Словно награждая за расторопность, боги пустили северные воды. На время город опустел — крестьяне регулировали потоки влаги, превращавшие их поля в заводи, веерообразно рассеченные дамбами. Когда паводок поднялся до максимального уровня, узкие ворота, через которые поля сообщались с каналами, забили глиной и теперь не одну седьмицу текучая с полуночных гор вода будет унавоживать, оплодотворять землю. Удовлетворенные, люди возвратились в город, предавшись долгожданному безделию. Их разговоры стали вальяжно-величественны, а лики горды — теперь они имели возможность осмыслить, увидеть то, ради чего столько дней гнули спины.

Стены возвышались так высоко, что, подобно Кулабу, были видны из любого места города. По вечерам мягкая их тень закрывала западные кварталы, а потом медленно наползала на весь Урук. Они присутствовали при любой встрече, любом разговоре, случавшемся на улицах города. Непривычная ровная линия, опоясавшая Урук, сделала горизонт уже — к этому нужно было привыкнуть, но даже до появления привычки без удивления наблюдать, ощущать краем глаза белеющие на солнце зубцы стены, урукцы всем сердцем прониклись чувством уважения к самим себе и уверенностью в грядущем спокойствии.

Послы Аги Кишского ворвались в самодовольное спокойствие как камень, пущенный в неподвижное, уснувшее на безветрии озерцо. Город узнал об их прибытии быстро и вскорости сбежался к храму Э-Аны, месту, где, по традиции, владыки Урука принимали вестников от соседних владык. Догадываясь, о чем идет речь, горожане чесали затылки, оглядывались на стены и недоумевали, отчего так долго разговаривает с посланниками их Большой.

А Гильгамешу в это время неожиданно пришлось выдерживать борьбу со Старшими города. Главы кварталов, старшие посвященные храмов, собравшиеся, дабы послушать ишские речи, пришли в смятение от угроз Аги.

— Поклонись ему! — кричали они Гильгамешу. — Мы первые поклонимся и народ заставим. Лишь бы ты поклонился. Что бирюза! На будущий год купцы с востока привезут нам гораздо больше. Не сразим мы оружием Киша, люди Аги непобедимы, неудержимы. Даже вместе с Энкиду вы не устоите перед ними!..

Насупленный, оглушительно сопящий, с огромной палицей в руках стоял Энкиду за спиной сидящего на возвышении Гильгамеша. Глаза Большого метали молнии, он почти охрип, пытаясь перекричать Старших Урука. Потерявшись после первых возражений, вначале он пытался мягко убедить их, но, сообразив, что эти люди привыкли слышать от него другое, возвысил голос. Однако все было напрасно. После смерти Лугальбанды прошло двадцать два года, и город отвык от соревнования за славу. Взращивая, воспитывая нового Большого, город с легким сердцем относился к возвышению других земель и не испытывал никакого унижения от того, что время от времени приходилось оказывать знаки внимания надменному Кишу. Мысль о том, что спустя короткое время близ ворот появится могучий Ага, приводила старцев в трепет.

— Склони голову, дай земли и воды, — почти в панике настаивали они. — Чего проще! Пусть он сидит в своем Кише и ищет славу на севере!

Гильгамеша снедало безумное желание выхватить из рук Энкиду дубину и броситься в самую гущу трусливых старцев. Они мешали, как же они мешали ему! Закусив зубами суставы больших пальцев, он с мучительным напряжением сдерживал звериный вой, рвущийся из груди. Как ни страшен был Ага Старшим, такого Гильгамеша они не видели никогда и то один, то другой, поперхнувшись, останавливались на полуслове — стоило по их лицам скользнуть жгучему синему огню его глаз. Однако старцев собралось много, заткнуть взглядом глотки всем Большой не мог. Он застонал, вцепившись в свои волосы и чувствуя, что сейчас бросится убивать. Однако на его плечо легла большая, теплая, волосатая ладонь и негромкий, старательно выговаривающий слова голос Энкиду произнес: «Выйди к народу!». Гильгамеш встрепенулся.

— Верно!

Дождавшись, когда глотки Старших устали, он поднялся с кресла.

