– Ну уступи, Саш, – просила Машка. – У меня день рождения.
– И у меня! – резонно отвечал Берг.
Гаривас сидел на кухне, курил и смотрел телевизор.
– Скажи ей, – попросил Берг, в сердцах хлопнув стопарь.
– Нет, – сказал Гаривас и отрицательно покачал головой. – Сам. Все сам.
– Я тебя прошу! – зашипел Берг. – Иди к ней! Поулыбайся, уболтай! Она тебя послушает!
– Нет, – сказал Гаривас. – Твоя женщина – ты и убалтывай.
– Ну и пошел в жопу! – в бешенстве сказал Берг.
Гаривас пожал плечами, аккуратно погасил сигарету и ушел.
Берг вдребезги разругался с Машкой, швырнул в стену духи, цветы и серебряный браслет, выпил три таблетки тазепама, стакан коньяка и уснул на кухне.
Утром, слава богу, Машка была дома.
– Прости, Саш, дурака сваляла…
Телефонные разговоры в ванной прекратились, спустя два месяца Машка вышла замуж за Берга. А Галка тогда же, на свадьбе, сказала Бергу:
– Сашок, поверь, мы очень ценим деликатность. Но еще больше мы ценим то, как в нужное время нас крепко берут за шкирку и отводят куда положено. Даже если со скандалом.
В комнате заиграла музыка. Танго. Танго!!! Пам-пам-пам-пам… У Галки было под сотню виниловых пластинок. Галкин отец многие годы был резидентом в Аргентине.
– Все вы – щенки! – объявляла Галка еще на институтских посиделках. – О вас газеты писали? А обо мне писали! Мне пять лет было, а обо мне писали газеты!
И она, смеясь, показывала всем вырезки из аргентинских газет: "Советский атташе по культуре Пасечников объявлен персона нон грата и в среду ночью покинул Буэнос-Айрес"*. На пожелтевшей газетной бумаге – фото. Мама несет спящую пятилетнюю Галку к трапу самолета. Спустя год Галкин отец Борис Борисович вновь был атташе по культуре и вновь резидентом – в Перу. А двойняшек Галка принесла в подоле, когда Папа Боря консультировал разведку Фиделя. В семье Пасечниковых культивировали "латино" – и кухню, и музыку. А вот Гариваса Папа Боря не терпел, хотя ко всему прочему был снисходителен – к гулянкам в просторной квартире на улице Куусинена, к диссидентскому пению, к терп-кому запаху шмали из комнат дочерей.
Младшая Галкина сестра Света вышла замуж за Федю Горчакова, Папибориного подчиненного и протеже, а во времена Галкиного студенчества была в свои пятнадцать-семнадцать конченой шалавой. Гаривас же как-то раз пылко сказал Папе Боре (Папа Боря снизошел до покровительственного разговора с юношеством):
– Специфика вашей профессиональной среды, Борис Борисович, еще в том, что подвизаются в ней, главным образом, обалдуи, циники и интриганы. И не надо, пожалуйста, красивых легенд про советские плащи и советские кинжалы.
Папиборины предтечи выкосили Гаривасу полсемьи, историю своей страны Гаривас знал, от гэбэшных сказок его натурально тошнило. Еще тогда, в студенчестве. А впоследствии Гаривас только укрепился в своем отношении к тайным службам. От чего, кстати, пострадала его дружба с Тёмой и Федей Горчаковым.
Вацек вошел в комнату – там стояли по стенам. Галка с Гариком танцевали. Вацек с удовольствием поглядел на Галку. Она танцевала. Она была интересна. Качнула бедрами – нет пяти лет из ее сорока двух. Быстрый поворот головы – еще минус пять. Короткий взгляд темных глаз, тряхнула челкой на третьем такте – вот та двадцатишестилетняя Галка… Крепкие тонкие лодыжки, круглые колени, гибкая спина… И сохнет во рту, и вспоминаешь, как она жарко дает, как сидит, голая, скрестив ноги и протягивает раскуренную сигарету…
– Вацек…
Вацек с нежностью и грустью смотрел на дружище Галку.
– Вацек, потанцуем?
Он обернулся.
Рядом с ним стояла Ленка Романова.
