Пароход «Ниагара» издал уже второй свисток, когда у одной из пристаней с вывеской «Пароходное общество „НАДЕЖДА“ остановилась коляска. Из нее вышли господин средних лет в дорогом костюме английского сукна и в лаковых штиблетах и молодая авантажная дама в палевом платье из бережа-шамбери с золотой нитью, широкополой кружевной шляпе со страусиными перьями и ботиках а-ля Луи.
      — Мы не опаздываем? — спросила барышня, одарив своего спутника нежным взглядом.
      — Нет, дорогая, — мягко улыбнулся мужчина, взглянув на золотые наручные часы. — До отхода «Ниагары» еще четверть часа.
      Смотрелись они великолепно. Он, немного выше среднего роста, с небольшой бородкой и аккуратными усиками с легкой рыжинкой, несомненно, был либо банкиром, либо преуспевающим промышленником, а она являла высший и желанный тип супруги, любящей и любимой. Неведомо было, прожила она на этом свете четверть века или чуть более, но ее изумрудного цвета глаза по-прежнему смотрели на мир с детской восторженностью.
      Завидев важную персону, подскочил стюард в куцем форменном пиджачке, похожем на фрак с оторванными фалдами, и, нимало не сомневаясь, что сия пара, конечно, едет первым классом, спросил только, показывая на два их огромных чемодана и дорожный саквояж:
      — У вас какой нумер?
      — Седьмой, — ответил господин и добавил: — Саквояж оставьте, я донесу его сам.
      Не торопясь они прошли по сходням на борт, поднялись на верхнюю палубу, и коридорный с легким поклоном открыл перед ними дверь:
      — Это лучшая каюта на всем корабле, уверяю вас.
      Приняв от коридорного ключи и вручив ему рублевик, мужчина вошел вслед за дамой в каюту и закрыл дверь. Оба чемодана уже стояли в центре гостиной на ворсистом ковре, в котором ноги утопали по самую щиколотку. Гобелены на стенах изображали сюжеты из жизни греческих богов, мебеля все были красного дерева, а ножки им заменяли когтистые звериные лапы, весьма похожие на настоящие.
      Женщина улыбнулась, провела ладонью по сафьяновой обивке канапе, плюхнулась в плюшевое кресло, почти утонув в нем, вскочила, подбежала к мужчине и чмокнула его в щеку. Потом упорхнула в спальню, откуда тотчас донесся ее голос:
      — Савушка, посмотри, какая спальня!
      Савелий поставил саквояж и пошел на голос. Действительно, в спальне было на что посмотреть: трюмо с туалетными столиками, хрустальная люстра, бронзовые напольные жирандоли в виде деревьев, на полу и на стенах — ковры, шелковая китайская ширма, образующая в дальнем конце спальни своеобразный будуар. Но главное — кровать! Огромная, она занимала едва ли не треть всего пространства комнаты. А над ней — розовый купол балдахина из легкой, почти невидимой ткани.
      — Есть еще кабинет, буфетная и ванная комната с душем, — сказал Савелий. — Действительно, первоклассная каютка!
      — Шесть ночей и пять дней! — воскликнула женщина. — Это же самое настоящее путешествие. Спасибо, что согласился вояжировать пароходом, а не поездом. А главное — что взял меня с собой.
      — К вашим услугам, государыня Лизавета Петровна, — шутливым тоном произнес Савелий. — Считай, моя императрица, это наше свадебное путешествие.
      Бряцнул звонкий колокол на пристани, и следом пронзительно и нервически долго заверещал пароходный свисток. Корпус парохода мелко задрожал — заработала машина, — и послышался грозный окрик капитана:
      — Сымай сходни!
      Вода за бортом закипела, пассажиры с палуб замахали провожающим их родственникам и друзьям батистовыми платочками, шляпами и картузами, и пароход стал медленно отходить от пристани.
