"Как все переплелось - люди и события!" - устало подумал Василий Михайлович.
      - Товарищи, прошу высказываться, - напомнила присутствующим Липинская. - Нежный? Пожалуйста.
      - Я еще раз заявляю, - выкрикнул, краснея, Левко Нежный. - Я категорически против того, чтобы обсуждать поведение Любарца без участия Важко и Деркача. Хома натворил, а сам убежал. Хому тяжело прибрать к рукам, и на него все махнули, взялись за того, кто сам пришел... А ты, Коренев? Позор! Ты член комитета, а вчера равнодушно отмахнулся от доброго дела. Теперь - какое нахальство! - смеешь говорить подобное о человеке, который приходил к тебе с этим делом. А? Как же это у тебя получается?
      - Я не обижаюсь на тебя, Левко. Ты часто говоришь невпопад, - спокойно отозвался Вадим Коренев.
      - Спокойствие твое искусственное, как и все твое поведение! Я предлагаю: на сегодняшнем заседании комитета обсудить вопрос об упавших ивах.
      Коренев засмеялся, откинулся на спинку стула:
      - Наивный же ты, Левко! Кто же такой вопрос выносит на заседание комитета, школы? Его можно решить в рабочем порядке, силами одного класса. Идея ваша, вот и договаривайтесь со своими. А у нас сегодня очень серьезный и ответственный вопрос. - Он взглянул на директора, и Василий Михайлович согласно кивнул ему.
      - Да, вопрос серьезный, а Деркач и Важко не соизволили явиться, - глухо сказала Женя Иванцова.
      - Не на веревке же их сюда тащить! - выкрикнула, не сдержавшись, Липинская.
      - Действительно, где эти комсомольцы? - подал голос Тулько. - Иван Иванович!
      Майстренко резко повернул голову, посмотрел внимательно на Тулько, - он словно не понимал, о чем идет речь и почему обращаются именно к нему.
      - Да, это безобразие...
      - Я не прошу вас оценивать событие, а спрашиваю: где Важко и Деркач? Где они болтаются, если здесь обсуждается их поведение?
      Майстренко пожал плечами и опустил голову.
      Ответила Женя Иванцова:
      - Они ушли с четвертого урока.
      - Как это ушли? А пятый и шестой?
      - Не знаю... Портфели оставили, но не вернулись.
      - Ясно, как днем, что убежали, - выкрикнул Нежный. - Испугались! А Важко - это вообще удивительный тип. Деркач оскорбил его тем объявлением, через Деркача вся каша заварилась, и пожалуйста - с Деркачом он... шуры-муры... Вот кого надо за ушко да на солнышко!
      - Нежный! - застучала карандашом по столу Липинская. - Попрошу не употреблять уличные слова!
      - А это не уличные слова, - огрызнулся Нежный. - Их можно найти в фразеологическом словаре.
      - Левко заучивает эти так называемые фразеологизмы, чтобы придать себе вульгарности, чтобы не быть белой вороной среди ребят, - иронически заметил Коренев и засмеялся - громко и неуместно, как человек, который нервничает, но любой ценой старается скрыть это от других.
      "О чем только они говорят!.. - думал Василий Михайлович, недовольно поглядывая на членов комитета. - Только пусти на самотек, дай им волю натворят такого..."
      Директор встал с решительным намерением прекратить пустопорожние разговоры.
      - В самом деле, безобразие, Иван Иванович! Полагаю, завтра, и не позже, мы детально проанализируем... состояние дел в вашем классе...
      "Наверное, можно было бы сказать: "...проанализируем поведение ваших учеников", но в этом случае не чувствовалась бы вина учителя".
      Майстренко, словно и не услышал угрозы, словно не его ученики болтаются неизвестно где во время уроков, спокойно ответил:
      - Завтра - непременно.
      Что же, с Майстренко все ясно. Созрел, кажется, "момент пик", то есть пришел период решительного боя, и Василий Михайлович, опытный в таких ситуациях, знал наверняка: победа будет за ним.
      А сейчас надо сказать что-то деловое и конкретное, направить заседание этого дезорганизованного комитета в надежное, единственно возможное русло.