– Давай, Ленка, – сказал Вацек. – Потанцуем.
Он приобнял ее и повел. Куда ему было до Галки с Гариком. Но танго – он мог. Без излишеств, без чувственных прогибаний, без концентрированной страсти окраинных байресовских melonges. Но провести в полном согласии – мог.
– Теперь, Ленка, танго не танцуют, – сказал он в теплую Ленкину щеку.
– А что танцуют? – Романова ласково поглядела на Вацека и шагнула ближе.
"Какие у нас классные девки, – подумал Вацек. – Как мы их любили, боже, как мы их трахали! Они настоящие друзья – наши девки. До сих пор нас любят".
– Сальсу, – сказал Вацек. – Теперь танцуют сальсу. Знаешь, как танцуют сальсу в Берлине? Огненно!
– Я бы танцевала сальсу, – Романова усмехнулась. – И дракончика бы на жопе наколола. Если бы была помоложе.
– Куда моложе-то? – искренне сказал Вацек.
Танго закончилось, но Вацек видел, что Галка с Гариком друг от друга не отходят, ждут, когда пластинка опять заиграет. И Полетаев с Нинкой Зильберман тоже стоят рядом.
– Ленка, пойдем-ка на балкон, – сказал Вацек. – Я там полвечера провел. Привык.
Пойдем, покурим. Поговорим.
Романова вяло улыбнулась и сняла руки с плеч Вацека.
Опять зазвучало танго. Гарик с Галкой быстро обнялись, они что-то говорили друг другу, Гарик целовал Галку в ухо. Гарик, лысеющий толстячок, про которого Галка еще пятнадцать лет назад сказала: "Единственный настоящий мужик среди этих ковбоев Мальборо…" Боря Полетаев танцевал с Нинкой – она возвращала Борины руки со своих ягодиц на талию и гладила Борю по щеке.
"Девчонки как сговорились – все без мужей", – подумал Вацек.
Они с Романовой прошли между танцующими на балкон, Вацек галантно усадил Романову на табурет. Ванька спал в шезлонге и тихо постанывал.
– Переверни его на бок, – сказала Романова.
– Зачем? – не понял Вацек.
– За тем, – деловито сказала Романова. – Переверни. Он очень быстро нажрался. Я видела. Не надо на спине. Он уже блевал? Нет? Переверни его на бок!
Вацек опустил спинку шезлонга и перевернул Ваньку.
– Ты выпьешь? – спросил он.
– "Налить вам этой мерзости? Налейте…" Выпью.
Вацек нагнулся, взял бутылку массандровского портвейна. Ленка подхватила с перил стакан и протянула Вацеку.
Темнело. Стало прохладнее. После комнаты и танго – совсем хорошо.
– Гариваса все нет, – сказала Романова.
– Уж полночь близится, а Вовика все нет…
Вацеку всегда нравилась Романова. Она, в отличие от Галки, никогда не устраивала сцен.
Галка всем устраивала, и Романовой тоже – "Холодная сука!.." Галка была чересчур изобретательна. "I want it all, I want it now!" Кареглазая смуглая Галка некогда попыталась утащить в постель белокожую пепельноволосую Романову. "Обойдешься", – спокойно ответила ей Романова, Вацек слышал из соседней комнаты, это было на турбазе в Звенигороде.
Ленка была сдержанным и доброжелательным человеком, мастером спорта международного класса по лыжным гонкам. Она рано вышла замуж – на третьем курсе.
Ни с кем из компании у нее ничего не было, а с Гаривасом – было.
– И ничего, – сказала Романова. – Он еще приедет.
– Он еще покажет, – зачем-то сказал Вацек.
– Что покажет? Ах, покажет… Да. Покажет. Он всю жизнь показывает.
– А чего в нем такого особенного? – ревниво сказал Вацек.
– Ты сам знаешь… Но это не важно… У нас, – Романова кивнула в сторону комнаты, – куда ни плюнь, попадешь в особенного. Укомплектованы страстями по самое не могу. И все друг на друге завязаны. Вот черт! Все друг на друге завязаны! Не сейчас, так когда-то. А Вовка для наших – как та точка, которую ловят глазами, когда крутят двадцать четыре фуэте.
– Ленка, а что у тебя с ним не срослось? – грубовато спросил Вацек.
