- Ну а Бог, он прощает святотатство?
      - Бог есть любовь, Лев Ильич, милосердие. На что ж вам еще уповать?
      16
      В церкви было пустынно, холодно и сумрачно. А день обещал быть хорошим, и когда Лев Ильич добирался сюда, с радостью поглядывал на небо, голубевшее опять сквозь редкие облака. У него чуть кружилась голова - первый день все-таки вышел, болен он, конечно, еще был, и если б раньше сидел дома, спал допоздна, какой-нибудь роман лениво перелистывал, по телефону с кем-то болтал, слонялся по квартире... А теперь вот уж и дома нет, и номеров телефонов - куда звонить, словно бы, не осталось, и Бог с ними, с романами. Он был собран, напряжен, растерянность, которой встретил позавчера отца Кирилла, ушла - ему казалось, он готов к тому, что ему предстояло.
      Так ведь он и готовился вчера целый день. С утра тихо было в квартире: Кирилл Сергеич ушел, он и не видел когда, мальчик убежал в школу. Дуся тоже куда-то отправилась. Он читал Флоренского, а потом раскрыл Евангелие: отец Кирилл посоветовал - от Луки и Иоанна.
      Его так целый день и не трогали. Только вот, когда Сережа пришел из школы, показывал свои марки, рассказывал о колониях, а Лев Ильич о них уже и позабыл давно, а тот сыпал названиями стран, городов, вспоминал великих мореплавателей - поразил его своей осведомленностью и пытливым, каким-то веселым интересом к вещам, о которых Лев Ильич никогда не задумывался.
      - Как вы думаете, - спросил он вдруг, оторвавшись от марок и глянув на Льва Ильича быстрыми, живыми глазами, - почему все-таки нельзя превысить скорость света?
      Льву Ильичу в голову не приходило про это думать - ему как-то все равно было.
      - Может, пока нельзя, раньше, вон, и скорость звука казалась недостижимой.
      - Ну что вы! Скорость звука - разве сравнить! Тут не в том дело, что "пока". Я читал в журнале, но там это формулами, я не понял, как она выводится - выведена и все. А учительницу спросил, она не стала мне объяснять. Еще, говорит, рано. Наверно, не в формулах дело.
      - А ты бы папу спросил, может, это по его части, - улыбнулся Лев Ильич.
      - Я тоже так думаю. Но интересно, чтоб наука это объяснила. А когда объяснит... Знаете, я вам по секрету скажу, только вы никому не говорите, я хочу записаться в математический кружок - я задачки хорошо решаю. Если доказать, из чего она состоит - скорость света, тогда свет объяснится, ведь так? Если принести, ну то, что получится, нашей Лидии Константиновне, она, может, поймет? Про Христа все и поймет? Так-то она не поверит, а если ей формулу... Зачем она пристает ко мне?..
      Солнечный луч задрожал в зарешеченном цветном стекле, прорвался, прорезал церковь, и она наполнилась светом - тем самым, о котором толковал ему вчера смешной лопоухий мальчик.
      Читались Часы, в церковь шли и шли люди, крестились у входа, прикладывались к иконам, все больше свечей пылало, потрескивало у изображения Спасителя, Божьей Матери, святых и мучеников.
      Из боковых дверей показался священник в облачении с тяжелым золотым крестом. Лев Ильич не сразу узнал отца Кирилла - лицо его было суровым, он казался старше.
      Две старушки кинулись к нему за благословением, он о чем-то говорил с ними, увидел Льва Ильича и кивнул ему, подзывая.
      Глаза у него были строгие, не улыбнулись ему, ничем не ободрили.
      - Сейчас будет общая исповедь у другого священника, у того алтаря. А вас давайте я исповедую.
      Лев Ильич поднялся на две ступеньки, они отошли к боковому приделу. Отец Кирилл дал ему в руки раскрытый молитвенник.
      - Почитайте пока, а я подойду...
      Лев Ильич смотрел в книгу и ничего не видел. Буквы прыгали, пот заливал ему глаза. Он перекрестился, вытер платком лицо. "Господи, как я смогу сказать об этом?.."
