НОВЫЕ ПРОРОКИ

Спустя неделю после вышеописанной сцены дю Серр мирно беседовал под вечер с одним из своих друзей, только что прибывшим в замок Мас-Аррибас. Оба сидели за довольно богато уставленным столом. Через открытые окна виднелись вдали освещенные восходящей луной, рассеченные вершины эгоальской горы. Они выдвигались из целого океана темной зелени, посеребренной там и сям нежными лучами вечернего светила. Свет, исходивший из одной из башен замка Мас-Аррибаса, падал на раскрашенное окно, так испугавшее Селесту и Габриэля, освещенное на этот раз изнутри. Дю Серр был одет в свободный и длинный домашний наряд. Его лицо, обыкновенно суровое, с выражением язвительной усмешки, теперь почти улыбалось. Его собеседник, небольшой пухленький человечек, одетый в черное, мягкий и наивный с виду, с жизнерадостным лицом и красными щеками, представлял полнейшую противоположность стекольному мастеру. Человек этот, по имени доктор Клодиус, был одним из лучших врачей Женевы.

Чтобы чувствовать себя возможно удобнее, он снял с себя парик. Ужин приближался к концу. Опорожнив несколько рюмочек старого Гренашского вина, цвета рубина, и закусив зелеными, свежими миндалинами, эти два человека, в отсутствие г-жи дю Серр, только что вставшей из-за стола, вели следующий разговор.

– За выигрыш моего заклада, мой добрый Клодиус!– проговорил дю Серр, приблизив свой стакан к стакану доктора.

– С удовольствием, Авраам, тем более что ты несомненно, выиграешь.

– Гм! Гм! – проговорил дю Серр тоном, полным сомнения и вместе с тем язвительным.

– Как гм, гм? – крикнул доктор. – Я сам участвую в этом закладе, и, надеюсь, это доказывает тебе, что я его нахожу правильным. Да, конечно, я его поддерживаю: я готов был бы поддерживать его в самой Сорбонне. Возможно, как ты бился об заклад с рыцарем Вертейлем... Не дай только Бог, чтобы такая чудовищность осуществилась! Мы касаемся тут только чисто научной гипотезы... Возможно, повторяю, с помощью искусственных средств возбудить в детях в возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет явления воодушевления, пророческого восторга. Не трудно даже довести этих несчастных крошек до припадков эпилептического и каталептического свойства. Кто может в этом сомневаться? Разве не привел я тебе в доказательство при помощи своих научных предположений, четыре вдохновения Платона, пророческий дар евреев, вакхаитов, вакханок, сивилл и древних Пифий? Увы! Это – жестокая истина: человек вооружен против человека страшными и таинственными средствами... Но поговорим о другом, Авраам. Достаточно, я полагаю, заниматься действительными болезнями человечества, не ломая себе голову о всех тех, которые можно привить ему почти адскими средствами, настолько они страшны.

Помолчав немного, дю Серр сказал Клодиусу:

– Я не хочу пользоваться дальше твоим заблуждением, Клодиус. Я выиграл заклад. Я доказал, что можно создавать пророков.

– Я в этом не сомневался! – воскликнул Клодиус с некоторой гордостью. – Я так ясно доказал это в моих записках, которые вручил тебе. А кто решил спор между тобой и дворянином де Вертейлем в твою пользу? Медицинский факультет в Монпелье?

– Хватай выше, Клодиус!

– Парижский факультет?

– Хватай выше!

– Лейденский, значит?

– Выше!

– Врач короля?

– О! В тысячу раз выше!

Ничего не понимая, Клодиус смотрел на дю Серра, в высшей степени изумленный.

– Какой же могущественный авторитет порешил спор между тобой и твоим противником?

– Опыт, Клодиус.

– Опыт?... Без сомнения, это так: средства, проверенные опытом, указаны в моих заметках. Но...

– Послушай, Клодиус, – прервал дю Серр доктора, со свойственным ему суровым и вместе насмешливым видом. – Мы знаем друг друга с детства, мы с тобой приятели. Обстоятельства тяжелы. Роковой час приближается.

– Приближается роковой час? Какой такой роковой час? – спросил Клодиус.

