НАПАДЕНИЕ

Была ясная, звездная, спокойная ночь. На густой синеве небес темной массой вырисовывались строения аббатства. Кое-где яркий свет, струясь из окон, освещал мрак и отражался в водах Тарна слабыми огненными полосами. Там и сям, среди мрачной отдаленной массы домов местечка, направо от монастыря, мерцали огненные точки; налево смутно обозначалась во мраке покрытая лесом гора. Дорога от Фресинэ до Лозера, которая примыкала к воротам аббатства, выделялась, несмотря на ночной мрак, благодаря своему известковому цвету. Прорезав широкие мрачные пустынные равнины, она терялась на горизонте между двух холмов. Мало-помалу огни в местечке потухли. Пробило одиннадцать часов. Только окна в аббатстве все еще были освещены. Вдруг глубокое молчание ночи было нарушено глухим отдаленным шумом. Он приблизился, стал более отчетливым. То был топот громадного количества людей. Черная масса появилась на горизонте, на вершине холма, меловая белизна фресинэской дороги исчезла под темными волнами толпы, которая быстро наводнила равнину, подобно выступившему из берегов потоку. Оглушительный голос воскликнул:

– Братья, остановитесь!

Толпа бесшумно остановилась на расстоянии пятисот шагов от аббатства. Ефраим, во главе двух тысяч вооруженных дровосеков и горцев, собранных им на горе Ран-Жастри, взобрался на выступ. Ишабод, его молодой пророк, стоял возле него по-прежнему бледный и угрюмый, запыхавшись от долгой ходьбы. Во время пути Ефраим не покидал его. Нелюдимый мальчик все больше и больше подпадал под влияние лесничего точно так же, как и лесничий подчинялся его влиянию. В глазах эгоальского лесничего Ишабод был «посещаем Богом». В глазах же Ишабода Ефраим был одним из тех кровавых исполнителей. Божьего гнева, о которых так часто упоминалось в суровых наставлениях стекольщика. Связь, таинственная, глубокая, магнетическая, стала устанавливаться между мыслями этих двух существ. Иногда Ефраим своим взглядом, казалось, околдовывал ребенка, лихорадочное воображение которого подсказывало ему тогда самые зловещие предсказания. Вслед за тем он падал в приступе падучей. Ефраим, в свою очередь, опускал глаза в каком-то покорном страхе и встречал на себе упорный и жгучий взгляд Ишабода, когда ребенок своим тонким голоском, повторяя самые страшные пророчества Св. писания, призывал громким криком Израиль к избиению сыновей Ваала. Гугеноты, окружив Ефраима и Ишабода, в молчании ожидали приказаний своего начальника.

– Братья! – обратился лесничий, указывая на аббатство кончиком своего топора. – Там в цепях томятся ваши отцы, сестры, матери, жены и дети. Волк, похититель душ, жрец Ваала – вот кто заковал их в цепи. Его окружают микелеты – те самые, которые убили Фрюжьера и его жену. Кровь за кровь! Ишабод, Ишабод, что возвещает тебе дух? Требует ли он жертвы?

Ефраим обождал слов пророка. Вскоре тот произнес прерывающимся голосом несколько мест из Исайи:

– «Дитя мое, говорю тебе, водрузи мое знамя на высокой горе, зычным голосом созови моих воинов... Настал день, жестокий день, полный негодования, полный ярости, полный гнева: земля опустошится, погибнут злые. И возжаждут крови людской больше, чем золота!»

Закончив свое воззвание, Ишабод прислонился к Ефраиму, словно весь разбитый усталостью. Лесничий сейчас же воскликнул торжественным, громовым голосом:

– Братья, Св. дух возвещает устами своих пророков. Что такое аббатство? – Разве не Вавилон?

– В Вавилон! В Вавилон! – воскликнули горцы, стоявшие ближе к Ефраиму, размахивая оружием. – Рази, рази папистов!

– Да исполнится воля Божья! – крикнул лесничий. – Братья, вперед!

– Брат, как же мы совершим нападение? Каков будет порядок сражения? – спросил Эспри-Сегье у Ефраима, собиравшегося уже пуститься в путь.

– Как совершить нападение? – проговорил Ефраим, с каким-то презрительным удивлением. – А как лев нападает на свою жертву? Какому порядку подчиняется орел, когда он опускается на свою добычу? Одному Господь дал зубы, другому – когти, а обоим вместе храбрость и силу. Братья, братья, перед нами Вавилон – и с нами Бог!

– Да, да, с нами Бог! – повторили горцы, возбужденные словами Ефраима. – Вавилон наш!