      "...Иисусе Человеколюбче, едине немощь нашу ведый, - читал он про себя, в сию бо облекся еси милосердия ради, хотя сию очистити: тем же скверны лукавыя и гноения зол моих очисти, и спаси мя..."
      Тут он остановился и неожиданно для себя прочел вслух:
      - "Яко блудница слезы приношу Ти, Человеколюбче: яко мытарь стеня взываю Ти: очисти, и спаси мя, яко же хананеа вопию, - он поднял глаза на подошедшего отца Кирилла: - помилуй мя, яко же Петра покаявшася, прощения сподоби..."
      Отец Кирилл, оборотясь к иконам, начал молиться.
      - Говорите все, что есть и лежит на душе, - сказал он, повернувшись наконец к нему. - Помните, что не мне говорите, но Христу, невидимо стоящему сейчас меж нами.
      Лев Ильич забыл все слова, что приготовил, что так стройно было им накануне обдумано, где он, не щадя себя, попытался уложить, сформулировать все то страшное, что случилось с ним за эту неделю. Сейчас у него не было слов, и душа словно окаменела. Он не знал, сколько это продлилось. "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче..." - услышал он вдруг в себе слова молитвы, произнесенной отцом Кириллом в день его крещения, там, в комнате с попугаем.
      - Я слышу вас, Лев Ильич, - сказал отец Кирилл. - Не смущайтесь. Вы перед лицом Спасителя.
      И тогда он почувствовал Его присутствие: как ветер пронесся по храму - что стоили все его сомнения, рассуждения, претензии, весь этот жалкий суетливый бунт перед бьющим прямо ему в лицо снопом света! Да, это был суд. Лев Ильич так отчетливо увидел себя - и фарисеем, пришедшим в храм помолиться, в глубине души зная, что он не такой, как все, и женщиной, взятой в прелюбодеянии, и богатым юношей, не способным отказаться от своего достояния, и управителем, растратившим доверенное ему имение. "Какое счастье и какое милосердие в том, что я не почувствовал Его присутствия раньше! - мелькнуло у него. - Что если б я был, как и сейчас все тем же фарисеем и той женщиной, и тем юношей, но не сокрушался сердцем о том, ч т о я делаю?.."
      - Слава тебе, Господи, за твою милость и доброту ко мне! - прошептал Лев Ильич дрогнувшим голосом.
      Он упал на колени, заговорил, не мог остановиться, и замолчал, только почувствовав руку на своей голове.
      Отец Кирилл был взволнован. Лев Ильич успел заметить это прежде, чем тот накрыл его епитрахилью и отпустил. Лев Ильич поцеловал Евангелие и крест, лежащие перед ним.
      Он стоял у стены, прямо против Царских врат. Он слышал голоса молящихся отца Кирилла и дьякона, отдельные возгласы, строки псалмов. Наконец, над Царскими Вратами отдернулась занавесь, дьякон вышел из боковой двери, остановился на амвоне, повернувшись лицом к Царским вратам.
      - Благослови, владыко! - прогудел дьякон.
      И из глубины алтаря ответил ему отец Кирилл:
      - Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков...
      Шла литургия, дьякон выходил, подпрыгивая, летящей походкой, взывал - и хор, и вся церковь вздыхала: "Господи, помилуй!" О патриархе, иерархах, о воинстве, о храме, о плавающих, путешествующих, страждущих и плененных и о спасении их, о избавлении нас от всякия скорби, гнева и нужды. "Господи, помилуй..." - шептал Лев Ильич... "Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувши, сами себя, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим!.."
      - Тебе, Господи!.. - шептал Лев Ильич.
      С клироса возгласили блаженства, и Льву Ильичу так легко было креститься, повторяя их про себя: "Блаженни нищие духом, яко тех есть Царство Небесное..."
      Раскрылись Царские врата. Апостол вынесли на середину храма... "Вонмем!" громыхнул дьякон... "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!.." - пел хор... "Премудрость!.." Ясно, отчетливо произносились слова Апостола... Хор возгласил "Аллилуйя"...