– Час... – После некоторого колебания дю Серр продолжал: – Ты сейчас узнаешь. Но коснемся немного прошлого. Заметил ты, что с отменой Нантского эдикта и в особенности со времени Рисвикского мира, преследования против всех нас, реформатов, разгораются более, чем когда-либо?

– Увы! Да, Авраам, я это знаю, хотя мое хирургическое искусство и опытность врача одинаково привлекают ко мне и католиков, и наших братьев. Несмотря на законы, запрещающие мне мою профессию, не стесняются прибегать к помощи еретика, когда они страдают. Поэтому я лично не могу жаловаться. Это довольно просто: я полезен всем без различия.

– А в этом-то ты и не прав, Клодиус, – с горечью заметил дю Серр. – В качестве верноподданного, ты обязан руководиться законом. Когда реформат обращается к тебе за помощью, ты обязан ему ответить: «Король запрещает мне оказывать вам помощь».

– Об этом и думать нечего. Клянусь тебе, по наружности невозможно отличить больного – католика, от больного – протестанта, – простодушно сказал Клодиус.

– Не беспокойся, вскоре тебе не из чего будет выбирать, – начал дю Серр с улыбкой, которая удивила доктора. – Но я продолжаю. Преследования удваиваются: наши священнослужители, умершие, как мученики, наказали нашим братьям переносить все со смирением и не восставать... разве тогда лишь, когда глас Божий призовет их к оружию устами пророков.

– Бедные священнослужители! Правда, они хотели вселить в наших братьев уверенность, что Господь их не оставит. Я видел Давида Жоржа в Ниме в тот миг, когда пламя заглушило его голос. Он еще говорил: «Со смирением переносите мученичество, братья мои: Христос не отрекся от своего учения. Без жалоб отдал он себя в руки палачей. Когда Спаситель захочет, чтобы его народ дал отпор своим притеснителям, Он возвестит, что время настало и призовет Израиль к оружию. До тех пор умейте страдать»...

Добрый Клодиус отер слезу.

– Но какой это будет чудный день, когда глас Божий призовет к оружию народ свой! – воскликнул дю Серр.

– Увы, Авраам! Ты прекрасно знаешь: времена чудес прошли, и Бог безгласен!

– О, ничуть! Ты сам заставил его говорить, ты сам, мой славный Клодиус, мой великий маг, мое Провидение в светлом парике, ты сам, мой Вечный Отец в коротком плаще! – крикнул дю Серр с дьявольской радостью.

Доктор с недовольным видом покачал головой и серьезно обратился к своему другу.

– Мы никогда не сходились с тобой в мнениях, Авраам. Я, может быть, не безусловно верующий; но я никогда не насмехаюсь над святыней.

– Я говорю с вами серьезнейшим образом, преподобный доктор Клодиус. Если я вас называю Провидением, то потому, что без вашего ведома вы сыграли его роль. Если я вас называю Вечным Отцом, то потому, что вы заставили Его говорить...

– Клянусь честью, ни слова не понимаю во всем этом.

– Я постараюсь быть ясным. Приняв решение не терпеть гонений, уверенный, что наше население восстанет не раньше, чем услышит глас Божий, зная, как и ты, что времена чудес прошли, и желая тем не менее, чтобы Святой голос призвал наших братьев к оружию, так как наше смирение не уменьшает жестокостей Людовика XIV, я придумал месяца три тому назад план, который и сообщу тебе. Придумал я его благодаря тебе, так как он явился следствием наших долгих разговоров о мозговом возбуждении.

– Я прекрасно помню этот наш разговор, – проговорил, все более и более удивляясь, Клодиус. – Это было в мою последнюю поездку в Женеву. Он касался письма Паскаля о духовидцах и исступленных.

– Совершенно верно. Наутро я отправился в Манд. По моему возвращению я солгал тебе: я рассказал, будто под влиянием нашей беседы побился об заклад с де Вертейлем, утверждая, что возможно на научных основаниях довести иное молодое воображение до пророческого исступления.

– Но в таком случае, Авраам, если все это было вранье, к чему же тебе послужили те записки о средствах добиться этого печального явления, которые я тебе дал? Я составил для тебя почти законченное сочинение о действительном и искусственном возбуждении, так как ты должен был ссылаться на эти сведения, побившись о заклад.