— Не склоню голову! Нет! — громогласно заявил он. — Идем за мной!

Сопровождаемый Энкиду, Большой стремительно спустился с возвышения и направился к выходу из храма. Старшие города нестройной, встревоженной толпой устремились за ним. В дверях возникла давка и, когда, пыхтя, пихаясь локтями, последние вышли на площадку, с которой была видна прилегающая к храму площадь, Гильгамеш уже держал речь перед народом.

— Мужи Урука! Ага Кишский требует от нас склонить головы, пасть на колени, стать рабами. Словно мы — бормоталы, живущие в деревнях без оград и не знающие оружия. Всю жизнь ходя в земли дикого люда, испугав славой соседей, он думает, что все черноголовые растянутся перед ним ликом ниц. Он забыл про отца моего Лугальбанду, забыл про деда Энмеркара, раньше всех ходившего в восточные земли. Он словно бы не слышал про наши стены. Нам ли бояться его! — Остановившимися, потемневшими от напряжения глазами Гильгамеш обвел урукцев. Кричал он нараспев, бессознательно и удачно подражая речитативу, которым в храмах славили богов. — Урук, Кулаб — божьих рук работа! Храм Э-Ана, с которого я говорю вам, спустился с небес — оставят ли нас боги? Уту, Инанна, Ану — всем им Урук угоден, к ним каждый день поднимаются с жертвенников жирные дымы. Наши стены касаются облаков и туч, Ага с них будет казаться меньше муравья — куда тягаться Кишу с Уруком! Да и много ли войск у Аги? Его «храбрецы» ни разу не сражались с настоящими храбрецами, они пьют и едят вволю, леность и наглость делают их ряды слабыми. Если мы будем согласно дышать ради защиты города, то сразим Киш оружием. Во имя Ана, Уту, Инанны обагрим наши топоры кровью, а стены увенчаем славой!

Старшие, наверное, продолжали бы возражать. Но такой слаженный вопль вырвался из уст урукцев, так ладно взметнулись вверх руки со сжатыми кулаками, что слова застряли в глотках, дыхание перехватило, а уши заложило, словно от удара грома. Обернувшись к старцам, Энкиду ковырял в носу и насмешливо скалил почти звериные зубы.

Слаженно вырывали воины шесты из вязкого ила, покрывавшего дно канала. Перебирая руками, поднимали их вверх и снова устремляли вниз, подталкивая лодки вперед. Течение и так несло широкие тростниковые челны на юг, но Ага хотел бежать и потому приказал работать шестами, помогая полночным водам. Герои сменяли друг друга через равные промежутки времени, отдыхали, подкреплялись пищей и разглядывали проплывающие мимо местности.

— Прекрасно, прекрасно, — потирал руки Ага. — Мы бежим удивительно быстро. Сбросите жир, накопленный за время лености в Кише, примчитесь к Уруку поджарыми и злыми!

По ночам лодки приставали к берегу. Тотчас выпускали пастись ослов, которых во время боя запрягали в повозки-колесницы предводители дружины, вытаскивали и сами колесницы, дабы принести перед ними по обычаю в жертву голубя.

Местные жители разбегались в страхе от флотилии кишских лодок. Города же, встречавшиеся по пути, высылали навстречу уважаемых лиц с подношениями и приятными глазу безделушками из полудрагоценных камней. Ага не принял ни одного из приглашений остановиться в городе, отдать дань гостеприимству. Во-первых, Ага знал, что эти приглашения неискренни — кому хочется принять в свой дом ораву отчаянных, своевольных, вечно озорничающих воинов. А во-вторых, он хотел быть стремительным как степной ветер, он надеялся появиться перед Уруком неожиданно, словно молния, ударившая из безмятежно-чистого небосвода.

