Солдаты удачи (№1) - Их было семеро…

Так или иначе, но разрешение на внешнеэкономическую деятельность было получено, и последний этап комбинации реализовался уже практически без труда. В конце июня, когда на Енисее возобновилась навигация, Назаров вновь прилетел на Диксон. Никто не знал, о чем он полночи проговорил с начальником погранотряда, но уже через несколько дней произошли события, которые едва не привели к международному скандалу. По приказу майора пограничными сторожевиками были задержаны три финских крупнотоннажных лесовоза, промышлявших сбором бревен, отконвоированы на Диксон, груз конфискован, а капитаны и члены экипажей арестованы. О чем начальник погранотряда специальным рапортом и поставил в известность вышестоящее начальство. И хотя все было сделано строго по закону, руководство погранокруга даже растерялось от такой самодеятельности тихого майора, а когда дело дошло до Москвы, там и вовсе за голову схватились.

Отношения СССР с Финляндией были самые что ни на есть дружественные, Хельсинки отводилась главная роль в проведении политики детанта на Западе, и осложнять эту чрезвычайно выгодную для Москвы дружбу из-за каких-то трех паршивых лесовозов, вылавливавших никому не нужные топляки, — это было черт знает что: не просто глупость, а настоящая провокация.

Поэтому, не дожидаясь официального запроса из Хельсинки, капитанов и экипажи освободили из-под ареста, вернули груз и разрешили покинуть Диксон, что финны и сделали. А ретивого майора отправили на пенсию. И хотя, продержись он еще полгода, пенсия его была бы рублей на пятьдесят больше, увольнение его не огорчило. Он дал роскошный прощальный ужин своим сослуживцам и вместе с семейством улетел на материк, в Подмосковье, где его ждал просторный дом с участком, купленный на его имя и отремонтированный кооперативом «Экология-лес».

И хотя до дипломатических осложнений дело не дошло, в Финляндии эта история получила огласку. В итоге все судовладельцы, сотрудничавшие с фирмой «Энсо», аннулировали контракты, других желающих получить этот подряд не нашлось. И не прошло и недели, как в московскую контору кооператива «Экология-лес» пришла телеграмма из Хельсинки, в которой господин Хямяляйнен предлагал господину Назарову встретиться и обсудить условия делового сотрудничества между кооперативом и фирмой «Энсо». И уже в том же сезоне половина выловленного в устье Енисея леса ушла в Финляндию, а затем поставки леса в Игарку и вовсе были прекращены.

К середине восьмидесятых годов «Экология-лес» представлял собой уже мощное многопрофильное предприятие. Десятки его буксиров и лесовозов промышляли сбором топляков не только на Енисее, но и в устьях Оби и Лены. В отдельное структурное подразделение входило восемь крупных старательских артелей золотоискателей — кооператив обеспечивал их бульдозерами и другой техникой, что для старателей всегда было самой острой проблемой, финансировал сезонные работы, оплачивал перевозку рабочих и закупку продовольствия, за что получал изрядный процент прибыли. Дело стремительно разрасталось. Оборот «Экологии-леса», преобразованного в многопрофильный кооператив «Практика» с правом внешнеэкономической деятельности, исчислялся десятками миллионов рублей в год.

Проблема денег как гаранта личной свободы давно уже осталась для Назарова далеко позади. Он купил хорошую трехкомнатную квартиру для матери и сестры, помог удачно, хоть и с очень большой доплатой, разменяться бывшей жене, которая успела за несколько лет после их развода сменить двух мужей и обзавестись двумя дочерьми от разных отцов. Один из ее мужей был модный поэт, другой телевизионный режиссер. Они то исчезали, то возвращались, и когда Назарову случалось звонить или заезжать за сыном, чтобы взять его к себе на выходные, он никогда не мог заранее угадать, с кем из них он столкнется. В конце концов, обремененная малолетними дочерьми и своими утонченными и чрезвычайно сложными отношениями с мужьями, жена согласилась отдать Назарову двенадцатилетнего Сашку, который без присмотра начал отбиваться от рук.

