МАРШАЛ ДЕ ВИЛЛЯР

Протестантское восстание во главе с Жаном Кавалье, одним из его выдающихся предводителей, должно было принять очень угрожающие размеры, сам предводитель должен был внушать к себе очень большой страх для того, чтобы король послал против мятежников и их предводителя такого человека, как маршал де Вилляр. Чем яснее будет доказано значение этого человека, как полководца и дипломата, тем значительнее покажется в глазах всех его противник, Кавалье.

Благодаря редкому совмещению этих двух качеств, выбор Людовика XIV или, вернее, г-жи де Ментенон пал на маршала, когда пришлось назначить нового генерала в Севенах. Партия янсенистов одно время взяла верх над иезуитами, ревностным и беспощадным начальником которых был отец Ляшез, духовник короля. Янсенисты предполагали, что гражданской войне возможно будет положить конец, мягко и терпимо относясь к протестантам. Иезуиты же указывали на жестокости и преследования, как на единственное средство усмирить протестантов. Госпожа Ментенон была слишком чуткой и благородной женщиной, чтобы не примкнуть к янсенистам, но ее личные интересы не встретили там могущественного подспорья в борьбе против сильно возраставшего рокового влияния отца Ляшеза на Людовика XIV.

К партии янсенистов, полной терпимости и мягкости, примкнули все уцелевшие знаменитости Пор-Рояля – этого мирного убежища ученых, столь жестоко разрушенного Людовиком XIV, который приказал изгнать всех его обитателей и запахать землю под его развалинами. Лучшие среди умных и просвещенных царедворцев примкнули к янсенизму, многие члены духовенства разделяли те же убеждения. Среди них называли Фенелона и одного из наиболее чтимых церковью прелатов монсеньора кардинала де Ноайля, который, благодаря своей высокой нравственности, трогательному благочестию, великим познаниям, простому, но смелому красноречию, был достойным представителем славнейших времен христианства.

Надо сказать к чести г-жи Ментенон, что она горько порицала жестокости, последовавшие за отменой Нантского эдикта. Она хотела, по крайней мере, постараться исправить пагубные последствия решения, которому не в силах была помешать, но против которого должна была бороться. Чтобы достичь этой цели, г-жа Ментенон не испугалась страшной ненависти отца Ляшеза и жестоких выходок короля. Со своей обычной ловкостью, она воспользовалась той каплей влияния над Людовиком XIV, которая у нее еще сохранялась, чтобы заставить короля назначить Вилляра главнокомандующим в Севенах. Вскоре мы убедимся, насколько важен был этот выбор. А пока очертим несколькими словами военное и политическое поприще маршала. Отец Вилляра, получивший, сообразно романтическим преданиям того времени, прозвище Орондата, благодаря своей рыцарской вежливости, был посланником в Турине. Его сын, о котором тут идет речь, назначенный пажом при «главной конюшне», в шестнадцать лет совершил свой первый поход и был впервые ранен при осаде Цютфена, в Голландии, где участвовал в качестве добровольца. Он проявил там такую поразительную смелость, что великий Кондэ воскликнул: «Нельзя сделать выстрела без того, чтобы этот мальчик не вырос тут, как из-под земли!» В военном искусстве его наставниками были Тюренн и Люксамбур. Его выдающиеся военные способности быстро развились под влиянием таких учителей.

В эльзасском походе, в коксбергской битве, Вилляр доказал, что умеет совмещать хладнокровный глазомер тактика с кипучей храбростью партизана. Рядом с неустрашимой отвагой, его отличительной чертой, он проявлял пленительную веселость и рыцарскую восторженность. В минуты крайней опасности с уст его срывались шутки, то остроумные, то полные добродушия. Так, в битве при Коксберге, перед тем, как во главе своих всадников напасть на неприятельское каре, он сбросил с себя кирасу со словами: «Мне не нужна кираса: ее нет также у моих солдат!»

В другой раз (уже маршалом Франции) он в очень суровую зиму руководил осадой Келя. Он писал министру Шамильяру: «Часть ночи я провожу вместе с солдатами в ровике. Мы выпиваем вместе рюмочку-другую. Я им рассказываю сказки и уверяю, что только одни французы способны брать города зимой в отвратительную погоду».