      - Не знаю, что вы здесь до меня говорили и как оправдывался Любарец...
      - А я не оправдывался, - сказал Роман и оглянулся на Ивана Ивановича: мол, подтвердите, вы же все слышали.
      - Любарец в самом деле не оправдывался, Василий Михайлович.
      Это уже Иванцова... тоже заступница! Наверно, влюбилась в этого забияку. У современных подростков любовь всегда скороспелая и быстропроходящая...
      - Напротив, Любарец признал свою вину, - добавила девушка.
      - Я не знаю, что вы здесь до меня говорили, - повторил Василий Михайлович тоном, который не допускал никаких вмешательств и возражений. Однако считаю, что этот комсомолец, - он пренебрежительно взглянул на Любарца, - очень недисциплинированный, следовательно, члены комитета должны сурово осудить его поведение. - Он повернулся к окну и увидел среди деревьев и кустов, которые уже заметно пожелтели, ярко-красный ряд штакетника. И вспомнил вдруг Фока - принципиального низенького человечка из облоно. Посмотри-ка, и его не обошла старость! И наверняка смерть не обойдет... Какая ужасная коварная судьба! Бегаешь, копаешься в мелочах, переживаешь неприятности и в этом находишь утешение. А главная опасность тем временем надвигается на тебя, неотвратимо надвигается, будь ты хотя министром просвещения... - Я так считаю, - неожиданно закончил Тулько.
      Надежда Липинская поняла директора. Она встала и сказала:
      - Предлагаю закончить выступления - это раз. Деркача и Важко заслушать отдельно - это два. Любарцу вынести строгий выговор с занесением - это три.
      - Будет достаточно и обычного выговора, принимая во внимание обстоятельства... - возразил Левко.
      "Тоже тип растет... Кому-то забота в будущем... И где только такие берутся!.." - отметил Тулько.
      - Кто за первое предложение, прошу голосовать... - Липинская прищурила глаза и повела их от лица к лицу. - Один... ну и я, конечно... Кто против? Один, два... Кто воздержался? Один... Гм-м... - Липинская растерялась и теперь смотрела на директора: что он скажет.
      - Что же, голосуйте за второе предложение. - Василий Михайлович был очень недоволен. Он даже оглянулся на Ивана Ивановича: нет ли усмешки на его угрюмом лице. - А вообще, Надежда Станиславовна, к таким мероприятиям надо лучше готовиться. И советоваться. Вы меня поняли? - спросил Тулько сухо, и Липинская густо покраснела. - Продолжайте.
      - Кто за то, чтобы Любарцу вынести выговор, прошу голосовать. Один, два, три... Против?.. Воздержался?.. Таким образом...
      "Вот так-то, уважаемый, дорогой Фок. Был ты грозой, тучей над нашими головами, а теперь обычнейший пенсионер. Теперь тебе все равно, кто там "за", кто "против", кто воздержался... А интересно: людей, которых ежедневно встречаешь, можно разделить всего-навсего на три категории: тех, кто "за", кто "против", и тех, кто "воздержался". О, какая классификация! Масса знакомых и коллег, а всего лишь три категории: "за", "против", "воздержался". "Против" - ясно: Иван Иванович (и сейчас, наверно, вынашивает свои планы), Ульяна Григорьевна, Дмитрий Павлович. А "за"? Погоди, погоди, а кто же "за"? Ну, жена, это само собой. А еще? Жена... И все? Не может этого быть!"
      - Переходим ко второму вопросу повестки дня...
      Василий Михайлович даже вспотел, такой неожиданной оказалась для него мысль, что среди учителей нет ни одного человека, который безоговорочно проголосовал бы за него. Кто? Ну, кто?.. Никита Яковлевич? Воздержится!..
      Он вытер вспотевшее лицо платочком, обметанным голубой ниточкой, поднялся:
      - Продолжайте, продолжайте...
      Уже направляясь к двери, наткнулся на понурый, озлобленный взгляд Романа Любарца. И почему-то остро почувствовал, что этот юный гордец презирает его, директора, презирает и осуждает. За что?!