К тому времени у Назарова была удобная двухкомнатная квартира в Сокольниках, где он жил со своей второй женой Анной. Она была на десять лет моложе его. После окончания Красноярского цветмета и раннего неудачного брака она взяла распределение на Колыму и работала в геологическом отделе треста «Магаданзолото», куда Назаров прилетал, чтобы определить дислокацию старательских бригад на очередной сезон. Там они познакомились и сошлись — случайно, без признаний в пылкой любви, как сходятся одинокие, душевно неприкаянные люди, благодарные друг другу за временное тепло и не строящие никаких планов на совместное будущее. Но встреча эта не стерлась, как чаще всего бывало, из памяти Назарова. Через полгода он приказал Борису Розовскому срочно вылететь в Магадан, предложить Анне работу в центральном офисе кооператива и привезти ее в Москву. При этом — не упоминая ни словом, что инициатива эта исходит от Назарова, который был для Анны обычным командированным, занесенным в магаданскую тьмутаракань служебными обязанностями.

Борис все понял. В отличие от Назарова, совершенно равнодушного к житейской мишуре, он знал толк в красивой жизни. И обставил появление Анны в Москве в соответствии со своими представлениями о том, как это должно произойти. На руку ему оказалось, что начался отпускной сезон, аэропорт Магадана был битком забит желающими вылететь на материк, за билетами записывались в очередь на месяц вперед. Не долго думая, Розовский закупил коммерческий рейс, и на борту «Ту-154» единственными пассажирами, вокруг которых крутились шесть бортпроводниц, были лишь он и Анна. Через восемь с половиной часов самолет приземлился во Внуково-2 и подрулил к стеклянному павильону, предназначенному для приема правительственных делегаций к самых высоких гостей. От павильона к трапу самолета тянулась красная ковровая дорожка. На ней стоял Назаров в своем лучшем костюме и с огромным букетом белых роз.

Через два часа заведующая Сокольническим загсом зарегистрировала их брак.

Когда они остались одни, Анна сказала:

— Я чувствовала себя Золушкой на королевском балу. Не знаю, как сложится, но эту сказку я никогда не забуду. Спасибо, Аркадий.

Назаров был тронут.

К его удивлению, Анна проявила недюжинные деловые способности. Она закончила курсы стенографии, быстро вникла в дела кооператива и вскоре стала заведующей канцелярией и личной секретаршей Назарова. При ней дела в канцелярии были в идеальном порядке, не терялась ни одна бумага, не оставались без ответа ни одно письмо и ни один телефонный звонок. Она сопровождала Назарова во всех деловых поездках, а на его возражения отвечала: «Хватит с нас случайных встреч».

Единственное, что омрачало их семейную жизнь, было то, что Анна — из-за неудачного первого аборта — не могла иметь детей. Не смогли помочь даже лучшие специалисты. Поэтому она обрадовалась, когда Назаров сказал ей, что Сашка будет жить с ними.

Очень непросто складывались их отношения. Парень был зажатый, безвольный, хотя и с унаследованным от матери гонором. Отца он побаивался, зная его крутой и взрывной характер, Анну в грош не ставил. Она поднималась в половине седьмого утра, чтобы приготовить ему завтрак и проводить в школу, до позднего вечера просиживала с ним за уроками, в ответ же получала трусливо-неявное и изощренное хамство, на которое способны только дети в период ломки голоса и характера.

Иногда, застав на кухне жену с опухшими от слез глазами, Назаров готов был схватиться за ремень, но Анна вставала между ним и сыном взъерошенной квочкой.

Назарова поражало ее упорство и педагогическое чутье. Она связалась с одним из московских туристических клубов и вытаскивала Назарова с сыном в походы — пешие и на байдарках, записалась на курсы английского языка — раз в неделю втроем они изображали из себя лондонских туристов в Москве (метод обучения был ситуационный) и хохотали над идиотскими текстами, которые вынуждены были произносить. Потом вычитала в газете, что приглашаются желающие помочь в восстановлении храма Сергия Радонежского: ездили туда по воскресеньям, разбирали завалы, таскали мусор с такими же, как они, добровольцами, а после работы, сложив припасы, пили чай в трапезной. Как ни странно, но все это, в конце концов, дало результат: Сашка стал лучше учиться, сблизился с отцом, а когда Анна подхватила однажды воспаление легких и на две недели слегла в постель, почти не отходил от нее, бегал за лекарствами по аптекам, мерил температуру, кормил с ложечки, сам варил для нее бульоны и каши, даже стирал что-то. Назаров предложил нанять сиделку, но Сашка так резко запротестовал, что стало ясно: Анна выиграла эту нелегкую житейскую битву.

