Костя притворно возмутился: глаза округлились, брови неестественно встопорщились. Потом он засмеялся, и Роман засмеялся.
      - Пойдем!
      Миронович, тучный седой человек, сидел возле большущего желтого чана, словно на завалинке под хатой. Над ним висела табличка с надписью "Продукт № 1". Старик так сердито, так недовольно взглянул на Костю, что тот словно споткнулся об этот его взгляд. Затем развел руками: мол, все понимаю, все будет нормально, слов не надо - и направился к столу, который стоял под другим, точно таким же чаном, но с табличкой "Продукт № 2".
      Роман застыл на последней ступеньке, раздумывая, идти ему дальше или повернуть назад, к вестонщикам.
      - А ты кто, чего здесь? - перевел на Романа свои тяжелые глаза Миронович, и Роман сразу же подумал: "Вот уж точно - продукт номер один".
      - Я... Да я просто...
      - Экскурсия, что ли?
      - М-м... экскурсия...
      - Оставьте его, Миронович, - вмешался Костя. - Он со мной, то есть не со мной, но сейчас интересуется тем, что мы делаем... Он профессию себе облюбовывает, на будущее, ясное дело, вот я и пригласил его посмотреть на нашу фирму с высоты аппаратчиков.
      Миронович кивнул, что следовало понимать: хорошо - и закрыл глаза. Костя подмигнул: иди, мол, сюда - и стал списывать в тетрадь показания разных термометров.
      - Ну как? - спросил тихо.
      - Зверь лютый!.. Не знаю, как ты с ним здесь...
      Костя засмеялся:
      - Миронович - очень сердечный человек. У него душа, как мамина, - такая добрая... Не обращай внимания: напускает на себя человек. Я давно уже заметил, что добрые люди стараются в обычных ситуациях быть суровыми. - Он пожал плечами: - Черт его знает, что за желание такое! Будь самим собой, и все! Э-э, что тут говорить... Миронович, как тебе сказать... Человек он добрый, его сердце добром по венчик налито. Но заметь: добро его не то, с которым человек на печи сухой, а в воде мокрый. Добро его жизнью выверено. Костя приглушил голос: - В войну Миронович разведчиком был, выполнял задание Ставки.
      - Да ну! - искренне удивился Роман: ему никак не верилось, что вот такой "продукт номер один" мог быть разведчиком.
      - Голубчик! Не знать таких вещей... Неужели никто в школе не рассказывал?
      - Может, и рассказывали, но мне как-то не пришлось слышать, - ответил Роман и посмотрел на Костю: как он воспримет его слова.
      - Понимаю: ты много пропускаешь, кое-как в школу ходишь, да? Признавайся, старик. Если откровенно, то и я когда-то не отличался особенным прилежанием. Теперь должен расплачиваться своим горбом. Мои ровесники инженеры, педагоги...
      Роману почему-то не понравилось сказанное Костей.
      - Ты же только что гордился своей профессией!
      - Профессия у меня... чудесная, но... я лично еще ничего такого не сделал, еще ничего не сделал в своей профессии, старик.
      Такое признание, видно, дорого стоило Косте, это сразу почувствовал Роман и подумал: молодец! И еще он подумал, взглянув мельком на сразу нахмурившегося собеседника, что он тоже должен быть откровенным. И он сказал:
      - Учиться мне неинтересно.
      - Глупости говоришь, - промямлил Костя, и Роман понял его так: далеко, мол, мы с тобой, старик, зашли, еще, чего доброго, скоро заплачем, как девчонки.
      И они замолчали, встревоженные и настороженные. А Роману так хотелось рассказать этому простому говорливому парню о своих теперешних печалях, о своих тревогах, которые теперь приходят к нему часто, почти ежедневно.
      В это время поднялся Миронович:
      - Сбегай-ка, Костя, в лабораторию, пора уже.
      Костя тут же исчез.
      Роман остался один на один с Мироновичем.
      На высокие, почти десятиметровые окна надвигались сумерки; окна темными, суровыми квадратами врезались в белые стены. Роман отметил это подсознательно. А сам думал: спросить бы старика об отце. Кто-кто, а Миронович наверняка на заводе всех знал и знает, работает ведь не один десяток лет...