      Презрительный взгляд Любарца неотступно стоял перед Тулько, когда он шел домой и даже за обеденным столом, когда аппетитно запахло жареным и вареным.
      - Ива, - сказал Василий Михайлович, рассматривая еду на тарелках. Я... это... найдется у нас что-нибудь выпить?
      Иванна Аркадьевна удивленно и подозрительно посмотрела на мужа, без слов взяла в буфете бутылку с коричневой жидкостью, рюмку. Поставила на стол, села напротив.
      - Ну, рассказывай.
      Василий Михайлович налил коньяку. Его рука дрожала, и этого было достаточно, чтобы еще тревожнее сжалось сердце жены.
      - Ну?
      - Подам я все-таки заявление, подам, Ива!
      Пока Иванна Аркадьевна взвешивала сказанное, Тулько выпил, старательно процеживая коньяк сквозь зубы, откашлялся и приступил к закускам.
      Наконец жена въедливо усмехнулась:
      - Ты настойчивый!
      - Ива! Я тебя очень прошу...
      - Ты настойчив: вон как продвигаешься по служебной лестнице... не снизу вверх, а сверху вниз. - Она засмеялась, но в глазах было столько холода, столько холода...
      Василий Михайлович ниже наклонился над столом.
      - Оставь эти шутки, тем более что они не твои.
      Такое заявление конечно же возмутило Иванну Аркадьевну.
      - А чьи же они, если не секрет?
      - Героев телепередачи "Тринадцать стульев". Разве нет? - Василий Михайлович миролюбиво взглянул в глаза жене, но они ничего доброго ему не обещали.
      - Вот как! Если уж на то пошло, то ты - один из героев этой передачи! Пан Беспальчик!
      Вскоре страсти за столом утихли. И потому, что Василий Михайлович немного отступил, и потому, что они оба просто устали.
      - То, что медленно скатываюсь, как ты сказала, вниз, - заявил под конец Василий Михайлович, - закономерное явление... Я, Ива, много думал, это не так просто... Жизнь идет вперед, а мы стареем и часто не поспеваем за ней. Возьми Фока... Да что там говорить!
      И все-таки последнее слово было за Иванной Аркадьевной:
      - Это хорошо бы прозвучало на партсобрании, а не в перепалке с женой!..
      После вкусного обеда Василий Михайлович пошел в сад. Он любил посидеть в саду с сигаретой в руке. Дымок от сигареты струился вверх, приятно щекотал ноздри, яблоки вразброс валялись на траве - надо будет взять ведерко и собрать, деревья распростерли ветви над землей. Дух вольности и покоя господствовал здесь круглосуточно, и в нем хорошо отдыхалось после напряженного дня.
      Тулько сидел в саду, мирно дымилась сигарета в руке, и тут ему принесли весть - можно сказать, самую страшную в его директорской биографии. Вначале он услышал какие-то крики возле дома. Насторожился, прислушался. Узнал голос Ирины Николаевны, но слов не мог разобрать. Потом увидел жену. Она выбежала из-за угла дома, белая, как папиросная бумага:
      - Вася!.. Беда!.. Твои школьники...
      Эти слова она, казалось, не выкрикнула, а прошептала.
      За ней стояла опухшая от слез Ирина Николаевна:
      - Ой, Василий Михайлович, ой, горе! Деркач и Важко... насмерть. Украли машину и перевернулись...
      Василий Михайлович, наверное, должен был подняться, пойти навстречу женщинам, как-то высказать свое отношение к трагическому происшествию, успокоить жену и Ирину Николаевну. Но он сидел, словно пронзенный током, и только губы его шевелились:
      - Украли, украли...
      РОМАН
      - Меня просто бесит эта Липинская! - высказывал Роману свое возмущение Левко Нежный после заседания комитета.
      Они бежали по ступенькам - Роман впереди, Левко за ним.