Романова слегка удивленно посмотрела на Вацека и ответила:
– Он трус.
– Да ладно!
– Помнишь, как я замуж вышла? – задумчиво спросила Ленка.
– Конечно, – кивнул Вацек. Он до сих пор чувствовал досаду от того, что их милая Ленка стала женой какого-то неизвестного поца.
– Это был обычный, нормальный студенческий "замуж", – сказала Романова. – Через год Антон родился. Через пять лет развелись. Два года спали врозь. Тут Гаривас вспыхнул. Загорелся. Увез нас с Антошкой к себе. Потом поехали в Новый Свет. В августе.
– А потом?
– Потом он испугался. Дрянь. Слабак. Антошка к нему сразу привыкать не пожелал.
Родители мои уперлись. Вовка же инфантилен! Дарить – умеет, помогать – умеет. А свою жизнь менять – не умеет.
– Развели вы вокруг него… – недовольно сказал Вацек. – Пуп земли. Красноармеец Сухов…
– Зато он всех объединяет, – неожиданно рассмеялась Романова. – Его все любят, и он всех объединяет!
– "Даже память не обязательна для любви… Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними – любовь. Единственный смысл, единственное спасение…" – замогильным голосом сказал Вацек.
Романова светло улыбнулась и растормошила Вацеку волосы.
– Верно, – сказала она. – И нечего вспоминать плохое.
– Знаешь, что я тебе скажу. – Вацек поставил стакан на пол, взял Ленку за руку и поцеловал прохладную ладонь. – Женщина не должна быть такой умной. Машина думать не может – машина должна ехать.
– Вацек! – Галка выглянула на балкон. – Вацек! Быстро! Растащи их!
Вацек раздраженно поморщился и шагнул за Галкой. Он много лет разнимал Гарика с Майклом, потому что те начинали с литературы, а заканчивали старыми обидами.
Когда Вацек вошел, Майкл с Гариком уже сопели по разным углам, их разнял Витя.
– Ну, чего ты, Гаря. – Витя держал Бравика за локоть и успокаивал. – Конечно, поколение ему обязано. И мы обязаны.
Наверное, Майкл прошелся по кому-то из светочей, "делать жизнь с кого".
– Никто, видишь ли, никому не обязан, блядь. – Гарик Браверман слабо вырывался.
– Он воевал, он сидел, он литературу делал. А ему никто не обязан! Ты ведь, мать твою, и детям своим так станешь объяснять – что никто никому ничем не обязан! А существует только индивид, белокурая бестия, с ее сраными воззрениями и сраными достижениями!
– Да не воевать же надо было, баран! А семью спасать! Себя спасать! – выкрикнул Майкл и попытался вернуться к барьеру, но Нинка твердо усадила его на диван. – Не было в той войне победителей! Не было! Ты-то не дед-пердед, живот в орденах, ты-то должен понимать! Это потом навертели вокруг мифологии! Одно рабство победило другое рабство! Он за Эльбу мог уйти! Мог – и опять себя в рабы записал! И детей своих в рабы записал!..
Но они уже успокаивались. У Бравика имелся очень типичный комплекс – "воевал, сидел, делал литературу". Вацек, по простоте душевной, не раз пытался объяснить Бравику, что раз уж на то пошло, то людям пристало только делать литературу, а на остальное людей обрекала жуткая эпоха и брутальная самопожирающая страна. Но Бравик, кажется, в детстве не доиграл в войнушку. Бравик, прекрасный хирург, ощущал себя неполноценным. А может быть, так испытывал вину перед теми, кого почитал. Бравика вообще надо было отправить за впечатлениями к Вите Князькину.
Витя не сидел, не писал, но навоевался досыта. Но они бы друг друга не поняли.
Все-таки Бравик был умственный, а Вите муторно было вспоминать политотделы, дизентерию, то, как он штык-ножом отрезал голову своему комэску – голова держалась на кожном лоскуте, иначе извлечь тело из расплющенного вертолета было невозможно…
– Гариваса на тебя нет, романтик долбаный, – зло, но уже негромко сказал Майкл.
– Он бы тебя укоротил.
– Сталина на меня нет, – огрызнулся Бравик.
