг друга. Стоило снести один обветшавший дом, как тут же начинал заваливаться его сосед. Появились целые кварталы-призраки, состоящие из остовов осыпающихся «камьяниц». В один из таких кварталов и отправился Николай Иванович на следующий же день после знакомства с командой Пастуха. В трепаном портфельчике он нес фонарь, ножовку, масленку, обрезок трубы и большой висячий замок.

Подвал полуразрушенного дома, куда вошел Дед, был завален мусором, но не до конца. До мощной двери можно было добраться, не прибегая к помощи лопаты. При свете фонаря он, не торопясь, срезал старый замок, установленный еще НКВД, а может быть, замененный уже во времена КГБ. Обильно подливая масло в запоры, он с помощью трубы провернул все четыре рукояти двери. Петли тоже пришлось отхаживать маслом, но в конце концов дверь подалась. Дед спустился по кирпичным ступенькам и попал в узкий коридор, ведущий в глубь квартала. По коридору ему удалось пройти метров десять, до ближайшего поворота, — дальше ход был завален. Но больше ему и не было нужно, и так помещение для содержания пленника было идеальным. После ухода Деда на смазанной и открывавшейся теперь без всякого скрипа двери красовался новенький замок. Ключ, как и полвека назад, лежал в кармане Николая Соколова.

Дед все же немного обиделся на Пастуха за то, что Шкрабьюка брали без него. Но он понимал, что молодежь всегда самонадеянна и не слишком верит в силу старой гвардии. Но, как бы то ни было теперь, Николай Иванович, получил приказ. Он понимал прекрасно, что его новый командир наполовину шутит, но слова были сказаны, и после дедова «есть!» командир не сказал «отставить!». Зайшлый принадлежал к той самой партии, чьи молодчики избивали старых, израненных войной людей. Значит, он был обречен.

Согласно досье, Зайшлый был умен, осторожен, подозрителен. Еще в семьдесят девятом году он закончил полиграфический институт по специальности «полиграфические машины». Когда Дед читал дело, присвистнул: сложная специальность! Но тут же усмехнулся. Инженером Зайшлый не стал, пошел на административную работу. К развалу СССР дорос до начальника отдела, в КПСС не вступил. Дед понимал прекрасно, что это значило. Небось скучно сидеть начальником отдела в заштатном НИИ! Небось в партию подавал раз двадцать, да не приняли его, происхождение было неподходящее: дед его погиб, сражаясь в рядах дивизии СС «Галичина». Вот и затаил Тарас Богданович ненависть к тем, кто не дал ему продвинуться по служебной лестнице. А когда разрешили, открыли шлюзы, он и выплеснул эту ненависть наружу, стал одним из отцов новой партии, той, где его ждали с распростертыми объятиями.

Николаю Ивановичу предстояло сразиться с врагом злым, хитрым и молодым.

Понедельник, как известно, день тяжелый, особенно если ему предшествовали беспокойные выходные. В субботу утром неизвестные — то, что их было несколько, выяснилось в ходе расследования — проникли в здание комитета партии и скопировали какие-то документы. Выходка была крайне дерзкой — вскрытыми оказались кабинеты генсека и его первого зама, то бишь самого Зайшлого. Сейфы были целы, но и ксерокс, чуть не дымившийся после непрошеных визитеров, и расход бумаги недвусмысленно указы-пали на утечку информации. Единственный из взломщиков, застигнутый на месте преступления, и от погони ушел, и из оцепления вырвался. Совершенно ясно, что работали профессионалы. Но кто? Рука Москвы? Та самая, о которой кричат трибуны СНПУ? Да это немыслимо! Тупая, неповоротливая, мешковатая Москва со своим суконным рылом даже не пикнула, когда против нее в Чечне дрались и украинцы, и туркмены, и таджики, и прибалты. Ни одной стране не была выслана даже робенькая нота протеста. Слопала Москва и не поперхнулась. Утерлась, улыбнулась всем странам, на нее плюнувшим, плюнувшим смачно, с соплей, утерлась, да и пошла себе лаптем щи хлебать. Москва беспомощна и не опасна. Значит, это не Москва. Но кто, черт возьми?!

Той же ночью умер странной смертью Павло Шкрабьюк, старый партиец, один из высших руководителей УНСО. Следствие не нашло никаких улик, указывавших на насильственную смерть. Но все равно подозрительно.

На прошлой неделе кто-то шатался по Карпатам, вынюхивал. И снова его упустили, хоть на поимку неизвестного были брошены большие силы. Ушел, оставив за собой чуть не десять трупов. Профессионал.