      - "Это раз, это два, это три..." Не могу! А ты молодец! В самом деле было бы неплохо, если бы мне вместе с аттестатом вручили свидетельство сатураторщика. Почему они сразу об этом не подумали? В колхозе - дело другое, там давай механизаторов, там - поле. А у нас - сахарный завод, и родители наши - сахаровары. - Левко замолчал, взял Романа за локоть. - Не грусти, друг. Выговор, подумаешь... Деловые люди всегда в выговорах, как облепиха в ягодах...
      - Да нет, откуда ты взял... Ерунда.
      В школе тихо, прохладно. Пол недавно вымыли, он еще не высох как следует. От стен, от дверей веяло грустью. На улице тоже, хотя и светило солнце, звенела затаенная грусть, ведь осень уже наступила, а за ней вот-вот заявится и зима... Роман слушал Левко невнимательно. Он согласно кивал, а сам думал, как бы избавиться от говорливого товарища. Ему хотелось закрыть глаза и посидеть одному где-нибудь в уголке. И чтобы было тихо. Совсем тихо. Надоели разговоры, вздохи, смех... Все надоело. Не нужно Роману даже тайн, которые так старательно прячут взрослые. Не нужно ему знать, отчего умер его отец, почему на второй же день Митька подружился с человеком, который его глубоко оскорбил. Пусть они носят свои тайны при себе, пусть тешатся ими днем, а ночью кладут под подушку: может, приснятся. Роману все равно. Он хочет тишины, покоя. Суета стала его обессиливать, нервировать.
      "Перейдем двор и - гуд бай, товарищ дорогой. Тебе направо, мне налево", - подумал Роман.
      Выйдя из школы, они увидели во дворе толпу ребят. Над головами торчали лопаты, поблескивали на солнце острые лезвия.
      - Это же наши! - выкрикнул Левко. - Ну, Валька, молодец!
      От толпившихся ребят отделилась Валя Дашкевич, староста класса. Вначале Роман ее не узнал. Голова Вали была по-старомодному повязана белой косынкой, на плечах - старенькая и большая (наверно, матери) кофта, на ногах - черные резиновые сапоги.
      - Левко, вот и мы! Веди, приказывай... - Дашкевич весело засмеялась.
      - Я? - удивился Левко. - Почему я? Он будет руководить, - и показал на Романа.
      - Как же он будет руководить, если он сердитый такой? - засмеялась Тоська, прозванная в классе Злючкой. Она подошла ближе: - Что, мальчик, попало на орехи?
      - Попало! - встал между ними Левко. - А тебе только дай язык поострить. Вот так, с кондачка...
      Тоська удивленно подняла брови, серьезно спросила:
      - А что такое, Левко?
      - А такое. Надо меру знать... Идем, товарищи!
      Толпа подростков поплыла через двор школы в долину. Наверно, один только Любарец был хмурым среди веселых одноклассников. Он с радостью бы повернул домой, но обстоятельства оказались сильнее его. Они уверенно руководили им, равнодушно выслушивая жалкое бормотание его души.
      - Роман...
      Любарец оглянулся: Женя Иванцова. Сейчас и она начнет успокаивать, обязательно скажет что-нибудь против Липинской. Как же, логика. Логика всесильна. Ей мир подвластен. Жизнь развивается по ее законам. А впрочем, кто знает. Вопреки всякой логике Важко подружился с Деркачом.
      - Роман, ты... того...
      - Я думаю сейчас, Женя, о вещах, далеких от этого заседания, - спокойно сказал Роман. - Я думаю: почему иногда люди поступают против своей воли, делают не то, что должны были бы делать?
      - Обиделся... Поверь, я была против с самого начала. Приедет Анна Васильевна, все изменится, вот увидишь.
      - Наивная ты, Женя. Может, что-нибудь и изменится. Что-то, но не кто-то... Оставим этот разговор...
      - Упрямый. И гордый. Можно было бы рассказать, как все случилось на самом деле, я ведь уверена: ты так просто драку не устроишь...
      - Мне все равно... Оставь меня!
      Женя махнула рукой, отошла от Романа.
      "Грубо поступил с девушкой... А почему она лезет, сочувствие свое сует под нос! Может, действительно, повернуть домой? Пойти вот так прямо через огороды, через сады. Дома тихо, безлюдно, только я и тишина..."