Галка, досадливо поджав губы, меняла пластинку. Нинка придерживала Майкла за плечо и по-матерински смотрела на него.
Нинка жила между Москвой, Хайфой и Нью-Йорком. В Хайфе жили родители. Нью-Йорк она обожала так, как могут обожать его только люди, полжизни прожившие при советской власти. А в Москве жил Мишка, в которого злоязыкая Нинка была – тайно для Мишки и явно для всех – влюблена с первого курса.
"Рядом с Мишей я чувствую себя мужчиной!" – смеялась Нинка, пока у нее была еще охота смеяться.
Вацек оглядел гостей.
Боря Полетаев уныло кушал салат. Саша Берг, горнолыжный человек, листал альбом с фотографиями. Конрой (он самовольно влез в духовку), шкодливо улыбаясь, откусывал от кроличьей ноги. Федя Горчаков – Фриц – тихо разговаривал по сотовому телефону. Тёма Белов, доставая из нагрудного кармана рубашки сигареты, осторожно пробирался на балкон, в левой руке он бережно нес полную рюмку водки.
Они собрались здесь, чтобы отпраздновать новую квартиру друга Галки.
"…По наступление дня пятидесятницы все они были единодушно вместе…" И тогда, как в плохой пьесе, грянул дверной звонок.
Все наконец замолчали. Звонок грянул вновь. В Галкиной квартире стало тихо.
Потому что все ждали Гариваса.
Сюрпризы Гариваса, зима 99-го
"ЭТИ ДВЕРИ НЕ ДЛЯ ВСЕХ"
Посвящается Владимиру Петровичу Сергееву (Гаривасу).
Сюжет подарен мне моей женой Ирой.
Я устал сбивать подошвы о булыжник мостовых, И английский мелкий дождик сеет дрожь в костях моих.
Редьярд Киплинг "Мандалей" – Ага! – азартно сказал Гаривас. – И ты, значит, тоже считаешь, что солдат главнее физика?
– Нет же! Не так! – Берг махнул рукой. – Период первичного накопления капитала многое ставит на места!
– И что же в этот благословенный период так удачно ставится на места, а Берг? – утомленно спросил Гаривас. Гаривасу был скучен период первичного накопления.
– Я вижу, тебе мои нынешние кореша не нравятся, – запальчиво сказал Берг.
– Да с чего ты взял, что они мне не нравятся?
– Ну, у меня глаза есть…
– Ладно, с другого бока зайдем – а чем они тебе так нравятся?
– Вот! – Берг воздел указательный палец. – Объясню. Изволь. У меня к ним, понимаешь, такое отношение… Вот как тебе сказать… "Брат-храбрец"… да!
Понимаешь?* – Прекрасно понимаю. – Гаривас кивнул.
Берг махнул рюмку.
– Ты вчера нос воротил за столом.
– Кто нос воротил?
– Ты. Невежливо себя вел. Натан тебе рассказывал про корма, а ты скучал.
– Саня! Окстись! Ну какое мне, на хер, дело до куриной еды?!
– Хейфецы купили помойку и сделали из нее конфету! Они мне здорово нравятся! У них не было папика за спиной – и у меня не было! У них – птицефабрика, у меня – магазин. У нас с ними одна группа крови. Ты когда-нибудь слышал такое слово – "партнеры"?
– Я слово дал. Купеческое слово, – ехидно сказал Гаривас. – Саня, ты просто увлечен. Остынь.
– У нас же всегда: по ноль-семь и – о поэзии, – презрительно сказал Берг.
– Ну, дружок. – Гаривас развел руками. – Кто же виноват, что у твоих нынешних корешей не в чести поэзия? Да, впрочем, и проза. И кто виноват в том, что ты был интеллигентом, а стал бизнесменом?
– Да. Тебе это скучно. Но в том, чтобы прокормить семью, есть своя поэзия, – убежденно сказал Берг. – В это сучье время…
– В это сучье время надо почаще вспоминать о поэзии, – сквозь зубы сказал Гаривас и закурил.
Берг недовольно промолчал. От Машки, своей жены, он перенял неприязнь к отвлеченным разговорам. Машка, слыша малопонятное, становилась агрессивна.
