ГЛАВА IV

Две тартаны

— Вперед, мой верный Искар, смотри, море лазурно, и волна тихо лелеет широкую грудь твою, убеленную пеной! Вперед! Ты погружаешь в прозрачную влагу свои ноздри, которые расширяются и трепещут! И твоя длинная грива отряхает перлы, сверкающие, как капли росы. Вперед! Разгибай больше твои мощные ноги, со свистом рассекающие волны. Бодрей, мой верный Искар, бодрей, ибо, увы, времена изменились! Сколько раз под свежей зеленью Кордованских и Севильских гульбищ, ты настигал и обгонял блестящий боджи (boggies), увлекавшие прекрасных, черноволосых и смеющихся дев Гренады, с их пурпурными мантильями, развевавшимися по воздуху, с их богатыми монильо, застегнутыми самоцветными запонками. Сколько раз ты порывался от нетерпения, стоя возле маленького окна, тщательно закрытого занавеской, за которой вздыхала моя милая Зетта! Сколько раз ты ржал в то время, как наши уста искали встречи и пламенно соединялись, хотя и были разлучены ревнивой тканью! Но тогда я был богат, тогда военный флаг с широкими красными полосами и Королевским львом поднимался на грот-мачту при входе моем на борт моего боевого фрегата. Тогда инквизиция не оценила еще моей головы!.. Тогда не называли меня отверженным, и не раз жена испанского гранда нежно мне улыбалась, когда в прекрасный летний вечер я сопровождал чистый и звонкий ее голос на гуцле! — Ну же, бодрей, мой верный Искар; былое давно миновало! Но ты меня понял, ибо твои уши выпрямились, и твое ржание удвоилось. Бодрей... вот моя тартана! Вот моя возлюбленная, колыхающаяся на морской зыби как альциона, колеблемая в своем гнезде воздушной волной! Но не слышишь ли ты, подобно мне, смешанных и отдаленных криков, слабеющей молвы, которая замирает в моем слухе? Клянусь золотым кругом солнца! Это крики презренной толпы Санта-Марии, устрашенной моим именем и обрушившейся под развалинами цирка! По крайней мере, во второй раз я видел ее, видел эту девицу. — Как она хороша! И завтра навсегда будет погребена в монастыре Святой Магдалины! О, преступление! И я не могу похитить ее у Бога!

И улыбка его озарилась чем-то ужасным.

Едва Хитано окончил свои слова, как с тартаны спустился род плавучего и отлогого моста, прикрепленного длинными железными петлями к борту судна. Лошадь твердо уперлась передними ногами на край плота, и одним сильным скачком очутилась на палубе, которая весьма мало возвышалась над поверхностью моря.

Внутри это судно содержано было в редкой чистоте и опрятности, и на палубе его не видно было никого, кроме толстого дюжего францисканца в синей рясе, подпоясанной веревкой. Но преподобный, по-видимому, был в жестоком беспокойстве и тоске: вооруженный огромной подзорной трубой, он направлял ее беспрестанно на пространство, отделяющее Санта-Марию от острова Леона, испуская временами восклицания, стенания и призывы, которые могли бы растрогать самого Коррехидора.

Но едва он приметил Хитано, как лицо его приняло выражение истинно жалостное; светло-русые волосы, выбритые в кружок и венчавшие низкий лоб его, казалось, поднялись от гнева. Он бросал свирепые взгляды, и судорожное движение потрясало его губы и тройной подбородок. Употребив все возможные усилия, чтобы выговорить хоть одно слово, и не успев того, напоследок он схватил Хитано за руку и концом своей подзорной трубы, дрожавшей в его руке ужасным образом, указал на беловатую точку, видневшуюся при входе в залив.

— Ну, что там такое? — спросил отверженный.

— Это... это... бе... бе... береговая стража! — пробормотал монах с чрезвычайным трудом. И слышно было, как зубы его стучали. И он смотрел на него, сложа накрест руки на волновавшейся груди.

Хитано пожал плечами, сел на бортовую сеть, и обратясь к Санта-Марии, повторял: «Как она была хороша!»

Подзорная труба выпала из рук монаха. Он ударил себя по лбу, собрался кое-как с духом, вытер свое увлажненное потом лицо, и, переломив себя, как бы покушаясь на дерзкое предприятие, сказал начальнику тартаны, который все еще был погружен в свои страстные мечты:

— Отверженник... отступник... окаянный... супостат... сын Сатаны... правая рука Вельзевула!..