      Савелия с Елизаветой на палубе не было. Им не с кем было прощаться. Родители Савелия сгинули на сахалинской каторге еще при Александре Освободителе, а Парамон Миронович, его приемный отец, лет пять уже как отправился в мир иной не по собственной, но по чужой воле. Единственный, кто мог бы сейчас стоять на пристани и махать вслед уплывающему пароходу старой узорчатой тюбетейкой, был верный Мамай. Но старый слуга тоже плыл с ними на «Ниагаре», сидя на лавке в третьем классе, и угощался загодя припасенными в дорогу калеными яйцами.
      У Елизаветы же родители были живы, но она давно разошлась с ними во взглядах, причиной чему служил Савелий. С восемнадцати лет она жила отдельно от них, а посему разобиженный на нее отец ни за что бы не пришел ее провожать, да и мать не пустил бы. С подругами по Смольному институту она давно потеряла связь, и Савелий совмещал для нее в одном лице и мужа, и любовника, и лучшего друга.
      Они познакомились около десяти лет назад. Елизавета стояла недалеко от старого Гостиного двора и с удовольствием уплетала большую сдобную булку. И тут к ней подошел улыбчивый молодой человек и, приподняв шляпу, произнес:
      — Разрешите представиться, Савелий Николаевич Родионов, дворянин.
      А далее, косясь на ее булку, сей господин предложил отобедать с ним в ресторане «Эрмитаж».
      «Вот оно, — пронеслась в ее голове мысль. — Как раз об этом и предупреждала маменька: явится эдакий Фоблас и Ловелас в одном лице — симпатичный обольститель, старше меня возрастом, угостит обедом с шампанским в хорошем дорогом ресторане, а потом потащит, непотребник, в приватные нумера».
      Лиза была из очень приличной семьи: отец Петр Иванович Волков был весьма древней дворянской фамилии и служил гласным городской думы, а мать, Юлия Львовна, в девичестве княжна Козловская, была когда-то любимой фрейлиной императрицы. И Лизавета отказалась от предложения молодого человека, заявив, что девушка она серьезная, в рестораны с незнакомыми мужчинами не ходит и вообще, дескать, он жестоко ошибается на ее счет.
      Однако змей-обольститель имел весьма привлекательную наружность, нрав имел веселый и сдаваться не собирался. В конце концов, скормив остатки булки нахальным воробьям, Елизавета согласилась пойти с ним. Ибо не мог дворянин Савелий Николаевич Родионов, обличием приятный и симпатичный молодой человек, оказаться двуличным, а тем паче маниаком-насильником. Тот вечер и решил ее судьбу: они стали встречаться, а потом пришла настоящая любовь.
      Скоро она узнала, что Савелий промышляет не чем иным, как вскрытием чужих несгораемых шкафов и сейфов, что в этом своем деле он настолько преуспел, что стал одним из лучших медвежатников в России. Это и пугало ее, и притягивало. Узнав, с кем повелась их единственная и любимая дочь, Петр Иванович, как гласный городской думы и родной отец, имел с ней долгий и обстоятельный разговор, после чего отлучил Лизу от дома с наказом более никогда не попадаться ему на глаза. И Елизавета стала жить с Савелием. Она стала ему верной подругой и помощником, и не без ее участия Родионов вскрыл более десятка самых неприступных сейфов. Если было нужно, она исполняла роли кокеток, работала уборщицей в Национальном банке — это потомственная дворянка-то! — узнавая все необходимые сведения для своего возлюбленного: расположение комнат, хранилищ, способы отключения секретной сигнализации банка и места хранения заветных ключей. Через два года после знакомства с Савелием она сама научилась вскрывать замки и одно время промышляла тем, что ловко обчищала постояльцев «Метрополя», испытывая азарт и наслаждение, пожалуй, самое сильное после наслаждения любовью. Может, и впрямь текла в ней кровь средневековых пиратов-ушкуйников, каковыми, по семейным преданиям, были ее предки?
      Конечно, между ними случались размолвки и даже расставания, но она всегда возвращалась к Родионову. Савелий притягивал ее своей неординарностью, силой, криминальным талантом и тем чувством победителя, которое никогда не покидало его даже в самые трудные минуты. Ведь стоит только задуматься, что можно проиграть, и — ты проиграл! Но главное — Лизавета не единожды имела возможность убедиться в этом, — он любил ее по-настоящему.