Стоило Гаривасу произнести "трансцендентно", – Машка шумно вставала и меняла блюда. А коли Гаривас не унимался и говорил "имманентно", – она подавала чай, и из этого следовало, что "гости закончились и всем пора".
Берг с Гаривасом в пятницу вечером сидели в маленьком офисе на втором этаже магазина "Berg Ski Location", разговаривали, попивали коньяк, курили, никуда не торопились. Час назад Берг позвонил Машке и предупредил, что задержится, потому что приехал Гаривас.
Машка не возражала.
На углу серого письменного стола, рядом с тарелкой тонко нарезанной бастурмы, рюмками и бутылкой коньяка "Васпуракан" стояла пара ботинок "Доломит". Ботинки сверкали никелированными клипсами и бликовали гладкими шоколадными боками.
Ботинки хотелось лизнуть.
– А за ботинки ты еще скажешь спасибо, – сказал Берг.
Гаривас кивнул. Ботинки обошлись ему очень дешево, он уже второй год покупал инвентарь в "Berg Ski Location".
– Третья клипса утягивает пятку, – сказал Берг. – Утром надеваешь, вечером снимаешь. И весь день – как дома у мамы.
Гаривас еще раз кивнул. Он знал, что Берг сам катается в "Доломитах". У Берга была оперированная стопа, он знал толк в ботинках.
– Хейфецы кормят свои семьи, – миролюбиво сказал Берг. – Их жены могут заниматься детьми. В этом есть своя поэзия. И Хейфецы – приличные люди.
– Да я же не спорю, – сказал Гаривас. – И Хейфецов уважаю.
Это значило: "Я тебя уважаю, Берг. И мнение твое уважаю, не рефлексируй. Но время все равно – сучье". Натан Хейфец и Гриша Хейфец были порядочные, умеренно богатые, способные люди. Берг два года ставил их, плоскостопых, на лыжи. Он выкатывал их в Терсколе и Цермате. И они помогли Бергу открыть "Berg Ski Location".
– Время… Время как время… Бывало и хуже время. – Гаривас завел руки за затылок и мощно, похрустывая, потянулся. – "Времена не выбирают – в них живут и умирают…" Но вот какая штука – хорошим людям природа иногда приоткрывает некие потаенные двери. Эти двери не для всех.
– Чего? – недовольно покосился Берг. – Мистика-схоластика. Попроще, Вова, попроще…
– Плесни, – попросил Гаривас.
Берг разлил коньяк. Они чокнулись, выпили.
– Хочешь, врежу по твоему марксизму-материализму? – лениво спросил Гаривас и стал жевать с кожурой лимонный кружок.
– Проще, проще, Вова, – повторил Берг и взял ломтик бастурмы.
– Покатаемся завтра?
– Конечно, – сказал Берг и с удовольствием съел бастурму. – Тебе вообще надо больше кататься. У тебя живот.
– Какой живот? У кого живот? – забеспокоился Гаривас. – Нет никакого живота. Вот и поехали кататься. Ботинки я купил. Завтра и поедем.
– В "Турист" поедем?
– Э, нет. Нет, партайгеноссе Берг. Дай мне трубочку. – Он стал набирать номер. – Врежу-ка я все-таки… По мировоззрению…
– Ты кому звонишь? Поздно.
– Не поздно. Оля? Добрый вечер. Я не поздно? Ага. Володю – будь добра. Спасибо.
Володь, привет… Все хорошо. Завтра приехать можно? Прекрасно. Володь, я хочу друга привезти. Ты не возражаешь? То есть абсолютное соответствие, можешь мне поверить! На мой взгляд, даже чересчур. Саша Берг, из Крылатского, ты про него слышал наверняка. Да, хроменький, точно… Тот самый. Ну! Я всех знаю. И меня – все. Спасибо, Володь. Два бугеля… До завтра.
Берг внимательно дослушал переговоры, придвинул пепельницу и закурил. Гаривас положил трубку.
– Вот так, майне кляйне либер Берг! – торжествующе сказал Гаривас. – Завтра поедем кататься в чудесное место.
Берг промолчал, он знал все горнолыжные места в Подмосковье и Вовкиного воодушевления не разделял.
– Кстати, ты в горы почему не ездил? – спросил Гаривас.