      Роман вздохнул: надо идти вместе со всеми, надо идти, потому что вчера воевал за этот поход.
      Когда пришли на место, когда улеглось первое удивление (Валя Дашкевич чуть не заплакала; она гладила поседевший корень ивы точно так же, как и Миронович), когда были сказаны все слова, которые можно было сказать, выражая гнев против людей, сажавших эти деревья, а потом забывших о них, когда, наконец, Тоська шагнула в воду и набрала в сапоги воды, Левко распорядился:
      - Начинайте, ребята, копать ямы. Диаметр... Валя, дай-ка лопату. - Он быстро измерил корень ивы, дал припуск. - Полторы лопаты, думаю, хватит. Идем! Кто в сапогах, тот будет деревья подкапывать. Кто без лопаты, будет сменным. Ну, бригада, ух!..
      - А ты словно родился бригадиром, - иронично заметила Тоська. Она сидела на краю рва и выжимала портянки.
      - Работать мы тоже умеем! Валя, ты пока подожди. - Левко ловко отметил ширину будущей ямы и стал копать.
      Против каждой ивы стало по двое ребят. И вскоре зачернели на берегу семь кругов.
      Роман подошел к Тоське:
      - Можно твою лопату?
      - А я?
      - А ты посиди подсохни...
      - Нет-нет, не выйдет.
      - Я тебя прошу.
      Тоська подняла голову, сочувственный огонек вспыхнул в ее седоватых, как мгла, глазах и погас. Губы снова растянулись в усмешке:
      - Все-таки перепало тебе! На, возьми... И забудь в труде свои обиды. Чудак... из прошлого столетия. - Она притопнула, потому что в мокрый сапог не входила никак нога. - Космический век, а он принимает близко к сердцу такие мелочи. Что ж, иди копай землю, тяжелый труд успокаивающе влияет на впечатлительные натуры.
      Роман ничего не ответил. Взял лопату и встал рядом с Левко. Разговоры обходили его стороной, не принося никаких хлопот. У него была лопата, был черный круг перед глазами. Копал быстро и думал только об одном: выбросить бы побольше земли, чем Левко. Иногда посматривал на угол Неллиной хаты, и тогда неясная тоска овладевала им. Они так давно не виделись, так давно, что и вспомнить трудно...
      Выкопали одну иву, еще одну... Роман подумал: можно теперь будет идти на исповедь к Мироновичу. Подумал и улыбнулся.
      Вспомнил еще Костю Дяченко. "Пусть ты и непричастен к кому-либо, а влияешь на его судьбу - уже тем, что ты есть, что ты живешь на белом свете. Каков ты - вот главное, ибо отсюда начинается твое влияние на окружающих..."
      - Эге-ге-гей! - пронзил тишину над прудом чей-то тревожный, как крик чайки, голос. Он прилетел от домов на взгорке, коснулся притаившейся воды, словно плоский, брошенный кем-то камень, и запрыгал по серебряной ее поверхности звонким эхом.
      Ученики притихли. Роману сжало горло от предчувствия какой-то беды. Он подался вперед, навстречу голосу, который летел и летел между домами.
      - Это же Адамко! - крикнула Женя Иванцова. - Вон бежит...
      Адамко проворно бежал огородами. Внезапно остановился шагов за двадцать от ребят, расстегнутый, вспотевший:
      - Вы тут... а там... Хома и Митя... Нет уже их! - Вся его растерянная фигура излучала ужас, словно сейчас вот здесь, на его глазах, гибли в неслыханной катастрофе Хома и Митька.
      Роман бросился к Адамко, схватил его за плечо:
      - Где?
      - На Волчьем подъеме... Бензовоз вверх колесами... а они в нем, в кабине... А Хома метрах в десяти... И все!.. И Василий, Ульяны Григорьевны сын...
      Роман отпустил Адамко и побежал через огороды, между садами, к Волчьему подъему. В ушах звенело: "И Василий... И Василий... И Василий...", а перед глазами стояли, перешептываясь, Митька с Хомой. Вот они усмехнулись заговорщицки и тихонько вышли из класса...
      "И Василий... И Василий... И Василий..."
      Люди смотрели Роману вслед и пожимали плечами.
      "Мы шли здесь с Неллей, на Волчьем подъеме тогда шаталась с боку на бок арба, полная соломы..."
      "И Василий... И Василий... И Василий..." - звенело в ушах. Об этот шальной, нестерпимо тягучий звон разбивались все мысли, словно волны о каменный берег. Роман никак не мог установить логическую связь между последними событиями, между множеством фактов и деталей. Они беспорядочно появлялись и исчезали, чтобы опять возникнуть.
      "Какой бензовоз? При чем здесь бензовоз?.."
      Вон уже и Волчий подъем. Вокруг люди.
      Не чувствовал усталости. Полетел бы, имей крылья.
      Да, вот он, действительно, бензовоз - лежит вверх колесами. Но колеса почему-то не крутятся. Роман был уверен, что колеса должны были вращаться. Нет, неподвижно, обессиленно, жалко торчат в четыре стороны.
      Люди грустно смотрят на милиционера, который старательно что-то измеряет, ползая на коленях.
      А где же они?..
      "Они... в кабине... А Хома метрах в десяти..."
      Роман подбежал к бензовозу. Вместо кабины он увидел сплющенный короб с черными провалами по бокам. Остатки дверок валялись на затоптанной земле.
      Милиционер спохватился:
      - Граждане! Назад! Подходить запрещается!
      От милицейской машины, стоявшей неподалеку, отделились две фигуры в седоватых мундирах:
      - Иван, пусть уж. Все ясно...
      Роман смотрел невидящими глазами на милиционеров, на печальных людей и не мог сообразить, почему они все здесь. Это же ошибка. Никого нет, вот пустая кабина. Никого нет... Адамко все придумал, он все выдумал - чудак этот Адамко, так шутить!
      Милиционер, которого назвали Иваном, подошел к Роману ближе. На лице его исчезло равнодушие, вызванное выполнением обычных обязанностей.
      - Увезли их, парнишка... Страшный случай... А все водочка!
      - Водочка? - переспросил Роман, и вдруг ему все стало ясно. Детали и факты, события последних дней выстроились в одну логическую цепь, теперь они могли быть понятны даже дошкольнику. - Вы ошибаетесь, товарищ милиционер. Это я виноват. Во всем виноват только я... Понимаете?
      Милиционер посмотрел внимательно на Романа.
      Подошли те двое, от машины.
      - А ты успокойся, дружок, - сказал один из них.
      - Я спокойный, товарищ старший лейтенант. Спокойный. Митя Важко понимаете? - это мой товарищ. Но я был ему плохим товарищем, я был просто негодяем. И он, он... пошел с ними...
      - Как тебя звать?
      - Роман Любарец. Я вас прошу записать. Роман Любарец. Я виноват, я...
      - Вот что, Роман, иди домой. Если надо будет, вызовем.
      - Я понял, да... - Роман попятился от милиционеров, перевел взгляд на искалеченный бензовоз и только теперь, кажется, почувствовал всю трагедию случившегося. Их нет!.. Их нет!..
      МАЙСТРЕНКО
      Пока Майстренко добрался до районного городка, в котором жил и работал Валерий Игнатьевич Рослюк, предвечерье постепенно окутало небо. На огородах дымили костры, потрескивала сухая картофельная ботва, дети прыгали через огонь. Все это Ивану Ивановичу напоминало Малую Побеянку. Даже двухэтажное заводское сооружение, окутанное паром и распространяющее вокруг себя тихий, как бы подземный гул, тоже роднило этот далекий чужой городок с Малой Побеянкой. И воздух здесь был такой же, как и в Малой Побеянке, - пропахший жженым сахаром.
      За тем углом - домик Валерия. Майстренко уже видел клочок крыши, покрасневший под предзакатным солнцем, видел раскидистую яблоню во дворе давнего друга.
      "Здравствуй, коллега! - скажет он сейчас. - Рад тебя видеть! Очень рад... А приехал я к тебе затем..."
      А может, напрямик и сказать? Приехал, мол, затем, чтобы получить заряд уверенности, без которой просто нельзя в нашем ответственном деле...
      Во второй раз Майстренко ехал к Рослюку за поддержкой и советом. Что даст ему эта встреча?..
      Вот и знакомый двор, застланный ясеневыми, яблоневыми, вишневыми листьями. Ничто здесь не изменилось. Штакетник, уже старенький, поседевший от ветров, дождей и снегов, окружил домик и спрятался под хмель, который лениво свисает с ветвей. Стволы яблонь, давно побеленные известью, сейчас выцвели, почернели.
      В хате господствовал запах осенних яблок. Мать Валерия, Надежда Максимовна, сухонькая, маленькая женщина лет шестидесяти, сидела, низко склонившись над швейной машинкой. Иван Иванович тихонько поздоровался. Женщина вздрогнула, сверкнули стеклышки очков.
      - Не узнаете, Надежда Максимовна?
      Она внимательно присмотрелась, затем встала, и Майстренко заметил в ее глазах испуг:
      - Иван Иванович?!
      Надежда Максимовна повела себя как-то странно. Начала ходить по комнате, перекладывать на столе вещи, руки ее при этом заметно дрожали.
      "Опять я, кажется, не вовремя приехал... опять у них что-то случилось", - тревожно подумал Иван Иванович.
      - А где же Валерий?
      Руки женщины замерли над столом. А может, это ему просто показалось?..
      - Ой, да вы раздевайтесь, Иван Иванович, - спохватилась Надежда Максимовна. - Валерий вот-вот будет, в область подался. Садитесь, отдохните с дороги... Я шитьем занялась... Вы поездом, наверное?
      - Поездом.
      - Ну вот. А Валерий, наверно, автобусом будет ехать. Придет, тогда и поужинаете, я вон вареники налепила, сейчас в кипяток брошу. Свеженьких и поедите...
      Иван Иванович подошел к столу, открыл чемодан.
      - Это для вас, Надежда Максимовна...
      Она взяла черный шерстяной платок, прижала к груди и впервые посмотрела в глаза Ивану Ивановичу. Посмотрела просяще жалобно.
      - Скажите, он вас вызвал? Попросил вас приехать?
      - Нет, что вы! Я сам... я проездом... Дай, думаю, загляну: как здесь Валерий поживает? Знаете, как бывает: хлопоты, хлопоты, некогда и с другом молодости встретиться...
      Майстренко говорил торопливо, Надежда Максимовна, наверное, понимала, что он пытается ее в чем-то убедить.
      Она подошла к швейной машинке. Плечи ее как-то неестественно тяжко обвисли, а затем вдруг вздрогнули, и она закрыла лицо подаренным платком.
      - Прошу вас, умоляю, не поддакивайте ему!.. Не поддерживайте Валерия!..
      - Что случилось, Надежда Максимовна? - переступал с ноги на ногу Майстренко, думая о том, что напрасно он прикатил сюда, совсем напрасно.
      - Учительство бросил... Пошел на завод каким-то социологом. Теперь даже дорогу не перейдешь: каждый тебе в глаза заглядывает...
      Майстренко был просто ошеломлен, услышав, какие здесь произошли события.
      Вот тебе - другая крайность! Полюбуйтесь! Иван Иванович почему-то представил две полярные точки. Одну занимает спокойный, уравновешенный Никита Яковлевич, вон он сидит - глаза закрыты, на губах блуждающая улыбка... А напротив размахивает руками Валерий Рослюк...
      - Он мне... не написал, - тихо сказал Майстренко.
      - На это время надо, а он сейчас... воюет... Сын, говорю, что ты затеял? Где там! Восстановил против себя всех людей. Господи, что же дальше будет!
      Надежда Максимовна немного успокоилась и начала рассказывать, как сын поссорился с завучем, как ставил ученикам двойки и школа из-за него оказалась на последнем месте в районе и как на экзаменах "зарезал тридцать учеников, но приехала комиссия и навела порядок...".
      Майстренко медленно входил в этот далекий, немного наивный, немного школярский несерьезный мир Рослюкового бытия. Ему почему-то не хотелось вникать в чужие для него неприятности.
      Надежда Максимовна ожидала, что он скажет. А что он мог сказать? Что мог сказать человек, который сам приехал за утешением?
      - Тут что-то не так, поверьте. Я знаю Валерия давно, служили вместе, затем учились, пусть не на одном факультете, но в одном вузе, и встречались каждый день... Пошел на завод - значит, так нужно.
      Видимо, слова Ивана Ивановича прозвучали неуверенно, потому что Надежда Максимовна снова стала такой, какой он увидел ее, переступив порог дома: неприветливой, с дрожащими руками.
      - Я очень испугалась, когда увидела вас... К нему сейчас нельзя допускать единомышленников, понимаете? Надо, чтобы он смирился... Ведь что это за жизнь? Без жены, без детишек? Разве это жизнь?.. И в кого он такой пошел, не представляю!..
      - Все пройдет, все будет хорошо. Вот увидите...
      Но Надежда Максимовна уже не слушала. Глаза ее наполнились слезами, и смотрели они мимо Ивана Ивановича. Видимо, напоминание о внуках, которые могли бы жить возле нее в утешение и в радость, совсем разжалобило старенькую мать. Майстренко хотел сказать что-нибудь ласковое, но слов нужных не находил. А время шло, Надежда Максимовна мелкими шажками удалилась на кухню, загремела там посудой.
      "Вот как обернулась твоя поездка. Поблекли неузнаваемо твои душевные недоразумения, ты и возвратиться теперь к ним не сможешь, потому что в доме, в который ты пришел, горе, и просто так ты не сможешь перешагнуть через него. И вообще вышла какая-то глупость!.. А может, убежать? Сказать, что, наверно, не вовремя приехал, и будьте здоровы?.."
      Мысль эта понравилась Майстренко. Он закрыл чемодан. Но не успел и шага сделать, как с кухни донесся голос Рослюка:
      - Опять плакала? Ой, мама! Все это не стоит твоих слез. Поверь, выйдет по-моему...
      - У тебя гость.
      Раскрылись настежь двери, и на пороге остановился низенький худощавый Рослюк. Иван Иванович глядел на него и не мог в сознании соединить воедино рассказ Надежды Максимовны и этого делового, уже немолодого человека.
      Обнялись. И только теперь Майстренко поверил, что все это случилось с ним, Рослюком: Валерий прижался к нему, словно обиженный ребенок.
      Они молча сидели на диване и курили. День догорал. В единственное окно били красные лучи предзакатного солнца, багряный отблеск дрожал на тощем лице Рослюка. Он все-таки похудел, вокруг глаз сомкнулись синие круги.
      - А годы бегут, гляди-ка! Бегут наши годы!.. - сказал Майстренко. - И нам с тобой уже под сорок.
      - Да и мы потихоньку движемся, разве не так? - неопределенно произнес Валерий Игнатьевич, и эти слова его прозвучали скорее как упрек: у меня, мол, неприятностей полная сума, без них сейчас немыслимо учительствовать, а ты, вижу, процветаешь...
      Майстренко отвел глаза к окну: костры на огородах уже угасали.
      - Надежда Максимовна рассказала мне... Я, признаться, не только удивлен... Когда-то мы могли позволить себе подобное... А теперь...
      Рослюк как-то странно улыбнулся. Такая улыбка была несвойственна ему. Так он никогда не улыбался.
      - Выходит, осталось у меня только и утешение - осознавать: я не изменился, то есть не стал равнодушным к нашему делу, оно меня жжет, как и когда-то. Да?..
      Теперь в его голосе прозвучал откровенный упрек, и Майстренко окончательно убедился, что напрасно приехал сюда за две сотни километров: начинать в таких условиях и настроениях разговор о своих тревогах было бы напрасным делом. Только раскрыл бы себя и тем самым придал ему уверенности.
      - Оно всех жжет, коллега, - ответил Майстренко и подумал: странный складывается у них разговор.
      В комнату начали вползать сумерки. Вскоре они затуманили лицо Рослюка.