Так вот, как я себя назову, если соберу свой чемодан и уеду - и от матери, как вы верно сказали, и от мачехи. И мать, заметьте, наедине с мачехой оставлю. Наедине. Потому что хоть тут и на миллионы привыкли считать, но миллионы-то из миллионов людей складываются. И здесь я тоже нужен, со всем, что есть у меня с карандашом ли, с лопатой. И не будем считать, чьей крови больше пролилось я уж говорил про это с одним - только захлебнемся. Дело ведь не в том, что вам этот лишний солдат больше нужен, а тут и без моей лопаты обойдутся, а в том, что я - понимаете, я! - знаю, что я русский, что я связан с этой землей всей своей кровью, могилами, что я не могу без нее дышать. И ей нужен каждый любящий ее человек, ее несчастной, залитой кровью Церкви, ее культуре, которая прорастает сквозь асфальт. Как же я могу уехать сражаться за всего лишь экзотическое для меня государство? Повинуясь какому чувству? Голосу крови? Да не про то говорит мне этот голос. Мы с вами договорились не сомневаться в искренности друг друга, как же вы можете меня упрекать в равнодушии к тем, кого бьют и мучают - откуда вам знать - мучает меня это или нет?
      - Не знаю я, - сказал Володя и безнадежно глянул на Льва Ильича. - Ну будем считать, что я сорвался и на одного солдата приведу меньше. Живите в своей России, я ж ничего против не имею - тоже, небось по-русски думаю, а иврит, вон, только изучаю. Но изучаю! Действительно, мудрено заставить человека считать себя евреем, если он им себя считать не хочет, а в корысти я вас, верно, не могу подозревать. Но неужели вас, думающего человека, никогда не пронзала гордость за свой - еврейский народ, неужели не почувствовали вы его величия - во всех этих унижениях и скитаниях; может быть, вы себя и евреем не чувствуете только потому, что не знаете, что такое еврей, что для вас он всего лишь жалкий, убогий и презираемый всеми - это в лучшем случае, какой-то пария? Да почему, с какой стати, думаете вы, зачем я буду пария, когда я русский и у меня есть Достоевский и Иисус Христос? И если у вас, к счастью, не появляется злоба к самому имени "еврей", то уж внутреннее презрение или неловкость, что вас к ним могут причислить - несомненно...
      "Какой парень, - с восхищением подумал Лев Ильич, - как он меня раскусил!.."
      - ...Но ведь и среди русских не один только Достоевский, а Христос был, кстати, как известно, другой национальности? А сколько в России мерзавцев, палачей или просто жалких и ничтожных людишек - не по ним же вы судите о России? Почему-то по гениям, а не по тем же, кто выкалывал младенцам глаза в Кишиневе? Почему же еврей воспринимается только жалким ничтожеством или ростовщиком, а что если вы просто проглядели еврейскую гениальность, не знаете Ветхого Завета, иврита, на котором ведь не случайно он написан, царственного духа Израиля, его трагической истории? Я не хочу никого унижать, но согласитесь - не сравнить же с Россией? И вот, если б вы начали с азов, подошли бы к вопросу, как сейчас говорят, корректно, как элементарно добросовестный человек, желающий прикоснуться к другой культуре, начали с языка, на котором говорили пророки, проникли бы в историю этого - с любой точки зрения говорю - поразительного народа... Да обратитесь к истории: татары, пройдя по Руси огнем, затопив ее кровью, ушли - и двести лет держали эту огромную страну в рабстве и повиновении, а какой-нибудь Бар-Гиора, горсть иудеев сражалась и не сдалась великому Риму! Россия везла в Орду дань, а римлянам пришлось провести плуг по Иерусалиму, истребить народ и тогда только они вздохнули спокойно. И все равно, после этого моря крови, чуть больше полвека спустя, поднялся Бар-Кохба. Вот что значит "народ жестоковыйный", который нельзя приручить или проучить.
      - Я думаю, что это всего лишь полемический прием, разговор о татарах и о том, что было в России в те столетия, куда сложней, - вставил Лев Ильич.