Вилляр был одарен решительностью, умом здоровым и проницательным, большой сметливостью, а главное, в нем было нечто чарующее, чем он удачно пользовался в своих дипломатических сношениях. Безукоризненно вежливый и любезный в своей частной жизни, он, однако, становился поразительно величав, как только при нем затрагивали честь короля или Франции. После Нимвегенского мира Людовик XIV, недовольный Вилляром, вследствие его многочисленных любовных похождений, назначил его посланником в Вену – не с тем чтобы там воспользоваться его способностями, о которых он и не подозревал, а скорее, чтобы освободиться от докучливого соперника. Цель посланничества сводилась к тому, чтобы отвлечь от Австрии баварского курфюрста, шурина дофина. Вилляр, благодаря своему ловкому, проницательному образу действий, успел в точности исполнить задачу, возложенную на него версальским двором. К несчастью, последствия умных действий Аугсбургской лиги помешали Франции воспользоваться преимуществами, которых Вилляр добился для нее.

Прослужив в качестве штабного офицера до Рисвикского мира, Вилляр снова был отправлен посланником в Вену, с крайне щекотливым поручением позаботиться о выгодах Франции при разделе испанского наследства. Король испанский Карл II был при смерти; Австрия, более всех заинтересованная в том, чтобы Испания не перешла к какому-нибудь французскому принцу, должна была принять всевозможные меры, чтобы помешать подобному разделу наследства. Вилляру, после трехлетнего пребывания в Вене при крайне тяжелых обстоятельствах, удалось не только подорвать ловко сплетенный заговор против Версаля, но еще убедить императора отказаться от владений в Италии, которые завещал ему умирающий Карл II.

Когда началась война за престолонаследие, Вилляр, по возвращении из Вены, блестяще совершил итальянские походы. Несколько больших побед доставили ему в 1702 году жезл маршала Франции, которого он оказался вполне достойным, взяв Кель, а в 1703 году одержав кровавую победу при Гёхштетте. После всех этих важных поручений, после всех блестящих побед, Вилляру, по настоянию г-жи Ментенон, было поручено положить конец страшной гражданской войне, которая разоряла юг Франции. Как все имеет свою обратную сторону, надо добавить, что маршала упрекали в крайней алчности и в чрезмерной отваге, доводившей его иногда до ослепления: случалось, что он без всякой надобности жертвовал жизнью своих солдат. Его гордость не знала пределов. Он шутя говорил, что ему поручают усмирить севенцев, как знаменитому знахарю поручают восстановить силы больного, от которого отказались другие врачи. «Не могу же я поспевать всюду!» – сказал Вилляр, услыхав о поражении королевских войск в Лангедоке и о возлагавшихся на него надеждах.

Впрочем, маршал, с обычной своей чуткостью и глубоким знанием людей, понимал, что с его стороны было бы неразумно обнаруживать высокомерие перед таким человеком, как Бавиль: он дал себе слово быть крайне сдержанным в сношениях с ним. А Бавиль не без тревоги ожидал прибытия Вилляра. Он знал, что маршал был одним из лучших друзей г-жи Ментенон и что его победы в Германии придавали ему также большой вес. Интендант до того привык требовать беспрекословного повиновения от Брольи, своего шурина, или от Монревеля, что не без сожаления предвидел необходимость изменить свой образ действий по отношению к Вилляру. Так эти два человека готовились к своей первой встрече, полные обоюдного недоверия и неловкости.

СОБЕСЕДОВАНИЕ

В то время как Вилляр снимал с себя сапоги, любимый паж его, шевалье Гастон де Меркёр, который приходился ему дальним родственником, вернулся от Бавиля: он был послан маршалом к интенданту с приветствием. Трудно себе представить более красивое, оживленное и своенравное лицо, чем у Гастона. Это был юноша, едва достигший восемнадцати лет, с красивыми черными глазами, с очаровательными светлыми кудрями, с белорозовыми щеками, со станом до того тонким и гибким, что многие женщины могли позавидовать ему. Он был одет в маршальскую ливрею – в оранжевую куртку, убранную серебряными галунами с малиновыми полосками.

Сообразно тогдашней моде, паж одевался крайне небрежно: его великолепный галстук был завязан по-мальчишески. Его шляпу украшал пучок белых перьев. Лоснящиеся черные сафьяновые сапоги, с золотыми шпорами, еще более оттеняли его ярко-красные штаны. Богато вышитая портупея поддерживала меч. На плече болтались белые и малиновые шелковые шнурки с серебряной бахромой. Наконец, выражаясь языком тогдашних комедий, это был «образчик цезаренка, один из тех военных щеголей с историческим галстухом, который спускался даже через петлицы».