— Ну что, — сказал Хитано, которого это бурливое предисловие вывело из задумчивости.

— Что! Трижды проклятый! Я требую от тебя именем настоятеля монастыря Сан-Франциска, моего повелителя и твоего...

— Моего! Нет, монах.

— Моего повелителя и твоего, развернуть сейчас паруса и отплыть. Береговая стража приближается, и мы должны бы были находится в виду Тарифы, ежели б ад не внушил тебе безумную мысль ехать на травлю волов и оставить меня здесь одного, меня, который ничего не понимает в ваших проклятых маневрах. Ну, если бы тебя схватили, потому что голова твоя оценена!

— Я этого не боялся.

— Да не о тебе дело идет, Боже мой! Я говорю о себе. Если бы тебя поймали на берегу, что бы я стал здесь делать?

— Как же быть! Развлечения редки в нашем состоянии; мысль увидеть этот праздник мне польстила, и мой добрый ангел мне помог, честный отец!

— Не называй меня своим отцом, окаянный! А тот, кого ты называешь своим добрым ангелом, клянусь святым Жуаном, ходит на козлиных ногах.

— Как угодно, я не спорю. Что же касается вашего требования, я о нем столько же забочусь, как об этом... — И он начал бить хлыстом по своим промокшим сапогам. — Знайте же, что я дождусь не только этого сторожевого судна, но и другого, которое должно прийти с востока.

— Ты дождешься! Пресвятая Дева! ты дождешься! О, Сан-Франциско, молись за меня!

И помолчав с минуту, он закричал изо всей силы: «Люди наверх, наверх, мои братья! Именем настоятеля монастыря Сан-Франциска, я вам прик...».

— Перестань, монах! — сказал окаянный; и, закрыв одной рукой ему рот, другой он сжал так сильно руку францисканца, что несчастный понял все значение этого жеста и бросился на дек корабля с выражением того немого ужаса, каким объят человек, совершенно убежденный в невозможности избежать очевидной гибели.

Хитано улыбнулся от жалости и потом пристально посмотрел по направлению Кадикского рукава.

— Клянусь утесами Карниолии! ты также опоздал, дружок! — вскричал он, завидя другой люгер, показавшийся на горизонте и быстро приближающийся. — Вы подбираетесь, как два гончих пса, которые обходят в кустарнике лань, но гончие тяжелы и неповоротливы, а лань легка и хитра. Клянусь голубыми глазами! Охота уже начинается, вот и в рог трубят.

То был пушечный выстрел, с каким один из люгеров выметывал свой флаг. При этом неожиданном громе несчастный монах сделал судорожный прыжок, приподнял робко голову из-за перил, и, приметив два сторожевых судна, проворно опустил ее и поспешил в кубрик, поминутно крестясь.

Хитано безмолвно подошел к компасу, поставил его по направлению румба, вычислил изменение ветра, подумал немного, потом взял золотой свисток, подвешенный к его поясу, издал три резких звука, и одним скачком вспрыгнул на сетку.

По этому сигналу восемнадцать негров безмолвно вышли на палубу. Едва раздался второй свисток, как тартана укрепила райну, оснастила бушприт и фок-мачту, подняла стаксели, и уже окаянный держался за румпель. Два люгера подходили с двух сторон, и лишь только приблизились к тартане на пушечный выстрел, как эта последняя переменила галс, прошла неустрашимо между своими неприятелями, дав залп, и понеслась на полных парусах к мысу Toppe. Этот неимоверный маневр мог быть выполнен только судном, самым легким и быстроходным; и потому прежде, чем два люгера успели войти в румб, Хитано лавировал уже за мысом, скрывавшим его от глаз неискусных испанцев, которые, потеряв ветер, были еще заняты обрасопкою парусов. На этом месте жители Санта-Марии потеряли их из виду.

На ружейный выстрел от основания этого мыса возвышалась цепь огромных гранитных утесов, которые, выступая в море, образовали собою крутые берега узкого протока, извивавшегося между ними и подошвой горы, и имели весьма затруднительный вход, по причине опасного прибоя валов о подводные камни.