– А! – досадливо махнул рукой Берг. – Ты не поверишь. Был я старший лаборант, был мэнээс, денег ни черта не было – каждый год ездил. И в Кировск в апреле…* Денег, конечно, не очень прибавилось, больше – головной боли. Но вот машину поменял, квартиру тоже поменял. Большая теперь квартира… А в горах не был два года. А что ты хочешь – дело, едрена матрена…
– Вот-вот, – с неопределенной интонацией сказал Гаривас.
Берг опять махнул рукой и разлил по рюмкам.
– Любишь горы? – грозно и одобрительно спросил Гаривас.
– Кто не любит…
Гаривас, смуглый атлетический сангвиник, всегда готовый к выпивке, приключениям тела и самоиронии, доброжелательно посмотрел на друга и сказал:
– Ладно, не унывай. Ты – горный человек, все еще будет. И горы будут. И собираться еще будешь. Любишь собираться в горы?
– Ну!
Они рассмеялись, отсалютовали друг другу рюмками и выпили.
– Куда завтра, Вовка? – спросил Берг, морщась от лимона.
– В хорошее место. В очень хорошее место. В правильное…
– А что ты сказал про двери?
– Двери?
– Ну, двери, которые природа… И так далее…
– А! Двери! Я тебе подарок сделаю завтра, – сказал Гаривас, выпил коньяк и шумно выдохнул, сделав губы трубочкой. – Я же человек романтический. Рос книжным ребенком. Всегда считал, что для носителей разума и доброты мироздание изредка оставляет этакие… поблажки. Завтра покажу.
– Ну-ну, – сказал Берг.
– Давай собираться. Утром созвонимся.
Они простились, пожали друг другу руки. Гаривас надел меховую куртку, сцепил липучками ботинки, повесил их на шею, громко и нетвердо спустился по лестнице.
Внизу он запел: "Лыжи из печки торчат, гаснет закат за горой…" Потом крикнул:
"До завтра, Саня!" – и ушел.
Берг сполоснул рюмки и блюдца, позвонил Машке, сказал, что выезжает, включил сигнализацию, оделся, вышел и с жестяным грохотом опустил жалюзи.
Он пошел к Рублевке, вскоре остановил такси, сел на заднее сиденье и задумался, уткнув подбородок в воротник свитера.
"Да, сборы – такая же равноправная составляющая счастья, как и само катание, – думал Берг. – Говорят, что на свете есть люди, которые аккуратно заканчивают сборы к семи вечера, а в десять ложатся спать. Эти люди не из нашей компании.
Они не с нашего двора. Раньше одиннадцати закончить со всеми делами не получалось никогда. К полуночи я делал все предотъездные звонки, укладывал Машку спать и начинал собираться. И, конечно, выпивал. И раз, и два, и три… То есть натурально ставил бутылку коньяка и рюмку на пол. Мог даже для полного соответствия тихонько включить: "Снег над лагерем валит, гнет палатки в дугу…" Или: "А ты приди сюда и в холод, и в жару, на веселую планету простаков.
Розовеет в вечеру Донгуз-Орун, и Эльбрус пошит из красных облаков…" Правда, если приходилось собираться вместе с Гаривасом, Павлином или Тёмой, то один из них мог гаденько добавить: "А сколько он падал?.. Там метров шестьсот…"* Тихонько включал – потому что Машка уже спала. Она вообще всегда спит. А путешествует "багажом", как она говорит. Чтобы никакой ответственности. Свой паспорт она берет в руки два раза – на таможенном контроле. И потом быстро сдает мне. Итак, к четырем оставалось вбить в сумку камеру и всякую мелочь, вроде Машкиного эпилятора. Потом я всегда вспоминал про канты и точил. Тихо-тихо…
Машка спала. Ну, а потом ложиться уже просто не было смысла. Ничего, отосплюсь в самолете… В "Шереметьево" обычно приезжаем рано утром, на место прибываем к вечеру. Все равно в первый день лучше не кататься. В "Duty Free" на бутылки надевают такие мягкие сеточки – чтобы не бились… В самолете еще пара глотков, и это уже – "Баллантайнз" или "Джонни Уокер". И на бочок. В Цюрихе пересаживаемся на "Cross-Air"… Совершенно иные сенсорные воздействия… Там сиденья синей кожи, волнующие чужие запахи… Еще встречаются лица из "Шереметьево", но все реже. Кстати, что до "Шереметьево" в конце февраля, то уместно перефразировать старый анекдот про аэропорт "Бен-Гурион": если в конце февраля в "Шереметьево" возле стойки вылетов ты встретил человека без лыж, – значит, это сноубордист. А в Женеве уже можно позавтракать. Там во "французском коридоре" на втором этаже есть кафе. Яичница с беконом. И пиво. Высокий холодный стакан. После – некоторая возня, суета: штабелюешь лыжи на тележку, потом перекидываешь лыжи и сумки в автобус, сигарета, большой глоток из фляжки – теперь уже никаких бутылок, у нас тут, в Альпах, из бутылок не принято, только из тонких стальных фляжек! – и поехали из этой весенней Швейцарии в весеннюю Францию! Грязный пористый снег, серое небо – все осталось в Москве. Здесь пробивается первая зелень, чуть ниже шоссе пролетают назад красные черепичные крыши, на франко-швейцарском несокрушимом рубеже пограничники в свитерках с погончиками на мгновение отрываются от домино и машут водителю, чтобы проезжал.