      - Пусть сложней. Но я намеренно просто все это говорю. Да и не я - давно все известно. Это та простота, которою должны кормиться чувство достоинства и гордость еврея, которая должна пробудить его интерес к его культуре. А то, что вы тут сказали про могилы и про асфальт, это все, простите, слова. Что ж мы будем говорить о могилах, когда живые кричат? Да и про асфальт, сквозь который культура прорастает... Не кажется ли вам, что не еврейское это дело заниматься русской культурой? Не хватит ли и для России, кстати, еврейского участия, хотя бы в революции, а то как бы и этот счет нам не предъявили, да уж предъявляют, правда пока что всего лишь на жалком антисемитском уровне, а ведь мог бы пойти и всерьез разговор. Едва ли стоит, конечно, преувеличивать еврейское участие в русской революции, но и преуменьшать нельзя - от идеолога Троцкого, расстрелявшего тысячи людей, до исполнителя Юровского, убившего царя. Я знаю, как пошла эта молодежь из местечек в революцию, сколько здесь было чистоты и идеального служения - России, человечеству, но и тогда были умные люди, которые предупреждали, что нельзя этого делать: зачем давать антисемитизму и такой козырь? И ведь в любом случае - сначала при успехе революции, потом, когда приходит пора расплачиваться за Архипелаг. Да, наверное, еврейский энтузиазм и энергия, самоотверженность и дарования ускорили революцию - но стоило ли это ускорение крови, пролитой вокруг - и русской, и еврейской? Кому это принесло пользу - России, может быть, евреям? А культура, неужто вы всерьез думаете, что способны хоть что-то сделать в такой великой культуре, как русская, пред которой сами же преклоняетесь. Чем? Своими душевными переливами, комплексом неполноценности, своим перед ней подобострастием или своей изменой, своим рабством, проще говоря? Ну чего добились евреи - я имею в виду русских евреев - крещеные или нет, хлынувшие в двадцатом веке в русскую литературу? Не развенчали ли они всего лишь, как остроумно заметил один замечательный еврейский писатель, миф или вернее сказать предрассудок о поголовной талантливости евреев?..
      Отброшенная дверь ударилась о стену. Лев Ильич вскочил, громыхнув стулом. Володя тоже отпрянул на своем диванчике в недоумении, тут же, впрочем, и разъяснившемся. В дверях стоял приятель Льва Ильича. Лицо его в темноте было не различить, но сомнения не могло быть, он был совершенно и смертельно пьян.
      Володя даже всплеснул руками.
      - Соломон Менделевич! как вы могли...
      Старик твердо шагнул в комнату. Костюм его был в явном беспорядке: из-под распахнутого длиннополого пальто выглядывал криво застегнутый не то жилет, не то сюртук, белела выпущенная поверх штанов рубаха. Он поднял палец, прицеливаясь в Льва Ильича.
      - Мешумед! - крикнул он и подвинулся еще ближе к Льву Ильичу. - Скажи нам, сын дщери Сиона, как ты мог восстать против своей старой матери и пойти служить к ее врагам? Разве у нее было мало притеснителей и без того, разве ее мало мучили и пытали, что и ты решил увеличить число ее врагов и поднял против нее, вместе с ними, свой окровавленный нож, чтоб нанести еще один удар, еще одну рану на ее покрытое язвами и рубцами тело! Ты, может быть, забыл, что твой удар будет еще больнее, твоя рана еще глубже? Как ты мог навсегда бросить Ковчег Завета, который мы - евреи носили через пустыни и смерть? Как ты мог позволить себе такой стыд, надругаться над могилами своих предков, своего деда, который подарил мне талес в своей домашней синагоге на Божедомке, своей матери, которую я - Соломон Шамес нянчил на своих старых руках?..
      - Соломон Менделевич! - перебил его Володя. - Как вы-то могли? Он - мой гость, вы взяли у него деньги, чтоб нас угостить, и мало того, что напились, еще его ж и поносите!..
      - Деньги! - в бешенстве крикнул старик и, швырнув полами пальто, выхватил из глубокого кармана порожнюю бутылку. - Пусть забирает свою поганую бутылку! - Он взмахнул ею, не удержался и повалился на диванчик. Но тут же вскочил и, размахивая бутылкой, закричал.