      Шла, нарастая, заполняя все углы храма, во всем своем великолепии удивительная служба. Лев Ильич видел, когда открывались Царские врата, молящегося отца Кирилла, воздевавшего руки - и он знал, что когда молится он обо всех христианах, где б они ни находились сейчас - в дороге ли, в болезни, в заточении или в пропастях земли - он помнит и про него. "За что мне это?" думал Лев Ильич. Как можно простить человека, всю жизнь ходившего какими-то другими дорогами, смеявшегося, а вернее, равнодушно-невежественно презиравшего все это, занятого только собой, только своим, гордящегося своей чепухой, бесконечно грешившего, и уже узнав, оказавшегося способным на такое мерзкое, мелкое и ничтожное падение, - как можно его простить? Не исторгнуть отсюда, причастить Святым Телом и Кровью, тем, что вот сейчас там, за закрытыми вратами пресуществляется Духом Святым, молитвами всей церкви... Нет, подумал Лев Ильич, конечно, не помогут тут мне ни право, ни мораль, ни нравственность, ибо с точки зрения человека - просто хорошего, доброго, справедливого человека нет и не может быть мне прощения. Да это и вредно для всех, это какой-то компромисс, несправедливость, что ж ставить меня на одну доску рядом с теми, кто действительно всею жизнью, душевным движением, своею чистотой достоин прощения и того, что сейчас здесь происходит? Только если отказаться от логики, если это и впрямь безумие, абсурд?.. Но он ведь и пришел сюда безо всякой логики, против смысла, которому всю жизнь пытался быть верен, - что его сюда привело, почему? Только на это может быть надежда, на Божие милосердие вопреки всему, безо всякого основания. Только сочувствие, жалость, милость, над которыми не властны мирские разум и справедливость. "У меня нет права, Господи, у меня есть только надежда - впрочем, да будет воля Твоя!" - сказал он шепотом и поднял голову.
      "Отче наш, Иже еси на небесех..." - начал хор и вся церковь подхватила слова Господней молитвы.
      Да, летела мысль Льва Ильича, коль святится имя Божие, то приидет Царствие Его, пусть будет только Его воля - кому же может он теперь ввериться? Что ему еще нужно, кроме хлеба - Божией премудрости? Он не смел просить - и просил! о снятии его грехов, которыми он должен ближним, молил о душевном спокойствии - свободе от искушений, бывших и предстоящих, какую радость он предощущал в избавлении от лукавого!..
      Слезы стояли в глазах Льва Ильича, он не сразу и различил иконостас, вознесшийся высоко над Царскими вратами, так что надо было запрокинуть голову. Там, под самым куполом, под изображением Спасителя на Кресте ряд за рядом стояли праотцы, пророки, апостолы, святые, мученики... Слезы мешали ему различить лики, и вдруг на какое-то мгновение он увидел, что они вышли из золотых рам. Они стояли тут, в храме, служили вместе со всеми - вместе с ним, Львом Ильичем - литургию, стояли твердо, спокойно, глядя ему в лицо, - ступили из стены, заполнив ведь видимый в храме придел.
      Он сморгнул набежавшие слезы. А когда еще раз рискнул поднять голову, иконы снова сияли на стене, но он уже знал о живом присутствии всех, кем живет и всегда будет жива Православная Церковь.
      Врата Царские снова растворились и дьякон возгласил: "Со страхом Божиим и верою приступите!.."
      - Верую, Господи, и исповедую, яко ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...
      Отец Кирилл говорил тихо и как бы про себя, но отчетливо и ясно, так что слышно было по всей церкви. Но тут, когда приостановился и поднял голову, Льву Ильичу показалось, что он увидел его.
      - Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, не лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем...
      Лев Ильич подвигался вслед за причастниками все ближе к алтарю.
      - Руки, руки сложи, сынок... - прошамкала, обернулась к нему старуха с провалившимся ртом.
      Он сложил руки крестом на груди, подвинулся еще вперед и увидел прямо над собой отца Кирилла со святой чашей и дьякона с красным платком подле него.
      "...Не бо врагом Твоим тайну повем, не лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем," - сказал про себя Лев Ильич и поднялся на две ступеньки к отцу Кириллу.