Они давно уже жили не в Сокольниках, а в просторной квартире на Котельнической набережной, окнами на Москву-реку, с кухней-столовой, комнатами для Сашки и Анны, спальней и кабинетом Назарова, обставленными так, как он когда-то мечтал: глубокие кожаные кресла, такой же диван, камин с решеткой каслинского фигурного литья, старинные напольные часы, гулко отбивающие в ночи невозвратимые кванты жизни.

За порогом этого кабинета оставалась дневная мельтешня, молчал отключенный телефон, ночь приглушала шумы огромного города. Здесь Назаров оставался наедине с собой. Иногда он читал — то, что случайно попадалось под руку в его обширной, хорошо подобранной библиотеке, реже смотрел телевизор, а чаще просто сидел, откинув голову на спинку кресла, положив руки на подлокотники и вытянув длинные ноги. И ни о чем не думал. И в этом бездумье, незашоренности конкретными делами каким-то странным образом являлись ему решения главных, глобальных для его жизни и для его дела проблем. А если не решения, то сами проблемы — в их общем, абстрагированном от конкретики виде.

Его положение становилось уязвимым, даже в чем-то опасным. Мысль эта, явившаяся в одну из таких ночей, была неожиданной и вместе с тем абсолютно верной. И дело было не в том, что в финансовой отчетности кооператива и его филиалов постоянно рылись целые бригады ревизоров из КРУ и местных финотделов, мечтая изобличить в преступных махинациях новоявленного миллионера. Опасность была в другом — в его обособленности, неучастии в политической борьбе, втягивающей в свою орбиту все более широкие пласты общества. Борьба эта была неявной, как болезнь в раннем инкубационном периоде, проявлялась перестановками ключевых фигур в ЦК и правительстве, безадресной полемикой в газетах и журналах на общеэкономические темы. К Назарову обращались за разрешением написать о его кооперативе. Либеральная «Литгазета» — чтобы на примере трудностей его становления проиллюстрировать коренные пороки существующей экономической системы. «Правда» — наоборот: чтобы доказать огромные резервы социалистической плановой экономики, в рамках которой могут успешно сосуществовать и развиваться все формы собственности и способы производства.

Назаров отклонил оба предложения. Но чувствовал, что бесконечно долго сохранять нейтралитет ему не удастся. Так вполне можно было оказаться между двух огней. Каким бы разным богам ни поклонялись коммунисты и либералы, в основе своей они были совками и принцип «Кто не с нами, тот против нас» сидел в каждом из них неискоренимо. Да и вообще, пора было выходить из тени.

Проблемы выбора для Назарова не существовало. Как ни претило ему краснобайство и самолюбование либеральной интеллигенции, но будущее было за свободной рыночной экономикой, идеи которой она робко, с многочисленными оговорками озвучивала на «круглых столах» и в проблемных статьях. Убежденность свою Назаров черпал не из этих статей и даже не из аналитических докладов, которые готовились для Политбюро социологическими центрами (эти доклады втихаря давал читать Назарову один из его знакомых, занимавших заметное место в правительстве). Нет, опорой ему служил собственный опыт. На своей шкуре он испытал носорожью непрошибаемость государственного аппарата, полнейшую его неспособность воспринимать проблемы реальной жизни, продажность и карьеризм всей номенклатуры — советской и партийной, столичной и местной. Он своими глазами видел полуразворованные заводы, поголовно спившиеся деревни. Но видел он и другое: как преображаются люди, когда им дают настоящую работу и платят за нее настоящие деньги. И при всем своем неприятии высоких слов и пафоса в любых его формах на вопрос, верит ли он в возможность возрождения России из коровьей апатии, беспробудного пьянства и смрада, ответил бы без колебаний: да, верю.

Похоже, пришла пора подкрепить эту веру делом. Не делом даже, для дела еще не было опоры, — жестом. Но и жест в смутной политической ситуации тех лет мог быть весомым поступком.

Но лишь в том случае, если бы он был замечен, а не остался фигой в кармане.

Как это сделать — об этом следовало подумать.

И так случилось, что долго раздумывать Назарову не пришлось.

Через несколько дней Борис Розовский привел в его служебный кабинет, располагавшийся на втором этаже старинного дворянского особняка, снятого Назаровым под офис своего кооператива, невысокого молодого парня в джинсовом костюме и с длинными, по моде тех лет, волосами. Лицо у него было цыганистое, живое, на носу вызывающе поблескивали очки.