      - Подивитесь сему небеса, и содрогнитесь и ужаснитесь, говорит Господь! Меня, источника воды живой, оставили и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды! Разве Израиль раб? Что причинил ты себе тем, что оставил Господа Бога в то время, когда Он тебе путеводил? Не уйдешь, нет, накажет тебя твое нечестие и отступничество твое обличит тебя! Ты говоришь "я не согрешил"? Зачем же ты меняешь путь твой - что не можешь ответить? Запомни, что говорил Господь, что будешь ты так же посрамлен Египтом, как и Ассирией...
      Лев Ильич мельком взглянул на Володю и ему показалось, что тот усмехнулся.
      - ...Ты как женщина, - кричал старик, - сестры Огола и Оголава, Самария и Иерусалим пристрастился к любовникам из Египта и Ассура - начальникам и градоправителям, пышно одетым и ездившим на конях - они нарушали субботу, расточали себя со всеми подряд - со всеми, кто хотел излить на них свою похоть! Они взяли их наготу, развратили их своей ослиной плотью и похотью жеребячьей. Но не забудь, говорит Господь, что Он обратит на тебя свою ревность - обрежет у тебя нос и уши, возьмет сыновей и дочерей, все у тебя заберет и положит конец твоему распутству. Вот когда ты опомнишься и отвратишь от них твои глаза и твою насытившуюся похоть. Но поздно будет - поздно! Господь предаст тебя в руки тех, кого ты уже возненавидишь. И поступит с тобой жестоко, оставит тебе только распутство твое и срамную наготу твою и твое блудодейство!.. Так говорит Господь и Бог наш! - прокричал старик и снова повалился на диванчик.
      Володя ловко приподнял его, встряхнул и повел к двери, а старик сопротивлялся, попытался вырваться и крикнул из коридора уже что-то по-еврейски.
      "Нахлебался? - сказал себе Лев Ильич. - Можешь уходить. Куда только?" - и он с тоской посмотрел в черное окно.
      Вернулся Володя.
      - Я его уложил - у меня тут кладовка есть, он там уж не в первый раз ночует. Хорошо, соседи смирные, да их и нет почти никогда.
      - А чего ж он не уезжает? - спросил Лев Ильич. - Или тоже вербовкой занят? Он - вам, а уж вы - идеологически обрабатываете?
      - Зря вы рассердились, - глянул на него с сожалением Володя. - Хотя понятно, не хотел бы я быть на вашем месте.
      - Да мы привыкли, - ответил его словами Лев Ильич, - чего церемониться.
      - Он отсюда не уедет... - Володя не обратил вниманья на его реплику. Только не так, как вы. Не потому. И могилы у него тут есть, и старые, и новые. Я как-то спросил его, когда мы с ним только встретились, так он, вроде, как на вас кинулся: "Вы признаете родину там, где хорошо живется! Как ты далеко заблудился от Истины, Израиль!.." И пошел. А с ним ничего не сделаешь - видели его? Такого только убить можно.
      - Пойду-ка я, - сказал Лев Ильич, - многовато для меня. Да и поздно. Не знаю, правда, куда идти... - растерянно подумал он опять, но неожиданно для себя вслух.
      - А вы оставайтесь. Я больше к вам привязываться не буду. С вас, действительно, хватит. Сейчас я притащу раскладушку, чайку попьем, у меня и сыр какой-то есть...
      Они лежали в темноте друг против друга. Володя попробовал было покрутить приемник, но враждебные голоса с трудом пробивались сквозь оглушительный победный треск нового мира.
      - Надоели и они, - сказал он, щелкнув приемником, - благодетели!
      Лев Ильич разомлел от горячего чая, ему хорошо было. Вот, так и привыкну, усмешливо подумал он о себе, что ни ночь - на разных кроватях, милое дело! Один раз чайком да раскладушкой, другой - водкой с блинами, третий - дамочкой какой-нибудь побалуют - так и протянем, много ль осталось?..