      - Причащается раб Божий Лев... во оставление грехов и в жизнь вечную...
      Дьякон подставил плат под лицо причастника и священник поднес к его устам ложку с Телом и Кровью Господа...
      Он уже ничего больше не слышал и не видел.
      - Пойдите и запейте, - уже верно не в первый раз сказал ему священник.
      Лев Ильич поцеловал край чаши, подошел к столу, на котором стояли чашки с теплой водой и вином, и бережно взяв в руки, медленно выпил...
      - Лев Ильич, поздравляю вас!..
      Он глядел и не узнавал: "Кто это?"
      - Я так рада вам... здесь. Со святым причастием! Простите меня!
      - Господи, Таня! - обрадовался Лев Ильич и обнял ее.
      - Вы знаете отца Кирилла? - тараторила Таня. - Как хорошо, мне с вами нужно поговорить... Вы куда пойдете после обедни?
      - Да, да... - не понимал ее Лев Ильич, перед ним все звенело и радовалось. - Мы вместе, вместе и пойдем...
      - А ко кресту будете подходить?
      Он глядел на нее, не понимая. Господи, какая она красивая, девочка совсем, как его Надя, и глаза, когда не намазаны, глубокие и ясные, счастливые, только нет-нет, да блеснет в них печаль...
      - Подождите, сейчас еще проповедь... - шептала Таня.
      Они протиснулись поближе к алтарю.
      Лев Ильич держал Таню за руку и его проникло ощущение удивительной, ни на что не похожей близости с этой девушкой, про которую он, как казалось ему, всегда все понимал, а вот не знал самого главного.
      Он опять увидел отца Кирилла высоко над собой у закрытых Царских врат.
      Он слышал, как священник поздравил всех причастников - участников Тайной Вечери - а стало быть и его - с приобщением Святых тайн, как он говорил о том, что завтра начинается Великий пост - событие огромной важности для каждого христианина - а значит, и для него - Льва Ильича, о том, как важно в эти недели ходить в церковь, молиться...
      - Помните, - услышал он слова священника, снова обращенные прямо к нему, что учеников Христа после Вечери ожидали тягчайшие испытания. Сын Божий был схвачен, унижен, побиваем и распят вместе с разбойниками... Есть три пути от Тайной Вечери: путь Христа - страдания, смерть и воскресение, путь его учеников - заснувших в Гефсимании, и путь Иуды - предавшего и погибшего...
      - Господи!.. - прошептал Лев Ильич и услышал:
      - Храни вас Христос!
      - Спаси вас Господи! - ахнула церковь.
      ...Он шел ко кресту вместе с Таней.
      "...Благодарю Тя, Господи Боже мой, яко не отринул мя еси грешного, но общника мя быти святынь Твоих сподобил еси. Благодарю Тя, яко мене недостойнаго причаститися пречистых Твоих и небесных даров сподобил еси..." хрипловато читал на клиросе, наклонившись над подвигавшимися ко кресту, лысый старик в стареньком пиджаке.
      Отец Кирилл, усталый и взволнованный, наклонялся и подносил каждому подходившему крест, с иными разговаривал.
      "...Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром: яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языком и славу людей Твоих Израиля..." - читал старик уже прямо над Львом Ильичем.
      Он поцеловал сверкающий золотом тяжелый крест в руке священника.
      - Приходите обязательно, - сказал ему отец Кирилл. - Я сегодня буду поздно У меня требы, потом всенощная. Сегодня чин прощения. Простите меня за все...
      Лев Ильич не знал, что ответить
      - Простите вы меня! - нашелся он наконец.
      Они расцеловались.
      - Значит будете?
      - Я, может, домой сегодня пойду, - вырвалось у Льва Илича неожиданно для него самого. - Я еще подумаю. Или лучше завтра?..
      Отец Кирилл внимательно и длинно посмотрел на него.
      - Идите сегодня. Прощеное воскресение - не забудьте... Ну а в случае чего, хоть и поздно - приходите.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      1
      - Лев Ильич, вас спрашивают... Лев Ильич!..