– Я соврал тебе, о, скромный и простодушный ученый, чтобы получить от тебя, не возбуждая подозрений, необходимые познания, способные послужить осуществлению моих замыслов. И я достиг своей цели, – проговорил дю Серр с горделивым волнением. – И теперь, видишь ли, мне так же легко заставить звучать в наших горах Божественный голос, как затрубить в рожок.

– Авраам, ты меня пугаешь! – сказал, побледнев, Клодиус.

Он начинал догадываться о страшной истине.

– Вот как я это сделал, – начал стекольщик. – По новому королевскому указу, все дети гугенотов должны быть заключены в монастыри для подготовки к отречению. Этот жестокий указ привел в отчаяние наших севенцев. Моя жена, которая всегда отличалась благотворительностью...

– Не найти женщины более богобоязненной и добросердечней! – прервал Клодиус.

– Моя жена, – продолжал дю Серр, – объездила в глубочайшей тайне, все наши приходы. Она предложила родителям, боявшимся лишиться своих детей, отдать их ей, обязуясь сохранять это в тайне. Они не поколебались отдать их нам: мы обязались воспитывать их в нашей религии; паписты, напротив, принуждали бы их к отречению. Но раз дети очутились в нашей власти, я пустил в ход твои редкие наставления, Клодиус. Они дали хорошие результаты. Вот почему я сказал тебе, что создаю пророков.

Добряк доктор смотрел на дю Серра с изумлением и испугом.

– Авраам, это невозможно, ты этого не сделал, – сказал он ему. – Ты не злоупотребил так безбожно наукой, в которую я тебя посвятил. Ты не произвел над Божьими творениями такого страшного опыта... Ты не...

– Молчи! – прервал дю Серр доктора. – Они поют свой вечерний псалом. Послушай их.

Действительно, тот же хор детских голосов, то же жалобное подземное пение, так сильно напугавшее Селесту и Габриэля, доносилось до собеседников.

– Если бы ты, как я, привык прислушиваться к их тону, – сказал стекольщик, – ты отличил бы среди них еще свежие и серебристые голоса сына и дочери старика Жерома Кавалье, жена и мать которого отбыли наказания на заборе. Он сам в настоящую минуту заключен в Зеленогорском монастыре. Его дети – два мои последних ученика.

– Твои последние две жертвы, Авраам!

Точно не слыша замечания доктора, стекольщик продолжал:

– Никогда не попадалось мне более послушных моему влиянию организмов; никогда еще не встречал я более мечтательного воображения, более склонного к скорби, более впечатлительного и пугливого. Только вот что странно. Напрасно старались мы научить их, как всех остальных детей, наиболее кровавым стихам из Св. писания. В своем болезненном возбуждении (они уже достигли припадочного состояния) они произносят только слова сострадания и утешения. И оба в эту минуту становятся ангельски-прекрасны.

Доктор порывисто встал, приложил руки ко лбу и с ужасом проговорил:

– Боже мой, Боже мой, не бред ли это? Не стал ли я игрушкой адского сна?

– Нет, нет, Клодиус, ты бодрствуешь. Но садись и удвой внимание.

Доктор, бросив на небо взгляд, полный отчаяния и грусти, бессознательно сел и оперся головой на руку.

– Все остальное просто, – проговорил дю Серр. – Я подверг всех этих детей особому образу жизни, соответственно подробным указаниям твоих заметок – продолжительному посту, лишению сна, совершенному уединению, нарушаемому только невидимыми и ужасающими голосами. Все это действовало на детское воображение. Несколько капель белены и опиума способствовали возбуждению. Тогда, в один прекрасный вечер, среди сверкающего облака и грохотанья грома, я, новый Моисей, прочел им из пророчеств Амоса: «из среды ваших детей я создал себе пророков». Я сказал им, что Господь сподобил меня дара Св. духа и что я имею возможность сообщать его другим. Я сказал им, что Господь отличил их, как наиболее достойных воспринять от меня этот великий дари распространить его среди Его народа. И вот – ужас, сверхъестественная обстановка, меня окружавшая, чувство гордости видеть себя избранными для такого святого предназначения помутили их разум. Я стал для них чем-то выше человека – грозным существом, посредником между Творцом и Его миром. Спустя некоторое время, им достаточно было меня видеть, чтобы впасть в болезненное возбуждение и бред, испытывая безграничный ужас. Когда они несколько успокаивались, жена моя заставляла их выучивать наизусть (читать они не умели) известные выдержки из пророков, в особенности из Апокалипсиса. Вскоре эти страшные видения превратились в действительность для их омраченных умов.