– Ваше превосходительство! – доложил Гастон. – Г. де Бавиль сейчас явится к вашей милости.

– Как принял он тебя? Без сомнения, вежливо? – спросил маршал, понимавший, насколько важны малейшие мелочи для успеха некоторых замыслов.

– О, сударь, он предстал передо мной во всем своем чиновном величии, и с таким чопорным видом, словно на нем была его бархатная шапочка и парик Те Deum (Тебя, Бога, хвалим). Но что за мрачное у него жилище! От него отдает на версту парламентом. Мне почудилось, что я очутился на острове св. Людовика, у старой г-жи де Ту. Уже при входе меня одолела зевота, которую мне удалось сдержать с трудом.

– Говорят, Бавиль имеет вид высокомерный и гордый? – спросил Вилляр, неприятно задетый нахальными замечаниями своего пажа.

– Ах, ваше превосходительство, скажите лучше, вид у него грубый и спесивый, но далеко не гордый. Что же тогда останется на долю военных? Слава Богу, ворона столько же напоминает гордого сокола, сколько приказный – дворянина.

– Г-н де Меркёр! – строго проговорил маршал. – Вы и ваши товарищи будете относиться с должным почтением к г-ну де Бавилю, исполняя по отношению к нему все свои мельчайшие обязанности, как по отношению ко мне самому, во все время моего пребывания в Лангедоке. Он вправе требовать их. Слышите? Мы тут встречаемся, как равные: у меня нет перед ним никаких преимуществ. Предупреждаю вас: шутки и небрежные замашки придворного пажа не к месту в этой провинции, при теперешних важных событиях. Нечего краснеть, Гастон! – прибавил он более мягко. – Вы достаточно умны. Вы поймете, почему я даю вам подобные приказания. Вы меня обяжете, если сообщите их своим товарищам и всем своим прочим слугам[33]. Тот кто позабудет об этом, в тот же миг перестанет считаться на службе у меня.

В это мгновение лакей маршала распахнул обе половинки дверей и доложил:

– Его превосходительство господин интендант!

Паж отвесил глубокий поклон и вышел из комнаты, с видом скорее сердитым, чем смущенным упреками своего господина. «При всей своей неуступчивости Бавиль, – подумал маршал, – будет, конечно, тронут моей предупредительностью, скажем более, – тем уважением, которое я, вельможа, окажу мантьеносцу. Для успеха моих замыслов мне необходимо, прежде всего, заручиться его расположением».

И Вилляру удалось, с первых же учтивых, обыкновенно ничего не выражающих приветствий, проявить всю прелесть своего ума и самым тонким образом расхвалить интенданта. Проницательный Бавиль слишком хорошо знал свет и царедворцев, чтобы попасться на эту удочку. «Он мне льстит, стало быть, боится меня или хочет властвовать надо мной». Таково было заключение гостя.

– Право, фанатики находятся под покровительством непобедимых чар, если вашему превосходительству не удалось еще подавить восстания, – сказал Вилляр.

– Вас ждали в Лангедоке, чтобы рассеять эти чары. Вы не могли поспеть всюду! – ответил Бавиль.

Маршал прекрасно раскусил умысел Бавиля и весело, с очаровательным добродушием ответил:

– До вас, значит, дошли мои дерзкие слова, что «мне не поспеть всюду и что меня посылают сюда, как знахаря к безнадежному больному?» Хорошо же! Да, признаюсь, сударь, я смею думать, что вы да я, мы совершим нечто такое, чего еще до сих пор не удавалось никому. Прибавлю, между нами, я знаю в совершенстве свое маршальское ремесло. Я знаю, что все эти чудесные случаи, которые приписывают влиянию «митридата»[34], очень просто объясняются благоразумным и ловким лечением, в котором слишком быстро разочаровались другие. То же самое случится с теми событиями, которые разыграются здесь. Поэтому, сударь, предупреждаю вас: славу я притяну себе, вам же оставлю только заслугу.

– В вашей власти выбирать, г-н маршал, – ответил довольно сухо Бавиль и добавил: – поговорим, если вам угодно, о делах.