– Вперед, братья, вперед! Час наступил! – повторил Ефраим и быстрым шагом направился к аббатству.

Одной рукой он держал за руку Ишабода, другой размахивал своим топором. Вся едва вооруженная толпа, без дисциплины, без плана действий, но охваченная жгучим возбуждением, бросилась по следам своего столь же отважного, сколь ослепленного вождя. Расстояние, отделявшее мятежников от аббатства, скоро было пройдено. Мятежники достигли моста, не встретив ни малейшего сопротивления, и там только заметили, что на конце моста и по бокам был воздвигнут высокий, крепкий забор из кольев для защиты прохода. Нападающие, сплотившись густой толпой перед этим неожиданным препятствием вдоль реки Тарна, тихо совещались между собой. Вдруг Ефраим первый поднял свой тяжелый топор и со страшной силой всадил его в один из кольев забора, воскликнув подобно пророку:

– Я потрясу все до самого неба!

Дровосеки последовали примеру лесничего. Их топоры уже врезывались в колья, как вдруг густой залп, направленный вплотную сквозь щели забора, вырвал из толпы несколько человек. Нападавшие на мгновение приостановились. Мертвые и раненые были перенесены на берег реки, под защиту расположенных в ряд ив, которые могли уберечь их от огня.

– Толцыте во врата храма, и отверзятся! – воскликнул Ишабод.

Вид крови, казалось, приводил его в исступление. Первый схватив топор, он опять стал рубить изгородь. Несколько новых выстрелов, направленных куда попало, не задели его.

– С нами Бог! – воскликнул Ефраим. – Он покровительствует вестнику своей воли.

Эти слова удвоили рвение нападавших. Несмотря на убийственную стрельбу, благодаря которой редели их ряды; они с остервенением работали над разрушением забора, переговаривались шепотом, боясь потерять хоть одно слово пророка или не дослышать какого-нибудь приказания Ефраима, Это угрюмое молчание, нарушаемое только огненным залпом или глухими звуками топоров и ломов, было страшнее самых отчаянных криков. Еще два камизара были выбиты из строя пулями микелетов, когда Ефраим воскликнул:

– Братья, пусть некоторые из нас, став на колени, подкопают это укрепление! Пули филистимлян не попадут в нас, а наши братья укроются под ивами, пока проход будет проложен.

Фанатики повиновались. Эспри-Сегье, Ишабод и пять-шесть камизаров, вооруженных топорами, остались с лесничим; и забор, подрытый ими у основания, был сильно расшатан. Бойницы, которые были проделаны на высоте человеческого роста, оказывались почти бесполезными: микелеты с большим трудом могли стрелять сверху вниз в мятежников, стоявших на коленях у самого основания окопа. Наконец после страшных усилий мятежникам удалось проложить себе проход. Колья упали с грохотом при бешеных криках: «Израиль! Израиль!», испускаемых камизарами. С Ефраимом во главе, они сейчас же вскочили на развалины забора и стремительно, как настоящие молнии устремились на мост.

Этот мост, длиною в двадцать футов, шириной в десять, был мгновенно запружен мятежниками, которые бросились ломать дверь аббатства, крепко загороженную изнутри микелетами, только что скрывшимися во внутренние покои монастыря. Вдруг строения аббатства, долина, горизонт, небо – все осветилось. Послышался страшный взрыв. Вода Тарна, закипев, выступила из берегов. Мост, под который, по приказанию Пуля, подвели мину, взорвало, и множество камизаров было изувечено и убито. Но сотрясение было настолько сильно, что тяжелая дверь аббатства упала по направлению к осаждавшим, увлекая за собой часть старых стен, где были вделаны ее крюки. Взрыв разрушил свод моста как раз посредине. Гугеноты, оправившись от первого страха, перебрались через образовавшийся провал, длиной не больше четырех футов: они воспользовались дверью, как висячим мостом, соединив ею два конца разрушившегося свода. Толпой устремились камизары внутрь монастыря. К великому их удивлению, двор оказался пустым. Взрыв так потряс их, что одну секунду они в нерешительности остановились, вопрошая глазами Ефраима и пророка. Лесничий, не знавший страха, воскликнул:

– Братья, на колени! Возблагодарим Бога за то, что Он благословил наше оружие.

– Брат! – обратился тихо к Ефраиму Эспри-Сегье, – почему бы не перебить филистимлян и не преподнести Богу их крови?