      А что еще нужно любящей женщине?

* * *

      Пока пассажиры расходились по своим каютам, вдоволь налюбовавшись исчезающей в закатной дымке Москвой и откушав в буфете: мужчины — стопочку-другую очищенной, а женщины — пирожное или вазочку бланманже, Савелий и Лиза успели уже опробовать свое королевское ложе. Невинная и даже робкая в быту, Елизавета в постели была страстной и бесстыдной, и эта ее метаморфоза по сей день поражала Савелия. И, конечно, нравилась. Он не охладел к ней за столько лет, и это, несомненно, было заслугой его Лизаньки. В умении любить она выказала себя как большая затейница, умудрялась делать так, что уже через четверть часа у Савелия появлялось желание повторить сие деяние, потом еще раз и нередко еще… А потом Лиза укладывала свою прелестную головку ему на плечо, и они лежали молча, перекидываясь лишь редкими фразами. Впрочем, в таких делах слова были не особенно и нужны.
      Вот и теперь, бросившись на постель под розовым куполом балдахина и как бы нечаянно оголив свою точеную ножку, Елизавета призывно посмотрела на Савелия. Этого оказалось достаточно, чтобы у Савелия вымело из головы все мысли и желания, кроме одного: жажды обладания этой прекрасной женщиной. Он резко притянул ее к себе, уткнулся лицом в золотистые волосы, жадно вдыхая аромат нежного тела. Елизавета на миг оцепенела, потом мягко скользнула горячей ладошкой под отворот его сорочки, прижалась губами к гладкой коже шеи. Они не произнесли ни слова, стаскивая, стягивая и срывая одежду друг с друга, в неистовом нетерпении подхлестывая и без того обезумевших демонов страсти. Савелий положил ее на спину, подхватил под округлые ягодицы, одним упругим толчком вошел во влажное, горячее лоно и замер, оглохший от гулкой тишины, наполнившей всю вселенную. Всякий раз, когда случалось подобное с ним и Лизаветой, ему казалось, что это впервые и будет очень печально, если эти сладость и нега, которые он испытывает, слишком скоро кончатся…
      — Ну что же ты остановился, милый? Не останавливайся, прошу тебя, — жарко зашептала Лиза, умоляюще глядя на Савелия. Она царапнула своими коготками его крепкие плечи, обхватила ногами, и он откликнулся на ее призыв неистово и безжалостно. Мир вокруг них рухнул, исчез, оставив только жгучее стремление к чему-то там впереди, некой вершине, сверкающей в ореоле раскаленного, бешено вращающегося пространства. Каждое движение Савелия, как и движение Елизаветы ему навстречу и в такт, было шагом к этой вершине, и они были едины и неразделимы на пути к апогею наслаждения друг другом.
      Пока не достигли его.
      Савелий очнулся в тот миг, когда Лизавета со стоном разомкнула на его спине руки и успокоенно и удовлетворенно выдохнула. Сладко улыбаясь, она немного полежала, закинув руки за голову, потом резко вскочила и, чмокнув Савелия в щеку, ушла в ванную. Савелий, неторопливо одевшись, достал из чемодана папку, что вручил ему неделю назад американец, развязал тесемки и выложил ее содержимое: газетные вырезки и книжицу в мягком коричневом переплете. Самой верхней в стопке была вырезка из газеты «Казанский телеграф» от первого июля 1904 года:

       ОБРАЩЕНИЕ К ЖИТЕЛЯМ
       В ночь на 29 июня из Казанскаго Богородицкаго женскаго монастыря злоумышленниками похищена чудотворная икона Казанской Божией Матери и Образ Спасителя в драгоценных ризах. Доводя до всеобщаго сведения об этом, полицмейстер г. Казани обращается ко всем истинно русским православным лицам с усерднейшею просьбою помочь в розыске Святых Икон и виновных в похищении этих икон. Всякое указание, могущее послужить к розыску похищеннаго и обнаружению виновных, будет принято во всякое время.
       При единодушном содействии общества можно надеяться на успех розыска. Не откажите же в помощи.
       Казанский полицмейстер Панфилов.

      «Плохи же твои дела, господин полицмейстер, — внутренне усмехнулся Савелий, — коли ты обратился за помощью к своим горожанам». И стал просматривать вырезки далее. Берясь за новое дело, он всегда готовился к нему тщательно, не пренебрегая никакими, пусть и мелкими деталями. Так и теперь, берясь за предложенное ему дело, сделав которое можно будет уходить на покой, он должен знать все, что так или иначе связано с предметом его охоты. К тому же в ночь похищения иконы Казанской Божией Матери на ней была вторая риза. Та самая, с короной императрицы.

      Митрофан заявился на квартиру Савелия совершенно неожиданно. Как бы пришел в гости. Дескать, шел мимо да дай, думаю, зайду, ибо пять верст бешеной собаке — не крюк. При старике Парамоне был он валетом, а теперь ходил в королях, коих на Хитровке было всего двое, он да Васька Грач с черным, как у мавра, лицом. Дружбы особой Савелий с Митрофаном не водил, но последний, конечно, ведал, что Родионов — приемный сын Парамона Мироновича, знаменитого туза Хитровки, и всегда относился к нему уважительно. Одет Митрофан был не по-фартовому, цивильно: серый бостоновый костюм в тонкую полоску, жилет со звездой, крахмальную рубаху, галстух. На ногах кожаные штиблеты, на голове — атласный котелок. Было видно, что до «карасей» и «бобров», коих он некогда обрабатывал десятками на «гоп-стопе», ему не было уже никакого дела — не по рангу. Проведя нежданного гостя в кабинет и усадив его в кресло, Родионов сел напротив и приготовился слушать.
      — Я чего к тебе, Савелий Николаевич, пришел… Дело у меня до тебя есть, — начал Митрофан.
      — Слушаю тебя, — уселся поудобнее в кресле Савелий.
      — Я тут с человечком одним знакомство свел. Тот еще «карась». Ксива у него целиковая на иноземного гражданина Северо-Американских Штатов, — ухмыльнулся Митрофан. — Однако по-русски гутарит, как мы с тобой. В «Эрмитаже» познакомились, случайно как бы, но, думается мне, встреча нашенская была им нарочно подстроена, чтобы на тебя, значица, выйти.
      — Чего ему надо? — коротко спросил Савелий.
      — Он хочет корону императрицы Екатерины Великой, — после некоторого молчания ответил Митрофан. — Он и приехал специально за ней.
      — Что? — вскинул брови Савелий.
      — Корону императрицы Екатерины, — ухмыляясь, повторил бывший громила.
      — Замечательное желание, — констатировал Савелий. — Но я-то тут при чем?
      — А при том, что корона эта вот уже пять лет как лежит-полеживает в одном из личных сейфов управляющего Государственным банком в Казани.
      — В Казани?
      — Да. Так сказал американец. Ты слышал о краже чудотворной иконы, которую умыкнули в девятьсот четвертом году из Казанского монастыря?
      — Да, помнится, читал в газетах что-то такое.
      — Корона Екатерины была вделана в ризу этой иконы. Икона пропала, до сих пор ее ищут, а корону — нашли. Вернее, ее части, кроме одной. Вор разрезал корону на куски, чтобы потом продать ее частями. Но его быстро взяли и заперли в крытке. А корону починили…
      — Отреставрировали, — поправил Митрофана Савелий.
      — …отреставрировали и упрятали в банк до лучших времен, чтобы, когда икона найдется, все вернуть на прежнее место.
      — Ты сказал, что какой-то одной части не хватает, — заметил Савелий. — Какой?
      — Я этого не ведаю, Савелий Николаевич. Все знает этот американец. Я потому и пришел, чтобы предложить тебе это дело.
      — Ты сказал американцу обо мне?
      — Нет, что ты. Намекнул только, что знаю одного медвежатника, который мог бы потянуть подобное дельце.
      — И что американец?
      — Предложил мне организовать с тобой встречу в месте, которое ты выберешь сам, — как само собой разумеющееся, доложил Савелию Митрофан.
      Вор в чине маза, лучший медвежатник Российской империи Савелий Николаевич Родионов, дворянский сын, надолго задумался. Намечающееся дельце, несомненно, было весьма интересным, такого ему давно не подворачивалось. Вскрыть сейф в губернском отделении Государственного банка — это вам, господа мазурики, не копейки в базарный день из карманов зевак тырить.
      — Хорошо, я согласен, — кивнул наконец Савелий. — Зеленая беседка на Тверском бульваре против дома актрисы Ермоловой. Знаешь?
      Митрофан молча наклонил голову.
      — Ровно в полдень…
      — Лады, — поднялся Митрофан.

* * *

      Тверской бульвар был уже иным, чем, скажем, при прадеде Савелия, секунд-майоре Павле Петровиче Родионове, поселившемся в Москве после выхода в отставку. Не было липовых аллей — их вырубили на дрова французы еще осенью 1812 года; не было шелковичных деревьев, изничтоженных в одну ночь по приказанию генерал-губернатора графа Арсения Андреевича Закревского, узнавшего о недовольстве ими («не деревья, палки какие-то») императора Николая Павловича, коему злые языки припомнили сей случай с шелковичными деревьями, когда прилепилось к нему обидное прозвище Палкин. Вместо английских дорожек, аккуратно посыпанных некогда мелким гравием, стелились теперь под ногами гуляющей публики залитые асфальтом тротуары. Но, как и прежде, бульвар оставался излюбленным местом прогулок москвичей.
      Самых разных людей можно было встретить на сем бульваре в погожий день!
      Здесь выгуливали своих собачек дородные московские барыни из старых боярских родов; важно прохаживались, сверкая золотом эполет, генерал-адъютанты свиты Его Величества государя императора Николая Александровича и статские генералы в чинах действительных и просто тайных советников.
      Здесь можно было повстречать какую-нибудь мировую знаменитость, которую вопреки ее воле и желанию притащили на Тверской бульвар, дабы показать всем, вот, дескать, какие мы — запросто гуляем и держим беседу с академиком (членом-корреспондентом) таким-то такой-то Академии наук.
      Поэты и художники в беретах и касторовых шляпах, целыми днями высиживающие в кофейнях и кондитерских, выплескивались на бульвар шумными стайками, похожие на воробьев, собирающихся позавтракать конским навозом.
      Древние старушенции, коим давно уже пора бы перестать коптить небо, с такими же, как они, дряхлыми компаньонками или мамками да няньками гусиным шагом дефилировали по бульвару, в упор лорнетируя прохожих и вслух возмущаясь вольными нравами нынешней молодежи.
      А сколько здесь было франтов и франтих! По ним запросто можно было составлять каталоги новейших французских и италианских мод, а затем рассылать их по самым модным московским магазинам — Циммермана на Сретенке и Отто Краузе на Кузнецком мосту.
      А сколько здесь завязывалось новых знакомств! Сколько плелось хитроумных интриг! Словом, настоящая московская жизнь кипела только здесь, на Тверском бульваре.
      Когда Савелий подъехал на извозчике к дому Ермоловой, вознице едва удалось развернуться: все проезды по Тверскому бульвару и около были заставлены каретами, крытыми колясками и уже нередкими для Москвы «Бенцами» и «Роллс-Ройсами».
      Гуляющей публики было много. Не меньше, чем в Троицын день. У фонтанов, стилизованных под арабский Восток, резвились дети — гувернанткам стоило больших трудов блюсти их, у кондитерских и кофеен буквально толпились страждущие откушать мороженого, бисквитов или чашечку дымящегося «мокко».
      Разрезав поперек фланирующую по бульвару толпу, Савелий подошел к беседке, увитой плющом, взглянул на наручные часы. Ровно двенадцать. Из беседки тотчас вышел улыбающийся Митрофан:
      — Здравствуй, Савелий Николаевич.
      — Здравствуй, Митрофан, — пожал протянутую руку Савелий.
      — Проходи, — отступил в сторону король Хитровки.
      Навстречу Родионову из-за стола поднялся полный господин в белом летнем костюме и солнцезащитных очках.
      — Савелий Николаевич Родионов, дворянин.
      — Берк Гендлер, подданный Северо-Американских Штатов, коммерсант.
      — Очень приятно, — присел за стол Савелий. — Митрофан сказал мне, что вы хотели со мной встретиться. Чем могу служить?
      — О да, — рассмеялся Гендлер. — Вы сразу, как это, быка за рога?
      — Ну а что тянуть вола за хвост, — поговоркой на поговорку ответил Савелий.
      — Верно, верно, — поспешил согласиться американец. — Вы, конечно, человек деловой, для вас время — деньги. Признаться, я много слышал о вас. В своем роде вы человек-легенда. Поэтому я и попросил господина Митрофана устроить мне встречу с вами. У меня к вам есть деловое предложение.
      — Слушаю вас, — спокойно ответил Родионов.
      Гендлер полез в узенький кейс и достал папку. Развязав тесемки, он поворошил пухлой ладонью газетные вырезки, потрогал книжицу в коричневом переплете, ненатурально вздохнул и глянул выпуклыми рыбьими глазами на Савелия.
      — Господин Митрофан, очевидно, ввел вас в курс дела. Я хочу, чтобы вы достали мне корону вашей бывшей императрицы Екатерины Великой.
      Савелий поднял бровь.
      — То есть вы хотите, чтобы я выкрал ее из банка? Я вас правильно понимаю?
      Толстяк слегка скривился, но быстро взял себя в руки.
      — Ну, если вы желаете быть столь откровенным… Да, я хочу, чтобы вы выкрали нужную мне вещь из банка. Мне говорили, что вы есть самый знаменитый взломщик сейфов в вашей империи.
      — Это правда, — подал голос Митрофан. — Савелий Николаевич — лучший медвежатник России.
      — А вы знаете, что Государственный банк — это сигнализация, специальный штат караульных, неспящие сторожа и сейфы с секретными замками?
      — Да, я знаю. Поэтому и плачу за работу полмиллиона рублей.
      Митрофан шумно сглотнул и уставился на американца. Савелий, надо признаться, тоже был крепко ошарашен таким солидным гонораром.
      — А сколько будет стоить эта корона на ваших аукционах? Полтора миллиона, два? А может, пять? — придя в себя от названной суммы, спросил Савелий.
      Берк мягко улыбнулся.
      — Извините, господин Родионов, но это коммерческая тайна. Впрочем, точной цифры на данный момент вам не сможет назвать никто. К тому же корона имеет один изъян.
      — Какой же? — осторожно спросил Савелий.
      — Корону венчал золотой крест с брильянтовой осыпью. Ищейки, что искали сию реликвию, его так и не нашли. И теперь на короне его нет. А это значительно снижает ее цену. Человек же, похитивший корону, некий церковный вор Стоян, о кресте молчит. Очевидно, надеется воспользоваться им, когда выйдет или сбежит из тюрьмы.
      — А где он сидит? — непринужденно поинтересовался Савелий.
      — О, в вашем самом ужасном узилище, — закатил глаза Гендлер. — В Шлиссельбургской крепости.
      Савелий кивнул и в упор посмотрел на американца:
      — Мне нужен аванс.
      — Нет проблем, господин Родионов. Сколько?
      — Половину всего гонорара, — безапелляционно сказал Савелий.
      — Согласен, — быстро ответил Гендлер и положил кейс на стол.
      — Если предприятие сорвется, — скажем, вы проболтаетесь или короны вдруг не окажется в Казани, — аванс не возвращается. Ежели меня заметут — аванс не возвращается, — жестко продиктовал свои условия Савелий.
      — Резонно, — после некоторого раздумья ответил Берк. — Я согласен.
      — Ну вот и славненько, — потеплел взглядом Савелий. — Значит, договорились. Митрофан, прими деньги у господина Гендлера.
      В кейсе американца — случайно? — оказалось ровно двести пятьдесят тысяч, состояние, на которое десяток рядовых обывателей могли бы прожить вполне сносно лет тридцать пять — сорок. Отдал Берк Гендлер и папку с тесемками, где были собраны материалы о краже летом 1904 года знаменитой чудотворной иконы, в которую была вделана интересующая американца корона.
      — Думаю, вам полезно будет ознакомиться с этим делом, — заявил Гендлер, передавая папку в руки Савелия.
      Выходили они из беседки не враз, а друг за другом по прошествии некоторого времени. Так предложил американец.
      — Я остановился в отеле «Метрополь». Позвоните мне, когда все закончится. Мой нумер сорок шестой, — заявил он вместо прощания и ушел, безмятежно насвистывая какой-то мотивчик. Минут через пять-семь оставили беседку и Савелий с Митрофаном.
      — И не боязно тебе с такими деньжищами? — усмехаясь, спросил Митрофана Савелий, когда они поджидали извозчика.
      — Не, — ответил бывший громила. — Ежели что, то у меня волына имеется.
      — Ну, тогда другое дело, — усмехнулся Родионов. Сам он предпочитал работать без оружия и только в самых редких случаях брал с собой небольшой «бульдог» самой новейшей марки, так, попугать, ежели что. Потому как путать благородное ремесло вскрывателя несгораемых шкафов и сейфов с мокрухой он считал самым наипоследнейшим делом. Он никогда еще не стрелял в людей и не намеревался делать это и впредь. В отличие от Митрофана, за душой коего числилось несколько успокоенных им навечно людей.
      Подошла крытая двухместная пролетка.
      — На Большую Дмитровку, дом Стрешнева, — сказал Савелий, усевшись рядом с Митрофаном.
      Щеголеватый «ванька» кивнул и залихватски свистнул. Когда пролетка тронулась, к тому месту, где Савелий с Митрофаном дожидались извозчика, подошел неприметный человек с невыразительным лицом мелкого чиновника, такое можно встретить в любой из московских канцелярий, и долго смотрел вслед пролетке, покуда она не скрылась из виду.

      — …а затем означенный Савелий Родионов, взяв извозчика, отправился к себе на квартиру на Большой Дмитровке.
      Исправляющий обязанности полицмейстера пристав Тверской части Херувимов промокнул лысину платком и шмыгнул носом.
      — Что с вами? — спросил обер-полицмейстер. — Вы больны?
      — Инфлюэнца, ваше превосходительство, — ответил Херувимов, как учили, поедая глазами начальство.
      — Хорошо, продолжайте, — сказал начальник полиции Первопрестольной.
      — Это все, господин генерал. Услышав из их разговора с извозчиком, что фигурант направляется к себе на квартиру, наш агент прекратил наблюдение.
      Херувимов снова промокнул лысину вышитым батистовым платочком и воззрился на генерала.
      — А зачем Родионову понадобилось встречаться с этим американцем, как его?.. — пощелкал пальцами обер-полицмейстер.
      — Берком Гендлером, — подсказал Херувимов.
      — Да, Гендлером?
      — Выясняем, господин генерал. За Гендлером тоже установлено наблюдение.
      — Хорошо, свободны, — произнес обер-полицмейстер и обернулся к портрету государя. Император Николай смотрел строго, как бы говоря взглядом: «Выяснить немедленно!»
      Оперативное совещание у обер-полицмейстера закончилось. Напольные часы показывали десять тридцать утра. С этого времени, собственно, и начиналась у полицмейстеров живая работа.
      Вообще, каждое утро московских полициантов начиналось с обстоятельных докладов. В семь часов утра городовые докладывали о происшествиях за сутки околоточным. В восемь часов околоточные надзиратели спешили с докладами к приставам полицейских частей. В девять частные приставы отчитывались полицмейстерам, а те, в свою очередь, должны были не позднее десяти часов явиться с докладами к обер-полицмейстеру. Последний же, если была необходимость, по принятии докладов от полицмейстеров отправлялся в Департамент полиции. Такой порядок был заведен почти три десятка лет назад покойным Вячеславом Константиновичем Плеве в бытность его директором Департамента полиции и с тех пор соблюдался неукоснительно.
      Надворный советник Херувимов был доволен.