Хитано был так привычен к этим подводным камням, что без опасения пустился в проток, и, проплыв его с непостижимым искусством, приказал свернуть все паруса, и ослабить ванты, сложить мачты, которые не были постоянно утверждены в своих гнездах, но стояли в пазах так, что в несколько минут тартана, мало погружавшаяся в воду, стала плоской как плашкоут, и совершенно скрылась за утесами, ограждавшими канал со стороны моря.

Там свисток окаянного снова раздался, но в два разных приема, со странными изменениями звука.

Вдруг послышался шум весел, мерно рассекавших воду, и из-за обломка скалы показалась тартана, совершенно сходная с тартаной Хитано. На корме ее находился юноша приятной наружности и с гладким подбородком, столь удивившим цирюльника Флореса. Окаянный подал ему знак, который, казалось, он понял; ибо, пока был закрыт от ветра высотой мыса, то тянулся бечевой вдоль утесов; достигнув же другой оконечности пролива, ловко миновав множество подводных рифов, он вошел под ветер, распустил паруса, и выплыл из протока в то время, как два испанских люгера обходили только мыс. Едва они приметили эту новую тартану, как усилили паруса и устремились за нею, полагая, что преследуют по-прежнему самого Хитано.

— Вы лихие охотники, — говорил последний, сидя спокойно на корме. «Лань от вас увернулась, вы сбились с пути и, между тем как этот пыжик будет удальски крейсировать, чтобы утомить и завлечь вас подальше, лань сложит богатые ткани Венеции, сталь Англии и медь Германии, заключенные в ее недрах. Итак, вперед! Ату его! И при этой звезде, начинающей зажигаться, да будет и моя в эту ночь счастливой звездой, ибо солнце заходит».

Действительно, уже солнце клонилось к западу, и море и небеса, сливаясь на пламенном горизонте, составляли собою один обширный огненный круг. Поверхность волн сверкала под длинными золотыми отблесками, которые угасали в тенях, отбрасываемых огромными утесами берега. Долго видно было, как тартана с удивительной легкостью маневрировала, уклоняясь от люгеров. Она порой свертывала свои в половину красные паруса и становилась поперек валов. Тогда волна покрывала ее белой пеной, которая, ниспадая дождем, блистала разноцветными оттенками радуги, и, казалось, окружала ее венцом пурпурным и лазурным. И там, коварная, ожидала своих неприятелей, пускаясь по влечению струи.

Потом, когда они приближались к ней, встрепенувшись, она вступала под ветер, расширяла свои паруса, как большие пурпурные крылья, и оставляла далеко позади себя тяжелые испанские люгера, которые напрасно надеялись ее настигнуть.

То переменив галс, и покрывшись вдруг разноцветными флагами и флюгерами, она сама бежала на сторожевые суда. Те тотчас разделялись, чтобы поставить ее между двух огней, и деятельно готовились к битве. Но она, как непостоянная и прихотливая кокетка, возвращалась на прежний путь, держалась круче ветру, и погружалась в волны света, которыми пламенела атмосфера, приводя таким образом в отчаяние почтенную береговую стражу, не перестававшую делать бесполезные покушения. Наконец, она воспользовалась всем преимуществом своего хода и устройства, чтобы утомить два люгера и до наступления ночи завлечь их далеко от места, где Хитано намерен был произвести выгрузку.

Проклятая столь хорошо выполнила свои поручения, что мало-помалу три судна покрылись паром, углубились в густой туман, и когда солнце отбрасывало только бледный и красноватый свет и звезды начинали сверкать, то суда эти совсем пропали из виду.

В эту минуту Хитано, склонившись на передний борт своей тартаны, прислушивался внимательно к мерному шуму, глухо раздававшемуся, как бы от поступи многих лошадей.

— Наконец, вот и они! — вскричал он.

ГЛАВА V

Богохульство

Одна только узкая тропинка, пробившаяся в скале, пролегала с вершины горы Toppe, образуя множество изворотов. Наклон спуска был от нее не слишком крут, но надлежало употребить довольно много времени, чтобы достичь берега.

На конце этой тропинки показался человек верхом, которого едва можно было различить при бледном свете сумерек. Он остановился, по-видимому, посоветовался с минуту со своими спутниками, вероятно, скрытыми за находившимися вблизи алоями, потом бросил вверх зажженную цигарку, которая описала легкую огненную борозду.