– Это мое живейшее желание. Я рассчитываю на вас, – сказал Вилляр. – Вам, конечно, известно: в Версале, сообразно преобладающей партии, или чтобы узнать правду все преувеличивают, или впадают в противоположную крайность. Когда в силе янсенисты, достопочтенный кардинал де Ноайль и г-жа Ментенон, этот мятеж представляется лишь дерзкой выходкой, которую одна умеренность может несколько успокоить. Когда же верх берут иезуиты и отец Ляшез, речь идет уже о спасении короля, об участи католической церкви, чуть ли не о будущности монархии; и уже требуется беспощадно истребить всех фанатиков. Что касается меня, я вернулся из Германии и понятия не имею о Лангедоке. Власть в моих руках. Король мне советовал применять суровость, г-жа Ментенон – снисходительность. Как видите, я нахожусь в положении героя добряка Ляфонтэна, который умел навевать и жар, и холод. Когда я познакомлюсь со всей правдой, когда у меня получится беспристрастно-ясное и верное представление о прошлых событиях, то есть после того как буду иметь честь выслушать вас, сударь, я изложу перед вами все мои замыслы: я вполне полагаюсь на вашу опытность.

Бавиль поклонился маршалу в знак благодарности за его любезность, вынул из своего портфеля карту Лангедока и разложил ее на столе.

– Невозможно, – обратился он к Вилляру, – иметь точное понятие о мятеже и о военных действиях камизаров, не наблюдая за ними на месте: вы, г-н маршал, это знаете лучше других. Не стану вам рассказывать о первых причинах мятежа: отмена Нантского эдикта – факт совершившийся, он не подлежит оспариванию. Убийство севенского первосвященника и избиение отряда сен-серненских драгун, к несчастью, – тоже дела, не подлежащие сомнению. Эти преступления послужили знаком к восстанию. Теперь остается решить: следует ли пользоваться без разбора всякими средствами, чтобы положить конец этой гражданской войне, тайно поддерживаемой Голландией и Англией, – войне вдвойне опасной, ибо она разоряет Францию внутри и заставляет короля уменьшать количество войск на границах? Не находите ли и вы, г-н маршал, что именно так следует поставить вопрос?

– Вполне разделяю ваш взгляд, сударь. Но кто главные вожди камизаров? Нет ли среди них некоего Кавалье, о котором столько говорят в Версале?

– Да, Кавалье и Ефраим – вот два главных вожака. Но между ними существует громадная разница. Кавалье очень молод. Он воюет, как солдат, а не как разбойник, он часто щадит пленных, Ефраим же – никогда. Этот Ефраим, неукротимый фанатик, сумел заразить горцев своим диким исступлением. Это – воплощенная бойня.

– А что представляют из себя пророки? Плутовство, кукольную комедию, нити которой в руках главарей? – с улыбкой спросил Вилляр.

– Это – тайна, которую еще не удалось раскрыть. Если это плутовство, то тут главари – не соучастники, а сами жертвы обмана. Некоторые из пророков сожжены. Старшему не было шестнадцати лет. Их восторженность граничила с бредом. Они искренно верили в свое призвание: самыми жестокими пытками от них нельзя было ничего добиться. Вы сами убедитесь в этом из протоколов их допросов и казней. Святейшие мученики христианства не умирали с большим геройством, чем эти дети!

– Все это очень важно, важнее, чем я предполагал, – проговорил Вилляр. – Я надеялся открыть в этом какую-нибудь постыдную тайну, которую можно было бы разоблачить перед населением, какую-нибудь чудовищную шутку, которую можно бы выставить на посмешище толпы: вы ведь знаете, что у нас насмешкой можно сделать больше, чем мечом. Потом я открою вам те средства, к которым хочу прибегнуть, чтобы положить конец этой роковой борьбе. Вы найдете их, пожалуй, недостаточно воинственными. Но прежде, чем объясниться по этому поводу, мне бы хотелось получить ясное понятие о военных действиях камизаров с самого начала.

– После убийства севенского первосвященника в Зеленогорском Мосту, после истребления драгун в ущелье Ансиз, Брольи окружил военными силами все те деревни, куда могли бы укрыться мятежники. Камизары, прячась в горах, неоднократно спускались в долины и похищали у католиков скот, съестные припасы, оружие, боевые запасы. В один из таких набегов, шайка Ефраима повстречалась с двумя полками швейцарской пехоты, близ Камулэ. После кровавой стычки, наши отряды были побиты, а пленные истреблены. Только два человека были пощажены Ефраимом – офицер да барабанщик. Они должны были известить г-на Брольи о поражении его солдат. Наступила зима; сообщения стали невозможными. Набравшись смелости, вследствие вспыхнувшего мятежа и отдаленности наших сил, протестанты с гор и долин восстановили часть своих храмов. Камизары устроили в недоступных пещерах высоких Севен склады военных и жизненных припасов, а также походный лазарет для своих раненых, который в изобилии был снабжен бельем и лекарствами. Протестантские женщины по очереди ухаживали за больными.

