Уроки

      Роман огляделся вокруг. Берег пруда здесь был немного шире, и на нем ровными рядами красовались плакучие ивы. Но что это? У Романа даже похолодело в груди: первый ряд ив, росший ближе других к пруду, лежал в воде. Зеленые крепкие деревья неуклюже покачивались на волнах. Они словно упали на колени. Их кроны, еще зеленые, еще сильные какой-то удивительной внутренней мощью, находились в воде, длинные ветви напоминали косы утопленницы.
      - ...Три, четыре, пять, шесть, семь, - шептал Роман, считая подмытые водой полегшие ивы.
      Он подошел к одной из них, присел на корточки возле вывернутого корня, под которым мирно плескалась вода. Какая же злая сила таится в ней!
      - Эй, парень!
      Роман порывисто оглянулся и увидел в двух шагах от себя Мироновича.
      - Вы?!
      - Я, - улыбнулся старик. - А ты почему здесь плачешь?
      Только теперь Роман ощутил на своих щеках слезы. Отвернулся, поспешно вытер их.
      Миронович подошел к иве, наклонился, погладил блестящий под лучами солнца ствол - на Романа он уже не смотрел.
      - По-моему вышло. Просил укрепить берег, - ведь такой плес, одни ивы не справятся. Но куда там! - Миронович словно и забыл о Романе. - Дурьи головы, сплетники несчастные! - ругал он кого-то, щупая темно-рыжие корни ив узловатыми, как и эти корни, пальцами. Потом все-таки повернулся к Роману: Вот скажи, ты парень грамотный, могут они еще раз прорасти?
      Роман не расслышал вопроса. Он представлял в это время рядом со старым рабочим людей, которых хорошо знал: директора школы Василия Михайловича и классного руководителя Ивана Ивановича. Как бы поступил в такой ситуации Василий Михайлович? Придирался бы, наверное, к слезам Романа: а что? а почему? Неужели снова с кем-то дрался?.. Разговор сразу же зашел бы в глухой тупик. А Иван Иванович? Кто знает. Странный он, иногда и на себя непохож...
      - Почему ты молчишь? - дотронулся до плеча Романа Миронович.
      - А что тут сказать? Вон сколько ив погибло...
      - Полагаешь, погибло? - Миронович прошелся между вывернутыми корневищами, обернулся к Роману. - Смотри, они еще питаются соками земли. Если бы выкопать и перенести... скажем, вон туда. Грунт одинаков, а? Заметь: они уже неделю так лежат, а по-прежнему зеленые и крепкие.
      "И в самом деле! Поставить их снова в строй - вот было бы здорово!"
      Миронович еще раз обошел все ивы, наклоняясь над каждой, как врач.
      - Я впервые здесь... - Голос Романа прозвучал глухо и неуверенно. Наверно, пропадут они все же: к зиме идет... - Он умолк, почувствовав, что говорит не то, совершенно не то. Через минуту добавил: - Сюда бы людей, человек десять, потому что мы вдвоем не сдвинем с места ни одной ивы.
      - Не сдвинем. - почему-то весело сказал Миронович. - Да и на смену мне. - Он взглянул на часы. - Вот если бы пришли твои друзья, скажем одноклассники, а?
      "Одноклассники... Митька Важко, Ваня Микитюк, Левко Нежный, Хома Деркач... Сейчас они, наверно, на стадионе..."
      - Они сейчас на стадионе...
      - И здесь можно один раз собраться, разве нет, Роман? Я так думаю, Миронович почему-то лукаво усмехнулся.
      Роман ничего не ответил. Он пошел вдоль берега, мимо разноцветных лодок, мимо огородов, на которых одиноко торчали стебли подсолнухов, загнутые в грустные знаки вопроса...
      Стадион - на околице поселка. Его зеленовато-седое поле вынырнуло из-за хат, открылось перед Романом на всю свою ширину - притихшее под лучами нежного осеннего солнца. Роману захотелось лечь навзничь, раскинуть широко руки и смотреть в небо. И думать о чем-нибудь приятном. Допустим, о Нелле Воронюк. Вспоминать ее лицо, губы, слегка испуганные глаза...
