Роман вдруг почувствовал, какую глубокую незаживающую рану носит в душе этот весельчак Костя.
      - Так ведь можно сменить...
      - Сменить... - Костя вздохнул, и Роману показалось, что он вот-вот заплачет. - Нет, старик. Я меченый.
      - Меченый? Как э-это?
      - А вот так. - Костя злорадно засмеялся, словно речь шла не о нем, а о каком-то другом человеке, чужом и ненавистном. - С больным желудком... далеко не уедешь... Баранка тяжелого грузовика, дальние рейсы, новые места и новые люди... все это голубой сон, утопия, сказочная мечта... Вот такое у меня счастье, старик... Еще тогда, когда от моего желудка осталась треть, когда врачи прописали абсолютный покой и тишину, я сказал себе: "Нечего хныкать, винить судьбу. Сам виноват..." Да, сам виноват, потому что по-всякому было в дороге. Нередко двое суток голодаешь, а потом - ресторан, друзья... Нечего хныкать, говорю себе, надо как-то устраиваться... Но тяжко выполнять свой приказ, очень тяжко, потому что душа, друг мой, выбрасывает такие номера, такие номера!.. Я очень хорошо понимаю Мироновича.
      - Утерянное навсегда, - тихо сказал Роман. Его собственные тревоги вдруг уменьшились, показались мелкими, а некоторые вообще развеялись, исчезли. Душу заполнила только одна тревога - тревога за отца, которого он потерял навсегда, но память о котором хотелось сберечь чистой, незапятнанной.
      Роман легко соглашался с Костей и искренне сочувствовал ему. Для себя же делал кое-какие выводы, и они его утешали. К примеру, полегшие ивы на берегу еще можно поставить, здесь еще не все потеряно. Тогда и к Мироновичу можно будет подойти и посмотреть честно в глаза. Просто надо приложить усилия, по-настоящему захотеть. И на заседании комитета комсомола он появится, потому что есть что сказать...
      Костя притих, а Роман - слово за слово - разговорился. И рассказал все о своих последних приключениях. Костя только покачивал головой, о Василии сказал: "Все-таки найдет он себе горе..." Когда же разговор зашел об Иване Ивановиче, Костя оживился.
      - Иван Иванович? Кто бы подумал?
      Роман ничего не понял. Ему показалось, что Костя знает совсем не того Ивана Ивановича...
      Костя, по мнению Романа, должен был бы сказать что-то на прощанье, как-то подытожить их запутанный и далеко не абстрактный разговор. Неужели не понимает, что он, Роман, сейчас барахтается в своих нерешенных вопросах, словно рыба в неводе: назад возврата нет и вперед не двинешься, потому что прямо перед глазами колышется невидимая сеть.
      Но Костя ничего не сказал. Однако от пожатия его сухой и сильной руки к Роману пришло вдруг неизъяснимое желание скорее дождаться завтрашнего дня и одним махом разрешить все свои проблемы.
      Домой Роман возвращался уверенный. Ему даже показалось, что когда он входил в хату, стал на голову выше, - пригнулся, чтобы не зацепить притолоку. Пригнулся к засмеялся. Посреди комнаты стояла встревоженная мать. В темноте она была похожа на привидение, которое распростерло перед ним объятья.
      - Ромочка!
      - Все хорошо, мама, успокойся.
      - А я уже думала!.. Господи, что я только не думала!
      Роман подошел и поцеловал мать.
      - На заводе был... задержался... все прекрасно, все хорошо.
      Мать, всхлипывая, пошла к кровати.
      - Все хорошо, - повторил еще раз Роман.
      МИТЬКА
      Когда Надежда Станиславовна объявила о заседании комитета комсомола, Митька подошел к Хоме Деркачу и сказал:
      - Есть одна просьба.
      - Просьба? Ко мне? - Хома громко захохотал.
      - Не будем родителей наших вспоминать, - спокойно произнес Митька, не глядя в нахальное лицо Хоме. - Не будем выносить их вражду на всеобщее обозрение.
      - Твой предок моего подстрелил...
      - Пусть они себе воюют, а нам что.
      - И правда. Давай на комитет не пойдем.