– Но разве вы не понимаете, что это хуже, чем убийство! – вскрикнул Клодиус, с негодованием воздевая руки к небу. – Это значит жестоко обезобразить драгоценнейший Божественный дар! – Это – святотатство!

– Ты старый ребенок, – ответил стекольщик невозмутимо. – Я теперь заставил моих учеников выучить наизусть те места из Св. писания, в которых упоминается об антихристе, Вавилоне, его власти и падении. Я объяснил им, почему римская церковь – Вавилон, почему папа равен антихристу, рассказал, что приближается день Божьего суда. В данную минуту они все считают, что Бог призвал их возвестить своему народу: «К оружию, Израиль!»

– О, я понимаю, я все теперь понимаю! – вскрикнул Клодиус и с ужасом закрыл лицо дрожащими руками.

– Но этого было недостаточно, – продолжал дю Серр. – Необходимо было, чтобы и зрение было так же поражено, как и мозг, этими страшными видениями. Вот я и велел нарисовать на стекле некоторые из самых страшных видений св. Иоанна. Что было бы игрушкой для других, – проговорил дю Серр с дьявольской улыбкой, – обыкновенным волшебным фонарем, превратилось для этих полудиких, почти безумных детей в одно из страшнейших испытаний. Ночью, среди лихорадочной бессонницы, им вдруг мерещились неясные, неуловимые, прозрачные существа, в которых они узнавали чудовищные призраки, пугавшие их воображение.

– Нет, нет! Никогда замысел более страшный, более адский не вдохновлял человеческого ума! – воскликнул доктор.

– Он равносилен преследованиям, которые его создали, – сказал дю Серр. – Читай указы Людовика Великого, касающиеся реформации, и сравни... Но обожди, ты еще недостаточно ужасаешься. Чтобы довести до конца мой замысел, я воспользовался всем тем, чему ты меня научил относительно падучей... Страшная болезнь, заразительная при одном взгляде, сообразно твоему описанию, достойнейший ученый!

Клодиус с отчаянием поднял глаза к небу.

– Судороги, все нервные проявления этой болезни должны сильно действовать на простолюдина. Я хотел снабдить моих пророков и этим новым средством воздействия. Сын дровосека Самуила страдал падучей. Моя жена предложила Самуилу излечить его. Как только этот ребенок очутился в замке, мы заставили детей присутствовать при его первом припадке, лишив их заранее пищи и сна в продолжение нескольких дней. Ты легко поверишь, Клодиус: трое детей тут же стали биться в припадке, подобном припадку сына Самуила. Мало-помалу и остальные более или менее впали в состояние падучей, и, согласно твоему же объяснению, когда припадок их достиг своей крайней; степени, я не знаю силой какого внутреннего чуда все видения Писания вставали в их мозгу так, как оно их описывало, с удивительной и страшной правдивостью.

– Теперь ты понимаешь мой замысел? – восторженно проговорил дю Серр. – В первую же бурную ночь я спускаю с цепи моих пророков... Они покидают гору и рассыпаются по долине с криком: «К оружию, Израиль!» Разве для наших севенцев этот голос не будет равносилен гласу Господню, которого они ждут уже так долго? Лангедок восстанет от Жеводана до Лозьеры, и мы надолго обнажим наши мечи!

– И вот, настанет вновь междоусобная война, со всеми ее ужасами! – вскрикнул Клодиус. – Но вас раздавят: частное движение нигде не встретит отклика, а королевские войска многочисленны!

– Все севенцы восстанут сообща, – сказал дю Серр. – Я принял меры. Жители долины соберутся под начальством Жана Кавалье, молодого, решительного, предприимчивого партизана, обожаемого молодежью. Горцы выступят под начальством Ефраима, лесничего эгоальского леса, безжалостного фанатика.

– Но на что вы надеетесь? Чего вы хотите?

– Мы хотим вернуть свои права. Мы потребуем с оружием в руках восстановления Нантского эдикта, как этого добились наши отцы. Как все, и мы хотим иметь свое место в лучах солнца Франции, свою законную часть свободы – ничего более, но и не менее. Ты находишь, что я пользуюсь адскими средствами? Что ж такого, раз они соответствуют развитию нашего населения!