      Он открыл глаза и приподнялся на локте. Над ним стояла Дуся.
      - ...Вы меня простите, я было спросила "кто", а там рассердились.
      - Да, да, - сказал Лев Ильич, - я сейчас, сейчас...
      Он натянул штаны, ботинки, накинул пиджак и вышел в коридор, еще плохо понимая, почему вдруг и кому он с утра понадобился, да и у кого мог быть этот телефон?..
      "Ты уж извини, что вынуждена тебя тревожить, знаешь, это не в моих правилах. Если б мои дела, дождалась твоего возвращения из командировки - так, что ли, назывался твой отъезд? А то и твою подругу командировочную обругала..."
      - Да, да, - говорил Лев Ильич, - что случилось? "Я просто позвонила на работу, думала, может, ты сегодня вернешься, так чтоб тебе сразу сказали, чтоб успел..."
      - Что случилось, Люба? - с тоской повторил Лев Ильич. Он уже опомнился, пришел в себя и успел даже подумать о том, что вот это ему наказание - не послушался вчера отца Кирилла, сказано ему было, чтоб вчера ж и шел домой. Вот тебе и Прощеное воскресение!
      "Так что извинись перед дамой - это не в моих правилах. Я просто не люблю, когда у меня спрашивают объяснений. Впрочем, как знаешь, можешь не извиняться..."
      Лев Ильич молчал.
      "Ты слышишь меня?"
      - Да, - сказал Лев Ильич, - я слушаю, Люба.
      Ну почему, как так вышло, что он вчера не пошел домой? "Домой" - поежился Лев Ильич и поправил сползший с плеча пиджак. Сначала так было ему хорошо, так счастлив он был всем, что произошло с ним, да и рано, не мог он сразу, не пережив всего, идти и начинать этот тяжкий, непосильный ему разговор. Потом человека не мог так вот, тоже сразу оставить, оттолкнуть. А потом и поздно стало - что ж опять ночью, и опять там люди... Не захотел, побоялся, чего там причины выдумывать...
      - Погоди, погоди! - закричал он. - Как похороны? Чьи?
      "Ты что, не слушаешь меня?.. Дядя Яша умер... Лучше я прочту тебе телеграмму..."
      Вот оно что!.. Яша... И он вспомнил почему-то не последнюю с ним встречу год назад - да какая это была встреча, когда сидел перед ним и не узнавал его, хотя, вроде бы, и говорил, и расспрашивал, то прямо светски улыбаясь, то напуская на себя нелепую важность, старичок с желтым лицом скопца. Как же не узнал, когда такой откровенностью поделился - небось, не каждого удостаивал! Вдруг наклонился к нему и прошептал: "они в уборную пробрались, а я их перехитрил - я горшок держу под кроватью... Нет, что ты! Это я нарочно, чтоб им глаза отвести. Они-то, известно, в горшке ставят свою аппаратуру, а я, знаешь что? Я - под себя, а? Что скажешь? Разве им придет в голову - куда? разве додумаются, чтоб я - понимаешь, я! Как придумал? Под себя! Где им меня перехитрить..." - довольно хихикал старичок, а у Льва Ильича, когда вспоминал, еще долго ныли зубы. Разве это была "встреча"!.. Он вспомнил другого Яшу - тот только что вернулся из лагеря после второй своей посадки. Самая пора начиналась Великой Реабилитации. Он встречал его на рассвете, лето стояло, утром такая свежесть была, улицы пустые, чистые, они ехали с вокзала в трамвае куда-то в Марьину рощу - Яша, две его дочери и он - Лев Ильич. Яша и тогда все улыбался, но не так, как в последний раз, а светло, хотя и робко в окошко поглядывал, а Лев Ильич завел разговор о том, что все изменилось, кончилось, что вот, его явление в Москву только первая ласточка, что, мол, погоди, скоро и Лубянка распахнет свои двери, они прочтут дело отца - все узнают, а дальше!.. Дальше Лев Ильич и сам тогда не знал, чего он хочет. Только его сразу осадил Яшин потухший взгляд, он схватил Льва Ильича за руку, а другой рукой нагнул его голову к себе в колени - напротив сидел: "Тише, ты с ума сошел - о чем говоришь!" Льву Ильичу неловко было, лицом в грязные штаны, обидно стало, он все не мог освободиться, у Яши руки оказались крепкими. "Да пусти ты меня!.." - взмолился он. "Чего ты боишься? Ты вокруг посмотри!" крикнул он, когда Яша его отпустил. "Я уж насмотрелся, - бормотнул Яша. - Ты их не знаешь." "Это ты ничего не знаешь, ты что, доклада на съезде не слышал? да не тот, что в газетах, а закрытый, что на собраниях читают?" "То-то, что на закрытых, - устало так, безнадежно сказал Яша. - Да и что там, какой еще доклад..." Так ведь Берия-то... - не сдавался Лев Ильич. "Ладно, Лева, сказал Яша, - все правильно, хорошо, - и он, как потом год назад, наклонился к его уху, - только ведь... озорники - не забудь про это..."