Когда Ага решал, что лодки двигаются достаточно быстро, он предавался воспоминаниям о своих подвигах. Кишский владыка давно познал радости самодовольства и считал, что имел на это полное право. Самодовольство легко сменяло в нем непоседливость, и тогда красивое, чуть скуластое, как у всех северян, лицо Аги становилось благодушным. Он прижимался подбородком к ключицам, складки медленно берущего свое жирка проступали за линией скул. Глаза скрывались нависшими бровями, полуоткрытый рот улыбался. Как сладко ему было перебирать воспоминания о вождях бормотал, стоящих перед ним на коленях со связанными руками. Все они познали, что такое длань, сильная над всем Шумером. Он уже не мог подсчитать, скольким вождям проломил затылок своей короткой мотыгой, символом державной власти. Легко, сухо вспыхивали крытые соломой деревни, бледнея от страха смерти, бежали от него северные и восточные богатыри, визжали женщины и дети. Никто из шумерских героев еще не наводил столько страха! Оттого и дружина его росла, что он позволял своим воинам все, оттого и Киш богател, что Ага приносил в него богатства, которые шумеры до сих пор видели только в руках у купцов. Вспоминать о крови, об огне было замечательно; Ага только гордился тем, что большинство черноголовых с непониманием слушали рассказы его дружинников. Как может понять обычный человек, не знавший ничего, кроме округи своего города, людей, не страшащихся гор и северных ветров. Те, кто лишь раз в год режут поросенка для домашних ангелов, должны падать ниц перед героями, проломившими во имя Энлиля головы множествам бормотал. Последние мысли обычно вызывали у Аги новый приступ непоседливости, он перемещался на нос лодки, щурясь, вглядывался вперед и криками подбадривал своих воинов.

Последний переход кишский владыка решил совершить ночью. С едва слышным плеском уходили в высокую, илистую от северных дождей воду шесты, и бесшумно проплывали темные силуэты прибрежных кустов, плакучих ив, горбы распределяющих воду плотин. Мерцали переливчатые звезды, волнами наплывало гудение мошкары, изредка раздавался звонкий шлепок по голой коже и тихие проклятия в адрес ночных кровососов.

Дружинники были неразговорчивы. Обманывать врага, подбираться к нему незаметно — все это они понимали, однако сегодняшняя ночь отчего-то угнетала их. Может быть потому, что ни один ветерок не беспокоил равнину, а, может, еще и потому, что берега были неестественно тихи и недвижимы. Словно здешняя земля замерла, наблюдая за ними, готовясь нанести коварный удар. Медленно поднялась из-за ровного горизонта большая шафранная луна. Призрачно-желтые дорожки побежали по Евфрату, тени на берегу сгустились. Воины ежились, лунный свет казался им слишком ярким. Над водой вдруг показались сотни ночных прозрачно-белых бабочек. От суматошного веяния гигантских, оставляющих после себя светло-пепельный след, крыльев на дружинников пахнуло подземным холодом. Бабочки гирляндами эфемерных, дрожащих цветков усеивали шесты, когда кишские герои поднимали их из воды, и со змеиным шелестом взмывали в воздух, едва шесты начинали уходить в реку. Когда Луна встала выше, бабочки заметались еще более беспокойно. Они бились о лодки, о лица дружинников, об ослов, которые принялись испуганно кричать. От ударов тельца бабочек разлетались в невесомый прах, скользкий на ощупь, как пыльца цветков финиковой пальмы. Вода в одно мгновение засеребрилась от обилия останков ночных эфемерид. Но вот что-то произошло в их беспорядочном движении. Они услышали некий приказ, минувший уши людей, и тысячи, тысячи бабочек взметнулись вверх, к Луне. Пораженные, люди смотрели, как призрачное белесое облако вытягивается в сужающуюся кверху ленту. Лента извивалась вслед за незаметными человеку движениями ночного воздуха и стремилась к разверстым вратам обманчивого ночного светила. Она оставляла после себя мерцающую, медленно затухающую тропинку, до которой, казалось, можно было дотронуться рукой. В оцепенелом изумлении воины наблюдали за полетом бабочек до тех пор, пока дружинник, сидевший на носу лодки вождя, не сказал:

— Впереди что-то есть.

Ага в один прыжок оказался рядом с ним. Далеко на юге, ближе к линии смутно угадываемого горизонта, темнота стала как будто гуще. Она еще не имела определенных очертаний, но там явно угадывалось что-то массивное, большое.