– Что я слышу? – прервал его Клодиус. – Что это за крики?

– Это какой-нибудь ребенок в припадке...

– О, мне кажется, этот дом проклят! – растерянно вскричал Клодиус. – Авраам, хотя ночь темна, но прикажи оседлать мою лошадь и кобылу моего слуги. Я не могу оставаться тут ни минуты. Я не в состоянии... Я боюсь...

Дю Серр взял его за руку.

– Авраам, что это значит? – спросил, бледнея, Клодиус.

– Я хочу сказать, что через несколько дней мы все будем под ружьем. Нам не избежать пуль и мечей королевских отрядов, а у нас нет ни одного врача для наших братьев. Ты согласишься, следовательно не покидать нас до конца восстания.

– Вы осмелитесь задержать меня против моего желания?

– Это необходимо, говорю тебе! С завтрашнего утра мы станем вместе объезжать Севены, чтобы убедиться, в каких неприступных местах можно будет устроить убежище для наших раненых, как это было во время войны великого герцога Рогана.

– Авраам, именем нашей дружбы, я требую, чтобы вы меня освободили!

– Твои попечения нам крайне важны. Поэтому и не думай сопротивляться, – решительно сказал дю Серр.

ГЛАС БОЖИЙ

Пошло несколько дней с тех пор, как дю Серр посвятил доктора Клодиуса в ужасные тайны замка Мас-Аррибаса. Темнело. В удушливом воздухе чувствовалось приближение грозы. Часов около семи Ефраим приближался к своему уединенному шалашу, расположенному, как нам известно, посреди лесов Эгоальской горы. Когда лесничий очутился в нескольких шагах от своего жилища, его две собаки зарычали и вскоре бешено залаяли. Лесничий зарядил ружье, но в ту же минуту перед ним очутился Жан Кавалье.

Его одежда, запыленная и вся в лохмотьях, небритая борода, небрежно спутанные волосы – все указывало, что он совершил длинный путь, и, скорее, как беглец, чем как путешественник.

– Господь да будет с тобой, брат Ефраим! – воскликнул Кавалье.

– Господь да будет с тобой, брат Жан! – сказал лесничий, надев ружье на плечо. – А что твой отец?

– Он заключен в Зеленогорском Мосту. Я возвращаюсь из аббатства.

– Многих из наших братьев заключили туда вместе с ним? – спросил Ефраим.

– До трехсот насчитывают в цепях и в плену, – со вздохом проговорил Кавалье.

Оба севенца зашли в шалаш Ефраима. Лепидот заржал при виде хозяина. Лесничий, поласкав свою лошадь, сделал знак Кавалье присесть на деревянный обрубок, который он ему указал, и продолжал:

– Где ты находился, брат Жан, вот уже почти месяц с того времени, как первосвященник Ваала увез твоего отца? – спросил Ефраим.

– Когда я покинул тебя на высотах извилистой Кальвиерской дороги, я продолжал следовать издали за охраной, вплоть до Зеленогорского Моста. Там я спрятался в окрестностях, выискивая способ добраться до моего отца и помочь ему бежать. Но это оказалось невозможно. Они укрепили аббатство, соорудив подъемный мост, и никого не пускают туда без предварительного обыска и допроса.

– Значит, ты отказываешься от своего намерения?

– Послушай, брат Ефраим, – решительно проговорил Кавалье. – Мою бабушку по смерти волокли на заборе, моя мать умерла; отец мой в заключении; мои брат и сестра – беглецы; наше имущество отобрано (и мысленно Кавалье добавил: Изабелла обольщена). Все это зло мне нанесли паписты.

Помолчав немного, Жан прибавил глухим голосом:

– Я должен отомстить, страшно отомстить! И я отомщу!

Сурово покачав головой, Ефраим ответил:

– Господь обрек своих служителей на тяжкие испытания: без жалоб обязаны они сносить их. Не затем, чтобы мстить за себя, а чтобы служить Ему, – вот к чему нам надо быть готовыми, если Он призовет нас.

– О, видишь ли, в данную минуту я плохой христианин, брат, сознаюсь, – нетерпеливо заметил Жан. – Твоя проповедь напрасна. Этой ночью я отыщу моих товарищей. Когда мы собирались для игр и для военных упражнений, они мне беспрестанно повторяли: «Кавалье, мы все тебе преданы. Кавалье, прикажи – и мы подчинимся тебе». Так вот, я им скажу: мой отец в заключении; возьмите в руки оружие – и пойдем, вырвем его из рук папистов!