– Не убежали ли они? Но разве, чтоб покинуть аббатство, они не должны были пройти этот двор и мост? Разве быстрая, глубокая река не омывает со всех сторон эти строения? Разве не уничтожена единственная лодка, которая могла бы облегчить им бегство? Будем молиться, братья, пусть наши громкие голоса наполнят ужасом сыновей Ваала, которые в страхе скрываются за стенами этого нового Вавилона! Да прозвучит им наше пение, как трубный призыв последнего суда! Господь сказал: «Спалю и дом Газаэля, и дворец Банадада, и стены Газы!»

– Огонь! – крикнул с дикой радостью Эспри-Сегье. – Да, да, брат! Да не останется камня на камне от этой Ниневии!

Ефраим, опустившись на колени, запел громким голосом псалом избавления, который был повторен могучим хором камизаров, по его примеру тоже опустившихся на землю.

МУЧЕНИК

Во время осады аббатства, первосвященник; оставался взаперти в своей келье: преклонив колени, он молился.

Мерцание лампад освещало его мраморный лоб и щеки без тени румянца, тогда как глубокие впадины его глаз и остальная часть исхудалого лица терялись в тени. При первом шуме сражения он впал в свое обычное состояние непреодолимой тоски. Он дрожал от страха, вспоминая свою неумолимую строгость. Неукротимо смелый, он не опасался смертельной мести гугенотов: не мученический конец устрашал его, а час Божьего суда.

Порой, наперекор его воле, воинственный пыл его нрава, как ни обуздывал его, прорывался наружу. Он стремился в бой: он хотел, схватив одной рукой крест, а другой – меч, броситься на осаждающих. Но тут же он упрекал себя за эти геройские порывы, считая их святотатством, и снова погружался в бездну сомнений и ужасов.

Вдруг окно в его келье разбилось. В нем появился Пуль. Его борода и усы почернели от пороха. Поверх своей буйволовой кожи он надел железный нагрудник, голову же его покрывала железная шапка из стальных колец. В руке он держал еще дымящийся мушкет.

– Паром готов. Пойдемте, – проговорил он тихо и решительно. – Торопитесь!

– Вы покидаете аббатство и пленных? – с негодованием воскликнул первосвященник.

– Я сделал все, что требуется от солдата, не более, но и не менее. Пойдемте скорей!

Видя, что аббат не трогается, партизан добавил:

– Каждое потерянное мгновение вам обойдется в год жизни. Идете? Да или нет?

– Никогда не покину я душ, которые призван очистить от ереси.

– Если вы сейчас же не последуйте за мной, вы сами можете превратиться в душу.

– Я приказываю вам оставаться и...

– К черту! Тем хуже для вас! – воскликнул предводитель микелетов и исчез.

По нраву своему и возрасту капитан Пуль был одним из тех, которые не увлекаются своим военным долгом до ослепления и самозабвения. Старый наемник в полном значении этого слова, честный по-своему, он отважно жертвовал собой и своими людьми, но никогда не преступал границ возможного и необходимого. Он ловко и храбро сопротивлялся камизарам, пока его сопротивление имело смысл. Когда забор моста и дверь аббатства были взломаны, он понял всю невозможность дольше противостоять столь превосходящему его численностью неприятелю. Ночь была слишком темна: он не мог в темноте затеять рукопашную схватку. Кельи, расположенные вразброс, не могли быть защищаемы каждая в отдельности. Воспользовавшись суматохой среди камизаров, которая последовала за взрывом, он осторожно подготовил свое отступление, подобрав своих раненых, и укрепил подземный ход, соединявший монастырский двор с наружным садом, омываемым быстрой и в этом месте глубокой рекой. Предвидя, что заграждение некоторое время задержит камизаров, Пуль поместил своих людей на широкий паром, который был устроен из досок за несколько часов еще до нападения и был предназначен для бегства на случай поражения. После отказа первосвященника следовать за ним Пуль переместился на паром в нескольких саженях выше одного из крутых изгибов Тарна.

Вследствие того что течение в этом месте образовывало угол с кривой линией берегов, паром отнесло к противоположному берегу. Пуль и его микелеты благополучно добрались до деревни. Когда мятежники закончили пение псалма, у них началось совещание. Глубокое молчание, царствовавшее в аббатстве, беспокоило их: они опасались новой ловушки. Ефраим первый заметил, что дверь подземного хода была заграждена. После довольно продолжительных усилий им удалось открыть ход. Камизары толпой кинулись в него. Проникнув в сад, они осмотрели его и ничего не нашли. Свет лампы из кельи аббата привлек их внимание. Окно находилось почти в уровень с землей. Пуль, уходя, оставил его открытым. Ефраим приблизился к нему. Увидав первосвященника, он прыгнул, зарычал подобно тигру, и одним скачком очутился в келье. Ишабод и несколько камизаров последовали за ним. Лесничий, точно желая показать, что жизнь священника отныне принадлежит ему, опустил свою широкую руку на плечо аббата и воскликнул голосом, полным дикого торжества и жестокой насмешки, намекая на бегство микелетов.