— Гора! — выдохнул дружинник.

— Какие здесь горы?! — Ага раздраженно оттолкнул его в сторону. Многовато неожиданностей было для ночи. Пугающая тишина, безумная пляска бабочек — Кишский владыка мельком взглянул на небо, но от белесой ленты не осталось и следа, — теперь вот это. — Убрать шесты! — приказал он своим людям. Не подгоняемые дружинниками лодки пошли медленнее. — Да заткните вы им пасти! — рявкнул он на воинов, что никак не могли утихомирить ослов.

Наученное опасностями тело Аги напряглось, разум и сердце стали пустыми: ни одна посторонняя мысль не смела потревожить настороженное внимание. Если там засада, враг, Аге нужно было сразу принять решение, причем только правильное решение, такое, чтобы оно не грозило ни поражением, ни потерей славы. Почти бессознательно и уже не безмятежно-спокойно, но рассудочно-холодно, на грани взгляда проплывали картинки из прошлых походов — кишский владыка искал походную ситуацию, за которую можно было бы уцепиться. Но очень уж это было необычно. Странная, темная, приземистая гора на горизонте — там, где гор не должно было быть. «Да нет же, не гора это!»— досадливо повторил про себя Ага. Оно больше походило на гигантское животное. Владыка Киша каждое мгновение ждал, что сейчас это двинется с места. «Интересно, что лежит оно именно там, куда мы плывем!»— мелькнула мысль в голове у Аги, и почти тут же он вскричал, с непроизвольным восхищением ударив кулаком по борту лодки:

— Да ведь это же стены!

Прошло не так уж и много времени со схватки Гильгамеша и Энкиду, а Большой понял, что жизнь его начинает меняться. Он стал чувствовать рядом с собой нечто от себя отличающееся. Раньше такое ощущение возникало только в храме Нинсун, где была матушка, ласковая, но и неуловимо строгая. Все остальные казались Гильгамешу его собственным продолжением. В двадцать два года он, словно ребенок, не мог провести четкую границу между «мной»и «не мной». Теперь же границу вокруг Большого прорисовывал Энкиду. Мохнатый, немножко неуклюжий, он с доверчивым почтением смотрел на старшего брата, на порядок человеческой жизни. Оба были большие дети, но Гильгамеш — ребенок, испорченный вседозволенностью, а Энкиду — решительно вседозволенность не понимающий, выше всего чтивший не похвалу «Большой!», а имя «человек».

Их наивности не могли не сталкиваться, но ни разу напряжение разговоров не разряжалось в ссору. Трудно сказать, был ли раньше у Гильгамеша характер — если только назвать характером безоглядный полет восторженной самовлюбленной мощи, или те, неземные, глаза, выглядывающие во время его кошачьей внимательности, глаза, о которых сам Большой не имел представления. Теперь же Гильгамеш остановился, сообразив, что безоглядностью разорвет явно обнаружившуюся грань их с Энкиду взаимного доверия, симпатии и потеряет этого степного пришельца. Оказалось, что осторожность, что усилие по сохранению контроля над собой доставляет не меньшее удовольствие, чем безоглядность. Большой не умел присматриваться к себе, иначе он обнаружил бы на месте того яркого разноцветного шара, каким он ощущал самого себя, и упрямство, и воспитанную податливостью окружающих склонность к припадкам озорного буйства, и, вместе с тем, безрассудное доверие к миру. Но он знал сердцем, что до появления Энкиду жить было слишком беззаботно и пусто, что это было плохо, неправильно. Зато теперь Гильгамеш ощущал, как посреди разноцветного шара начинает сам собой стягиваться тугой узелок воли.

Несколько раз Большой подступал к Энкиду с вопросами о его жизни в степи.

— Не помню, — простодушно отвечал тот. — Когда, отходя ко сну, закрываю глаза, до сих пор вижу вокруг себя зверей, траву, сухость. Наверное, вот так всегда и было. Я думал… нет, я вовсе не умел думать, я чувствовал, что так правильно, поэтому-то и отгонял охотников… Будь великодушен, Гильгамеш, я не помню родителей.