      "Слушаешь?.. - ударил его в трубке Любин голос. - Вот телеграмма: 'Яков умер похороны понедельник одиннадцать утра нас...' и подписи нет".
      - Умер? - переспросил Лев Ильич, глядя на часы на руке, но в темноте коридора не мог разобрать. - Ну да... умер... Ты будешь?
      "Нет, - сказала Люба, - это уж фарс какой-то. Зачем я пойду? Если б ты действительно был в командировке, и я б тебя не нашла... А вдвоем на похороны - делать вид... Не хочу. Гляди, не простудись, кто сопли будет утирать. Или обеспечил себе?.." Лев Ильич не сразу положил загудевшую трубку. Он не успел сложить постель, как снова зазвонил телефон.
      - Опять вас, Лев Ильич... - открыла дверь Дуся.
      "Лев Ильич, я вас подвела? это Таня... - услышал он. - Ваша жена вас разыскивала, у вас умер кто-то. Я и дала этот телефон, а она думала, вы в командировке..."
      - Ладно, Танюша, не в этом дело.
      "Вы меня простите, я не знала, как поступить..."
      - Все правильно, спасибо, что дала телефон.
      "А что случилось, Лев Ильич?"
      - Дядя мой умер. Больной был, старик... Ну вот, умер... - он уж собрался было положить трубку. - Да, Танечка! - сообразил он вдруг. - Можно я сегодня приду к тебе? То есть, не знаю как получится, но если что?
      "Ну конечно. Я только рада буду."
      Он быстро оделся, сложил постель.
      - Что-то серьезное, Лев Ильич? - спросила Дуся, когда он появился на кухне.
      - Дядя умер. Да он больной был, уже два года слабоумный. Спятил, как говорят. Жизнь у него была... затейливая. Через час похороны. Я побегу.
      - Чаю попейте - снег на дворе, опять простудитесь. Вы и так больны.
      - Хватит мне вас обременять, да и поздно, далеко ехать. Выздоровел я. Простите меня, Дуся, я вчера вас обеспокоил, да и все эти дни. Пойду... - он уже взял портфель.
      - Ну а портфель зачем? что ж, не вернетесь?
      - Спасибо. Я устроюсь. Отцу Кириллу передайте мою благодарность и извинения...
      Он был уже в дверях.
      - А Сереже скажите, что марки за мной - не забуду. И простите меня, Дуся...
      Времени оставалось в обрез, жили они в новом районе, незадолго до того получили квартиру, Лев Ильич и был там только раз, помнил плохо, а перед тем все Яше не давали квартиру, в бараке, в Марьиной роще проживал с двумя своими дочерьми и несчастной женой... Как-то он не сразу и заявление, что ли, подал насчет квартиры, пропустил время, когда вернувшимся давали безо всякого, боялся лишний раз просить, напоминать о себе, а как набрался духа, там уже надоело это все - больно много оказалось хрущевских крестников - раздражаться начали, тянули, спасибо - обещали. А дали на удивление хорошую, большую квартиру в три комнаты, девочки расцвели, одна сразу мужа привела. А самому-то ему - Яше - чего уж там радоваться: горшок боялся дежать под кроватью.