– Удальцы твои, о, Теман, будут охвачены ужасом, потому что великое опустошение разразится на горе Исава.

Первосвященник продолжал сидеть, опираясь на ручки кресла. Его осанка была так же величественна, спокойна и достойна, как тогда, когда он с высоты священнического престола председательствовал на торжественном собрании своего капитула в Лавале, Медленно повернул он голову и, не отвечая Ефраиму, окинул его взглядом, полным такого величия, такой неустрашимой покорности, что лесничий опустил глаза.

– Смерть, смерть сыну Ваала! – кричали камизары, врываясь в келью.

– Братья, он получит по заслугам. Но пусть осуществится мое видение, – сказал Ефраим. – Отыщем раньше всего солдат, которые, пожалуй, готовят нам какую-нибудь ловушку, и освободим наших братьев. Зрелище смерти жреца Ваала будет им приятно. Эспри-Сегье! – обратился камизар к своему лейтенанту. – Свяжи-ка этого дьявола; я сейчас вернусь.

Поиски Ефраима оказались тщетными: он не нашел микелетов. Когда он спустился в подземелье с целью освободить пленных протестантов, некоторые из них заявили ему, что сквозь щели отдушин они видели, как солдаты отплывали на плоту. Успокоившись насчет микелетов, Ефраим в сопровождении несчастных, которых первосвященник держал в оковах, поднялся наверх. Когда заключенные узнали, что их мучитель находится в руках мятежников, они почти единогласно потребовали его смерти, взывая к мести. Жером Кавалье, женщины, молодые девушки и несколько гугенотов, таких же человечных, как и хуторянин, тщетно порывались смягчить кровожадные порывы большинства; их не слушали. Не желая оставаться свидетелями страшной сцены, которая должна была сейчас разыграться, они скрылись в одну из заброшенных келий.

Со связанными за спиной руками, первосвященник вместе со своим креслом вынесен был двумя севенцами на середину монастырского двора.

Четыре копья были воткнуты в землю. К их верхушкам привязали четыре факела из древесной смолы, которые бросали красноватый отблеск на эту ужасную картину. Своды монастыря казались окрашенными кровью и ярко выступали среди утопавших в тени галерей. На небе мерцали звезды. Издали доносился плеск реки: камизары хранили странное, почти торжественное молчание. Они были убеждены в том, что наказывают виновного, а не убивают невинного. По правую руку связанного первосвященника стоял Ефраим, опираясь на свой топор, по левую – Ишабод, одетый в красную рубаху, со взором, обращенным к небу, со скрещенными на груди руками, весь охваченный нервной дрожью. Аббат обводил грозную толпу ясным, лучезарным взглядом: он надеялся, что своим мученичеством искупит перед Богом ту чрезмерную строгость, с какой он «обращал» гугенотов.

– Братья! – воскликнул Ефраим громовым голосом. – Пусть те, в оковах, займут места в первом ряду: они имеют на это право. Пусть те из служителей Предвечного, чьи домочадцы пострадали, тоже займут места в первом ряду: и они имеют на это право.

В зловещем молчании приводились в исполнение распоряжения Ефраима. Эгоальский лесничий руководил приготовлениями к кровавому жертвоприношению с ужасающим хладнокровием, с леденящей душу правильностью: он напоминал первосвященника, распоряжающегося порядком церковного торжества. Гугеноты обступили аббата тесным кругом: все это были наиболее ярые его враги; они бросали на него взгляды, полные жажды мести.

– Ты разил мечом – ты будешь и убит мечом! – обратился Ефраим к аббату дю Шелю. – «Ты будешь покрыт стыдом за все твои убийства и за насилие, которое ты учинил над своим братом Иаковом: ты погибнешь навсегда!»

– Брат мой! – ответил аббат. – Вы оскверняете слово Божие. Не совершайте нового убийства, нового святотатства. О, не свою жизнь отстаиваю я: она принадлежит Богу. Но я хочу спасти вашу душу. Отрекитесь от вашей роковой ереси, вернитесь в лоно истинной церкви. Милость Господа безгранична. Отрекитесь, и вас простят братья мои! Не губите себя навсегда!