Когда такой же сигнал поднялся с тартаны, этот человек стал продолжать свой путь верхом с двенадцатью испанцами, которые продвигались осторожно вперед посреди бесчисленных скатов этой трудной дороги. Одни из них имели на себе сомбреро, другие — головные сетки или простые пестрые платки, концы которых развевались по плечам. Но у всех были те загорелые лица, те черты, грубо обозначенные, наконец, тот недоверчивый вид, отличающий тамошних контрабандистов, промышляющих по берегам Андалузии. Каждая из их лошадей была обременена двумя широкими покрытыми смоляным холстом сундуками чрезвычайно легкими, но такими просторными, что всадник не мог поместиться иначе, как на крестце лошади, где он сидел подобно литаврщику позади своих литавр. Сверх того, копыта их коней были обернуты овчиной, так что невозможно было слышать их топота, когда они шли шагом.

Прибыв к берегу на два ружейных выстрела от тартаны, начальник этой небольшой шайки остановил свою лошадь и сказал, обратись к своим спутникам:

— Ракою моего патрона! — он снял шляпу, — При свете восходящей луны, дети мои, я не вижу на палубе судна никого, кроме проклятого в его токе с белым пером.

Один голос. Где же святой Отец?

Другой. Если Отец не покажется, то ни на один реал этих товаров не перепадет в мои сундуки. Боже сохрани! Но настоятель монастыря Сан-Жуана очень неблагоразумно поступает, употребляя подобного нехристя для перевозки своей контрабанды. И хотя там есть монах, чтобы святить ее и изглаживать следы когтей сатанинских, но мне кажется, что рано или поздно, мы пострадаем за сношения наши с супостатом. — Аминь!

Начальник. А ты думаешь, что я не страшусь, подобно тебе, гнева Матери Божией, прикасаясь к этим товарам, которые, клянусь Святым Иаковом, больше пахнут серой, нежели освященным терном!

Философ (бывший повар одного кортеса). Но подумайте, приятель, подумайте, что во всех домах по дороге у вас выменяют их на полновесные пистоли, не нюхая, пахнут ли они серой или чем другим.

Начальник. Молчи, безбожник!

Философ. Да и по правде сказать, кривляния преподобного не отнимут запаха, если они пропахли им, пусть он продаст их мне хоть с чертовщиной, лишь бы сходно, а впрочем, я ни за чем не погонюсь. По-моему мнению...

— Ave, Maria purissima! сжалься над богохульником, — сказали контрабандисты, крестясь и дрожа от страха. Многие ревностные католики искали даже свои ножи.

Хитано, не понимая причины этого замедления, повторил свой обычный сигнал, и снова сверкнула огненная борозда.

— Сколько потерянного времени! — сказал Философ, и пустился по воде, пока голос его мог быть услышан с тартаны. — Господин окаянный, господин проклятый, — закричал он с шутовским видом, — разве вы позабыли, что эти святоши не тронутся с места, пока преподобный своим присутствием не успокоит совести этих кротких агнцев? — и снова возвратился к главному отряду, проклинавшему его.

Хитано ударил себя по лбу и тихо свистнул. — «Послать монаха!» — сказал он негру, который показался при входе в люк. Черный исчез, и через минуту возвратился, делая отрицательный знак головой. — «Ну, так втащить его!» Тогда негр с удивительным проворством поднял райну, укрепил на ней блок с веревкой, сошел в кубрик, и три минуты спустя видно было, как преподобный торжественно поднялся из середины отверстия, ведущего в трюм, как парил некоторые время над тартаной, и как укротя свой дерзкий полет, спустился подле окаянного, который обязательно освободил его от петель и веревок, какими окружен был этот новый Икар.

Увидя вознесение францисканца, контрабандисты, ожидавшие на берегу, преклонили колена, почитая то за чудо, но Философ много смеялся над их простотой.

Новый Икар, став на ноги, измерил Хитано самым надменным и самым презрительным взглядом, каким только мог, подобно как мученик смотрит на своего палача.

Хитано. Извините меня, Отец, что я помог вам взойти, но эти почтенные контрабандисты с нетерпением ожидают исполнения вашей обязанности.

И он указал ему на группу, которая внимательно наблюдала за тем, что происходило на борту судна.

Монах. Сколько мне потребно христианской любви, чтобы проводить целые дни с супостатом, с изувером подобным тебе, и все это только для очищения того, что твое нечистое и сатанинское прикосновение осквернило, дабы христиане могли пользоваться товарами, не страшаясь небесного гнева!