— Ефим Губерман, — представил его Борис. — Наш отдел по связи с прессой.

— Разве у нас есть такой отдел? — удивился Назаров.

— Уже два месяца. Я решил, что не помешает. У Фимы есть кое-какие идеи. На мой взгляд, любопытные. Поговори с ним.

Назаров кивнул:

— Слушаю.

— Я социальный психолог, — начал парень, не смущенный присутствием большого начальства (а Назаров, от которого зависела работа и благополучие нескольких тысяч человек, был для него, бесспорно, большим начальством).

— Это что — такая профессия? — уточнил Назаров.

— Нет, мироощущение. По профессии я журналист. За два месяца я прочувствовал ситуацию, в которой находится кооператив «Практика», и пришел к некоторым выводам. Но прежде два вопроса. У вас обширные связи в правительственных и околоправительственных кругах. И вы наверняка имеете свое мнение о первых лицах. Видите ли вы в ком-нибудь из них сильного лидера, который будет востребован в ближайшие годы? Я сам могу ответить на этот вопрос: никого, кроме первого секретаря МГК Ельцина.

— А Горбачева вы уже в расчет не берете? — с усмешкой поинтересовался Назаров. Парень был, конечно, наглец, но ему нравился.

— Как и вы, — последовал короткий ответ. — Второй вопрос. Видите ли вы в нынешнем политическом бомонде авторитетных людей, на которых сможет опереться Ельцин? Я имею в виду не теоретиков, а сильных практиков.

— Ну, разве что Федоров, директор «Микрохирургии глаза».

— А кроме него?

— С ходу и не назовешь.

— Не с ходу — тоже не назовете. Не кажется ли вам, что одним из таких людей должны стать вы? Хотите того или нет.

— Вот как? Даже если и не хочу? — переспросил Назаров.

— Да. По своей психофизике вы человек, лишенный честолюбия. Свой творческий потенциал вы реализуете в своем деле. Но вам придется стать заметной политической фигурой. Во-первых, чтобы своим авторитетом защитить маленький капиталистический анклав, который вы создали в зоне советской плановой экономики. Вторая причина более общего свойства. В первом веке до новой эры в Афинах был такой законодатель — Солон. О нем есть у Плутарха в «Сравнительных жизнеописаниях». Один из законов Солона гласил: «Человек, не примкнувший во время междоусобия ни к той, ни к другой партии, лишается гражданских прав».

— Странный закон, — заметил Назаров.

— Плутарх тоже называет его странным. Но к нашей ситуации он применим.

Развитие вашего дела невозможно обеспечить взятками — даже крупными. Настоящий импульс может дать только принципиально новая экономическая политика. А до тех пор дело может держаться лишь на вашем личном авторитете. Поэтому вы и не можете в междоусобице занимать позицию стороннего наблюдателя.

Поразительно, но этот Фима говорил именно то, о чем совсем недавно думал сам Назаров.

— По-твоему, междоусобица будет? — спросил он, невольно переходя на «ты» и тем самым как бы приближая «социального психолога» к себе.

— Обязательно и очень скоро.

— Интуиция?

— После университета я работал около года в информационном отделе одного НИИ. Оборонка, военная электроника. Переводил с английского разные материалы, тоже по электронике. И когда я приносил переводы ведущим специалистам, они даже понять не могли, о чем идет речь. Тогда я и понял, что совдепии приходят кранты.

И значит, междоусобица неизбежна. И сейчас, не теряя времени, вы должны заявить о себе. Причем достаточно эффективно.

— Как?

Губерман усмехнулся:

— Только не отвергайте мою идею с порога. Насколько я знаю, вы член КПСС?

На учете в какой организации вы состоите?

— По месту жительства, в ЖЭКе.

— Там же платите членские взносы?

— Само собой.

— Какая у вас зарплата? Я спрашиваю не из праздного любопытства.

Назаров обернулся к Борису:

— Какая у меня зарплата?

— Две тысячи рублей в месяц.

— Так мало? — удивился Губерман.

— Пока хватает. Нужно будет больше — попрошу Бориса Семеновича о прибавке.

Надеюсь, не откажет.

— Можно ли сделать так, что ваша зарплата хотя бы на один месяц станет пять, а еще лучше — десять миллионов рублей?