      Снег лепил мокрый, под ногами грязь чавкала, он пока добрался, плутал, как в лесу, меж одинаковыми, без видимого смысла наставленными домами.
      У подъезда уже стояла машина, он кинулся к лифту, у дверей споткнулся о красную крышку гроба, люди на площадке, двери настежь, кто-то бросился к нему...
      - Лева, Лева пришел! Мама, смотри - Лева!..
      "Господи, как изменилась-то!.." - не сразу узнал Лев Ильич. И вспомнил жгучую еврейскую красавицу своего детства с яркими губами, черными, как смоль, косами, всегда почему-то в белом, полную, с томной улыбкой и неподвижными, темными, большими глазами - она несла эту свою красоту перед собой, как пирог на блюде. Она уже давно, правда, была не такой, все ссыхалась и глаза потускнели, но тут перед ним стояла старуха: растрепанная, седая, сухой лихорадочный взгляд ожег Льва Ильича. "А ведь надо было ходить сюда..." мелькнуло у него.
      - Спасибо тебе, Левушка, все-таки пришел. Нет, нет нашего Яшеньки!.. Как мучился-то, как мучился...
      Он гладил ее сухие волосы, а другой рукой расстегивал на себе пальто, наконец, оторвался от нее, повесил пальто, протиснулся в комнату.
      Гроб стоял на двух табуретках посреди комнаты и лицо Яши, обращенное к вошедшему, было усталым, но спокойным, без всегдашнего суетливого страха. "Убежал, - подумал Лев Ильич, - тут уж они его не догонят."
      Он услышал свое имя и имя отца - видно родственники, переспрашивали, интересовались, "кто" и "что", и тетя Рая называла его уважительно, что-то про него объясняя, а Льву Ильичу так стыдно стало от того, что вот им, оказывается, важно, что он пришел, значит, не загордился, не отказался от родни.
      Такая была узкая, нескладная комната, полированная мебель - чисто, неуютно, пустота какая-то и гроб стоял как в казенном, не в своем доме.
      Льва Ильича тронули за плечо, надо было выносить. Он и не знал здесь никого, вон старичка седого когда-то видел, но не мог вспомнить, мелькнули знакомые женские лица, сестры его двоюpодные... Ему казалось, все смотрят на него, а что он им?
      Гроб никак не могли развернуть в узком коридорчике, пронесли сначала в комнату напротив, но и оттуда не выберешься. "Ногами вперед, вперед надо..." поправил чей-то голос. Они опять внесли в ту же комнату: чего делать-то?
      Развернули гроб, ногами вперед, вытащили, обтирая спины, в коридор и опять застряли. "На попа поставим, другого выхода нет..." Стали поднимать, он оказался тяжелым, посыпались цветы, и тут Лев Ильич испугался, что он сейчас выпадет, но как-то справились, вывалились на площадку и пошли считать этажи, теснясь и задыхаясь на узких поворотах.
      На четвертом этаже - на полдороге, поставили гроб на табуретку. Лица у всех были красные, потные, спины перемазаны - обтерли стены.
      Двинулись дальше. Что-то было здесь неправильно, а что - Лев Ильич не мог схватить, его как бы поймало ощущение пустоты происходящего еще там, в комнате, когда шагнул к гробу и увидел лицо Яши, никакого отношения не имевшее ко всему, что было вокруг - к дому, выбитому с таким трудом, под самый свой конец, к этой полированной мебели, даже к этим людям с заплаканными, измученными лицами... "А к чему он имел отношение? - подумал Лев Ильич. - Что ж мы, человека несем - то, что было человеком, или какой холодильник перетаскиваем с этажа на этаж?.."
      Они уже сидели в автобусе, все, вроде, и разместились, он рядом с младшей из своих двоюродных сестер. Гроб потряхивало на выбоинах, он придерживал его, но тут их занесло, гроб подскочил и брякнулся о железные полозья.
      - Хамы! - вскинулась одна из женщин, в шляпке и в пенсне с золотой дужкой. - Скажите ему, мужчины, не дрова везет!..