      "Не пойти на комитет? - взволнованно размышлял Митька. - А что? Пусть болтают о чем угодно, но без меня. Пусть Роман, если он такой храбрец, выслушивает их болтовню".
      Митька даже улыбнулся с облегчением, - настолько простой выход из сложного положения подсказал Хома. "Не пойду, и все! Во всяком случае, не я виноват, не я заваривал кашу. Я больше свидетель и в какой-то мере потерпевший... короче, отбрешусь..."
      - А знаешь, Тюха меня из школы выгоняет, - сказал Хома, когда шумный школьный двор остался позади. - Вчера пообещал.
      - Пугает, - рассеянно ответил Митька: его сейчас больше волновали последние два урока, которые они решили пропустить. Таких поступков не так уж много в ученической биографии Митьки Важко, поэтому у него нет-нет да и появлялась мысль: "Что же мне будет за это?" Но понемногу его помыслами овладел Хома, тот самый Хома Деркач, с которым Митька еще недавно и разговаривать не хотел.
      Хома плел что-то веселое о директоре школы, которого ученики прозвали Тюхой, а Митька в это время с удивлением отмечал, что с Хомой ему как-то легче, спокойнее, нежели с Романом.
      - Куда мы топаем? - спросил внезапно Хома.
      - Не знаю...
      - Ну вот... А без мечты нельзя. Заглянем в скверик, покажу тебя Ваське. Ты в целом парень ничего. Мы сойдемся. А наши предки пусть воюют, ха-ха...
      Голос Хомы зазвучал властно, с чувством неоспоримого преимущества.
      - Пойдем, - тихо произнес Митька, хотя идти ему на свидание с этим бездельником и хулиганом Василием никак не хотелось. "А может, все получается к лучшему?.."
      До заводского сквера оставалась какая-то сотня метров, когда Хома вдруг остановился, по лицу его пробежала тень недовольства:
      - Не то! Для знакомства бутылку бы прихватить. Как думаешь?
      - Н-не знаю. У меня вот два рубля.
      - Слушай, а дома как? Самогонки не найдется?
      - Не знаю. Когда-то отец привозил, может, где-нибудь и стоит. Надо посмотреть.
      - Идем к тебе!
      Они повернули в тихий безлюдный переулок.
      "Отца дома нет, вот если бы еще матери не было. А то обязательно прицепится: почему не в школе?.."
      На счастье, хата была на замке, и Митька, доставая ключ, облегченно усмехнулся. Он даже был намерен как-то пошутить, но почему-то не нашлось подходящего слова. Бутылку с самогоном он нашел в шкафу, быстро сунул ее в карман, запер хату, выбежал в переулок, где его поджидал Хома.
      - А если Василия в сквере нет?
      Хома взглянул на часы:
      - Уже там. Дома нудно, понимаешь?.. И слушай, не будь вороной и не болтай лишнего, он этого не любит. Ясно?
      - Яс-но, - ответил Митька, хотя и не совсем представлял, как это - не быть вороной.
      Вскоре Василий, Хома и Митька сидели в заводском сквере. Скамейку надежно прятали от посторонних глаз густые кусты живой изгороди. Перед ними на газете лежали пирожки, хлеб, несколько помидоров и вяленая рыба. Василий загадочно улыбался, а Хома (он только что достал из кустов два стакана: "Мы их там прячем... на всякий случай") приговаривал:
      - Ты, Мить, не думай, мы не такие, - и смеялся нагловато. - Водка для нас не самоцель. Водка стимулирует наш разум. Ну, вира! - Хома, вероятно, копировал своего наставника - Василия.
      Митька взял дрожащими пальцами стакан с прозрачной жидкостью.
      - А твой дружок? - Василий уставился в Митьку какими-то бесцветными круглыми глазами. - Тот ненормальный типик?
      - Роман или кто? - Митька не мог понять, что от него хотят услышать.
      - Пусть будет Роман. Он что?
      - А что? - растерянно переспросил Митька и повернулся к Хоме.
      Хома засмеялся:
      - Раны зализывает.
      - Угу, - подхватил Митька. - Он тогда лицо стер об асфальт.
      - Ну-ну, - только и сказал Василий и налил себе еще.
      Мимо них проходили за кустами рабочие, торопились на обед. Доносился смех, кто-то взволнованно говорил, что нет порядка в инструменталке.
      Митька прислушивался к гомону на аллее, все еще держа стакан с самогоном - переставлял его из руки в руку, словно стакан обжигал пальцы.
      - Ты чего? - толкнул его Хома.
      - Греет, - вяло сказал Василий. - Ангина у твоего приятеля, - и добавил раздраженно: - Не хочешь, не пей. Дело хозяйское.
      - Нет, почему же. Я выпью.
      - И выпей, - прошептал на ухо Хома. - Не позорь... - А вслух сказал: Он со стаканом как с девчонкой. Целомудренный. - И нагло засмеялся.
      Митька выпил. Наклонил голову, сцепил зубы, - нечем было дышать.
      Хома ткнул в руки ломоть хлеба:
      - Понюхай.
      Митька стал жадно вдыхать кисловатый аромат хлеба. В груди жгло. Через грудь словно бы проходил ток - Митька чувствовал его необычное дрожащее тепло. Поднял глаза на Василия, встретил его насмешливый и хмельной взгляд, тихо засмеялся:
      - Крепкий!
      - Так себе, середнячок, - авторитетно бросил Хома и тоже взглянул на Василия, который держался солидно, с сознанием своего превосходства и молчал.
      "Молчаливый тип, - думал о Василии Митька. - Нелюдимый, наверно. Сплошная загадка. А улыбка у него... словно что-то знает такое, чего еще никто во всем мире не знает. Наверно, тоже был когда-то трусом, не иначе. А потом победил себя - и появилась загадочная улыбочка на лице... Неплохо бы скопировать ее и для себя".
      Митька стал улыбаться, и каждая последующая улыбка была непохожа на предыдущую. "Надо, наверно, перед зеркалом потренироваться..."
      Вдруг Митька сказал, что хотел бы произнести слово. Хома был искренне удивлен. Он даже губы скривил, словно надумал свистнуть. Но Митьке было все равно. Он должен рассказать все-все о себе, о своих противоречивых мыслях.
      - Вот скажи, Хома, кто такой Гальс?
      "Действительно, кто такой Гальс? И к чему он здесь?" - удивленно подумал Митька и засмеялся:
      - Я уже опьянел, ребята. Ей-богу!
      - Оно и видно, - сказал Хома почему-то сердито. - Съешь пирожок и помолчи.
      Пирожок так пирожок. Митька нехотя жевал твердый пирожок с повидлом и думал о том, что в его голове сейчас, как никогда, ясно, а сказать он ничего приличного не может. А ему очень хотелось задать кое-какие вопросы. Скажем, такой: "Хома, эй, Хома, почему ты из дому не убегаешь? С таким отцом я бы и часу не жил". Или такой: "Василий, а где ты работаешь? И когда, если не секрет?"
      Василий, "загадочный тип", сидел напротив. Пирожок он уже съел и теперь ковырял спичкой в зубах.
      "Немая компания! Гальса они, ясное дело, не знают. Хотя и я тоже забыл, кто он, этот Гальс. Почему-то лишь фамилия застряла в мыслях. Гальс, Гальс..."
      Василий достал пачку сигарет "Пегас", протянул Хоме. Тот закурил, затянулся и даже глаза закрыл от удовольствия. Дым так и не вышел из него проглотил, наверно, его Хома.
      - Смотри, и сигарету проглотишь, - хихикнул Митька.
      - Ну? Какие будут предложения? - словно разбуженный Митькиной репликой, мрачно спросил Василий.
      Хома вывернул карманы:
      - Копейки... - толкнул Митьку. - Давай свои.
      Митька достал два рубля. Хома схватил их и исчез в чаще заводского сквера. А они остались вдвоем - Митька и Василий. Митьке хотелось спросить, что они будут делать дальше, но не решился. Василий почему-то изменился, загадочная улыбка сошла с его лица, а взгляд, до сих пор насмешливый и равнодушный, стал отчужденным и горестным. Будто вспомнил он вдруг что-то особенное для себя, что-то такое, что приходит к человеку редко и не вовремя. Приходит нарочно, чтобы испортить хорошее настроение.
      - А ты почему здесь? - спросил Василий, словно только сейчас увидел возле себя Митьку. Словно не было бутылки самогона, разговора о Митькиной ангине и о Романе.
      Митька хотел засмеяться, перевести все в шутку, но взгляд Василия не позволял это сделать. Пирожок в руке задрожал, и Митька выбросил его в кусты.
      - Я? Мы... мы... с Хомой...
      - Держись-ка лучше, голубок, своего приятеля.
      - Романа?
      Василий смотрел на него презрительно.
      - Ты о Гальсе спросил, а я подумал... ты же тогда побежал, товарища в беде оставил.
      Митька почувствовал, что краснеет. Куда и девалась его смелость.
      - Я? Мы... ну, безрассудство - лезть с кулаками на старших и намного сильнее. Я так думаю...
      Василий еще какой-то миг смотрел на Митьку презрительно, потом в его круглых, как голубые детские мячики, глазах появились веселые искорки, и он захохотал. Громко и как-то ненормально. От этого спеха Митька не почувствовал облегчения, напротив, в груди его появился какой-то холодок. Он не знал, что произойдет через минуту, горло перехватило предчувствие беды.
      Но ничего страшного не случилось. Пришел Хома с двумя бутылками "чернил". Одну опорожнил Василий (он пил прямо из бутылки, и Митька не мог понять, где булькает: в бутылке или у него в горле), вторую Хома разлил по стаканам и тут же выпил свою порцию. На Митьку они и не смотрели, словно его и не было, а он сидел тихонько сбоку со стаканом в руке и раздумывал: выпить или вылить под ноги? Незаметно следил за Василием, этим непостижимым типом, который, наверно, знает, кто такой Гальс.
      - Хома, - сказал Василий. - Ты на бензовозе когда-нибудь катался?
      - Нет, - выдохнул Хома.
      - Вон, возле проходной... Не помешало бы прокатиться...
      Митька взглянул в сторону проходной и увидел бензовоз. Точнее, увидел не сам бензовоз, а желтое пятно среди листьев с суровой надписью "Огнеопасно". В его душе опять появилось предчувствие беды.
      - Может... - начал было Митька, но Хома прервал:
      - Ты пей! Ну! Не позорь, я тебя прошу!
      "Ты же тогда побежал, товарища в беде оставил..."
      "А может, Роман не такой уж и простачок? Он точно знает, что люди оценивают положительно, и всегда пытается получить положительную оценку. Каждый его поступок продиктован холодным разумом, чистым расчетом. Значит, не из-за товарищества он затеял на школьном дворе драку с Хомой?"
      "Интересно, как бы повел себя Роман в этой ситуации?.."
      "Романа Василий уважает, это точно, хотя Роман его и оскорбил... Меня нет... О, задачка со всеми неизвестными!.."
      Митька выпил красную терпкую жидкость, бросил стакан в траву и сказал:
      - Нам в самом деле не помешало бы проветриться.
      Василий что-то пробормотал, потом захохотал, у Митьки даже мурашки по спине побежали:
      - Ты что, серьезно?
      - А ты, выходит, пошутил?
      - Нет, ты послушай, а? - сказал Василий удивленно. - А ну, пойдем! - Он подхватился, зафутболил стакан в кусты.
      Митька засмеялся. Ему было легко и совсем не страшно. В голове приятно туманилось.
      Они перепрыгнули через невысокую ограду и оказались на площадке перед проходной. Старенький бензовоз стоял неподалеку от заводской столовой водитель, наверно, обедал.
      Их догнал Хома.
      - Ты что отстаешь? - вызверился Василий. Его лоб покрылся капельками пота.
      - Стаканы прятал. Пригодятся.
      - Проверь, на месте ли ключи.
      Хома пошел к машине.
      Василия пошатывало, и он облокотился на ограду.
      Из проходной вышли какие-то мужчины. Один из них был с красной повязкой на рукаве. Они о чем-то оживленно поговорили и снова скрылись в темном коридорчике. Подошел Хома, кивнул: все в порядке.
      Василий схватил Митьку за рукав:
      - Бегом!
      До бензовоза добежали незамеченными. Василий открыл дверку, толкнул Митьку в кабину, сам сел за руль. Заревел мотор.
      - А я? - в ветровом стекле показалось озабоченное лицо Хомы.
      - Прочь! Прочь с дороги! - закричал Василий. С его лица за воротник сорочки сбегали ручейки пота.
      "Он боится! Боится! - пела Митькина душа. - А мне совсем не страшно..."
      Бензовоз рванулся прямо на Хому. Испуганный, распатланный Деркач едва успел отскочить в сторону. Потом он догнал машину, прыгнул на подножку и со смехом показал в ветровое стекло кулак.
      Бензовоз минул заводские постройки, и Митька опустил боковое стекло.
      - Бросили меня? Эх вы! - кричал Хома, вставив голову в кабину.
      Поселок остался позади. Бензовоз мчался мимо колхозного сада. Между яблонями виднелись белые косынки. "Наверно, женщины яблоки обрывают", подумал Митька. Он стал почему-то снова вспоминать, кто же такой Гальс, но так и не вспомнил...
      ТУЛЬКО
      Василий Михайлович только что прочитал в районной газете передовую "Учащимся - надежные знания" и теперь, улыбаясь, смотрел через широкие окна кабинета на просторный школьный двор. Его пухленькие пальцы быстро бегали по столу, а это свидетельствовало о том, что мысль его напряженно работала.
      Директор откровенно издевался над ночными своими настроениями, его округлое лицо заливал румянец, как только он вспоминал разговор с женой о заявлении, о своем намерении перебежать в простые учителя.
      Нет, Омский все-таки молодец! А она говорила... Да его нужно на руках носить, как родного ребенка!
      Естественно, размышлял Василий Михайлович, статья не вызовет необходимого резонанса у педагогов, не зацепит по-настоящему, как хотелось бы, наверно, и жену. И только потому, что в статье и словом не упомянута Малопобеянская средняя школа. Но именно это обстоятельство чрезвычайно утешало Василия Михайловича, потому что его школу могли назвать в числе критикуемых, в числе тех коллективов, где "еще не искоренены серьезные недостатки...". Только дурак, наивный дурак, зная состояние дел в Малопобеянской школе, будет искать ее среди лучших...
      - Василий Михайлович...
      Тулько, словно из-под воды, вынырнул из своих противоречивых дум (чего греха таить, и ему хотелось увидеть название руководимой им школы в числе первых, да разве с такими педагогами, как Иван Иванович, Дмитрий Павлович, чего-нибудь достигнешь?). В прямоугольнике двери стояла Надя Липинская, самый молодой педагог.
      - Василий Михайлович, все уже собрались...
      Директор никак не мог понять, чего хочет от него эта модница Надя.
      - Все уже собрались... на заседание комитета, как мы и договаривались.
      - А, хорошо, - понял наконец Тулько, о чем идет речь. - Начинайте. Я сейчас приду.
      И в самом деле не побежишь же следом за этой девчонкой. Несолидно.
      А вообще-то, зачем нужно это заседание? Напрасно обещал. Разве мало у него первоочередных дел? Но куда денешься, если заранее дал согласие?
      "А все-таки молодец Омский! - думал Тулько, закрывая дверь своего кабинета. - Не допустил, уберег мою седую голову от позора, а мое имя - от злых языков..." Василий Михайлович был уверен, что данные для редакции представлял Омский и именно он "помиловал" Малопобеянскую среднюю школу.
      В учительской стояла необычная после уроков тишина. Но, остановившись у двери и прислушавшись, Василий Михайлович различил приглушенное, как шум включенного холодильника, бормотанье. Кто-то монотонно читал вслух.
      "Статью читают!" - догадался Тулько и приник ухом к двери. Он не ошибся: за дверью действительно кто-то вслух читал передовую, напечатанную в районной газете.
      - "...Для примера можно взять Манятинскую среднюю школу, где директором член бюро райкома партии Олег Федорович Мартиненко..."
      Василий Михайлович сразу же представил всегда улыбающееся, задорное лицо директора манятинской школы. Посмотрит на тебя - и хочется отвести глаза. Что-то пронзительное, тяжелое пробивается сквозь его улыбку...
      - "...Партийная организация и правление колхоза вместе с дирекцией школы сделали все необходимое, чтобы школа была на уровне современных требований. Учащиеся там хорошо воспитаны, растут патриотами своей Родины... - тянул чей-то голос, раздражая Василия Михайловича все больше и больше. - ...Вместе с тем в ряде учительских коллективов еще не искоренены серьезные недостатки. Кое-где учащиеся плохо ознакомлены с событиями в стране и за рубежом, имеют узкий кругозор, учатся преимущественно на "три", а иногда допускают и правонарушения..."
      "Слава богу, у нас пока еще тихо. Графа правонарушений в этом году чистенькая - иди, уважаемый Фок, проверяй!" - подумал директор и нашел хоть в этом какое-то утешение.
      Решил все-таки заглянуть в учительскую.
      Да, сидят рядочками, как ученики на уроке. А читает Иван Иванович. И так старается, делает такие логические ударения, что дух захватывает.
      "Смотрите, какая наглость! Какое неуважение! Хотя бы прервал, ведь директор зашел..."
      Но Иван Иванович только глянул исподлобья на Тулько и продолжал произносить холодные, будто речь шла о Малопобеянской школе и ее директоре, слова.
      - "...В частности, неутешительные дела в Волицкой средней школе. Учителя работают там по-старому, не внедряют в практику новые методы и формы учебы. А все потому, что директор С.И.Кропивец..."
      "Какое ударение! Какое ударение!"
      - "...формально относится к своим обязанностям..."
      "Нет, не надо было сюда заходить. Теперь каждый из присутствующих учителей думает обо мне. Думает и взвешивает..."
      - "...Особенный интерес вызвало выступление заместителя директора Малиницкой средней школы на тему. "Опыт организации работы в девятых классах по выявлению и искоренению пробелов в знаниях учащихся за курс восьмилетней школы и по предупреждению отсева их..."
      - Ну и стиль! - заметил Никита Яковлевич, и Тулько был искренне ему благодарен: своим замечанием учитель как бы поставил под сомнение всю статью.
      Разумеется, это не понравилось Ивану Ивановичу.
      - Я бы, Никита, Яковлевич, думал на вашем месте совсем о другом. Совсем о другом...
      - А я бы на вашем месте, уважаемый, - подал наконец голос Тулько, сидел бы сейчас на заседании комитета: комсомольцы обсуждают поведение ученика, который учится в вашем классе, а не в классе Никиты Яковлевича.
      - Благодарю за напоминание, - с деланной улыбкой бросил Майстренко, отдал газету Ульяне Григорьевне и вышел.
      "Ишь, какой!.. А еще говорят - молчун; за три дня поперек горла костью стал... Ничего, пообиваешь у меня пороги..."
      Мимо Тулько с едва слышным "до свидания" прошла Ульяна Григорьевна, на подходе был и Дмитрий Павлович, вот уже у него на губах готовится "до свидания!", точнее, оно уже готово, осталось только лишь поравняться и обронить.
      - До свидания! - сказал, наверняка в расчете на присутствующих, Дмитрий Павлович, и Тулько еще раз утвердился в своем предположении: он и только он настрочил анонимку в облоно.
      Пятнадцать "до свидания" выслушал Василий Михайлович, выслушал и запомнил, чтобы потом проанализировать каждое и взвесить. Учителям - он их прекрасно понимал - неловко было: неофициальное обсуждение статьи походило на сговор против него. Ирина Николаевна, например, даже нагнулась, когда выговаривала свое "до свидания!", а Никита Яковлевич впервые спрятал на миг свою ироническую улыбку и имел серьезный вид.
      В директорском кабинете зазвенел телефон. Зазвенел настойчиво, требовательно. Наверно, звонок из района, потому так и всполошилась дежурная на коммутаторе.
      Василий Михайлович выхватил из кармана связку ключей и стремительно бросился к своему кабинету, на ходу выбирая нужный ключ. Вбежав в кабинет, перевел дух (сердце все-таки напоминало о себе) и схватил трубку:
      - Алло! Тулько слушает... Тулько... Здравствуйте, Олеферович! Здравствуйте, сколько лет! Как ваше здоровье? Да... Да... Приезжайте, отдохнем. В наши годы отдых просто необходим... Читал, как же!.. Деловая, полезная... Очень вам признателен! Очень!.. Я же все понимаю... Обсудим... Обязательно обсудим... - "Уже обсудили", - подумал Василий Михайлович, кивая головой, словно Омский стоял перед ним в кабинете. - Известное дело... Нет, не выяснил. - Он приглушил голос. - Думаю, Дмитрий Павлович. Молодой, а молодые, они... Как с моста... По молодости, конечно... Что вы, Олеферович! У меня полный порядок! Фок, которому только дай... Не Фок?! - Василий Михайлович достал платок, потому что лоб его сразу взмок. - А кто?.. Вон как! Вы только подумайте!.. И мне беда: я же к Фоку готовился... Вот горе!.. Хотя бы не молодой какой-нибудь... с молодым согласия не найдешь... Нет, Олеферович, вам так показалось. У меня ясный ум... Благодарен вам за все... До свидания!
      Тулько положил трубку, оглянулся, словно хотел с кем-нибудь поделиться неожиданной новостью. "Вот тебе и на. Фока проводили на пенсию... - Тулько уставился в полированный стол, на свое едва заметное отражение, начал покусывать ногти. - А что? Что здесь удивительного?.. Все мы пенсионного возраста... У всех нас штаны обвисли, потому что надо отходить в сторону". Василий Михайлович тяжело вздохнул, так тяжело, словно вложил в этот вздох всю свою боль, которую невозможно высказать словами.
      Ему стало жаль Фока, хотя именно после проверки районо Фоком Тулько пришлось "подвинуться" на Малопобеянскую среднюю школу. Да, жаль, ведь в горе все люди равны, а старость - это горе. Типичное горе. Индивидуально-типичное, можно сказать.
      Василий Михайлович, хотя и имел за плечами пятьдесят семь лет, не задумывался еще по-настоящему о старости. Разве что иногда ночью, после дневных хлопот, когда уж слишком допекали разные Иваны Ивановичи, он вдруг со злорадным облегчением думал: да пропади все пропадом, скорее бы уже шестьдесят и - будьте здоровы! Вот удочка, а там - пруд. И больше нет ничего во всем белом свете. Ничего и никого. Только поплавок и нерушимое водное зеркало... Он засыпал с такими настроениями, поэтому и во сне видел себя на пруду: сидит далеко-далеко посреди застывшей водной глади с удочкой в руке словно скульптурное чудо. Одинокий такой и... жалкий. Хотя бы что-нибудь было живое вокруг. Мертвая зона и он - с удочкой. "Эй, Васька, выплывай на берег!" - кричал сам себе Василий Михайлович, и мороз пробегал по коже: Васька не слышал, он ведь тоже ничем не выдавал своей причастности к живым...
      Тяжкие были ночи, от одного воспоминания сердце замирает. Хорошо, что хоть умеет забывать. Золотая способность! К примеру, случилось с Василием Михайловичем что-нибудь неприятное, что-то такое, из-за чего совесть должна мучить, а он это "что-то такое" и отбрасывает тут же от себя. Ведь упреки совести - ненадежный спутник...
      Такие ночи и все, что им предшествовало, Василий Михайлович выбрасывал из памяти на следующий же день. До завтрака еще помнил, а после завтрака нет.
      Эх, старость, старость!.. Даже таких принципиальных и неспокойных людей, как Фок, она не обходит...
      Раскрылись двери, и на пороге выросла солидная фигура Деркача-старшего.
      - А, вот вы где! Посиживаете, значит, в теплом кабинете и составляете генеральные планы. Кому, значит, золотую медаль, кому двойку, а кого и совсем отчислить. К примеру, если парнишка - сын маленького человека. Да? А кто держал Хому за рукав, кто? Разве не вы? "Товарищ Деркач, у нас некомплект выходит, пусть парень учится, после десятилетки в любое училище примут". Не-ет, этого я не оставлю, я до министерства дойду.
      Деркач примолк, чтобы перевести дух.
      - Успокойтесь, Григорий Петрович. Никто вашего сына выгонять не собирается. А сказали ему в воспитательных целях, - произнес тихо Тулько.
      - В воспитательных целях? - Деркач потер ладонь о ладонь, потом обеими руками пригладил взъерошенные волосы.
      - Именно так. Чтобы разбудить сознательность, желание учиться...
      - Вот оно как!.. А я... дурак!..
      - Вы бы и со своей стороны повлияли на него. - Тулько взглянул на часы, встал. - Двойки ведь у парня.
      - Влияю... Но на большее он, значит, не способен... - Деркач снова потер ладонь о ладонь. Руки у него были большие и красные. - А может, пусть все так и идет, а?
      - Нельзя, Григорий Петрович. Выпускной класс.
      - Никто у вас четверок не выпрашивает! Тройку, несчастную тройку... Пусть уж будет с аттестатом, документ как-никак... Вы знаете, куда он клонит? "Я, - говорит, - батя, уже и учился бы, да не могу..." Ведь геометрия, например, основывается на предыдущих классах, а знаний у него за эти классы нет. Тут уж трудно и понять, кто виноват.
      - У меня сейчас совещание. - Тулько еще раз выразительно взглянул на часы. - Извините. Поговорите еще с классным руководителем... А вообще, сына надо держать покрепче...
      - Да я уж и так, Василий Михайлович!.. - И Деркач сжал свои огромные ладони в кулаки.
      В классе, где заседал комсомольский комитет, бурлили страсти. Говорили все вместе, и Надежда Станиславовна никак не могла успокоить своих помощников. Ее карандаш танцевал на столе, а голос перекрывал все другие голоса:
      - Товарищи! Я прошу вас, не сразу все...
      "Товарищи" притихли только тогда, когда увидели директора.
      Василий Михайлович остановился при входе, окинул взглядом присутствующих. Иван Иванович сидел за третьим столиком. Подпер кулаками голову и смотрит равнодушно в окно.
      "И здесь - демонстрация..." - подумал Тулько.
      - Продолжайте, пожалуйста.
      Он сел в сторону, за три столика от Ивана Ивановича. Роман Любарец тоже сидел немного в стороне от Майстренко. Он был возбужден до предела. Веки его покраснели, словно парень весь день провел на сквозняках.
      Василий Михайлович от нечего делать начал рассматривать членов комитета.
      Надя Липинская... Какая великолепная прическа! Такую увидишь разве что в "Новостях киноэкрана". Ухажеров у Нади, наверное, хватает, хорошая девушка, что и говорить...
      Женя Иванцова... Очень старательная, ей должна улыбнуться жизнь... Отец - инвалид, имеет "Запорожец". Да, "Запорожец" с буквой "Р" на заднем стекле. В автомобиле он всегда сидит как-то слишком низко, и Василий Михайлович, как только увидит этот "Запорожец", обязательно думает: разве нельзя что-нибудь подложить на сиденье?.. Какое-то неприятное впечатление: словно одна голова в машине, потому что только ее и видно во все окна. Даже жутковато становится...
      Вадим Коренев... Сынок главинжа. Тулько невесело улыбнулся, вспомнив недавнюю беседу с Кореневым-старшим. Где же они тогда встретились? Не в школе, потому что Коренев часто приглаживал волосы, а ветер их ерошил. Вот они так втроем и беседовали: Тулько, Коренев-старший и ветер. Наверное, на улице... Беседовали, конечно, о детях, о чем же еще отец будет говорить с учителем. Коренев начал, как говорится, откровенно гнуть в свою сторону. Мол, сынок в девятом, за исключением английского языка, учился на одни пятерки, а теперь вот... опять английский. А парень мог бы стать золотым медалистом, да и школа заинтересована. Короче, просил льгот сыну по английскому языку. "Эх, уважаемый, понимаю тебя, понимаю! Но и ты меня пойми, - думал тогда Василий Михайлович. - Английский преподает Дмитрий Павлович, один из тех, кому нередко муха на нос садится. Он ведь и слышать не желает о каких-то компромиссных оценках..." Василий Михайлович, ясное дело, этого не сказал Кореневу. Напротив, успокоил взволнованного родителя, посоветовал, чтобы сын настойчивее изучал язык, пообещал помочь...