Назаров слегка пожал плечами:

— Теоретически — да. Но зачем?

— Чтобы заплатить парторгу вашего ЖЭКа триста тысяч рублей членских взносов.

У Назарова даже брови полезли на лоб.

— Триста тысяч? Вот так просто взять и отдать? С каких фигов? Это же десять новых «Волг» по ценам черного рынка!

— А вы подумайте, — невозмутимо посоветовал Губерман.

Назаров подумал. И даже засмеялся, представив эффект, который эта его акция произведет, когда о ней станет известно. А в том, что слух о ней пройдет по Москве, как лесной пожар по верхушкам сухостоя, сомнений не было.

— Вот вы и сами все поняли, — констатировал Губерман. — Всего за триста тысяч деревянных вы получаете мощный информационный повод для интереса к своей персоне. О газетах и телевидении я позабочусь. Через несколько дней вы станете самым популярным человеком в стране. Эту популярность нужно использовать с максимальным эффектом. К вам придет мой знакомый из «Литгазеты» — с ним будьте откровенны. В разумных пределах. С остальными — по обстоятельствам. Ваш основной тезис: «Я создавал свое дело не благодаря, а вопреки. Мне противостояли не отдельные чиновники, а вся экономическая и политическая система. Я хочу, чтобы на примере моего кооператива все увидели, какие огромные резервы таятся в частной инициативе людей, не скованных колодками государственного регулирования и диктата партийного аппарата».

— После чего меня немедленно вышибут из партии, — заметил Назаров.

— Это было бы для вас небольшим, но очень приятным подарком. Вы снова окажетесь в центре внимания. Даже если они этого не сделают, вы сами объявите о прекращении своего членства в КПСС.

Назаров задумался. Этот социальный психолог был прав: честолюбие было чуждо его характеру. Но если не существовало других способов защитить свое дело, этот был — при всей его экстравагантности — наиболее эффективным. И Назаров сказал:

— Я согласен.

Борис Розовский заулыбался:

— Я же говорил, что у этого еврейского мальчика на плечах хорошая голова.

— Сколько он у нас получает? — спросил Назаров.

— Триста.

— С этой минуты — шестьсот. И внеси в первый список.

— Что такое первый список? — спросил Губерман.

Розовский объяснил:

— Люди, которые могут входить в этот кабинет без доклада. Их всего одиннадцать человек. Ты — двенадцатый.

— Пустячок, а приятно, — оценил Губерман. — А что нужно сделать, чтобы получить право открывать эту дверь ногой?

— Ты можешь сделать это прямо сейчас. Но это будет в первый и последний раз. Больше в этот кабинет ты не войдешь никогда. Здесь позволено хамить только одному человеку.

— Кому? — с невинным видом спросил Губерман.

— А ты догадайся, — предложил Розовский. — Сообразил?

— С трудом.

— Тогда выметайся!..

— Нахал, а? — проговорил Розовский, когда за Губерманом закрылась дверь. — Новая генерация! Никаких табу! Твой Сашка такой же?

— Не такой развязный. Но если что-то в голову возьмет — ничем не выбьешь.

— Прорезалась-таки твоя натура?

— Надеюсь.

— Сколько ему сейчас?

— Этой весной школу кончает. Будет поступать в МГИМО.

— Почему именно в МГИМО?

— Связи на будущее.

— Резонно, — согласился Розовский. — Нужно искать ходы. С улицы туда не берут.

— Никаких ходов, — возразил Назаров.

— А если не поступит?

— После армии поступит.

— А если загремит в Афган?

— Значит, загремит. Чем он лучше других?

— Суровый ты, Аркадий, человек! Не хочешь, чтобы он был папенькиным сынком?

— Очень не хочу, — согласился Назаров. — Но я сейчас думаю о другом. Коль уж мы решили вступить в политическую игру, неплохо бы иметь информацию о других игроках. Нужны досье.

— На кого?

— На всех.

— Большая работа.

— Окупится.

Розовский был не из тех, кому нужно разжевывать один раз сказанное.

— Один канал — люди, которые у нас на крючке, — предположил он. — Немало расскажут. Без всякого шантажа, конечно. Дружеская доверительная беседа.

— КГБ, — подсказал Назаров. — У них есть досье на всех.

— Нужен свой человек. И не один. Недешево будет.

— Не дороже денег.