Хитано. Что ж делать, Отец! Ваш настоятель мне платит хорошо, и употребляет меня для перевозки запрещенных изделий, которыми завален его монастырь. Употребляет меня, ибо ему известно, что никто лучше меня не знает всех закоулков и выходов этого берега, и что если я за то взялся, он не подвергается никакой ответственности, так как смертный приговор, тяготеющий надо мною... Но анафема, ваша правда, я анафема! Я проклят. Это известно. И как самые испанские контрабандисты столь набожны, что не купят того, до чего дотрагивался отлученный от церкви, то вас посылают благословлять эти богатые ткани, эти блестящие стальные вещи, успокаивать совесть покупателей и открывать путь к продаже тюков вашего достойного настоятеля.

Монах. Презренный!.. Нечестивец!.. Изверг!

Хитано. Впрочем вы довольно выгодно торгуете с этими добрыми людьми, продавая им немного дороговато ваши благословения и заклятия, которые, между прочим, не делают ни шелк прочнее, ни сталь гибче.

Монах. Сын Сатаны! Нечестивец окаянный!

Хитано. Но так как ваш милосердный государь останавливает действие всякой промышленности и запрещает ввоз всего, что не производится у вас на фабриках, то контрабанда сделалась необходимой; монахи торгуют с Гибралтаром, и испанец платит за вещь вдвое против того, за что он мог бы ее иметь у себя. Это я нахожу чрезвычайно забавным.

Монах. Гнусный отступник! Я...

Хитано. Довольно, монах, эти люди ждут тебя; ступай отправлять твое ремесло, время уходит и становится поздно.

— Проклятая собака! Мое ремесло!.. Мое ремесло!.. — ворчал францисканец, сходя на берег посредством сходни, сброшенной с тартаны, и по которой Хитано также съехал верхом на своей лошадке, которую подняли из трюма таким же образом как и монаха, за что тот последний сильно разгневался.

Между тем, как Хитано занимался выгрузкой своих товаров, честный Отец подошел к контрабандистам.

— Мир с вами, братия, — сказал он им.

Целуя полы его рясы, они отвечали: Аминь!

Монах. Вы видите, дети мои, сколь мне дорого ваше спасение, и...

Философ. То есть, нам оно дорого... Но дай Бог, чтобы этот капитал, положенный здесь молитвами, принес нам прибыль в будущей жизни!

— Молчи! Беззаконник! — вскричали они. Монах сделал ужимку презрения, и продолжал: «Только ваше спасение мне дорого!.. ибо я решился проводить целые дни с этим чадом Сатаны, дабы Бог не прогневался за ваши с ним сношения».

— И дабы сбывать ваши собственные тюки товаров, — подхватил неугомонный Философ.

— Благословляем вас, Отец, — закричали остальные контрабандисты громким голосом, чтобы заглушить это наглое возражение.

Монах. Дети мои! Ей, ей, я скорблю подобно вам, что этой тартаной начальствует отступник. Но этот отступник один из людей, то есть, один из окаянных, которому хорошо известен этот берег. Увы! Увы! Зачем не сыщется на это христианина!

— Послушайте, Отец мой, — сказал моряк, пострадавший от рассеянности Флореса, то есть человек, вытерпевший кровопускание, — послушайте, Отец мой, благое ли дело освободить землю от одного язычника?

— За это можно обрести царствие небесное, сын мой!

— Спасибо, Отец мой. — И он удалился.

В это время, цыган, сошедший со своей лошади, стоял погруженный в размышления, между тем как его негры заканчивали выгрузку. Верный Искар играл на берегу и купал в воде свою длинную гриву, как вдруг подскочил и заржал, что заставило его господина поспешно выйти из задумчивости.

В эту минуту нож моряка был занесен над грудью Хитано, который схватил убийцу за горло с таким проворством и с такой силой, что тот не успел даже вскрикнуть. Нож выпал у него из рук, глаза закатились, и пальцы закостенели; мало-помалу они выпрямились, руки вытянулись вдоль по телу, ноги ослабели, и он упал удавленный. Спутники его полагали, что там перевернули тюк.

— На колени, дети! — сказал францисканец контрабандистам. Все преклонили колена, кроме Философа, который смотрел на луну, насвистывая песню Tragala.