      - Не спите?.. - спросил в темноте Володя. - А в чем-то и вы правы. Какой уж я еврей, если разобраться и оставить надежду вас уговаривать? Думаете, мне легко отсюда уезжать - от этой гнилой весны, этого грязного двора, где мальчишкой гонял в футбол - от языка, на котором только и могу думать, да ведь и могилы - они у нас у всех. Да у меня не только еврейские, и русских наберется... А летом, в жару, когда выползешь из речки на траву, в осоку, глянешь в небо сквозь иву какую-нибудь... А что делать, куда мне деваться - я ничего не могу уже изменить...
      "Какой парень!.." - все думал Лев Ильич. Чем-то он похож на тех, кто сто лет назад двинулись не в нигилисты и бездельники, а в деревню потащили свою копеечную правду: Белинского да Спенсера какого-нибудь, а их там в холодную... Спенсер! Придумать же такое для русского мужика, когда уже был Гоголь, не говоря про Серафима Саровского... Но они свое все талдычили, как свечки горели, столько лет понадобилось - да каких! - чтоб они стали в чувство приходить, про речку, про иву вспомнили... А как у него, у этого вон, такое же похмелье там наступит? да не у него - у его внуков! Или другие будут внуки, про деда и не вспомнят?..
      - Знаете, в чем ваша ошибка? - сказал Лев Ильич. - Вы прошлый раз не дали мне договорить, а я пытался, да и сейчас не знаю еще, смогу ли объяснить то, что чувствую, но чувствую верно, то есть, убежден в своей правоте. Все эти попытки национального решения этой проклятой проблемы - не решение. То есть, сегодня оно, может, и справедливо - нация должна пройти через соблазн такого вот своего государства, самоутверждения, как у всех, наконец, чтоб было. Две тысячи лет об этом мечталось, что ни происходило, не смогло ту мечту заглушить, и в этом, конечно, свидетельство необъяснимой силы и внутренней крепости народа. А потому это движение - кстати, оно во многом русское, русские евреи и внесли в него свою страсть, горение, оголтелость, перед которыми все пасуют. Да вы это лучше меня знаете. Чудо свершилось!.. И самое государство, невероятность нашей сегодняшней эмиграции... Но это только на время, оттяжка, это не решение никаких великих проблем...
      Лев Ильич помолчал, прислушиваясь к тишине в квартире, во дворе, во всем мире. Володя не отвечал, но и не спал, слушал.
      - Вы, когда говорили о своей гордости еврейством, которую нужно воспитывать - это все верно, но не о том вы говорили. Ну подумаешь, Бар-Кохба или Эйнштейн, Спиноза, кто там еще? Да у каждого народа есть свои гении, что вы докажете и кому, если будете подсчитывать и раскладывать на количество голов, переводить гениальность в проценты и гордиться тем, что у вас этот процент такой высокий. То есть, национальное чувство все это возбуждает, приниженность и жалость способно уничтожить, а это для вас сегодня самое важное. То есть, конкретно сегодня, из соображений тактических, даже и не стратегических вовсе. Но есть нечто куда более серьезное, что могло б открыться в таком вашем безумном Соломоне Менделевиче, если б не был он таким вот... Да нет, пусть он такой, он таким и должен быть. Вот в нем и разгадка. Это подороже Эйнштейна и Бар-Кохбы. И знаете почему? - перевел дух Лев Ильич и опять увидел в темноте ту же картину: в розовом мареве толпу оборванных пастухов, бредущих в клубах пыли вслед за своим стадом, и седобородого старца впереди... Господь избрал евреев, сделав Своим народом, совсем не потому, что они мужественнее, умнее, талантливее других. Народ стал носителем мировой религии, потому ему открытой, что Господь знал за ним совсем другую, какую-то уникальную способность сохранить свой внутренний стержень вопреки любой очевидности, любым испытаниям. Лучшее из того, что было в мире за тысячелетия до Христа - Вавилон, Египет, Греция - все через них прокатилось, все они впитали, ничего не изменив в себе, - поглядите на вашего Соломона! Вот в чем печать избранничества - в том, что всем своим