Все эти события связывались в цепочку с одним слабым звеном — смертью Шкрабьюка и двумя непонятными. И первый вопрос был: «Кто это сделал?», а второй — «Что, собственно, похитили?». На копии каких документов израсходовали ночные гости добрую пачку офисной бумаги?

В понедельник вечером генсек, пан Непийвода, собрал большое партийное совещание. Но перед тем были два малых — экстренных, собранных по свежим следам событий и проходивших в узком кругу. Непийвода на всех совещаниях вопросительно смотрел на своего зама, но тот предпочитал молчать. Пока. Соображения у него появились после событий субботнего утра. Выводы пан Зайшлый сделал следующие. Против СНПУ и УНА-УНСО действуют львовяне. Русская диаспора, которую последние десять лет партия старалась превратить в людей второго сорта. Они были выдавлены практически из всех сфер политической, культурной, идеологической и вообще общественной жизни. И вот теперь кто-то из них попытался поднять голову. Да, скорее всего, это так — львовяне. Потому что первичная утечка информации могла произойти только на бытовом уровне. И потому еще, что люди, посягнувшие на территорию СНПУ, очевидно, прекрасно знали город. Кроме того, Зайшлому было известно, что русской разведки на Украине не существует.

Но своих соображений он шефу не высказывал. Рано. Надо сперва все проверить. Да и существовал кое-кто поважнее, кому полагалось докладывать раньше, чем Непийводе. Недаром главный идеолог партии получал зарплату в двух местах. Одну в гривнах, в бухгалтерии партии, а другую — в долларах, в конверте. То есть западные деньги поступали в партию и централизовано. Они делились пропорционально занимаемой должности. Но двое членов партии получали доппаек — хитрый Зайшлый и исполнительный Сэнькив. Зайшлый за то, что озвучивал предлагаемые ему западным коллегой идеологические разработки, которые, впрочем, вполне совпадали с его собственными. А Сэнькив — непонятно за что. Скорее всего, за мелкое стукачество.

И вот в понедельник, ближе к концу рабочего дня, пап Непийвода собрал общее совещание. Цель любого партсобрания, любой партии с любой идеологией всегда одна. Направить работу мозгов рядовых членов в нужную сторону. В данном случае нужно было успокоить простых партийцев и принудить их не поддаваться на подлые москальские провокации. Это было не так просто. То и дело слова просили секретари партийных ячеек и требовали крови. Доколе, возмущались они, мы будем вообще терпеть на своей исторической территории всяческих инородцев! Так мы никогда не будем застрахованы от столь вопиющих фактов, как попытки взлома наших учреждений, а то и собственных домов! Пора, пора от слов переходить к делам. Пора провести массовые акции по очистке города. Если президент Украины заигрывает с Москвой, мы не должны ему подчиняться. В бой! Завтра же! Нет, сегодня!

И этих людей нужно было успокоить. Ну дурачье! Не понимают, что если русские вломились в здание СНПУ, значит, их терпение лопнуло. А через две недели на Украину приезжает папа римский. Провокаций и инцидентов нам только не хватало. Да даже обычное факельное шествие сейчас было бы крайне нежелательно. Вообще факельные шествия были замечательным изобретением западных коллег. Они проводились примерно раз в год и приурочивались к каким-нибудь датам из истории украинского националистического движения. Ну, например, объявлялось, что мартобря 86-го числа весь украинский народ будет в полном составе участвовать в поминовении Степана Бандеры. Мероприятие регистрировалось как мирная демонстрация, но по городу пускался слух, что, если у кого на окне в этот траурный вечер не будет гореть свеча, пусть тот лучше на себя пеняет.

На закате устраивался митинг возле одного из памятных для социал-националистов мест. А потом в наступивших сумерках город оплетался сетью колонн, облаченных в устрашающие черные формы. Они шли молча, освещая опустевшие улицы факелами. Даже свои, украинцы, боялись, сидели за глухо закрытыми дверьми и, проклиная Бандеру с присными, жгли свечи лояльности на каждом окне. А статистика показывала, что после каждого такого шествия происходил всплеск эмиграции. Неукраинцы освобождали жизненное пространство для НАЦИИ. Главное было — не проводить шествия слишком часто, чтоб враг не привыкал. И каждый раз подбирать самую неожиданную дату, чтоб враг нервничал.