      "Нет-нет! Еще повторит то, что сказал Хома... Нет!"
      Миронович поковылял от своей скамьи к столику, за которым только что сидел Костя, просмотрел записи, потом обратился к Роману:
      - Ты чей будешь, хлопче?
      Роман почувствовал, что бледнеет: вопрос - как выстрел в его мысли...
      - Любарца... - ответил неуверенно, потом посмотрел старику в глаза, словно в них можно было прочитать все об отце, и повторил: - Ивана Любарца, который на вестонках стоял.
      Ничего не изменилось на суровом, расчерченном морщинками, бледном лице Мироновича, и в глазах не изменилось, хотя... тень едва заметно промелькнула в них. А может, показалось?
      - Ивана Любарца?
      - Угу.
      - Так тебя Романом зовут?
      - Да, - удивленно подтвердил Роман.
      Миронович молча кивнул и спросил:
      - В класс какой ходишь?
      - В десятый.
      Заводские окна тем временем совсем почернели, на темных прямоугольниках рельефно выделялись рамы...
      - Что-то сердито отвечаешь, - продолжал Миронович. - Наверно, школу надумал оставить.
      - Нет, что вы! - засмеялся Роман. - Кто же позволит, сейчас среднее образование... знаете...
      - А я подумал, может, хочешь на завод перебежать. Да и Костя что-то плел. Неправда, значит?
      - Не-е-ет...
      - Вот и хорошо. Учиться, дружок, надо. Учиться... - Миронович как-то жалобно вздохнул, подсел к столу. - По-настоящему учиться... У нас теперь инженеров много развелось. Придет такой, скажем, ко мне, взгляну я на него и сразу же решу, по-настоящему он ученный или не по-настоящему. Пусть он завод знает от резки до трясушки как свои пять пальцев, а я ему все равно скажу: не по-настоящему ты ученный. Веришь, нет?
      Роман передернул плечами, потому что не знал, куда клонит старик.
      - Не знаю, что вам сказать...
      - Так не может быть. Подумай и скажи.
      Роман засмеялся и сказал:
      - Верю. Но... не знаю, правильное ли ваше мерило.
      - Не знаешь или сомневаешься?
      - Гм... наверно, сомневаюсь.
      - Почему?
      - Все же их учат профессии и ученость присуждают в... м-м... в заранее определенном кругу, давно определенном. Вы же как смотрите? На поведение. Как человек шагнет перед вами, как слово скажет. Я так думаю?
      - Правильно думаешь! Только вот не пойму, почему сомневаешься... Интеллигент - какое слово! Вдумайся: ин-тел-ли-гент... Какая душа должна у него быть, какое сердце! Интеллигентность, дружок, не присуждают за знание профессии. Интеллигентность - это не профессия. А если только профессия грош цена нашим институтам. Верно, Константин?
      Костя вышел из-за спины Романа, положил руку ему на плечо:
      - И не спорь, старик. Наш Миронович в этих вопросах - сила! Там, внизу, тебя товарищ ждет. Домой уже собрался... А это возьми. Чайку выпьешь и нас с Мироновичем вспомнишь. - Костя засмеялся и ткнул Роману в руки небольшой газетный сверток.
      Роман отклонил рожок газеты и заглянул внутрь: там сверкали кусочки белого-белого сахара. И он вспомнил: когда-то такими кусочками угощал его отец. Когда-то... семь лет назад...
      - Спасибо, - тихо сказал Роман и взглянул на Мироновича. И догадался вдруг, что тот с умыслом затеял разговор об интеллигентности. Нарочно! Боялся вопросов об отце! Значит, все правда... отец умер позорной смертью, умер как последний пьяница!..
      - Что тебе? - услышал Роман голос Кости.
      - Ничего... До свидания!
      - Будь здоров! - приветливо ответил Миронович, а Костя пожал руку.
      - Заходи ко мне. Заходи, старик, расскажу тебе подробнее о нашей профессии...
      Когда возвращались домой, Роман думал о своем отце, и Митька, наверно, тоже о своем... Но Митьке, конечно, легче: его отец жив. Можно прийти, посмотреть в глаза и спросить: "Что у тебя, батя?"
      Да, Митьке, конечно, легче...
      - Я ничего тебе так и не сказал после всего, что произошло сегодня в школе, - произнес Митька. - Я...
      - Я все понимаю, Митя! - прервал его Роман. - И не будем об этом.
      - Но я хочу, чтобы ты знал...
      - Я знаю.
      - Нет, ты не знаешь...
      - Знаю, что твой отец - честный человек.
      "Его тоже мучают мысли об отце! - думал Роман. - А впрочем, что тут удивительного? Каждый хочет иметь отца, достойного подражания..."
      - Скажи, почему ты не заступился за своего отца?
      - Я?.. не смог. Не знаю...
      Уже совсем стемнело, во тьме ярко светил окнами Дом культуры. По асфальтовой дорожке прогуливались стайки девчат, кое-где стояли парни; их лица нет-нет да и высветит огонек сигареты.
      Роман подумал о Нелле: где она сейчас, что делает? "Странно, я не вспомнил ее сегодня ни разу. Во всяком случае, после школы..." Отыскивая причины такого неслыханного факта (последние недели он и во сне видел Неллю), Роман вернулся к событию в школе, к разговору в учительской, и тихие вечерние сумерки сразу же стали неприятными, огни вокруг померкли. И опять всплыло: "Жаль, что отца твоего нет... Хотя, впрочем, и отец твой был..." Что он хотел этим сказать, что?.. Вспомнил лицо директора - не сердитое, не ехидное, а презрительное.
      - Эй, малышня, а ну-ка, подойдите!
      Роман и Митька остановились. Кажется, это к ним.
      Справа под красными гроздьями рябины стояли полукругом ребята. Ага, вон и Хома Деркач. Ясно! Остальных, кроме Василия, Ульяны Григорьевны сына, Роман не знал. Василий сидел на скамейке, развалившись, как царь среди придворных. Он, видимо, здесь верховодит. Небрежно, одним пальцем Василий поманил Романа и Митьку к себе.
      Роману даже смешно стало:
      - Посмотри-ка, Мить, какой царь!
      - Ты что лыбишься? - угрожающе крикнул Василий. - А ну-ка, подойди!
      - Твоя мать - учительница, - напомнил Василию Роман. - Должен бы знать хотя бы элементарные правила...
      - Ты смотри, какой умница! Хома, он?
      - Он.
      Митька дернул Романа за рукав:
      - Идем отсюда! Идем...
      - Подожди, - раздраженно бросил Роман. - Пусть этот хам утолит свою жажду...
      Василий поднялся. Высокий, широкоплечий.
      Роман почувствовал, как задрожали у него колени. Нет, он не боялся, ему даже хотелось драки. Пусть его изобьют здесь, пусть ему поломают ребра, разобьют голову... Пусть!..
      И он, усмехаясь презрительно, лил масло в огонь:
      - Представляешь, как начиналось, Митька? Хома принес пол-литра и стал умолять... ха-ха-ха! Умолять отомстить, потому что сам он трус... Может, "царь" и не трус, однако угадай, Митька, что их связывает?.. Царя-бога и Хому-труса...
      Василий надвигался, словно туча, глаза сверкали, будто стекла очков. Вот он уже совсем близко. Лицо у него белое, как стена.
      - Ну?
      Митька не выдержал, отступил. Роман услышал его шаги позади себя - они вскоре растаяли, исчезли в черной тишине. Хотелось оглянуться, но он словно прикипел взглядом к глазам Василия, метавшим в него молнии.
      - А ты сам покрути шариками, что вас связывает, - сказал спокойно Роман. - Может, тогда и прибавится ума в твоей большой голове... Мать у тебя вон какая! Все ее уважают...
      Роман запнулся, потому что глаза, метавшие только что в него молнии, вдруг помутились, в них появились тоска и боль. Даже фигура Василия как-то померкла, уменьшилась.
      "У него ведь тоже отца нет!" - мелькнула у Романа мысль.
      Пока он раздумывал над этим фактом, Василий пришел в себя. Злость перекосила его лицо, опять наэлектризовала тело...
      Только на два удара кое-как ответил Роман. Потом упал, как подкошенный, на асфальте рассыпались кусочки сахара. Разъяренный Василий стоял над ним. Едва Роман пытался подняться - кулак Василия безжалостно валил его снова на асфальт.
      Вокруг них кружил, как шакал, Хома Деркач и громко смеялся. Смех его испуганно дрожал, часто срывался, и казалось, что он плачет, обезумев... Под его ногами похрустывал сахар, как снег после первого мороза.
      - Дружинники! - крикнул вдруг кто-то. Может, пожалел Романа, а может, испугался, зная характер Василия: он и до смерти способен забить...
      Все разбежались кто куда.
      Роман с трудом поднялся.
      - Сволочь! Гадина! - шептал он, собирая кусочки сахара. - Ненавижу, ох ненавижу!..
      Кто-то подошел, спросил, что случилось, покачал головой, видимо, подумал, что перед ним пьяный. Роман ссыпал в карман сахар и, пошатываясь, побрел домой. Сразу же за заводским парком ему встретились Митька и мать. "Только этого мне не хватало".
      - Господи! - всплеснула руками мать, оглядывая окровавленное лицо Романа.
      Роман отступил в тень, потому что смотреть на мучения матери было нестерпимо. Митька, кажется, всхлипнул. Во всяком случае, что-то подобное послышалось оттуда, где он остановился.
      - Ты, мама, не волнуйся. Видишь, живой-здоровый. Немного лицо поцарапали... Идем домой.
      Мать хотела взять Романа под руку, но он увернулся. Мать вздохнула сквозь слезы:
      - Митя умолял же тебя идти от них прочь, почему ты не послушал?
      - Идти прочь? - спросил Роман и подумал почему-то о Нелле: как же он покажется ей на глаза такой? - Не мог я, мама... Очень хотел сказать, что они трусы. А как скажешь, убегая?.. - И засмеялся: - Почему-то не любят люди, когда им правду говоришь...
      - Ничего, я научу его любить правду! - тихо произнесла мать. В ее словах было столько решимости, что Роман вздрогнул.
      - Что ты надумала, мама?
      - Я научу!
      - Мама, ты его не будешь преследовать!
      - Преследовать? Его, проклятого, уже давно тюрьма дожидается. А ну, стой!
      Остановились под фонарем. Мать принялась вытирать косынкой лицо Роману, приговаривая:
      - Чтоб он на осине повесился! Чтоб его, окаянного, земля не приняла! Чтоб он лопнул, проклятый!
      - Я, наверно, побегу? - тихо произнес Митька.
      - Беги, - ответил Роман, ощупывая пальцами глаз, который весь заплыл. Только запомни: в школе о сегодняшнем ни слова!
      - Как хочешь, - покорно ответил Митька и исчез в темноте.
      - Ни слова? - вмешалась мать. - А черта лысого! Я его выведу на чистую воду, я до Москвы дойду!..
      Роман только рукой махнул.
      С матерью он в целом ладил неплохо. Иные придут из школы, книги на стол - и поминай как звали. Роман не такой. Он и дрова рубит, и двор подметает, и на огороде трудится. Пока мать с работы прибежит, он уже, смотри, и пол вымоет. Мать тоже работящая, поэтому в хате у них всегда прибрано, во дворе чистенько. "Хотя и без мужа живу, но у нас беда беду не потянула, - хвалилась не раз перед соседками Любарчиха, - без хозяина двор не плачет".
      Слыша эти горделивые заявления родительницы, Роман только улыбался, гордясь и собой, и своей матерью.
      Другая беда у Оксаны Любарец: уж слишком скуп сын на слово. Чтобы она услышала из его уст о каких-нибудь школьных новостях - такого еще не бывало!
      Вот и сейчас. Пришли домой - молчит. Рассказал бы, ведь на сердце у него многое...
      - Рома...
      - Что, мама?
      - Ты мне никогда ничего не рассказываешь...
      Роман стоял посреди комнаты с рушником в руках. Отвернулся к окну:
      - Ты мне тоже...
      - Не понимаю...
      И вдруг Роман спросил тихо, как о чем-то обычном:
      - Скажи, мама, это правда, что мой отец от водки умер?
      Мать стояла немного сзади, Роману не хотелось оборачиваться подчеркивать сказанное. Подошел к зеркалу и в нем перехватил ее испуганный взгляд.
      - Кто это нагородил тебе? - спросила мать, стараясь быть спокойной.
      Роман грустно улыбнулся. Хорошо, что мать не видела его улыбки.
      - Мне каждый глаза этим колет...
      - Каждый?.. - голос матери вздрогнул. Она еще стояла какой-то миг, затем села, закрыла лицо руками и заплакала.
      Мать никогда так не плакала... Роман присел рядом с ней.
      - Мама...
      Она обняла его, стала целовать:
      - Не верь, Рома! Не верь никому!..
      Слезы катились по ее лицу, и от этих соленых слез заныли ссадины Романа, а еще больше - душа.
      - Успокойся, мама!.. Прошу тебя...
      - Твой отец... Он был честным и добрым человеком. Не верь никому!.. Какие же злые люди...
      - Успокойся, прошу тебя... - повторял Роман, хотя ему хотелось и самому заплакать. Упасть матери на грудь и заплакать, как в детстве... Но детство ведь давно прошло... еще тогда, когда отца отвезли на кладбище.
      Сидели рядом и молчали минуту, а может, и час, кто знает.
      - Ты, наверно, есть хочешь, сынок, - нарушила, наконец, молчание мать. - Обед ведь и не тронул.
      - Тогда не хотелось.
      - А сейчас?
      - Сейчас? Сейчас можно, если вместе.
      Мать готовила ужин, а Роман сидел тихонько возле стола, делая вид, что читает. Книжки он совсем не видел, а видел свой класс, видел ребят и девчонок, которые удивленно разглядывают его поцарапанное лицо.
      "Нет, нет, завтра в школу ни в коем случае идти нельзя!.."
      ТУЛЬКО
      Ну вот, приедут из облоно! Спецбригада... Старшим, ясное дело, Фок. Фок и с ним еще пять фокиков, которые и будут делать погоду. Залезут в каждую щель, каждую дверцу откроют, каждую буковку расшифруют...
      Василий Михайлович сидел под вишней в большой тоске. Вокруг было тихо, по-осеннему ласково. Солнце садилось, его уже и не видно было за густыми желтыми листьями оно лишь угадывалось - лучики еще кое-где пробивались сквозь густое лиственное решето, удлинялись, утончались... Но разве Василию Михайловичу до всего этого, если перед глазами - маленькие люди, какие-то гномики, которые все выискивают и выискивают что-то в его хозяйстве?
      Иванна Аркадьевна сидела напротив и любовалась окружающим миром. Глубоко в душе она считала себя поэтессой, недаром же когда-то ее стихи печатали в периодических изданиях. Потом она вышла замуж, а замужним женщинам не до стихов. Когда Виталька вырос и уехал от них в институт, можно было бы снова начать писать, но нет, не писалось уже. Разве что информацию какую-нибудь изредка напечатает в районной газете.
      Вот она теперь и сидела в своем густо засаженном деревьями дворе и любовалась окружающим миром. О спецбригаде Иванна Аркадьевна еще не знала, поэтому была спокойна и безмятежна. Если кто из прохожих здоровался, она низко наклоняла голову и отвечала:
      - Добрый вечер!
      Василий Михайлович только в эти моменты поглядывал на нее, словно ото сна пробуждался. Наконец сообщил:
      - Омский звонил.
      Иванна Аркадьевна улыбнулась:
      - Порыбачить собрался?
      Инспектор районо Омский летом частенько наведывался к ним на рыбалку.
      - Нет, - еще больше нахмурился Тулько. - Хорошо, что ездил с ним на рыбалку, теперь польза есть. Хоть слово замолвит при случае...
      - Омский замолвит!..
      - Как бы там ни было, а звонил. К нам комиссия едет. Спецбригада...
      Иванна Аркадьевна побледнела, морщины разгладились на лице:
      - Иван Иванович?
      - Наверно... А впрочем, не знаю. И Дмитрий Павлович способен...
      - Вот! По-моему вышло! Надо было тебе их не трогать.
      - За двойки меня тоже по головке не погладят.
      - У тебя Суховинский. Он завуч... У него бы, кстати, поучился, как в тени держаться.
      - Хватит. Не об этом сейчас...
      - Именно об этом! Он завуч, пусть и ссорится с учителями за успеваемость, пусть и отвечает.
      - А! - махнул рукой Василий Михайлович.
      Иванна Аркадьевна видела теперь только своего мужа, помрачневшего, обеспокоенного неизвестностью, которая ждала его впереди. Напрягла мысли раз, второй: неужели нет выхода? Неужели им только и осталось сидеть и ждать конца?
      Она подошла к мужу, положила ему руку на плечо, как старший друг и советчик.
      - А помнишь, Вася, тот проклятый шестьдесят второй? Припомни, припомни! Что тогда вышло, помнишь? Приехал Фок, потом уехал, потом тебя выперли в этот грязный поселок... Что ж, нам и тут неплохо жилось и живется, разве нет? Все у нас есть, сынок наш в институте учится... Словом, дальше отступать некуда... Скажем, выйдет по-ихнему - не противоречь... Соглашайся со всеми, дели хитренько свою вину: ты, Суховинский, Ступик. Каждую вину... если они найдутся... - Она помолчала. - Вот тебе и Иван Иванович! Не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся...
      - Нет, погодите, я еще повоюю! - выпрямился Василий Михайлович.
      Воевать Тулько начал на следующий же день. Прежде всего он вызвал секретаря парторганизации Анну Васильевну Ступик.
      - Скажу вам под большим секретом, Анна Васильевна: к нам едет комиссия из облоно.
      - Вот это да! Заварили кашу... - Учительница поморщилась, поставила на стул портфель, села к столу. - Что же теперь будем делать?
      Тулько загадочно усмехнулся, затем подал Ступик лист бумаги с напечатанным текстом.
      - Здесь я наметил кое-какие мероприятия. Выпишите для себя... К слову, кое о чем вы мне уже не однажды напоминали, - закончил он несколько угодливо.
      Анна Васильевна просмотрела текст, на некоторых пунктах задержала внимание. Глаза у нее при этом немного прищуривались, лицо же оставалось неподвижным. Напрасно Тулько, откинувшись на спинку стула, ждал одобрительного возгласа, - Анна Васильевна ничего не сказала. Напротив, в глазах у нее промелькнуло что-то тревожное для него. Неужели не понравился ей план, над которым он сидел всю ночь и который так горячо одобрила жена?!
      - Конечно, стенгазеты - это не самое главное, - заговорил Тулько. Хотя, скажу вам, ряд щедро раскрашенных стенгазет в коридоре тоже обратит на себя внимание. Представьте себе: входит чужой человек. Желает он или не желает, но на него уже действует наш арсенал наглядных пособий.
      Сказав это, Василий Михайлович даже улыбнулся от удовлетворения: арсенал наглядных пособий!.. Улыбнулась и Ступик, но директор не заметил ее улыбки, вместо Анны Васильевны он видел Фока среди своих стендов и транспарантов.
      - Все это, в общем-то, неплохо, - сказала Ступик. - Если вы помните, я давно вам говорила о стенде в честь юбилея... Только вот... как-то все это... ну, на показуху похоже...
      - Я могу и обидеться! - подхватился с места директор. - Не забывайте, что я беспокоюсь о всем коллективе, о каждом учителе...
      - Хорошо, хорошо, я согласна, - быстро сказала Анна Васильевна. - Но чтобы все это осуществить, сколько денег нужно!
      - Сколько потребуется, столько и дадим! - твердо произнес Василий Михайлович.
      - И художнику?
      - И ему. - Директор вздохнул и повторил: - И ему. Я уже договорился.
      - А с фотографиями как?
      Василий Михайлович взглянул на часы:
      - Скоро подойдет один парень, он сделает хорошо... Вы же немедленно составьте список, кого фотографировать.
      - Мне надо на семинар... А впрочем, ничего. Пропущу.
      Когда за Анной Васильевной закрылась дверь, Тулько с удовлетворением потер руки: так, пока все идет, как задумано! Ступик сделает все на совесть. Таков уж характер у этой женщины: если что-то решила, то не отступит, пока не добьется своего.
      "Плакаты, транспаранты, стенгазеты, стенды, выставки - ты не выдержишь в таком окружении, Фок!"
      Но тут же настроение у Василия Михайловича упало, он вспомнил, какой еще разговор ему предстоит. Иван Иванович... Молчаливый, тихий человек. На педсоветах выступает кратко и сердито. Неужели и теперь откажется?..
      - Но я же не о себе беспокоюсь, не о себе!
      Выкрикнув эти слова, Василий Михайлович решительно направился к двери.
      - Иван Иванович есть? Ага, прекрасно! Зайдите ко мне, Иван Иванович.
      Все в учительской притихли, а Майстренко, который как раз раздумывал, почему не явился в школу Любарец, даже побледнел: тон и решительность директора не предвещали ничего хорошего.
      И вот они с глазу на глаз, тет-а-тет, как любит говорить одна из сестер Липинских.
      - Положение, которое сложилось в десятом "Б", вынуждает меня хорошенько задуматься. А вас?
      Тулько откинулся на спинку стула, руки положил на стол и замер в ожидании. Он рассчитывал на особенный эффект, но никакого эффекта не вышло. Иван Иванович взглянул на горделивую позу директора, почему-то вдруг успокоился, в сердце у него знакомо тенькнула какая-то струна, он вдруг осознал, понял всю школьную круговерть.
      Тулько не мог догадаться, почему лицо учителя истории так посветлело, а в глазах у него появился неожиданный, совсем чуждый для этого угрюмого человека блеск.
      Вопрос по-прежнему лежал между ними на широком полированном столе и рядом с ним надо было класть ответ.
      - Мне кажется, что ваша тревога безосновательна, - спокойно сказал Иван Иванович. - Класс как класс.
      - Вы считаете, что драка, которую устроили перед окнами школы Любарец и Деркач в присутствии малышей, - закономерное явление?
      - Я считаю, что лучше драться под окнами школы, на виду, нежели в другом каком-нибудь месте.
      Василий Михайлович с удивлением взглянул на учителя:
      - Я вас не понимаю, Иван Иванович!
      - А здесь и понимать нечего! - отрезал Майстренко, удивив этим не только директора, но и самого себя.
      - Погодите, погодите. Не так давно, буквально вчера, вы соглашались, что в вашем классе нездоровая атмосфера. Только вчера вы об этом говорили!
      Майстренко опустил голову.
      - Вчера, возможно, и говорил, но это было вчера.
      - Гм-м... Вижу, вам необходимо напомнить кое-какие прописные истины...
      Иван Иванович закрыл глаза, спрятав под веками торжествующий блеск, который так настораживал, сбивал с толку директора, и слушал нотации.
      Наконец Тулько выдохся и сказал:
      - А знаете ли вы, дорогой, что к нам едет комиссия из облоно? Пристрастная комиссия!
      - Вон оно что!
      - Я не понимаю вашего "вон оно что". Не понимаю! С нас шкуру спустят, а с вас - в первую очередь!
      Иван Иванович - и что с ним случилось! - оглянулся на дверь, не подслушивает ли кто, потом перегнулся через стол и тихо сказал:
      - Я бы вам посоветовал, Василий Михайлович, подать заявление.
      - Какое заявление?
      - "Прошу уволить меня с должности директора, потому что не умею вести педагогическое дело, потому что я не могу выделить из мелочей главное, потому что я безнадежно отстал от современных требований".
      Тулько вначале пришел в ярость от этих слов, но тут же взял себя в руки, лицо его стало равнодушным.
      - И больше того, - тихо продолжал Майстренко. - Вы, Василий Михайлович, дважды опасный человек. Во-первых, потому что принадлежите к категории людей, которые создают только видимость деятельности, а для дела ничего не делают. Ничегошеньки! И при сознательно...
      - А во-вторых?.. - Тулько изобразил на лице подобие улыбки.
      - В силу каких-то парадоксальных обстоятельств вас приземлило в школе, как раз там, где даже людям более организованным, я уж не говорю о любви к профессии, даже им тяжело. Ныне школа переживает определенные трудности, вот они вас и маскируют. А вы их, из благодарности, защищаете.
      - Я защищаю трудности!
      - Поверьте, Василий Михайлович, где-нибудь в ином месте вы уже не были бы директором.
      - Гм-м... Ну, что ж, все, что вы здесь наговорили, Иван Иванович, вам так просто не сойдет с рук, - зловеще произнес Тулько и наклонился над столом, забарабанил по полированной поверхности пальцами.
      МАЙСТРЕНКО
      Выйдя из директорского кабинета, Иван Иванович щурился, словно вышел из темноты, словно просидел полдня в фотолаборатории и теперь ему больно смотреть на свет.
      Педагоги восприняли прищуривание Майстренко по-своему: все слышали возбужденный голос Тулько и посматривали на Ивана Ивановича кто сочувствующе, а кто просто так, из любопытства. А Дмитрий Павлович даже поднялся, показывая таким образом полную солидарность с потерпевшим. Но Иван Иванович ноль внимания на присутствующих. Даже когда Ирина Николаевна язвительно спросила, не о десятом ли "Б" шел разговор (она вела десятый "А"), и тогда Майстренко никак не среагировал, хотя вчера мог бы ответить ей должным образом. После разговора с директором он знал, что должен делать. Прежде всего - навестить Любарца...
      Обязательно надо пойти к Любарцу... Он вспомнил, как ученик стоял перед ним, облизывая пересохшие губы, униженный, оскорбленный... И надо же было ему сказать - после всех унижений! - что он должен просить прощения у Деркача! Нет, Иван Иванович, вчера ты говорил и жестикулировал фальшиво. Так будь же любезен, не устраняйся от содеянного, не обвиняй во всем ситуацию, в которую ты попал: мол, при директоре и ученике ты не мог говорить то, что думал, а вынужден был хвостом вилять, бубличком, как говорит жена, вышивать...
      Да, Иван Иванович решил идти к Любарцу. Пропустив реплику Ирины Николаевны мимо ушей, он взял плащ, оделся, удивляя и без того удивленных коллег: от директора вышел сам не свой и сразу же в бега!
      Зазвенел звонок - звал учеников с большой перемены. Настойчиво звенел, требовательно. Иван Иванович представил, как нажимает на кнопку уборщица, тетка Одарка. Выражение лица у нее нетерпеливое, сердитое, словно она силой тянет школьников в классы.
      Это его десятиклассники сделали ей электрозвонок в прошлом году, значит, девятиклассники. Он вспомнил, как смонтировали ребята электропроводку, повесили один звонок при входе в школу, второй - между этажами... "Теперь испытаем, зазвенит или нет", - сказал Роман Любарец. Мог бы и так нажать кнопку, без предупреждения, но почему-то сказал эти слова, может, чтобы подчеркнуть торжественность момента. А тетка Одарка преградила ему дорогу: "Не смей! Не время..." - "А если он не зазвенит завтра?" засмеялся Митька Важко. "Протарабаню ручным..." - уперлась тетка. "Да никто же не учится сейчас, звони сколько влезет!" - горячился Любарец. "Нет!" - не отступала тетка Одарка. "Тетя..." - "Завтра утром позвонишь..." - и захлопнула перед носом ребят каморку, где установили кнопку. Так и пошли ни с чем. А на следующий день уборщица сама позвонила. Лицо ее было торжественным, а когда дотронулась до кнопки, даже порозовело от напряжения и волнения...
      "Все здесь родное и дорогое тебе, Иван Иванович, все! Нет, так просто ты не сможешь положить перед глазами Тулько заявление и пойти прочь", думал Майстренко, идя асфальтовой дорожкой, которая вела от школы к шоссе. Из-за малопобеянских садов выкатилось солнце и ударило копьями-лучами по шоссе. Ударило мощно, уверенно, хотя вокруг властвовала осень. Штакетник упал на дорогу вдвое увеличенными тенями, спроецировался резко, рельефно.