Мы дремлем, просыпаемся, спрашиваем водителя, далеко ли до Гренобля, он поанглийски ни черта не понимает, но улыбается, значит – недалеко… Проезжаем заправки, городки, вокруг сплошной плюшевый газон… Ах, Европа, как мы по тебе соскучились за последние триста лет…"
Однажды, лет пять тому назад, Берг с Гаривасом вышли из автобуса и заглянули в кафе. Они сидели за столиком и смотрели на площадь, на фонтан с позеленевшим в швах мрамора бортиком, коричневую ратушу и невыразительный памятник гражданам города, погибшим в Первую мировую войну.
– Мсье, а на втором этаже живут? – спросил Берг у гарсона.
– Да, мсье, – сказал гарсон. – Моя семья. Я владелец кафе.
– Вы извините мою бесцеремонность… А давно ваша семья живет в этом доме?
– Семь поколений, – не задумываясь, ответил тот.
По серому булыжнику ходили толстые голуби, седенькая дама в бежевых брюках поливала из шланга синий "Ровер", за соседним столиком тихо разговаривала пожилая азиатская пара, бутуз в наколенниках неуверенно ехал на стучащих по булыжнику роликовых коньках… "La vie en rose…" – М-да…, – выразительно сказал Гаривас и на школьном французском попросил еще пива. …Гаривас родился и вырос за Уралом, в пыльно-панельном городе с нефтекомбинатом, десятком секретных заводов, общевойсковым училищем и хоккейной командой первой лиги. Гаривас не раз говорил Бергу, что можно сколь угодно клясть провинциалов, заполонивших Москву, но, ей-богу, никто ее, Москву, так не любит, как они, провинциалы. Потому что никто так не тоскует по вековому городскому уюту, как интеллигенты, живущие в невыразительных панельных городах.
Когда-то все они – Берг, Гаривас, Тёма, Ванька Никоненко, Фриц Горчаков – истово исповедовали городской культ прежних лет:
На Песчаной – все песчано,
Лето, рвы, газопровод,
Белла с белыми плечами,
Пятьдесят девятый год,
Белле челочка идет…
Ну и, конечно, "Последний троллейбус", "…и выезжает на Ордынку такси с больными седоками…", "…прощай, Садовое кольцо, – я опускаюсь, опускаюсь…",
"…и только в марте вздрогнешь, если вдруг колеса скрипнут или звякнет сталь, и заскрежещет флюгер поутру, и в переплет окна хлестнет мистраль"… Всякое такое…
Потом каждый выбрал свой круг рая. Тёма преподает славистику в Монтре и Нанте (хотя, черт его, Тёму, разберет, чем он там на самом деле занимается, таинственный бывший "безопасник" муниципального батальона "Берта"), Гаривас полгода назад стал главным редактором "Время и мир", Ванька пребывает в молекулярной биологии – от Октябрьского Поля до Сан-Диего, водит дружбу с Соросом, Боруховым из "State New York University"* и Риснером, Бергу подай горы и еще эти вот городки с ратушами и фонтанами.