— Не помню!.. Не помню!.. — передразнивая Энкиду, Большой порывисто ходил перед братом. — Неужели тебе не интересно, откуда ты взялся?

— Не интересно? — Энкиду морщил свой тяжелый широкий лоб. — Нет, Могучий, мне интересно. Только я не могу вспомнить. Но одно знаю точно: я — человек! — Произнося эту фразу, Созданный Энки всегда гордо улыбался. — Иначе как бы я сумел так ловко понять вашу речь, так ловко научиться есть и пить по-людски? Мне интересно, брат, но больше мне интересен город, то, как здесь живут люди. Они собираются на улицах в кружки, говорят об урожае, кланяются жрецам, ходят друг к другу в гости. Это так отличается от звериного! Здесь кругом одни умения — посмотри хотя бы, как кожевник скручивает свои кожи, прежде чем взвалить на плечо и отнести покупателю! А как он готовит растворы, в которых вымачивает шкуры! Вчера я напросился к одному горшечнику только ради того, чтобы понаблюдать за приготовлением зеленой краски, которой покрывают края наших кувшинов. Оказывается — вот чудо, клянусь Энки! — она не зеленая, а цвета ила. Когда перед обжигом ее наносят на глину, та почти сливается с материалом; удивительно, что горшечник умудряется прорисовать узор до конца. А потом, вынутая из печи, краска застывает блестящей зеленой корочкой, как это красиво!

Гильгамеш с непониманием смотрел на Энкиду. Перед постройкой стены он сам развлекался выдумыванием новых умений, но ведь это игра, а можно ли серьезно относиться к игре? Он не понимал восхищения брата складом городской жизни, привычное ему было малоинтересно. С большим удовольствием он выслушал бы рассказы о звериных повадках, но Энкиду скучно качал головой и отвечал, что охотники расскажут Большому об этом лучше его.

— У них для этого есть особое умение, — втолковывал он. — Они наблюдательны, им нужно знать о дичи все. Они расскажут об антилопах интереснее, чем те сами могли бы поведать о себе. И они умеют рассказывать. Вот так. Хочешь, я позову охотников?

Гильгамеш отмахивался и не без странного удовольствия начинал гасить в себе раздражение от неуступчивой рассудительности Энкиду.

В одном, однако, их интересы совпадали полностью. Слава! При звуках этого слова братья распрямлялись, их глаза вспыхивали, а сердце начинало грезить сценами будущих подвигов. Тяга к приключениям бывает двоякого рода. Один — от непостоянства души, от ядовитого желания испытать себя. Другой род возникает из мечты о красоте, о похвале и признании. Он не думает об испытаниях, он вожделеет радости и света. В этот род попадают и дети, мечтающие повторить подвиги героев их любимых сказок, и многие взрослые. В приключениях таких людей волнует не столько собственное торжество над обстоятельствами, но сама прелесть разнообразия этих обстоятельств, прелесть похвалы со стороны окружающих. Гильгамеш и Энкиду принадлежали ко второму роду. Когда стена была закончена и урукцы немного пришли в себя от изумления перед делом, совершенном ими, братья стали ждать настоящего признания, похвалы от небес и от всех черноголовых. Именно этой похвалой для них стало прибытие послов Аги.

— Как быстро! — удивлялся и радовался Гильгамеш. Он ни сколько не боялся Аги Кишского — и благодаря стенам, и потому, что тот прислал глашатаев, хотя мог бы по своему обычаю просто прийти и взять, чего желал.

Послов, по традиции, отпустили не сразу. Их кормили, словно на убой, советники Гильгамеша вели с ними ничего не значащие разговоры. Впрочем, они были свидетелями собрания в храме Э-Аны и не обманывались насчет намерений урукцев. Другого результата они не ждали, точно так же, как не сомневались в том, что их владыка организует поход не раньше окончания паводка. Торопиться им было некуда, а поэтому посланники Аги поддерживали самые пустые речи и с удовольствием вкушали всяческие угощения.

Послы оказались удивлены не менее Гильгамеша, когда однажды утром кишская дружина появилась под стенами Урука.