Аббат произнес эти слова голосом твердым и в то же время ласковым, полным жалости. Приближение смерти и сладкая надежда, что своими страданиями он заслужит божественное милосердие, смягчали его непреклонную душу. Ответами были крики негодования среди камизаров. Ефраим, голос которого покрыл эти угрожающие возгласы, воскликнул:

– Братья, слушайте! Глас Божий сейчас раздается. Ишабод, что возвещает дух?

Пронзительным голосом ребенок произнес следующий стих из Св. писания, который мог быть применен к первосвященнику: «Не подобало тебе радоваться при виде скорби твоего брата в тот день, когда он предан был чужестранцу. Не подобало тебе ни радоваться при виде погибели детей Израиля, ни кичиться в то время, когда они падали под бременем бедствий! Ты погибнешь навсегда».

Ишабод замолк и, обессиленный, еле переводя дыхание, упал к ногам Ефраима.

– Смерть ему, смерть! – кричали камизары, размахивая оружием.

– В последний раз, братья мои, отрекитесь от вашей проклятой ереси! – воскликнул первосвященник. – О, если бы моя смерть могла, как смерть Христа, спасти вас! Я благословлял бы свое мученичество! Братья мои, еще есть время: вернитесь в лоно настоящей церкви!

При этих словах ярость камизаров достигла крайних пределов. Потребовалась вся сила власти Ефраима, чтобы помешать им тут же убить аббата.

– Братья мои! – воскликнул лесничий. – Удар за удар, кровь за кровь. Пусть те, которые оплакивают родственников, убитых филистимлянами, первые нанесут удары этому сыну Ваала! «Всякая нанесенная ему рана да имеет свои имя!..»

Это предложение было принято с диким восторгом. Те из гугенотов, которые хотели отомстить за убийство кого-нибудь из своих, приблизились. Началось медленное, похоронное шествие. Ефраим подал кинжал Эспри-Сегье, который находился во главе мрачной процессии.

Твердой рукой протестант нанес первый удар первосвященнику со словами:

– Это за моего брата, который по твоему приказанию был убит на сходке в Альт-Фаже, у входа в Алэ. Будь проклят!

Удар не был смертельным. Первосвященник не издал ни малейшего стона. Он возвел глаза к небу и громким, твердым голосом, полным глубокого смирения, произнес покаянный псалом «de profundis»[21]. Эспри-Сегье передал кинжал другому камизару, по имени Ляпорту. Тот сопровождал свой удар словами:

– Это за моего сына, которого по твоему приказу колесовали живым в Монпелье. Будь проклят!

Он передал оружие Кадуану д'Андюзу. Аббат потерял много крови от второй раны. Голова его опустилась на плечо. Но у него хватило еще бодрости проговорить слабым, умоляющим голосом другой псалом: «Избавь меня, Спаситель, от кровей, и да восхвалит язык мой Твою справедливость!»

Кадуан ударил аббата, приговаривая:

– Это за моего отца, служителя Господа, которого по твоему приказу сожгли в Ниме. Будь проклят!

Этот удар оказался смертельным. Аббат закрыл глаза, прошептав еще последние слова: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей».

Несмотря на то, что аббат был уже мертв, шествие гугенотов-человекоубийц не прекращалось.

Все, у кого было за что мстить, продолжали наносить трупу удары кинжалом с тою же торжественностью, продолжая осыпать его теми же упреками и проклятиями. Его тело носило следы пятидесяти двух ран, из которых двадцать четыре были смертельны. Совершив эту страшную казнь, гугеноты, с Ефраимом во главе, покинули аббатство. Они отнесли труп на перекресток у четырех дорог и там повесили его на Кровавом Кресте.

Так исполнилось видение Ефраима, который в последний раз воскликнул громовым голосом:

– Так да погибнут хищные волки! Так да погибнет первосвященник Ваала!..

Почти все гугеноты, принявшие участие в этом убийстве, скрылись, под предводительством Ефраима, в неприступных Севенских горах и там образовали партизанские шайки. Отныне гражданская война была объявлена. Убийство севенского первосвященника людьми Ефраима, избиение сен-серненских драгун людьми Кавалье – таков был первый кровавый вызов, брошенный камизарами королевской и духовной власти Людовика XIV. Великий король, который своими чудовищными преследованиями беспрерывно, со времени отмены Нантского эдикта, мучил несчастный народ, отвечает перед Богом и перед историей за потоки крови и жестокости, которым нет имени и которые наводили ужас на Европу в течение этой ужасной войны.

КНИГА ВТОРАЯ

ДВЕ КРАСАВИЦЫ