– Все это указывает на превосходное понимание потребностей войны и выгод, доставляемых этой местностью. Обыкновенно мятежники, настолько же смелые, насколько непредусмотрительные, полагают, что сделали все, раз они вытащили меч из ножен и навсегда повредили своему делу каким-нибудь великим преступлением. Но эти меры, полные благоразумия, обеспечивают будущность восстания. Они указывают на поразительную военную сметливость.

– Я раньше полагал, г-н маршал, что какой-нибудь старый мятежник, который провел свою жизнь в гражданских войнах, оставаясь в тени, руководит движением фанатиков. Но нет! Эти меры, устройства сил мятежников, все это – дело рук одного Кавалье. Гордость и детское тщеславие этого предводителя, возрастающие со дня на день, окончательно убедили меня в этом.

– Вот как! Но каким же это образом?

– Этот человек обладает всеми нахальными замашками выскочки, который метит на роль великого барина. Военные успехи вскружили ему голову. Говорят, он заставляет называть себя Севенским Князем. Его люди обращаются к нему не иначе, как со знаками глубочайшего почтения.

– Это похоже на правду! – воскликнул маршал. – Чудесно, чудесно! Продолжайте, прошу вас. Все, что вы мне рассказываете, приводит меня в восхищение.

– Но надо сознаться, что при всех этих смешных сторонах, Кавалье обладает и кое-какими достоинствами. Так, он мне писал, что пока мы будем хорошо обращаться с его отцом, который у нас в тюрьме, он будет воевать великодушно, но если он узнает, что к нему применяют строгости, он будет беспощаден. Хотя не особенно предусмотрительно проявлять уступчивость к требованиям мятежника, тем не менее, с его отцом обращаются почтительно, и, полагаю, только этому можно приписать известного рода честность в поступках Кавалье с нами.

– Это еще лучше! – проговорил Вилляр, о чем-то, видимо, размышляя.

– В начале весны прошлого года я попросил у Шамильяра возможно больше войск, чтобы одним ударом подавить мятеж. Он не мог прислать мне их, и вместо того чтобы стеснить мятежников в горах, мы сами принуждены были защищаться. Число камизаров возрастало со дня на день. Их дерзость не знала границ. Так, например, узнав об одной из их попыток напасть на Алэ, Жюльен поспешно покидает Ним с тремя ротами пехоты и пятью ротами драгун, оставив город под защитой городской гвардии. Не успел он удалиться, как Кавалье выходит из Асперского леса, где он держался в засаде, и отправляется на разведку вплоть до городских ворот. Появляется гвардия. Она разбита наголову. Оставшиеся в беспорядке добираются до Нима. Безотчетный страх охватывает город; бьют в набат; поднимают висячие мосты. А Кавалье имеет дерзость остановиться в предместьях и там разместить своих солдат в домах католиков до следующего утра.

– Если судить по образчикам городской гвардии, которые мне привелось видеть при моем вступлении в Монпелье, – заметил Вилляр, вспоминая мэтра Жанэ, – я понимаю это поражение. Но, надеюсь, регулярные войска не поддадутся такому замешательству.

– И королевские войска, г. маршал, иногда непонятным образом теряли бодрость. Вы не поверите, какие бессмысленные слухи ходят насчет камизаров среди солдат! Это-де дьяволы, кудесники или, по крайней мере, неуязвимые существа. Поэтому наши войска с предубеждением выступают против мятежников. В то время как Кавалье тревожил нас со стороны долины, Ефраим и новый предводитель, по имени Ролан, занимали верхние и нижние Севены. У Монревеля было под начальством, во всей области Монпелье, около 15000 человек; войско камизаров не превышало 9-10-ти тысяч. Но мятежники с поразительной точностью знали о малейшем нашем движении. Они избегали всякого столкновения. При малейшей неудаче они исчезали. Их бесподобное знание местности и связи с поселянами чудесно помогали им совершать свои нападения и отступления. Во всех севенских деревнях, населенных почти все протестантами, они находили жизненные припасы и оружие. Наши же войска имели самые ложные сведения или просто сбивались с пути. При нашем приближении крестьяне-гугеноты убегали со своими стадами в горы и уносили или уничтожали съестные припасы. Нам не удалось ни золотом, ни угрозами заставить пленных указать, где они скрывались, где находились склады запасов, лазареты камизаров или выяснить их движения.