мучительным и невероятным испытанием они, не зная и не понимая этого, потому что иначе ведь все было б совсем по-другому! - они готовили, как христиане говорят, чистую обитель для воплощения Бога Живаго в человеке, пришедшего не к евреям, хотя Он и родился евреем, - а ко всем людям. И уж, конечно, призвание, то, что Господь их отметил, было великим, но мучительным даром. Это вот прежде всего. Попробуйте представить, что значит пронести через тысячелетия неискаженным Слово Божие? Вся их история, если вы в нее всерьез вдумаетесь - не Бар-Кохба, Бог с ним, у каждого народа есть свой Бар-Кохба - Жанна д'Арк, Салават Юлаев или какой-нибудь Броз Тито. Я нарочно снижаю, чтоб вы поняли, что идея национальная, как бы она ни была значительна, ничего не стоит рядом с таким избранничеством. Потому так мучительна их история, что это народ пророков и тех, кто их побивает камнями - и это ведь одновременно! Вы вслушались в то, что кричал здесь этот старик, чьи проклятья он повторил, адресуя их мне? Все те же проклятья, которые сколько уж тысяч лет, выкрикивались против тех, кто променял Единого Бога на корысть и сладкую жизнь, как бы она ни называлась женщиной ли, Отечеством - вот где измена Богу. Разве против гоев клокотал гнев пророков, разве к антисемитам они обращались - неужто те достойны такого гнева? Они к Израилю обращались, к евреям, не способным услышать и понять своего Бога. Бог заключил с ними Завет, договор, зная эту их духовную напряженность и способность остаться верными союзу, донести его через века и тысячелетия, благословил в них всех. Вот что важно знать и помнить - все племена. Вот где, может быть, самое поразительное пророчество, дошедшее до нас. Не замкнутость в своем национальном эгоизме, не гордость своей особостью, а мучительную роль, уж не знаю как сказать, передатчика, что ль, этой благодати всем. Понимаете, всем! А уж какая была вера - история Авраама, готового принести сына в жертву, одна стоит всего. Вот на чем бы строили свое самосознание!.. И верно, сколько невероятных характеров - не рабских, не приниженных - с Богом боролся Иаков, к Богу приступал, вызывая Его на единоборство, Иов, падая при этом перед Богом же в прахе и пепле. Как же случилось, что этот народ не узнал Бога, к нему пришедшего, почему он ждал Его только на сверкающей колеснице, с карающим мечом против всех, кроме него, хотя и помнил, хранил заповеди о любви к ближнему - это ведь не Христос, а еще Моисей заповедал? Вот в чем трагедия, космическая, мне непостижимая, вот про что гремели пророки, когда клокотал в них гнев против духовного ли, душевного ли, телесного прелюбодеяния изменивших Богу. Вот где страшная тайна - в чем она? Ладно, пусть его, вашего старика, - в том и уникальность его, если хотите, что он так сохранился, такие и были две тысячи лет назад, им и предсказано было, что не поймут они своей Книги - ну точно как этот ваш Соломон Менделевич! Они ведь две тысячи лет назад и Христа распяли, не услышав своих же пророков, их о Нем предупреждавших! В чем тут дело, почему? С одной стороны, хранить тысячи лет Слово Божие, а с другой - ухитриться его не понять, не услышать, когда так все ясно!.. Ну ладно уж ваш старик - он реликт какой-то, но современные люди, такие как вы, не закостеневшие, с широтой и непредвзятостью взгляда, почему вы не можете открытыми глазами прочесть свою великую, на еврейском языке написанную Книгу, не видите там так ясно начертанный путь, проложенный как тропа под звездами?! А там уж поедете ли вы на Ближний Восток или останетесь тут на вашем дворе, коль на этом уровне думать - велика ли разница? Ну считаете себя евреем - поезжайте. Но с чем поедете - вот что важно. Чтоб вооружиться против всего мира, доказать свое превосходство, есть пампушки с черной икрой, которую Россия повезет вам за доллары? В этом видится вам миссия избранного народа?
      - А в чем тогда? - спросил Володя. - Умирать под ножом или в печи?