— Значит, начинаем? — подвел итог Розовский. — Когда?

— А чего тянуть? Завтра!

* * *

Сценарий, предложенный социальным психологом Фимой Губерманом, реализовался в наилучшем виде. Отставной полковник, секретарь жэковской парторганизации, лишился дара речи, когда Назаров вывалил перед ним тридцать тугих пачек в банковской упаковке, в каждой по десять тысяч рублей, и попросил тиснуть штампиком «Уплачено» в партбилете. Отставной полковник тут же помчался в райком, оттуда кинулись в МГК, там уже крутились репортеры из «Вечерки» и «Известий», требовавшие подтвердить или опровергнуть разнесшийся по чиновной Москве слух о необычных партвзносах доселе никому не известного предпринимателя. В этот же день информация появилась в «Вечерней Москве» и в московском вечернем выпуске «Известий», наутро — почти во всех центральных газетах, а вечером — в конце программы «Время». Огромный, в полторы полосы, материал в «Литературной газете» и интервью, данное Назаровым московскому корреспонденту «Радио Свобода», вызвали сдержанно-осуждающий отклик в «Правде» и откровенно злобный — в «Советской России».

Идеологическому отделу ЦК понадобилась почти неделя, чтобы выработать свое отношение к этому социально-политическому феномену. Зато потом верноподданная пресса как с цепи сорвалась. Всех перещеголяла «Советская Россия», фельетон о новоявленном нуворише Назарове и его сомнительных махинациях назывался «Пришествие Хама». Либеральные «Литгазета» и «Московские новости» вяло отбрехивались. Всего за несколько дней, как и предсказывал Фима Губерман, имя Назарова стало известно всей стране. И не только стране. Западногерманский «Штерн» поместил обстоятельную статью о кооперативе «Практика» и его создателе, а нью-йоркский «Тайм» опубликовал на первой обложке портрет Назарова под рубрикой «Человек недели».

Это была уже не известность. Это была слава.

Секретариат Назарова был завален приглашениями на «круглые столы», теоретические конференции и симпозиумы. Назаров выбирал наиболее представительные, терпеливо отсиживал на них, в кулуарах пожимал руки видным ученым-экономистам, социологам, известным писателям и журналистам, которые хотели с ним познакомиться. Пришло несколько приглашений и из-за рубежа.

Большинство из них Назаров вежливо отклонил, сославшись на загруженность делами, а во Франкфурт-на-Майне решил слетать. И не прогадал. Сам международный симпозиум, посвященный взаимоотношениям Востока и Запада, показался ему нудным и малоинформативным, но там он познакомился с несколькими немецкими и английскими бизнесменами, всерьез интересовавшимися ситуацией в СССР с его неисчерпаемыми запасами сырья и необъятным, еще ни кем не занятым рынком. Деловые предложения, обсуждавшиеся во время этих встреч, были очень заманчивыми.

Вернувшись из Франкфурта, Назаров вызвал Фиму Губермана и в присутствии Розовского сказал ему:

— Девятьсот. И можешь открывать дверь ногой.

В тот же день Назарову позвонил помощник первого секретаря МГК и передал просьбу Бориса Николаевича Ельцина приехать к нему часам к семи вечера.

«Просьбу». «Часам к семи». Это дорогого стоило.

Ельцин принял Назарова в комнате отдыха, примыкавшей к его огромному кабинету, налил «Смирновской» и долго, вникая в детали с цепкостью опытного прораба, расспрашивал о делах. Прощаясь, сказал:

— Такие люди, как вы, скоро будут очень нужны. Понадобится моя помощь — звоните!..

Но помощь понадобилась не Назарову, а самому Ельцину. Когда опальный реформатор, ошельмованный, вышвырнутый с партийного Олимпа, покинутый всеми жополизами, сидел сычом в кабинете зампреда Госстроя, мимо приемной чиновный люд пробегал, словно боясь подцепить чуму, Назаров позвонил его референту и с соблюдением всех тонкостей этикета попросил узнать, не сможет ли Борис Николаевич принять его в любое удобное для него время.

Время нашлось в тот же день. Встреча была короткой. Назаров спросил:

— Чем я могу вам помочь?

Ельцин долго молчал, потом ответил:

— Спасибо, что пришел.

И крепко пожал ему руку.