      Лев Ильич смотрел на мелькавшие за стеклом ряды новых домов, унылых и безликих, на развороченную в снегу грязь возле новостроек... Вот и нет Яши, не ходил к нему, редко вспоминал, но знал, живет где-то - последняя реальная связь с отцом. Но про отца он не мог сейчас думать, да и про того, кто лежал, встряхиваясь под этой красной крышкой, тоже сил не было вспоминать. Его пустота все давила, он пытался осмыслить ее и понять, но что-то мешало сосредоточиться, задержать ускользавшую мысль...
      Он вспомнил вчерашний день. Они не вышли еще с Таней за церковную ограду. Лев Ильич запрокинул голову, подставил лицо солнышку, вбирая всею грудью свежий весенний воздух, крики галок, подтаявшая земля не грязью была, а тоже открывалась солнцу - Господи, как хорошо ему было!
      Хотелось есть, и он потащил Таню в ресторан, она только удивленно глянула на него, когда он отказался зайти рядом в столовку, схватил такси, они мигом долетели до центра и потом долго дожидались, пока их накормят. Конечно, это было глупой затеей, но ему хотелось и внешней торжественности: "Нашел, где ее искать!" - корил он себя. Они сидели возле маленького бассейна, нелепо журчала вода, а его не оставляло чувство умиления и нежности к этой девчушке, к которой еще вчера он мог вломиться ночью в дом, а сегодня ощущал чуть ли не отцовскую нежность.
      "Какое это удивительное... и слов не подберешь..." - сказал он Тане, и она сразу же его услышала, поняла, и опять, еще раз его охватило то же чувство, как там, когда, держась за руки, они подходили ко кресту, слитно со всей церковью подвигаясь и ощущая ту, ни с чем не сравнимую переполненность, которой он никогда прежде не знал.
      - ...конечно. Мама теперь хоть вздохнет, - услышал он голос Иры, когда машина остановилась на перекрестке. - Ты и представить себе не можешь, как он всех нас извел - это же три года, уже и конца не было: ни в дом никого привести, ни уйти - маму жалко. Да и девочка моя - ты не видел ее? Ну да, тогда она была совсем маленькая, а теперь мы ее к соседям увели - зачем ей на это смотреть? Он, правда, ее никогда не обижал, все конфеты пихал, но грязь-то, грязь какая!.. Нет, знаешь, я думаю, долг врача прекращать такую жизнь - ему все равно, а другим, уж конечно, лучше...
      Лев Ильич поежился, машину опять занесло, гроб тряхнуло еще сильней, и дядя Яша, видно, крепко приложился там о свою алую крышку.
      - Что это такое?! - вскрикнула та же дама. - Ну что ж вы молчите?..
      И опять ей никто не ответил. Город кончился, мелькали овраги, жиденькие рощицы...
      - Куда мы едем? - спросил Лев Ильич. - В новый крематорий, что ли? - и он вспомнил страшное это сооружение - смесь дешевого советского модерна с конторской казенщиной. Был, и там уже был Лев Ильич.
      - Ну что ты! - с какой-то даже гордостью воскликнула Ира. - Ты разве не знаешь эту дорогу? Мы кладбища добились. Там ведь бабушка похоронена, но все равно надо было получить разрешение - дошли чуть не до секретарей московского комитета. Он старый большевик, имеет право - пятьдесят пять лет стажа...
      - Какого стажа? - не понял Лев Ильич.
      Ира посмотрела на него, даже плечи подняла возмущенно.
      - Папа с тысяча девятьсот девятнадцатого года в партии. Ты что, забыл?
      "Мать-то получше была..." - безо всякого сожаления отметил Лев Ильич. Похожа, но не то совсем, какая-то стертость, пройдешь - не заметишь, а мимо тети Раи никто не проходил. Да что уж говорить, многие там спотыкались...
      - Ты знаешь, как это было? - горячо, с азартом зашептала Ира. - У нас уже разрешение в кармане, ходим по кладбищу, а бабушкину могилу найти не можем - с похорон там не были, разве узнаешь!.. Ты был тогда на бабушкиных похоронах?