      - Нет такой альтернативы, - ответил Лев Ильич. - Обетования Господни непреложны. А умирать нам всем все равно придется.
      - Опять всем! то есть вам, - а вы не про себя, про других думайте, которые есть хотят и чтоб их за бороду в грязь не пихали.
      - Да, уж тут не договориться, - Лев Ильич почувствовал полную свою несостоятельность, невозможно тут было никому ничего объяснить. - Опять про бороду да про поесть. Я вам лучше одну библейскую историю расскажу, может, не знаете, а когда-то задумаетесь, хоть и окажетесь в Иерусалиме, чем бы надо гордиться - не талантами и Бар-Кохбой. Меня она еще давно потрясла, когда о Боге и не думал. Это из Книги Царств, про Давида. Гений был, между прочим, гениальный поэт-псалмопевец, непобедимый воин, первый великий еврейский царь, которому пророк - его современник - прямо в лицо повторил услышанные им слова Бога о том, что он - Давид и его царство - устоит навеки. И вот, представьте, такое было человеку сказано, а он ведь был человек, хоть и гениальный... Гулял он как-то по кровле своего дворца, прохлаждался ли, загорал - уж не знаю. И увидел неподалеку купающуюся в собственном дворе красавицу. И воспылал к ней старстью. И привели Вирсавию к нему, и она спала с ним, а ее мужа - царского гвардейца хетта Урию, Давид отправил в сражение, да в такое, чтоб он живым не вернулся. Он и не вернулся. Обычное царское дело, да еще у такого царя, которому навеки обещан престол. Но этот пророк - Нафан - явился к Давиду и предложил ему притчу о том, как у одного богача было большое стадо, а у бедняка одна овца, и приказал богач, когда к нему пришел гость-странник, зарезать эту единственную овцу бедняка, чтоб угостить гостя. "Смерти достоин такой человек!" - разгневался Давид. "Ты этот человек! - сказал Нафан. - Так говорит Ягве, Бог Израиля. Он сделал тебя царем и судьей над Израилем, а ты пренебрег Его словами и сделал злое пред очами Его..." Вот где нравственное величие, равенство всех перед Богом, невозможность преступить Завет.
      - Красиво, ничего не скажешь, - подал голос Володя. - Только зачем вы на такую историю, ну как бы это помягче сказать?.. Ну пусть - красивую, зачем ей вешать непосильную нагрузку? Вы мне предлагали читать это современными глазами - ну я и читаю : для чего эта милая дама так уж обнажилась перед чужими очами, что, не знала разве, кто проживает с ней по соседству, что с крыши царской избушки открывается обзор? ну хоть купальником бы прикрылась, если у нее, конечно, иных соображений не было? Да и гений наш, поэт - что тут хитрого, психологически так это все ясно и мораль очевидна. Зачем уж сегодня мифы создавать, разве такой миф защитит нас от мира, давно распрощавшегося с теми мифами? По мне, Бар-Кохба надежнее...
      - Да не психологизм! - разволновался Лев Ильич и приподнялся на заскрипевшей раскладушке. - Я про то и толкую вам, чтобы вы свою Книгу читать научились, коль уж язык для чего-то взялись изучать! Какой психологизм, когда на тысячах страниц Писания, где рассказывается о самом невероятном из того, что только может произойти с человеком - да нет сюжета, которого бы там не было! - вы не найдете и строки психологического объяснения поступка или состояния. Какой психологизм или морализм, когда Господь объясняет человеку смысл человеческого существования, или он вам притчи рассказывает, чтоб мораль, что ли, вывести?.. Вы хоть читали Евангелие когда-нибудь?
      - Читал. Да не до того мне, я тоже сколько уже вам толкую, чем я занимаюсь и об чем у меня душа болит. Хорошо, не психологизм - мистика, только зачем, вдохновившись этим, в церковь-то идти?
      - Да не нужно в церковь, никто вас туда не тащит! Вы хоть в синагогу загляните, как Соломон Менделевич, если уж национальным духом хотите дышать. Да и не хочу я с вами ссориться. Я так даже счастлив, что вас увидел. Есть и среди таких оголтелых евреев, значит, люди, а не наша интеллигентская слизь, которая все на свете давно распродала: и еврейство, и бережок с осокой, а уж про церковь несчастную и говорить нечего... А может, вы там, в святых местах и Голос услышите. Кто ж знает тот Промысел?
