66. Но если усердие знати и щедрость Цезаря доставили римлянам облегчение в стихийных несчастьях, то ничто не ограждало их от бесчинств с каждым днем возраставшей и наглевшей шайки доносчиков; против родственника Цезаря богача Квинтилия Вара выступил с обвинениями Домиций Афр, ранее добившийся осуждения его матери Клавдии Пульхры, и никто не удивился тому, что, долго прозябавший в нужде и беспутно распорядившийся недавно полученной наградой, он замыслил новую подлость. Но всеобщее изумление вызвало соучастие в этом доносе Публия Долабеллы, ибо, происходя от прославленных предков и связанный родством с Варом, он по собственной воле пошел на то, чтобы запятнать свою знатность и навлечь позор на свое потомство. Сенат, однако, не дал ходу этому обвинению, постановив дождаться прибытия императора, что было тогда единственным способом отвести на время нависшие бедствия.
      67. По освящении храмов в Кампании Цезарь, невзирая на то, что предписал особым эдиктом, чтобы никто не осмеливался нарушать его покой, и расставленные ради этого воины не допускали наплыва к нему горожан, все же, возненавидев муниципии, колонии и все расположенное на материковой земле, удалился на остров Капреи, отделенный от оконечности Суррентского мыса проливом в три тысячи шагов шириною. Я склонен думать, что больше всего ему понравилась уединенность этого острова, ибо море вокруг него лишено гаваней, и лишь мелкие суда, да и то не без трудностей, находили на нем кое-какие прибежища, так что никто не мог пристать к нему без ведома стражи. Зима на острове умеренная и мягкая, так как от холодных и резких ветров его укрывает гора, а лето чрезвычайно приятное, потому что остров беспрепятственно обвевает Фавоний58 и кругом - открытое море. Отсюда открывался прекрасный вид на залив, пока огнедышащая гора Везувий не изменила облика прилегающей к нему местности59. Говорят, что Капреями когда-то владели греки и что остров был заселен телебоями. Но в то время его занимал Тиберий, в чьем распоряжении находилось двенадцать вилл с дворцами, каждая из которых имела своё название; и насколько прежде он был поглощен заботами о государстве, настолько теперь предался тайному любострастию и низменной праздности. Он сохранил в себе присущие ему подозрительность и готовность верить любому доносу, а Сеян, еще в Риме привыкший растравлять в нем и ту и другую, делал это на Капреях еще безудержнее и уже не скрывая козней, подстраиваемых им Агриппине и Нерону. Приставленные к ним воины заносили словно в дневник сообщения обо всех гонцах, которые к ним прибывали, обо всех, кто их посещал, обо всем явном и скрытом от постороннего глаза, и больше того: к ним подсылались люди, убеждавшие их бежать к войску, стоявшему против германцев, или, обняв на форуме в наиболее людный час статую божественного Августа, воззвать о помощи к народу и сенату. И хотя эти советы были ими отвергнуты, им тем не менее вменялось в вину, что они якобы готовились к осуществлению их.
      68. Год консульства Юния Силана и Силия Нервы60 имел дурное начало: повлекли в темницу из-за привязанности к Германику прославленного римского всадника Тития Сабина; единственный из стольких его клиентов, он не перестал оказывать внимание его супруге и детям, посещая их дом и сопровождая их в общественных местах, за что порядочные люди его хвалили и уважали, а бесчестные ненавидели. На него и решили напасть бывшие преторы Луканий Лациар, Порций Катон, Петилий Руф и Марк Опсий, жаждавшие добиться консульства, доступ к которому был открыт только через Сеяна, чью благосклонность можно было снискать не иначе как злодеянием. Итак они сговариваются между собой, что Лациар, который был немного знаком с Сабином, коварно завлечет его в западню, что остальные будут присутствовать как свидетели и что затем все вместе выступят против него с обвинением. Лациар сначала заводит с Сабином как бы случайные разговоры, потом понемногу начинает превозносить его преданность, то, что не в пример прочим, будучи другом процветающего семейства, он не покинул его и тогда, когда оно оказалось в беде; одновременно он говорил с величайшей почтительностью о Германике и выражал сочувствие Агриппине. И после того как Сабин - ибо сердца смертных в несчастье смягчаются, - прослезившись, высказал KOf-какие жалобы, он уже смелее принялся осуждать Сеяна, его жестокость, надменность, притязания; не воздержался он даже от упреков Тиберию. Эти беседы, которые их как бы объединили в запретном, придали их отношениям видимость тесной дружбы. И уже Сабин по собственному побуждению стал искать встреч с Лациаром, посещать его дом и делиться с ним, как с ближайшим другом, своими огорчениями.
      69. Названные мной совещаются, как поступить, чтобы несколько человек могли подслушать такие беседы. Дело в том, что для этого нужно было присутствовать в таком месте, которое Сабин считал бы уединенным, но стоять за дверьми они не решались из опасения, что он их увидит, услышит шорох или еще какая-нибудь случайность вызовет в нем подозрение. И вот три сенатора прячутся между кровлей и потолком, в укрытии столь же позорном, сколь омерзительной была и подстроенная ими уловка, и каждый из них припадает ухом к отверстиям и щелям в досках. Между тем Лациар, встретив Сабина на улице, увлекает его к себе в дом и ведет во внутренние покои, как бы намереваясь сообщить ему свежие новости, и тут нагромождает перед ним и давнишнее, и недавнее, - а было этого вдосталь, - и вызывающее опасения в будущем. Сабин делает то же, и еще пространнее, ибо чем горестнее рассказы, тем труднее, раз они уже прорвались, остановить их поток. После этого немедленно сочиняется обвинение, и в письме, отосланном Цезарю, доносчики сами подробно рассказали о том, как они подстроили этот подлый обман, и о своем позоре. Никогда Рим не бывал так подавлен тревогой и страхом: все затаились даже от близких, избегали встреч и боялись заговаривать как с незнакомыми, так и знакомыми; даже на предметы неодушевленные и немые - на кровлю и стены взирали они со страхом.
      70. А Цезарь в послании, прочитанном в сенате в день январских календ, после обычных пожеланий по случаю нового года, обратился к делу Сабина, утверждая, что тот подкупил нескольких вольноотпущенников с целью учинить на него покушение, и недвусмысленно требуя предать его смерти. Тут же было вынесено соответствующее сенатское постановление, и, когда осужденного влекли на казнь, он кричал, насколько это было возможно, - ибо его голова была прикрыта одеждой, а горло сдавлено, - что так освящается наступающий год, такие жертвы приносятся Сеяну. Куда бы он ни направлял взор, куда бы ни обращал слова, всюду бегут от него, всюду пусто: улицы и площади обезлюдели: впрочем, некоторые возвращались и снова показывались на пути его следования, устрашившись и того, что они выказали испуг. "Какой же день будет свободен от казней, если среди жертвоприношений и обетов богам, когда по существующему обычаю подобает воздерживаться даже от нечестивых слов, заключают в оковы и накидывают петлю? И Тиберий не без намерения действует с такой отталкивающей жестокостью: это сделано обдуманно и умышленно, чтобы никто не воображал, будто вновь вступившим в должность магистратам что-нибудь может помешать отпереть двери темницы точно так же, как они отпирают храмы с их жертвенниками"61. Вслед за тем Цезарь в присланном им письме поблагодарил сенаторов за то, что они покарали государственного преступника, и добавил, что над ним нависла смертельная угроза из-за козней врагов, однако никого из них не назвал по имени; тем не менее всем было ясно, что он имеет в виду Нерона и Агриппину.
      71. Если бы я не поставил себе за правило вести изложение по годам, меня бы увлек соблазн забежать вперед и здесь же рассказать, каков был конец Лациара, Опсия и других участников этого постыдного дела, не только после того как властью завладел Гай Цезарь, но и при жизни Тиберия, который не желал, чтобы кто другой расправился с пособниками его злодейств, и вместе с тем, пресытившись их услугами, когда обретал возможность использовать в тех же целях новых людей, обычно истреблял прежних, ставших для него бременем; но о возмездии им и прочим виновным в преступлениях этого рода мы сообщим в свое время. В связи с письмом Цезаря Азиний Галл, чьим детям Агриппина приходилась теткою со стороны матери, предложил попросить его поставить сенат в известность, кого именно он опасается, и дозволить их устранить. Но ни одного из своих качеств, представлявшихся ему добродетелями, Тиберий не ценил так высоко, как умения притворяться; и тем более он был раздосадован тем, что его сокровенные мысли раскрыты. Впрочем, Сеян его успокоил, и не из любви к Галлу, но для того, чтобы выждать, пока улягутся колебания принцепса, ибо он знал, что, когда Тиберий, медлительный в размышлениях, наконец распаляется, у него за гневными словами следуют беспощадные действия. Тогда же скончалась Юлия, внучка Августа, изобличенная в прелюбодеянии, осужденная и сосланная им на остров Тример, находящийся близ берегов Апулии. Там она двадцать лет провела в изгнании, существуя на средства Августы, которая, ниспровергнув тайными происками своих пасынков и падчериц, проявляла показное сострадание к их бедствиям.
      72. В том же году зарейнский народ фризы нарушил мир больше вследствие нашей жадности, чем из нежелания оказывать нам повиновение. По причине бедности фризов Друз обложил их умеренной податью, повелев сдавать бычьи шкуры для нужд нашего войска, причем никто не следил за тем, какой они прочности и какого размера, пока Оленний, центурион примипилов, назначенный правителем фризов, не отобрал турьи шкуры в качестве образца для приемщиков подати. Выполнить это требование было бы затруднительно и другим народам, а германцам тем более тяжело, что, хотя в их лесах водится много крупного зверя, домашний скот у них малорослый. И вот вместо шкур они стали сначала рассчитываться с нами быками, потом землями и, наконец, отдавать нам в рабство жен и детей. Отсюда - волнения и жалобы, и так как им не пошли в этом навстречу, у них не осталось другого выхода, кроме войны. Явившихся за получением подати воинов они схватили и распяли на крестах; Оленний, предупредив нападение разъяренных врагов, спасся бегством и укрылся в укреплении, носившем название Флев; в нем стоял довольно сильный отряд римских воинов и союзников, охранявших океанское побережье.
      73. Как только это стало известно пропретору Нижней Германии Луцию Апронию, он вызвал из Верхней провинции подразделения легионов и отборные отряды пехоты и конницы вспомогательных войск и, перевезя на судах вниз по Рейну и то и другое войско, двинулся на взбунтовавшихся фризов, которые, сняв осаду с римского укрепления, ушли защищать свои земли. Тогда Апроний принимается укреплять в затопляемых приливом местах насыпи и мосты, чтобы провести по ним войско с тяжелым обозом, и между тем, отыскав броды, велит конному подразделению каннинефатов и пехотинцам из служивших в наших рядах германцев обойти с тыла врагов; но те, успев изготовиться к бою, опрокидывают конные отряды союзников и присланную к ним на помощь конницу легионов. В дальнейшем туда же были направлены три легковооруженные когорты, затем еще две и спустя некоторое время - вся конница вспомогательных войск: этих сил было бы совершенно достаточно, если бы они одновременно бросились на врага, но, подходя с промежутками, они не добавили стойкости уже приведенным в расстройство частям и сами заразились страхом бегущих. Все, что осталось от вспомогательных войск, Луций Апроний отдает в подчинение легату пятого легиона Цетегу Лабеону, но и тот, попав в трудное положение вследствие разгрома отданных ему под начало частей, посылает гонцов, умоляя поддержать его силою легионов. Раньше других к нему на выручку устремляются воины пятого легиона и после ожесточенной схватки отбрасывают фризов и спасают истомленные ранами когорты и отряды всадников. Римский военачальник не пустился, однако, в погоню за неприятелем и не предал погребению трупы, хотя пало большое число трибунов, префектов и лучших центурионов. Впоследствии узнали от перебежчиков, что близ леса, называемого рощею Бадугенны, в затянувшейся до следующего дня битве было истреблено девятьсот римлян и что воины другого отряда из четырехсот человек, заняв усадьбу некогда служившего в нашем войске Крупторига и опасаясь измены, по взаимному уговору поразили друг друга насмерть.
      74. Это прославило фризов среди германцев, тогда как Тиберий скрывал потери, чтобы не оказаться в необходимости назначить главнокомандующего для ведения войны с ними62. Да и сенат заботился не о том, как бы империя не покрыла себя позором на одной из своих окраин: душами всех владел страх перед тем, что творилось внутри государства, и общие помыслы были направлены лишь на изыскание средств спасения при помощи лести. Итак, невзирая на то, что обсуждались совсем другие вопросы, сенаторы определили воздвигнуть жертвенник Милосердию и жертвенник Дружбе63 и по обе стороны от них установить статуи Тиберия и Сеяна и часто обращались к ним с настоятельными мольбами доставить им возможность лицезреть их особы. Но Тиберий с Сеяном, однако, не появились ни в Риме, ни в его окрестностях; они сочли достаточным покинуть на время Капреи и показаться на ближайшем побережье Кампании. Туда устремились сенаторы, всадники и много простого народа; все особенно трепетали перед Сеяном, доступ к которому был более затруднителен, и поэтому добиться его можно было лишь посредством искательства и готовности служить его замыслам. Разумеется, что при виде столь отвратительного и столь откровенного раболепия он проникся еще большим высокомерием; ведь в Риме обычная уличная суета большого города скрывает, кто по какому делу торопится; здесь же, расположившись в поле или на берегу, будь то день или ночь, они были вынуждены одинаково выносить как благосклонность, так и наглую спесь привратников, пока и это, наконец, не было запрещено. Те, кого Сеян не удостоил ни беседы, ни взгляда, возвратились в Рим, трепеща за будущее; иные радовались, но тщетно, ибо злосчастная дружба с Сеяном привела их вскоре к роковому концу.
      75. Между тем Тиберий, выдав на Капреях замуж за Гнея Домиция свою внучку Агриппину, дочь Германика, повелел отпраздновать свадьбу В Риме. Он избрал Домиция, помимо древности его рода, также и потому, что тот состоял с Цезарями в кровном родстве, ибо мог похвалиться, что Октавия - его бабка, а через нее и Август - двоюродный дед.
      Книга V (Отрывок)
      1 - 5
      1. В консульство Рубеллия и Фуфия (фамильное имя того и другого было Гемин)1 в глубокой старости скончалась Юлия Августа, происходившая от знатнейших римских родов: по крови она принадлежала к Клавдиям, через усыновления - к Ливиям и Юлиям2. Первым браком, от которого у нее были дети, она была замужем за Тиберием Нероном, во время Перузинской войны3 примкнувшим к восставшим и возвратившимся в Рим после заключения мира между Секстом Помпеем и триумвирами4. В дальнейшем, пленившись ее красотою, Цезарь отнял ее у мужа, неизвестно, против ли ее воли, и действовал при этом с такой поспешностью, что, не выждав срока ее родов, ввел ее к себе в дом беременною. Детей у нее больше не было, но через брак Агриппины5 с Германиком она породнилась с семьей Августа и имела общих с ним правнуков6. Святость домашнего очага она блюла со старинной неукоснительностью, была приветливее, чем было принято для женщин в древности; была страстно любящей матерью, снисходительной супругой и хорошей помощницей в хитроумных замыслах мужу и в притворстве сыну. Ее похороны не отличались пышностью, ее завещание долго оставалось невыполненным. Похвальное слово ей произнес ее правнук Гай Цезарь, позднее овладевший верховною властью.
      2. Между тем Тиберий, ни в чем не нарушив приятности своей жизни и не прибыв в Рим отдать последний долг матери, в письме к сенату сослался на поглощенность делами и урезал как бы из скромности щедро определенные сенаторами в память Августы почести, сохранив лишь немногие и добавив, чтобы ее не обожествляли, ибо так хотела она сама. В том же послании он осудил дружбу с женщинами, косвенно задев этим консула Фуфия. Своим высоким положением тот был обязан поддержке Августы, ибо обладал привлекавшими женские сердца качествами и к тому же, будучи острословом, имел обыкновение задевать Тиберия едкими шутками, а это надолго сохраняется в памяти властвующих.
      3. Вслед за тем наступила пора безграничного и беспощадного самовластия. При жизни Августы все же существовало какое-то прибежище для преследуемых, так как Тиберий издавна привык оказывать послушание матери, да и Сеян не осмеливался возвышаться над авторитетом его родительницы; теперь же они понеслись, словно освободившись от узды, и напустились на Агриппину и Нерона в письме к сенату, доставленном, как говорили в народе, уже давно, но задержанном Августою у себя; во всяком случае оно было оглашено в сенате вскоре после ее смерти. Это письмо было преднамеренно резким; впрочем, Тиберий упрекал внука не в подготовке военного мятежа и не в стремлении захватить власть, а в любовных отношениях с юношами и в грязном разврате. Против невестки он не решился измыслить даже обвинений подобного рода, но укорял ее за надменность и строптивый дух; это было выслушано сенатом в великом страхе и полном молчании, пока его не нарушили некоторые, не имевшие ни малейшей надежды пробиться честным путем (и общественные бедствия используются иными как случай выдвинуться); они потребовали немедленно подвергнуть этот вопрос обсуждению, и настойчивее всех Котта Мессалин, готовый выступить с предложением самого сурового приговора. Но другие видные сенаторы и особенно магистраты колебались: сколь враждебны ни были нападки Тиберия, свои намерения он оставил неясными.
      4. Был в числе сенаторов Юний Рустик, избранный Цезарем для ведения сенатских протоколов и считавшийся поэтому способным проникать в его тайные помыслы. И вот этот Рустик, то ли по внушенному ему свыше душевному побуждению (ибо никогда ранее он не выказывал твердости), то ли из чрезмерного усердия, невпопад, забыв о непосредственно угрожавшей опасности и страшась неопределенного будущего, поддержал колеблющихся, обратившись с увещанием к консулам не начинать разбирательства этого дела: он говорил, что важные последствия могут зависеть от ничтожнейших обстоятельств и что старик, быть может, когда-нибудь стал бы раскаиваться в истреблении семейства Германика. Как раз в это время курию окружил народ, явившийся с изображениями Агриппины и Нерона; выражая наилучшие пожелания Цезарю, в толпе вместе с тем кричали, что письмо подложно и что вопреки воле принцепса собираются погубить его родичей. Итак, в этот день не было принято никаких прискорбных решений. Распространялись также от имени бывших консулов приписанные им заявления против Сеяна, ибо в этих обстоятельствах многие тайно и потому тем более дерзко упражняли свою страсть к остроумию. Это еще больше озлобило Сеяна и подало ему повод для обвинений: сенат пренебрег огорчением принцепса, народ взбунтовался; уже слушают и читают призывающие к новым порядкам речи и сенатские постановления, заготовленные в расчете на них; чего же недостает, чтобы мятежники взялись за оружие и избрали вождями и полководцами тех, за чьими изображениями они следуют как за знаменами?
      5. А Цезарь, повторив обращенные к внуку и невестке упреки и выразив в особом указе порицание простому народу, сетовал в сенате, что из-за предательства одного сенатора7 императорское величие подверглось публичному оскорблению, и потребовал предоставить решение этого дела на его усмотрение. После этого сенат без дальнейших прений вынес постановление, которое хотя и не предусматривало немедленных крайних мероприятий (ибо это было воспрещено), но свидетельствовало, что сенат готов к возмездию и что единственное препятствие к этому - воля принцепса. ...8
      Книга VI
      Первые шесть глав этой книги ранее относились издателями к книге V; в современных изданиях, во избежание трудностей при обращении к отмеченным ссылками местам текста, за этими главами сохраняют их прежний порядковый номер (от 6-го до 11-го включительно), после чего начинают новую нумерацию глав.
      V.6 - V.11, 1 - 51
      V. 6. ... По этому делу1 было произнесено сорок четыре речи, некоторые - из страха, большинство - по привычке2 ... "Я подумал, что это навлечет на меня позор, а на Сеяна ненависть. Счастье от него отвернулось, и тот, кто избрал его себе в сотоварищи и зятья3, прощает себе это, а прочие, униженно заискивавшие пред ним, теперь подлейшим образом поносят его Трудно решить, что более жалкая доля - подвергаться обвинениям за дружбу или обвинять друга. Я не стану испытывать жестокость или милосердие кого бы то ни было, но, сам себе господин ч с сознанием своей правоты, предвосхищу опасность. Прошу вас сохранить обо мне память без скорби, а скорее радуясь за меня и включив ч число тех, кто достойною смертию избавил себя от общественных бедствий".
      V. 7. После этого часть дня он провел, удерживая при себе тех, кто обнаруживал желание остаться и побеседовать с ним, и отпуская других, и при все еще большом стечении посетителей, видевших перед собою его бестрепетное лицо и считавших, что смертный час для него еще не настал, бросился грудью на меч, который скрывал под одеждою. И Цезарь не стал преследовать умершего поношениями и упреками, тогда как на Блеза возвел множество позорных обвинений.
      V. 8. Затем сенату было доложено о делах Публия Вителлия и Помпония Секунда. Первого доносчики обвинили в том, что, ведая казначейством, он предложил ключи от него и деньги военной казны для подготовки государственного переворота; второму бывший претор Консидий вменял в вину дружбу с Элием Галлом, укрывшимся после казни Сеяна в садах Помпония, как в наиболее надежном убежище. Попавшие в беду подсудимые оказались безо всякой поддержки, кроме преданности их братьев, не побоявшихся за них поручиться. В дальнейшем Вителлий, одинаково истомленный как надеждою, так и страхом, ибо разбирательство его дела многократно откладывалось, попросил дать ему под предлогом литературных занятий нож для выскабливания написанного и, слегка надрезав им себе вены, ушел из жизни в душевной тоске. А Помпоний, отличавшийся большой изысканностью в образе жизни и блестящими дарованиями, спокойно претерпев удары судьбы, пережил Тиберия.
      V. 9. После этого было сочтено нужным расправиться и с остальными детьми Сеяна, хотя народный гнев успел уже поостыть и большинство было удовлетворено предыдущими казнями. Итак, их доставляют в темницу, причем мальчик догадывался, какая судьба его ожидает, а девочка была еще до того несмышленой, что спрашивала, за какой проступок и куда ее тащат, говорила, что она больше не будет так делать, пусть лучше ее постегают розгами. Писатели того времени передают, что так как удавить девственницу было делом неслыханным, то палач сперва надругался над нею, а потом уже накинул на нее петлю; после того как они были задушены, их детские трупы выбросили на Гемонии.
      V. 10. Тогда же Азию и Ахайю всполошил широко пронесшийся, хотя и быстро заглохший слух о том, что на Кикладских островах и затем на материке видели сына Германика Друза. В действительности это был молодой человек того же возраста, якобы опознанный несколькими вольноотпущенниками Цезаря. Сопровождая его, чтобы поддержать этот обман, они громким именем увлекали за собою не знавших его с тем большею легкостью, что греки по своему душевному складу падки до всего нового и поражающего воображение; рассказывали - и сами же начинали этому верить, - что, ускользнув от стражи, он направляется к отцовскому войску с намерением захватить Египет или Сирию. И вот к нему уже стала стекаться со всех сторон молодежь, уже городские общины начали оказывать ему почести, а он, воодушевленный этим успехом, увлекся несбыточными надеждами, когда весть об этом дошла до Поппея Сабина, который тогда был занят устроением дел в Македонии и одновременно правил Ахайей. Тот, чтобы упредить события, лежала ли в их основе ложь или истина, быстро переплывает Торонский и Термейский заливы, оставляет позади себя в Эгейском море остров Эвбею, на аттическом берегу Пирей, далее Коринфское побережье и Истм и, следуя уже другим морем4, прибывает в римскую колонию Никополь, где, наконец, узнает, что, когда мнимого Друза принялись более искусно выспрашивать, кто он такой, тот ответил, что он сын Марка Силана, и, потеряв по этой причине многих приверженцев, взошел на корабль, будто бы направляясь в Италию. Сабин сообщил об этом Тиберию, но мы так и не смогли выяснить ни подлинного происхождения юноши, ни чем это дело окончилось.
      V. 11. В конце года давно нараставшие разногласия между обоими консулами прорвались наружу. Ибо Трион, с легкостью затевавший ссоры и опытный судебный оратор, уязвил Регула, намекнув, что он вяло преследует приспешников Сеяна; Регул, неизменно скромный и сдержанный, пока его не задели, не только отразил нападки коллеги, но и сам потребовал начать о нем следствие как о соучастнике заговора. Несмотря на вмешательство многих сенаторов, умолявших положить конец этой распре, могущей оказаться губительной для обоих, они оставались враждебными и угрожающими- друг другу вплоть до истечения срока магистратуры.
      1. После вступления в должность консулов Гнея Домиция и Камилла Скрибониана5 Цезарь, переправившись через пролив, отделяющий Капреи от Суррента, поплыл вдоль Кампании, оставляя неясным, направляется ли он в Рим или не имеет такого намерения и только делает вид, что собирается его посетить. Неоднократно высаживаясь в окрестностях Рима и побывав даже в садах на Тибре6, он снова вернулся к скалам и уединенному острову на море, стыдясь своих злодеяний и любострастия, которым он проникся с такой необузданностью, что, подобно восточному деспоту, осквернял грязным развратом свободнорожденных юношей. И возбуждали в нем похоть не только телесная красота, но в одних - целомудрие юности, в других - знатность рода. Тогда впервые вошли в обиход такие неизвестные прежде слова, как селларии и спинтрии - одно, связанное с названием гнусного места, где совершались эти распутства, другое - с чудовищным его видом7. Рабы, которым было поручено разыскивать и доставлять к Тиберию юношей, податливым раздавали подарки, строптивых стращали угрозами, а если кого не отпускали близкие или родители, тех они похищали силою и делали с ними все, что им вздумается, словно то были их пленники.
      2. Между тем в Риме в начале года, как будто преступления Ливии были только что вскрыты и за них она не понесла давно наказания, предлагаются жестокие приговоры, направленные против ее статуй и самой ее памяти, а также передача оставшегося после Сеяна имущества из казначейства, куда оно поступило, в императорскую казну, как если бы это имело какое-нибудь значение. На всем этом с большим упорством, почти в тех же или слегка измененных словах, настаивали Сципионы, Силаны и Кассии8, как вдруг, чтобы оказаться со своею безвестностью в одном ряду с носителями столь великих имен, выступает с насмешившей всех речью Тогоний Галл, умолявший принцепса назначить сенаторов, из которых двадцать человек, отобранных жребием и вооруженных мечами, охраняли бы его жизнь всякий раз при посещении им заседаний сената. Очевидно, он поверил посланию, в котором Тиберий вызывал в помощь себе одного из консулов, дабы тот обеспечил ему безопасность от Капрей до Рима! Однако Тиберий, имевший обыкновение примешивать к существенно важному едкие шутки, поблагодарил сенаторов за благожелательство и заботу о нем; но кого можно обойти выбором, кого выбрать? И навсегда ли одних и тех же или время от времени производя замену другими? И тех ли, кто уже отправлял почетные должности, или только из молодых? Частных лиц или магистратов? Наконец, какой вид будут иметь сенаторы, на пороге курии препоясывающие себя мечами? И стоит ли дорожить жизнью, если ее нужно оберегать оружием? В таких сдержанных выражениях он отверг просьбу Тогония. ограничившись только советом забыть о его предложении 3. Но на Юния Галлиена, предложившего даровать отслужившим срок преторианцам право занимать место в первых четырнадцати рядах амфитеатра9, он напустился с ожесточением, спрашивая его, словно тот находился пред ним, какое ему дело до воинов, которым полагается получать приказания и награды только от императора и больше ни от кого. Выходит, что он придумал нечто такое, чего не предусмотрел божественный Август; или, скорее, он, как приспешник Сеяна, добивается возникновения раздоров и мятежа, посредством которых рассчитывает толкнуть грубых людей, прикрываясь мнимым стремлением воздать им почет, к нарушению воинской дисциплины и установленного порядка? Вот какую плату получил Галлиен за обдуманное намерение подольститься. Немедленно он был изгнан из сената, а затем и из Италии; но так как о нем говорили, что, избрав Лесбос, прославленный и прекрасный остров, он легко будет переносить изгнание, его возвращают в Рим и содержат под стражей в домах высших должностных лиц. В том же письме Цезарь, к великому удовольствию сенаторов, обрушил свой гнев на бывшего претора Секстия Пакониана, наглого негодяя, постоянно выведывавшего чужие тайны и избранного Сеяном в помощники для завлечения Гая Цезаря в приготовленную для него западню. После того как это было раскрыто, прорвалась наружу давно созревавшая общая ненависть к Пакониану, и он не избежал бы смертного приговора, если бы не заявил, что намерен представить донос.
      4. Когда же Пакониан напал на Лукания Лациара, одинаково ненавистные обвинитель и подсудимый представляли собою приятное для всех зрелище. Лациар, как я сообщал выше, - главное действующее лицо в подстроенном некогда Титию Сабину предательстве, - на этот раз оказался первым, на кого обрушилась кара. Среди разбирательства этих дел Гатерий Агриппа напустился на консулов предыдущего года, почему они, осыпавшие друг друга взаимными обвинениями, теперь упорно хранят молчание; очевидно, страх и сознание за собою вины скрепляют между ними союз; но сенаторам никак не годится замалчивать то, о чем им довелось слышать. Регул на это ответил, что время отмщения не ушло и что он даст объяснения в присутствии принцепса; Трион сказал, что было соперничество между коллегами, и если они в пылу ссоры прибегали к угрозам, то об этом лучше забыть. Но так как Агриппа продолжал настаивать, бывший консул Санквиний Максим стал убеждать сенат не умножать забот императора, изыскивая для него новые огорчения; в его руках достаточно силы, чтобы принять необходимые меры. Так ему удалось добиться для Регула спасения, для Триона - отсрочки гибели. А Гатерий стал еще ненавистнее, так как расслабленный то ли вечной сонливостью, то ли ночным распутством и вследствие своей вялости не боявшийся принцепса, несмотря на всю его жестокость, он среди кутежа и разврата занимался измышлением способов губить выдающихся людей.