– Ну что тебе сказать. – Гаривас развел руками. – Слава богу, что все это существует. Это же и есть нормально.
– У нас, блядь, как будто жизнь украли… – злобно сказал Берг.
– Да брось ты, ничего у нас не украли, – беспечно отмахнулся Гаривас. И с удовлетворением добавил: – Не успели, суки.
А тогда они с Гаривасом переглянулись, допили пиво и вернулись в автобус.
Утром Берг проснулся от того, что в туалете рыл Томас. Томаса подарил Вацек два года тому назад. Томас походил на пуховую детскую варежку и пронзительно пищал по ночам. Его вообще сначала назвали Тамарой, но вскоре в гости пришел Гаривас, друг животных и детей. Гаривас произвел исследование и сказал, что это кот.
Томас рос, много ел, апатией отличался как до кастрации, так и после, вырос в мягкого бело-рыжего красавца. Не переносил поездок в машине – его тошнило. Машка была привязана к Томасу, говорила, что Томас – сапиенс.
Корытце с песком стояло в туалете. Около семи часов Томас совершал отправления и рыл.
– Замри, придурок, – тихо сказал Берг.
Томас затих, а Машка заворочалась.
– Маш… Машунь… Кататься поедешь? – прошептал Берг.
Машка невнятно ответила и придвинулась к Бергу теплой попой.
– Ясно, – сказал Берг.
Он осторожно встал, укрыл Машку поверх ее одеяла своим, взял телефонную трубку и ушел в ванную. Там он набрал номер Гариваса и спросил:
– Вовка, ну чего – едем? Доброе утро.
– Доброе утро, – сипло сказал Гаривас и прокашлялся. – Да, конечно. Поехали.
Берг принял душ, побрился и поставил чайник.
– Саш… – позвала из спальни Машка.
Берг заглянул к ней.
– Ты поехал?
– Ну да… Мы с Гаривасом. Я вернусь к шести.
– Там отбивные в холодильнике, – сказала Машка и с головой накрылась верблюжьим одеялом.
Берг позавтракал, положил в сумку готовые отбивные в фольге, залил термос и подумал, что его холостой друг Гаривас, конечно, ничего не возьмет, а к трем часам пополудни проголодается и станет недоуменно оглядываться в поисках кафе с глинтвейном, шпикачками и камином.
Когда он подъезжал к "Юго-Западной", часы на запястье пикнули десять.
Гаривас стоял у метро и протирал очки.
– Привет, – сказал Гаривас, положив лыжи на траверсы, а палки и сумку – на заднее сиденье. – Который час?
– Десять. Привет.
– Так, – сказал Гаривас. – Рули. Поезжай по Кольцу. К Дмитровке.
– Ты не темни, – сказал Берг и тронул машину. – Куда едем?
– Ты помнишь поворот с Дмитровки на Ярославль?
– Ну… Через канал? В Яхрому едем?
– Рядом.
– В Ильинское?
– Рули, Саня.
– Хорошо, саиб. Слушаюсь, саиб, – сказал Берг.
Они поехали по Кольцу, Гаривас достал из кармана кассету и поставил – у него была такая причуда, он носил с собой кассеты и ставил их в чужих машинах, домах и даже в барах.
– Это что? – спросил Берг.
– "Скрипач на крыше", – ответил Гаривас. – Марк мне позавчера записал.
"To life! То life! Lekhaem! Lekhaem! Lekhaem! To life!" – нормальный пархатый мюзикл, Гаривас любил такие. Первая жена Берга говорила Гаривасу: "Вова! Я ничего не имею против национальной культуры. Но только если это не через край.
Ты представь, что моя мама, Минасян, начинает при твоем появлении шпарить "Давиду Сасунского" Ованеса Туманяна, а мой папа, Лысенко, заводит "Ничь яка мисячна…", после чего пускается в гопак…" – "Антисемиты – это которые против семитов!" – остро реагировал Гаривас.
Берг убавил звук.
За Икшей Гаривас попросил остановить. На маленьком базарчике он купил ветчины и пива.
– Я взял поесть, – сказал Берг, когда Гаривас вернулся в машину.
– Ты взял, так и я взял. Слушай, дай порулить, а?