      - Я тоже рад, - сказал Володя. - Я ведь тоже таких, как вы, не видел, никогда больше, наверное, и не встретимся. Никогда... Только знаете, в чем для вас опасность? Один еврейский писатель в начале еще века в России повторил формулу, она где-то в Европе родилась: "Дед ассимилятор, отец крещеный, сын антисемит". Вот опасность в чем.
      - У меня нет сына, - сказал Лев Ильич и закрыл глаза. - У меня дочь.
      - Ну а дочь замуж за антисемита как раз и выскочит.
      - Нет, - сказал Лев Ильич, - она моя, меня любит. Ничего у него не получится...
      И засыпая, уже во сне, испугался, даже содрогнулся от липкого, взявшего за горло страха.
      7
      "Упорство" и "непрерывность", - вспомнил Лев Ильич, подходя к дому, кажется в том и была идея одного из героев Достоевского. Правда, тот хотел через это всего лишь стать Ротшильдом, а ему - Льву Ильичу нужно вернуть любовь, которую сам же и порастратил. Одно дело собирать камни, а другое разбрасывать... Вот и пришла его пора собирать. А как там дальше, что еще: время обнимать и время уклоняться от объятий, время искать и время терять, время разрушать и время строить... Значит, теперь - искать и строить, а с объятиями как - обнимать или уклоняться? Да с ним ладно, с ним-то все нормально, а вот здесь, в доме - у Любы, у Нади... А что тебе - с собой разобрался? Может, у них плохо оттого, что у тебя не все ладно, а может, у них хорошо все и без тебя? А вот как у тебя, нормально, говоришь?
      Лев Ильич поежился. Он поднимался уже по лестнице, неохота было в лифт забираться: может, оттянуть думал или, попросту говоря, сробел вдруг Лев Ильич? Одно дело иметь "идею", прикидывать ее применение к случаю конкретному или общему, спорить и отстаивать ее право на жизнь и жизненность ее права, но все это вдали от самой точки ее приложения, а другое - встретиться лицом к лицу с этой самой "точкой". А если к тому же опыт есть? Небольшой, правда, всего лишь вторая неделя идет, а сколько уж раз его приложили за эту неделю?.. Ну а как же тогда насчет "упорства" и "непрерывности"? Может, лучше ту же "идею", да на другое кинуть, на то, на что она и была придумана - попробуем-ка стать Ротшильдом? Милое дело, между прочим: денег полный карман, можешь заниматься благотворительностью, можешь все это Любе и отдать... Купить, стало быть, любовь за деньги. Но тогда ты, во-первых, уже не будешь Ротшильдом какой же ты Ротшильд, когда все деньги отдал, Ротшильдом станет она - Люба, причем безо всякой на то "идеи": позвонят, откроет дверь, а там перевод - да нет, какой перевод - посылка, ящик денег! От Ротшильда, который в связи с пересылкой денег перестал быть Ротшильдом, а стал просто Львом Ильичем...
      - Лева, - сказал Лев Ильич вслух, - выйди из машины.
      Он уже поднял руку к звонку, но вдруг передумал, полез за ключом.
      "А что это со мной - маразм такой, что ли, о чем я?" Деньги, кстати, у него кончились, сегодня он перехватил до зарплаты десятку у Тани, видел ее мельком, да еще у него была встреча в редакции - не из лучших.