Тогда монах с кропильной кистью в руке, приблизился к тюкам и обошел вокруг них, говоря: — Изыди, Сатана, изыди! И да очисть сие знамение искупления эти товары от осквернения, напечатленного на них ересью. Изыди, Сатана, изыди!

И он струями разливал святую воду на ящики.

— Он их слишком мочит, он их перепортит, — сказал Философ.

— Молчать! — закричали все в один голос.

— Изыди, Сатана, — сказал опять францисканец. — Теперь, братия, вы можете прикоснуться к этим вещам.

Контрабандисты окружили его с торопливостью, и он вынул из-за пояса длинный лист бумаги.

— В этих шести тюках, дети мои, находятся шелковые венецианские ткани, образчики которых вы можете видеть при свете этого фонаря. Посмотрите, какие яркие цвета! Как плотна и мягка эта материя! Мы полагаем за локоть этой ткани четыре дублона, дети мои.

— О! Мой Отец!

— Но она освящена и благословлена, дети!

— Вот как! Это клеймо нам стоит дороже, нежели клеймо Кадикской таможни, — вскричал проклятый Философ.

— Замолчи, негодный! — сказал монах.

— Но, честный отец, четыре дублона!..

— Крайняя цена, любезный сын. Столько она стоит самому настоятелю.

И спор конечно бы завязался, если бы с нагорной тропинки не сбежал человек в величайшем смятении — это был рыбак Пабло.

— Ради Матери Божьей, спасайтесь, — закричал он, — спасайтесь! Кожаные камзолы гонятся вслед за мной; нам изменил моряк Пунто. Он открыл место выгрузки Алькаду Вехеру; он обещал убить Хитано; он обещал еще увеличить тревогу, которую произведет между вами смерть его, отвязав причальные канаты тартаны, чтобы дать время таможенным сыщикам вооружиться и пресечь вам всю возможность к отступлению.

— Смерть! Смерть моряку Пунто! — и ножи засверкали.

— Это еще не все, — прибавил он, — преступления и безбожие проклятого падут на вас. Святейший епископ приказал вас окружить и убивать, как волков Сиерры, за ваши сношения с отверженцем.

— Святой пастырь обращает своих агнцев в волков? Какое чудо? — прибавил Философ.

— И так, спасайтесь!.. спасайтесь!.. вам не будет никакой пощады.

— Смерть изменнику Пунто! Смерть! — И все ножи искали его.

— Дело уже кончено, — сказал Хитано, оттолкнув труп ногой. — Укладывайте же проворнее ваши товары, ибо погода поднимается, небо покрывается тучами; и если теперь сверху заблестят карабины кожаных камзолов, то вам придется лезть или в огонь или в воду, друзья мои!

Потом он свистнул протяжно, и все негры, вступив на тартану, сняли сходню и потянулись бечевой вдоль утесов, составлявших собой противный берег протока. Проклятый остался на берегу, верхом на своем верном Искаре.

— Я всегда говорил настоятелю, — кричал францисканец, — предупредите Святейшего епископа о том, что окаянный находится у вас на службе, и гонения вследствие того начнутся другими путями. Нет... он хотел от него это скрыть, и вот что выходит!

И обратясь к Хитано с беспокойством:

— Но за чем же ты велел отплыть твоему судну? Разве мы вплавь до него доберемся?

— К чему теперь это судно, честный отец? Я не могу пройти как волна, посреди этих подводных скал.

— Но, по крайней мере, мы на нем были бы в безопасности, в случае, если сыщики сошли бы по этой дороге, чтобы захватить нас. И клянусь господом, они не могли бы приблизиться к тартане через эти буруны и скалы. Прикажи же опустить сходню на берег.

Хитано, улыбаясь, сделал отрицательную ужимку, которая ужаснула монаха.

Контрабандисты не принимали участия в этой размолвке; они торопились изо всех сил упаковывать товары, надеясь получить их гораздо дешевле по причине этого происшествия. Философ особенно нагружал, нагружал свою лошадь так, что несчастное животное сгибалось уже под тяжестью ноши. Однако Философ все еще громоздил один тюк на другой, говоря тихо:

— Лишь бы мне попасть только на Вахерскую дорогу, а там проси у Бога крыльев Серафима, чтоб догнать меня, монах.