      Ребята не играли. Сидели в углу стадиона - белые футболки на зеленом фоне. Несколько пар глаз настороженно уставились на Романа. Ребята были сердиты. Игра не состоялась... Левко Нежный стоял на одиннадцатиметровой отметке и бил по пустым воротам. Когда все пять мячей оказались в сетке, он лениво выкатил их в штрафную площадку и начал снова бить по воротам.
      "Из поселка маловато", - отметил Роман, раздумывая, как бы сказать о работе на берегу этим невеселым ребятам.
      - Кто это тебя так? - спросил Вадим Коренев, и Роман вспомнил свое разукрашенное лицо.
      Он пропустил вопрос мимо ушей.
      - Игра, как я понимаю, не состоялась?
      - Увальни! - махнул рукой Адамко. - Думают, что у меня работы дома нет.
      - А у меня? Да что там говорить! - сказал Левко, и белый мяч закрутился в сетке ворот.
      "Настроение у ребят явно не того... Некстати прозвучит предложение", думал тем временем Роман. И тут он понял, что не пойдут они с ним, ни один не стронется с места. Еще и высмеют.
      Роман невесело и немного растерянно смотрел в лица ребят. Зеленое поле лежало перед глазами, а на нем белыми пятнами - пронумерованные футболки. Перед ним были одни футболки, а ребят вроде бы и нет. Глупость какая-то, что за наваждение! Ребят нет, только номера на спинах. У Левка - седьмой, у Корнеева - одиннадцатый. Левко - неплохой полузащитник, Вадим первоклассный нападающий... У Адамко первый номер. Вратарь... Начхать им на упавшие ивы!
      - Ты что уставился? - спросил Вадим и легко поднялся. Его тренированные смуглые ноги замаячили между белыми футболками. - Так что? По домам? оглядел он ребят.
      - Куда же еще? - поднялся и Адамко. - Домой... - Он остановился перед Романом и сказал немного сердито: - А тебя хорошо все-таки разрисовали!
      "Чего это он такой злой, словно я виноват, что игра не состоялась..."
      - На берегу ивы подмыло. Их еще можно поставить, работы на пару часов, - сказал тихо Роман.
      Адамко какой-то миг смотрел на Романа, должно быть взвешивал сказанное, потом едва заметно усмехнулся, пожал плечами и повернулся к ребятам:
      - Домой, куда же еще...
      "Подумал, что я шучу. А другие?"
      Другие вообще, кажется, не слышали Романа. Переодевались, переговаривались, смеялись.
      Кто-то тронул его за плечо. Роман даже вздрогнул, - такой напряженный был весь. Оглянулся: Левко Нежный.
      - Ромка, ты серьезно про ивы?
      - Конечно.
      - Вчера я там был. Страшно! Считаешь, их можно еще спасти?
      - Спасешь... - процедил Роман и кивнул на ребят, которые уже переоделись и окружили Вадима Коренева. Известно, сейчас все зависит от Вадима. Как он скажет, так и будет. Это понимал, наверное, и Левко. Поэтому и шагнул к нему:
      - Вадим, может, попытаемся, а? Пойдем и поставим их! Пусть растут... Помнишь, летом, когда солнце надоедало, мы лежали под ивами, в тени?.. Их еще можно спасти, а спасти что-нибудь - это же прекрасно! - Добродушный Левко смотрел на Вадима Коренева, не замечая его улыбки, затем перевел глаза на Романа, который хорошо понял улыбку Вадима: вон сколько удивления и растерянности во взгляде.
      Предложения Левко никогда не принимались ребятами всерьез, хотя, в общем-то, он всегда предлагал дельные вещи. Говорил Левко, как правило, немного "пышновато", - поэтому и появлялись преждевременные улыбки на лицах слушателей.
      Роман уже и не рад был, что нашел себе единомышленника в лице Левко. Его начало злить поведение Вадима: сказал бы уж что-нибудь, сколько же можно улыбаться!
      - Что же ты зубы скалишь? - не вытерпел Роман. - Говори!
      Вадим взглянул на него внимательно, улыбка с лица исчезла:
      - Твоя идея, тебе и дерзать. На мне весь свет клином не сошелся. Тем более, времени - ни минуты. Так что без меня.
      - И без меня, - двинулся за ним Адамко.
      - А мне пять километров топать...
      - Мне тоже. Сам знаешь, сколько сейчас работы...
      Один за другим ребята разбежались. На стадионе остались только Роман и Левко. На солнце надвинулась туча. Темное пятно, словно тень неведомого существа, поползло по зеленому полю стадиона, по деревьям, хатам, выглядывавшим из зелени седым шифером, оцинкованным железом, и двинулось к пруду. "Наверно, и по Неллиной хате проползет, и ивы полегшие не минует", подумал Роман.
      - Это просто ужас какой-то! - Левко даже сплюнул с досады. - Их кроме футбола ничего больше не интересует...
      "Может, и в самом деле плюнуть на все, повернуться и уйти прочь?"
      - Даю задний ход. - невесело усмехнулся Роман. - Не видел Важко? Не знаешь, где он?
      - С Хомой куда-то подался.
      - С Хомой? Деркачом?!
      - Да. Шептались на переменках, а после уроков исчезли. Не знаю. После вчерашнего... Чудак Митька.
      "Да-а, чудак. А впрочем, разве только Митька? Все такие... Вот и он, Роман, бежал сюда, чтобы поднять ребят на хорошее дело, искренне хотел их организовать, а увидел кислые физиономии - и отступил без боя. Левко вот согласен помочь, а он..."
      И снова перед Романом возникла мать. Сердитая, разгневанная хулиганским поступком Василия: "Имея такого сына, не смей людям в глаза смотреть, не смей чужих воспитывать! Учительница!"
      Из этих слов напрашивался какой-то вывод, но какой именно, Роман не мог понять. Этот вывод, казалось, вертелся на поверхности, казалось, вот он, бери его и будь мудр в жизни...
      Роман не заметил, как повернулся и зашагал со стадиона.
      - Ромка! Ромка! - крикнул вслед Левко. - Завтра устроим. Завтра поднимем ребят, вот увидишь.
      Роман не обернулся.
      МАЙСТРЕНКО
      Последний урок в десятом "А" закончился неожиданно. Иван Иванович Майстренко на полуслове прервал объяснение, густо покраснел, взглянул угрюмо на десятиклассников и сказал:
      - На сегодня все. В следующий раз буду спрашивать вторую и третью темы. Прошу подготовиться. До свидания. - И вышел.
      Чтобы Иван Иванович прерывал объяснение на полуслове и уходил раньше, чем закончится урок, такого еще не бывало! Десятиклассники удивленно переглянулись, посидели немного молча и разошлись по домам.
      Домой побрел и Майстренко. Именно побрел, потому что иначе и не назвать эту неспешную ходьбу высокого статного человека с низко опущенной головой. Невозможно было найти в этой понурой фигуре хотя бы каплю беспокойства. Брел по малопобеянским улицам человек, у которого случилась непоправимая беда и который на все махнул рукой.
      Проурчал по мостовой мотоцикл и остановился в нескольких шагах. Мотоциклист снял с головы шлем, бросил его в коляску и пошел навстречу.
      - Добрый день, Иван Иванович. Давно хотел поговорить с вами.
      "Важко Степан... как же его по отчеству?"
      Перед глазами Майстренко сразу же возникло помятое объявление о товарищеском суде. Он силился вспомнить, ведь обвиняемого там называли по отчеству, но напрасно: все заслонил растерянный вид ученика Дмитрия Важко.
      - Здравствуйте, - сухо произнес Иван Иванович, с откровенным любопытством рассматривая невысокую худощавую фигуру Важко. - Извините, не помню вашего отчества.
      - Степанович...
      - О чем же вы хотели со мной поговорить, Степан Степанович?
      - О сыне моем, Дмитрии.
      - О сыне, - повторил Майстренко. Его почему-то раздражал этот загадочный человек. Это он, кажется, выстрелил когда-то в Деркача из ружья. Зайца не поделили!.. - Я вас слушаю.
      - Спросить хотел, как он там, в школе...
      - На Дмитрия было бы грешно возводить напраслину. Юноша имеет твердые положительные оценки.
      - Ну, а поведение? Понимаете, беспокоит он нас. Какой-то он, ну, равнодушный ко всему, несобранный...
      - У меня их много, Степан Степанович. Во всяком случае, Дмитрий ничем особенно не отличается ни в лучшую, ни в худшую сторону. Такие не попадают в поле зрения.
      - Не попадают в поле зрения... - немного удивленно повторил Важко.
      "Что я, глупости говорю, - сердился Майстренко. - Некстати он подошел, очень некстати!.."
      - Единственное, что я могу вам посоветовать, Степан Степанович, - это быть примером для сыча, образцом в жизни, - не удержался Майстренко и заметил: как-то сразу поблекли, побледнели синие кольца возле глаз собеседника, а узловатые, в ссадинах и порезах руки начали зачем-то расстегивать и застегивать пуговицы на ватнике. Добавил помягче: - Поверьте, дети очень болезненно воспринимают житейские неудачи близких им людей. Особенно когда неудачи случаются вследствие аморальных поступков... Извините, я не хотел вас обидеть. До свидания.
      Оставив ошеломленного Важко посреди дороги, Иван Иванович фактически ушел от разговора, сбежал. Да, сбежал, потому что не мог ничего сказать встревоженному отцу: он просто не знал его сына Дмитрия. Да и отца не знал.
      Жены дома не было - и хорошо. Ничего худшего сейчас и не придумаешь, чем отвечать на ее вопросы: что случилось, почему сердит и все такое прочее...
      Сразу же поднял сиденье дивана и окинул взглядом связанные канцелярские папки, общие тетради в коленкоровых обложках. Все они покрылись седоватой пылью, и Иван Иванович, о чем-то раздумывая, вывел пальцем на одной из тетрадей слово, которое преследовало его сегодня с самого утра: "Стыдно!" Сел на пол перед своими университетскими бумагами. Они пролежали в диване много лет, жена не один раз предлагала выбросить "макулатуру", но Иван Иванович восставал против, показывая вдруг необыкновенное упорство. Анна только плечами пожимала, удивленная неожиданным отпором, и все оставалось по-старому: студенческие конспекты валялись в диване, а Майстренко, вспоминая иногда о них, опускал низко голову, и кто знает, какие мысли овладевали им. День, два или даже три он ходил черный как туча, вздыхал за завтраком, поглядывал на Анну колючими глазами, словно после ссоры.
      И вот наконец решился: взял первый попавшийся конспект, вытер пыль на обложке, подышал на коленкор, чтобы его выровнять (края даже позакручивались), и только тогда осторожно раскрыл. Бумага немного пожелтела, на ней четко выделялись блоки абзацев, выписанных каллиграфическим почерком, обсыпанных суровыми кавычками. "Мысли великих о педагогике", - прочел Иван Иванович и вспомнил: научная библиотека, за столами студенты, пред ним - раскрытая тетрадь и книги, книги... Майстренко торопится. Он прекрасно знает, что в селе, куда занесет его учительская судьба, вряд ли найдет хотя бы одну из этих дорогих книг. Значит, надо писать. И он писал, поражая своим трудолюбием друзей.
      А еще вспомнил тот день, когда оказался в Малой Побеянке. Да-да, он тогда начал активно учительствовать, как сейчас Дмитрий Павлович. Первые уроки... Давно это было! Волновался, когда брал классный журнал и шел притихшим коридором... "Привыкнешь. Успокоишься..." - посмеивался над ним Никита Яковлевич. Э, нет, думалось, не привыкну. Как можно привыкнуть! Урок - это всегда экзамен, всегда испытание, каждый урок содержит неисчислимое количество неожиданностей, ловушки, и ты осторожно обходишь их, а после урока чувствуешь себя солдатом, который перешел минное поле. После урока, на котором ученики разделили с тобой твою радость и твою печаль, были заражены твоим вдохновением. После такого урока ты победно вытираешь пот со лба и, не в силах скрыть радость, наблюдаешь тихую задумчивость в глазах юных слушателей.
      "Шаблон - наиболее опасный враг учителя! Коллеги, бойтесь шаблона!" провозглашал ты на каждом педсовете и поражался, потому что коллеги никак не реагировали на твои лозунги, словно и не слышали их.
      Вошла жена.
      - Нам лишь такого беспорядка недоставало! Иван!.. Я же только что пол вытерла.
      Иван Иванович не ответил. Он пытался сосредоточиться на цитате из работы прогрессивного немецкого педагога Дистервега: "Во всяком истинном ученье объединены три фактора: знание дела (объекта), любовь к делу и ученику (субъекту), педагогические способности (субъективно-объективный метод). Эти три аспекта ученья объединяются в одно гармонически целое, в личности учителя, который имеет на учащихся утроенное влияние, отчего они приобретают знание предмета, любовь к нему, волю и силу для достижения истины и служения ей".
      - Молчишь... А я, дура, верчусь с утра до ночи.
      Иван Иванович читал дальше:
      "Хочешь наукой воспитать ученика, люби свою науку и знай ее, и ученики полюбят и тебя, и науку, и ты воспитаешь их; но ежели ты сам не любишь ее, то, сколько бы ты ни заставлял учить, наука не произведет воспитательного влияния. Л.Толстой".
      Майстренко думал о том, что, горячо выступая против шаблона, он сам превратился вскоре в штамповщика, стал своеобразной магнитофонной лентой. Как это произошло? Когда? После женитьбы? Наверно, раньше... Он уже не волнуется перед уроками. Прав был Никита Яковлевич. Настолько привык и успокоился, что во время объяснения нового материала думает о домашних делах. Учитель Майстренко стал фермером!..
      А жена бубнила и бубнила в затылок:
      - У Никиты Яковлевича поучился бы...
      Иван Иванович не выдержал:
      - Цыц! Сейчас же замолчи! Ни слова больше...
      Только теперь он обернулся и взглянул на жену. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.
      - Сегодня ты меня, Анна, не трожь. А завтра мы обо всем поговорим, тихо добавил Иван Иванович. - Обо всем - завтра. А сегодня обойди меня стороной. Я поработаю...
      - Думала, мы нынче картошку...
      - Анна!
      Жена, видимо, прочла что-то недоброе в глазах мужа - подняла кверху руки: мол, хорошо, хорошо, - и исчезла.
      "Хочешь наукой воспитать ученика, люби свою науку..." - мысленно повторил Иван Иванович. И здесь между каллиграфически выписанных абзацев он обнаружил строчки чужого почерка. Небрежно набросанные буквы, казалось, сейчас распадутся - и слова исчезнут. Да это же рука Валерия Рослюка! Помнишь? Валерий остановился тогда за твоей спиной... ну да, остановился, прочитал написанное, покачал головой: "Точно и мудро... Но мы имеем врага, проклятого врага". - Он достал шариковую ручку, вещь тогда еще редкостную: "Можно?" - И написал:
      "Хочешь наукой воспитать ученика, люби свою науку, одновременно как ненавистного, злого недруга остерегайся равнодушия. Равнодушие коварно, оно способно раздавить в тебе самую высокую любовь. В.Рослюк".
      Майстренко закрыл глаза и увидел вокруг себя людей. Никита Яковлевич... Ирина Николаевна... Василий Михайлович... Несомненно, все они помечены печатью тяжкой болезни. Всех их скрутила коварная и страшная болезнь. Страшная потому, что передается другим, как тиф. Страшная потому, что и среди учеников уже прогрессирует...
      Иван Иванович начал торопливо перебирать бумаги с надеждой найти хотя бы одно письмо от Валерия. Они же переписывались. Писали друг другу о своих заботах и первых недоразумениях. Иван Иванович даже ездил однажды к Рослюку. Погоди, когда же это было? Лет шесть назад. Да, лет шесть назад. Тогда он впервые и почувствовал холодное прикосновение коварной болезни.
      Писем не было. Наверно, жена отдала их детям "на макулатуру".
      Майстренко еще раз перечитал строки, под которыми расписался Валерий. "Ты прав, друг. Все-таки страшная болезнь. Она раздавливает не только самую высокую любовь, но и дружбу..." И Майстренко стал вспоминать, когда между ними прекратилась переписка. "Во всяком случае, не тогда, когда я волновался перед уроком. Значительно позже..."
      Писем не было, зато было чувство, что прошлого уже не вернуть. Из писем, которые писал Рослюк, уже давно, наверно, изготовили бумагу для ширпотреба. Писем уже не вернешь, и к прошлому возврата нет...
      "Ты когда-то ездил к Рослюку с тревожной надеждой - так ездят, должно быть, давно больные к знахарям. Но вместо всесильного зелья Валерий выложил перед тобой свои сомнения. Валерий жил тогда какой-то горячечной жизнью, его только что бросила жена... Что он мог тебе сказать, чем помочь?.. Его мучили проблемы школы - тебя волновали проблемы твоей испуганной души..."
      РОМАН
      Поздно вечером Роман тихонько, чтобы не разбудить мать, выбрался из хаты и пошел к проходной завода. Он решил встретить после смены Мироновича и исповедаться перед этим мудрым человеком... "И не стыдно! - упрекал себя Роман. - И вообще, что случилось?" А ноги все равно несли к проходной, навстречу разговору, от которого ожидал облегчения или даже полного исцеления. В этот вечер Роман не однажды вспоминал и своего отца. Удивительная вещь: родной образ представал перед ним несколько похожим на Мироновича. Взгляд старика и улыбка...
      Ах, если бы жив был отец!..
      Завод светился в темноте множеством мерцающих фонарей, и это играющее мерцание сливалось в одно дрожащее сияние. Оно было похоже на освещенный изнутри огромный пузырь, который, казалось, вот-вот лопнет, только притронься к нему пальцем.
      А вблизи - ничего особенного. Сказочное виденье исчезло. Завод как завод. Буднично смотрит яркими окнами, словно подчеркивая, что предыдущий вечер ничем не отличается от этого, дни одинаковые и человек в них одинаков. И не следует паниковать, принимать близко к сердцу всевозможные пустяки.
      Погоди, а что же было вчера?
      Как что? Вчера были вестонки, белый, словно утренний снег, сахар, был Митька, была и сладкая вода, были Костя Дяченко и Миронович, и была драка в заводском парке... Сегодня же - новые заботы, новые мысли. Интересно, приходит ли к человеку абсолютный покой и когда он приходит? Во всяком случае, не в молодые годы.
      "Спросить бы Мироновича..." - подумал Роман и усмехнулся: глупости словно нарочно лезут в голову...
      Мимо Романа проходили рабочие, торопились на ночную смену. Миронович и Костя Дяченко уже, должно быть, оделись и с минуты на минуту появятся в проходной. "Ну как?" - спросит Миронович и хитро прищурит глаза.
      "Может, уйти отсюда? Не было полегших ив и насмешливого взгляда Мироновича. Не было, и точка! А что? Другой на твоем месте никогда не стал бы влезать в сомнительное дело. Но если уж произошло, если не хватало ума в ответственный момент, махни хотя бы теперь рукой... Коренев и такие, как он, - они же махнули и ушли. Чихать хотели они на твои ивы, под которыми летом искали тень".
      В проходной замаячила высокая фигура Кости Дяченко. Среди рабочих, которые шли, весело переговариваясь, он был похож на студента из фильмов о дореволюционной жизни. Такой вид придавала ему черная фуражка, как у таксиста.
      Увидев Романа, Костя остановился.
      - Роман?.. Ты что в полночь бродишь?
      - Добрый вечер!.. Мне... Миронович нужен...
      - Миронович? - Костя почему-то оглянулся. - А что случилось?
      - Да ничего. Мы встречались днем, и теперь... - неуверенно растягивал слова Роман. - Он заболел? - удивился Роман. - Но перед сменой я встречался с ним!
      - Сердце... Я с язвой, к примеру, ойкая, смену отстою, а сердце... С ним не шути. А будешь шутить, уложит навеки... По дороге на работу его и схватило... Вот такая наша жизнь, старик: здоров - болезни жди, а болен смерти.
      Романа напугали эти слова. Он смотрел на Костю встревоженно. А Дяченко продолжал:
      - Ты, вижу, удивлен. Наверно, еще ни разу не думал о таких вещах. Да? О жизни и смерти человек начинает думать после тридцати. Голова же восемнадцатилетнего забита иными проблемами: честь, совесть, отношения, достоинство... Разве не так, старик?.. И правильно. Я, естественно, дурак, затеял с тобой этот разговор, ты извини. Забываю, что тебе семнадцать, что мир перед тобой розовый и привлекательный.
      - Ничего подобного! Не розовый он вовсе...
      - Вот как? Почему? Поделись...
      "Почему? - подумал Роман. - А потому что есть мать с какой-то тайной, есть Степан Степанович Важко, которого судила общественность, есть его сын, который вчера едва не дрался с негодяем Хомой, а сегодня шептался с ним в коридоре, есть, наконец, больной Миронович..."
      Но Роман не сказал всего этого, повел разговор о постороннем:
      - Взгляни: все хаты одинаковыми стоят, деревьями окруженные, на одну колодку сделанные, но разве измеришь одной меркой все заботы, которых столько в каждой... В той - радость, а в этой - беда, там - смех, а тут плач. И разве не бывает часто так, что тут радуются, потому что там плачут?
      - Гм-м... Я в твои годы, старик, об этом не думал... Как это теперь акселерация?
      - Ты шутишь. - Роман махнул рукой.
      - Перерос ты свои годы, старик. Такое впечатление, словно мы с тобой ровесники. А я уж и забыл, когда в армии отслужил. Уже и собственную язву имею.
      - Разве это не правда? - добивался ответа Роман.
      - Настойчивый! - засмеялся Костя. - Ну-ну, не сердись... Так здесь, говоришь, радость, потому что там плачут? Бывает... Человеческая жизнь так сложно и так мудро переплетается. Пусть ты и непричастен к кому-либо, а влияешь на его судьбу - уже тем, что ты есть, что ты живешь на белом свете. Каков ты - вот главное, ибо отсюда начинается твое влияние на окружающих. Так я полагаю... А сейчас, старик, мы навестим Мироновича. Идет?
      - Может, неудобно. Поздно, уже ночь...
      - А мы в хату заходить не будем. Посмотрим на окна: если светятся - с Мироновичем плохо, если темно - порядок, спит старина, отдыхает. Как?
      - Пойдем!
      Роману нравилось общество Кости, и он искренне утешался, что их неожиданная встреча будет продолжаться еще во всяком случае полчаса, столько потребуется времени, чтобы дойти на другой конец поселка, где жил Миронович, и возвратиться назад.
      - Каков ты - вот главное мерило нашего общежития, - вернулся Костя к предыдущему разговору. - Миронович учит, что равнодушно проходить мимо подлости разных сортов - тяжкий грех перед потомками. Он просто смотрит на такие вещи. Он обладает своим мерилом. Миронович посмотрит на человека, спросит у него, ну, что-нибудь, и сразу же скажет, кто перед ним. Думаешь, чудак Миронович?
      Роман промолчал. Возражать не хотелось, а говорить вопреки тому, что не так давно провозглашал перед матерью, - тем более.
      - А впрочем, можешь не отвечать. Судя по разукрашенному лицу, ты единомышленник Мироновича. Вмешался, наверно, куда-нибудь, за кого-то заступился, а на соотношение сил не обратил внимания. Бывает... - Костя остановился возле штакетника, прямо напротив окон высокой каменной хаты. Окна сине поблескивали в темноте, словно налитые водой. - Все хорошо, старик, - прошептал Костя. - Спит наш Миронович... Идем отсюда, не то подумают, сомнительные люди бродят возле двора...
      Какое-то время шли молча. То, что с Мироновичем все в порядке, Романа и Костю обрадовало, они стали как-то ближе друг другу. Во всяком случае, Роман почувствовал к Косте неограниченное расположение, так хотелось сказать ему что-нибудь приятное, благодарное. А что скажешь?..
      Костя не умел долго молчать.
      - Завтра утром забегу к Мироновичу и доложу: на службе полный порядок! Костя Дяченко сдал экзамен... Я, старик, был сегодня аппаратчиком. В полном смысле. Впервые доверили. Раньше, бывало, с другой смены вызывали, а сегодня меня поставили. И я, кажется, справился. Во всяком случае, нареканий не слышал, рекламаций не было. - Костя засмеялся удовлетворенно, и Роман подумал, что Костя счастлив своей работой, вообще счастливый парень. Все у него щедро смазано и притерто в жизни. Об этом Роман и сказал Косте, но тот, к большому удивлению Романа, иронично отнесся к его словам и надолго замолчал, словно прикидывая, в самом ли деле он счастливый.
      - А что такое счастье? - спросил наконец Костя, повернувшись к Роману.
      - Счастье? Ну... Это радость, когда что-нибудь сделал, чего-то достиг. Когда уже стоишь твердо на ногах и наслаждаешься жизнью...
      - ...когда тебя уже не терзают сомнения и колебания, особенно сомнения о твоем будущем. Да?
      - И это.
      - Не дождешься, старик! Сомнения - это вечные твои спутники... Счастье... это возвышенное людьми понятие, это вечное желание и вечное неудовлетворение... Сколько людей - столько и определений. Я, к примеру, сказал бы так: счастье - то, чего человек не имеет, но что он очень хотел бы иметь.
      - Неясно.
      - Человек никогда не чувствует себя абсолютно счастливым, потому что всегда хочет больше, чем имеет. Потому что всегда, достигая заветного, чувствует: нет, не то. И начинает снова... Человек не чувствует себя абсолютно счастливым, но он счастлив тем, что ищет и находит.
      - Спорная философия.
      - Возможно. А вообще, кто знает, что это такое - счастье. Сидим как-то с Мироновичем, я что-то там говорю, как всегда. Потом, когда я уже высказал много кое-чего, он сказал: "Счастливый ты, Костя!" Сказал это, зная мою жизнь, мою историю! "Я счастливый?" - переспрашиваю и смеюсь. А он смотрит на меня своими добрыми глазами: "У тебя, дружок, в будущем больше, чем в прошлом". Вот так! Такое вот оно, наше счастье... Сегодня я выстоял смену и уже чувствую себя именинником. А мне - запомни! - не нравится это дело. Не нравится, и все тут!
      Роман был сбит с толку. Он вспомнил вчерашний разговор, даже отдельные слова вспомнил, когда Костя расхваливал свою профессию сахаровара.
      - А вчера...
      - Вчера я неискренне говорил о своей работе, - мрачно произнес Костя. Ты меня извини, старик... Не нравится мне это дело! Не нравится... Сердишься?..
      - Я? Нет, что ты! С чего бы это... Видать, здесь все сложнее.
      Костя дотронулся до Романова плеча, и они надолго замолчали.
      Поселок спрятал свои дневные чары, выглядел таинственным, незнакомым. Улица, освещенная мигающими фонарями, бежала в темную неизвестность, сужаясь, как железная дорога. Деревья по сторонам стояли в синеватой мгле какие-то напряженные, тревожные, словно задумали что-то недоброе друг против друга и думают-размышляют, как бы им перебежать освещенную границу и выяснить отношения. Они, возможно, и отважились бы на подобное, наверняка отважились бы - вон как даже наклонились для решающего прыжка, - но на их пути находились двое парней, которые неторопливо шагали посреди дороги.
      - Как все привлекательно, таинственно в ночи, - сказал Роман.
      - Женщины тоже привлекательны в сумерках, если даже они обладают физическими изъянами, - произнес, усмехаясь Костя и, вспомнив, видимо, что разговаривает с младшим по сравнению с собой на десять лет парнем, добавил: - Все привлекательно, когда его хорошо не видно.
      - Удивительный ты парень.
      - Скорее чудак. Чудак, потому что разумный человек, который хоть немножко уважает себя, не станет кривить душой... Я - шофер. Понимаешь, старик? Шофер... - В голосе Кости задрожали грустные нотки. - Мне нравилось это дело, как может нравиться что-то единственное в жизни. Мой отец тоже был шофером, и брат мой - шофер, и даже сестра младшая в городе работает таксистом...