      "Отписался?" - спросил замредактора, заглянув в его комнату. "Нет", сказал Лев Ильич. Он пришел сегодня с утра - деваться ему было некуда, и так проспал, не видел, когда Володя ушел - к шести часам ему надо было в его булочную. Лев Ильич оделся, убрал раскладушку, сполоснул лицо и настукал на чистом листе, вставленном в машинку: "До встречи там - в горнем Иерусалиме!" Прошел тихонько мимо кладовки, где кряхтел и бормотал что-то, явно по-еврейски, старик - вот кого он не хотел бы встретить: ни сейчас, ни там - в горнем Иерусалиме. "Там тоже, значит, кого-то хочешь встретить, а кого-то нет?.." Теперь ему неловко стало за свою записку: парню тяжело, уезжает неведомо куда, неизвестно зачем... "А кто его тянет?" - вдруг обозлился Лев Ильич. Вот и будем всех жалеть - и тех, кто бежит отсюда, себя спасает, и тех, кто кого-то там собирается защищать, и тех, наконец, кто нам оттуда наобещал помогать! Всех их жалко, потому как - ни себя от себя не спасешь, ни тамошним аборигенам не поможешь, дай им Бог под конец хоть жизни разобраться, что там и почем; а уж касаемо помощи оттуда нам, коль отсюда забоялись! - ну не смешно ли? Хотя оттуда, разумеется, не так страшно, можно и помочь, совершить свой подвиг, но ведь недосуг - хлопот сколько! Надо русскую культуру создавать - за тем и ехали! - доказывать явные преимущества третьей эмиграции перед второй и первой, да еще была классическая - из девятнадцатого века! Да и как-то требуется там размещать тех, кто олицетворяет "духовный исход" из России... Духовный-то он, конечно, духовный, но ведь пить-есть надо, да и жить где-то и какой-то повыше уровень должен быть по сравнению с Россией, иначе "духовность" оттуда и не двинется, не потечет... "А как же она, извиняюсь, потечет - снизу вверх, что ли?.." - усмехнулся он. Да ведь и тут, в этой совдепии, уровень той духовности - да не духовный ее уровень, жизненный! - не так уж был, словно бы, низок... "Чего им еще надо было? - недоумевает наш обыватель, прокручивая в уме причины отъезда иных из деятелей нашей культуры, - и квартира, и дача, и машина..." И верно - чего?.. Разве там мало хлопот, а какие еще специфические, тамошние, нам, по нашей дикости, неведомые - куда уж оставшимся помогать! "Вы нам своим существованием помогаете - за это спасибо!.." Так что ж их всех жалеть - и за глупость, и за трусость, и за эгоизм? То есть, так заповедано всех жалеть, да куды мне, жалелки не хватит. Может, Володя этот прав, хоть он и про другое, нас-то кто пожалеет - не американцы с англичанами, не ООН - и уж не эмиграция, прости Господи, третья! Разве что штаны-джинсы подошлют, вон и Валерий ему - Льву Ильичу - обещал прислать. Наденем-ка на сто миллионов русских мужиков джинсы - вот и решение всех проблем: и демократия сразу будет, и колхозы отменят, и лагеря ликвидируют. Ну какие колхозы, когда все мужики в джинсах, а ежели еще на наших баб те джинсы натянуть! И лагеря сами ликвидируются, и зэки и вохра - все в джинсах! А уж демократия несомненно установится - если все в них вырядятся, советская власть сразу развалится...
      "Чего это я сегодня веселюсь?" - подумал Лев Ильич. Да плакать надоело: "на погосте живучи - всех не оплачешь" - так вот в "Архипелаге" сказано.
      Тут-то вот замредактор и сунулся в дверь с этим своим: "Отписался?" "А чего ты так торопишься?" - спросил Лев Ильич. Мог бы, конечно, и не хамить тот прав, за неделю надо б написать, во всяком случае, извиниться, сослаться на болезнь, то-се; следовало бы так, конечно, деньги за что-то платят. Но не понравился ему этот Боря Крон - рожа не понравилась. Она ему, правда, никогда не нравилась, хотя нет, спервоначалу они даже дружить взялись. Крон был постарше года на три-на четыре, на войне побывал, намекал, что в контрразведке работал, пока наконец не рассказал... А чего намекать, долго не понимал Лев Ильич, теперь-то не работает? Да и работал бы, ну и валяй - лови! А потом однажды подумал: а куда они делись, контрразведка - тыщи людей да начальники, а под ними еще десятки тысяч, а тут еще Хрущев надумал, лагеря позакрывал, другая контрразведка освободилась, вовнутрь обращенная - где они, чем кормятся?