На другой день Назаров связался по телефону с московским корпунктом «Радио Свобода» и предложил интервью о своем отношении к Ельцину. Корреспондент «Свободы» охотно согласился: тема была горячая, а Назаров уже занимал прочное место среди самых авторитетных общественных деятелей.

В интервью он сказал:

— То, что произошло с Борисом Николаевичем, я считаю позорищем для Горбачева и его прихлебателей. Но для самого Ельцина это было полезным испытанием. Он должен был через все это пройти, чтобы избавиться от иллюзий, что эту партию с насквозь прогнившей и коррумпированной верхушкой можно реформировать изнутри.

— Но вы сами являетесь членом этой партии, — напомнил корреспондент.

— Уже нет. Вчера я отослал в райком свой партбилет и заявление о выходе из КПСС.

— Значит, вы не считаете политическую карьеру Ельцина законченной?

— Я убежден: она только начинается, — ответил Назаров.

Он верил в то, что говорил. И потому без колебаний принял участие в финансировании предвыборной кампании Ельцина, когда тот баллотировался в Верховный Совет СССР — последний, как выяснилось, в семидесятилетней истории страны. Но сам выдвигать свою кандидатуру отказался. И лишь позже, когда ему предложили стать кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР по списку «Выбора России», Назаров, поколебавшись, дал согласие.

Но думал он не о своей политической карьере.

Он заглядывал на очень много лет вперед.

Он думал о сыне… Проклятая бессонница!

Проклятая ночь!

Проклятые цикады!..

Из виллы, шлепая задниками сандалет по мраморным плитам, вышел Борис Розовский — с лоснящейся от загара лысиной, в цветастой гавайской рубашке, в дурацких шортах-"бермудах", из которых торчали короткие волосатые ноги. Он придвинул к столу шезлонг, сел на край, плеснул виски в пузатый хрустальный фужер. Сделав глоток, он откинулся на спинку шезлонга, сказал, помолчав:

— Они прилетели.

Еще помолчал и добавил:

— Но их почему-то четверо…

II

— Господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Никосия, столице Республики Кипр. Местное время двадцать часов пятьдесят пять минут. Температура воздуха плюс двадцать два градуса. Добро пожаловать на остров любви!..

Артист наклонился к моему уху и предупредил:

— Не оглядывайся. В заднем ряду у иллюминатора, справа. В сером костюме.

Довольно молодой, смуглый, в очках. Длинные волосы. Обратил внимание?

Я кивнул:

— Да.

— По-моему, он нас пасет.

— Похоже.

— Что бы это значило?

— Не знаю. Пройди в хвост к нашим, скажи Боцману и Трубачу: пусть отстанут.

К нам не подходить.

— Присмотреть за серым?

— И за нами. До Ларнаки доедут на такси. Пансионат найдут, адрес есть в путевках.

Артист поднялся и двинулся в хвост самолета — места Мухи, Боцмана и Трубача были во втором салоне. К нему кинулась стюардесса нашего славного «Аэрофлота»:

— Гражданин! Вы что, не знаете, что нельзя вставать с места до полной остановки двигателей? Сядьте, вам говорят!

На что Артист так выразительно приложил руки к животу и скорчил такую физиономию, что она поспешно отскочила в сторону, опасаясь, как бы он не заблевал ее синюю форменку. Боковым зрением я увидел, как тот, в сером костюме, проводил Артиста рассеянным взглядом, но следом за ним не пошел.

— Что происходит? — спросил меня Док, прокемаривший всю дорогу от Москвы и разбуженный только посадкой в Афинах.

— Пока не знаю.

— Но происходит?

— Не исключено… Самолет подрулил к зданию аэровокзала, сиявшего в густой ночи, как елочная игрушка; ко всем выходам словно бы присосались длинные круглые трубы, соединяющие салоны с залом прилета. И сразу здесь забурлила обычная аэропортовская толпа. Пассажиры в основном были русскими, многие с детьми, мелькали смуглые лица греков и турок. Все было настолько похоже на Внуково или Домодедово в момент прилета борта с Кавказа, что, сколько я ни прислушивался к себе, ничего похожего на тоску по Родине обнаружить мне не удалось. А жаль. Я много читал об этом чувстве, а вот испытывать никогда не приходилось. Потому что за границей я ни разу не был, если не считать пятидневной поездки в Будапешт, еще в школе, в десятом классе — в числе победителей республиканской математической олимпиады.