— Кто ваш господин — герой, чтящий порядки черноголовых, или вождь диких бормотал? — гремел Гильгамеш, возвышаясь над испуганными послами. — Знает ли он, что такое стыд перед людьми и небом? Клянусь Энки, такого бесстыдства наши земли не знали! Он присылает вызов, а затем, словно проклятый людьми палач, лезет ночью через заднюю дверь. И вы-то хороши! Пользуетесь нашим гостеприимством, болтаете всякую чушь про подвиги вашего владыки, хотя знаете, что он ночной палач!

Послы пытались оправдываться, но Гильгамеш не слушал их.

— Повесить бы вас за языки на зубцах нашей стены! И пусть лживые языки вытягиваются до самой земли!

Побледневшие послы прижимались друг другу, с нескрываемым ужасом глядя на Энкиду, который, казалось, только и ждал знака старшего брата, чтобы исполнить приговор.

— Но я вас отпущу. Отправляйтесь к своему вождю, скажите ему, что Гильгамеш не боится никого — а особенно того, кто повадками не отличается от степного зверя. Хорошего охотника никакой зверь не испугает!

Вместе с послами вызвался идти один из советников Большого, жрец Энки по имени Гиришхуртура.

— Если Ага нарушает порядок, то мы этого не позволим! Подойди прямо к кишскому вождю и спроси, зачем он сюда пришел. Скажи, что я шлю ему вызов — пусть ждет меня, я хочу сразиться с ним один на один.

Жители Урука спешно вооружались. Стар и млад хватали мотыги, серпы, кирки, топоры, молоты, луки и забирались на стену — каждый находился на том же участке, который строил. Около зубцов лежали заранее приготовленные кучки камней, обломки кирпича и сухая пакля. Самые лучшие собирались у северных ворот. Возглавляемые старшинами своих кварталов, они занимали близлежащие улицы и проулки. Сюда же Энкиду привел необычный отряд, составленный из служителей храма Кулаба. На крепких молодых мужчинах, когда-то бывших товарищами детских игр Большого, красовались длинные — до лодыжек — плащи из тяжелой, толстой бычьей кожи. К ним были пришиты медные и костяные пластины, делавшие обладателей плащей почти неуязвимыми. Головы дружинников покрывали плетеные из той же кожи шапочки — шлемы. Плащи, застегнутые у правой ключицы, образовывали узкий разрез, через который служители Кулаба выставляли настоящие копья — ясеневые древки с медными наконечниками. Такое одеяние придумал для своих дружинников еще Лугальбанда. Однако только сейчас его приходилось испытывать в деле. Дружинники возбужденно пересмеивались, и лишь возглавлявший их Энкиду казался добродушно-спокойным. Плащу-доспеху он предпочел доставшуюся от Шамхат юбку и свою палицу. Он даже не поднялся на стену, чтобы посмотреть на неприятеля. Ни одному зверю не довелось еще своими клыками, рогами оставить на его косматом теле хотя бы шрам — смогут ли это сделать слабые людские руки?

А Гильгамеш был возбужден как перед схваткой с быком у купеческих амбаров. Слава Аги Кишского беспокоила его не больше, чем ширина бычачьего лба. Найдя про себя это сравнение, он рассмеялся: чем шире лоб, тем легче попасть в него молотом. То, что должно было произойти, казалось Большому необычайной, увлекательной игрой, в которой требовалось только следовать примеру его отца и деда: не тратить время на излишние раздумья и не останавливаться.

В отличие от Энкиду, Гильгамеш поднялся на стену. Стремительный, мощный, он раздвинул толпившихся там горожан, и, чувствуя, как распирает его грудь восторг, взглянул на раскрывшийся перед ним простор. Черная земля, покрытая ржаво-голубыми, отражающими безмятежное чистое небо озерцами полей простиралась до горизонта. На север уходила ровная широкая линия Евфрата. Легкий ветер заставлял иногда шевелиться прибрежные кусты и морщил рябью поверхность воды. На расстоянии поприща отсюда в западную от реки сторону отходил крупный канал. Там оставил ряды своих тростниковых лодок Ага Кишский. Его дружина приближалась к городу и была уже почти под самыми стенами. На некоторое время Гильгамеш отвлекся от неприятеля, глядя, как из города вышли послы Киша, сопровождаемые Гиришхуртурой. Когда он снова перевел взгляд на дружину соперника, та уже остановилась, не доходя одного полета стрелы до города.