Сегодня Зайшлому стоило больших усилий погасить порыв праведного гнева своих товарищей по партии. Смысл его получасовой речи сводился к тому, что русский элемент в городе, — эта своего рода пятая колонна Кремля, — практически сведен на нет. Субботнее происшествие не есть признак активности и боеготовности вечного антагониста, а, напротив, свидетельство отчаяния и бессилия. И сейчас не время растрачивать силы на устрашение врагов нации в городе, а время собрать все силы и всю ненависть для гораздо более крупных и важных дел.

— Многие из вас... — сказал Зайшлый и, помявшись, добавил: — Лучшие из вас... уже готовы для действий на территории противника совместно с героями других стран. Это и есть наша великая цель — перенос борьбы на чужую территорию. Украинский народ в наших городах должен спать спокойно. А враги нации все равно не смогут спать спокойно, зная, что на страже интересов нации стоит СНПУ.

Выходя из здания СНПУ, Зайшлый собирался отправиться к своему куратору, которого он знал как пана Олэга, потомка украинских эмигрантов, гражданина Канады. Пан Олэг сносно говорил по-украински, но на самом деле Зайшлый сомневался в его славянском происхождении. Впрочем, это было неважно. Куратор ненавидел москалей, да еще и ненависть самого Зайшлого теперь была не просто злобой, а вполне солидным, хорошо оплачиваемым чувством. Зайшлый думал о том, что неплохо было бы скорее отправить самых активных бойцов в Чечню, в Россию. Это позволило бы несколько сбить накал страстей среди партийной молодежи. Пусть выпускают пар подальше отсюда.

Машину Зайшлый всегда ставил на пятачке у кинотеатра им. Шевченко. Место людное, и рядом всегда торчит охранник банка «Золотой лев». Не то чтобы охрана банка присматривает за припаркованными машинами, но все спокойнее — на глазах у мрачного стража вряд ли кто займется угоном или свинчиванием зеркал.

Как только Зайшлый подошел к своей бээмвухе, к нему заспешил человек. На человеке был брезентовый фартук и рукавицы, и до появления Зайшлого он был занят уборкой газона, посреди которого красовался огромный портрет Тараса Шевченко, выложенный из мхов разной окраски. Дворник оставил свое копье, на которое насаживал обертки от мороженого и безвьшгрышные билеты моментальной лотереи, которая продавалась у входа в кинотеатр. Он подходил к Зайшлому, подобострастно кланяясь ему еще издалека. Зайшлый сел в машину и завелся, но дверцу не закрыл, ждал, что же собирается ему сообщить этот пожилой дворник. Старик, приблизившись, зашепелявил что-то сквозь стертые старостью зубы на таком жутком деревенском диалекте, что сам Зайшлый еле мог что-то разобрать. Старик же, очевидно, собирался сделать крайне важное заявление — он отчаянно жестикулировал, стараясь завладеть всем вниманием ясновельможного пана. Дворник хотел подойти к водительской дверце, но не смог, там была проезжая часть, одна за другой шли машины. Зайшлый потянулся через весь салон, опустил стекло в пассажирской дверце, но старик не мог так низко нагнуться, чтоб говорить в окно. Пришлось открывать дверцу.

— Я его запомнил, я его запомнил, — бормотал дворник и тряс указательным пальцем. — Он сначала вокруг машины ходил, а потом в окна заглядывал!

Поток информации прервался, потому что старик оступился с бордюра и упал бы у колес, если бы не успел ухватиться за открытую дверцу. Теперь он оказался почти сидящим на пассажирском сиденье, но влезать в салон не решался, сидел на корточках, опираясь на сиденье рукой. От сотрясения у него открылся кашель, и старик сунул руку за пазуху, прижал ее к груди. Зайшлого очень заинтересовал человек, покушавшийся на его машину. Ясно, что это был не угонщик и не автомобильный вор. Скорее всего, в машину хотели вставить или прослушивающее устройство, или что похуже. Может быть, надеялись найти какие-нибудь документы, но вряд ли. Кабинет Зайшлого ломали профессионалы. Такие прекрасно понимали, что в машине ценных документов никто не держит. Дворник мог оказать неоценимую услугу, его следовало расспросить получше, но проклятый старик заходился в кашле, вися в крайне неудобной позе у борта машины. Радушным жестом Зайшлый пригласил его на пассажирское сиденье. Старик влез, цепляясь за ремень безопасности и ручки на внутренней стороны дверцы. Приступ кашля у него прошел, он вынул руку из-под фартука, и в руке этой оказался большой черный пистолет. Старик держал руку на коленях, и длинный, кажется, самопальный глушитель упирался Зайшлому в бок.