– Вооруженное восстание! – вскрикнул Ефраим. – Время еще не настало.

– Если они, как ты, брат Ефраим, мне заявят, что час еще не настал, – проговорил, помолчав немного, Кавалье, – я один вернусь на Зеленогорский Мост.

– И что ты там сделаешь?

– Я убью первосвященника и маркиза де Флорака.

– И ты превратишься в простого убийцу, тогда как обождав, ты сделался бы бичом Божьим.

– Ждать, ждать! – повторил Кавалье с глубокой горечью. – Эх, и твои, и мои волосы поседеют раньше, чем раздастся глас Господа, между тем не пройдет и десяти дней, как мой голос скажет католическому попу и солдату: «умрите!»

– Ты мне жалок, мне стыдно за тебя, – с холодным презрением произнес Ефраим. – Ты не более, как разозлившийся ребенок. Слушай: если время еще не настало, то оно близко. Жатва поспела и ждет только острого серпа. К чему опережать призыв?

– А кто сказал тебе, безумец, что призыв явится?

– Все мне подтверждает это, все – и завыванье ветра в лесу, и шум водопада в скалах, и таинственные звуки в уединении, и треск горы в молчании ночей, и блестящее пламя на вершине в часы мрака. Все мне предвещает, что час приближается, – все, вплоть до ржания Лепидота, которое становится все более диким, вплоть до лая моих собак, все более и более зловещего, вплоть до красного, как кровь, облака, которое часто проносится перед моими глазами!

Ефраим вытянулся во весь рост. Его глаза сверкали, ноздри раздувались, борода и волосы на голове, казалось, поднялись. Он был прекрасен в своем суровом и диком восторге. Кавалье молча наблюдал за ним. Хотя пылкая речь Ефраима поразила его, но он видел в ней только суеверный восторг, которому не сочувствовал, как идущему в разрез с его планами.

– Слушай, слушай! – сказал Ефраим.

Послышались дальние раскаты грома, повторяемые горным и лесным эхом. Ефраим встал и толкнул дверь своей хижины. С площадки, на которой она была построена, виднелась вдали вершина горы, с венчавшим ее замком стекольщика. Извилистая тропинка вела к нему по обрывистым скалам Эгоаля. День угасал. Вскоре сумерки сгустились, и ночь быстро наступила. Черные облака с пурпурными крапинками тяжело нагромождались над башнями замка, которые, бледные и тусклые, возвышались словно призраки. Все чаще и чаще раздавались глухие и продолжительные удары грома. Ослепительные молнии прорезывали небосклон.

– Будет страшная гроза! – проговорил Кавалье.

– Может быть, из тучи раздастся наконец голос, – отвечал Ефраим и впал в созерцательное молчание.

Когда ночь вполне наступила, гроза разразилась по всем своем величественном гневе. Оба севенца смотрели на это зрелище с совершенно противоположными мыслями. Кавалье, убитый изменой Изабеллы и всеми несчастьями, так внезапно обрушившимися на его семью, и уверенный, что население не перестанет обрекать себя на мученичество, впал в глубокое уныние. Малейшая неудача могла его свалить, но малейший успех мог поддержать и укрепить его. Таков был этот человек, скорее предприимчивый, чем упорный, скорее бьющий на удачу, чем выдержанный, скорее неустрашимый, чем рассудительный. Откажись севенская молодежь вооружиться и следовать за ним к Зеленогорскому Мосту, Кавалье решился бы на бесплодную месть в виде убийства и отдался бы на волю случая. И его мечты о славе испарились бы, как пустые сны.

Ефраим, напротив, никогда не сомневался в том, что реформатская религия восторжествует над папизмом. Дю Серр, которого он незадолго перед тем видел и которого он глубоко почитал, таинственно посвятил его в некоторые из своих мечтаний, рассказал ему о своих странных видениях, которые, казалось, предвещали близкое освобождение избранного народа Божия. Так воображение лесничего было подготовлено к тому, чтобы видеть что-то чудесное, божественное во всех призраках, которые стекольщик вызывал своим адским способом.