Прежде всего в глаза Большому бросились запряженные четверками ослов повозки, на которых полусидели, полустояли военачальники и вожди кишской дружины. Завернутые от пояса и до колен в плотные клетчатые юбки, одной рукой они держали поводья, а в другой сжимали пучки дротиков. Их высокие лбы перетягивали красные повязки, на шее висели тяжелые лазуритовые бусы, а за пояс были засунуты каменные булавы. Они выпячивали губы, напрягали мышцы, испещренные жилами и шрамами, покрикивали на суетившихся вокруг служек. Те были в легких набедренных повязках в отличие от нестройной воинской толпы, скинувшей перед боем всяческую одежду. Медные топоры, дротики, метательные палицы, слабосильные против урукских стен тростниковые луки были беспорядочно перемешаны в этой толпе. Каждый считал себя умельцем в каком-то одном, особом роде оружия и сражался по-своему, следя только, чтобы не отстать от «колесницы» предводителя. Нагота лишь возбуждала их, раны приводили в безумное веселье, они дразнили своими срамными частями неприятеля, убежденные, что сноровка выручит их в любом случае. Наготу эти безумцы считали жертвой, а бой — обручением кровью с богами. Перед хорошей кровью дыхание их перехватывало, как перед свиданием с юной блудницей.

Нагие воины возбужденно подпрыгивали на месте, мазали свои лица грязью, чтобы выглядеть еще страшнее. Они чувствовали себя львами, змеями, рысями, вышедшими на охоту. Ага Кишский знал их безрассудство, поэтому особо отобранные им люди, пусть не слишком изощренные в воинском искусстве, зато спокойные, уравновешенные стояли полукругом в один ряд, словно отделяя нагих безумцев от урукских стен. В руках они держали большие тростниковые щиты и длинные палки с обожженными на огне остриями.

Гильгамеш почувствовал, что, несмотря на немногочисленность, кишская дружина нагоняет робость на окружавших его горожан.

— Что они могут сделать против наших стен? — нарочито громко засмеялся он. — Кишцы станут ломать их мотыгами? Долго же им придется заниматься этим! Мы обварим их кипятком, мы засыплем врагов камнями и стрелами! Фу! Ага Кишский в бессилии станет лизать изножие наших стен, если раньше ему не придется лизать мои ноги!

Люди встрепенулись. Они взирали на своего юного повелителя с доверием, они давно уже забыли видеть в его облике юность. Для них он был Большой, такой Большой, что рядом с ним легко забывалось об опасности, вопящей и размахивающей внизу оружием.

Между тем Гильгамеш смотрел на желтовато-серую линию щитов. Иногда он поднимал глаза к небесам: хотя было еще утро, солнце жарило так же, как и в последние несколько дней. «Как хорошо они будут гореть!»— возликовал внутренне Большой и приказал обматывать стрелы яростно пылающей паклей.

Убедившись, что его приказ выполняется, он продолжал рассматривать кишскую дружину. «Где Ага? — беспокоился Большой. — Кто из этих вождей Ага? Как я узнаю его, если он откажется от поединка?»

Через несколько мгновений его вопросы разрешились сами собой. Гильгамеш увидел в толпе неприятеля Гиришхуртуру. Двое кишских дружинников заломили ему руки за спину и подвели к стоявшему в одной из колесниц воину. Воин был одет в клетчатую бело-зеленую юбку; судя по заметно расплывшейся фигуре, он давно уже перевалил за порог зрелости. Вначале держал речь Гиришхуртура, потом воин что-то сказал ему. Урукец посмотрел на стену и, дерзко расправив плечи, ответил кишскому герою. А дальше произошло то, чего черноголовые никогда не позволяли себе в отношении послов, — колесничий ударил Гиришхуртуру. Ударил жестоко, сильно, даже со стены Гильгамеш видел, что голова его советника в крови. Словно насытившись, кишец отвернулся, а поверженного наземь посла продолжали избивать нагие воины.

Большой уже не помнил себя. Он зарычал и повелел открывать ворота.

Сказать, что Ага был поражен, мало. Подавленность — вот состояние, которое навалилось на него, едва первые лучи солнца упали на стены. Стены росли прямо из земли — монолитные, как скала, тяжелые, словно вершины Загроса. Свет превратил их из темных сгустков массы в отливающую голубым, красным, а чаще — зеленым, оттенками серого силу. Самый верх стены и гигантские, в человеческий рост величиной зубцы были побелены известью, отчего поразившее Агу сооружение напоминало еще челюсть невообразимого великана.

Стена закрывала большую часть южного горизонта, даже с того места, где кишская дружина оставила свои лодки, она впечатляла размерами. Теперь же, оказавшись почти у ее подножия, Ага почувствовал себя и своих богатырей стайкой муравьев, собирающихся одолеть огромный валун.

На своем веку кишский владыка повидал многое. Не раз ему приходилось останавливаться в удивлении и сомнении перед неожиданным поворотом событий. Но каждый раз гордость заставляла сделать еще один шаг. Он с жестокой радостью сминал в себе робость, а потом с такой же жестокостью проламывался сквозь любые обстоятельства. Но на этот раз величие того, с чем ему хотелось сравнить себя, настолько отличалось от прошлых препятствий, что Ага почувствовал себя обманутым небесами и той тайной стрункой удачи, которую он до сих пор постоянно ощущал в сердце. Его завели в почти безвыходную ситуацию и бросили здесь — кишский герой никогда не сомневался, что его ведет воля богов; их провидение сохраняло Агу живым и на каменных тропах Загроса, и в заросших буйными травами степях между Тигром и Хабуром. Здесь же, среди, казалось бы, известных, понятных земель черноголовых, оно бросило Киш.

Подавленность в Аге сменилась обидой на бессовестный обман небес, а потом ревностью, теперь уже чистой, без всякой примеси любопытства. Чем прельстил Энлиля и Ану этот похотливый юнец? Какими заслугами он получил их благословение? Почему Гильгамеш, не сделавший ничего для Шумера, лучше Аги, разнесшего славу шумерских богов за пределы известных земель? Киш — город богобоязненный, был ли хоть один случай, чтобы его жители не почтили Небеса? А Урук? Урук всегда был известен небрежением к богам, да и сам Гильгамеш, говорят, отличается аккуратным посещением только тех храмов, где есть блудницы!

Ревность разбередила самолюбие. Оно полыхнуло раздражением, злобой на весь мир, и Ага почувствовал, как проясняется, становится яростно отчетливым его взгляд. Лодки, оставленные у бокового канала, охраняло десятка два человек, но, даже если вызвать их, кишская дружина будет бессильна против стен. Здесь нужны лестницы, очень длинные лестницы, а еще длинные, крепкие веревки с петлями, которые можно было бы накинуть на зубцы. Или нужен богатырь с силой нескольких буйволов, богатырь, способный топором разнести ворота. Ага испытывал странное удовлетворение, что его злость не затмевает рассудок, а делает мысль еще более четкой. Но никакое удовлетворение не могло победить горькое предчувствие поражения.

«Что делать? — спрашивал себя господин Киша. — Если Гильгамеш не выйдет сразиться, то нам останется только махать кулаками перед стенами, да ругаться в полном бессилии. Два-три дня — на большее пищи в лодках не хватит, да и в воинах терпения тоже. Если же хозяин этих стен выйдет сражаться…»— холодок пробегал по спине Аги. Тот, кто воздвиг такие стены — и сам великий человек, рука его сильна, сильнее самых сильных рук прошлых соперников Аги. Владыка Киша оглянулся на веселящихся, не понимающих, с каким величием им придется сразиться, воинов и немного успокоился. «Однако, лучше, чтобы он вышел. Все вместе мы справимся, как нибудь справимся!»