— Трогай, бл...дь! — сказал дворник на чистом русском языке, не шепелявя больше и не трясясь.

Пришлось трогать, ситуация была аховая. Пистолет настоящий, это Зайшлый рассмотрел. Выстрела никто не услышит. Дворник выйдет из машины, и у него будет гарантированных пять минут, чтобы скрыться.

Проехали мимо здания СНПУ, откуда еще выходили товарищи по партии, но подать сигнал было невозможно, железо твердо упиралось в бок. Через три минуты они были на тихой улице старого города и остановились возле разрушающегося дома.

— Выходим одновременно, — сказал Дед, — по счету «три». Любое движение — стреляю.

Голос фальшивого дворника кипел такой ненавистью, что Зайшлый уже чувствовал кусочек свинца, пробивающий кожу. Пришлось выйти по счету «три» и оказаться снова на прицеле. Старик держал оружие у бедра, держал твердо, маленькая круглая дырочка так и лезла пану идеологу в глаз.

Вошли во двор и захрустели обувью по кучам штукатурки и битого кирпича. И здесь дворник, идущий сзади, всадил две пули в ягодицы своего заложника.

— Теперь не убежишь, — объяснил он свои действия.

Теперь Зайшлый не шел, его волочил Дед, да еще с недовольством:

— Ты руками, собака, помогай, руки у тебя целы! А то яйца отстрелю!

Единственный раз Зайшлый попытался оказать сопротивление, когда в недрах подвала, куда он усердно помогал себя доставить, открылась тяжелая железная дверь, ведущая в подземелье. На Зайшлого дохнуло сыростью и гнилью, и он не сердцем, а холодеющим животом почувствовал, что это ему сыреть и гнить, что это его могила. Но жестокий дворник пнул раненого, запер за ним дверь, и Зайшлый понял, что его тюремщик ушел. Кричать было бесполезно. Ползти в подземный ход, чтобы найти другой выход, — мерная смерть. Оставались с ужасом ожидать своей участи.

В абсолютной темноте достойный ученик доктора Геббельса рвал абсолютно черную рубашку и перевязывал свою пробитую задницу. Временами впадая в полузабытье от ран и от страха, он прождал возвращения тюремщика то ли двое суток, то ли два часа.

Из этих двух часов Дед потратил один на то, что откопал в мусоре пакет с цивильной одеждой, переоделся, засыпал следы крови в руинах дома и перегнал машину Зайшлого в другой район. Оставшийся час он просидел на лавочке бульвара, играя в шахматы с другими пенсионерами. Бешенство, которым он так напугал Зайшлого, было наигранным, на самом деле Николай Иванович хладнокровно проводил в жизнь быстро, но тщательно разработанный план. Пленный должен был бояться своего конвоира, постоянно ждать пули. Одно расстраивало Деда: пришлось грубо калечить языка, чистая психологическая обработка, мастером которой он себя считал, уже не получалась. Но семидесятипятилетний капитан Соколов попросту боялся, что в тесных проходах подвала он не справится с неспортивным, но крупным и молодым противником. От неожиданностей стоило подстраховаться. А жопа у гада переживет.

И вот снова они были вдвоем за глухим металлом двери.

— Узнаешь меня? — спросил Дед?

— Нет.

— Я тебе напомню. Девяносто пятый год, День Победы, площадь перед оперным театром... Я запомнил твою харю.

— Меня там не было, — забормотал Зайшлый. — Это другие, я потом еще ругал их, так нельзя было делать, я против, чтобы били старых людей, я вообще не такой уж националист, мне просто надо же работать, я просто работаю, я бумажки перекладываю, а фашисты — это другие, они не правы, я сам их ругаю все время...

— Зайшлый, Тарас Орестович, — спокойно заговорил Дед. — 1960 года рождения, женат, имеет двоих детей, занимает должность главного идеолога СНПУ...

Это была точная цитата из личного дела Зайшлого. Он понял, что сходит с ума. Получалось, что профессионал, сумевший уйти от погони в городе и погони в горах, дерзко похитивший самого Зайшлого в центре города у порога СНПУ, — это всего лишь старик ветеран, доведенный до отчаяния иезуитскими методами самого Зайшлого и его куратора. В самом деле, сами ведь кричали, что московские оккупанты все сплошь наймиты НКВД. Вот и правдой оказалось! Накаркали на свою голову!

— Я вынес тебе, псу, смертный приговор. У тебя есть выбор, какую смерть принять — от пули или сгнить заживо здесь.

— Вы знаете, — произнес Зайшлый, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее.